КОЛЬДИЛЬЕРЫ

КОРДИЛЬЕРЫ

-Кордильерыыы! - Прокричал он так, как прокричал бы вперёд смотрящий, в бочке, на высокой, но уже скрипучей, мачте утлого и, порядочно потрёпанного, судёнышка. А это судёнышко блуждало бесконечно долго по всем морям и океанам. А это судёнышко подымали вверх высокие грозные валы свинцовых тяжёлых вод, чтобы потом, с такой же силой, швырнуть их в свою бездну. А это судёнышко, омытое бурями, познало и обледенение, в самых высоких широтах нашего земного шара, и жестокий зной и безветрие нулевого экватора. Тогда это судёнышко дрейфовало, куда ему вздумается, а его паруса висели, как уши у голодного, забрызганного грязью, спаниеля, не издавая никакого звука трепетания. А его экипаж терпел жестокую нужду в питье и пище, экипаж, который уже не слушался никаких приказов капитана, так как знал, что ещё таких два дня и они все умрут от жажды, цинги и голода. И вдруг, на горизонте, в синей дымке, показались силуэты, еле заметным очертанием, таких знакомых, таких родных и желаемых гор. И от этой появившейся надежды, что ещё один день и они сойдут качающейся походкой и будут целовать пески, пусть и не совсем знакомого, но родного им берега. Ещё день, и они окунутся и будут пить, пить, до изнеможения, пресные воды прохладной реки, где ничего нет лучше и слаще, чем эта вода. Еще день, и они будут срывать плоды с деревьев и утолять свой голод. Потому что, только на деревьях, с такими нежными зелёными листочками, может произрастать что-нибудь стоящее и желаемое. А потом…а потом они вольются в голоса знакомой и незнакомой, но приятной им речи. И здесь, вместо злых матросских гримас, будут сиять улыбки. А может даже улыбка такого привлекательного и милого существа, о каком он уже и не смел думать. Улыбка существа, которое сделает его опять человеком. И он будет чувствовать запах её кожи, он будет осязать это божество и представлять самого себя Богом. От всего этого его желудок свело спазмами, ноздри расширились, но он набрал полные легкие, отвратительного ему, морского воздуха и, со всей мочи, хриплым голосом, крикнул для себя и для всей команды, оставшейся в живых: «Кордильеры»!
И вдруг, эти полумёртвые, изморенные, голодные, заросшие и грязные люди, в изорванном тряпье, повскакали со своих мест, как будто это слово влило в них новую жизнь, как будто не было никаких лишений. Они начали плясать, по качающейся палубе и на их, мертвенно-суровых лицах, появилась улыбка, что растапливает все льды и орошает знойные пустыни благодатным дождём.
- Кордильеры – произнес он второй раз, но уже таким тихим полушепотом, но благодатным и обнадёживающим голосом, как будто он только что открыл глаза, после прохладной ночи, и вдруг неожиданно, нечаянно, но уже с противоположной стороны, уже со стороны полупустыни Бразилии или какой- то другой страны, там к Кордильерам примыкает черти сколько стран, увидел лилово-розовую цепь этих гор. Он произнёс это слово так, как произнёс бы странник, который добирался до них через чужие, незнакомые скопления людей и строений, где он был гонимый. Где приходилось просить, а то и воровать кусок хлеба, чтобы не умирать с голоду, где он провёл всю свою молодость и даже были счастливые дни. Он сидел у сытого очага, а рядом с ним, опираясь на его плечо, сидела смуглая, полуобнажённая, с большими миндалевидными глазами, самая близкая, самая понятливая подруга его жизни. Но жизнь - она и есть жизнь. Она и существует для того, чтобы в разное время своим безжалостным катком и очень частым повторением прокатываться по тебе, каждый раз выжимая тот благодатный эликсир, что воспламеняется при любой искре. Этот каток делает на твоём лице сплошные морщины, тело дряблое и безжизненное, сердце холодное и чёрствое. Но все эти годы его преследовали мечты добраться до той страны, того места и той незатейливой избы, где его мама, самая милая женщина на земле, что так по-особому издавала из своего тела запах благополучности и нежности. А его маленькая душа трепетала, когда он прикасался к этому телу. Всю свою жизнь его преследовала цель вернуться туда, в это царство утраченных грёз. И, не смотря на то, что эта его жизнь была, отягощённая годами и невзгодами, он тянулся туда. И он шёл. Шёл по каменистым тропам, шёл по горячим пескам, пробирался через заросли колючих кактусов, а они изорвали в клочья всю его одежду и оставляли на его теле множество зудящих, незаживающих ран. Приходилось питаться саранчой и ещё, чем угодно, и он слизывал росу утром из холодных камней, чтобы утолить жажду. И тогда, когда он потерял всю надежду в осуществлении мечты, когда силы иссякли, он радовался только тому, что он шёл, что он полз, что он стремился. Но жизнь так бросила кости и ему выпал проигрыш. А второй раз он бросить уже не мог. И он лёг усталый, измученный голодом, измученный своей старостью, в том направлении куда шёл, чтобы встретиться с вечностью, думая о своей маме. И вдруг…и вдруг, что-то прервало его сон. Это было яркое, прохладное, очень прозрачное утро. А там, по направлению его желаний он увидел колышущуюся в прозрачном воздухе гряду Кордильер. И он прошептал это божественное слово, что влило в него силы и захотелось жить.
- Кордильеры!- Третий раз он произнес это слово так, будто он в шикарной тройке, хорошо отутюженных брюках, в снежно-белой рубашке, с чёрной бабочкой. На ногах у него светло-коричневые, безупречные лакированные штиблеты, с медными пряжками и ещё чёрти с чем. В руках модный, вызывающийся кейс из кожи какого-то неизвестного животного, может быть даже, из кожи крокодила. А он заходит в аудиторию, в знакомую ему, аудиторию и привычным, таким презрительно-безразличным жестом бросает этот кейс из крокодильей кожи на привычную и надоевшую кафедру. А напротив него аудитория. А напротив него - пятьдесят пар глаз смотрят заискивающе, с трепетанием сердца, с тревогой. И в каждой паре этих глаз душа уходит в пятки, потому что он строгий преподаватель. Нет, доцент, ну что вы, что вы такое говорите - профессор! А впереди сессия! И между этих пятидесяти пар глаз ярко выделяется одна пара. Ах, как горят они! Как посылают такие, щекочущие нервы и сердце, флюиды! А как эти глаза обрамляют соколиные, чуть вздёрнутые вверх, чёрные брови. А чуть ниже этих глаз, минуя, конечно носа… нет, то не губы, то яркие маки, которые расцвели под весенним солнцем, на излучинах крымских гор, или где-нибудь в Афганистане. А они обещают погружение, в медово-сладкую, наркотическую нирвану. Нет, не маки! То двери. Двери Рая, никому больше не принадлежащему, только ему…только ему! И эти, чуть приоткрытые губы, с ямочками в уголках, зовут его, тянут его, не отпускают его… И как, по вашему, он должен был здесь показать, кто он, и как, по вашему, и каким голосом, он должен озаглавить тему предстоящей лекции? Как он должен был показать своё достоинство, свою незаменимость, своё неповторение. Поэтому он должен с неповторимым пафосом произнести это слово. И чтобы в этом пафосе те глаза и те губы, ни с чем несравнимые её губы, не должны ни о чём не беспокоиться. Всё будет в порядке.
Нужно отдать справедливость, что на текущий момент третье восклицание о Кордильерах было самое соответствующее. Потому, что справа от него расположилась, грязно-коричневой масти, обыкновенная дворняжка по кличке Пират. Пёс лежал. Он вытянул вперёд лапы, положил на них голову и блымая поочерёдно то на хозяина, то на кота глазами, приготовился пополнять свои географические познания, упущенные в прошлые годы. Напротив хозяина, возглавляющего сегодня текущие действия, на табуретке сидел кот. По странному совпадению он тоже назывался Пират. Но коту эта кличка больше подходила, потому что он был без одного глаза, без одного уха, а второе ухо представляло какие-то рваные лоскуты. Это следы - баталия его молодости, когда они с соседским котом, который не стоил и скорлупы выеденного яйца, соперничали за изысканную кошечку. Она жила тоже по - соседству, но напротив, через дорогу. Конечно, победа досталась нашему Пирату, иначе не должно и быть и, как следствие, появился выводок симпатичных котят. Но папаша к ним ни разу так и не подошёл, поэтому много проигрывал во мнении общественности. Котята эти давно выросли и, наверное, у них тоже были свои непредсказуемые коллизии жизни. Как - бы то ни было, но кот считал, что со стороны пса это большая наглость или же, непростительная некорректность, отзываться на кличку Пират, потому что никаких увечий у него не было, если не считать большого лишая на голове.
Перед хозяином на столе стояла недопитая бутылка самогона, огрызок луковицы и нескольких салак, в картонной коробке с жирными пятнами. Сидел он в одних кальсонах и в какой-то брезентовой безрукавке, на голое тело. Штаны забрала жена и спрятала, чтобы он, не дай Бог, на ночь глядя да ещё в мороз, не ушёл ещё за одной бутылкой самогона. Денег у него не было, все карманы были тщательно обследованы. Однако, самогонщица баба Фрося, в засаленном переднике на большом животе, беспрепятственно ему открывала кредит, учитывая ту должность, которую он занимал. Свежая копейка, пусть и не каждый день, у него была. А работал он ночным сторожем на стройке и эту должность он добивался долгие годы. Вехи его служебной лестницы были такие. Начальник стройуправления, прораб в том же управлении, потом мастер, десятник, бригадир, штукатур, подсобный рабочий и, наконец, сторож. Правда, после прораба, меняя должности, ему приходилось менять и предприятия. Это была его последняя ступенька, при движении вверх. В министерстве строительства и стройматериалов, более высокая должность, почему–то не предусматривалась. Однако, должность была неплохая и его устраивала. Здесь тоже можно было приватизировать стройматериалы, хоть и маленькими порциями, но каждое дежурство. Плюс к тому, он добился, чтобы поставили на довольство сторожевого пса. Как вы догадались – это Пират. У сторожевого пса была лишь одна обязанность: не гавкать и не поднимать никакого шума, когда к хозяину приезжали на тачке или просто так, клиенты. Они платили лишь пятьдесят процентов от их коммерческой стоимости, но это устраивало обе стороны.
Хозяин замерил пальцами, сколько осталось не выпитой самогонки. Оказалось, на три пальца, поставленные по горизонтали. Сделав, какие-то вычисления в своей голове, он поднял стакан и поставил его вверх дном. Это означало, что на текущий момент пить просто так, без никакой причины, нет резона. Нужно было рассуждать и, путём рассуждений, найти то, основное. Рассуждать самому с собой сегодня не хотелось и он взял в единомышленники кота. Видимо кот поддерживал его потому, что при каждом взмахе руки он прижимал рваное ухо, закрывал глаза и втягивал шею. Особенно на том месте, когда хозяин с великим пафосом говорил, насколько эти проклятые жёны, мешают честному человеку нормально жить.
- Эх ты, глупая скотина, ничего ты не понимаешь в серьёзных вещах. Глупая скотина, в это время, старалась лапой выудить из картонной коробки оставшуюся салаку. Хотя этот приём был отработанный, но, в данном случае, не совсем получалось, потому что, как только кот протягивал лапу, хозяин подымал руку с намерением ударить. Пришлось коробку свалить на пол и там завладеть своим трофеем. Пёс удивлялся, почему к коту пришла так поздно эта яркая мысль. Чтобы не было никаких поползновений со стороны пса, глупая скотина забралась под диван и оттуда издавала устрашающие звуки, сопровождаемые шипеньем. У всякого рассуждения есть логическое завершение и хозяин, с большой силой, стукнул кулаком по столу. Через мгновение он опомнился и, с опаской, посмотрел в ту сторону, где, по его мнению, должна была быть жена. Место было пустым и у него сразу отлегло от сердца. Второй раз он стукнул по столу, но уже не так громко, зато смелее посмотрел в сторону предполагаемой жены. Это наверное и было причиной, чтобы выпить последний самогон. Пират наконец понял, что лекция о Кордильерах сегодня не получит соответствующего развития, зевнул и ушёл в дальний угол. Там он скрутился калачиком и закрыл глаза.
- Кордильеры…слово - то какое странное. И откуда оно? - И он опустил свою буйную голову на стол, подложив для удобства кулак.