Ветераны.

ВЕТЕРАНЫ.

Пятнистое тело вертолёта вибрировало, дрожало мелкой дрожью, будто в страхе, будто в ожидании удара, огненной нитки трассера или дымного хвоста «Стингера». Внизу лежали горы, жёлто-коричневые, раскалённые, как бы припорошенные пылью. Острые, угловатые нагромождения казались беспорядочными и хаотичными, но только на первый взгляд. Стоит присмотреться внимательнее, и угадывается определённый порядок, гармония, неповторимая мелодия, заключённая в камне. Между ними редкие полоски «зелёнки», а дальше, у самого горизонта – серебристая лента реки.
- Минутная готовность! – перекрикивая вой ротора, гаркнул старший сержант Кабанов, по прозвищу Секач. Он и похож был на этого крупного опасного зверя – плотно сбитый, сильный, постоянно готовый к рывку, прыжку, схватке. Маленькие глазки на широком некрасивом лице смотрели настороженно и недружелюбно, но разведчики его уважали за несгибаемую волю, решительность и надёжность.
Ребята задвигались, начали проверять «лифчики» и оружие, перебрасывались скупыми фразами. Ещё совсем немного, и боевая машина зависнет над самой землёй, и надо будет прыгать туда, в удушливую горячую пыль, на иссохшую враждебную территорию, где из-за каждого камня, из чахлого кустарника, с мирного на вид склона может ударить злой смертельный огонь. Внутри всё замерло, ёкнуло, натянулось струной – «Пошёл!»...
Юрка с хриплым задушенным вскриком проснулся и рывком сел на койке. Пот обильно тёк по лицу, щипал глаза, отвратительно влажное бельё липло к телу. Во рту было сухо, как в тех, только что приснившихся, горах.
Да сколько же можно, а? Когда же отпустит память, даст покой измученному мозгу? Раньше он надеялся – время вылечит. Пройдёт несколько – чего? месяцев, лет? Скажем, некоторое время, и картины войны сгладятся, потускнеют, потеряют свою убийственную яркость и актуальность. И можно будет ложиться без стакана водки, и спать, как все нормальные люди.
Недавно в гараже кто-то забыл брошюру с мудреным названием «Посттравматический синдром». Юрка ждал клиента, делать было нечего, открыл от скуки, полистал. Оказалось, про него книжечка, про друзей его фронтовых, про всех тех, кто побывал на войне. Автор, учёный человек, доктор наук, прямо так и написал: «С течением времени синдром имеет тенденцию усугубляться».
Вот так, сержант Муромов, зря надеетесь. Проблемы ваши: ночные кошмары, вспыльчивость, агрессивность, привычка эта ваша дурацкая, чуть что, сразу лезть с кулаками, что в протоколах называют «склонностью решать вопросы силовыми методами», - всё это пребудет с вами. И с течением времени буде усугубляться, сиречь усиливаться...
Поэтому без водки никак нельзя. Вот только похмелье мучает каждое утро. Где столько денег взять, что бы каждый день на опохмел души было? С его случайными заработками – то на рынке, то в гараже у Руслана, то на стройке у Алишера, денег хватало еле-еле, впритык. И не всегда. Например, сегодня – не было. Ни копейки, и взять негде. Знакомые перестали занимать деньги, как только поняли, что на отдачу можно рассчитывать, в лучшем случае, через раз. С соседями Юрка отношений не поддерживал. Ни Руслан, ни Алишер в счёт будущих трудовых свершений денег никогда не давали, отработай – получи, но сейчас оба в кризисе, гаражно-строительная деятельность приостановлена. Продать тоже нечего: «Разве что себя, на органы, - с невесёлой усмешкой подумал Юрка, - так и то не возьмут. Проспиртованная печень, прокопчённые лёгкие, контуженая голова. Кому это надо?»
Оставался один путь – в улицы. Улица если и не накормит, то хотя бы, если повезёт, напоит. Противно конечно побираться у прохожих, сшибать на бутылку, не пристало это воину-интернационалисту. Но по-другому не получается.
Утренний туалет, он же завтрак, состоял из выпитого стакана тепловатой воды из чайника. Накинув штормовку, Юрка выкатился из подъезда, прошёл через детскую площадку, мимо соседних пятиэтажек, и вышел на проспект.
Было солнечно, ветрено и пусто. В конце апреля, наконец-то, распогодилось, и вот уже несколько дней стояла ясная погода. Народу на улице почти не было. Две старушки-пенсионерки о чём-то оживлённо беседовали, поставив хозяйственные сумки рядом на тротуар. Не иначе, как государственную политику обсуждают, пенсии свои невеликие. Сами, дай Бог, если на хлеб и молоко имеют. Стайка подростков со скейтами: молодые сейчас дерзкие, почтения к старшим не испытывают, только обсмеют в лицо и матом пошлют. Можно, конечно, уши пообрывать, сил и навыков достаточно, но кому они нужны, эти уши? Не индейцы чай, североамериканские, хвастать скальпами не перед кем, и на «огненную воду» не обменяешь, если продолжить аналогию. Да и Бог с ними, аналогиями, в Афгане тоже уши резали...
Полдвенадцатого дня, суббота, и ни кого. Всего-то несколько погожих дней и народ ошалело кинулся на огороды. Государство, таким образом, пытается откупиться от своих граждан, заштопать социальные прорехи раздачей земельных участков. Смех один! Матвей, единственный человек в подъезде, с которым Юрка поддерживал хоть какие-то соседские отношения – нормальный парень, без глупых рисовок – рассказывал, как выдали сотрудникам его КБ по восемь соток земли. Взял и он, все же брали! Пытался вырастить картошку: один год её жук поел, на другой – поливал Матвей не вовремя и не так, как надо, потом картоха не захотела расти без объяснения причин. Нет урожая, и всё. Он-то, Матвей – городской житель, технарь до мозга костей, ну, какой из него аграрий? Так и получается...
Да, пустовато... Разве что, вон тот мужичок на автобусной остановке... Костюмчик мешковатый, заметно поношенный, шляпа с узкими полями «Прощай молодость». Кто сейчас такие носит? Хотя, шляпа – это хорошо, их обычно станичники надевают, моду соблюдая. С этими и поговорить можно...
Юрка направился к остановке, мысленно прокручивая варианты беседы. Зачин попроще, без выкрутасов, потом одна из заготовленных грустных историй: про брата-инвалида, или жену, суку неверную, можно и про ранение... Надо только начать, дальше само пойдёт.
- Слышь, мужик... – окликнул он, заходя на цель, как штурмовик на бреющем полёте.
Мужик обернулся, и Юрка подавился очередной своей байкой.
Никакой не селянин, а плотный кряжистый дед. Лицо в глубоких морщинах, под шляпой совершенно седые волосы, и кустистые, тоже белые, брови над проницательными, нестарыми глазами. Глаза эти не выцвели от прожитых лет, а были полны спокойной мудрости, результат длиной трудной жизни. На поношенном пиджачке орден «Отечественной Войны» первой степени и медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
- Извини, батя...
Дед оценил обстановку с одного взгляда.
- Что, соколик? Хочешь что сказать, или спросить чего? – скупо улыбнулся он.
- Да я... – замялся Юрка.
Вот попал, блин, – боевой дед, ветеран Великой войны. На груди награды, какие давали только за пролитую на поле боя кровь и ратные подвиги.
- Со вчерашнего болеешь? – понимающе покивал тот. – А поправиться нечем?
И неожиданно вынул из кармана бесформенного пиджака поллитровку водки:
- Знаю, чем горю помочь. Давай-ка отойдем в сторонку, присядем, что ли...
В ста метрах от остановки неприметный дворик за высоткой, сели в захламлённом уголке, на перевёрнутые ящики. Дед достал поллитровку, пластиковый стакан, купленный только что в ларьке «Роспечать» (помимо газет и журналов в этих ларьках теперь чего только не продают), ловко свернул пробку. Нацедил сто грамм и подал Юрке:
- На вот, поправляйся. Звать-то тебя как?
- Юрка.
- Не поздновато ли... – хмыкнул дед, - Юркой, говорю, не поздновато быть? На висках вон, седина уже, а всё Юрка?
- Седина не от возраста, дед. Лет мне ещё не так много.
- Вижу. Возраст мужика, парень, не по годам считается, а по делам.
- Да, были дела, дед.
- И это вижу. Меня Васильичем зови. Все так зовут, привык уже.
Василич сидел на пластиковом ящике основательно, плотно, чувствовалась в этом человеке сила и огромный жизненный опыт. Много повидал он на своём веку, однако сейчас, было видно, ветеран не в своей тарелке, сбит с толку, неуверенность сквозит в глазах и жестах.
Юрка выпил, сразу полегчало. Василич приложился следом, крякнул, потянул из кармана коробку папирос. Закурили.
- Тут, понимаешь, какая история приключилась, - начал фронтовик. - Пошёл я это к другу, однополчанину. На прошлой неделе созвонились, ну и на сегодня договорились повидаться. Я вот бутылку прихватил, ну, знаешь, посидеть, вспомнить... Вместе от Курска до Польши дошли. Нас осталось-то уже всего ничего, по пальцам пересчитать. А друзей, так и вовсе...
Василич с сомнением потер лоб:
- А он помер. На другой день после разговора – помер. И похоронили уже, а мне не сообщил никто. Говорят, номера телефона моего не знали, как найти меня не знали... Мы с ним полвойны вместе прошли, да и после виделись частенько, а они найти не смогли. Как такое могло случиться?
- Не переживай, Василич, - Юрка сейчас готов был прощать всем любые грехи. – Все мы смертны...
- Да не в том дело! Ясно, все там будем... Здоровье, уже известно какое. А у Николая осколок сидел под сердцем. Врачи всё пугали, мол, стронуться может. Да Кольку разве же испугаешь? «Танки грязи не боятся!» - и все дела... Но почему не разыскали, на похороны не пригласили?
- Теперь-то что, Васильич? Другу твоему в земле уже всё равно...
- Это ты, парень, брось, – застрожал ветеран. – Люди сильны памятью. Пока мы друг друга помним, пока нас люди помнят, значит, не зря всё было. Не зря кровь проливали, в окопах гнили, под пулями ходили.
- Да вас-то помнят. Почёт, уважение, на девятое – поздравления, концерты, в школу к мальцам пригласят, воспоминаниями поделиться. Опять же, льготы всякие...
Льготы? – презрительно протянул Васильич. – Да что нынче те льготы? Жизнь, какая пошла, видишь? Теперь на эти льготы только в сортир сходить! А за спиной знаешь, как говорят? – он наклонился к Юрке. – Чуть в очереди с наградами покажешься, так и слышно сзади: «Опять ветераны! Ох, и развелось же их! Теперь все, кто войну пережил, все, блин, герои! Когда уже перемрут, наконец...»
Василич зло сплюнул:
- От таких слов не только осколок в груди сдвинется, сердце рвётся...
Юрка молчал. Упоминание о наградах зацепило. У самого в дальнем ящике Красная Звезда лежит, и не надевает никогда. Люмпен с боевым орденом на груди – полный сюр! А в дальнем ящике держит для того, что бы соблазн не возник. Снести коллекционерам. Если такое когда-нибудь произойдёт, то всё – это полный абзац. Значит, Юрка друзей своих боевых продал, честь продал и совесть свою. После этого жить не стоит.
- Льготы! – не успокаивался ветеран. – Ну, к примеру, лекарства возьми. На бумаге-то всё здорово, целый список. А в аптеку придёшь – того нет, этого не получили. Задрипанный аспирин, и тот не всегда возьмёшь. Только разве йод, да зелёнку...
- В городском транспорте ездить можешь...
- Шалишь, брат! И в автобусе своя табель о рангах, не вышел орденами для бесплатного проезда, да.
Васильич ещё кипел, ворчал рассерженным самоваром, отдувался, сплёвывал. Юрка сидел блаженно, тело расслабилось, на душе было спокойно.
- Ты где поседел-то? – зыркнул на него Васильич. – Не в пионерлагере же? Сидел?
- Вот и ты туда же, дед. Сержанты постовые с этого начинают, мол, справка есть? – Юрка нахохлился на ящике. – Ты, Васильич, под Курском друзей терял, а я – под Кандагаром.
- Эка... – протянул ветеран. – Так ваша война уже шесть лет, как кончилась.
- А для меня так и все восемь. В восемьдесят седьмом, после госпиталя в Душанбе, списали под чистую. Ты, батя, скажи честно – Юрка слегка наклонился к фронтовику, – в атаку по ночам ходишь?
- Бывает, – вздохнул тяжко Васильич и пожевал губами. – Порой так развоюешься... Они же тогда, под Прохоровкой, стеной пёрли. Танков не счесть, за ними чистой земли видно не было. Подумал вначале – всё, такую силищу не побороть. Раздавят, сомнут, и дальше пойдут, как по ровному месту. – Он сжал здоровенный кулачище. – Ничего, приноровились, стали все, как один и сломали хребет гаду. Главное, понимали – за свою землю бьёмся, свою страну освобождаем. Хлебнули «фрицы» тогда кровушки.
- А я, веришь, без водки заснуть не могу. Как ночь – так выброс, выброс, выброс... И каждый раз одна и та же картина: горы под вертолётом, жёлто-серые, как пылью припорошенные... Воздух дрожит, и где-то там, внизу, сидит басмач, и наводит на тебя «Стингер»... А ты и сделать ничего не можешь, пока в воздухе.
- Война...
- К этому привыкнуть нельзя. Сколько раз в боевые ходил, а так и не привык.
Юрка уставился перед собой, прямо перед ним на земле лежали обёртка от «Сникерса» и использованный презерватив, но он не видел сейчас этих примет мирного времени.
- У вас хоть линия фронта была, – продолжил он чуть погодя. – Здесь свои, там – чужие, враги. Всё ясно и понятно: в кого стрелять, кого защищать. А там все дехкане были на одно лицо, днём, вроде, скот пасут, а ночью – за автоматы. Ружья эти БУРовские, на два километра бьют. Мины американские. Ребят в запаянных гробах домой отправляли, что бы и не видел никто, что там, внутри.
Васильич успокаивающе похлопал Юрку по колену.
- Домой вернулся, думал новая жизнь начнётся. Герой, интернационалист, орден на груди и два месяца госпиталя за плечами. В «парадке» от остановки иду, сумкой девчонку зацепил случайно, улыбаюсь ей, мол, извини, случайно. А она глянула, глаза так сощурила, как из пистолета прицелилась, и плюнула презрительно: «Оккупант!» Я сразу не понял, думал – ошиблась девочка, глупенькая, молоденькая, перепутала что-то. А потом слышу: «Грязная война!», «Бесчинства Советской армии в Афганистане!», «Уничтожение мирного населения!» По радио, в газетах, в телевизоре – мы убийцы, преступники!
Юрка сжался, съёжился, как будто плетью стегали его собственные слова.
- Вот ты скажи, дед. Ты тоже солдат – что есть для солдата приказ? Мог я приказ не выполнить? Если бы ты под Курском...
- Ты это брось! – хмуро оборвал Васильич. – Я за Отчизну кровь проливал, Россию от супостата освобождал!
- А я!? – выкрикнул Юрка отчаянно, вцепился в плечо ветерана, старенький его пиджачок, потянул к себе и заглянул в глаза, на самое донышко. – А я!? Я же не сам туда поехал, дед, с автоматом в чемодане! Это сейчас на сафари богатенькие так ездят, а меня социалистическое Отечество послало, долг интернациональный исполнять! И если бы я долг не исполнил, приказ не выполнил, кем бы я был? Вот ты скажи – кем!?
В окне второго этажа высотки мелькнуло недовольное женское лицо, колыхнулась занавеска.
- Тихо, Юра, - негромко и веско промолвил дед. – Тебе оружие в руки Родина вложила, ты страну нашу на чужбине представлял, а стало быть, и защищал. И потому ты есть воин, а не бандит. А за остальное пусть с политиков спросят. Так правильно будет.
Васильич поднял бутылку, поболтал и налил в стаканчик.
- На вот, за воинское братство, солдат. Давай.
Юрка втянул огненный шар тёплой водки и выдохнул – сомнения, боль свою, тяжкие раздумья выдохнул. И расслабился...
- Так, так, так... Нарушаем, значит, товарищи дорогие? Указ, между прочим, никто не отменял. А вы распиваете, товарищи, в неположенном месте. Или господа?
Прямо перед ветеранами стоял сержант патрульно-постовой службы милиции, чёрт знает, как здесь оказавшийся. И как сумел подойти неслышно?
Невысокий, коренастый, лет тридцати. Он стоял в нескольких метрах, широко расставив короткие крепкие ноги в пропыленных сапогах. Смотрел в прищур, внешне расслабленный, даже ленивый, но расслабленность эта скрывала готовность к действию, стремительную силу сжатой пружины. Видно, выучка у сержанта была приличная.
Сейчас он оценивал людей, находящихся перед ним, и ситуацию: сидят двое на ящиках, перед ними ополовиненная бутылка водки. Пожилой – понятно: фронтовик, награды на груди, в преддверии праздника Победы, пусть его. А вот второй... Второй может оказаться птицей совсем другого полёта. Седина в волосах, но много моложе первого, худой, потрёпанная ветровка, причёска очень короткая. Хотя, на недавно освободившегося, тоже не похож: те и выглядят, и ведут себя по-другому, а волосы стригут сейчас все, кому не лень.
- Документики имеются, граждане? – скучно проговорил сержант.
- Имеются, - ответил Васильич и потянулся к внутреннему карману пиджака.
- Не надо, батя, - сержант остановил его движением руки. – С тобой всё ясно. А вот ты? – кивнул он Юрке.
Паспорта с собой, конечно, не было. Красная книжечка лежит сейчас на трюмо, в коридоре. Уходя, Юрка забыл о ней, не до того было, но как объяснять это представителю закона?
- И у меня тоже. Есть... – проговорил он нехорошим скрипучим голосом. Сейчас потащит в отделение, в тюрьму, конечно, не посадит, грехов за Юркой нет, но день испортит непоправимо. Они это умеют – задержать до выяснения, и, как бы, забыть о человеке. Выпустят только вечером, да ещё штраф назначат.
Юрка не двигался с места, сержант ждал с безучастным лицом, пауза затягивалась.
- Ладно, служивый, расслабься, - неожиданно проговорил Васильич и голос его в наступившей тишине прозвучал как-то особенно спокойно и веско. – Не там мазуриков ищешь. Здесь все свои.
- Свои? – сержант сделал неопределённый жест рукой. Мужики были такие разные, явно случайные знакомые, но было что-то в глазах, в повадке или ещё в чём – неуловимо одинаковое, объединявшее, делавшее их почти родственниками.
- Свои, - утвердил ветеран, как гвоздь забил. Во всей его фигуре была непоколебимая уверенность.
И сержант всё понял. Шагнул к ветеранам и присел на корточки:
- Плесни-ка и мне, батя, пятьдесят. С дежурства иду, уже не грех.
- Только уж не взыщи, служивый, стакан у нас один, - Васильич взялся за бутылку.
- Да и хрен ли с ним, со стаканом. Танки грязи не боятся.
- Эхк, молодец! Это по-нашему! – крякнул фронтовик и плеснул в стакан водку. – Что же в сержантах ходишь, по виду, вроде, не мальчик?
- Не умею, батя, под начальство прогибаться. Не гибкий, перестроиться во время не умею. А это не способствует успешной карьере.
- Ясно. Значит, зад начальству лизать не хочешь, - утвердил Васильич.
- В горячих точках был? – поинтересовался Юрка больше для поддержания беседы, ещё не до конца поверив, что угроза миновала.
- Тбилиси, Карабах, - проронил сержант, затягиваясь папиросой из коробки Васильича. – Да сейчас на улице, порой, такое случается, горячее не бывает. Три задержания у меня, мужики. Все особо опасные, с оружием. Пострелять пришлось...
- Да, дела... – задумчиво изогнул кустистую бровь Васильич, помолчал и вдруг затянул низким, неожиданно приятным голосом: «Темная ночь, только пули свистят по степи...»
«Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают...» подхватили в разнобой Юрка с сержантом. В захламлённом уголке неприметного дворика пели трое мужчин. Что вспоминали они под старую, военных лет песню: горящие немецкие танки под Курском, или горящие на чужой горной дороге советские БМД, или пустые, с булавочным героиновым зрачком, глаза насильника и убийцы? Каждый из них в разное время и под разными широтами честно исполнял свой мужской долг, выполнял нелёгкий ратный труд. Не будем их осуждать за выпитую водку, за немелодичное пение, за нарушение норм общественного порядка. Пожелаем им удачи, и не будем мешать. Пусть ветераны допоют, как умеют: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи...»