ТРИЛОГИЯ ВАСИЛИЯ ГРОССМАНА «СВОБОДА И ЖИЗНЬ»

ТРИЛОГИЯ ВАСИЛИЯ ГРОССМАНА «СВОБОДА И ЖИЗНЬ»

«Свобода – это жизнь».
«Жизнь гибнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразия и отличия».
«Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно»
(Василий Гроссман)

1
Совокупность трёх литературных произведений Василия Гроссмана – романа «За правое дело», романа «Жизнь и судьба» и повести «Все течет...», объединенных общей идеей свободы, образуют трилогию. Причем первые два романа составляют дилогию о Сталинградской битве под первоначальным авторским названием «Сталинград», которое было запрещено цензурой при печати романа «За правое дело» в 1952 году.

Роман «Жизнь и судьба» был написан в 1950-1959 годах и передан для публикации в журнал «Знамя» в 1960 году. Одновременно с 1955 автор писал повесть «Все течет...». В 1961 году по доносу редакции журнала «Знамя» рукописи романа «Жизнь и судьба» были «временно», «на 200-300 лет», арестованы органами госбезопасности. Под арест попали и черновики повести «Все течет...».
Однако два экземпляра романа «Жизнь и судьба» и рукопись повести «Все течет...», восстановленная уже безнадежно больным автором в 1963 году, были сохранены друзьями В.Гроссмана, и опубликованы вначале за рубежом, а в конце 80-х годов и в Советском Союзе.

«Чтоб произведение было хорошо, надо любить в нем главную, основную мысль, – утверждал Л.Толстой. – Так в “Анне Карениной” я люблю мысль семейную, в “Войне и мире” – мысль народную вследствие войны 1812 года...».
Вполне обоснованно В.Гроссман мог бы сказать, что в первых двух томах трилогии "Свобода и жизнь" он одновременно любил мысль народную вследствие войны 1941-45 годов и мысль семейную, а в повести «Все течет...» – мысль о свободе, как о необходимом условии жизни и развития человека и страны.

2
Главная тема и идея трилогии "Свобода и жизнь" отражена в этом названии. «В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двух неразличимо схожих. Все живое – неповторимо. Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника… Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразие и особенности».
«Каждая эпоха имеет свой мировой город – он ее душа, ее воля. Вторая всемирная война была эпохой человечества, и на некоторое время ее мировым городом стал Сталинград. Он стал мыслью и страстью человеческого рода. Мировой город отличается от других городов не только тем, что люди чувствуют его связь с заводами и полями всего мира. Мировой город отличается тем, что у него есть душа. И в Сталинграде войны была заключена душа. Его душой была свобода».
«В Сталинграде, – писал Гроссман в очерке в 1942 году, – сочеталось столкновение двух борющихся на жизнь и смерть миров; здесь скрестились характеры народов и воинская умелость, мысль, воля; здесь происходила борьба, решающая судьбы мира, борьба, в которой проявились все силы и слабости народов: одного – поднявшегося на бой во имя мирового могущества, другого – вставшего за мировую свободу, против рабства, лжи и угнетения».

В повести «Все течет...» автор расширенно, комплексно, всесторонне рассматривает идею свободы, ее роль и значение для человека и страны не в узком временном пространстве Сталинградской битвы, а в многовековом периоде российской истории.
«... Россия много видела великого за тысячу лет своей истории. А за советские годы страна увидела и всемирные военные победы, и огромные стройки, и новые города, и плотины, преграждающие течение Днепра и Волги, и каналы, соединяющие моря, и мощь тракторов, и небоскребы... Лишь одного не видела Россия за тысячу лет - свободы».
Главный герой повести «Все течет ...» студент Иван блестяще разбирался в математике и физике, имел талант скульптора, хорошо знал литературу о парфянских рукописях и памятниках Древнего Востока. Однако, когда Иван заявил в студенческой аудитории о том, что свобода есть благо, равное жизни, что ограничение свободы калечит людей, а уничтожение свободы равносильно убийству, его исключили из университета и лишили свободы. И только через 19 лет он вышел из лагерей с искалеченной судьбой, «седой, сутулый и все же тот же, неизменный».
«Он ничего не достиг в жизни, после него не останется книг, картин, открытий. Он не создал школы, партии, у него не было учеников. Почему так была тяжела его жизнь? Он не проповедовал, не учил, он оставался тем, кем был от рождения, - человеком». «Сколько на его глазах погибло, "оделось деревянбушлатом" молодых физиков, историков, знатоков древних языков, философов, музыкантов, молодых русских Свифтов и Эразмов Роттердамских. Русская земля щедро рождает и собственных Платонов, и быстрых разумом Невтонов, но как ужасно и просто пожирает она своих детей».
«Претерпевает ли природа человека изменение, становится ли она другой в котле тоталитарного насилия? Теряет ли человек присущее ему стремление быть свободным? В ответе этом – судьба человека и судьба тоталитарного государства. Изменение самой природы человека сулит всемирное и вечное торжество диктатуре государства, в неизменности человеческого стремления к свободе – приговор тоталитарному государству».
«Он вспоминал стариков, привыкших к лагерной жизни: они уже не хотели уходить из лагеря, тут был их дом, еда в заведенный час, подачки добрых соседей, тепло печурки». Он видел, что «перед лицом крепостных веков, перед лицом Колымы, Норильска, Воркуты женщина стала равноправна мужчине. Но Иван Григорьевич понимал, что на колымской каторге мужчина неравноправен женщине, – все же судьба мужчины легче».
Ему казалось, что в сталинской стране колючая проволока уже не нужна и что запроволочная жизнь уравнена в сокровенной сути своей с лагерным бараком. «Социализм ли это – вот с Колымой, с людоедством во время коллективизации, с гибелью миллионов людей? Уж очень бесчеловечен был террор, уж очень велики страдания рабочих и крестьян».
«И все же в муках, в грязи, в мути лагерной жизни светом и силой лагерных душ была свобода. Свобода была бессмертна. Свобода казалась бессмертна по обе стороны лагерной проволоки». Иван Григорьевич был убежден, что «нет выше счастья, чем слепым, безногим выползти на брюхе из лагеря и умереть на воле, хотя бы в десяти метрах от проклятой проволоки.
С трагической очевидностью определился святой закон жизни: свобода человека превыше всего; в мире нет цели, ради которой можно принести в жертву свободу человека».

3
С высоты прожитых лет Иван Григорьевич размышляет над сложнейшими социально-политическими, идеологическими, философскими, экономическими проблемами: о свободе и рабстве, о сути советского государства, о судьбах рабочих, крестьян, интеллигенции, о заключенных в тюрьмах и лагерях, лживо объявленных врагами народа, о тяжких страданиях женщин, о стукачах-доносчиках, о женах и детях «врагов народа».
Стоя в Ленинграде перед памятником Петру, Иван Григорьевич думал о том, что «никогда не был дивный Петр так велик, как сегодня. Уж не было в мире силы огромней, чем та, которую он вобрал в себя и выразил, – величественной силы дивного государства. Она росла, поднималась, царила над полями, над фабриками, над письменными столами поэтов и ученых, над стройками каналов и плотин, над каменоломнями, над лесозаводами и лесосеками, в своем могуществе способная овладеть и громадой пространств, и сокровенными глубинами сердца зачарованного человека, несущего ей в дар свою свободу, само желание свободы».
«Русское развитие обнаружило странное существо свое – оно стало развитием несвободы. Год от года все жестче становилась крестьянская крепость, все таяло мужичье право на землю, а между тем русские наука, техника, просвещение все росли да росли, сливаясь с ростом русского рабства. Бездна эта была в том, что развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России оплодотворялось ростом рабства.
Ленинский синтез несвободы с социализмом ошеломил мир больше, чем открытие внутриатомной энергии. Россия уже не впитывала свободный дух Запада, Запад зачарованными глазами смотрел на русскую картину развития, идущего по пути несвободы. Мир увидел чарующую простоту этого пути. Мир понял силу народного государства, построенного на несвободе.
Казалось, свершилось то, что предвидели пророки России сто и полтораста лет тому назад. Но как странно и страшно свершилось. Итальянцы, а затем немцы, стали по-своему развивать идеи национального социализма. Европейские апостолы национальных революций увидели пламень с Востока. А пламя все разгоралось – его восприняла Азия, Африка. Оказалось, что нации и государства могут развиваться во имя силы и вопреки свободе!»
В повести «Все течет...» автор глубже, основательнее развивает мысли о связи ленинских идей с несвободой, высказанных в романе «Жизнь и судьба».
В концлагере эсэсовец Лисс говорит старому большевику Мостовскому о близости фашизма с большевизмом: «Когда мы смотрим в лицо друг другу, мы смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи.... Мы ваши смертельные враги, да-да. Но наша победа – это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы и погибнем, и будем жить в вашей победе».
И Мостовской с ужасом думает: «Чтобы оттолкнуть Лисса, опровергнуть его доводы, нужно отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал… Но нет, нет, еще больше! Не осудить, а всей силой души, всей революционной страстью своей ненавидеть – лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию! Но мало, – Сталина, его диктатуру! Но нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!»

4
«В основе государства, заложенного Лениным и построенного Сталиным, лежала политика, а не экономика. Политика определяла содержание сталинских пятилеток, план великих работ. Политика безраздельно торжествовала над экономикой во всех действиях Сталина, его Совнаркома, его Госплана, его Наркомтяжпрома, его наркомата сельского хозяйства, комитета заготовок, его Наркомторга. Страстное народное желание стать хозяином пахотной земли, понятое Лениным и возглавленное Лениным, было враждебно государству, основанному Лениным, несовместимо с этим государством. С этим стремлением народа стать хозяином земли было непоколебимо покончено.
В 1930 году государство, основанное Лениным, стало безраздельным хозяином всех земель, лесов, вод в Советском Союзе, полностью отстранив от владения пахотной землей крестьянство. Основной ленинский лозунг был "Вся власть Советам", но дальнейший ход жизни показал, что созданные Лениным Советы не имели и не имеют по сей день никакой власти – являются инстанцией чисто формальной или служебно-исполнительной.
И мог ли думать Ленин, что, основав Коммунистический Интернационал и провозглашая на Втором конгрессе Коминтерна лозунг мировой революции, провозглашая "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", он готовил почву для невиданного в истории роста принципа национального суверенитета?
Эта сила государственного национализма и этот бешеный национализм людских масс, лишенных свободы и человеческого достоинства, стали главным рычагом, термоядерной боеголовкой нового порядка, определили рок двадцатого века.
При строительстве нового, невиданного миром государства жертвы, жестокости, лишения, все было нипочем, – они совершались во имя России и трудового человечества, во имя счастья трудового люда.

Свобода была окончательно преодолена не только в области политики и общественной деятельности. Свобода была преодолена в сельском хозяйстве – вправе свободно сеять и убирать урожай, свобода была преодолена в поэзии и философии, в сапожном мастерстве, в круге чтения, в перемене места жительства, в труде рабочих, чьи нормы выработки, условия техники безопасности, заработная плата целиком определялись волей государства. Это было победоносное наступление, и совершить его можно было, лишь пролив много крови: ведь свобода – это жизнь, и, преодолевая свободу, Сталин убивал жизнь.
Несвобода безраздельно торжествовала от Тихого океана до Черного моря. Она была всюду и во всем. И везде и во всем была убита свобода.
То, что государство без свободы всегда действовало от имени свободы и демократии, боялось ступить шаг без упоминания ее имени, свидетельствовало о силе свободы. Сталин мало кого боялся, но постоянно и до конца своей жизни он боялся свободы, – убив ее, он заискивал перед нею мертвой.
Ошибочно мнение, что дела времен коллективизации и времен ежовщины – бессмысленные проявления бесконтрольной и безграничной власти, которой обладал жестокий человек. В действительности кровь, пролитая в тридцатом и тридцать седьмом годах, была нужна государству, как выражался Сталин, – не прошла даром. Без нее государство бы не выжило. Ведь эту кровь пролила несвобода, чтобы преодолеть свободу.
Главный принцип построенного государства в том, что это государство без свободы. В этой стране гигантские заводы, искусственные моря, каналы, гидростанции не служат человеку, они служат государству без свободы. В этом государстве человек не сеет то, что хочет посеять, человек не хозяин поля, на котором работает, не хозяин яблонь и молока; земля родит по инструкции государства без свободы. В этом государстве не только малые народы, но и русский народ не имеют национальной свободы. Там, где нет человеческой свободы, не может быть и национальной свободы, ведь национальная свобода – это прежде всего свобода человека.
В этом государстве нет общества, так как общество основано на свободной близости и свободном антагонизме людей, а в государстве без свободы немыслима свободная близость и вражда.

Сила народной революции, начавшейся в феврале 1917 года, была так велика, что даже диктаторское государство не смогло ее заглушить. Свобода совершалась вопреки ленинскому гению, вдохновенно сотворившему новый мир. Свобода совершалась вопреки безмерному, космическому сталинскому насилию. Она совершалась потому, что люди продолжали оставаться людьми.
Лицемерие Сталина ясно выразило лицемерие его государства. И лицемерие это главным образом выражалось в игре в свободу. Государство не оплевывало мертвую свободу! Драгоценнейшее, живое, радиоактивное содержание свободы и демократии было умерщвлено и превращено в чучело, в словесную шелуху. Так дикари, в чьи руки лопали тончайшие секстанты и хронометры, используют их в качестве украшений.
Умерщвленная свобода стала украшением государства, но украшением не бесполезным. Мертвая свобода стала главным актером в гигантской инсценировке, в театральном представлении невиданного объема. Государство без свободы создало макет парламента, выборов, профессиональных союзов, макет общества и общественной жизни. В государстве без свободы макеты правлений колхозов, правлений союзов писателей и художников, макеты президиумов райисполкомов, и облисполкомов, макеты бюро и пленумов райкомов, обкомов и центральных комитетов национальных компартий обсуждали дела и выносили решения, которые были вынесены заранее совсем в другом месте. Даже Президиум Центрального Комитета партии был театром.

История человека есть история его свободы. Рост человеческой мощи выражается прежде всего в росте его свободы.
Свобода не есть осознанная необходимость, как думал Энгельс. Свобода прямо противоположна необходимости, свобода есть преодоленная необходимость. Прогресс в основе своей есть прогресс человеческой свободы. Да ведь и сама жизнь есть свобода, эволюция жизни есть эволюция свободы.
У человека, совершившего революцию в феврале 1917 года, у человека, создавшего по велению нового государства и небоскребы, и заводы, и атомные котлы, нет другого исхода, кроме свободы. Потому что, создавая новый мир, человек остался человеком. Как бы ни были огромны небоскребы и могучи пушки, как ни была безгранична власть государства и могучи империи, все это лишь дым и туман, который исчезнет. Остается, развивается и живет лишь истинная сила – она в одном, в свободе. Жить – значит быть человеку свободным. Не все действительное разумно. Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно!
Да, да, да, во времена полного торжества бесчеловечности стало очевидно, что все созданное насилием бессмысленно и бесполезно, существует без будущего, бесследно.
А у хаоса нет законов, ни развития, ни смысла, ни цели. Вот и Гоголь, гений России, воспел птицу-тройку, в ее беге угадывал будущее, да не в той тройке, что гадал Гоголь, оказалось будущее. Вот она, тройка: русская казенная судьба, безликая тройка, особое совещание. Тройка, что приговаривала к расстрелу, составляла списки на раскулачивание, исключала юношу из университета, не давала хлебной карточки "бывшей" – старухе.
«И вот я лежу на нарах, – вспоминает Иван Григорьевич, – и все, что во мне, полуживом, живого, это моя вера: «История людей есть история свободы, от меньшей к большей, история всей жизни от амебы до людского рода есть история свободы, переход от меньшей свободы к большей свободе, да и сама жизнь и есть свобода. И эта вера дает мне силу, я ощупываю драгоценную, запрятанную в тюремном тряпье чудную и светлую мысль: "Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно". И я верю в неминуемость свободы. К черту птицу-тройку, ту, что летит, гремит и подписывает приговора. Свобода соединится с Россией!»

5
Ряд известных писателей, критиков, журналистов, деятелей культуры, отечественных и зарубежных, признали дилогию «Жизнь и судьба» одной из выдающихся книг двадцатого столетия, а некоторые – самым великим романом!
Естественно, эта оценка вполне относится и ко всей трилогии «Свобода и жизнь», актуальность которой очевидна и в XXI веке. Потрясающе точный, прозорливый, доказательный вывод Василия Гроссмана: «как ни была безгранична власть тоталитарного государства, государства без свободы, все это лишь дым и туман, который исчезнет» – нашел трагическое подтверждение: в конце ХХ века с карты мира исчезла великая мировая супердержава Советский Союз и развалился мировой лагерь социализма.
Писатель прав: «Остается, развивается и живет лишь истинная сила – она в одном, в свободе. Жить – значит быть человеку свободным. Не все действительное разумно. Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно!»