Самум сапфировых бабочек

— Восемнадцатилетняя ночная красавица... — голос Юсуфа растягивается от удовольствия и замирает.
— Красавица... Красавица... — шепчет в спину.
Я обошёл весь базар и засел в чайхане, утирая пот в ожидании плова. Юсуф плюхнулся рядом на свёрнутые каральками ножки:
— Красавица... Сам хочу её больше всех, только о ней думаю, но жена убьёт. Надо продать, от греха подальше. Веришь нет? – только один раз коснулся её щеки. Руки обжигает.

Чайханщик принёс плов и чашку с водой. Я старательно мою руки, вытираю их краем чалмы и берусь за плов.
— Мне тоже плов принеси! — бросает чайханщику Юсуф и гладит моё плечо: — Совсем с ума свела, про жену думать не могу, купи, пожалуйста!

Откуда он знает, что у меня есть деньги? Откуда цветок знает, что сейчас пойдёт дождь? Откуда шакал знает, что сайгак больной и скоро сдохнет? Не люблю торгашей. Дядя торгаш, двоюродный брат торгаш, два родных брата торгаши - всех не люблю.

Деньги у меня в поясе – цена за мой дом и всё, что в нём было. Дед давно сказал: «Пусть уезжает». Моя маленькая Холнисо ходила в гости к Фатиху, все только об этом болтают. Рожать не хочет, в гости ходить хочет. Теперь и отец сказал: «Езжай! С братом я разберусь».

Маленькая женская фигурка семенит по улице, спешит куда-то, не в гости ли?
— Слушай, Холнисо! Соседи тоже слушайте – и вы, отец! Три раза тебе говорю развод. Три раза развод. Тройной развод. Прощай, женщина!

Зачем Аллах дает самые пронзительные голоса самым низкорослым женщинам?
— Ой, ну и подумаешь! Да вы только умеете, что книжки читать да сказки рассказывать! Да и хвала Аллаху, что я от вас, наконец, избавилась!
Собралась долго визжать, но откуда-то прилетел камень, прервал женские речи.
Зазвенели браслеты на ногах, побежали ноги в дом моего дяди прятать коротышку Холнисо от глаз.

Вот и всё. Браслетов, цепочек и другой мишуры разведённой женщине хватит, чтобы успокоить дядю. Вах-вах-вах, бедная девочка, вах, какой злодей племянник оказался! Прогнал жену, чтобы учиться в Самарканде, слыхано ли?!

Но Юсуф хочет, чтобы я не добрался до Самарканда, а потерял голову и деньги в Беговате. Нет, дорогой, женщины приходят и уходят, а голова с деньгами всегда нужны.
— Слушай, Юсуф, что ты ко мне пристал, нет у меня столько денег! Отстань совсем и не гневи душу.

— Сколько нет? — Юсуф подпрыгнул сидя, — кто сказал, что мне деньги дороже семьи? Я сказал? Ты такое слышал, да? Я сказал: купи от греха подальше! Я не сказал «даром бери». Но я же не сказал «купи за полную цену». Я так сказал?

Теперь хоть что скажи – с живого не слезет. Надо молчать. Не нужны красавицы будущему студенту медресе. Для нас есть вдовы и разведёнки.

* * *
Мы тащимся по жаре к дому Юсуфа посмотреть на красавицу. Ишак уже куплен, караван уходит завтра, время есть – почему бы не посмотреть?

— Увези в Ходжент, там продашь. Там хорошую цену дадут, — советую я купцу.
— Кто меня с таким товаром из дому выпустит, ты с ума сошёл, что такое говоришь?!
— Ну, кокандским купцам продай, за полцены.
— На Коканд караван неделю назад ушел. Их месяц нужно ждать. — Врёт, в Коканд караваны каждую неделю идут, а то и два раза за неделю. В Самарканд куда реже.
— Слушай, куда торопишься? Лепёшек жалко, красавицу кормить?
— Мне себя жалко. За месяц я седой стану или... жена меня убьет.

— Откуда она у тебя?
— Она дочь моего покойного дяди из горного кишлака. Единственная дочь. Братьев нет, других родственников нет... Приданого тоже нет – дядя совсем бедный был. А вот и мой дом!

Дом не «вот», а «вон» – в конце длинной улицы. Не люблю торгашей.

* * *
За иссохшимся от жары дувалом, как за чёрствой кожурой гранатового яблока прячется услада тенистой зелени. Прыгает в сердце гранатовым зернышком - надкусишь, и жаждущая душа наполнится благодатью. Есть ли в Самарканде такие сады, как у нас? Еще не уехал, а душа уже тоскует.

— Возьми второй женой – и все дела! Вон какой у тебя дворец! — говорю погромче.
— Какой дворец, я бедный человек, зачем мне вторая жена?! — и шёпотом добавляет: — говорю же, убьет!
— Или разведись со старой женой, возьми молодую! — я не сбавляю тон, делаю вид, что не понял.
— Зачем так говоришь? Эта женщина – мать моих детей! — впервые Юсуф смотрит прямо на меня и в глазах его возмущение.
— Прости, пожалуйста, не хотел так шутить.

Старуха несет чайник, суетится вокруг айвана. Юсуф ведёт меня к домику в глубине сада.

... Если скажу, что её глаза сияют как волшебные синие бабочки на светящемся белизной фарфоре лица, в обрамлении летящих ресниц, как озеро в обрамлении камышей сверкает влагой, когда нигде в мире нет другой воды – ничего не скажу.
Капли прохлады на моём лице. Её синие глаза пробудили во мне жажду, какой я не ведал...

... Если скажу, что её руки нежнее сметаны ровными струйками стекают по платью, сужаясь в запястьях и завершаясь распустившимися лотосами ладоней – ничего не скажу. О мука, разве сумею я найти слова, чтобы описать эту девушку? Разве сумею найти слова, чтобы описать эту муку, когда слов нет и тишины и покоя тоже нет?

...Если скажу, что её волосы чернее ночи или крыла ворона - прощу ли себе несвежесть слов? Обыденность – немыслима в присутствии чуда.

…И куда ни пойди – всюду синий свет её глаз. Можешь отвернуться, зажмуриться, не смотреть – но ты стал уже зрячим. И уже мир тёмен без этих звёзд.

...Не боль прикушенного языка, а соль во рту привела меня в чувство:
— Какую цену ты хочешь за дочь своего дяди?

* * *
Мы брели между звёздных россыпей – звёзды над головой и звёздная пыль под ногами, песок прохладен ночью. Пустыня отражается в небе и расцветает созвездиями. Мы не пристали ни к какому каравану – кому посмею доверить свою сказку? – отыскиваю в пути укрытие и ставлю дневной шатёр, у входа в который сплю, чуткий сторожевой пёс. И снова ночь спускается на землю, и в небе расцветают звёзды – чтобы отразиться в её очах.

Сначала в них не было никакого отражения, это позже пришли звёзды и ещё позже засверкали пляшущие искры — «Весёлые бесенята» — пел я. И бесенята росли, злые и колючие вначале – они становились всё безудержней, всё веселее. Как она изменилась!

Ишак тоже расцвел – месяц без седока, только скромная поклажа путешественника, – шёл за мной мой цветущий ишак, пританцовывая.

Дом там, где женщина. Горы стали моим домом. Берег реки стал моим домом. Пустыня стала моим домом. Вся земля стала моим домом.

Узкие тропы в горах стали моим домом. В поиске дневного отдыха я пришёл к маленькому озеру моего дома, горному саю – и возжелал омыть в нём ноги.

О, как пылала моя душа! Ледяная вода казалась тёплой как парное молоко. Леденела кровь в ступнях, поднималась к сердцу – и там вскипала. И я раскинул руки, как кружащийся дервиш, и запел о своей любви.
И запели со мной кусты джидды. И трава, что обступала сай со всех сторон, прижимаясь к прохладе, – запела вместе со мной.

И одинокий коршун в бесконечной своей синеве забыл об охоте, внимая моей песне. И тихоня змея замерла в норе, перестала волноваться о мышиной возне. И мыши перестали суетиться. И старый суслик привстал на цыпочки, устремив нос в сторону песни.
Ибо всё живое покорно любви.

Я смотрел во все глаза - и всё равно сморгнул, пропустил момент, когда в зрачках моей спутницы расцвела улыбка. Она не говорила со мной, никогда не говорила, но лучики её небесных глаз перестали колоть и засияли новым светом.

И она перестала таиться за ужином. Раньше я отдавал ей миску с рисом и всем, что аллах пошлет (я это называю «плов») – и она скрывалась в шатре, там кушала. А тут села рядом со мной у костра, откинула чадру и стала есть, роняя рисинки и облизывая пальцы.

И мой голос пропал куда-то, и я не мог ни говорить, ни петь, как говорил к ней и пел каждый вечер.

Я прикоснулся к её руке...

Зашелестели предрассветные птицы, вспоминая свои песни. Ветер обнюхал дерево дикой сливы и умчался рассказать о ней арчевнику. Развеялся туман в моей голове. Несбыточное стало былью и выше этого – нет чудес. Смогу ли об этом рассказать? Захочу ли?

…А солнце в тот день не взошло.

Как узнаю о надвигающейся буре? – муравьи закроют двери в свои дома, суслик спрячется в норе, коршун перестанет кружить в небе, поспешит укрыться за скалой – от них человек узнает о буре. И только когда бурю приносит другой человек – некому о ней рассказать.

Поднялась пустыня стеной песка, окружили нас всадники, клацнули хором затворы на ружьях, уставившихся на меня своими дулами: «Не шевелись!»
И тут я впервые услышал голос моей лунной красавицы.

Она бросилась, загораживая меня, к главному среди воинов, закричала, затараторила, зачастила что-то… по-русски. Нежнейшая из свирелей – так вот почему она не разговаривала со мной! Она не знала моего языка…

В этот миг сердце моё наполнилось знанием – и остановилось.

Так я познал то, что никогда бы не хотел узнать. Юсуф солгал мне – красавица не была его родственницей. Дочь могущественного сердара Джилинске, похищенная лихими удальцами – вот кто она была. Глупый торгаш купил её за гроши и, размечтавшись, не вернул сразу отцу. Он очнулся только, услышав глашатая на базарной площади: «А кто укажет похитителя и тюремщика девушки – получит в награду всё имущество тюремщика того и похитителя!»

Почуяв, как вспыхнула земля под его ногами, Юсуф увязался за мной, едва прибывшим в Беговат. Он избавил меня от слушания новостей, обрушив на меня своё гостеприимство...

* * *
Ветер-балагур разболтал мою тайну и привел русских нукеров к нашему шатру. Благодарю тебя, великодушный сердар Джилинске – ты помиловал мою шкуру и одарил золотом за спасение дочери! Взвилась пыль от копыт, стукнуло сердце в горле – улетело за ней.

В раскалённой знойной пустыне солнце падает вслед за моим улетевшим сердцем и лучи убегают от меня. Я – статуя со сжатыми кулаками. В моих кулаках – лёд золотых кругляшков.

Порыв ветра толкнул меня и я упал.

* * *
Спустя вечность небо надо мной стало лицом:
— Э, парень, хватит лежать, надо идти. Вставай!
Руки человека подняли меня и потянули, вынуждая переступать ногами.

Как же мне холодно вдруг стало! И почему я ещё жив?

Люди не дали мне умереть. Выгоняли из меня холод горного сая и горя. Чужие люди, жители маленького горного кишлака поили меня горячим чаем, кормили горячим хлебом, ругали горячими словами – требовали, чтобы я жил.
И просили, чтобы пел.

Я кашляю, не переставая. Мой кашель кажется людям песней – потому что я выкашливаю синих бабочек из моего сердца. Синие бабочки смерчем устремляются в небо.
Люди просят меня петь.
Песен во мне не осталось и ничего не осталось, кроме синих глаз моей любимой.

Я не увижу её никогда больше.
Я подарю людям свою любовь.
Пока есть во мне боль – я жив.