Остров. Где-то... (тринадцатая глава)

Глава тринадцатая.
Хабил.

… Марьятта и Агнус стояли на краю Утёса. Раннее прохладное солнце разогнало туман, окутывающий Остров всякое утро. На берегу отдельные клочки ещё цеплялись за редкие деревья, но истончившийся слой, лежавший на морской глади, уже не скрывал ленивого движения волн. Свежий бриз холодил бронзовую кожу дона и шевелил густые волосы на голове силача-арака. Мужчины смотрели на две группки чёрных точек внизу: ангрийские солдаты во главе с Хабилом готовили рыболовецкие плоты к выходу в море, в стороне другие крапинки - из женской пещеры - шли за камни справлять утреннюю нужду. Марьятта смотрел на них, арак на рыболовов Хабила.
– Ангус — голос дона был тих.
– Да, господин.
– Скажи мне, Ангус, почему я жив до сих пор. Почему не бросаюсь в Бездну? Камни, на которых стою, отчего не расплавятся и держат меня? Ты слышишь, вождь?
Бородач не отвечал. Он не выпускал из поля зрения офицера, отдававшего приказания солдатам. Эхом долетали обрывки команд.
– Молчишь, арак?
Марьятта повернулся и посмотрел на Ангуса. Бородач напрягся, он не мог бестрепетно выносить взгляд синих, лишённых зрачков глаз, требовалось время, чтобы свыкнуться, принять новый облик Великого Дона. Не отводя взгляда с маленькой точки, суетящейся у кромки моря, ответил вопросом:
– Отчего Великий Дон не любит своё потомство, и почему Большой мир так несовершенен? Старый арак, я давно перестал удивляться , что кроме нас, детей орлов, никто в мире не ведает настоящей любви, не ощущает счастья иметь сколь угодно много детей.
И замолчал. В голосе Марьятта сквозило лёгкое раздражение, когда он после некоторого молчания в недоумении спросил арака :
– О чём ты молвишь, вождь?
Ангус вздохнул:
– Тридцать лет минуло с поры, как я спустился с гор моей родины. Пятнадцать лет понадобилось мне, чтобы крик моей жены был услышан богиней Вуаларакааильэй. Долгих пятнадцать лет каждую ночь я всходил на супружеское ложе и каждый раз мы оба любили; до неистовства. Каждую ночь, господин. Всё для того, чтобы однажды победный крик супруги достиг ушей Матери всех матерей. Вы, люди других народов, не можете представить, как должно любить, какая на самом деле она, любовь...
Марьятта перебил:
– Не пойму, Страж, о чём ты? Я не знаю любви к супруге и детям?
– О, нет. Конечно, знаешь. Но чувства твои лукавы, поверь. Не детей вы любите, и не жён ваших, а свою любовь к ним. Ваши женщины плачут в постелях, потому что лаская, вы ублажаете в первую очередь себя, теплом тел жён охлаждая жар своей крови, даже не представляя, как в это время жаждет свободы дух их.
– Дух? Свободы? Отчего свободы?
– От плена плоти, господин. Плоть, это всегда тюрьма, сладостная, но темница. Сорви шоры с глазниц души и ты увидишь, какая на самом деле твоя жена. Такой, какой её сотворил бог. А ваши дети, они пленники. Вы распоряжаетесь ими, словно они вещь, а не священный дар небес. Конечно, вам больно, если сын или дочка порежет палец, и, как родителей, вас тревожит болезнь дитя, но тревога эта проложена чрез топь беспокойства за свою боль, вы не желаете вобрать в себя ещё и боль ребёнка. Вы так легко рожаете, так легко заводите очередную игрушку, что многим лошадь или породистая собака дороже дитя, и не спорь, господин. Ваши чувства только тень чувств. Настоящие спят, ночь в ваших сердцах скрывает их ценность. Ты говоришь, что готов умереть? Так умри... О, конечно, Великий Дон любит супругу и своих детей, это видно и не араку. Но чувства, которые тебя заполняют, это...твои чувства, не супруги и детей твоих.
– А какие они должны быть? У твоего народа по другому?
Ангус кивнул:
– Да. Когда мой сын режет палец, я чувствую ту же боль, что и он. Если моя жена кричит от счастья, я, муж, плачу, потому что слёзы её счастья во мне. Я тридцать лет скитаюсь по вашему миру и нигде не встретил счастливых людей. Не оттого ль, что бог ваш, мудрый Йсуйя Мухаиддин мужчина? А что есть счастье для ваших мужчин? Явно, не любовь. Согласен, Великий Дон?
– Загадочны твои слова, вождь. Не знаем счастья, не знаем любви? Разве я не был отцом и мужем, пока ты не отобрал у меня семью?
– Многомудрый дон, поверь, ты даже не представляешь, что такое настоящее счастье. Своё - да, счастье жены — нет. Что чувствуют твои дочери ты тоже не знаешь. Очень может быть, что так-то и правильней - тяжело жить другими жизнями. Даже тебе, Великий Дон, не дано познать то, что наполняет кровь арака.
– А кто и что знает о твоём народе, Ангус? Только то, что вы живёте там, где небо встречается с горами. Что вы великие воины и безжалостные убийцы. Ваши женщины распутны, а мужчины похотливые самцы. Вот всё, что мир знает о твоём народе...
Ангус поднял руку:
– Хабил подаёт знак, господин. Он готов.
– Хабил... Господи, сделай так, чтобы у него всё получилось.
– Получиться, поверь, Великий Дон. Жаль, что ты его не убил...
– В твоих словах нет логики. Говоришь, он нужен и одновременно жалеешь, что я не убил его. За что я должен убивать Хабила? Скорее, это тебя следует лишить жизни, за то, что отобрал у меня семью.
– Твои слова обидны, Правитель, но я понимаю, хотя и не принимаю их. Горе мутит разум отца и мужа. Но подумай, что бы стало с твоей семьёй, если бы она осталась в Мариде? Гишпения сокрушена и растоптана. Марида нет. По террасам вашей знаменитой лестницы, «Госпожи», расставлены копья с насаженными головами. Военный Министр умирал на колу три дня, ангрийцы это умеют. Задумайся, господин, что могло статься с твоей семьёй там. Или здесь, если бы не араки?
– Отплывают... Хорошо, Ангус, расскажи, за что ты так ненавидишь Хабила.
– Прошу прощения, мой господин, я не ненавижу ангрийского офицера, а просто знаю, что он не должен марать землю своим существованием. Нам придётся расплачиваться за твоё легкомыслие..
– За твоё тоже, в таком случае. Что же, рассказывай, время есть.
– Хорошо.
Вождь араков наклонил голову, обдумывая, с чего начать, глубоко вздохнул, сложил руки на бочкообразной груди и в первый раз за время разговора посмотрел на профиль своего господина. Отвернулся, руки отвёл за спину:
– Мой клан заключил договор-найм с одним очень богатым ангрийцем. На удивление, он оказался хорошим человеком, наверное, потому и обеспокоился за свою жизнь. Араки, вольные птицы, а не холодные рыбы, нам не следовало плыть, надо было сразу подумать об этом. Но клану нужны деньги, а ангриец согласился с нашей ценой и мы выступили в поход. Да... как оказалось, не в то время и не в том месте. В плен к Хабилу клан попал, проходя воды твоей Гишпении. Как водится — измена, хотя ангрийский пёс и хотел представить дело так, что встреча произошла случайно. Право, легче иголку найти в стоге сена, чем случайно наткнуться в открытом море на маленькую рыболовную фелюгу. Хабил ждал, я знаю, фелюгу он не тронул. Ладно, чего там... Нас пересадили на «Владычицу» и повезли в Ангрию, уже в качестве военной добычи. Представь, Великий Дон, для охраны шестерых араков отрядили сто пятьдесят солдат. Сто пятьдесят. Согласись, ангрийцы кое-что знают о детях гор. Держали нас на палубе, закованных в кандалы, для безопасности нашей и его, так заявил Хабил. Скоро мы поняли, почему он так сказал. Трюмы огромного корабля оказались забиты живой добычей, в основном женщинами. Мученицы. Сотни и сотни. Знаешь, Дон, они ведь твои соотечественницы? Хотя откуда тебе, они молчат. Это Хабил запретил им разговаривать. Только плакать. Он любуется женскими слезами, страх в их глазах для него лучшее вино. Он кружит ему голову...
Арак замолк, молчал и Марьятта. Ангус заговорил снова:
– Женщины для Хабила в первую очередь товар, но и игрушки тоже. Он развлекался...
Ангус покачал головой:
– Их выводили группами на палубу... мыться, затем раздавали солдатам. Кого-то Хабил отдавал своему зверю, огромному ничердору, специально натасканному...
– Хватит, Ангус. Я понял. И вы смотрели...
– Великий Дон, я уже говорил, что против стояло сто пятьдесят солдат, профессиональных воинов, закалённых в боях, а жизнь любого арака бесценна. Потом, Хабил очень умён. Он никогда не доходил до конечной черты. И не носил оружия... Он питался страданиями женщин и араков...
– А вы терпели...
Бородач ухмыльнулся:
– Ты совсем ничего не знаешь об араках, но спешишь делать выводы. Поверь, я говорил вчера, и повторю снова, айрам, что не отплывали от корабля, доставало мяса ангрийских псов. Сначала пропали те солдаты, что, так сказать, развлекались с пленницами слишком веселясь. Но даже когда издевательства прекратились, а в глазах ангрийцев поселился страх, солдаты продолжали исчезать. Пропал пёс самого Хабила.
– Вы были закованы в кандалы...
– Так считали ангрийцы. Над палубой корабля витал страх. Хабил не выходил на палубу один даже днём. А через двадцать дней пути появился зелёный пузырь. Он возник из ниоткуда.
Ангус вспоминал:
– Резко похолодало. Ясный день померк., замерли волны. На палубе были мы, Хабил с двенадцатью солдатами и семеро женщин: он вёл их убирать каюты. Ангриец всё понял и много дней уже не трогал пленниц, даже отдал одежды. И ходили они, как подобает людям, а не ползали на четвереньках... Корабль оказался внутри пузыря... Вот и всё.
– Что всё? - Марьятта жаждал услышать продолжения— что случилось потом?
Ангус пожал плечами:
– Ничего, господин, если не считать, что исчезли все люди, кроме тех, кто был на палубе.
– Что случилось дальше?
– А дальше Хабил выказал своё умение. Он поставил чехлить паруса солдат, женщины тянули … эти, как их... ванты, канаты...
– Понятно, парусное снаряжение.
– Наверное.
– Дальше.
– Это всё.
– Всё?
– Да. Мы очнулись на твоём Острове.
Пришла очередь вздыхать дону:
– В таком случае вам повезло. С нами случилось гораздо хуже...
Он смолк.
– Я готов слушать, Великий Дон.
– Не время. Как-нибудь потом. Смотри туда — Марьятта протянул руку - Хабил поплыл к Бездне, фиолетовое пятно, видишь? Зачем, там пусто, и никогда не было рыбы?
– Я не знаю, Великий Дон.
– Ты всё время зовёшь меня Великим Доном.
Предводитель улыбнулся:
– Слава твоя велика, господин. О тебе говорят всюду, в разных странах, а я много где был.. Некоторые по незнанию считают тебя правителем Гишпении, а народы, подобные племени ептиан, поклоняющихся кошкам, объявили тебя полубогом. Ты знал об этом?
– Истинно, не ведал. Вот как?
– Да. Скажи, господин, мы навечно останемся на Острове?
– Не знаю, если честно.
– Ты не разговорчив, Великий Дон. Только спрашиваешь и отвечаешь. Тогда ответь на другое: мы сможем выжить, когда нас стало так много?
Марьятта кивнул головой на три медленно плывущих к фиолетовой Бездне плота:
– На этот вопрос я смогу ответить тебе вечером, Ангус. Если Хабил поймает столько рыбы, сколько обещал...
Арак удовлетворённо покивал головой:
– Он сдержит слово, господин. Я наблюдал за ним. Ты отдал ему волосы женщин, чтобы он скрутил из них лесу...
– В первую очередь из-за вшей...
– Да, конечно... Хабил сам сделал крюки из рыбьих костей. Все его действия разумны, видно, что ангриец делает знакомую работу. Мы, араки, не знаем моря и опасаемся его. Хабил живёт морем. Он найдет рыбу, придумает десятки способов ловли, но... - Ангус смолк.
– Что замолчал? - спросил Марьятта .
– Лучше бы ты его убил, Хозяин Острова...
– Довольно об этом. Пока Хабил занимается тем, что пытается спасти нас всех...
– В первую очередь себя...
– Значит, и нас. Помолчим, Ангус. Они на месте.
Квадратики плотов замерли на границе с Бездной.
– Следи за ветром и укажи своим людям; сейчас ветер с моря, но с полудня он поменяет направление. К тому времени Хабил и его люди должны быть на берегу, а плоты зашвартованы, иначе море заберёт их. Пусть женщины заранее бросят в костёр сырых водорослей. Хабил знает, что это знак ему: пора возвращаться. Чем будут заниматься твои люди?
– Всё одним. Ты нанял нас.
– То есть ни чем? Хочу напомнить, это Остров.
– Именно, господин. Остров и на нём двенадцать ангрийских морских пехотинцев с копьями. Бешенный офицер. Идёт война. Для Хабила она не закончилась.
– Стало быть, я твой пленник.
– Ты мой наниматель, господин. И я не позволю тебе умереть.
– А к чему мне жизнь, когда ты её забрал? Если ты и твои...
Бородач невозмутимо прервал Марьятта:
– Арак много раз слышал это. Ты король и хозяин Острова.
– Сам не желаешь попробовать?
Ангус усмехнулся:
– Хозяин ведёт себя подобно неразумному дитяте. У араков вовсе нет королей. Родив младенца, арак спускается с любимых гор. Он не знает, кто его ребёнок, равно как им рождённый, кто его отец. Оттого, мы почитаем своих стариков, что любой из них может оказаться твоим отцом. Каждый арак, когда приходит время возвращаться, знает, что его встретит почитание младшего поколения и жены, такой же любящей, как и в молодости. Ответ на твой вопрос прост, Хозяин Острова, мы не умеем править. Только любить и защищать.
– Удивительны слова твои, Ангус. Как живёт без тебя жена? На что кормит себя и дитя? На какие средства? Не может же быть, что у Вас нет вообще денег?
Арак рассмеялся:
– Нет, конечно. Денег нашим жёнам хватает, по правде сказать, по мне, так их и вовсе слишком много. Никто не ведает счёта золоту. Оно просто есть и всё. Когда появляется нужда, женщина идёт к старейшинам и берёт столько монет, сколько надо.
– Понятно. А на что ей деньги в горах?
– Ну, как? Нужна одежда, разнообразная еда для младенца. Ещё украшения для них самих, они не перестали быть женщинами, даже если живут в облаках. Платить за обучение детей в школах опять же...
– У вас есть школы?
Теперь Агнус развеселился, что выглядело так: тёмные широкие линии бровей слились на переносице, улыбка спряталась в бороде:
– Великий Дон, арак учиться всю жизнь. Среди нас есть поэты и учителя, философы, лекари. Люди, получившие образование в ваших городах и странах, в том числе и Гишпении. Об этом мало кто знает, и вообще не знают. Я, к примеру, окончил Канонский университет, изучал право и юридические отношения на кафедре почтенного профессора Юстиниана, продли богиня-мать ему жизнь на долгие годы и подари здоровья старцу.
Лишённые зрачков глаза в упор смотрели на бородача: избегая встречи с жутким взглядом, Ангус продолжал говорить:
– Деньги «найма» идут жёнам, детям и старейшинам. Себе арак — воин оставляет десятину, которой, как видишь, вполне хватает, даже для того, чтобы получить приличное образование. Я знаю, пять языков, господин. В моей дорожной сумке лежит... лежал диплом юриста. Очень необходимая вещь в вашем мире. Ты удивлён?
Марьятта был действительно ошарашен.
– Совсем неожиданно. А ответь на такой вопрос. Получается так, что ваши жёны прекрасно знают, что вы изменяете им.
Бородач снова рассмеялся:
– Все народы озабочены подобным обстоятельством, это правда. Но поверь араку, господин, вы напрасно придаёте этому чрезмерное значение. Наши жёны не нуждаются в показушных знаках верности. Арак не живёт без совокупления. Так мы устроены, наши тела иные. Но только от незнания особенностей и проистекает в мире дурная слава об араках: насильниках и распутницах. На деле всё иначе. Наши мудрецы веками бьются над разгадкой...
– Есть успехи? - голос Марьятта звучал снова ровно. Ангус пожал плечами:
– Давно, вообще-то, понятно, дело в составе крови. А отчего так? Может, оттого, что араки рождаются в небе. Кто знает? Одно могу сказать, не завидуй, господин, жизни арака. Победного крика жены он добивается тяжким трудом, каждую ночь возложась на трон супружеской любви. Бой ведётся до самого утра.
– Почему?
– Мать — богиня может войти в супругов в любое мгновение. Кто примет семя арака, если жезл его любви не будет находиться внутри чаши жены? Но это порождает другие проблемы. Приняв дар богини Вуаларакааильэйи наши женщины перестают нуждаться в мужчинах, мы в женщинах нет. Поэтому мы приняли твою плату.
– У меня не было другого выхода, вы бы всё равно взяли моих девочек. Со мной или без.
– Не переживай, отец. Не терзай напрасно сердца. С женщинами других народов араки ведут себя сообразно их традициям и желания. Насилия не будет, я поклялся тебе. Волнуйся за другое. Примут ли женщины ангрийцев, после того, как познают араков? Но об этом ещё будет время поговорить.
– Я тебя понял, Ангус. Время вылечит...
– Правильно.
– Мои дочери обретут счастье в схватках на «поле битвы любви», так?
– Да.
– Но меня они не простят. Они не аракиянки. Лоуренса отказалась от меня.
– Ни один арак не тронет её, вообще никто, Правитель.
– Пусть так. Но знаешь, Ангус, как болит вот тут.
Марьятта ткнул большим пальцем себя в грудь собранной в кулак ладони:
– Моё сердце умерло, Ангус. Я тоже хочу умереть.
Предводитель араков тронул Марьятта за руку, и не отвёл взгляда, когда нечеловеческие глаза дона вонзились в него:
– Великий Дон, выслушай. Мы принимаем твоё горе, но знаешь, что сейчас настоящее, а, что нет?
– Что же?
– Жизнь людей: она зависит от тебя. Без тебя умрут все. Только ты сможешь противостоять Хабилу. Умрёшь ты, мы вынуждены будем убить ангрийца, ибо без тебя, кроме него, никто не сможет править Островом, а араки не станут служить поганому псу. Ты и есть сам Остров. Ваш мудрый Исуйя не напрасно направил сюда тебя и домочадцев, не гневи провидение. Рука бога бывает тяжела, но она рука бога.
– Божья говоришь. А есть он?
– Не гневи небо, ещё раз прошу.
– Нет, воин, не небо, море забрало нас. Небо отвернулось...
– Повторяю, не стоит гневить небеса. Нечто ты не видишь. Подумай сам. Вы живы, и даже процветаете, условно, но это так. Ты сохранил жизнь семье, наладил хозяйство, по крайней мере, до нашего появления. И всё напрасно? Думаешь, ваш бог помогал тебе зря? Неисповедимы пути господни, что не означает, что они не правильные. Согласен?
Марьятта отвёл взгляд:
– Говоришь, что учился на законника, Ангус?
– Да, мой господин. Адвоката...
– Не самого ли дьявола?
– У араков бог женщина, Правитель.
– Что почти одно и тоже. Хм... согласен?
– Мои уста молчат., но, кажется, мы понимаем друг друга.
– Кажется. Спасибо, Ангус. Спускаемся?
– Да....

Хабил наглотался солёной воды выше меры и очередной глоток вызвал приступ ярости. Откашливаясь и фыркая он с ненавистью посмотрел на утёс, где отчётливо прочерчивались на фоне голубого неба две мужские фигуры: Великий Дон и его смертельно опасный пёс — Ангус. Пёс... При воспоминании о своём любимце, ничердоре Муке, бесследно пропавшем из запертой каюты, Хабил застонал — боль потери резанула сердце. Он погрузился в воду с головой, спеша смыть предательски выступившие слёзы, а когда вынырнул, то снова пришлось нырять, край плота нацелился снести ему челюсть. Всё утро его душил гнев и ярость: они лишали ясности взгляда и остроты восприятия внезапной перемены жизни: ум лихорадило, а в голове бушевал океан нервных, дёрганных мыслей. « Надо успокоиться — твердил Хабил, как заклинал - всё плохое уже случилось. Моей смерти все будут только рады. Но я выживу, я должен жить. Это мой долг перед самим собой. Выжить и отомстить. Как я отомщу, как отомщу, Харонавал, бог смерти, ты свидетель...» На время он успокаивался, помогало тайное учение ангров, которым он владел в достаточной мере. Дыхательной гимнастикой Хабил останавливал лихорадочный галоп сердца, но душевное равновесие рушилось, когда в памяти внезапно всплывали чудные видения сожжённого Марида, и начинала звучать сладостная сердцу музыка, сплетённая из переполненных ужасом тонких голосов насилуемых женщин и хрипов изысканно убиваемых мужчин... Военного Министра королевства Пепела Гонсальези, пухлого женоподобного толстяка, с кожей цвета алебастра, такой ухоженной, невероятной, бесподобной, такой по детски мягкой, он самолично насадил на кол. Хабил ввёл внутрь тела пухленького человечка кол бережно, не подрезая промежности, единственный прокол внутренних органов он сделал на выходе из толстой кишки: орудие не задело ни желудка, ни лёгкого, благополучно миновало рёбра и сердце. Хабил желал провести операцию идеально; он стал само внимание, полная концентрация движений, да о чём говорить, если он вспотел, слегка, но вспотел, хотя до сих пор подобного с ним никогда не происходило, мало того, оказалось, что он забыл про дыхание, ожидая, когда конец кола, специально закруглённого и обильно смазанного жиром, достигнет цели — ключицы. Тогда только он перевёл дух, достал нож и помог выйти наконечнику наружу. Хабил ликовал - операция прошла блестяще. Бог смерти принял дар. Хабил прислонился к колу и осмотрел лежавшую снизу террасу - площадь казней. Тонко скулил и корчился над головой бывший королевский министр. Наполненный удовольствием Хабил, широко расправив плечи выискивал яркие детали украшавшие в его понимании действие, разворачивающиеся перед глазами и наслаждался жутким воем, разносимому ветром. Из хора стенаний его чуткие уши выделяли отдельные звуки от которых стыла кровь в жилах: даже у него. Над кострами в подвешенных железных бочках медленно изжаривались защитники города из тех, что сражались особенно яростно, и успевших убить не по одному солдату ангрийской армии прежде чем их пленили - из бочек в небо рвался не человеческий крик; трещали переламываемые позвоночники, он напрягался, вслушиваясь в чудный звук, ловил влажное чавканье мяса под крупными зубья пил, рвущих тела делимых надвое людей. Едва слышно шелестела очередь к виселицам. Она плакала приливно, шелест голосов то усиливался, то пропадал. Если плач становился отчётливо слышен, Хабил понимал — подошла очередь новой партии...
Солёная вода попала в нос, Хабил рассерженно чихнул, вспыхнула ярость, но последовал ещё один чих, затем он расчихался основательно, а когда напасть прекратилась, а в голове просветлело окончательно, он решительно, как-то сразу, выбросил ностальгические картинки из памяти. Пора действовать. В себе он был уверен, похлопал рукой по доске: эта нелепица, развалюха плот помог выжить семейству дона, значит ему, с его даром призывать рыбу, послужит и подавно. Вчера он сам вызвался ловить рыбу, прекрасно понимая, что пища ему достанется в последнюю очередь, если и вообще достанется. Ничего другого не оставалось, как самому её добывать.
Хабил родился в бедной семье рыбака, а. кто, собственно, не был рыбаком в деревне. Рыба — основа жизни всех её обитателей. Семья Хабила из самых многочисленных в поселении: одних сестёр трое, ещё пятеро братьев: он самый младший. Фактически семья жила впроголодь. Жизнь зависела от рыбы, которая, почему-то, не спешила наполнять лодку отца, хотя другие семьи не знали в ней нужды. Что-то в отце, отмечалось всеми, было не от мира сего. Лодка, какую он сделал, выглядела кособоко, коряво, также и держалась на воде, сидела через чур глубоко, с креном на правый борт, постоянно подмокала. Рыболовные сети у отца были не достаточной ширины, с большими ячейками: рыба среднего размера легко проскальзывала через них. Не редко, когда следовало бы выйти в море, отец оставался дома, и, как назло, всякий такой раз, когда он до вечера просиживал штаны в трактире в окружении ряда кружек пенного пива, рыбаки привозили домой переполненные рыбой баркасы. Для простого рыбака он слишком много философствовал, рассуждая, например, почему это бывает так, что когда хочется что-нибудь сделать, нет возможности, а если, возможность, появляется, то пропадает само желание. Человеком он был необычайно добрым, не повышал никогда ни на кого из детей голоса, братья и сёстры росли не зная, что такое отцовский ремень, главное орудие воспитания в деревне. Под стать супругу была и мама Хабила: маленькая тихая женщина, безропотно сносившая тяготы жизни, неистово любившая взбалмошную свою половину. Семью в деревне жалели, мужчины крутили пальцем у виска, обозначая отношение к непутёвому главе семейства, соседки подкармливали вечно голодных детей. Когда мальчугану исполнилось шесть лет, отец посадил Хабила в лодку и вывез в первый раз на ловлю. Он закинул сеть, а затем показал мальчику, как ловить мелкую укею, рыбу сорную, она была костистая, а мясо таким горьким, что ею брезговали даже деревенские кошки, но для обучения она подходила идеально; бесконечно любопытная рыбёха лезла посмотреть на новенькое, считая таковым подряд всё, что видела, в том числе и голый рыболовецкий крючок. Рыбки подплывали к крючку, тыкались в него мордами. Оставалось резко дёрнуть леску - терпение и ловкость движений, вот и вся ловля. На наживку приплывала рыба другого качества, но сам способ ловли оставался прежним. Рыболов спускался с лодки в воду, держась рукой за борт, опускал леску с наживкой и ждал. Заметив внизу тень, набирал воздух в лёгкие, нырял, иногда очень глубоко, так как истинная рыба на поверхности никогда не поднималась. Наживку необходимо было подвести очень близко к добыче, чтобы заинтересовать её и ждать, сколько хватит воздуху. Как правило, терпение награждалось успехом, но случались и пустые погружения. У отца Хабила таких выпадало много чаще, чем хотелось семье, но с мальчиком было иначе всё. С первых выходов в море его заинтересовало поведением рыб. Он задавал много вопросов отцу, например, почему, не смотря на очевидное изобилие пищи вокруг, рыба тем не менее плывёт к приманке и попадает на крючок? Отец в ответ пожимал плечами, мол, глупая и всё, чего с неё взять? Но любознательному мальчишке подобный аргумент не казался очевидным. Он начал присматриваться к поведению рыб разных пород и вскоре пришёл к выводу, что ведёт рыбу к её же гибели... простое любопытство, ну, кроме, голода, разумеется. Ещё он познал, что каждый вид «живёт» на своём этаже, а наиболее вкусная и желаемая на рынке кормится на самой большой глубине. Плоские палтуны и гамбулы. В сети они не ловятся, по крайней мере, очень редко, а ловить их на лесу долго и не оправдано, поскольку попадаются эти рыбы скорее по случаю, нежели благодаря опыту и мастерству рыбака. Мальчишку охватил азарт: он решил во что бы то ни стало найти способ выловить лакомую добычу. Рыбаки знали, что сытая рыба любила погреться в прогретых верхних водах, поэтому иногда приплывала на отмели и ложилась на песок, нежась в лучах солнца, совершенно не обращая внимания на леску с наживкой, что протягивал Хабил, буквально тыча крючок им в морды. Очевидно было, что отдых рыбам был дороже еды. Мальчишка задумался. Сначала он решил прибивать рыб камнями. Естественно, ничего не получилось, даже если камень был направлен прямо, твари всегда перед самым касанием, резко дёрнув хвостом, успевали уплыть. Но он нашёл способ. Наблюдательный мальчуган заметил, что легко чем-то обеспокоенная рыба какое — то время кружит на месте, словно обдумывая, оставаться ей или уплывать. Во время кружения, она хватает проплывающую мимо всевозможную мелюзгу: креветок, червячков. Хабил решил использовать такую их особенность, он стал бросать камни не на рыб, а в стороне. Обеспокоенные рыбы отрывались от дна и принимались кружить. Мальчик немедленно спускал на дно лесу с грузом, подводил наживку к рыбе и молил морского бога, чтобы получилось. И она словно услышала его мольбы, начала ловиться: сначала редко, затем с возросшим опытом всякий раз. Пойманная им рыба одна по цене на рынке перекрывала стоимость целого улова отца. К одиннадцати годам Хабил прослыл деревенской знаменитостью. Полуголодное существование семьи закончилось, появился кое-какой доход. На деньги, «выловленные» Хабилом, старшие братья приобрели хорошее снаряжение и лодку. Отца они вовсе отстранили от ловли, заявив, что он приносит неудачу. Вскоре жизнь семьи неузнаваемо преобразилась. Ежедневный хороший улов приносил желанные деньги. Их копили на будущее дело. В семье мечтали открыть собственный рыбоперерабатывающий цех: одно дело продавать улов перекупщикам, и совсем другое, торговать самим. В деревне заметили ещё одну особенность Хабила. Если только он выходил в море вместе с братьями, казалось, что рыба сама лезла в сеть. Взрослые на полном серьёзе поговаривали, это от того, что подросток, а Хабилу шёл тринадцатый год, владеет языком рыб. Красивый паренёк пошёл нарасхват у деревенских девчонок; красавицы, и дурнушки, подобно собакам, иногда парами, прибегали к Хабилу по первому его зову - нравы в деревне царили свободные. Всё шло хорошо до достижения им совершеннолетия. Парню пора пришла определяться с женитьбой, тем более, что женихом он стал завидным. Рыбопереработка принесла семье невиданный прежде достаток Со всего побережья хлынули оптовые закупщики, продукция дружной семьи оказалась востребованной из-за её высокого качества. В отце открылись организаторские таланты, он наладил и контролировал весь процесс рыбного производства: от улова до продажи Сыновья ловили, дочери готовили деликатесы, Хабил продолжал «баловаться» - вылавливать плоских рыб. На продажу, но и на семейный, теперь, стол тоже. Сёстры одна за другой выскакивали замуж за молодых людей из таких же обеспеченных семейств. Новые родственники объединялись, общее дело прирастало капиталом и ширилось. На безоблачном фоне растущего богатства поначалу никто из родных не придавал значения факту, что Хабил, фактический основатель благополучия, до сих пор не помолвлен, не смотря на то, что вся деревня знала о его любовных подвигах. Девушки в ответ на осторожные расспросы матерей резко заявляли, что никогда и ни за что не выйдут за него, не смотря на все богатства семьи Хабила, без каких-либо объяснений причин, хотя все они охотно поначалу соглашались провести с парнем вечер и даже ночь. Юноша дело знал и мог ублажить любую. Но продолжения отношений не происходило. Меж собой девушки шептались об ужасе, который приходит вслед за проведённым с Хабилом вечером. Откуда появлялось это чувство никому из них объяснить ни себе, ни подругам не получалось. В ласках красавец был обходителен, в чём-то щепетилен, дарил девушкам небесные ощущения, но после того, как свидание заканчивалось, восторги сметались чувством страха, необъяснимого ничем ужаса: из спальни они убегали, как ошпаренные. К пятнадцати годам Хабил был всё ещё не женат. А к восемнадцати и думать не мечтал про женитьбу. Ловить рыбу он тоже перестал, нужда отпала. Семейное предприятие давно переросло само себя, став большим объединением родственных кланов, где одни семьи ловили рыбу, другие её перерабатывали. Появились консервные заводы, свои магазины и транспорт. Агенты по продажам перебрались за Срединное море. Но главное, удалось заключить контракт и стать поставщиком консервированных морепродуктов в армию великого Салманишаха. Юный полководец вёл блистательно победоносные войны за объединение страны под эгидой Анжара, родной провинции Хабила. На глазах рождался Великий Халифат.
Хабила ничего не радовало. Он попытался учиться, но учение казалось пресным, бросил. В море не выходил вовсе, хотя оно оставалось единственным местом, где он чувствовал себя почти хорошо. Он горевал, и было отчего. Восемнадцать лет, глубокий старик по меркам родни, юноша так и не обрёл жену, значит его ветви родового дерева предстояло завянуть. Мать косилась, но попрекать не решалась, хотя прекрасно знала, что он, как сын, почитавший родительницу, конечно, ни чем бы не выказал своего недовольства её словам. Женское чутьё подсказывало, с «младшеньким» что-то не так, но тот же инстинкт заставлял и молчать. Муж ни на что не обращал внимания, всё время занятый прожектами по укреплению и расширению предприятия; всё образуется, дай время, махал он рукой на попытки жены поговорить с ним на беспокоящую тему: посмеивался, Хабил мужчина, у него нет срока давности по возрасту, в отличии от дочерей. Остальные дети женаты и замужем, тебе мало? Она досадливо махала в ответ рукой: что с тобой говорить, сам не лучше. Тюфяком был им и остался. Самого Хабила очень тревожило неясное что-то, поселившееся в его груди, в самом сердце. «Что со мной не правильно?» часто задавал он себе вопрос. И однажды пришло понимание: оказывается, в его сердце жила настоящая бездна зла, мрак души, что безошибочно чувствовали девушки и беспокоил мать...
Её звали Ингибет, рабыня откуда-то с Севера, проданная в публичный дом. Светловолосая и белокожая, с глазами нежной сини утреннего моря, она вызывала спрос и хозяйка заведения дорожила северянкой, предоставляя её лучшим и почётным клиентам. Хабил был из их числа. До встречи с Ингибет он пользовался услугами других проституток или брал рабынь из семейств приятелей. С первого раза Ингибет его околдовала: она была загадочна, холодна, как кусок льда из зимовника и совсем не походила на горячих девушек-соплеменниц, что стонали и извивались под тяжестью его тела, тем не менее искусством любви северянка владела в совершенстве. Он считал себя, и по праву, опытным укротителем и повелителем девичьей страсти, однако с Ингибет ничего не выходило. Не смотря на то, что брал он наложницу постоянно, разжечь любовного огня в молодой женщине ему ни разу не удалось. После изысканнейших ласк, проведённых ею с ювелирной точностью, а им с ответной неизменной нежностью, северянка лежала рядом безмолвно, дыхание её было ровным, взгляд всегда устремлён в потолок - для Хабила всё равно, что получить пощёчину. Голубые глаза его не видели. Он не привык к подобному обращению и чувствовал себя оскорблённым.
В один из вечеров, наполненного жесточайшей тоской, Хабил направился в маленький городок, лежавший в часе не спешной ходьбы от деревни, где в местном борделе и работала северянка. Ещё днём, отправляя партию свежей рыбы в этот городок, он наказал вознице, чтобы тот предупредил хозяйку «весёлого дома» о своём приходе вечером и чтобы та, о которой она знает, была свободна. Хозяйка борделя высоко ценила содержимое кошелька молодого красавца. Хабил со звоном дверного колокольчика появился на пороге заведения, женщина, увидев, кто пришёл, подняла глаза к потолку, что означало: на месте, ждёт...
Спустя два часа искуснейших усилий с обоих сторон рабыня как всегда лежала недвижно, её тело нисколько не разогрелось, белая кожа холодила взмокшего юношу, глаза, как обычно исследовали потолок. Нависший над Ингибет, опираясь на руки, Хабил в очередной раз почувствовал свою ущербность. Всякий раз с ним происходило подобное, но в этот вечер он вдруг ощутил что-то ещё. Новое чувство завоёвывало разум, разливалось холодом по телу. Напряжённые руки внезапно затряслись, живот втянулся. Хабил тяжело сел на колени, широко раздвинул ноги рабыни... Через час он покинул комнату, оставив на постели вместо молодой женщины корчащееся от боли существо с синей кожей. Наконец-то, наконец, он нашёл способ вдохнуть жизнь в омертвелые глаза. Страх и мольба о пощаде, слёзы, безмолвные крики — он заткнул рабыне рот её же бельём, едва не порвав губы, а может и разорвал, не помнил. Восхитительный час одарила ему рабыня, время, наполненное настоящим, хотя, он почти ничего не делал. Это были щипки, и только, но и их оказалось достаточно, чтобы впустить тепло в лёд голубых глаз, вдохнуть в них жизнь. Пусть, боль, но, понял Хабил, она есть жизнь. Теперь Хабил знал, как жить дальше. Он шёл по ночным улицам городка, шаг его был упруг, тело потеряло вес, в кистях, в самых кончиках пальцев всё ещё ощущался жар скручиваемой гладкой женской кожи. Огромные молящие синие глаза, глухие стоны, вода слёз... Вербовочные пункты ангрийской армии работали круглосуточно — растущей молодой империи требовалось много солдат. Хабил откинул полог и вошёл внутрь мягко освещённой палатки, где похрапывали двое вербовщиков...
Армия стала ему домом. Искушённый в ловле рыбак он познал душу моря и очень скоро превратился в искусного мореплавателя. Заметив и оценив блестящие способности нового добровольца, командование направило его в офицерскую школу для младших чинов, которую Хабил успешно закончил, получив диплом с отличием. В искусстве управления боевым кораблём новоиспечённому лейтенанту не было равных. Дисциплина на его фрегате стала эталонной, а умение маневрировать - скорость установки парусов - поражали. Армия пошла на то, чтобы замять дело о жестоком насилии над рабыней, когда Хабила в конце концов разыскала полиция. Военные никак не хотели потерять вновь приобретённого вундеркинда, потому раскошелились и откупили его. Новоиспечённый лейтенант принимал участие во всех боевых операциях флота, и всегда они заканчивались успехом. Фрегат под командованием Хабила всякий раз оказывался решающим элементом баталий: он всегда приходил в нужное место и в необходимое для победы над врагом время. Для самого Халиба участие в боевых действиях стимулировалось одним очень нужным лично ему фактором. Пленники. Женщины. Ненавистные и мучительно притягивающие. Он отдавал им свой дар, имя которому — боль. В перерывах между баталиями Хабил жил в окружении женских глаз, в которых плескался ужас при его появлении, многие падали в обморок. Слава о талантливом флотоводце, сумевшем заключить сделку с госпожой удачей летела впереди, но она не затмила ореол другого его величия. Помимо официальной должности и звания — командир боевой единицы в чине суб-капитана военного Ангрийского имперского флота за глаза Хабила прозвали «Владыка», часть названия фрегата - «Чёрная владычица» - находящегося в его командовании, подразумевая умение властвовать им над пленёнными женщинами. На невольничьих рынках его «товар» шёл по самой высокой цене, но при этом разбирались пленницы от Хабила охотнее остальных, благодаря дьявольскому изобретению молодого капитана — знаменитому на всё Срединное море «перевоспитанию». Любая рабыня, пройдя через « школу воспитания» на «Чёрной владычице», теряла заложенную в женщину природой строптивость. «Товар» от господина Хабила считался идеальным: рабыни были покорны, послушны, усердны. Хабил знал о своей сомнительной славе, но его это нисколько не трогало, также, как не интересовали мирские дела прошлого: о жизни в деревне, семье он предпочитал не вспоминать. Мать, отец, братья, сёстры, нищенство, богатство — всё стало далёким прошлым, умерло. Он рождён для войны. Баталии, огонь, смерть — отныне его сущность. И ещё он — Владыка. Страдания женщин для по особо настроенному на восприятие окружающего сердцу капитана стали ему наградой. Безвозвратно канули времена, когда Хабил терзал женские тела железом и кнутом, пожалуй, ему и никогда не нравились столь грубые меры воспитания. Сейчас о н относился к пленницам как истый эстет: боготворил женскую красоту телесную, презирая при этом убожество внутреннего наполнения. Ценитель прекрасного, он восхищался сиянием нежной кожи, блеском всегда влажных глаз, удивительнейшей округлостью и сглаженностью линий тела. Но загадочность чарующих взоров, которыми он любовался, глубинный свет их и мерцание, одновременно становились катализатором, которое превращало его в настоящего зверя. Как столь слабые создания, настолько внешне разнящиеся с настоящими повелителями, мужчинами, смеют смотреть равно с нами, вести себя на равных, чего-то требовать, мало, пытаются управлять нами — изводил себя размышлениями Хабил. Откуда взяли они это право? И что за таинство заложено в свечение их глаз? Отчего сильные мужчины покоряются прихотям слабых зверушек? В палатках для допросов он пытался потушить неведомое сияние, причиняя физическую боль. Усердный ученик, он и новое ремесло, освоил быстро, став настоящим мастером дела. Но липкая кровь, грязь, моча, вонь, блевотина мешали получить настоящее наслаждение на которое он рассчитывал, заходя в камеру пыток. Нечистоты, выливающиеся из тел, вызывали отвращение. Женщины такие вонючие внутри — боже правый, какое страшное расхождение с действительностью. Пытки сами по себе дело, конечно, приятное, но он эстет, уничтожать совершенную красоту, видеть, как белизна ли, смуглость или даже шоколад женской кожи заменяется красным цветом агонизирующего куска мяса ему претит. Пытать мужчин — дело другое, они созданы, чтобы и причинять боль, и, ответно, принимать. Женщины совсем другое. Требовалось найти более утончённый способ потушить таинственный свет оленьих глаз. Наблюдать, как постепенно сдаётся и усмиряется женская душа, как дерзость меняется на покорность, безропотную готовность выполнить любое желание мужчины, высшего существа, вот единственно настоящее наслаждение и награда для Владыки. Он искал и обрёл. Способ. К концу долгого перехода через Срединное море в трюмах его корабля вместо гордячек и свободолюбивых молодых девушек ютились существа женского пола, с потухшим взглядом, живущих ради одного, как угодить будущему господину. Они становились теми, какими и подобает быть женщинам: покорными власти мужчин. Капитан Хабил был счастлив, он обрёл себя. Особенно нравилось красавцу усмирять женщин северных народов, невероятно заносчивых.: светловолосых, светлоглазых. Они напоминали ему о самой первой его «работе». Ингибет. Если бы не она, неизвестно, кем бы был сейчас капитан Хабил. Северянка заслужила благодарность и памяти о себе, в том числе и за то, что помимо прочего его искусство укрощения оказалось весьма прибыльным предприятием.
Сильным, целеустремлённым, жестоким распорядителем женских жизней вступил Хабил на палубу своего корабля в роковое плавание. Военные действия переместились далеко за море. Ангрия успешно громила непокорную Гишпению, но, надо признать, что Халиб изрядно устал. Маленькая страна оказала яростное сопротивление, армия застряла при штурме столицы и красавец капитан спешил покинуть злой город. Стараясь поскорее убраться из залитого кровью горящего полиса, он согласился отвести на своём корабле, помимо военной добычи, естественно, что это были женщины, клан араков - таинственного, легендарного народа гор. Будучи в тайне хорошо осведомлённым о воинском искусстве араков, лейтенант усилил сопровождение живого груза, дополнительно затребовав у начальства сто морских пехотинцев к тем пятидесяти восьми, что являлись обычной стандартной численностью солдат охраны, прекрасно осознавая, что при этом теряет изрядную часть прибыли. Но инстинкт подсказывал: надо. Араки это араки. Мелькала мысль, может он совершает ошибку: какая-то заноза, неприятное, не комфортное чувство беспокоило в груди - не соглашайся, но хотелось поскорей убраться из непокорной Гишпении. Успокаивало более, чем двойное количество солдат охраны, и, что араки возникнут на последнем переходе, то есть большую часть рейса их не будет на корабле. Не привычным стало только одно: он должен будет разыграть целый спектакль с захватом рыболовецкой фелюги, на борту которой и находятся араки. Координаты встречи его фрегата и баркаса рыбаков тщательно просчитаны. Всё обязано выглядеть правдоподобно: измена готовилась тщательно, аракам не должно заподозрить, что их предали. Желательно, надеть на пленников кандалы, как, это его дело...
Начался поход привычно. Несколько дней он прохаживался по нижним палубам, забитыми пленницами. В руках любимая плётка: полированная рукоять приятно ласкала ладонь, рядом верный друг и помощник — громадный неочердор Мук. Хабил всматривался в сырой полумрак твиндеков, где при его появлении вспыхивал блеск десятков глаз, а головы задолго поворачивались в сторону его шагов. Его поразительно чуткие уши слышали тихий шелест приглушённых голосов: «Владыка идёт, капитан ». Волна страха пропитывала его, наполняя силой. Хабил искал. Он высматривал самые горделивые выражения лиц, презрением горящие глаза. Запоминал строптивых и надменных. Женщины знали, им выпала худшая доля — оказаться на корабле самого «Владыки». Хабил наслаждался, но красивое лицо, обрамлённое чёрной бородкой, с тонкой линией изящных усиков над чувственным изгибом полных красных губ ни чем не выдавало охватившего его вожделения. Он умел носить маски. На первые три дня Хабил выбрал личину не равнодушного к положению пленниц воителя. Он останавливался у каждого трюма и обегая взглядом поднятые кверху лица, нарочито громко, но стараясь чтобы всё выглядело естественно, расспрашивал у сопровождающих его офицеров про наличие и должный уход за местами оправления нужд, о предоставлении необходимых предметов личной интимной гигиены, много о чём другом. Не болеют ли женщины, как переносят качку, не ссорятся ли, известно ведь, женщины и так далее. Душа его при этом пела. Трюмы были забиты гишпенками: лакомая добыча. Впереди ждала трудная работа: перевоспитание северных гордячек, трудная, но тем и ценная. Он видел по вспышкам глаз, взлетающему к носкам его сапог, что даже запертые в грязных смердящих нечистотами трюмах они считаю его ровней себе, тем приятней станет разубедить несчастных.
На четвёртый день, опустив уровень тревоги пленниц от состояния паники до лёгкого беспокойства, или даже беспечности, совершая ежедневный обход, он бросал в глубину трюма заявление о «банном дне» и не много задерживался, впитывал каждой клеточкой тела гул, зарождавшийся после его слов, казалось, что воздух над трюмом клубится: это из сырости и мрака наружу поднимались смех и радостное оживление. Тонкие женские голоса возбуждали, хлестали промежность. Пленницы уже верили в невероятное, что он не тот самый ужасный «Владыка» и мучитель, о котором ходят душераздирающие легенды, оказывается, радостно переговаривались они, капитан просто солдат, выполняющий приказ. Хабил радовался вместе с ними, хотя совсем по другой причине. Ещё день он положил на то, чтобы пленницы расслабились окончательно, а образ страшного капитана исчез вовсе. Женщины представляли, как станут смывать с себя грязь, избавляться от тошнотворного запаха нечистоты. Они не знали омовений в течении многих недель, с поры, когда в их дома вошла война и подавляющая часть познали ужас насилия, при том из уст солдат, насиловавших их и дочерей, они слышали, что им несказанно повезло, и берут их нуждающиеся в женском теле обычные солдаты, а не страшный капитан Хабил, прозванный «Владыкой», он де заберёт не просто чистоту, но саму душу. В действительности всё оказалось совсем не так. Капитан ни какой не насильник, а порядочный молодой человек, ещё и красавец...
Хабил устроился в удобном кресле, вынесенном на капитанский мостик, его рабочем месте и откуда просматривалась панорама предстоящего действия. Два огромных чана, в которых одновременно свободно помещаются десяток взрослых мужчин, парили, заполненные до краёв теплой водой на палубе полубака: женщинам предстояло пройти пятнадцать шагов вперёд, и подняться по маленьким трапам по обе стороны бортов. Пятнадцать шагов и семь ступенек лестниц отделяло их от двери, которая разделит жизнь несчастных на две половины: одну, тяжкую, но относительно приемлемую, и в укладе своём ставшую в чём-то привычной, и другую, определением которой может быть только одно короткое слово – ад. Он, Хабил, не однократно реально воплощал в жизнь смысловую заданность словечка. Чаны были поставлены таким образом, чтобы перекрыть мученицам обзор: до поры им не должно знать, что ждёт их за огромными омывальнями. Хабил потянулся, сердце сладко томилось. Он положил руку на загривок верного Мука, лежащего рядом: пёс с готовностью повернул голову, преданно глядя на хозяина, хвост лениво зашевелился, пёс зевнул, раскрывая широкую пасть. С огромных клыков стекала слюна, фиолетовый язык длинно вытянулся. Мук мелко дышал. Хабил почесал пса за ушами. Над парусником торжествовала тишина, ценная тем более, что скоро, знал Хабил, она взорвётся пронзительным воем и рёвом множества человеческих голосов. Хабил, подобно всем художникам, не примнул оценить покойную красоту вокруг: в снастях свистел свежий ветер, наполняя паруса, распростёртые крыльями белых чаек над головой. Паруса напоминали ему женские груди: выпуклые, и чистые. Сколько их, разнообразных по форме и габаритам: тяжёлых и лёгких, свежих или опавших, умилительными бугорками или огромными белыми булыжниками вскоре затрясутся перед глазами, возбуждая и отталкивая одновременно. Увенчанные коричневыми пятнами сосцов... Как искуснейший в своём ремесле кок Хабил долгих четыре дня готовил пир, самый роскошный, какой может быть: плов из людей, главные ингредиенты коего - страх и насилие. Он сдобрил блюдо соусом из веры в чудо и украсил сладким изюмом обмана. Сидя вразвалку в кресле, возвышаясь над сценой близящегося спектакля, Хабил и чувствовал себя постановщиком искуснейшей феерии, долженствующей раскрыть потенциал настоящего наслаждения, не какой-то жалкой пародии на истинные чувства, какую получает зритель, забредший случаем в театр, а богоравного наслаждения. Пусть звучит кощунственно, но он в своём действие и есть бог, а потому имеет право наслаждаться подобающе. Именно так, он в праве получить божественное наслаждение. Хабил тянул время, дабы усилить вкус приготовленного им яства, но неожиданно почувствовал слабость в паху, ноги стали ватными: его семя рвалось наружу. Такой поворот ни к чему, ходить в мокром исподнем претило: бр-р-р: Лейтенант умело, силой разума «вернул» семенную жидкость «домой». Он поднял руку, зная, что старший помощник не спускает с него глаз. Долю мгновения подержал и махнул. Занавес открывается...
На палубу по одному выходили женщины. Каждая пыталась остановиться, перед тем как переступить край высокого комингса и оглядеться, но солнце светило прямо в глаза, а сзади напирали жаждавшие очутиться на свежем воздухе. Прикрывая ладошками глаза и щурясь, вышедшие первыми спешно отходили в сторону. Небольшое пространство перед надстройкой скоро заполнилось. Невидимый никому Хабил блаженствовал в предвкушении: первыми вышедшие женщины, теснимые сзади, вынужденно поднимутся по ступенькам, ведущим к чанам ... и догадаются, что их ждёт. Всё просчитано до мелочей; чаны до последней секунды будут скрывать толпу солдат с другой стороны. Им приказано молчать до появления первых женщин. По бортам поднята сеть - бывали случаи, когда отчаявшиеся жертвы прыгали в море, предпочитая смерть в острых зубах айр бесчестью на палубе. Тянущаяся вдоль бортов преграда превращала палубу в гибрид тюремного помещения и зверинца: как и задумано.
Ещё потерпеть, совсем чуть — самые первые уже поднимались по ступенькам. По телу Халиба пробежала волна предвкушения, почувствовав возбуждение хозяина, заелозил и Мук, равный участник представления: его также ожидает награда... Ага, наконец-то. Первые две женщины ступили на линию обзора, и увидев толпу ухмыляющихся солдат, бросились назад. Куда, глупые, кто вас пропустит? И вот он, долгожданный момент. Два резкий вскрика вспороли тишину. Мгновенно откликнулись солдаты: заулюлюкали, засвистели. Женщины заплакали, сразу к ним присоединилась следующая пара. Их страх изливалась вниз, на других, ещё стоявших на палубе, порождая панику. Пленницы слышали грубый гогот и крики невидимых мужчин. Стремительно нарастал испуг, лица всех были направлены к соплеменницам, в истерике толкавших друг друга на фоне чанов и белых парусов. Никто не смотрел назад, и тем боле назад вверх - удачная рокировка Халиба - оставаясь невидимым, сам он контролировал всё. Находясь в засаде красавец дожидался пока вся партия окажется на палубе и закроется дверь, рассекая жизнь женщин на корабле пополам: плохую меняя на худшую. Его чуткий слух улавливал тревожный шёпот под ногами: «что случилось, что там впереди», вздохи и тщетно сдерживаемые рыдания, которых не скрывал громкий плач, летевший со стороны чанов. Хабил ждал, не снимая руку с загривка обеспокоенного Мука: пёс вскочил, но, твёрдая рука хозяина удержала на месте. Зверь подчинился, уселся на задние лапы: только возбуждённо хлестал по палубе толстый хвост; ритм ударов, словно деревом бьют по дереву, становился дополнительным источником страха для женщин. Хабил поймал ощущение высшей точки концентрации страха, встал, со скрежетом отодвинул кресло. Он всё ещё оставался невидимым, хотя те, что стояли к мостику ближе других, догадались откуда пришёл непонятный звук и в страхе поднимали головы, но видели одну пустую балюстраду и паруса... Что ж, пора. Хабил, отпустил руку, Мук в два прыжка подскочил к парапету, обрамлявшему надстройку. Женщины ахнули, увидев на фоне белых парусов силуэту огромной собаки. Мук встал на задние лапы, передними опираясь о поручень балюстрады и зарычал, злобно, поддёрнув верхнюю губу. Страшно обнажились резцы и длинные клыки. Несчастные увидели как из брюха монстра вылез уродливый возбуждённый, фиолетово- красный, скользкий, с тонкой мокрой ниткой половой член. Раздались испуганные вскрики, но голоса смолкли, когда рядом с псом выросла человеческая фигура. Для предстоящего спектакля Хабил вырядился в парадную форму и высился над страдалицами в ярко красном с золотым шитьём камзоле. На голове безупречный белоснежный талибан. Он легко поигрывал плетью. На гишпенском языке Хабил говорил свободно, разных языков он знал много, тяга к их изучению возникла в результате специфического вида его основной военной специальности, абсолютно засекреченной от всех. По роду своей тайной деятельности ему предпочтительнее было работать в одиночку, без переводчиков, иногда, к сожалению, необходимых, но, вообще, крайне нежелательных, ибо Хабил, лейтенант Имперского военного флота служил ещё и армейским дознавателем, в звании обер-мастера, и слыл в среде посвящённых одним из лучших. К укрощению гишпенских представительниц прекрасного пола он подготовился досконально, предварительно изучив «материал». Он прочёл кучу гишпенских книг и журналов для женщин. Через тексты на их страницах Хабил познал особенности ума женщин островного племени. Обычаи и предпочтения гишпеянок изрядно его позабавили. К примеру, «самочки» - так презрительно именовал он северянок - нуждаются в примерных манерах своих мужчин. Оказывается, их уши, помилуй, бог, да святится имя его! оскверняют крепкие мужские выражения. Они позволят себе оскорбляться, если, мужчина в их присутствии выпускает газы или громко высмаркивается не в платок, боже, мужчина и в платок! Или чешет в затылке. Всё это дикость и невоспитанность, и при них такого делать нельзя. Галантность, учтивость, аристократизм и шарм — среда, в которой цвели изнеженные создания. Хабил по своей природе соответствовал их требованиям: был учтив, вежлив, а манерному поведению научился самостоятельно, так что надеть маску кабальеро ему ни чего не стоило. Тем слаще станет наблюдать реакцию от ужаса, которое охватит гишпеянок, когда они поймут, что приготовил для них воспитанный, по их меркам, естественно, ангрийский офицер. Хабил облокотился о поручень, подал не заметный знак и Мук сел, из-за перил торчали одни острые уши. На капитана устремились взоры всех женщин, даже тех, что плакали у чанов. Пленницы смотрели на него, вне всякой логики, как на спасителя. Капитан видел перед собой грязные лица, замызганные рваные мятые платья, в нос била вонь, исходившая от мучениц. И он ненавидел их таких: перепуганные, но считающие себя человеками. Свободные личности, ха, как же! Женщины вообще не имеют права на свободу. Свобода, это право мужчин, призвание женщин и удел - красота. Ничто в мире не сравнится с женской красотой. Никакие деяния мужчин, ни сами они. Разве только бог, который есть и мужчина, и высшее существо. Но он один, и кто видел бога? Зато каждая женщина, пусть даже не красавица на лицо, представляет совершенное дополнение и украшение мужчины. По большому счёту, вся жизнь женщины, стало быть и красота, заключена в её мужчине, сентенция банальная, но это правда. Мужчина является богом женщины, и она обязана поклоняться, посему, блеск независимости, свет равноправия, который виден во влажных глазах гишпенок оскорбителен, и он его потушит. Пленницы не догадываются, кто он, кем станет для них, пока что Хабил , это просто красивый молодой человек, временный правитель их судеб. Ничего, к концу плавания они станут почитать его за того, кем и должен быть любой мужчина для каждой женщины. Им предстоит усвоить и нести до конца жизни истину, понимание того, что мужчина — бог, и в таком качестве вправе делать с ними что хочет: воспитывать и наказывать, принимать или дарить любовь. Женщина - дитя мужчины: и дочери, и жёны и даже матери. Все они принадлежат мужчине. Внутренне женщина должна быть ясной, как её наружная красота. Не может быть места скрытой от мужчины тайны в их глазах. Муж — господин, женщина — обласканный ребёнок. Это всё, что требуется, чтобы в таком союзе царило послушание и почитание, и, как награда за подобающее смирение — мужская любовь и поклонение женской красоте... Хабил отмёл обуявшие голову мысли. Что же, пауза получилась замечательная, можно начинать:
– Милые дамы. Приветствую Вас на борту судна. «Чёрная Владычица», так называется мой фрегат. Запомните это название, для вас это важно, позже я объясню, почему. Пока же, как капитан я обязан ознакомить вас с прямыми обязанностями, коими вынужден буду обременить ваше существование здесь, а также с правилами и распорядком режима, установленного на моём корабле. Вначале о паруснике...
Голос Хабила звучал успокаивающе, мирно, словно перед ним стояли не перепуганные на смерть пленницы, а гости из высшего общества, приглашённые на благотворительный обед. Учтивость капитана вводила в заблуждение. После перенесённых бед, неоднократно слышанных ужасающих обвинений в адрес красавца капитана, происходящее вносило путаницу в мысли, порождая непосильную задачу, разобраться, что есть правда в его словах, верить им или нет. Женщины жадно вслушивались, а Хабил играл дальше, он почти что извинялся, голос полнился выражением досады и заботы:
– К великому сожалению, моя «Владычица» не приспособлена к перевозке такого огромного числа пассажиров. Судно, помимо того, что является военным кораблём и выстроено для войны, попутно способно осуществлять транспортные операции, как тягач. По своему ранжиру «Чёрная Владычица» относится к классу грузовых каравелл, но экипаж и доблестные солдаты ангрийской армии вошли в ваше положение и постарались привнести в путешествие... обустроенность, что ли ? Они всю ночь грели и таскали для вас горячую воду. Так всегда поступают солдаты великой армии Халифата: они до краёв наполнены мужественностью, но и переполнены сердца их одновременно нежностью...
Хабил видел, как летят вниз его отравленные сладким ядом надежды на чудо слова. В заплаканных глазах нарождалась вера в благополучный исход, потаённые улыбки трогали уголки искусанных губ. Грязные лифы платьев вздымались при дыхании, сжимались пальчики, теребя концы платков, наброшенных на плечи. Капитан наклонил голову, пряча страшную улыбку, но быстро выправился:
– Сегодня вечером, после омовения, я попрошу, чтобы вы разбились на группы из десяти человек каждая: добровольно и по симпатиям. Всё это необходимо в первую очередь вам, так как плавание будет долгим, работы впереди ждёт много. В своей десятке вы изберёте старшую, коя и станет приходит вечером ко мне для получения рабочего задания на следующий день. Это понятно?
Многие женщины, внимавшие каждому его слову, согласно закивали. Хабил зло веселился. Они поверили в его не страшность, что же, пора пришла есть главное блюдо. Он завёл руки за спину: убрать плеть:
– Ещё не много о распорядке. Кормление — два раза в день. Пища простая, но сытная и обильная: рацион солдата, знаете ли, не в корчма или ресторации. С водой, к сожалению, дело обстоит хуже. Каждая получит стакан воды утром, стакан вечером. В обед вместо вам предоставят разбавленное вино. С жажды никто не умрёт, но экономить придётся, так как мы идём прямым рейсом в Анжар, заход в порты не предусмотрены, война, сами понимаете. Ваш статус определяется как военный трофей, стало быть, мы все, и вы, и мои солдаты, и я сам руководствуемся законами военного времени со всеми вытекающими из такого факта следствиями. Я, капитан Хабил, несу полную ответственность за вас, за состояние вашего здоровья. Исходя из этого, учреждаю на корабле производить раз в десять дней банный день, дабы тела ваши были чисты, здоровье не подорвано долгим морским переходом...
Он замолк, слава богу моря Непт-шурванну, всё идёт как надо: царит полная тишина, а пленницы проглатывают каждое слово. Женщины представлялись пока единой массой, но он знает, когда иссякнет поток слов, безликая толпа распадётся, страх раскрасит лица разнообразием, каждая станет индивидуальностью. Одних, таких большинство, страх попросту уничтожит, сотрёт с лиц красоту и, вовсе любые чувства, кроме ужаса, но в этом и сладость: видеть, как выражение надменного превосходства сменяется животным страхом. Люди ошибаются, считая, что страх обезличивает, делает всех похожими. Всё обстоит ровно наоборот. Страх раскрывает сущность, надо только суметь увидеть. Действительно, поверхностно страх делает лица людей схожими: раскрытые в крике или плаче рты, эти распахнутые и зажмуренные глаза, слёзы, безобразные гримасы... Всё так, но... Надо уметь видеть, как умеет он. И тогда какие картины раскроются перед внимательным наблюдателем, расцветут какие краски. Не смотря на общее, страх индивидуален, он освобождает от условностей поведения, в самом деле, что скрывать и как, ежели страшно? Это самое сильное чувство из всех, что господь даровал человеку. Страх. Великий страх общ и бесконечно разнообразен в частностях... В предвкушении наслаждения, к которому он подошёл так близко легко свело икру правой ноги. Хабил улыбнулся:
– Итак, милые дамы. Если всё понятно, прошу приступить к омовению. Не спешите, снимайте ваши одежды и складывайте вот здесь — он вытянул руку с плетью — у надстройки. Одежды будут постираны и возвращены, это делается в целях гигиены. Каждый из чанов вмещает свободно по пять, а то и по шесть человек. Приступайте.
Отвернулся и сделал вид, что уходит, но не пройдя трёх шагов, остановился. Медленно вернулся к балюстраде. Долгим взглядом обвёл замерших внизу женщин. Хабил вбирал, втягивал, всасывал, вгрызался, до остановки сердца пил ужас, плотным облаком поднимавшийся к подрагивающим крыльям ноздрей его носа. Его заполнило блаженство: он Владыка. Уши ловили растерянный шёпот:

...что сказал только что этот милый молодой человек? капитан? красавец...кто-то разобрал, о чём он сказал?

Тридцать две женщины стояли, затаив дыхание, тридцать две пары глаз впились в Хабила. Что, что он сказал?
Первая, самая желанная волна наслаждения схлынула. Хабил жадно всматривался в толпу пленниц. Куда делся ненавистный блеск волооких глаз, только что он был и нет его. Где он? Великий Непт-шурванн, как я люблю северянок... Хабил вёл игру дальше. Он надел маску разочарованного и оскорблённого хозяина:
– В чём дело, дамы? Я не достаточно ясно выразился? Моё знание гишпенского языка страдает интонационно? Что же, прошу прощения, попробую ещё раз. Если вы обернётесь, то увидите два чана за вашими спинами. Они до краёв наполнены горячей водой. Поверьте, это стоило большого труда. Мои солдаты не покладая рук всю ночь таскали тяжёлые вёдра. Вы увидите их за чанами. Вам необходимо вымыться. Простая гигиена, медицина. Многие из вас, я знаю, забыли что такое горячая вода. Ваш запах ужасен, вы чешетесь, на вас насекомые. Думаю, что не открою нового, если предположу, что и внутри с вами не всё обстоит благополучно. В чём дело? Солдаты зря не спали и тяжело трудились?
Хабил приготовился услышать. Руку с плетью он упёр в поручень, другой чесал за ухом Мука. Сейчас самая смелая не выдержит... Из толпы — а, как же, откуда ещё, из толпы смелее - донесся не доумённый возглас:
– Мы должны мыться перед мужчинами... солдатами?
Наконец. Уф! Всё как всегда...
– Я что же, забыл сказать? В таком случае, приношу свои извинения. Внимательно отнеситесь к моим словам. Каждая из вас сейчас снимет платье, положит вот на это место, затем поднимется по тем ступенькам к чану, залезет в него, вымоется, основательно, но не долго, думайте о других. Затем направится к моим храбрым воинам. Вы вольны выбирать любого, дабы удовлетворить его и свои, соответственно, естественные потребности, благословен будь Йсуя Мухаиддин, да славится имя его. Понятно?
Хабил смолк. Что будет дальше он знал. Беспомощные создания, поражённые тем, какую участь приготовил им красивый капитан, останутся стоять, избегая смотреть вверх, будут перебрасываться взглядами друг с другом, а в глазах заплещутся реки беспомощности, до конца не осознанного невероятия только что услышанного.
– Посмотрите на меня, дамы — повысил голос Хабил через минуту всеобщего молчания, прерывая предусмотренную им паузу — попробую объясниться. Я знаю, что многим из вас кажется, что сейчас совершается насилие над вами и вашими телами. Но давайте смотреть на это с другой стороны. Идёт война. Небесам угодно, чтобы Ангрия одерживала в ней победу. Но представим же следующее, каким бы невероятным это не казалось на первый взгляд. Не корабли победоносной ангрийской армии овладели вашей родиной, а гишпенские галеоны ворвались в порты Анжарии и пленили прекрасных ангриянок. Следовательно, на месте моих солдат очутились бы ваши достойные мужья и любимые братья, согласны? А на капитанском мостике вёл переговоры не я, а другой капитан, гишпенский. Разве Вы хотели бы, чтобы мужья ваши и братья страдали телесно? Или, чтобы они превратились в диких зверей и скот, насилующих ангрийских женщин?
Сколько раз произносил эти слова Хабил, прекрасно зная, что многие из несчастных потеряли своих мужчин именно тогда, когда те сражались, защищая дома и семьи. Боль потери была свежа, она мучительно разъедала открытые раны в сердцах матерей, жён и сестёр: в эти раны, кровоточащие, дымящиеся, Хабил и сыпал соль ядовитых слов:
– Прошу Вас, примите моих храбрецов, словно потерянных мужей. Долгие месяцы их жизни подвергались смертельным превратностям войны, ещё дольше они не знали ласк жён.
Тишина опустилась на палубу. Хабил ждал слёз, первого признака признания его господства. Молчали женщины, свыкаясь с мыслью о предстоящем насилии. Затихли и солдаты, кроме отъявленных мерзавцев, специально отобранные Хабилом ещё при формировании команды, остальные рады были оказаться где угодно, хоть посреди сражения в самый его разгар, лишь бы подальше от грозного капитана, уготовившего для них позорную роль насильников. Вояки, не кланявшиеся пролетающим рядом с ухом пулям, падающим на головы ядрам, не обращающие внимания на оторванные пальцы и другие не смертельные раны, здесь, на корабле под предводительством неумолимо жестокого капитана, превратились в напуганную толпу, в отсутствие подстерегающей каждый миг смерти став безвольным стадом. Не мудрено. День и минул после гибели молоденького солдата, новобранца. Разве такое забудешь? За невинный проступок по мнению ветеранов, сон на посту - какое это преступление, в море?- капитан приказал два дня протягивать безусого юнца под килем судна и сам, лично следил за выполнением приказа, всякий раз улавливая критический момент, когда на половину захлебнувшийся солдатик одной ногой ступал за черту жизни. Бедолагу откачивали и вновь прогоняли под килем. Пытка длилась целый день с редкими перерывами, а на вторые сутки новобранец каким-то образом умудрился утопить себя, не в силах выносить постоянного воскрешения. Разъярённый капитан приказал высечь тяжёлым кнутом виновных в недосмотре. В его понимании это стали солдаты из последнего наряда. Боцман лично взялся за бич и изувечил каждого из провинившихся, он умел калечить. Сейчас пережившие экзекуцию лежали в корабельном лазарете, лекари отчаянно сражались за их жизни. После такого кто осмелится перечить капитану — изуверу?
Хабил знал, что должно произойти. Всегда находится отчаянная, первая, та, кто решит, что в их положении всё можно и шагнёт к чану. Кто познает женскую душу, тот познает бога, так говорится? Часто первыми становились женщины на глазах которых убили мужей или замучили сыновей; таким собственная жизнь была не нужна. Или первой шла та, которая всю жизнь ненавидела супруга, но вынуждена была скрывать чувство, ради идиотского семейного благополучия. Как разгадать женщину? Какая она, женская извечная загадка? Отчего взбалмошность, капризное желание владеть мужчиной направляет жизненный путь глупых и истеричных созданий. Пустота ума. Зачем она? Для чего в них -то заложен инстинкт охотника, если это дело мужское и только? Хабила раздражало в женщинах врождённое чувство захватчиц, для которых главным делом жизни становилась погоня за мужчиной. Не ждать, пока тебя заметят и возьмут благочинно и по закону, а самой охотиться. Цель - лишить мужчину воли, то есть съесть его. Так и получается, что и сиянье глаз, и гладкая кожа, мягкое, тёплое тело, всё это существует и создано для одного единственного? Закабалить мужчину? Почему так? В пыточных палатках он познал низкую суть, скрытую за внешней красотой, не чистоту, обманчивую невинность глаз, за которой пряталась похоть. Значит ли это, что творец женских душ сам дьявол? В таком случае он обязан из каждой, кто попадётся на его пути отобрать ворованную власть. Женская душа - ошибка господа, и он, капитан Владыка, знает, как изгнать блеск из глаз с поволокой, как согнуть гибкие спины. Покорность господину, долг настоящей женщины. Да, они утеряли душу, но господь не отвернулся от грешниц. Он послал в помощь заблудшим его... Особо достойны перевоспитания северянки, высокомерные гордячки, место которых у ног мужчины, а не внутри его сердца. Служить и ублажать — призвание женщины, быть верной женой, достойной матерью. Женщина сосуд, который мужчина наполняет жизнью... Хабил ждал. Его мало интересовало, что станет происходить по ту сторону чанов, бывало по разному, там ждали с десяток самых ублюдочных тварей, от которых его самого тошнило. Но всё ради благого дела: простые солдаты и матросы не могли должным образом справиться с наказанием, наложенное им на пленниц, приходится пользоваться лечебной грязью. Он как хирург, причиняя боль, излечивает. Перевоспитание — угодная богу цель. Ему достанутся сливки. Когда женщины переправятся по другую сторону чанов, перед ним предстанут те, что предназначены самим небом, из тех, что всегда остаются: горделивые и самые своенравные. Добыча и награда. Ради выявления подобных тварей он устраивает эти мероприятия. В каждой партии находятся выскочки. После перевоспитания они продаются по самой высокой цене, потому что к концу похода истинно соответствуют ей...
Пора подтолкнуть отчаянных, что-то не решаются. Хабил напустил в голос досады:
– Что ж, дамы. Вижу, что сердца ваши холодны, подобно камню, жаль, что же, знайте, что наказанием послужит боль. Кроме того, отныне вам запрещается разговаривать. Только плакать. Думаю, что для смеха поводов более не найдётся. И последнее, в силу того, что вы отказываетесь добровольно принять на себя обязательства, уведомляю, вас всех возьмут силой. Такова жизнь, дамы. Ещё не поздно всё изменить, на размышления даю пять секунд.
Хабил сел, вдавив себя в удобное кресло. Дело сделано. Интересно, когда северянки сломаются? Как правило, раздеваться начинают на счёт три. Он стукнул по поручню рукояткой плети:
– Один...
Кто первая? Может вот та пара. Мама с дочкой, не иначе. Мать уже задёргалась, вон как тянет дочь за руку, думает, что если вдвоём пойдут, то солдаты вспомнят о своих оставленных дочерях и не станут сильно терзать... Зря она так думает. Первые становятся жертвами мрази из первого ряда, какой однако оксюморон родился... что за фраза такая в голову пришла, что за слово, откуда...
– Два...
Вон девочка, совсем юная. Девственница, хотя вряд ли? Какие в войну девственницы? Но если это так, бедняжке сильно не повезёт.... Выбросить бы подонков за борт, айрам на завтрак, но без них никак. Остальные это обычные мужчины: склонные к жалости отцы и юнцы, воспитанные совершенно не правильно. Ему доносили, что после изнасилования, многие из них извинялись, объясняя насилие потребностями тела. Давали денег, или делились солдатским пайком и, практически все, стращали его, Хабила, именем, дабы, видимо, хоть как-то загладить вину. Что ж, он не против, лишняя огласка не повредит... Опять, что за фраза, откуда он её знает?
– Три...
Сопротивляются. Эх, лучше северянок не найти, работёнка предстоит. Ага, начинают мять платья на груди... Сдаются, а-а, все одинаковы.
– Четыре.
Он вскочил, щёлкнул пальцами. Мук откликнулся мгновенно, зарычал, потом хрипло залаял. Пёс для Хабила был всем: он заменил ему людей и общение с ними. Собак — друг человека... бог смерти Харонавал, кто лезет в его голову, что за чушь он несёт, какой друг, собака — друг... хотя, если задуматься... И конечно, зверя ожидала награда. Они не станут делать это на палубе на виду, но так, чтобы все догадались о достоинстве, присущему его Муку. Хабил лично тренировал собаку. Он оглядел толпу. Из-за чанов неслись непристойные возгласы отборной команды, пленницы нервно шевелились, слышался тихий задушенный плачь. Хабил медленно поднял руку с плетью и втянул воздух... Стоявшие ближе к нему женщины спешно начали расстёгивать крючки на платьях, помогать друг другу. На палубу падали юбки, стучали сбрасываемые ботики и туфли. Тонкий вой перепуганных голосов накрыл толпу.
Хабил наблюдал за чудом преображения. Тёмная бесформенная человеческая масса на глазах порождала свет. Обнажённые женские тела сияли, освещая в буквальном смысле палубу. С каждым новым сброшенным платьем света прибывало. Капитан любил это сияние. Женская нагота - мерило всего возвышенного. Его всегда изумляло совершенство и гармония их тел. Он терзался домыслами, не в состоянии осмыслить: отчего создатель придал столь никчёмным существам совершенную оболочку. В чём состоял умысел? Это такая забава? Вряд ли? Тогда что? Искушение? Зачем ? Давно, ещё в юности, Хабил дал себе слово, что пусть жизнь отдаст поиску ответа на вопрос, но он его решит. Где логика, когда бесстрашный и могучий воин становится послушным ягнёнком под действием одного только взгляда глаз с поволокой. О-о, женские глаза: они обладают гипнотическим эффектом, лишают воли, пожирают мужскую энергию. Они оружие. Хабила отметило само небо, он единственный, наверное, человек на свете, на плечи которого возложено тяжелое бремя: возглавить борьбу с неведомым до селе, загадочным врагом, чья сила заключена в его слабости, а, оружием служит не меч, но клинок не менее совершенный - красота тела и сиянье глаз. Он обязан исправить ошибку господа, воистину, женщина, какая она есть, это ошибка. Потому, господь и наградил его умением стирать жуткий в совершенной своей красоте блеск их глаз, эту отметку дьявола; и если не уничтожить вовсе, то загнать в самую глубину, лишить его силы, замуровать и тем самым помочь самой несчастной обрести покой мирной жизни. Он просто обязан разрушить иго власти монстра, пожирающего их слабые души..

Путь к истине, такой простой, оказался тернист и долог. В родной деревне от него, красавца и удачливого рыбака, словно от прокажённого, убегали девушки после первой близко проведённой ночи. Все, как одна. Он сильно переживал, не понимая, что не так с ним, молил, но ни одна не смотрела на него. Помогла понять, что происходит Ингибед, женщина, давшая правильное направление поискам его мыслей. Белая рабыня стала первой женщиной у которой он потушил дьявольский огонь в глазах и уяснил истину: хватит терпеть ему, теперь пусть терпят другие. Ему открылось всё, сразу, когда изо всей силы он скрутил Ингибет сосцы. Боль вымыла из её глаз ненавистное сияние. Ингибед вскрикнула, и Хабил впервые встретил устремлённый прямо на него взгляд, но наполненный не сиянием, а болью...
Халифат неотвратимо рос. Из маленькой бедной Анжарии страна постепенно превращалась в мирового гиганта благодаря военному и государственному таланту молодого правителя Салманишаха. Когда был выстроен военно-морской флот, боевые действия перенеслись за Срединное море. К тому времени Хабил дослужился до офицерского чина, что очень радовало его матушку. В среде моряков он прослыл отчаянным смельчаком; не уклонялся от рукопашных схваток, лез первым на борт вражеского судна на абордажах, вызывался в разведывательные вылазки, но не смотря на боевые заслуги, приятелей, не то, что друзей, у него не появилось Хабил был отчаянно одинок, поэтому никто из окружающих не подозревал, что строгий и подтянутый морской офицер ещё и главный дознаватель корпуса. По второй специальности Хабил работал только ночами, был старшим в допросной команде. Как и в ратном деле в пыточных камерах он не имел равных: пытал много и искусно. Пленников становилось больше по мере захвата Халифатом новых территорий, особенно увеличился их приток во время строительства флота. Анжар готовил вторжение сразу в Гишпению, ключ к владению Срединным морем. Требовалась информация о стране, поэтому открылась настоящая охота за её обладателями. Разведчики пленили без разбору: от капитанов до простых матросов, купцов и семейных матрон, их служанок, всех, кого могли схватить. Ночью пленных доставляли в подвал, а утром в штабы армий Халифата поступала свежая информация обо всём ценном, что удавалось вытащить из допрашиваемых при помощи искусства Халиба и его команды. Чтобы не терять времени на доставку пленников на базу, он выпросил разрешение на использование солдатских палаток. Их поставили на берегу моря, в пустынном, хорошо охраняемом месте. Придумка оказалась очень эффективной: замученных теперь не надо было хоронить, тела попросту бросали в море, где в ожидании пищи стаями кружили айры. Рыбины быстро сообразили что к чему и бросили самостоятельно добывать пищу, предпочитая часами, редко, днями, дожидаться дармового обеда. Поток пленных достиг такой величины, что Хабил расширил штат дознавателей и списался с корабля, но с сохранением должности. Тогда — то рядом с ним и появился старик - молчун. Как его зовут, звание, Хабил не знал. К чему ему? Они не разговаривали. Хабил видел одно, старый солдат мастер своего дела и ему было этого достаточно. Ножи, крючья, плети у молчуна всегда хранились в порядке и соответственной готовности к работе. Ножи и скальпели отточены, крючья и прутья раскалены до нужной температуры. Хлысты и плети просушены от крови и очищены от кусков мяса, смазаны растительным маслом. Старик работал виртуозно: если сажал на кол, то всегда безупречно, не нанося вреда внутренним органам: когда требовалось, мог «сдёрнуть перчатки» - снять кожу с кистей рук — так, что на коже оставались ногти. Старик не реагировал на вопли и душераздирающие крики пытаемых: словно они для него не существовали вовсе, или он был глух. Хабил уважал пытателя за безукоризненное мастерство, ни один пленник у него не умер самостоятельно. Судьбоносный разговор между Халибом и стариком состоялся, когда в палатку доставили купца, предположительно из самой Гишпении. Его баркас, доверху гружённый рыбой, задержали, судя по сопроводительной бумаге, при попытке пройти между патрулировавших район ангрийскими фрегатами. Капитанам показалось подозрительным такое поведение торговца, купец не обошёл, как требует морской кодекс, военные корабли, а вызывающе нарушил установки и поплыл прямо сквозь развёрнутую в строй эскадру. Оправдывал он свои действия тем, что огибая фрегаты, теряет много времени, а значит и контракт на поставку рыбы на утренний рынок в Мариде: войны ведь нет, говорил он, а для него и его семьи прямая смерть с голоду, если сорвётся контракт. Осмотр жирного тела — купец был рыхл, имел толстое брюхо, волосатую спину и грудь — дал понять Хабилу, что, настоящих пыток тот не выдержит, хотя в его практике бывали случаи, когда вот такие не видные толстячки держались весьма не плохо. По инструкции во всех не ясных случаях, если здоровье пленника вызывает опасение, необходима была консультация или вообще разрешение на применение пытки дежурного врача, но Хабилу не хотелось тратить драгоценное время. Поэтому, осмотрев и вынеся про себя вердикт ошалевшему от страха пленному, Хабил выбрал наиболее пригодный по его мнению инструмент. Кивнув помощнику на седалищную дыбу, он увидел удовлетворение в глазах старика, словно тот показывал, что одобряет выбор офицера. Хабил удивился подобной фамильярности, но смолчал. Они усадили купца на бревно с заточенным ребром, связали лодыжки, руки примотали к телу, поднялись на помости, и заняли места на площадках, прибитых по обоим концам бревна. По кивку Хабила начали «пляску» К сожалению «жирняк» не продержался и десяти минут прыжков, «гороха», как по простому в их среде обозначался этот вид нанесения увечья, видимо, купец страдал скрытым пороком сердца. Крики прекратились, внезапно и гадко испортился воздух, лицо купца налилось краской, затем, стремительно побледнел, и он умер. Стоя на своих площадках палачи понимающе переглянулись:
– Так и думал, что много не протянет — сказал Хабил — надо было вызывать доктора, пусть бы осмотрел.
– Да — кивнул головой старик — кричал тонко, как баба.
– Ладно, сходи за ним, надо освидетельствовать смерть... Чёрт, думаю, даже кость тазовую не разбили, не повезло нам. Иди, не стой.
– Слушаюсь.
Старик спустился на пол, и направился к выходу, но Хабил внезапно для самого себя остановил его:
– Хотя, постой, успеется. Доктор спит, а засыпает он трудно, так что не станем будить, всему время, правильно? Куда теперь он денется — Хабил кивнул на умершего - хочу спросить — он спрыгнул с площадки - как долго ты практикуешь пытки? Я вижу, ты хороший мастер.
Он повертел головой, отыскивая табуретку, хотелось посидеть. Солдат задумчиво провёл рукой по голове, оглаживая убранные в хвост седые волосы, не лишняя предосторожность при работе у открытого огня, поправил усы, затем снял тяжёлый кожаный фартук, сродни кузнечному, и только тогда ответил:
– Лет тридцать, господин лейтенант.
– Ого — уважительно покачал головой Хабил — а, вот она — угол табуретки выглядывал из-за труппа с другой стороны: лейтенант пошёл вдоль дыбы, продолжая разговор - я тебя приметил, солдат.
– Спасибо, господин офицер — поворачивался следом старик - я тоже внимательно наблюдаю за тобой. У тебя есть будущее.
– Что ты хочешь сказать? - Хабил заставил себя не остановиться, не смотря на то, что субординация была вопиюще нарушена: рядовой разговаривает с офицером на равных. В армии это считается проступком и каралось; по уставу наказание — десять плетей, однако, похоже, старый палач вовсе не боится, очень любопытно: что-то в помощнике высвечивалось не ординарное.
– Позвольте вопрос, господин?
– Конечно.
Хабил дошёл до табурета, по стуку каблуков за спиной понимая, что старик следует за ним, наклонился, взял низкий табурет в одну руку и повернулся, сгорая от желания видеть неслыханного смельчака. Замешательству лейтенанта не было меры: его самого рассматривали. Так с табуреткой в руке он и замер, инстинкт подсказывал, старик не просто солдат, и вдвоём они не просто, и купец умер подозрительно быстро, хотя не должен был. Видимо, сейчас он услышит тоже что-то не простое:
– Ты не любишь ножи, господин лейтенант — начал говорить старик, не сводя с него глаз — пользуешься огнём, дыбами, кнутом, другим каким железом, но только не ножами. Отчего?
Хабил чувствовал, опрос ведётся с определённой целью. В нарушении всякой субординации солдат задаёт вопросы офицеру. Невозможное дело в армии, но отчего-то чувство, что старика нельзя воспринимать на примитивном уровне уставных отношений не оставляло Хабила. Он поставил табурет обратно на место, сел и прислонился к остывающему телу купца, снял перчатки, положил рядом и только затем ответил:
– Ты прав, солдат. Не жалую крови, никогда не нравилась. Она, как рыбья чешуя, трудно отмыть, сам знаешь.
– Знаю. Ещё вопрос — увидев, как поморщился Хабил, старик поспешил восстановить статус кво- разрешите, господин офицер?
– Задавай, конечно, раз такой интересный меж нами разговор пошёл.
– Дети были?
– Дети? - Хабил удивлённо поднял брови, и вдруг сообразил, что имеет в виду странный старик — а-а-а, да, девочка.
– Причина?
– Кажется ты меня допрашиваешь, солдат?
– Извини, господин — старик наклонил голову.
– Всё нормально, я отвечу тебе. Это был... интерес. Не по работе. Мне стало интересно, правду говорят, что матери сходят с ума, когда на их глазах мучают детей.
– И? - взгляд старика вцепился в лицо Хабила.
– Они... живучи. Кошки...

Хабил откинул голову на скулу мёртвого купца, поднял глаза к потолку...

Он увидел их, сидящих на пепелище дома, своего, конечно. С виду обычные крестьяне. Весь в копоти глава семейства устало опустил плечи, бросив запачканные сажей руки между согнутых колен, уперев взгляд перед собой: женщина, такая же чумазая, прижимала к себе ребёнка, взгляд её бессмысленно блуждал в пространстве. Малышка спала. Хабил остановил лошадь прямо перед женщиной. Он долго смотрел на оцепенелую семью, в горе своём не видящей ничего вокруг. Хабил, откликаясь на странный позыв, отстегнул от седла мешочек с монетами и бросил перед женщиной, но та не заметила, зато проснулся ребёнок. Девочка увидела нависшего над ними всадника, захныкала и спрятала личико в тепло материнской груди. Отец поднял голову, начал вставать, но увидев мешочек — он развязался и из него выкатились монетки — жадно схватил, прижал к груди и уже после этого встал и поклонился. Женщина продолжала смотреть в сторону. Хабил тронул поводья. Ночью солдаты доставили семью в подвал. Причину, какая заставила лейтенанта притащить людей к себе, он вряд ли бы смог объяснить. Ясно, что это не незамеченный сразу мешочек с деньгами, а вот женский взгляд, утонувший в горе, глаза, не увидевшие его, стоящего буквально в метре, словно он не существовал на белом свете, содрали защитную корку с юности оскорблённого представительницами женского сословия сердца. Его опять не заметили. Казалось, давно привык, ан, нет, заболело, и отчаянно, свежо заболело. Не увидев его женщина приговорила семью... .
Пока Хабил прикручивал в специальные зажимы - обручи голых людей к столбам, женщина беспрестанно спрашивала: за что, что худого мы сделали господину? Он выставил пару друг против друга, чтобы некуда было увести взглядов. Рабочий инструмент приготовил заранее, аккуратно разложив на виду. Как всегда перед работой его легко трясло. Он жаждал начать, но тянул время сколько мог, обостряя градус накала, чувство предстоящего наслаждения, которое войдёт в него с первым криком жертвы. Человеческий крик от нестерпимой боли обжигает, даря неповторимое ощущение могущества, сверх силы. Славься, Господь! Хабил разогревался, наблюдая как скачут глаза мужчины по лезвиям ножей и остриям крюков, клещам, ножницами с длинными ручками, пилам с мелким и крупным зубом и прочим разнообразием орудий для терзания плоти. С потолка свисали цепи и верёвки, ещё крючья. Из тьмы дальнего угла выглядывала дыба, потрескивали угли в камине и в переносной жаровне, в ней из раскалённой кучи покрытой сверху серой коркой торчали ручки прутов и клейм. В другом углу на стенке висели бичи, кнуты и плети, рядом наклонно стояли длинные колья, маслянисто блестели оббитые железом наконечники. Взгляд матери не отрывался от ящика, подобие колыбели, с наброшенным сверху одеяльцем. Хабил выставил его по середине комнаты на равном расстоянии от столбов. План работы был продуман им в мельчайших деталях. Хабил расхаживал по комнате: он подходил к женщине, делал вид, что внимательно осматривает: медленно касался и проводил рукой по чувствительным местам. Женщина вздрагивала всем телом. Оглядываясь на мужа, видел, что тот закрыл глаза и скрывается в спасительной темноте. Тогда он шёл к мужчине, и стоял, зная, что жена, в отличии от супруга, не спускает с них глаз. Люди затихли и больше не спрашивали, что сделали, почему они здесь. Когда Хабил добился полной тишины — только треск углей и дыхание людей — он подошёл к импровизированной кроватке, аккуратно стянул одеяло. Голенькая малышка во сне легко посапывала. За спиной он услышал переполненный ужасом шёпот: «не надо, господин», и следом тонкий тихий плач. Он молчал. Мольба повторилась: к голосу матери присоединился низкий шёпот отца. Это послужило сигналом к началу. Хабил одел толстые войлочные рукавицы, взял клещи и направился к камину. Достал раскалённый докрасна горшок. В нём лежали монеты из мешочка. Хабил поставил горшок на угли маленькой жаровни, чтобы люди видели что в нём. Затем подошёл к мокрой от пота женщине, сморщил нос, вдохнув тяжёлый запах. Он пытался заглянуть в глаза - красивые, заполненные слезами и страхом, но несчастная смотрела поверх, через него, обезумевший взгляд сцеплен с кроваткой. Хабила снова не видели. Взбешённый, он плюнул матери в лицо, женщина даже не вздрогнула, казалось, ничто в мире не способно разорвать связку: мать и ребёнок. Хабил резко повернулся и направился к жаровне. Клещами подцепив одну монетку в три быстрых шага очутился у колыбели, и прежде чем мать и отец успели сообразить, что он собирается сделать, положил монетку на животик спящей малышки. Тройной крик взорвал воздух... Семь раскалённых монет смог уложить Хабил на нежном тельце, прежде чем жизнь покинула девочку. Он не успел в полной мере насладиться ни чем: ни зрелищем, когда монетки впаивались в тельце, не надышался ароматом палённого нежного мяса, а внезапно наступившая тишина попросту его оглушила. Хабил стоял над кроваткой с очередной монеткой и всматривался в личико замученного младенца, удивляясь лёгкой улыбке на нём: малышка будто видела что-то радостное и светлое. Особо контрастно благость эта выглядела после гримасы страдания, безобразившей девочку только что. Мать и отец прислушивались в тщетной надежде услышать дыхание дочери. Напрасно. Тогда и раздался... вой, не крик. Кричит человек, а в подвале выло животное, да так, что Хабилу пришлось нарушить план работы. Он спустил переброшенную через балку дыбы верёвку, скрутил длинные волосы матери в толстый жгут, и в несколько узлов перевязал верёвкой. Затем раскрутил зацепы, рывком подтянул верёвку вверх, закрепил конец за скобу в полу. Женщина закачалась в воздухе, хватаясь руками за волосы. Теперь она кричала от боли телесной, что привычно радовало Хабила. Он отхлестал крикунью плёткой, не всерьёз, чтобы только успокоить. Её и себя. Восстановив душевное равновесие, приступил к работе с мужчиной. Но, видимо, боги отвернулись, потому что дальше всё шло не правильно. Для отца семейства он приготовил изысканнейшее наслаждение, наметив оголить плечи, затем освежевать грудь, и, самое сладкое, спину, оставить на последнее. Халиб соскучился по медленной работе, давно не практиковал, времени не хватало катастрофически: допросы шли не прерывно, каждую ночь, приходилось работать ускоренными методами - резать и жечь - а крови Хабил не любил. Ему нравилась чистая работа. Дыба, к примеру. Кресло ведьмы, тиски. Долго, больно и чистенько. Сажать на кол, наполнять водой. Или любимое, растворять плоть в кислоте. Этим он занимался с женщинами. Его притягивал контраст, когда на глазах чистая и бархатистая женская кожа исчезает, а в месте контакта плоти с реагентом быстро растёт кроваво — серое пятно: шипела кислота, вился белый дымок, замечательно пахло чем-то необъяснимо свежим, Хабил ощущал запах на вкус: букет из запаха скошенной травы ранним утром, росистой, душистой: выловленной только что рыбы, нет, пожалуй, больше он напоминал запах водорослей, и всё богатство аромата сдобрено капелькой тревожного хлороформа. Прекрасно. Но сегодня не ладилось всё. Следует признать: не надо было привлекать к работе ребёнка, хотя он и выяснил - родители с ума не сходят, а воют, плачут и гадят. За спиной извивалась и кричала подвешенная за волосы женщина. Хабил, не обращая на неё внимания, приступил к работе с мужчиной. Посвистывая, он надрезал аккуратно, не дай бог задеть вены, шею отца семейства. Улыбка растягивала губы: объект оказалась понятливым, мужчина стонал, но не кричал, это ещё впереди, и кричать он будет долго. Острым, тончайшим лезвием, Хабил использовал специальные диски, но сегодня он выбрал орудие работы из арсенала садового инструментария, заточенный с обеих сторон секач, лейтенант приступил к свежеванию. Однако, его подвели; Хабил едва успел обнажить правое плечо, ужасно мешал подкожный жир, он лип к лезвию, приходилось останавливать работу и чистить инструмент - откуда столько — то у обычного с виду человека — когда стоны прекратились. Не веря себе, он поднял мужчине веки, увидел закатившиеся белки, прощупал пульс и не нашёл. Почему это случилось? С досады бросил секач на пол, чего никогда прежде не делал, потому как плохой знак, испугался, поднял, обтёр инструмент, даже поцеловал, прося прощения. В подвале стояла тишина. В тревоге Хабил обернулся посмотреть на женщину и встретил взгляд, переполненный ужасом. Седая женщина смотрела на него, как на исчадие ада. Это радовало, хоть такая малость. Трудный вечер. Сегодня всё шло не так, как следует. Женщина тяжело дышала. Стянутая кожа исказила черты лица, оно казалось омерзительным и отталкивало. Зато тело, по оценке Хабила, было собрано в полной гармонии всех его частей: груди и бёдра, шея, животик. Лодыжки, как эталон.
Хабил одел перчатки двойной кожи и ушёл в неосвещённую половину комнаты, где стоял стеллаж со всевозможными колбами и пробирками, в них он хранил реактивы, необходимые для изготовления кислот, магнезий, других разъедающих порошков. Стояла там и полная бутыль с кислотой. Он очень аккуратно отлил в широкую латунную чашу необходимую порцию и вернулся к столику, где стоял горшочек с остывшими монетами, поставил чашу рядом. Осторожно подвинул его поближе к висящей женщине, но, так, чтобы та не могла дотянуться. Затем вновь сходил к стеллажу и принёс маленький железный венчик, подобный тем, что применяются поварами для сбивания гоголей-могулей, положил рядом с чашей. Объявил:
– Кислота — и тогда только посмотрел на женщину. Пленница глядела на чашу, но вместо ужаса, как надеялся Хабил, увидел в потухших глазах огонёк ненависти. Мученица повернула голову - распухшие губы шевелятся - он ничего не услышал. Лейтенант наблюдал, как тяжело женщина справляется с сухостью в горле, пытаясь набрать слюны, чтобы смягчить полость рта:
– Будь ты проклят, палач — наконец, раздался хрип, в котором едва угадывались слова — гореть тебе в гиене огненной, мучитель. За что ты нас — женщина зашлась в мучительном кашле. Она ухватила себя за волосы, что бы как-то смягчить рывки. Хабил счастливо улыбался: наконец, он услышал то, что хотел. Все оскорбляют, то есть пытаются. Он медленно опустил венчик в чашу, жидкость взбурлила. Подойдя к несчастной, точным движением бросил капли кислоты на живот. Жертва вздрогнула, а Хабил ещё дважды стряхнул кислоту, на груди, и застыл в ожидании: важно не упустить миг, когда смертоносная жидкость проест первое пятнышко и проникнет за кожный покров. Потом начнётся привычное: раскрытая трепещущая плоть, но чудо начала исчезновения уже не повториться. Настоящая магия: действительно, одна кислота способна на такое, в остальных случаях плоть, мясо, кожа никуда не деваются. Кожу можно содрать, мясо обуглить, кости выпилить, но материал всегда останется здесь же, будет валяться под ногами, пока не придут и не уберут мойщики. Но с кислотой не так. Загадка. Только что была, вот она, плоть и вдруг один лёгкий дымок. Восхитительно. И боль всегда запаздывает, кислота поначалу замораживает... Женщина застонала, сильнее, ещё, вырвался первый всхрип, комната заполнилась визгом. Он не спешил добавлять новые порции боли, наблюдая, как кислота пожирает человека, проёмы и дырки в теле дымилось. Хабил предавался наслаждению. Вот наивысшая точка истинного, чистого искусства — переход одного вида красоты в другой. Как куколка превращается в бабочку, так он, Хабил, заменяет один вид красоты на другой. Он творец. Но и в третий раз ему не повезло. Женщина уже хрипела, на крик у неё не осталось сил, когда ему в голову пришла несчастливая мысль - сжечь кости предплечья. Что толкнуло его, профессионала, на необдуманный поступок? Наверное, ввела в заблуждение неподвижность женщины: часть волос выскользнула, центр скрутки сместился, и голова не много задралось вверх. Глаза полузакрыты, и он не знал, видит она его, или уже перебралась в другой мир, где нет ни его, ни пыточной, и где отсутствует боль. Повёл он себя тогда как заправский дилетант. Поднял наполненную чашу к самому лицу жертвы — для чего, за чем - только ли, чтобы увидеть жизнь в глазах? Женщина преподнесла сюрприз. Непостижимым образом она, когда Хабил протягивал чашу, выхватила её и уронила лицо.. нет-нет, это не то слово, женщина бросила в себя кислоту. И сделала глоток. Позже, анализируя происшедшее, Хабил отчётливо понял, что у неё было на уме в тот момент. Запытанная хотела плюнуть в него, прямо в лицо. Невозможно представить, что могло произойти, если бы она просто выплеснула кислоту. На его счастье к тому времени сознание обезумевшей женщины уже лежало за чертой, где способность анализировать и выстраивать цепь логических последовательностей была не нужна. Он едва сумел увернуться от разлетевшихся по сторонам брызг смертельной жидкости. Женщина закричала, но крик оборвался, кислота убила её мгновенно. Чаша упала, подбородок несчастной на глазах стремительно исчезал, точно так же как до этого пропали груди...
Хабил вырвался из плена памяти:
– Для чего ты спрашиваешь, солдат. Мы занимаемся одним делом, нужным, согласен? Не мы, то кто? Нешто ты осуждаешь себя?
Старик покивал головой:
– Конечно, нет, господин. Прости, что смею спрашивать, и спасибо, что ничего не скрыл. А теперь прошу выслушай меня.
Старый палач склонил голову, но, странно, в позе совсем не чувствовалось смирения, напротив, повеяло скрытой силой. Что за чудный старик, думал Хабил, что — то в нём не от мира сего. Он увидел, как внимательно, из подлобья, солдат всматривается в него: не самое приятное из ощущений, когда понимаешь, что из белесых, прополосканых временем глаз протянулись невидимые щупальца и проникают тебе внутрь. Хабил давно забыл, что это такое, когда тебя вот так оценивают; на вес, размер, будто разделывают тушу бувала, не заметно пробуют на вкус. Он поёжился, старик заметил, тут же заговорил:
– Господин лейтенант безусловно знает о тайном учении, называемом «путь чистой боли»?
– Предположим, слышал — насторожился Хабил - но оно выдумка, миф.
– Это не так, господин. Учение существует, есть учитель, а ему необходим ученик, если ты понимаешь, о чём я говорю. Господин лейтенант готов слушать?
Хабил чувствовал, старик говорит правду. В глубине сердца нарастало волнение, он понял, что сейчас услышит нечто важное, необходимое самому Хабилу. Перед ним дверь, закрывающая вход к тайне, и она готова открыться. Он кивнул головой:
– Хорошо — старик улыбнулся — я знал. Ты очень умный, господин... Слушай. Нас не много, тех, кого Учитель отправил на поиск.
Хабилу впервые вдруг пришла в голову мысль: кто он этот старик, в его возрасте в армии не служат? Пыточное ремесло он знает едва ли не лучше самого Хабила. Старик легко угадал его мысли:
– Да, господин, ты на правильном пути. Мысль твоя ясна, ты хочешь знать кто я такой? И кто Учитель? Так вот, мы — ангры из народа араков, не довелось слышать?
– Я знаю про аранов.
Старик вздохнул:
– Это один народ...
Хабил перебил:
– Допустим, только допустим, ты арак, но называешь себя каким-то ангром. Чего я не улавливаю?
Старик вздохнул ещё раз:
– Хорошо, без правды нет доверия. К сожалению, многого я не могу рассказывать ни об араках, ни о нас, анграх. Тебе придётся поверить на слово. Я ангр, но и арак тоже. Мы, это они, но они не мы.
– Не понятно. Ни-че-го.
– Потерпи, господин. Что-то я расскажу, дай мне время подумать.
Старик протёр слезящиеся глаза:
– Араки, «танцующие со смертью»...
– Это ещё что такое?
– Ты перебиваешь, господин, имей терпение.
Хабил махнул рукой:
– «Танцующие со смертью», «убивающая или разящая рука» это названия смертельного вида боевых искусств, которое практикуют араки. Овладев им, арак более не нуждается в оружии. Его тело становится таким оружием. Ты слышал, как ценятся араки- телохранители?
– Да, золотом по весу, но я не верю.
– Зря, но всему время... Так вот, ангры ушли по пути знаний дальше араков. Мы занимаемся природой боли, самой основы жизни. Боль, не просто, когда болит. Она порождает много вопросов. Не понятно, согласись, почему вдруг заболело? Что вызвало боль? Нарушения целостности, это очевидно. То есть боль разрушает, и так полагает большинство учёных мужей. Они не достаточно правы: да, боль признак разрушения, это так, но она же есть материал для излечения, отсюда вывод, боль одновременно существует, как следствие, но может быть и причиной. Да, да, господин. Не удивляйся. Подумай, что как не боль сердца лечит потерю родных людей или измену любимой? Что здесь следствие, а что причина? Рана, полученная в бою? Разве не через боль исцеляется она? Жена в муках рожающая. Это боль выталкивает из чрева измученного тела плод... Ангры поняли всё первыми. Мы стали познавать природу боли, примерно, так, как делаешь это ты. Нам пришлось использовать людей, но это всего лишь маленький эпизод, первый этап, однако, араки не поняли и не приняли нашего дара. Они изгнали нас, не смотря на то, что мы такие же араки и так же поклоняемся матери — богини. Но есть одно отличие, мы думаем, что она и есть Боль, с большой буквы. Народ, почитающий женское чрево, то есть саму жизнь, одновременно и самый смертоносный в мире. Какое другое нужно доказательство нашей правоты? Сами араки являются доказательством, но когда мы заявили об этом , они объявили нас сумасшедшими и извращенцами. Ангр означает извращенец.
– Странная вера. Поклонники боли.
– Ни в коем случае, господин лейтенант.
– То есть?
Под усами старого солдата шевельнулись губы, видимо, это должно было обозначать улыбку:
– Подумай сам. Если у человека гниёт нога, то хирург обязательно её отнимет, правда? Причинит жесточайшую боль, но тем самым сохранит жизнь. Многие народы лечат болью: колют, прижигают, рубцуют. Ангры продвинулись дальше всех. По сути ангр — целитель. Человеческое тело настолько боится боли, что если целенаправленно применить её, доставить к больному органу, или на другие, те, что обеспечивают его функционирование, то всегда появляется возможность излечения... Комплекс боли и...и ты здоров.
– Не понимаю...
– И не поймёшь, пока не изучишь. Эта наука не для обычного человека. Нужно призвание, в тебя я его вижу.
Хабил пошевелился, зябко: толстяк остыл:
– Хорошо, я сделаю вид, что верю тебе, но, раз мы умные люди, нужны доказательства, постой — видя, как досадливо поднимает плечи старик — главный вопрос: почему я?
Хитро зашевелились усы:
– Слава о тебе, как ком, несущийся с горы. Наверное, на всём побережье не сыщется человека, не слышавшего о внушающем ужасе Хабиле. Знаешь, что говорят о тебе? Красивое, не знающее чувств чудовище, при том, что никто не знает тебя настоящего — солдат обвёл рукой подвал.
– Замолчи, старик. Ты противоречишь, не кажется тебе? Ты, поклонник боли, а осуждаешь?
Старик улыбнулся вновь:
– Поверь, когда познаёшь природу боли, то всё это — он повёл рукой — игрушки. Вы медленно убиваете, мы лечим, хотя всё смыкается и на самом деле мы очень близки. Тебе приятны сами пытки, а нам они необходимы для оттачивания мастерства. По большому счёту, ангры нуждаются в таких, как ты. Я наблюдаю за тобой три месяца. Да, так долго. Учитель сделал правильный выбор — он знал, к кому меня направить.
Хабил откинулся от холодеющего труппа:
– Почему?
Старик перечислял:
– Ты любишь боль, она притягивает тебя, это раз. Но ты не теряешь головы в отличии от многих, кого она призывает. Это хорошо и это два. Не любишь крови — старик кивнул головой на труп — три, ты в состоянии замучить ребёнка, то есть границ в тебе нет, и это четыре. Ты всегда ищешь, тебя мучает неизвестное, тянет к себе. И пять, я знаю твою тайну.
– И-и...
– Женщины. Ты не можешь понять их душу, тебя это изводит. Поверь, господин, когда ты пройдёшь науку ангров, женщины станут для тебя простым листом пергамента, ты сможешь нарисовать на нём всё, что захочешь.
Хабил вздохнул и оттолкнул труп, тот мягко повалился боком:
– Говоришь сладко и убедительно. Но отчего возникла нужда искать меня?
– Все просто. Учитель почувствовал приближение срока, он обязан передать знания. Любые знания достойны сохранения, а знания ангров подавно. Ни одна крупица их не должна пропасть, тяжкой ценой они достались. Почему выбор пал на тебя, я уже объяснял, могу дополнить только, страхи, жалящие тебя вот здесь — он постучал пальцем по лбу — учитель избавит тебя от них...
По мере того, как старик говорил на Хабила волнами нападала холодная ярость: его оценивали, подобно корове на рынке. Однако, рассудок гасил вспышку: необходимо узнать как можно больше: терпи, слушай, задавай вопросы. Палач, действительно, оказался не просто стариком. Речь выправилась, что говорило о его образованности, скрытной, но несомненно обширной: перед ним сидел не просто палач, а личность не ординарная, умная, а таких всегда стоит послушать.
– Что случиться, если я откажусь идти.
– Не захочешь. Ты умный и любопытный. Я помогу принять решение.
– Как?
Старик внезапно очутился рядом; каким образом, этого Хабил не успел осознать. Стоявший только что в удалении старый палач склонился над ним... Мир боли. Ничего кроме: ликующая, торжествующе живая боль. Хабил находился внутри мира безумной боли. Ему ломали позвоночник и разбивали кости, срезали кожу и мясо, распиливали, растягивали, выворачивали суставы, выдергивали органы. Он корчился на колу и шипел на раскалённой решётке. Время пропало и ничего не значило: холодные пальцы бегали по телу, выбивая аккорды боли или тянули ноту, подводя разум лейтенанта к порогу безумия. Он умирал много-много раз и столько же возрождался...
Хабил вздрогнул: тело сильно изогнулось, его подбросило. Оказалось, что он лежит на глиняном полу в пыточном подвале, под ним что-то скользкое, холодное, сам он с головы до ног промок и стоит запах, столь знакомый по допросам с применением пыток: кал, моча, блевотина. Запах боли, его не спутаешь ни с каким другим? Сколько раз он вдыхал его на допросах, брезгливо морщась при виде вываливающихся из пленников нечистот. Хабил сел, опираясь на руки и понял, в нём что-то изменилось. Тело, молодое и сильное, здоровое стало другим, казалось, оно принадлежало пятилетнему ребёнку. Переполняла необычайная сила: по плечу сдвигать горы и поворачивать реки. Хабил увидел возле своих ног сапоги, поднял голову: над ним стоял улыбающийся старый палач, он спросил:
– Пойдёшь со мной?
Хабил хрипнул:
– Пойду - помедлил, и ещё раз прохрипел - мой господин.
Затем упал на загаженный им самим пол: он был счастлив...

Они шли по Ангрии, хотя пересекали границы разных государств, но Халифат был всюду. Знание языков не являлось препятствием, везде говорили на языке народа победителя. Они направлялись к морю, в родную для Хабила сторону. И чем дольше они шли, тем более его радовала дорога к дому. Империя расцветала. Разрушенные войной города, посёлки, хутора полностью или в большей мере возрождались. Всюду строились широкие дороги, по ним в обе стороны двигался гужевой транспорт. Повозки запряжённые коренастыми буйлами тащили громадные брёвна для строительства имперского флота. Муравеями носились тележки торговцев, медленно тянулись обозы с рабочими, призванными обслуживать неисчислимую армию непобедимого Салманишаха и строить корабли для будущих великих побед на море, суша почти вся уже принадлежала новой Империи. Маршировали полки и победно громыхали деревянные колёса пушек. Всюду кипела хозяйственная деятельность. На блок-постах, выставленных при каждом городе, Хабил предъявлял приказ о его полугодичном отпуске — командование, когда оформляло бумаги, не вдавалось в подробности его рапорта, зная, если лейтенант чего-то просит, значит надо по делу, и не важно, что дело лежало далеко от дислокации самой армии: надо, стало быть надо.
В пути Хабил учился: он жадно ловил каждое слово, осваивая каждый нажим: глубину, силу, последовательности. Он узнал и освоил много: старик показал ему все болевые и смертельные точки: как ударить так, чтобы для истязуемого это было сравни настоящему удушению, или сдиранию ногтей, или сожжению. Ангр говорил, что необходимо предстать перед Учителем как можно более подготовленным, потому что изгнание демонов, захвативших душу Хабила, дело кропотливое и чем более сам лейтенант узнает о природе боли, тем легче окажется процесс излечения. На ночлег устраивались, где заставала ночь. Если это был город, они шли в комендатуру и по предъявлении удостоверений личности: офицерского паспорта и солдатской книжки получали ночлег в гостинице, нередко в одной комнате: командировочных было много, мест не хватало. Когда ночь настигала в лесу или чистом поле, разбивали палатку. Старик всё больше доверял Хабилу и охотно раскрывал секреты тайного мастерства. Когда достигли моря и старый палач объявил, что завтра передаст неофита в руки Учителя, и уже тот отведёт его в непролазные дебри, где скрыт Храм матери-богини, в стенах которого продолжится его обучение, Хабил в последний раз использовал по назначению офицерский кортик, заколов им спящего ангра. И повернул назад. Он возвращался обогащённый бесценным грузом знаний. Очень скоро слава его гремела по всей империи...

Хабил дождался , когда последние женщины перебрались на другую сторону чанов, откуда неслись похотливые крики, ругань и плачь, встал с кресла и неспешно подошёл к балюстраде. Посмотрел вниз.
Семеро. Дрожащих, испуганных, но, кто гневно, а кто презрительно смотрящих на него снизу вверх. Вот он, лакомый кусочек, его награда. Хабил, нацепив личину искреннего огорчения - а внутри плескалось блаженство, начинается, боже ласковый, как он любил прелюдии - осматривал «добычу»...
Самая молодая, очень хорошенькая, смотрит с вызовом. Уверенна, что выстоит, настроенная умереть, но не пасть к ногам капитана, думает, что не найдётся мук, способных сделать её жертвой похоти. Для Хабила девица чистый лист бумаги, бог послал подарок: он сразу понял, на этом девственном полотне он и выведет филигрань первого урока. Хабил упивался её гневом: какая хорошенькая и на столько же глупенькая: скоро, скоро девица станет молить о смерти. Демон в сердце его ликовал. Эту девочку он сделает любимой игрушкой. Его и Мука. Он продолжил осмотр. В глаза бросилась женщина в годах, очень хорошо сохранившаяся, смотрит слегка в сторону, но так, чтобы краем глаза фиксировать его передвижения. Гордая посадка головы, прямой стан, фигура, в наглухо закрытом платье с воротником стоечкой сказали ему всё: перед ним аристократка. Значит, сильная духом. Наверняка неоднократно изнасилованная, такие притягивают подонков, но не сломленная. Ценный приз. Осмотр и оценку остальных пленниц оставил на потом, на начало главные участники выявлены. В полной мере оценив достоинства обеих, он вцепился взглядом в девочку: Хабил наслаждался выражением решительности на милом личике. Противостояние, господи, как хорошо! Капитан опёрся руками о перила, слегка наклонился:
– Что же, милые дамы, выбор сделан, видит бог. Я так понимаю, что отныне ваше благополучие становится моей главной заботой, потому всех приглашаю подняться на мостик. Вот по той лестнице — Хабил указал на трап слева от себя, зная, что ни одна из пленниц не сдвинется с места, покосился на Мука — пёс с готовностью встал, хвост возбуждённо завилял, уши ловили дыхание хозяина, глаза — взгляд. Увидев, как прикрылись веки человека — приказ - пёс с рыком и топотом бросился вниз, и закружил вокруг жмущихся друг к другу женщин, сильно напугав, что не мудрено: в холке он достигал им до груди.
– Мук вас проводит — заявил Хабил сверху — вы такие упрямые. Мук, мальчик мой, приведи дам.
Огромная собака поднялась на задние лапы и всем весом навалилась на ближайшую к нему женщину. Та устояла только потому, что упасть помешали другие. На голову выше, Мук обнажил пасть; клыки длинной с женскую ладонь, вдруг нависшие сверху, хриплый лай и вес пса, сделали дело, как обычно. Маленькая группка качнулась. Стоило только заставить их пошевелиться, как единство распалось, и спасаясь от страшной угрозы, женщины кинулись к трапу, ища спасение у собственного врага. Хабил спрятал усмешку. Он дождался, пока верный друг не загонит группку в дальний угол площадки.
– Хорошо, Мук, умница, ко мне — позвал, когда пёс сделал всё как положено. Собака, виляя хвостом, подошла к хозяину. Пёс дышал шумно и часто — ходуном ходил поджарый живот, шерсть на загривке поднялась дыбом, он помотал головой, хлопая огромными ушами, обошёл Хабила и сел с права — первая часть спектакля, отработанного обоими до совершенства, завершилась. Мук зло уставился на женщин, тихо рыча, скалил клыки. Хабил как бы успокаивал пса: чесал ему за загривок, при этом неотрывно смотрел на девушку. Девица, надо признаться, оказалась более стойкой, чем он предполагал; не взглядом, но тоже отвечала, её глаза то и дело останавливались на фигуре страшного офицера. После выдержанной паузы и обмена взглядами, Хабил лёгким нажимом дал понять Муку, чтобы тот остался сидеть, сам направился к замершей в ожидании группке. Над фрегатом висел характерный шум сопровождающий массовое насилие: женский плачь, крики и мольба мешались с мужским хохотом, смехом, улюлюканьем. На капитанском мостике стояла тишина, контрастом подчёркивая происходящее на баке зверство. В парусах свистел ветер, вахтенный рулевой походил на безжизненную статую, пришпиленную к штурвалу.
Хабил обошёл рулевого, подошёл к женщинам, остановился в трёх шагах:
– Дамы — на лице глубокая досада, в голосе — горечь — дамы, вы оскорбили меня. И моих солдат. Вы слышите шум, это гимн радости — Хабил махнул плёткой себе за спину - ваши подруги оказались ответственными, приветствуя законы гостеприимства, они отдают хозяевам должное за радушие и гостеприимство, они чутки и отзывчивы и понимают, мало, принимают положение вещей, какое есть, как оно сложилось на данный момент. В них много тепла, сердечности, позволю сбалагурить — сердечной теплоты, они... а-а-а, о чём с вами говорить, что и кому доказывать, коли вы в бессердечии своём не желаете выполнить миссию, отдать плату, какая в вашем положении осталась. Вы в своём эгоизме, презрении к естественным мужским желаниям, обусловленным природным предназначением, отдавать её не пожелали. Но отдаёте ли при этом отчёт, что оскорбляете моих солдат? Да если бы только их. А как же бог, как быть с ним? Вы возомнили, что можно стать выше Создателя, нарушая законы Его? Какое кощунство. Что ж, вы будете наказаны. Гордыня привела вас на мой корабль. Я, не господь бог, но в море капитан второй после него, потому в моей власти карать и миловать. Сейчас я нахожусь в замешательстве, тяжесть вашего проступка не имеет определения. Вы уподобились животным, нет, что это я, какие животные, вы прямые звери, что не имеют разума и жалости, а, раз так, то и наказание ждёт подобающее вашему облику. Отныне вы для всех, кто есть на борту судна только звери. Да увидится ваша суть всякому. Как и звери, вы будете лишены человеческого платья, передвигаться станете на четвереньках, всегда: и, главное, вам запрещается пользоваться человеческой речью. Вы сможете только плакать, это единственная малость, на какую я пойду. И вам крупно повезло. На моём судне имеется ещё один зверь, как вы смогли только что убедиться, это мой верный Мук. Поскольку он, а отныне и вы суть не люди, хотя на счёт Мука я бы не стал так категорически заявлять, тем не менее, он зверь, поэтому и справлять естественные природные нужды, а никто не вправе отменить божью заповедь, размножайтесь, вы будете с ним. Мук нуждается в доброй сучке. Право выбора я оставляю за Муком, как за животным более высокого ранга, нежели вы.
При последних словах все семеро ахнули в голос, закрыв рты руками. Женщины теперь все смотрели на Хабила, который открыто упивался их ужасом, прекрасно зная, что его веселье нагоняет страха ещё больше. Широко улыбаясь, он направился к выбранной ранее девушке. Встав вплотную рядом со смертельно побледневшей девицей, спросил:
– Как зовут, красавица?
– К-камила — нашла сил ответить та.
– Красивое имя — весело сказал Хабил — вот, что Камила, дорогая, тебе выпала почётная участь помочь им — он подбородком кивнул на перепуганных женщин — выполнить приказ.
Плавным движением - не напугать — поднял руку и положил ладонь на ключицу девушки. Камила вздрогнула, но не попыталась как-нибудь освободиться. «Очень хорошо» - Хабил мягко нащупал болевую точку и прикрыл глаза; необходимо настроиться на движение крови, ощутить и зафиксировать ритм всех процессов, происходящих сейчас внутри девушки, он должен прочувствовать девичье тело. Начало работы, наиболее ответственный момент, никак нельзя, невозможно заступить за предел, за которым обитает безумие, родная сестра боли. Рисунок симфонии должен быть безукоризнен... Ба, да, он счастливчик: Хабил ликовал, его пальцы говорили, что защитных сил у девушки не оказалось вовсе — одна глупая, глупая, глупая девическая гордость. Стоит отблагодарить небо. Указательный и большой палец впились в тело, Камила закричала... Задачей показательного выступления являлась не сама девица, но на её примере все женщины на корабле должны усвоить - капитан их повелитель, Камила - расходный материал, пример его могущества. Цель урока - покорность, возведённая в абсолют, для чего следует отключить механизмы внутренней защиты: и основные, и поддерживающие, и он знает, как. Женщин Хабил изучил досконально, в первую очередь тела, но, главное, их психику. Мужчины дураки, те, что отметают значимость женского ума, считая его менее развитым, нежели собственные мозговые извилины. Мало кто знает, что угнетает подавляющее большинство женщин на свете, что способно парализовать волю к сопротивлению, и является, самым не желанным, фигурально выражаясь, страшным для любой из них? А он знает, это возраст: они не желают стареть и всё тут, поэтому каждый раз Хабил выбрасывает одну и туже карту. Сейчас он немного, чуть-чуть, состарит Камилу, наглядно продемонстрирует, что может случиться с каждой в случае неповиновения. Его глаза закрыты, руки порхают по телу девушки, рождая лучшую музыку в мире, музыку боли. Сколько же несчастных пали от его неумелых вначале действий, сколько раз он ошибался, выбирая неверные ходы, уводивших подопытных в страну безумия. Если бы не знания старого ангра, не достичь ему настоящего мастерства, спасибо тебе старик.
Девушка кричала не переставая, Хабил не отпускал. Он парализовал Камилу, девушка вытянулась в струнку и поднялась на носки. Его это устраивало больше всего, не было нужды опасаться, что несчастная упадёт. Он не спеша вился вокруг: нажимая, надавливая, резко тыкая. Работал и одной рукой и двумя, внимательно отслеживая, как начинают седеть густые волосы девушки. Вот первая морщинка рассекла гладкую кожу лба, и тут же выскочила мелкая сеточка в уголках глаз. Хабил контролировал всё: видел, как упала одна из пленниц - «обморок, очень хорошо». Усилил надавливания за ухом, повысив силу крика. Камила ужасающе захрипела, потекли сопли, не брезгуя, Хабил краем её же платья вытер их. Помарка, хотя... нет худа без добра, вон, как мечутся глаза у остальных: готовы сдаться... Дожать. Он с силой ткнул девушку в точку под мышкой, Камила завизжала, но Хабил продолжал атаковать, не убирал палец, наоборот, усиливал давление. Голос несчастной сорвался, но дело было сделано: первой женщиной, сбросившей с себя платье и упавшей на колени, оказалась «аристократка». Кто же ещё, как не представительница высшего общества, странно было бы, если бы кто-то другая. Привыкла распоряжаться, а привычка — вторая натура: принесла себя в жертву, главное, это прекратить мучение девочки: ах, ты, умничка моя. Женщина сидела на коленях, зажав руками уши. За ней поспешили обнажиться остальные. Камила кричала, лаял и носился кругом Мук, и, кажется, да, так и есть, шум на полубаке стих. Камила из цветущей девицы превратилась в седую полустаруху, вид её был тем более ужасен, что юной, упругой коже никак не соответствовала ужасная сеточка морщин в уголках глаз и две глубокие складки у губ. Хабил отпустил девушку, крик оборвался. Камила постояла не много, сведённые судорогой мышцы расслабились, и она рухнула на палубу. Хабил нарочито, но и с настоящим наслаждением потянулся. Направился к креслу, проходя мимо штурвального отметил застывшего матроса, усмехнулся. Взял плётку и вернулся к стоящим на четвереньках нагим женщинам. Ни одна не встретила его взглядом, только резко обозначились лопатки на обнажённых спинах, пленницы прятали голову в плечи. Хабил улыбался: вот и вся храбрость, заносчивость, гордость. Нет, не зря говорят — не буди лихо, когда оно тихо, но, если поглядеть с другой стороны, чтобы он делал в рейсе без таких, как эти...
– Итак, дамы — заговорил Хабил, заложив руки за спину, он покачивался на носках — надеюсь все всё поняли, не так ли? Вы животные, не смеете разговаривать и передвигаетесь, как подобает животным. Следуйте за мной, спускаемся ко мне в каюту.
Он вытащил из внутреннего кармана свисток, сыграл сигнал. Почти сразу раздался топот сапог. На мостик взлетел боцман: плотный, грузный силач, обнажённые руки обвивали татуированные драконы.
– Отнести — Хабил показал плёткой на лежавшую бес сознания Камилу — в капитанскую. Проследить, чтобы все пленницы сегодня помылись и составь график служб. Выполняй.
Боцман отдал честь и убежал.
– Что же, милые дамы, попрошу за мной. Мук, охранять.
Работа по перевоспитанию началась. Пленниц переписали и разбили на десятки: в каждой группе избрали старосту. Работу определили привычно женскую: приготовление пищи, уборка кают и кубриков. На каждый день назначалась десятка дежурных, в их задачу входило ублажать страждущих - тоскующих по женскому телу матросов и солдат. После экзекуции Камилы ни одна из женщин и не пыталась сопротивлялся бесчестью. Про семерых отверженных ползли самые страшные слухи. Видели их редко, и всегда женщины следовали за капитаном и его собакой на четвереньках, голые. Одна на половину безумная Камила ходила в полный рост, однако, вид её был ужасен; девичье тело - прыгающие при ходьбе свежие груди с высокими сосками, округлые бёдра, плоский живот и безупречные ягодицы - вызывали бы восхищение, если бы это великолепие юного совершенства не увенчивалось головой старухи. Ветер трепал седые космы, у девушки выпали два передних зуба, лицо и кисти рук измяли бесчисленные морщины и складки. Её пытались не замечать. Прокажённая что-то бормотала в себя и хихикала. Глядя на всю группу, страшно было представить, что творилось в каюте капитана. И действительно, творилось, но только не то, что думалось всем. На самом деле Хабил ничего не делал с женщинами. Всё время, что они проводили внутри, они обречённо, безмолвно стояли на четвереньках. Только на время приёма пищи разрешалось поменять позицию. Женщины садились, скрестив ноги и держа перед собой тарелки. После трапезы снова вставали в обусловленную приказом Хабила позу. Когда он видел, что стоять на коленях становилось невмочь, разрешал не надолго лечь, как правило, на полчаса. Купал и подмывал женщин Хабил лично, обращаясь с ними словно с домашними питомцами: солдаты ежевечерне устанавливали на капитанском мостике не большой чан с горячей водой. Всякий раз после купания одну из несчастных, уже в каюте, Хабил отдавал в усладу своему любимцу.
В такой обстановке «Чёрная владычица» проделала большую часть рейса, когда состоялась спланированная в штабе армии «случайная» встреча с рыбацкой фелюгой, на борту которой находились араки, направлявшиеся на служение в найм в Анжар к вельможе, не зная, что тот с энного времени больше не знатный гражданин, а обитатель тюремных застенков, лишённый богатств и званий узник. Превратности судьбы. Секретная часть похода Хабила заключалась, в том, чтобы перехватить и пленить араков, и доставить к очам самого светлозарного Салманшаха. Правитель империи возжелал заключить с араками Договор. Для осуществления практически невыполнимой задачи офицеры генштаба решили призвать знаменитого Хабила. Дабы заинтересовать амбициозного молодого капитана не поскупились и выделили ему корабль с невольницами: своеобразная компенсация за риск. Они прекрасно знали о применяемых им методах перевоспитания пленниц, поэтому были уверены в его согласии, но видавшие виды боевые генералы ахнули, когда Хабил запросил поддержку из ста пятидесяти солдат морской пехоты. После жарких, но не долгих переговоров, видя, насколько твёрдо настроен Хабил, им пришлось согласиться на выставленные условия: капитан заявил, что иначе не станет выполнять приказ и скорее уволится из армии. «Чёрная Владычица» отправилась в поход. Захват рыболовецкой посудины произошёл на удивление легко, да и кто бы смел противиться грозному боевому кораблю. Фелюг оказалось три. Араки, как Хабил и надеялся, сопротивления не оказали: к чему им, не умеющим просто плавать, ещё и бороться. За что, вернее, за кого? Они не солдаты, а телохранители , и объекта охраны рядом не было. Араки мирно позволили одеть на себя кандалы. Поселил он их на палубе, на виду. Капитан считал, что пленникам предоставлены условия проживания лучшие, нежели у него самого. В кандалах, но они были свободны, могли ходить куда угодно. В их пользование вся верхняя палуба, а он вынуждено делил каюту с семью женщинами. В полном покое минуло два дня. Хабил позволил себе перевести дух. В самом деле, захват араков произошёл без сучка и задоринки, на судне царил порядок, отчего бы не расслабиться? Но чёрт, говорится в пословице, не дремлет. До конца рейса оставалось три недели пути, когда подошло время очередного купания. Сама процедура, или обряд, как для себя определял Хабил, прошла как обычно: женщины покорно лезли в чаны и отправлялись в толпу солдат и матросов. Не было слёз, криков. Всё рутинно. Хабил увёл свой эскорт в каюту, где, к собственному изумлению, впервые взял одну из «опущенных»: полубезумную Камиллу. Девушка приятно оказалась весьма страстной и искусной. Хабил в хорошем расположении духа предложил верному Муку выбрать подругу для себя самостоятельно. Пёс наскочил на «аристократку». День омовения, «банный», долженствующий быть напряжённым, закончился благостно. Беда пришла с рассветом. В утреннюю поверку личного состава выяснилось, что пропал один из отобранных им негодяев. Половину дня солдаты и матросы провели на палубе, пока поисковая команда обследовала каждый закуток, включая трюмы с пленницами. Солдат пропал. Хабил пришёл в ярость. Он продлил смену вахтенным, отменил утренний ром и строго выговорил старпому и боцману, предупредив о личной ответственности. Но на следующее утро не досчитались ещё одного солдата, затем ещё одного, и ещё. Всякое утро теперь начиналось с поиска очередного пропавшего. Хабил понял, надо думать. Он обратил внимание на один факт, все исчезнувшие из группы «его» негодяев, потому логически выстраивалась закономерность: идёт процесс, поскольку исчезают те, на кого в банный день наложена особая миссия. Движимые деформированной своей внутренней природой его избранники насиловали женщин в похотливо- изощрённой форме, бывало, что совершенно дикой. Размышления привёли к мысли о причастности араков, всё выглядело так, будто исполнялся приговор неведомого суда: каждую ночь - казнь. Но на пленниках кандалы: как вообще возможно такое, будучи закованными, не замеченными никем отыскать в темноте кубриков приговорённого, убить, и выбросить труп за борт? Над судном зависло облако страха. Все боялись всех, даже несчастные пленницы. Что-то сверхъестественное поселилось на «Чёрной владычице». Перед взором Халиба неотступно стояли глаза бородатого вожака араков: ледяная стена. Фактически смотрел не он на Халиба, а сам капитан, арак только отвечал на взгляд. Однако спокойные глаза заставляли держаться подальше от их хозяина. Когда пропал верный Мук, Халиб возблагодарил всех богов Ангрии и лично старого, убитого им ангра, объяснившего систему ценностей мира этих дикарей. Арак не убивает безоружного. Пропавшие насильники при себе всегда носили сабли, кинжалы, что естественно: не смотря на омерзительнейшие черты характера, они солдаты и экипированы согласно уставу. Ему же хватало одной плети в руках и жмущегося к ногам верного Мука. Пропавшую собаку было нестерпимо жалко, сердце болело, гнев и ярость волнами поднимались из глубины души, но сильнее светила мысль, что он сам жив, благодаря счастливейшему обстоятельству. Пришлось отменить купания, а на ночь солдаты сдавали оружие в каптёрку боцмана, оборудованную во временную оружейную комнату. Но люди продолжали пропадать, его это встревожило, вдруг араки изменили принципам собственной крови, но причина продолжающих исчезновений членов «его команды» оказалось проще; в страхе за свои никчёмные жизни, многие из них держали при себе ножи. Хабил приказал произвести тщательный осмотр личных вещей солдат, всех, у кого отыскалось холодное оружие, прогнали сквозь строй. Только после принятия драконовских мер безопасности, исчезновения прекратились. Избранной «семёрке» женщин он вернул платья и «поставил» их на ноги, но возможности говорить не дал. В абсолютной тишине, воцарившейся на фрегате, «Чёрная владычица» на всех парусах летела к родным берегам, судно словно прочувствовало угрозу, поселившеюся на его борту, и, как живое, спешило убежать от неведомой опасности. Они не успели. Однажды вечером неизвестно откуда явился зелёный пузырь. Хабил, вызванный вахтенным, выскочил на палубу. Стоял жуткий холод, «его» женщины последовали за ним, и в страхе глядя на светящуюся зелёную стену, выросшую по бортам, сгрудились рядом, ища защиты от неведомой угрозы у своего мучителя. Невозмутимые и всегда сидевшие араки стояли среди выделенных для наблюдения за ними двенадцати солдат охраны с копьями в руках. Оказавшиеся на палубе замерли, неотрывно смотря, как высится и растёт стена воды вокруг фрегата. Она достигла края паруса на бизань — мачте, и всё исчезло. В буквальном смысле. Очнулся капитан на острове...

Хабил сильно оттолкнул от себя плот, повернул голову посмотреть на утёс. Пусто. Фигурки больше не маячили на фоне чистого неба. «Отправились к моему товару» - с горечью подумал Хабил. Изменения, произошедшие с ним за сутки, никак не желали укладываться в голове. Он чувствует себя капитаном и повелителем, но толкает тяжелый плот рядом с обычным солдатом, которому уже не командир. Мало, он вынужден подчиняться приказам голого человека, при чём, этот обычный гражданский легко может его убить. Хотя, какой он простой, если играючи разоружил боевого офицера? Метаморфоза, произошедшая в его жизни поражала. Из обличённого властью повелителя судеб и самой жизни всякого рода людишек он сам в одночасье превратился в зависимое существо, тряпку, вынужденный при том избавить всех этих тварей от голода. Такие дела... Хабил в очередной раз одёрнул себя: «успокойся, господин капитан, ничто не выправить, а продолжать жить необходимо. Во что бы то ни стало выжить, хотя бы для того, чтобы отомстить голому человеку, отобрать его женщин и и свести счёты с презренными араками. Жизнь отныне ему нужна и посвящается будущей мести: он станет лелеять её и выжидать время, всегда настороже и готовый к любым возможным переменам. Нанести удар неожиданно, неотвратимо. Если надо ждать всю жизнь, он будет ждать: что - что, а это я умею. Пока же, главное, рыба. Пища. Его козырь в долгой борьбе с победителями.
Хабил поднял руку, вытянул указательный палец, на языке условных сигналов это обозначало — ко мне по одному от каждого плота.
– Ближе, солдаты — он пропустил волну и глотнул солёно-горькой воды: выругался, сплюнул, погрузился с головой, фыркая вынырнул, помотал головой — слушайте приказ. Сети не расправляем, мы не знаем есть здесь рыба или нет. Голый король ловил на удачу. Меня подобное положение дела устроить не может. Мы должны вылавливать много рыбы. Для этого следует изучить акваторию, понятно? Я сейчас поплыву к рифам, прослежу откуда приходит рыба, вы остаётесь и ждёте меня. Да, ещё одно. Следите за натяжением тросов, верёвочки эти ненадёжны. Не упустите ветер, голый король даст дым, когда он сменится, тогда срочно выплывайте к берегу, но надеюсь, я успею вернуться. Ещё одно, здесь водятся айры. Уплывайте сразу, как только увидите.
– А плоты? - спросил один из подчинённых, помоложе, настолько кучерявый, что с ними не справилась и солёная вода, они словно бы не намокли, ярко, как-то весело даже блестели антрацитом.
– Хороший вопрос, солдат. Имя и звание?
– Рядовой сапёрного полка Его Высочества пехотной армии Визиря Ангрийской Империи Валасаак Иптуштан, кореяк, господин капитан. Но мы вроде военнопленные...
– Кто освободил тебя от присяги, пехотинец? Ты всё ещё на службе, а я твой командир. Ты думаешь, Валасаак, что если эти мерзавцы одержали верх, то всё и кончено? Нет, солдат, твоя жизнь принадлежит Ангрии, и мы будем сражаться за родину всюду куда бы судьба нас не забросила, понятно? Сейчас они сильнее, мы вынуждены подчиниться, но не сдаться, заруби себе на носу. Наш бой, это терпение и мы станем терпеть, пока не придёт время. Ждать и быть готовыми, чтобы победить.
– Сколько времени ждать, господин капитан?
– Скажу честно, не знаю, тем не менее, твой статус таков, никакой ты не военнопленный, ты солдат, временно лишённый оружия. Наши копья теперь, рыба. Ловить, ловить, как можно больше, чтобы мерзавцы знали, без нас им не выжить. Вот ваш первый приказ, солдаты. Понятно?
– Так есть, господин капитан.
– Тогда поплыву. Следите за берегом. Я скоро.
– Слушаюсь — в один голос ответили солдаты.
Хабил оттолкнулся от плота. Добрался до рифов он спустя минут десять. Подзабытые знания, спящие инстинкты включились сразу, будто не было десятилетия воинской жизни, заполненной грохотом и дымом сражений, воплями допрашиваемых пленных. Хабил вернулся в прошлое, и его радовали ожившие ощущения. Море дышало спокойствием, вода была тёплой и удивительно прозрачной. Глубина над рифом, определил он на вскидку, не больше трёх метров. Набрав полную грудь воздуха, Хабил нырнул и широко раскрыл глаза. Смазано перед ним распластался цветной ковёр по которому прыгали пятна солнечного света, извивались лежащие на камнях длинные нити водорослей. Хабил увидел семенящих по дну крабиков, торчащие из ила раковины моллюсков, стремительно перемещались стайки маленьких рыбёшек, много морских звёзд, но нормального размера рыбы ему не встретилось. Он вынырнул, отдышался и сделал ещё одну попытку и снова не увидел большой рыбы, одна каракатица медленно проплыла мимо. В чём дело? Рыба должна быть, её не может не быть на рифе. Он недоумевал, что не так в этом месте? Куда пропала большая рыба? Хабил крутился на месте, решая в какую сторону плыть на поиски, совсем было определился - на восток, вдоль пляжа - как что-то коснулось его ноги. В тревоге погрузил лицо в воду и увидел большую рыбу, вяло проплывающую прямо под ним. Хабил следил за ней, сколько мог. Пришелица вела себя странно. Она плыла в одном направлении, как ни одна рыба не плавает: в вечных поисках пищи они непрестанно меняют курсы, совершая резкие повороты, снуют взад-вперёд, а перед ним проплывала совершенно странная особь. Хабилу ни разу в жизни не встречалась рыба, плывущая, подобно паруснику, только прямо. При чём направлялась она к берегу и если бы большой, обросший кораллами камень не преградил путь, несомненно, спящая на ходу морская обитательница благополучно выплыла бы прямо на сушу. Камень преградил путь, и рыба заторможено, совершенно бездумно поплыла в сторону, какую её направила преграда. Хабил недоумевал, он мог взять её голыми руками. Очень странно. Удивление возросло, когда он увидел ещё одну подобную представительницу местной рыбьей диаспоры. Судя по курсу, какому плыли обе рыбы, они пришли со стороны, где стопорились плоты. Не раздумывая более, Хабил поплыл назад. Не объясняя ничего, он проплыл мимо солдат, и принялся нырять, всякий раз меняя глубину погружения и увеличивая границы поиска и скоро увидел потрясшую его картину, казалось бы, дикую, невозможную, однако, вполне реальную. Рыбные армии стояли плавно загибающейся стеной вокруг места, вода в котором имела фиолетовый цвет. Оно имело чёткие границы, хотя очертания её виделись размытыми. Из глубины странного «колодца» поднимались кверху светлые комочки, а рыба их ела; из замерших на месте групп отделялись одиночки, подплывали к фиолетовому месту и хватали белёсые хлопья. Так вот почему рыбы не было на рифах. Хабил задумался. Пастбище, вот на что походило увиденное им. Рыбье пастбище. Всё это так не правильно. Такого не должно быть. Странная пища, какие-то хлопья. Одинаковая для всех. Её едят даже айры. Нет, эту рыбу он ловить не станет. Слишком подозрительно. Тогда какую и где? Вопрос законный. А ответ такой, он перехватит рыбу на подступах к «кормушке», растянет сети со стороны моря, а не рифов. Голому королю о странном месте не расскажет, на всякий случай. Встретить самого Марьятта ДэГизо на острове, затерянном неизвестно где, вместе с семьёй. Велики твои деяния, Господи. А рыбы он поймает много, благо теперь знает где её искать. Сегодня будет ловить на лесу, заодно проследит за графиком кормления сонных рыб, завтра выяснится, местная это рыба или приходит на дармовую пищу и с моря тоже. Хабил вернулся к плотам.
– Сети распускать не станем, там что-то странное происходит с рыбой, надо будет разобраться, а пока я научу вас, как ловить на лесу. Валасаак , достань со своего плота вон ту скрутку — приказал он, и спросил второго солдата:
– Ты вызвался ловить сам, значит ли это, что ты рыбак?
– Так есть, рыбак.
– Хм, откуда родом?
– Из Нуречья...
– Земляки, стало быть. А из какого города, или села?
– Из деревни, господин офицер. Рыболовная станция Алинкарек, довелось слышать?
– Слышать, бывал. Вы славитесь отменно приготовленным балыком. Умеете, в самом деле, я много у вас покупал.
– Правда?
– Да.
– А когда Вы были в наших краях, если не секрет?
– Вовсе нет. Подряд лет пять этак катался к вам. С седьмого или девятого года, не помню, запамятовал.
– А-а, мы тогда хорошо жили. Я сдавал рыбу скупщикам, горя не знал. Поймал, продал. Денег хорошо платили. Потом стало плохо.
– Отчего?
– Так всё подмяли под себя братья Сулеймахи. Может слышали о скорпионах.
Хабил едва смог сдержаться, настолько невероятно для слуха прозвучало имя собственной семьи. Десятилетие военной службы во славу Ангрии стёрло её из памяти. Он почти забыл, что он сам один из клана Сулеймахов, и что, благодаря его способностям, таланту семья процветает доныне. Клан вытеснил конкурентов с побережья, что позволило устанавливать справедливые и разумные цены на рыбу, но солдату не нужно знать, кем он приходится братьям Сулеймахам.
– Случается и такое — вступил в разговор Иптуштан .
– Когда семья в конец разорилась, записался в армии, а что делать? За Сулеймахами не угнаться, им сам морской дьявол помогал. Слух по побережью ходил, что один из братьев знал рыбий язык. Думаете, правда?
– Не знаю — Хабил поспешил уйти от опасного для него разговора, он повернулся к Иптуштану — вот что, Валасаак, доводилось ловить на лесу?
– Да.
– Точно, учить не надо?
– Конечно.
– Тогда приступай, а мы вытянем два плота, затем вернёмся, а ты поплывёшь на берег отдыхать.
– Я не устану...
– Поплывёшь. Я не просто так говорю. Когда ветер переменится боюсь не справимся со всеми плотами разом, не вытянем. Ты подстрахуешь.
– Господин офицер говорит дело, соображать надо — поддакнул старый солдат.
– А-а — протянул Иптуштан — откуда прикажете начинать?
– Плыви в море, как можно дальше. Сонную рыбу не лови, перехватывай на подходе нормальную.
– А сонной много там?
Хабил махнул рукой:
– Не сосчитать. Если всё понятно, мы поплыли. Постарайся поймать, как можно больше, кто знает, вдруг она уплывёт. Голый король оставит без еды. Давай, сапёр, не приказываю, прошу.
– Всё будет в порядке, господин капитан. Плывите с богом.
– Разворачивайся, отец — приказал он седому ветерану. Они подплыли к плотам и принялись толкать их к берегу. Хабил, отфыркиваясь, расспрашивал солдата:
– Я узнал голого короля. Это знаменитый Великий Дон, уму не постижимо. Сам Марьятта Виньен ДэГиз, собственной персоной. Хозяин острова. Слышал о нём?
– Вроде нет, а вроде и говорил кто? Не помню? А кто он?
– Наш враг. Великий человек. Будь осторожен, солдат, в общении с ним. Пять лет минуло, как дон со своей семьёй пропал, бесследно, как считалось. Ангрия завоевала полмира, а, он, оказывается, сидит на этом клятом острове и в ус не дует. Жив и здоров. Знаешь, что это означает?
– Нет.
– Враг очень опасен. Он мудр, голый король, и сейчас могущественен, как никогда, поскольку заключил договор с араками. Интересно, что он им предложил в уплату? Ну так вот, мы по прежнему на войне. Враг перед нами, а, в мире никто не может противостоять ангрийскому солдату, верно?
– Так точно, господин капитан.
– Я объявляю военную кампанию против голого короля во славу ангрийского оружия. Твоя фамилия и звание?
– Фелиоктист из Пеналополы, пехотинец первого ранга, полка...
– Достаточно. Слушай, пехотинец, приказ; чтобы ни одной мыслью, ни чихом, ни духом не дал повода, намёка малейшего заподозрить нас в не лояльности к голому королю.
– Слушаюсь, господин капитан. И что следует делать?
– Ловить рыбу. Отныне мы простые рыбаки. Про то, что узнали сейчас, о рыбном «пастбище», промолчим, сдаётся мне, что может пригодиться нам незнание голого короля. На женщин, особенно его дочерей, глаз не поднимать, надеюсь, это понятно?
– Да мне и не нужно, стар я...
– Тебе не нужно, а, Валасааку, и другим нужно. Вопрос, думаю, решиться естественным путём, сейчас не до этого. Самое главное, завалить голого короля рыбой, чтобы его затошнило, выбить любые подозрения из его башки, одурачить араков. Ничего, кто последний, тот и правит. Придёт и к нам праздник. Не отставай, пехота...

– Великий Дон, разреши сказать.
– Слушаю, Ангус.
– Хабил поймал рыбу.
– Много?
– К сожалению, да, хватит на три дня.
– Тогда, почему, к сожалению?
– Теперь мы зависим от него и его солдат, я предупреждал.
– Ты прав, но разве есть выбор?
– И ты, прав, Правитель.
– Что ж, идём к Хабилу?
– Идём...

Конец тринадцатой главы.