ОТ СУДЬБЫ К СУДЬБЕ

Всё на земле имеет срок. Уходят одни поколения, приходят другие. И у каждого свои радости и беды, войны и перемирия. И свои воспоминания, и своя печаль. И своё отношение к любви и дружбе. Без прошлого нет настоящего и будущего - всё в одной связке: от произошедшего к наступающему, от судьбы к судьбе...

...Знаменитого тенора публика, пришедшая на концерт, не желала отпускать. На «бис» были спеты арии из многочисленных опер, песни на украинском, русском, английском языках. Удивляло – в репертуаре появились произведения на иврите и идиш.
Артист устал, но неугомонная публика требовала: «Ещё, ещё!»
Седой импозантный мужчина был загадкой для многих. Пресса порой печатала разные слухи, но они не приживались.
Меломаны, желавшие знать о певце всё или почти всё, проведали, что ребёнком он вместе с матерью перебрался в Канаду, там мужал, учился, стал кумиром любителей вокала. Поговаривали, что родился в Украине, в Харькове. Мать умерла. Женат. В супружестве счастлив. Вырастил двоих дочерей. В Канаде живёт обособленно, приёмов не устраивает, среди местного бомонда не вращается. Называли снобом, гордецом, но за огромный талант прощалось многое.
Концерт затянулся. Из зала стали поступать записки. Артист отвечал на все обстоятельно и серьёзно. Он рассказал о матери, о своей жене- пианистке, она всегда рядом, сопровождает его в турне, о взрослых дочерях, говорящих и думающих на языке страны, в которой родились, о внуке - его наследнике, он тоже, как и дед, поёт с младенчества.
Певец поблагодарил всех за прекрасный приём, раскланялся и с охапкой цветов двинулся к кулисам. Заскрипели откидные сидения, народ начал подниматься с мест. Но вдруг чей-то неожиданный возглас приостановил движение:
- Простите за вопрос. Правда ли то, что Вы - ребёнок харьковского гетто? И родная мать обменяла Вас на пайку хлеба?!
Музыкант обернулся к залу…


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОДРУГИ.

СОНЯ

Соня шла по центральной улице в толпе людей с жёлтыми шестиконечными звёздами на одеждах – евреев, жителей города Харькова и областных центров. Приказ военного коменданта города от 14 декабря 1941года предписывал в двухдневный срок всем жидам с вещами и драгоценностями явиться к баракам «Станкостроя». За каждого выданного властям еврея верноподданному горожанину полагалась четвертушка водки, за саботаж и укрывательство — расстрел.
Мороз крепчал. Ноги скользили по булыжникам мостовых, большой тяжёлый живот тянул вниз. Она падала. Чьи-то руки подхватывали. Конвоя не было. На тротуарах, как на первомайской демонстрации, стояли любопытствующие. Одни смотрели с сочувствием, другие - со злорадством. Соне казалось – весь мир состоит из боли. Лечь бы на землю, вытянуть ноги, закрыть глаза и ничего не чувствовать, ничего.
Мелькнуло знакомое лицо и исчезло. Кто это был? Не смогла вспомнить, усталая голова плохо соображала. Потом, всё потом, сейчас же ей нужно хоть какое-нибудь пристанище и чуть-чуть времени. И тогда она соберётся с силами и мыслями и обдумает, как спасти ребёнка - любой ценой, любыми жертвами.
Усталые поникшие люди брели дальше. Облегчение не наступило и в огромных промёрзлых бараках на окраине города, куда их, словно скот, загнали эсесовцы.
Соня, наконец-то очутившись в одном из них, с трудом опустилась на первые попавшиеся пустые нары. Легла на спину, под голову подсунула маленькую сумочку, а баул, докторский, отцовский, его он каждое утро брал с собою на работу, опустила на пол - цементный, покрытый ледяной коркой. В чемоданчике были детские вещи. Что делать? И подкупить некого и нечем. Вот-вот должны были начаться роды. Соня чувствовала – отсюда, из этого помещения ни ей, ни кому - либо другому не выбраться. Внизу живота противно заныло, судорогой свело ноги. Ребёнок зашевелился. А ей всю дорогу казалось - его уже нет, замёрз, погиб.
- Малыш, мой малыш, не волнуйся, я с тобой… Солнце моё, жизнь моя, я ещё поборюсь, мы поборемся вместе.- Моя бабушка, а тебе она, милый, прабабушка, учила: «Соня, никогда не сдавайся, сражайся с обстоятельствами, со всем миром, особенно, если от этого зависит не только твоя жизнь!
Женщина оглянулась. Люди, кругом чужие измученные люди. В таком скопище страданий ей довелось быть впервые. Сейчас не помешало бы и помолиться, тихонечко, как бабуля умела, но Бога-то нет, так учили в школе. А бабушка наставляла: «Глупышка, не верь всему, что говорят». А если Он есть и всё видит, то почему не вмешивается?! Комом подступила к горлу тошнота. Бабушка, мама, папа, братик – никого…
Соня задавала себе один и тот же вопрос: почему всё то хорошее, счастливое, что присутствует в жизни любого человека замечается им лишь при потерях? Её светлая квартира, солнечная, тёплая. Её семья, преданная, добрая. Её друзья, её Сергунчик. При воспоминании о Сергее, выпускнике танкового училища, зарделись щёки. Они любили друг друга. Но случилась размолвка. Расстались. В марте, сейчас то время казалось Соне чем-то нереальным, они оба не могли знать, что станут родителями…
Соня понимала - воспоминания расслабляют, но она не смогла устоять перед ними.
Их квартира была коммунальной, большая площадь позволила предприимчивым жильцам перестроить её таким образом, что у каждой из трёх семей получилась изолированная квартира с крохотной кухней и комнатушкой- ванной, тёмной, без окна, но отдельной.
Узкий коридор, входная дверь с кнопками- звонками и тремя почтовыми ящиками остались общими для всех. Командиром в их небольшом семейном ковчеге всегда была бабушка, Дора Матвеевна. Она обожала шахматы, заумные математические задачи и папиросы. Готовить не умела и не желала, зато любила давать всем бесплатные кулинарные советы. Не знающим о её «умении» и упрекавшим её в том, что ничего путного не получилось, только переведены впустую продукты и время, она с неизменной улыбкой отвечала: «Учитесь, все знают - первый блин комом!»
Дора Матвеевна терпеть не могла «телячьи нежности», была суха даже с внуками, а их, конечно же, после сына, любила больше всего и всех на свете. В молодости, будучи просто Дорой, «делала революцию», потом порвала с этими, как называла бывших единомышленников, «бандитами», успев от одного из них родить Сониного папу.
Удивлялись знакомые: как маленькая, миниатюрная женщина смогла «выродить» великана?! Намёки и перешёптывания гордая Дора Матвеевна не замечала. О своём давнишнем любовном романе молчала. Любительница поговорить, она сразу же замыкалась, если кто-то касался этой темы, видно, и с годами не отболело.
Бабушка репетиторствовала, давая уроки «местным болванам». Подкармливала их, приговаривая: «Кушать хочется всем, а особенно тем, кто напрягает пусть и слабенькие, но мозги!»
Ни один из её подопечных не пошёл по кривой дорожке. Покинув «революцию» и родив замечательного во всех отношениях сына, вернулась к своей вере, хотя отмечала все праздники: и советские, и религиозные, свои и соседские, приговаривая: «Бог един для всех!»
Появление Доры Матвеевны на местном рынке оживляло торговлю. Эту покупательницу обожали рыночные торговки. Ей можно было подложить проросший картофель, подгнившие овощи и фрукты – не заметит, через своё пенсне она видела жизнь в розовом свете. Выкладывая дома покупки, удивлялась: такие милые женщины, а опять обманули. Когда родилась и подросла Соня, она стала сопровождать бабушку, чем огорчила знакомых продавцов. Иной раз соседи, зная безалаберность и рассеянность Доры Матвеевны, сами отбирали продукты, а она лишь расплачивалась за них. А дома бабушка опять становилась командиром.
Сонин папа, любимчик и гордость матери, был высок, громогласен и добродушен настолько, что Дора Матвеевна этим попрекала:
- Лёва, на тебе все, кому не лень, ездят, воду возят, да ещё и хлыстом под зад подгоняют.
Сын, ты не Лев, ты Медведь из детских сказочек, и почему я не назвала тебя Мишкой?!
Лев Семёныч улыбался. Он обожал мать, зная её доброту, жену, семью, весь мир…
Безотказный доктор. Всегда на посту со свои баульчиком, а в нём всё необходимое для спасения не только тел, но и душ сограждан.
Улыбающийся человек с лёгкой хитринкой в прищуренных глазах. Откуда взялось у него отчество «Семёнович» осталось тайной. Как-то не вязалось оно с его обликом. Что-то в этом большом во всех пониманиях человеке было степное, вольное, казацкое. Никогда не учился музыке, а прекрасно играл на гитаре, пел - заслушаться можно было. Двери их квартиры не закрывались. Если Лёва дома – ждите гостей. Воспоминания всё дальше уводили Соню от действительности – жестокой, убийственной…
Мама. Она была студенткой, когда познакомилась с будущим мужем. Младше его на пятнадцать лет. Дора Матвеевна в разговорах с подружками подчёркивала: «на целых пятнадцать лет!». Слушательницы не могли понять, рада она этому или осуждает.
Манечка, так называл Лёва свою жену, институт оставила, посвятив себя мужу и детям.
Свекровь невестку уважала, ценила, но это не мешало давать ценные указания в тех областях ведения домашнего хозяйства, в которых ничего сама не понимала: «Маруся, Вы в мясной фарш кладёте много хлеба. Лёвушка тяжело работает, ему полезно есть мясо!»
Дора Марковна Марию переименовала в Марусю – вспоминалась революционная молодость, а в ней девушки в красных косынках обязательно звались Марусями.
- Ни много, ни мало, а столько, сколько надо, - спокойно отвечала Маруся.
Вечером, за ужином, свекровь с аппетитом уплетала котлеты, забыв об их «неправильном» составе. В их семье все были темноволосыми, смуглыми. А Соня родилась рыжей – волосы цвета гречишного мёда, кожа светлая и множество веснушек на лице.
Подростком не один раз допытывалась у родителей: «Я подкидыш?!»
Лев Семёныч отрывался от очередных переводов(он читал медицинские книги на немецком и французском языках), с улыбкой смотрел на жену, молчал, затем, театрально заламывая руки, произносил: «Я на очередной симпозиум или операцию, а в мой дом заезжий молодец. Вот, Сонька, где собака зарыта и кроется разгадка шарады. Признавайся, признавайся, Манечка, так ведь и было? Отпираться бесполезно!»
У его Манечки вспыхивали румянцем щёки, она качала головой, крутила пальчиком у виска и отвечала дочке: «Своя, наша, папа шутит, он же врач, знает о загадках наследственности.
«Сонечка, дочечка, роднуля, я любил бы тебя даже в том случае, если бы ты родилась негритяночкой, а ты всего-то рыжая!»- вторил отец.
Насмеявшись вдоволь, расцеловав по очереди своих женщин, папа снова усаживался за переводы: настоящий врач, так он полагал, должен знать обо всех новинках в медицинском мире. Бабушка не любила получать подарки, не носила украшения, по её мнению - бесполезные цацки. Злилась, если её принуждали брать цветы. Она клала подаренные кем-либо букеты на кухонный столик и удалялась. Соня или мама ставили цветы в вазу. Никто ни на кого не обижался. Наверное, так и должно быть в дружной семье, необходимо принимать близких людей такими, какими их создала природа или же суровые жизненные обстоятельства.
Дора Матвеевна каждый год специально забывала о своём дне рождения - зачем принародно подчёркивать старость! Зато она весело отмечала день рождения сына, Сони, и о невестке помнила. Носила подарки и своим боевым подругам.
Сонина мама, в отличие от свекрови, с большим удовольствием принимала цветы, радовалась простеньким золотым украшениям, полученным от мужа.
И Соне папа на её пятнадцатилетие преподнёс подарок: на тоненькой золотой цепочке висел кулон, под крышечкой которого отстукивали уходящее время маленькие часики. На этой крышке папа попросил знакомого ювелира выгравировать Сонины инициалы: С.Л.
Этими двумя буквами девочка гордилась больше, чем самими часами. Ведь она уже взрослый человек, Софья Львовна!
Соня любила родителей. А с бабушкой ладила настолько хорошо, что на папино предложение купить ширму и переселить дочь в столовую ответила отказом.
Их спальня была большой, светлой, уютной. Перед сном любили поболтать, рассказать о событиях дня прошедшего. Дора Матвеевна первой узнала о влюблённости внучки. Как и всегда, поддержала её.
После рождения Борика, Бориски, младшего братика, Соня вместе с бабушкой перебралась в родительскую комнату.
Папа вёл долгие переговоры с женой о рождении наследника. Соня и бабушка были союзниками, и капля камень сточила.
В положенный срок родился мальчик: головастый, горластый – точная копия папы Лёвы, чему тот был несказанно рад. Страсти разгорелись чуть позже – при выборе имени. Папа то ли желал подколоть свою мать, то ли действительно нравилось ему современное имя Ким, появившееся на заре эпохи социализма и представлявшее собой аббревиатуру названия « Коммунистический Интернационал молодежи». Папа спорил, доказывал – парень вырастет с новыми взглядами и убеждениями.
Бабушку едва не хватил удар. Её «революции» давно остались в прошлом. А новых ей не нужно было:
- Лёва, бедный мой ребёнок, - причитала тщедушная Дора Матвеевна, сидя на расшатанной кухонной табуретки у открытой форточки: теперь ей не позволялось курить, где придется, и разбрасывать повсюду пепел, - да ты же "форменный идиёт», и я же такого, люди добрые, на свет произвела! Твой дед- раввин звался Барухом, а каким умницей был, а это означает, что правнуку быть Борисом и точка.
Действительно, точка в спорах была поставлена жирная. И все принялись ублажать Бориску, Борика, Боречку!
Соня притронулась к груди, нащупала кулон, цепочка давно пропала. Она догадывалась, когда это произошло, что сейчас было неважно - часики необходимо спрятать. Не знала, как и куда…
Боречка. Соня убедилась - испортить человека любовью и заботой нельзя, криками и побоями, унижением – возможно, но только не добротой. Братишка был младше Сони на тринадцать лет. Подружки пугали: « Станешь братцу нянькой!» А она с радостью с ним возилась. В свободное от учёбы и своих девичьих дел время сама спускала с третьего этажа по крутым лестницам тяжёлую коляску во двор. Садилась на лавочку и читала книжку или разговаривала с малышом. А он рос прелестным ребёнком.
Никогда не видела Соня у него истерик – хочу это, подайте то! Любой подарок радовал. К пяти годам мальчик бегло читал, предпочитая брать взрослые книжки из большого пузатого буфета, в котором большую его часть занимали книги. Боря любил рисовать, мастерить. Найдёт на улице дощечки, палочки, камни, гвозди и несёт, как рачительный хозяин, домой. И принимается из всего этого богатства конструировать, при этом что-то тихо мурлыча.
Именно его пение однажды заставило папу прослезиться. Он понял – из сына никогда не выйдет музыканта, ни плохого, ни хорошего. Братик любил качаться на перевёрнутых стульях или залезать под кухонный стол. Вылинявшая клеёнка, достававшая почти до пола, скрывала отшельника.
Иной раз на кухне разворачивались баталии не только из-за котлет, непогашенной папиросы, но, например, из-за позднего Сониного возвращения домой. Две женщины пеняли друг другу: - Маруся, Вы – мать, Вы обязаны знать о дочери всё!
- А Вы, Дора Матвеевна, бабушка, а она, любимица Ваша, всегда именно с Вами и шепчется обо всём!
В самый разгар бурных выяснений, кто прав, Боря, неожиданно для всех, словно джин из бутылки, высовывал голову из-под клеёнки и назидательно говорил:
- Товаищи, вы мне мешаете азмышлять о жизни…
Перепалка заканчивалась хохотом, переходящим в стоны. Успокоившись, папа или мама поглядывали на бабушку: «А нашего-то полку прибыло!»
Брат мило картавил. Все остальные члены семейства, кроме Доры Матвеевны, букву «р» выговаривали чётко и твёрдо. Бабушка, постоянно сосущая цигарки, ещё и шепелявила.
После столь прозрачных намёков она гордо удалялась из кухни.
Соня считала себя виновной и перед младшим братом, и перед матерью. Его не досмотрела. Ей мало уделяла внимания. Поцелуи при встречах и прощаниях, всё на ходу, в спешке: « Привет, мамуля! Пока, мамочка!» Только сейчас в этом холодном зловонном бараке поняла она, кто в доме их был настоящим хозяином, вернее, хозяйкой. Как ненавязчиво вела себя мама со всеми.
Умело, не прибегая к назиданиям или упрёкам, день ото дня создавала семью, в которой главенствовали любовь и уважение, терпимость и сострадание. Ни разу мать никого не оскорбила, не унизила. Стараясь не замечать недостатки других, не выпячивая своих достоинств, она с великим тактом выходила из ситуаций, возникающих в любой, даже в благополучной семье, при которых, пусти их на самотёк, родные люди с лёгкостью могли стать не только чужими друг другу, но и заклятыми врагами.
И до чего ж красива была! Длинная чёрная коса, толстая, обвитая вокруг головы, смотрелась как корона. Она и была королевой. И папа сумел это разглядеть с первого же взгляда. Подумалось Соне и том, что почти ничего не знает о маминой родне. Вроде бы её бабушка, известная на Житомирщине знахарка, умерла от тифа, о деде и вовсе ничего не известно. Родителей маминых, об этом открыто не говорилось, убили бандиты. О сёстрах и братьях, если таковые и были, Соня тоже ничего не слыхала.
Мама и мама. Есть - и отлично. Обнять бы её сейчас, прижаться к ней уставшим телом , и долго, очень долго плакать, пока тяжёлые горькие слёзы не станут лёгкими и приятными, после которых так хорошо спится. Не будет этого никогда.
Какое страшное слово - «Никогда»…
За несколько лет до начала войны беда без предупреждения и спроса нагло вошла, ворвалась в их тёплый дом. В то лето Соня закончила педучилище «на отлично». Могла бы и сразу подать документы в педагогический институт на дошкольное отделение, но решила поработать несколько лет, изнутри узнать свою профессию, всё же для общения с детьми нужны особые навыки, сноровка, душевное тепло. А если в ней ничего этого и нет?!
Папа, смирившись с тем, что дочкой выбрана другая, не медицинская стезя, теперь строил новые планы: «Ничего, ничего, Сонька, когда-нибудь обзавидуешься! Как только Борька подрастёт, так сразу же поставлю его к операционному столу, пусть привыкает: то вырежет, это пришьёт!» Видя удивление в дочкиных глаза, начинал смеяться: « Ладно, не бойся, сначала лет десять пусть поучится, а то ещё кто-нибудь скажет, мол, допущен к операциям по знакомству!» И опять папа смеялся, да так задорно, что и Соня начинала хихикать, понимая свою глупость и доверчивость.
В тот жаркий летний день она с подружками уехала за город, а когда вернулась, их дружной семьи больше не существовало. Обо всём, что произошло за время её отсутствия, плача, поведал брат Борис. Так повелось, что Лев Семёныч почти всегда обедал дома. Его Манечка к приходу мужа нарядно одевалась, домашние тапочки меняла на туфли или босоножки на каблучках, стелила на овальный обеденный стол кружевную скатерть, связанную собственными руками за зиму, длинную и холодную. К вязанию крючком и на спицах она пыталась приобщить и Соню, и Дору Матвеевну. Не получилось: одной необходимо было готовиться к урокам и экзаменам, другая плохо видела, да и очередная шахматная партия была куда интереснее скучного монотонного занятия. Мама создавала сказочно красивые узоры на салфетках, они впоследствии занимали центральные места на комоде и буфете, и всегда привлекали внимание друзей и соседей. Иной раз Соня читала какую-нибудь книгу вслух. Мама, сидя под абажуром, внимательно слушала дочь, вникая во все подробности сюжета. Чем-то важным занимался и Боря. Папа, отрываясь на мгновение от своих записей или переводов, поглядывал на всех с улыбкой. Потом, спустя время, Соня в мыслях часто будет возвращаться к этим уютным вечерам, погружаться в атмосферу тепла и счастья, горевать о невозвратности прошедшего.
За папой пришли "странные люди" днём. Перерыли всё. Забрали учебники, конспекты - в последние годы Лев Семёныч реже бывал в больнице, чаще - в студенческих аудиториях, где он читал лекции, передавал накопленный опыт будущим врачам.
В дверях стояли понятые: Катерина, женщина, поселившаяся в их доме в полуподвальной квартире не так давно и её сожитель, вечно пьяный Колька. Он таращил глаза и повторял:
- Богато живут дармоеды, богато…
"Странные люди", по словам Бори, прихватили и мамины безделушки. Она не противилась. Лишь спрашивала у мужа, кто это и что им надо? Он пожимал плечами. Папу увели, мама бросилась за ним по лестницам. То ли она зацепилась каблуком за ступеньку, то ли кто-то из тех, кто уводил неизвестно куда её мужа, толкнул женщину, точно не видел никто, но оказалась Манечка - Маруся на полу первого этажа в беспамятстве. Её увезли в больницу. В сознание она так и не пришла. Бабушка из энергичного остроумного человека в одночасье превратилась в сморщенную старушку, заговаривавшуюся, забывающую всё и всех. Теперь нельзя было её оставлять без присмотра. Дора Матвеевна часто выходила посидеть на лавочке, погреться, а потом исчезала, и Соня с братом искали её порой неделями. Девушка боялась обращаться в милицию, бегала по улицам, заглядывала во все подвалы, расспрашивала прохожих. Об отце никто ничего не знал. Его друзей словно ветром сдуло. Соседи отворачивались. Из отдельной квартиры сначала переселили их в настоящую коммуналку, а потом туда, где раньше жила Катерина.
Бабушка не замечала перемен. Она сидела на поломанном табурете, покачивалась из стороны в сторону и курила. День, два и опять исчезала, всегда неожиданно, как бы за ней ни глядели. Соня устроилась в ясли ночной нянечкой. И то с трудом нашла эту работу. Боря должен был следить за бабушкой по ночам. Однажды Дора Матвеевна, обманув в очередной раз маленького своего внука, исчезла навсегда. Боречка, испугавшись Сониных нареканий, бросился искать бабушку, на проезжей части его сбил насмерть грузовик.
После смерти матери и брата Соня поняла, насколько эти двое были похожи друг на друга и близки. Мать и сын. Думая о них, удивлялась, как раньше не замечала этого сходства: серьёзность во взгляде, сосредоточенность, умение всех слушать и слышать.
Софья Львовна осталась одна. Аббревиатура «С.Л.» не радовала. Жизнь потеряла всякий смысл. Она сложила сохранившиеся вещи в углу каморки. Помылась в тазу, надела всё новое, открыла папин баул и отравилась. У какого врача не бывает в доме лекарств?!
Сердце затрепыхалось в груди. Ни вздохнуть, ни выдохнуть - перехватило дыхание.
Молодая, ни разу не рожавшая женщина, чувствовала: вот-вот начнутся роды. А что потом?!
Кто-то легонько прикоснулся к плечу. Повернув голову, Соня увидела знакомую женщину, медсестру Розу, часто ассистировавшую отцу.
- Не бойся, детка, это я. Ты меня узнала? Вижу, в каком ты положении. Я помогу тебе. Надеюсь, ещё продержишься. Сонечка, возможно, ты знаешь, куда нас повезут дальше? Люди всякое говорят. Страшно слушать. Я ведь здесь со всей семьёй: детьми, мужем.
Он полуслепой. Его и в армию не взяли по этой причине, но лучше бы призвался.
Мама слегла, даже воду не пьёт. Горе, горе… Хотела вот ещё что тебе сказать: в нашей больнице Льва Семёновича уважали и любили, золотой души был человек, ходил слушок, что донос написал кто-то из институтских, видно, зависть спать и жить не давала. Держись, доченька, держись!

Был. А она надеется - есть! Папка, будь! Мне ты нужен, очень нужен, необходим!
Где бы ты сейчас ни был, старайся выжить, прошу тебя, умоляю!
Впервые за этот длинный страшный день Соня заплакала, тихонечко, чтобы никто не услыхал.
А народ всё прибывал. На нарах устраивались семьями. Всем необходимо было личное пространство, немного еды и питья. Умыться бы, переодеться в чистую одежду, справить естественные, пока жив, нужды. Но в этом Аду, созданном одними людьми для других, отсутствовало Всё!
Попытка уснуть не удалась. Она пошевелила затёкшими ногами, поправила пальто, и опять вернулась в прошлое...


ОЛЕСЯ


…Олеська спасла её. Сколько Соня себя помнит, Олеся, подружка бесценная, всегда рядом.
А началась дружба с родильного дома: их мамы надумали рожать одновременно.
Потом в семьях шутили: « Родились близняшки, но от разных мам и отцов».

Олеська опередила Соню всего на несколько минут, эти мгновения и определили их дальнейшие отношения - она всегда верховодила.
Играли в одной песочнице. Сидели за одной партой. Ездили вместе на всё лето в лагеря, влюблялись в одних и тех же мальчиков, но не спорили из-за них, а уступали друг другу.

Олеся русая, Соня рыжеволосая. Купят матери им одного и того же фасона и цвета платья, подберут одинаковую обувь, и давай девчата одноклассников потешать: « Близняшки мы!» Баловались, шутили, пока и сами в это не поверили. Иная дружба сильнее и прочнее кровных уз. И лишь однажды между ними пробежала чёрная кошка, вернее «кот» по имени Сергей, Сергуня, как они его называли. Парень учился в танковом училище, никого из них не выбрал. Они и успокоились, а потом ещё и посмеялись над своей глупостью: из-за каких-то там любовных страстей потерять крепкую сестринскую дружбу.

Олеся жила с дедом. Они обе называли его Дедом. Алексей Иванович был известным на всю страну нейрохирургом, его на консультации вызывали и в Киев, и в Москву. И за границу он ездил. Отца Олесиного Соня не знала, а её мама умерла от редкого и неизлечимого заболевания крови в тот год, когда дочка окончила семилетку.

Дед заменил внучке родителей. Жили они в центре города в большой квартире с высокими лепными потолками. Алексей Иванович в помощницы по хозяйству из села под Полтавой привёз дальнюю родственницу, незамужнюю, набожную Василину. Так делали многие состоятельные горожане.

Василина робела и перед учёным родственником, и перед его внучкой- выдумщицей и проказницей. Когда приходили гости, пряталась. У неё была маленькая комнатка, сообщавшаяся с кухней. Квартира много раз перестраивалась, и однажды из чулана сделали комнату. Сколько женщину ни уговаривали перейти в другую комнату, она не соглашалась. В этой чувствовала себя уютно в окружении лампадок и икон. Доктора при посторонних называла « наш дохтор»

«Дохтор» пытался отучить её от привычки задавать к месту и не к месту один и тот же вопрос: « та шо з цым робыты?" И прекратил, поняв: это всего лишь её присказка, сама же Василина лучше всех знала, что и как нужно делать, чтоб ему и внучке комфортно жилось. Со временем они не мыслили своего бытия без этой покладистой, тихой, преданной женщины.

Когда бы Соня ни приходила к подруге, Деда она всегда заставала за большим дубовым столом, заваленным книгами. Казалось, он и ел, и спал за этим столом. Да так оно и было. Еду ему приносили или Олеся, или Василина. На их нарекания отвечал: «Отдыхать, расслабляться некогда - мало времени, всего чуть-чуть осталось его до смерти».

Алексей Иванович по этой же причине брил наголо голову: терять драгоценные мгновения на причёсывание не в его было правилах.
Потомственный врач – его прадед, его дед и отец врачевали - не делил нездоровых людей на женщин, мужчин, детей, не различал по цвету кожи, разрезу глаз и вероисповеданию. Больной от слова "болит". А если болит, то надо лечить! Есть те, кто страдает и те, кто должен оказывать страждущим помощь. Всё остальное выдумки и глупости.

Жена Алексея Ивановича ещё в средине 20-х годов уехала "на воды" во Францию, потом переехала в Швейцарию, назад в Страну Советов так и не вернулась. Он не возражал. Занятие медициной всегда стояло на первом месте. Лишь рождение внучки изменило приоритеты: медицина и Олеська не конкурировали.

В те трагические Сонины дни, когда рухнуло прочное семейное здание, Алексей Иванович со своей любимой девчонкой, так он называл Олесю, отдыхал в санатории в Ялте. Вернувшись, Олеся сразу же направилась к Соне. Искала её и в коммуналке, нашла в каморке. Очнулась Соня в квартире Деда. Он смотрел на неё печально, покачивал головой и приговаривал: «Ох, девчонки, девчонки…» Потом Соня узнала: проглотила она много таблеток, да доза у каждой была минимальной, это её и спасло.

Весной 1939года года Олеся и Дед съездили в Женеву навестить бабку Олесину, Елизавету Александровну. Алексей Иванович к тому времени имел мировое имя. Его научные труды изданы были на многих языках. Отъезду власти не воспрепятствовали. В Швейцарии задержались надолго. Деду предложили прочесть лекции по медицине в местном университете. Он согласился. Окольными путями (в Европе шла война) едва сумели вернуться домой в мае 1941года.

Олеська навестила Соню. А та рассказала ей последние новости: год назад случайно встретилась в парке с их общим знакомым Серёжей. Стали видеться часто. Пришло серьёзное чувство. Собирались пожениться, да не заладилось. Когда с парнем рассталась, не знала, что ждёт ребёнка. О юношеской своей любви Олеська и не вспоминала, за это время она много раз влюблялась, разочаровывалась в избранниках и опять влюблялась. И вообще не в её характере было злиться, ревновать, интриговать: улыбаться, радоваться, смеяться, дружить куда приятнее. Олеся взяла с подруги слово - перед родами Соня переедет жить к ним. Дед будет рад, а она и ещё больше. От них-то Соня и ушла с папиным баульчиком и минимумом вещей: не захотела навлечь беду на дорогих ей людей.


…Соня задремала, проснулась, ощутив чьё-то присутствие. Рядом с ней сидела Олеся. Соня подумала, что грезит и закрыла глаза. Полежала. Открыла. И замерла от ужаса: дорогая её подружка, украинка, человек, никакого отношения к еврейству не имеющий, находился сейчас здесь, в этом безнадёжно гиблом месте. Этого не может быть потому, что никак не должно. Соня, почувствовав тошноту, потеряла сознание. Очнулась от прикосновения тёплых рук. Радостно стало: мама тут! Но увидела подругу и содрогнулась. Зачем? Для чего и кому нужна ещё одна жертва?!

- Вот и хорошо, наконец-то пришла в себя, - услыхала знакомый голос. Поешь хлеба, запей молоком. У охранника, да ты его знаешь, это Катеринин ухажёр, в вашем доме она проживала, у Кольки- полицая выменяла. Глаз положил на дворянский перстень, во каков, подлец! Бабушка несколько семейных украшений передала мне, единственной наследнице, при расставании. Я не ношу, а сегодня прихватила.

Теперь-то Соня поняла, кого увидала в толпе зевак – Катерину, Катьку. Но выглядела она иначе, чем в той, прошлой жизни: в длинной юбке, фуфайке, на голове чёрный платок, пол-лица закрывающий. А раньше - голова в кудряшках, лицо раскрашено, как у матрёшки, кокетка с ужимками и повадками избалованной девочки. А сейчас - взгляд угрюмый, суровый.

- И зачем, Сонька, ты ушла? Дед бы спрятал. А я за тобой погналась: дворничиха указала, в какую сторону ты пошла. Тебя не отыскала, а назад повернуть не получилось: попала в толпу. Ох, надо было уехать из города вовремя, да дед никак статью свою научную не мог дописать. Ты ж его знаешь, если работает, всё остальное неважно, ничего не видит, не слышит. И ты тоже не спешила, Дору Матвеевну который год ищешь. Мне б себя и вас за шкирку или под ручки - и в последний эшелон. Знаешь, меня моя бабка-дворянка упрашивала остаться у неё, навсегда: «Олесенька, - говорила она, - не возвращайтесь назад, живите в этом большом доме, в спокойной стране. Куда вы торопитесь, к кому? Посмотри на свою родню, на кузенов, тёток и дядьёв - все живы, здоровы, прекрасно устроены. Будешь здесь продолжать изучать медицину…»

- Сонька, а род-то наш по бабке - знаменитый, да и у Деда не лыком родня шита, а я и не знала. Мы не остались, не понимала новоиспечённая бабушка - я же домой торопилась. Может, зря?! Сказав это, Олеся вдруг подумала: действительно, кто ждал её здесь?
- Убили бы всех вас за укрывательство, - не прислушиваясь к подруге, сказала Соня.- Обязательно кто-нибудь бы донёс новой власти за награждение или просто в отместку. Ты читала объявления, расклеенные повсюду? А получилось хуже некуда - ты здесь…

- Дед выручит. Продержаться бы…

- Олеська, упроси Кольку выпустить тебя, отдай ему все драгоценности, уговори его и беги, спасайся, он же знает, что ты к евреям не имеешь никакого отношения, прошу тебя, умоляю! Мне не поможешь - себя погубишь…

- Подружка, выкрутимся, вот увидишь, ещё и на свадьбе твоего сына или дочки погуляем. И мне бы замуж выйти не помешало. Помнишь Павла – дипломата? Я думала, серьёзный парень, влюбилась, а он исчез, как сквозь землю провалился. А ты о Сергее что-нибудь знаешь?

Павел Соне понравился с первого взгляда: приветливый, интеллигентный, умный, компанейский, начитанный парень. И как показалось тогда девушке, был он страстно влюблён в подругу. И она отвечала взаимностью. Соня, человек от природы доброжелательный, искренне радовалась за них обоих. Найти друг друга – удача. Исчез. Странно…

О Сергее Соня ничего не слышала. Случайная встреча, для них обоих неожиданная, оказалась началом любовных отношений. Решили пожениться и уехать вместе к новому месту службы Сергея. А в день регистрации брака из-за чепухи поспорили и разошлись.

Олеся помогла Соне встать, заставила умыться, пригладить волосы. Соне стыдно было себе признаться, что с появлением подруги захотелось жить, надеяться. Она прижалась к своей «близняшке» и заплакала слезами лёгкими, освобождающими, успокоительными. Облегчив душу, уткнулась головой в Олесины колени и безмятежно уснула.

Две подружки. Обычные девчонки. Они верили в справедливость. На демонстрациях в колоннах нарядно одетых людей вместе со всеми выкрикивали на русском и украинском языках лозунги: приветствовали товарища Сталина, Коммунистическую партию Советского Союза, свой народ.

Жили, как и их сверстницы, в преддверии большой и чистой любви. И были уверены: когда-нибудь в мире победят светлые силы. Сейчас они находились в промозглом бараке, и их вера в победу добра над злом таяла с каждым мгновением пребывания в этом страшном месте. Теперь вся надежда на Деда...


ДЕД

Порой плохие вести находят своих адресатов быстро. Разыскали они и Деда.
Отложив все свои нескончаемые дела, Алексей Иванович сразу же отправился к Бургомистру. Долго стоял в толпе подхалимов, пришедших поздравить городского начальника с Рождеством. Они спешили засвидетельствовать преданность новой власти, и, что стало возможным, получить квартиры отправленных в гетто жидов.
Не секретом для населения оккупированного фашистами города Харькова был рапорт Бургомистра, поданный им накануне праздника коменданту: «... за два дня выселено 8547 евреев, освобождено 58129 квадратных метров жилья». Решением Украинской городской управы опустевшие квартиры заселяются лояльным режиму населением. Всего заселилось 1700 семей».*
Бургомистр выслушал врача, покачал головой, мол, плохо воспитывал внучку, не маленькая, должна бы уже понимать, с кем водить дружбу нельзя. Пообещал разобраться. Махнул рукой: аудиенция закончена. К коменданту не пропустили: слишком малой величиной оказался он для того, чтобы побеспокоить дневной отдых истинного хозяина города.
Вернулся Алексей Иванович домой ни с чем. Опустился в вытертое старое кресло. Обвёл глазами комнату, стол. Чужое, незнакомое, ненужное…
С яростью, ему не свойственной, смёл книги, рукописи, листки неопубликованных работ. То, что наполняло смыслом его жизнь, делало счастливым, оказалось на полу. Если бы он смог встать, перевернул бы в этой комнате всё вверх дном. Не мог - ноги отказали.
Дед обхватил руками голову и застонал. Он, только он виноват в том, что его девочки оказались в Аду! И Олеся, и Соня из-за него не уехали. Олеська просила: «Дед, боязно оставаться, давай уедем поскорее».
А он: «Допишу ещё одну страницу, и ещё одну, и ещё.. Внучка, я же немцев в Первую Мировую лечил, нас не тронут…».
И Соня уехала бы, но ждала их, страшно ей было одной с большим животом в неизвестность отправляться. А в Женеве! Как его умоляла бывшая жена остаться, приводила в пример Европу.
Никого не слушал, никого не слышал. Проклятая медицина всегда была на первом, главенствующем месте в его мыслях, делах. Когда-то давно позволил уехать Елизавете, а ведь любили друг друга. Умерла дочь. Потосковал - и к прежнему: этот больной с исключительным случаем, а того срочно необходимо проконсультировать, а этого...
Он не верил ни в Бога, ни в Сатану, только в достижения человеческого разума. Куда сейчас подевался этот разум, где прячется?!
Дед стонал. Гордился врачами-предками. А теперь-то на нём династия и закончится. И никто не скажет ему:
- Дед, я тебя люблю, ты у меня Дед с большой буквы «Д»
И он не ответит обычное:
- Потом, всё потом. Сейчас некогда…
Старый, больной человек опустил голову на стол, за которым провёл долгие годы жизни. Он же, этот дубовый, и услыхал его последний вздох и последнее «простите...».
Василина с нетерпением ожидала возвращения Алексея Ивановича. Наконец-то, увидав своего «дохтора», его поникшую фигуру, поняла - ничего не вышло, не получилось, не будет. Ей показалось - уснул. Чтоб не потревожить, тихо прикрыла дверь. Прошла в свою комнату. Притронулась к образам, поклонилась, задула свечки, взяла рушник, который вышила когда-то давно её мама, сложила в него кой- какие вещи, добавила еды, завязала узлом. Надела старенький полушубок, новый остался висеть в шифоньере, на плечи накинула платок, забыв повязать голову, и выскользнула за дверь.
На улице начался комендантский час. Возможно, старуха с белым узлом в руке, с развевающимися на ветру седыми космами кому-то из фашистов показалась реальной угрозой. Автоматная очередь нарушила смертельную тишину улиц, парков, садов…

От судьбы к судьбе, от судьбы к судьбе…


ДЕВЧОНКИ

Соня и Олеся не обладали даром ясновидения. Потому-то не дано было им знать о последних часах жизни Доры Матвеевны. О том, куда подевался Павел, что случилось с Серёгой. О Деде, закончившем земной путь за любимым столом. О гибели Василины, преданной, доброй сельской женщине, горюющей по своей девочке Олесе, ставшей ей за годы совместного проживания родной внучкой.
Сонина бабушка, Дора Матвеевна, в очередной раз уйдя из дома, бесцельно бродила по улицам, не заметив, как в конце-концов очутилась в Лесопарке.
Она долго смотрела на детей, гулявших там с родителями, а видела своего чудо- мальчика Лёвочку. Они часто вдвоём отдыхали здесь, в этой лесной зоне. Он прыгал, бегал, кувыркался на зелёной травке, а она, найдя тенистое укромное местечко под одним из высоких деревьев, стелила одеяло, клала салфетку, на неё выкладывала из плетёной кошёлки зелёный лук, отварной картофель в чугунке, его заворачивала в платок, чтоб не остыл, крупную соль, чёрный хлеб, яйца, сваренные "в крутую". И всегда эта простая еда на воздухе казалась слаще изысканных блюд.
Под деревом её и обнаружили случайные прохожие. Документов при ней не было. Похоронили как бездомную...
Олесин избранник, Павел, с ним она познакомилась в поезде, следовавшем в Крым, был москвичом. Девушка понравилась ему с первого взгляда: умна, энергична, красива. В её бесшабашности, видимой лёгкости, поверхности он разглядел настоящее. И не ошибся. И ни разу не пожалел ни о своём выборе, ни о постоянных поездках из Москвы в Харьков и обратно. Кое-кто из знакомых считал Олесю пустышкой, но Соня, её родители, Дед и будущий супруг знали: девушка - чистейшей воды бриллиант.
На Павла, которого ожидала блестящая карьера дипломата, как и на Сониного отца, поступил в донос. Он и не понял, что произошло. Его долго и упорно «уговаривали» признаться во всех мыслимых и немыслимых деяниях и грехах, выдать врагов советского народа, и Алексея Ивановича в том числе.
Павел держался, сколько мог, потом что-то подписывал, не читая - он был близорук, а очки разбились при «уговорах». Его не расстреляли, а отправили на Соловки. Началась война. Он сумел попасть в штрафной батальон. А Сергей, отец будущего Сониного ребёнка, в первые дни войны сгорел в подбитом фашистами танке вместе со своим экипажем.
Подружки видели: барак пустеет. Людей куда-то уводят, назад никто не возвращается. Раньше, как бы родители ни сдерживали детишек, те, вопреки запретам и условиям пребывания, сновали между нарами, общались между собой, играли в доступные игры. Чёрная сила поглотила и детей. Теперь тишина давила и беспокоила.
Олеся и Соня и представить не могли, что 15 декабря 1941года в их родном любимом городе Харькове начался Исход евреев в Вечность. А у Сони - роды. Олеся попыталась отыскать медсестру Розу, но ни её самой, ни полоумной старухи - матери, ни детей в бараке не было. Боль усиливалась. Олеся, как могла, отвлекала подружку болтовнёй:
- А помнишь, Сонька, как Дора Матвеевна сказала, что у меня в голове одной клёпки не хватает, а я всего-то отказалась с ней играть в шахматы!
Олеся рассмеялась так же звонко, с тем же задором, как и в прежние времена. Она любила смеяться. И нельзя было, слыша её смех, не присоединиться к ней. Иногда только слёзы или икота останавливали смеющихся девчонок.
Соня улыбнулась. Она вспомнила бабушку, её пристрастие к шахматам и папиросам. Одно не существовало без другого.
- А как она произносила: « Я бывшая рэволюционэрка»! Это ж музыка! У неё выходило: «Я бывшая эволюционэка»! А её непрекращающаяся борьба с Марусей за производство качественных котлет?
- А помнишь, однажды в день полного Солнечного Затмения со своей цигаркой выскочила во двор в нижнем белье? Если затмение, значит, никто ничего вокруг не видит.
- Сонь, а ты не забыла моей дразнилки: «Сонька - фасонька»? Сейчас признаюсь - иногда ты меня злила. Такая вся из себя девочка правильная, прилежная, на улицу, сколько бы тебя ни звали, только после выполнения всех заданий, а то уткнёшься в очередную книгу - не дозваться. И чего ты вечно витала в облаках? А жёлто-зелёные банты на рыжей голове – светофор! И где твоя мама умудрялась такие покупать?!
- Сонечка, ты не стесняйся, стони, так легче боль переносить…
- Сонька, и кто тебя научил в шашки играть? Дора Матвеевна? И почему я почти всегда проигрывала?
- Сонь, а помнишь, как ты тихонько пыталась ускользнуть от мамы и её вечного яблока на завтрак в школу? А она тебя и твои фокусы «раскусила». Ты за порог, мать к оконной форточке: лови Сонечка яблочко, да непростое, а красненькое! Всё хочу спросить, чего ты в Северском Донце против течения плыла? И зачем я тебя дважды спасала?
Соня рассмеялась:
- А ты почему в Бабаях голой в пруду купалась? Купальник-то на берегу остался. Признавайся, для кого прелести свои выставляла?
- А ты, Соня, злилась на девчонок из своей комсомольской ячейки: губы красят! Подумаешь, какая трагедия! Соня, и пусть красят, так же красивее. Всё-таки ты вредной была до войны...
А ты, а ты, а ты… У них, у этих двух подружек, было общее прошлое, общие воспоминания, и будущее – одно на двоих.
Чтобы не кричать, роженица зажала зубами край платка. Почему-то вспомнилась случайная встреча с бывшими соседями. Двое стариков с единственной дочерью и тремя внуками собрались в Ташкент. Они пожаловались на дочь:
- Представляете, Сонечка, она предъявила нам ультиматум. Если мы с ней и с внуками не уедем, она отравит и себя и детей! Яд достанет легко: работает лаборанткой на химическом заводе, и характером - гранит. Не сомневаемся, исполнит угрозу.
Мы ей: «Немцы - культурная нация. И за что нас убивать? Мы беспартийные, бедные, просто старые и больные евреи". А дочь в ответ: "Вот за это и убьют". Уезжайте, Сонечка, уезжайте! Может, дочка и права…
Не прислушалась, не задумалась, радовалась каждой надуманной отсрочке. А сейчас ребёнку за её ошибки и просчёты отвечать придётся. И что с ними дальше будет? Здесь умрут, отвезут ли куда? Соня закрыла глаза. Открыв, увидала тени, склонённые над ней, позже узнала – несколько женщин вызвались помочь Олесе, одна из них была настоящей (удача!) повитухой.
К полночи родился крепкий белокожий рыжеволосый мальчуган с тёмно-синими глазами. Олеся где-то вычитала – дети с большим весом быстро его теряют в первые же часы жизни. И им нужно тепло.
Она сняла с себя кофту, связанную Василиной, и укутала малыша. Потом завернула в одеяльце, приготовленное Соней. Две мамы разглядывали лицо их общего детёныша.
Они были горды им и собой: в жутких условиях родился живым, здоровым, красивым, любимым. Но ничто не вечно под луной. И в их жизнь вторглась суровая действительность в виде Кольки. Он, почти трезвый, опустился на нары…


КОЛЬКА

Повисло тягостное молчание. Колька никак не мог начать разговор. Ему хотелось бежать и от фрицев, и от этих несчастных женщин, забыть прошлое своё, настоящее, а о будущем и вовсе не думать. Оно-то перечёркнуто давным-давно.
А история обычная. Жила-была большая сельская семья. В каждодневных заботах, трудах дни пролетали. Из вечной нужды начали выбираться, а тут вам раскулачивание, коллективизация, колхозы. В обиходе селян появились новые слова, а за ними жестокие действия властей, принесшие горе, разруху, смерть.
Голодное детство, мытарство по чужим людям, воровство, отсидка в тюрьме, а там своя учёба, свои понятия. Чем только он ни занимался: и воровал, и продавал краденое, и грабил подводы, но ни разу никого не убил. В городе к Катьке прибился.
О родителях, братьях-сёстрах ничего не слышал. И не интересовался, живы ли. Отвык от родни и родственных отношений. Пил беспробудно, когда деньги появлялись. Как-то столкнулся с соседом, Львом Семёновичем. Хотел мимо прошмыгнуть, а тот с ним заговорил:
- Все кличут Вас Колькой. А отец и мать как называли?
Колька оторопел. От неожиданности заговорил на родном украинском языке:
- Мыколою. И батька звуть Мыколою.
- Красиво… Мыкола…
Позже, встречая Кольку во дворе, доктор всегда обращался к нему по имени и отчеству. Желал здравия, успешного дня. Колька нутром чувствовал - не было во всём этом сарказма, издевки. Однажды собутыльники изрядно его избили. Валялся в луже собственной крови, соседи обходили стороной, а Лев Семёнович поднял, обмыл раны, перевязал, потом промолвил:
- Я верю в людей. Возможно, не сейчас, а когда-нибудь позже поймёте - существует черта, переступив которую, возврат назад, даже при огромном желании, невозможен. От всего сердца желаю Вам не дойти до состояния, когда впереди бездна.
За долгие годы впервые кто-то заинтересовался Колькой, а он при обыске брякнул: «Богато живут дармоеды, богато!»
Стыдно. Значит, ещё не всю совесть пропил. Знал же, доктор - человек безотказный. Всегда в трудах. Никому из соседей ни разу, как бы ни был занят, не отказал в помощи.
Кто он, Мыкола, сейчас? Для чего живёт? Пока руки ещё не в крови. Но завтра, вернее, сегодня, всё изменится…
После тягот ночных женщины желали отдыха, им было не до Кольки. Передохнуть бы, да чтоб ребёнок не кричал, не вызвал плачем опасного внимания фашистов.
- Значит, родился…. Софья Львовна, вот Вам молоко, - он протянул Соне пол-литровую стеклянную бутылку. Конечно, воно бильш схоже на лёд, та иншого немае.
Колька всегда говорил на смешанном русско-украинском языке. И Соне и Олесе смесь эта была понятна: так разговаривало почти всё население их города. Соня была напугана его приходом. Страшилась взять у него питьё: кто знает, что задумал. Находясь во взвинченном состоянии, не заметила уважительного обращения к ней по имени-отчеству. Не желая подчиняться, страшась, всё-таки глотнула обжигающе холодное молоко.
- Накормите дытыну та лягайте, ранок буде дуже тяжкым для усих нас…
Женщины замерли. Они догадывались: ещё день – два - и должно произойти что-то страшное, непоправимое. Не могли они знать, что каждый день из гетто выводили группы по двести пятьдесят - триста человек, их расстреливали в Дробицком Яру. Что в этом же месте фашисты убивали пленных красноармейцев и психически больных людей.
Кольке не доверяли. Но что-то подсказывало: не враг он им и не обманывает. Навалилась тоска. Говорить не о чём, все давным-давно сказано, переговорено. Себя устали жалеть. Теперь мысли все о ребёнке.
Колька знал: наступающее утро станет последним для многих, возможно, и для него тоже. И он не ошибся…


ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Подруги, как смогли, улеглись. Новорожденного положили между собой: ему необходимо было их тепло. Уснули крепко, а проснувшись, малыша не обнаружили!
Обыскали барак, заглянули под нары, попытались выбраться наружу, но охрана втолкнула их обратно. Олеся слышала от других, но никогда ранее не видела того, как человек мог в считанные минуты измениться до неузнаваемости. Её подруга, её «близняшка», на глазах превращалась в старуху: рыжие волосы поседели, лицо сморщилось и походило на печёное яблоко. Глаза, яркие, живые, добрые, потускнели. Подбородок заострился. Со щёк исчезли очаровательные ямочки. Милые веснушки выглядели старческими пятнами.
Соня не билась в истерике. Не кричала. Она замолчала сразу же после исчезновения сына. Олеся предположила, и не без оснований: подруга тронулась умом.
Ей стало так жутко, как ещё никогда не было за всю короткую жизнь. Лишь однажды, найдя в бессознательном состоянии Соню, она испытала нечто подобное. Но тогда верила: обойдётся, Сонька оклемается. Сейчас же, видя состояние подруги и понимая - помощи ждать неоткуда, запаниковала.
Но и для страхов времени не осталось. Распахнулись барачные двери. Вбежавшие немцы принялись выталкивать всех наружу. Кто-то попытался взять что-то из своих вещей, накинуть платок на голову - не удалось. Соню ноги не держали. Олеся обхватила подругу за талию и поволокла к выходу.
Настал и их черёд. Через широкие ворота обессиленных, отвыкших от свежего воздуха и света заключённых выгнали на дорогу. Колонна из полуодетых, обезумевших от горя и неизвестности людей, двинулась в свой последний путь.
Как могла, Олеся поддерживала Соню. А у самой ноги, в ботики обутые, (в них она выбежала на мороз из дома) скользили по обледенелым булыжным мостовым. Ещё немного и не выдержит, упадёт, и подругу за собой потянет, а потом их или затопчут, или пристрелит охрана.
Со всех сторон окружали ослабевших людей фрицы. Злющие овчарки заходились в лае, натягивали поводки, пытаясь ворваться в толпу.

- Schneller, Juden, bewegen sich schneller! – Быстрее, жиды, двигайтесь быстрее!-

Олеся всю дорогу оглядывалась по сторонам, пыталась увидеть Деда или Василину. Заметила Катьку. Действительно, Соня была права, на ту, прежнюю Катьку, эта женщина не похожа. И одета во что-то широкое, бесформенное – не плащ, не пальто.
Посмотрела Олеся на Катерину, да сразу же о ней позабыла. А Колька тут, рядом. Он то обгонял их, то оказывался сзади. Но полицай её не интересовал. Последние силы покидали.
Очередной окрик остановил колонну. Соня на всё глядела пустыми глазами, а Олеся узнала место, куда их привели. Это был Дробицкий Яр. Однажды, начитавшись приключенческой литературы, с подружками исследовала его вдоль и поперёк, пытаясь отыскать клад.
Фашисты, оттеснив евреев к яру, выстроились в ряд. Прозвучала команда. Дружно заработали автоматы. И началось что-то такое, чему нет названия.
Олеся услыхала: «Падай!». Получив неожиданный удар в спину, не удержалась на ногах. И, увлекая за собой Соню, покатилась в яр. Она ещё успела услышать вскрик и увидеть, как Ганс, или Курт, или Якоб, или Карл, или Фриц, какая разница кто, выстрелил Кольке в грудь. А на Олесю всё падали и падали тела. Борец по натуре, она попыталась освободиться, выкарабкаться, но потеряла сознание...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАТЬ

У наших судеб свои капризы, свои законы. Порой заставляют они нас быть там, где не собирались, и делать то,что не желали...


...Простите за вопрос. Правда ли то, что Вы - ребёнок их харьковского гетто? И мать обменяла Вас на пайку хлеба?
Певец покачал головой, ответил не сразу:
- Признаюсь, странный вопрос. Вообще-то я не думаю, что кому-либо в те жуткие времена мог бы понадобиться младенец из гетто.
Известный факт: укрывательство, содействие евреям карались смертью. Как и за помощь партизанам уничтожались целые сёла. Я родился в этом городе. И спасли меня, сохранили мне жизнь удивительные люди. И только лишь благодаря им я сейчас и стою на этой сцене, и общаюсь с вами, дорогие мои земляки!
А матерей у меня было трое. У кого-то по судьбе - ни одной, а у меня вот сколько! Длинная история. Многое мне неизвестно. О чём-то знаю с чужих слов. Уже поздно. И вы, и я – мы все устали, позвольте попрощаться.
Мужчина ещё раз поклонился и быстрым шагом направился к выходу со сцены. Его жена, собрав ноты, поспешила за ним. Но его опять остановили.
Теперь старая женщина, сидевшая в первом ряду, обратилась к нему:
- Прошу Вас, продолжите, пожалуйста, рассказ!
Зрители, собравшиеся у выхода из зала, застыли в нерешительности: уходить или остаться?
Кое-кто присел на свободные места. Любопытство взяло верх над усталостью и желанием поскорее оказаться дома. Из-за кулис рабочий сцены вынес столик, поставил бутылку с минеральной водой, стакан, пододвинул певцу стул.
- Дорогие друзья, - промолвил он, – я не знаю, с чего начать. Спроси кто-нибудь меня обо всём этом в другом городе, в иной стране, я вряд ли стал бы отвечать. Но здесь жили близкие мне люди. Ради них я и согласен остаться и поговорить с вами.
Пожалуй, начну с третьей мамы, с Кати, Катри… Её считал и считаю самым родным и близким человеком. Простите за приевшуюся поговорку, но я с ней полностью согласен: " Мать не та, что родила, а та, что вырастила".


КАТЯ

Вся Катина жизнь состояла в том, чтобы делать совершенно противоположное её естеству, желаниям, природным наклонностям. Катю удочерили в двенадцатилетнем возрасте. В документе, сопровождавшем ребёнка, значилось: подкидыш.
Катериной нарекли в честь женщины, обнаружившей её в прохладный весенний день 22 апреля в городском парке. Приёмные родители решили было изменить имя и назвать Виленой – в честь Владимира Ильича Ленина, но оставили прежнее, привычное для девочки.
Мама Анфиса была мещанского рода, но она давно утратила все родственные узы. Ушла из семьи, как и многие девушки того беспокойного времени, чтоб с головой окунуться в революцию. На тернистой дороге к справедливости, а она свято верила в то, что мировой пролетариат наконец-то скинет свои цепи и объединится, доказав всем, кто истинный хозяин на земле, познакомилась с Василием, украинским парнем, весельчаком и балагуром. Он - сын, внук, правнук верных служителей Церкви - оказался безбожником. Бога нет. Идти по родительским стопам не собирается. И с тем покинул отчий дом.
Повстречавшись, приглянулись друг другу. Он проникся теми же идеями. Стали жить вместе. Регистрировать брак - подчиняться буржуазным идеологиям - не собирались. Любят - живут вместе, разлюбят - разбегутся. Главное - свобода и честность в отношениях с товарищем в борьбе за социальное равенство.
При советской власти, уже не в молодом возрасте, окончили РАБФАК. Их супружество оказалось долгим и прочным. Но детей не заводили. Решили взять на воспитание ребёнка. Обездоленных детей было много. Крепкая, рослая, смышленая девочка понравилась им обоим. Мальчика брать не хотели. Так Катя стала приёмной дочерью. Мама звала её Катериной, отец - Катрей.
Партия направила семью в глухой район поднимать сельское хозяйство. Василия назначили председателем. Анфиса работала счетоводом. А вечерами собирала детей и взрослых - обучала грамоте. Василь ладил со всеми. Анфису уважали. Катя училась в городе, в интернате. Только лишь стала налаживаться жизнь в деревне, как посыпались «сверху» директивы: отнять, передать, раскулачить.
Не понимая, что происходит, но привыкнув доверять тем, кто всегда его направлял и наставлял, Василь четко выполнял все указания. Однажды односельчане, не вникая, кто именно виноват в их разорении и возврату к нищете, подперли снаружи дверь и подожгли председательский дом. Василь с Анфисой погибли, а их дочка потеряла близких людей. О настоящих родителях она никогда не задумывалась, не интересовалась ими.
Кате бы стать студенткой, учиться - способностями Бог и природа не обидели. А она, рано познав взрослую жизнь, связалась не с кем-нибудь, а с ворами. К годам двадцати чуть ли не главарём шайки стала. Планировала налёты на квартиры нэпманов умело. Одному правилу никогда не изменяла: грабить богачей только в их отсутствии.
Подвела чья-то жадность. Катька вместе со всей братвой угодила в тюрьму, но природная смекалка, сильный характер помогли и здесь взять верх. Долго не просидела: оказалась беременной, сама не зная, от кого. Попала под амнистию. Её выпустили. Вот тогда-то она и появилась в Сонином дворе.
Надо было где-то обитать и числиться кем-то. Срок беременности был небольшим. И ничто не помешало ей от ребёнка избавиться у местной знахарки. После рук этой особы женщины выходили искалеченными. Катька не опечалилась. Детей заводить не собиралась ни сейчас, ни потом.
Катерина на род людской смотрела с пренебрежением. Мужчин презирала за похотливость, обманы, глупость, жадность. Женщин считала безмозглыми существами, надутыми «индюшками», а детей и вовсе не замечала – от них лишь шум и головная боль, ей не нужная. Бездомных же кошек и собак подкармливала, жалела.
Однажды «отбила» глупого воришку Кольку от базарных торговок, привела в свою каморку. Интимных отношений у них не было. Он не нахальничал, ей не мешал. А для всех стал её кавалером, ухажёром, сожителем. Жила так, как хотелось. Соседское мнение ни в грош не ставила.
Неожиданно для себя сдружилась с Дорой Матвеевной. А свели их вместе, как ни странно, шахматы. Однажды Сониной бабушке надоело одиночество, и она вынесла коробку с шахматами на улицу. Подозвала Катю. Та только что закончила уборку двора. Катерина играть не умела. И Дора Матвеевна принялась объяснять ей правила игры. В скором времени она начала Кате проигрывать. С этого момента Катька "выросла" в глазах Доры Матвеевны, несмотря на её вульгарность в манерах, причёске, одежде. Старая женщина умела видеть и отмечать в человеке главное.
Старушка выносила на «их лавочку» пирожки, приготовленные Марусей. За шахматами с помощью Борика всё и съедалось. Кроме любви к сыну, внукам и шахматам, Дора Матвеевна имела пристрастие к некоторым именам, которыми, будь её воля, нарекла бы всех женщин своей семьи, соседских и в мировом масштабе тоже. Она называла их «королевскими». И стали бы все Екатеринами, Аннами, Софьями, Мариями и Елизаветами!
Теперь и Катька –шалава звалась ею не иначе, как Екатериной. Незаметно для себя Катя познакомилась с Дориной семьёй. Почувствовала, что её тянет к этому семейству.
Как-то она принесла газеты, оставленные почтальоном, и увидела всех за обеденным столом. Вот так бы и ей сидеть под абажуром и слушать Сонино чтение, пить чай, следить за Борей, вечно что-то мастерившим, оглядываться на Марию- Марусю, вязавшую очередной свитер, кофту или носки для родных людей, украдкой посматривать на Льва Семёновича - он всегда ей нравился.
Второй раз Катька попала в их квартиру при обыске. Они с Колькой оказались понятыми. Впервые Катя ощутила неудобство, чувствовала себя так, будто подсматривала в чужую замочную скважину за обнажёнными людьми. Доктора увели.
Она видела, как Колька взял лежащую на буфете золотую цепочку, но промолчала. Позже отобрала у него украшение: собиралась вернуть Соне, но девушка исчезла. А потом и её, Катькина жизнь, повернулась таким образом, что она опять оказалась в тюрьме – принялась за старое…
Отправили её туда при советской власти, а на свободе оказалась после оккупации фашистами Харькова. Немцев ненавидела, но работать стала в центральной комендатуре уборщицей, жить-то как-то надо было. В свой двор не вернулась, а временно поселилась в маленьком домике на Лысой горе у богомольной старушки Никитичны, с которой судьба свела её в тюрьме.
Благодаря этой старой, много повидавшей и пережившей женщине, она открыла истинное свое призвание - решила уйти в монастырь.
В их камере отбывали сроки разные женщины. И каждая считала себя невиновной в содеянном. Были и воровки, и мужеубийцы, и арестованные по чьему-то наговору. А одной сокамернице чуть было сами не вынесли смертный приговор: она убила двух своих малолетних детей. Любовь Никитична не допустила самосуда:
- Мы не судьи. Бог судья! Пусть и свершит своё правосудие!
Отбила у разъярённых женщин. Одна особенно сокрушалась:
- Я в Ленинграде ткань прикупила, хотела здесь, в Харькове, дороже продать.
У сестры трое маленьких детей, у золовки четверо, одна я незамужняя, кручусь, всем помогаю. Меня ещё на тамошнем вокзале схватили, сдали, наверное, те, у кого покупала. Пять лет тюрьмы! И ей за убийство двух деток – пять лет!
Никитична лишь головой качала и повторяла одно и то же: « Не нам судить».
Каждое утро бывшей учительницы младших классов начиналось с молитвы. И всегда произносила она её тихо на родном украинском языке:

- Отче наш, що є на небесах!
Нехай святиться Ім'я Твоє.
Хай прийде Царство Твоє,
нехай буде воля Твоя
як на небі, так і на землі…

Потом умоется, снимет с головы гребень, расчешет старческие жиденькие волосики, и им же их и скрепит. Накинет беленькую косыночку, а сверху платок потолще, да потеплее. И своё твердит: « Все мы одинаковые, все под Богом ходим…»
Вслед за Никитичной и Катря привыкла начинать день с этой же молитвы: первой и единственной в её жизни. Узнав, чем Катя занималась на воле, старушка удивилась: как могла умная, видная, красивая женщина воровать?!
А Катерина действительно обладала яркой наружностью. Высокая, стройная, с волнистыми пепельными волосами и зелёными глазами – мимо такой трудно пройти и не оглянуться.
Сама же Никитична попала в тюрьму из-за соседки. Даже сейчас не могла понять, почему Явориха написала на неё донос. Обе рано овдовели. Детей не было. Ссорились, но и мирились сразу же. Возможно, захотелось получить на дармовщину часть соседского двора?
Сочинила Явориха такое: соседка её из «бывших», по всей горнице иконы расставлены, глядя на них, молится за уничтожение советской власти. А ещё и самогон гонит. Пришёл участковый милиционер разбираться. Любовь Никитична женщина спокойная, рассудительная, всем всё прощающая, вдруг взбеленилась:
- Не пущу в хату, и всё! Мой дом, кого хочу, того и пускаю внутрь!
Слабой рукой толкнула в грудь, а он на ногах и не устоял, упал - не ожидал сопротивления. И смех, и грех…
Именно Никитична и присоветовала Катерине в Киев добираться. Может быть, там и получится разузнать о женских монастырях, если они ещё существуют.
Катя, высоко ценя советы своей новой знакомой, решила: при первой же возможности отправиться в Киев. Но опять судьба в обличии неизвестно откуда появившегося Кольки перечеркнула её планы...

... Артист взглядом окинул ряды. Пустых мест было не так уж и много. Несмотря на поздний час, народ не расходился. В зале стояла тишина. Он устал. Ему казалось - и охрана, и хозяева концертного зала недовольны, пришла пора уборки, завтра новые встречи с популярными артистами, а сегодняшняя всё никак не заканчивалась.
Он обратился к зрителям с просьбой прервать встречу. Сам не смог бы встать и уйти, всегда уважал публику, нашедшую время и деньги для посещения концертов с его участием. Зал ответил аплодисментами. Он понял: уходить не собираются, дослушают его до конца. А до него-то было ещё далеко…


... Встреча с Николаем не обрадовала Катю. Наоборот, рассердила. Катерина перечеркнула жирной линией своё прошлое, стёрла из памяти воспоминания о нём. И в её будущем бывшему воришке, а ныне полицаю, места не было. Но Колька ошеломил своим предложением. Ничего подобного она от него не ожидала. И в помощи отказала.
И чем голова его забита? Глупец, любому понятно: это исполнить невозможно!
Катя злилась. На себя, на дружка. Безусловно, знал шельмец о её азартном характере, потому и пришёл. Умом тронулся – другого объяснения у неё не было.
И чтоб ребёнок вовремя родился, и немчуру обмануть, и мать не препятствовала бы: отдать новорожденного младенца не всем по силам. И подруга её, Олеся, рядом. И охрана. И всех не усыпить. Как вынести из барака ребёнка незамеченным? Чем кормить, куда спрятать?! Лучше бы умер при родах!
Но с той поры, после разговора с Колькой, ни о чём другом не думалось. Не хочет, а в голову лезут мысли: и так можно сделать, и иначе. Гнала Катька их, а они, словно назойливые мухи: одну отгонишь, другая жужжит, прилипает, покоя лишает. Рассказала единственной своей подруге и наперснице, Никитичне, а та своё:
- Все под Богом ходим. Значит, Он так решил. От своей судьбы, Катенька, не уйдёшь. Страшно мне за тебя, но отговаривать не стану. И подталкивать на безумие тоже. Сама поймёшь, что истинно верное.
- Опасное дело, гибельное, так ведь дитя безвинное, народится и убьют, каждый день барачных ко рву, словно скот, пригоняют. Спешат избавиться от несчастных. Вон соседка с сыночком своим повадилась по мертвым шарить. Грех, такой грех…
Тяжело вздыхала старушка. Сложную загадку подкинула Кате жизнь. А ту уже не остановить, понесло, закружило, в омут затягивает. Об одном думает: кто кого одолеет? Она фрицев, они – её?
Разыскала Кольку. Растолковала, что и как делать. Всё по Катиному и вышло. Соня молоко выпила, рёбёнка накормила, оба крепко уснули, а Олесю и без капелек никитичных усталость свалила. Николай знал полицаев из охраны. С одним сивухой «поделился», другому голову заморочил - этому искусству жизнь воровская научила. Ребёнка с Божьей помощью, в которого не верил, вынес и Катерине передал, а она – Никитичне, а та, пока до дому добиралась, такого страху натерпелась - словами простыми не описать…


...
…Уставший певец налил воду в стакан, выпил, вздохнул и продолжил:
- Видела Катя последние мгновения жизни двух неразлучных подруг и Николая, прикрывшего их собой. Потрясённая, поплелась домой, не ведая, куда приведёт её дорога, на которую вступила. С момента гибели непутёвого своего дружка Кольки упоминала его только по имени и отчеству.
Сдержанная во всём, и в чувствах тоже, выказывала она таким образом своё восхищение человеком, не успевшим толком-то и пожить. И горевала по нему все отпущенные ей судьбой годы.
- Подвиги не бывают большими или маленькими, – добавил музыкант. И для меня этот человек – герой!


... Катерина добиралась домой долго. Ноги не слушались. Она спотыкалась. Падала. Вставала. Опять падала. В глазах туман, в ушах шум. Неужели всё это правда?! И нет Сони? И подружки, разделившей с ней судьбу, тоже нет?
И надоедливого Кольки уже никогда не будет? И тех, в кого стреляли немцы и добивали прикладами автоматов - и их тоже нет? И не смогут они смеяться, плакать, любить, ненавидеть, страдать. Их нет! И не будет сегодня, завтра… никогда…
Это «никогда» стучало в висках, вызывало озноб и тошноту. Приходилось подниматься по улице в гору. Несколько раз, не удержавшись, сползала вниз. И опять, цепляясь за припорошенные снегом кусты, поднималась. Ей нужно было дойти. Её ждали.
Кате казалось, что земля сверху, небо, затянутое свинцовыми тучами, внизу, а она зажата между ними – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Ей повезло. Ни единого человека не повстречала. В очередной раз поскользнувшись, легла на стылую землю и завыла. Вой услыхали и подхватили собаки.
Уже в сумерках постучала в дверь Никитичны, а та извелась: убили Катюшу, а ей, старой, что с грудничком-то делать? Ребёнок плакал. Они развернули его. Как смогли, помыли в холодной нетопленой хате, переодели, напоили молоком, разбавленным водой. В тонкую тряпочку положили чёрный жеваный хлеб, завязали узлом и всунули в рот новорожденному вместо соски - так делалось в простых семьях испокон веков.
Катя рассматривала младенца. Синие глаза, светлая кожа, рыжие волосы. Глядела на мальчика, а видела Дору Матвеевну, Соню, Марусю, Борика и обожаемого ею доктора, Льва Семёновича. Катька прижала к груди ребёнка и впервые за долгие годы тихо, чтобы не испугать сыночка, заплакала. Она полюбила его с первого взгляда. И поняла: теперь только смерть сможет разлучить их. И ещё: она будет сражаться за него до последнего своего вздоха.
С рук на руки… от судьбы к судьбе…


... Мужчина вытер вспотевший лоб. Приложил руку к груди. Ему показалось, что учащённое биение его растревоженного сердца слышат все. Отдышался и продолжил монолог:
- Катря (так она называла себя при знакомстве с чужими людьми) много и тяжело работала в Канаде. Заметив мою тягу к музыке, пению, нанимала учителей, тех, кто соглашался позаниматься с её мальчиком за небольшие деньги.
Мать отказывала себе в новых вещах, еде, мы переезжали с квартиры на квартиру в поисках дешёвого жилья. Но не скатились на дно. Мама боролась.
Она мыла полы у зажиточных украинцев, подрабатывала официанткой в «бистро», открыла маленькое кафе вместе со знакомой женщиной - всего на три, четыре столика, но теперь можно было работать не на хозяина, а на себя. Английским языком не овладела, учиться некогда было. Несколько расхожих фраз – таков запас слов.
Вращалась Катря между бывшими соотечественниками. Но и с ними особой дружбы не вела. Она всегда была молчуньей. И даже со мной, единственным любимым человеком в её непростой жизни, мало разговаривала. А кому нужны слова, если чувствуешь огромную любовь и поддержку? Потом, повзрослев, я занимался с профессиональными педагогами. Всё достигнутое мной - это заслуга моей матери.
Катря в моём детстве, юности ничего о прошлом не рассказывала. Я думал, что родился в Торонто. О многом из того, что с ней и со мной произошло, узнал спустя годы. За несколько лет до своей смерти осуществилась её мечта: она ушла в монастырь. По правилам, заведенным там, общение запрещалось, разрешалось писать одно - два письма в год. В её последнем послании и рассказывалось о моём происхождении.
Позвольте, господа, вернуться вместе с вами в Украину, в Харьков, в декабрь 1941года, в гостеприимный дом Любови Никитичны…


... Укутали ребёнка, сверху накрыли старым одеялом. В доме не протоплено, холодно. Усталость одолела, уснули женщины. Под утро, уже светать начало, Любовь Никитична внезапно проснулась: будто кто-то в плечо толкнул. Она к окошку, а на снегу, выпавшем за ночь, следы. Сжалось сердце – ждать беды!
Сколько лет на свете живёт, ни разу не подвела её интуиция. Иногда она пыталась забыть неприятный сон, видение или дурное знамение. Но и ничем не обоснованное предчувствие несчастья превращалось в какой-то момент в суровую беспощадную реальность.
Зная себя, не стала мешкать. Принялась будить жиличку, рассказывать о непрошенном госте:
- Катерина, прыйшов час тоби йты! Швыдко збырайся! Здогадуюся, хто це був- Явориха! Клята жинка…
Резкий стук калитки, крики во дворе прервали её на полуслове. Женщины прильнули к окну: в их двор ворвались немцы и полицаи. Никитична забегала по комнате. Катя выскочила на крыльцо с бумагой со штампом – документом, подтверждающим её работу на новую власть. Не стали слушать, столкнули в снег.
Пока поднималась, начался обыск. Перина, одеяло, вспоротые подушки, иконы, одежда старой женщины – весь немудреный скарб оказался на полу.
Никитична ощущала себя растоптанной, уничтоженной, вымазанной в грязи. Но ни слова не проронила, ни одного движения не сделала. На Катиных глазах маленькая тщедушная старушка превращалась в величественно гордую женщину. Такую не сломить ни угрозами, ни побоями, ни смертью. Её несокрушимость почувствовали и фашисты: в скором времени, разорив чужое гнездо и ничего не найдя, покинули дом.
Катя взглядом спросила о ребёнке. Боялась заговорить. Что может быть сквернее страха в своём же доме?
Немцы перевернули в хатке всё верх дном, были в погребе, сарае, ушли, прихватив оставшихся кур. Радовались: отличный суп получится. На далёкой своей родине жили, веками придерживаясь постулата, истины незыблемой: мой дом – моя крепость. А в ней – моя семья, моё имущество, моё… и не вздумайте посягнуть! А на чужой земле иначе: твоё – это всегда моё, таков лозунг захватчиков.
Без объяснений Никитична подошла к сундуку, стоявшему в углу горницы. Два полицая, жителя этой же улицы, с ними женщина здоровалась при встрече на протяжении долгих лет, пытались его сдвинуть, перевернуть - не вышло. Содержимое было выброшено на пол, а сундук так и не сдвинулся с того места, на котором простоял более века.
Старушка к чему-то прикоснулась, и изумлённая Катерина увидала на дне невредимого мальчика. Он сопел и не догадывался, какие тучи собирались над ним и теми, для кого он стал родным и желанным. Сундук оказался с секретом. Когда-нибудь, потом, наступит время для разъяснений, а сейчас женщины приняли решение: Кате нужно уходить.
Катерина перепеленала ребёнка. А перед тем аккуратно, чтоб не навредить новорожденному, срезала рыжие волосики. Повязала его головку платком. Много позже, в пути, она всем, кто чрезмерно любопытствовал, говорила:
- Дочка болеет золотухой, платочек не снимаю.
От порога Катя поклонилась гостеприимному дому. Обняла Нитичину, и ей низко поклонилась, а та перекрестила их обоих и отпустила с Богом….

... - Простите, волнуюсь,- промолвил знаменитый тенор. Он вздохнул глубоко, задержал дыхание и выдохнул – таким образом попытался успокоить не в меру расшалившееся сердце.
-Сегодня утром смог выполнить волю мамы, - продолжил он. - В том последнем своём письме она просила меня при первой же возможности попытаться узнать что-либо о Никитичне. Скорблю: старая женщина была повешена на одной из площадей города с надписью на груди «Она помогала партизанам».
Было ли действительно так или всё та же соседка, клевещущая на неё и при советской власти, и при фашистской оккупации, опять состряпала донос – о том не ведаю. Зато знаю наверняка: Явориха исполнила мечту всей своей жизни - забор перенесла, отхватив часть земли Любови Никитичны. Дожила она до глубокой старости, умерла в своём доме в окружении близкой родни.

Домик Никитичны немцы разрушили, сейчас на его месте построен двухэтажный коттедж. Трагично завершилась жизнь прекрасной души человека.

... Катя с котомкой за плечами и чужим младенцем на руках всё дальше уходила от родного города. Став беженкой, ощутила горечь разлуки, но не в её характере было унывать, тем более в момент смертельной опасности.
Найти бы местечко поукромнее. Переждать бы лихие времена. Думалось: какой-нибудь монастырь обязательно примет их, лишь бы его отыскать. С этой целью она и направилась на Запад Украины. Именно там, так ей виделось, и могли ещё существовать женские монастыри.
В начале длинного пути не могла Катерина знать, что в том хаосе, в котором пребывал многострадальный народ советский - под бомбёжками, в постоянной угрозе попасть в облаву или быть выданным соотечественниками - отыскать надёжное убежище было невозможно.
Катя, сторонясь чужих глаз, шла ночами. А днём пряталась с ребёнком в придорожных кустах, в лесах. Любой овраг становился временным их приютом.
Часами, словно хищный зверь, высматривающий добычу, она следила за дорогой, передвижениями сельских жителей, немцев. Всегда появлялась в деревушках, сёлах и на хуторах без малыша. Его прятала в ельниках, в ямах, а однажды закопала в снегу, оставив отверстие для дыхания - когда-то услышала о таком способе выживания.
Катя ощущала себя зверем, загнанным, усталым, но не прекращающем борьбу за выживание. Она просила милостыню. Сражалась с холодом, голодом, с капризами природы. Мальчик на удивление рос здоровым ребёнком. Не капризничал. Без причины не плакал. Она научилась с ним разговаривать. Ей казалось - он всё по-взрослому понимает.
Но однажды сын заболел. По закатившимся глазкам поняла - умирает. И тогда Катя, презрев опасность, ворвалась в первый попавшийся ей сельский дом (большие города обходила стороной) и, став на колени, умоляла о помощи.
Люди привыкли бояться соседей, чужаков, собственной тени, но повезло, удача сопутствовала ей и её сыночку: хозяева оказались порядочными людьми - не выдали, спрятали в подпол, привели местную знахарку.
Три долгих дня ребёнок находился между жизнью и смертью. Лекарка, страшная на вид старуха, вся в бородавках и с усами, как у мужика, что-то бормотала, склонившись над ним, растирала хрупкое тельце самогоном, вливала по капле в маленький ротик травяной настой. И жизнь победила смерть…
Малыш лечение принимал с покорностью. Наверное, думалось Кате, стойкость он получил в наследство от Сони, её матери или от Льва Сёмёновича, героя её мечтаний. А может, его истоки - судьба вечно гонимого народа - передали ему способность к выживанию, что и помогало ему выстоять.
Они прожили несколько месяцев в этой семье. А потом опять в путь…


... Артист улыбнулся:
- Возможно, в те далёкие времена я был единственным ребёнком, если не на всём Земном Шаре, то в Украине точно, у которого в два года от роду не было имени.
Мама Катря, с её слов, называла меня по-разному: и сыночком, и сынку, и малышом. А я ей улыбался - всегда чувствовал ласковое материнское отношение ко мне.
Меня отличало от других детей не только отсутствие имени, но и то, что я не разговаривал. Мама терпеливо ждала, она знала - всё будет хорошо...
Тут и сейчас я, взрослый мужчина, отец и дед, не могу подобрать таких слов, чтобы стало понятно всем, как я тоскую по матери…

... Кате везло: она встречала доброту и щедрость от людей, у которых война забрала и любовь, и здоровье, и смысл жизни. Они делились последним.
Иногда ей предлагали ночлег, зная, чем рискуют. Она никогда не оставалась надолго в тех семьях, где были дети и старики. Чаще ночевала у одиноких женщин - вдов.
Как-то попала в облаву, но смогла сбежать. С того момента она всегда стучалась в окно крайней сельской хаты, чтоб была возможность убежать. Никогда не знаешь, что ожидает за чужим порогом.
Несколько раз Катя с сыном на руках чуть было не подорвалась на минах. И опять фортуна улыбнулась им.
Катя панически боялась встреч с фашистами, но и своих солдат сторонилась. Никому не доверяла.
Немало смертей пришлось ей увидеть. Ко многому привыкла. Но одна, вернее две смерти поразили, запали в душу: на дороге стояла телега без лошадей, а на ней лежали женщина и ребёнок – они были задушены. Кто сделал это, зачем? Не находилось у Кати объяснения. Да и времени на осмысление чужого зверства не было. А вдруг вернутся душегубы?
Катерина сняла с женщины добротную одежду, и с малыша – тоже. Переодела себя и сына. Попросила прощения у убитых. Отломала от телеги доску. И целый день ею рыла яму.
Завернула женщину в своё тряпьё, то же самое сделала и с мальчиком. Потом уложила их в вырытую могилу, как можно ближе друг к другу, и завалила землёй, камнями, всем, чем смогла. Руки ободрала до крови, но, похоронив, успокоилась.
С телеги забрала маленькую сумочку и буханку чёрствого чёрного хлеба. Низко поклонилась могилке и пошла дальше…

... Возможно, позабыв о том, что он в помещении концертного зала не один, певец надолго умолк. Его поклонники в полнейшей тишине сопереживали кумиру, рождение которого началось с трагедии.
Неожиданно он вздохнул, повёл плечами, и как будто не произошла заминка, продолжил разговор:
- В том единственном письме, полученном мною после смерти матери, она откровенно, до мелочей поведала мне о своём пути на Запад, обо всех горестях, постигших её за время странствий. Но ни одного упоминания о женщине, даровавшей мне жизнь.
Катря не ревновала (невозможно соперничать с мёртвыми), не была она и собственницей. Мама боялась моего возвращения в Советский Союз. Ей чудились тюрьмы, ссылки, смертные казни. И свою просьбу о Никитичне зачеркнула, чтобы она не стала поводом для возвращения.
Матерью всегда руководила только любовь ко мне. Моё благополучие было превыше всего. Однажды младшая из моих дочерей, её внучка, в сердцах попрекнула бабушку:
- Ты любишь моего отца больше всех нас!
А та, помолчав, подумав, кивнула:
- Це правда, дытынко, це правда…
Вот такой была моя Катря…

...
Осень 1943 года выдалась особенно трудной для вынужденных путешественников. Харьков давно остался позади. До Карпат, где в лесах, как казалось Кате, мог бы сохраниться хотя бы один монастырь, который приютил бы их, было далеко.
Усталость победила осторожность, и расплата не заставила себя долго ждать. Однажды, не желая на холоде оставлять малыша, она вошла с ним в деревню.
Местная детвора во что-то играла. Вдруг кто-то из них, сорвав платок с ребёнка, крикнул:
- Рудый, дывыться, якый вин рудый, це напевно жыд!
Катя, подхватив сына, метнулась прочь, оставшись в тот день под дождём без еды и крова. А неудачи следовали одна за другой. Вскоре женщина чуть было не попала в облаву. Она только лишь подошла к крайнему дому, как увидела, что хозяев - и старых, и малых, всех - фашисты сгоняют в центр села. Из долетевших до её чуткого слуха слов поняла: немцы устраивают показательную казнь.
Отползла, потом бросилась бежать. При мысли о том, что могла бы попасться, и её угнали бы на работу в Германию, а может, и повесили бы, закружилась голова - сказались голод, напряжение прошедших лет, беспокойство о ребёнке.
Но беды в тот бесконечно долгий осенний день не закончились: сын исчез. Малыш уже ходил. И потому матери приходилось во время своих частых отлучек привязывать его к деревьям, к пенькам, к веткам кустов.
Сейчас, не найдя его, она запаниковала: кто знает, какие звери водятся в этих лесах, но люди – люди беспощаднее зверей. Недавно она опять в этом убедилась. Встретился им солдат, средних лет мужчина приятной наружности, с которым они разделили скудною еду. Он со слезам на глазах рассказывал о тяжкой своей доле: и в окружение попал, и голодал, и ранен был. Она поверила - сама который год в страхе, в лишениях пребывает.
Развели костёр, на ночлег устроились. Он к ней: любви захотелось. Катя понимала: жив человек и нужно ему тепло, истосковался по ком-то, к ней потянулся. Возможно, не оттолкнула бы, поддалась бы на уговоры, но что-то промелькнувшее в его взгляде остановило её. Проснулся малыш и заплакал. Солдат поднял его на руки и швырнул с высоты своего немалого роста на землю. Бог ли или везение на помощь пришли - ребёнок не пострадал. Катя поняла: в живых он их не оставит. А все его россказни – сплошное враньё. Бандит!
У неё не имелось времени на осмысление происходящего. Схватив ружьё, беспечно оставленное им на траве, она решила отпугнуть нелюдя. А он, гадко улыбаясь, пошёл на неё с ножом, неожиданно появившимся в руке. Не прицеливаясь, Катя выстрелила и попала - и убила наповал.
Потом её долго рвало от нервного перенапряжения, но она не пожалела о содеянном. Чуть позже наткнулись они на мёртвого полуголого человека с перерезанным горлом. Видать, недавний знакомый постарался. И опять она руками в мёрзлой земле (наступили ранние холода) рыла яму, чтобы похоронить несчастную жертву с достоинством.
А кто-то будет его ждать и надеяться, но не дождётся и не узнает, где могила родного человека. Сейчас, при поисках малыша, всё припомнилось, и она содрогнулась при мысли, что его уже нет в живых.
Лесок был редким, просматривался легко, но ребёнок пропал. И в овраги она спускалась, и под каждый куст заглядывала - нет его и всё. Отчаялась, но продолжала искать. И нашла: свернулся калачиком и заснул под елью. Она мимо него много раз пробегала, трудно поверить - не заметила.
И опять Катерина шла. С завидным упорством продвигалась вперёд. И пусть её нынешний путь - это скитание по оккупированной фашистами территории, вечный голод, чужие сараи, погреба, ночёвки под открытым небом – она ни разу себя не пожалела.
Ею правил вечный, как мир, инстинкт материнства. Она давным-давно чувствовала себя матерью этого, только ей принадлежавшего малыша, красивее и умнее которого не было на всём белом свете. Это она, Катя, вынашивала его положенный природой срок и в муках, и в великой радости рожала его. Это с ней он был соединён пуповиной. И сейчас ей не было никакого дела до настоящей его матери, её трагической несвоевременной кончины - всё в минувшем…


...Оглядываясь назад, вижу мать в нескончаемых трудах без жалоб и сетований на жизнь. И каждый её день заканчивался вечерней молитвой и благодарением Бога за все те радости, которыми её одарила судьба.
Не помню, чтобы она повысила голос на меня или кого-либо другого. Или принуждала меня делать то, к чему сердце не лежало. Сдержанной и немногословной – такой запомнилась навсегда. Её скромные пожелания всегда выполнялись мною быстро и с уважением. Ей подражали. А она просто жила так, как умела и хотела. Ни на кого не рассчитывала, ни у кого ничего не требовала, ни от кого не ждала помощи.
Говорила:
- Колысь мени подавалы багато - настала черга и боргы виддаваты.
Как можно было бы не любить тогда и не почитать сейчас эту женщину?
Она часто приходит ко мне во снах, ласково гладит по голове, приговаривая всегда одно и то же: «Жывы, сынку, довго, жывы, синку, щаслыво…»
Мама Катря всё-таки добралась до Карпат, но ни одного действующего монастыря не обнаружила. Не могла она в то суровое время знать, что большую часть из них закрыли борцы с религией, а священнослужителей расстреляли.
Уцелевшие же при советской власти монастыри были разорены фашистами…


Новый 1944 год Катя встретила в Западной Украине. Монастырей не отыскала, а помощь неожиданно пришла от людей, о существовании которых она не догадывалась – от лемков*.
Катерина считала, что в Карпатах живут преимущественно гуцулы, а повстречалась с неизвестным ей народом, старающимся сохранить свои традиции даже в суровые годы войны. Она с сыном поселилась у старушки-лемки. Хата её отличалась от жилищ украинских крестьян, которые Катря за годы своих странствий повидала. Дом этой женщины, как и других лемков, сделан был из трёх срубов, в одном из них всегда помещалась чистая комната - «свгтлиця», в другом не комора, как в других частях Украины, а «пекаря» - кухня.
Старушка очень напоминала своей добротой и истинной набожностью Никитичну. Прожив какое-то время в среде лемков, Катя познала и приняла сердцем этот трудолюбивый народ, из века в век строго соблюдавших обычаи своих предков.
Лемки начинали и заканчивали любое дело с Богом на устах. Их говор сложно было понять пришлому человеку, но Катерина попривыкла, и со временем и сама понемногу начала разговаривать на их языке.
Удивительно для неё было то, что лемки, проживая нелёгкие жизни, пели повсюду - на работе, во время отдыха, укачивая детей. Ей нравилось видеть, как эти люди собирались семьями у родных очагов, и все вместе, в радости и в горе, пели свои прекрасные песни.
И их наряды тоже для Кати были в диковинку. Ни разу не видала она таких рубах с разрезами позади, с застёжками или завязками под затылком. Не встречалась ей и «чуга» - верхняя мужская одежда с огромным, спускающимся сзади ниже пояса воротником, украшенным бахромою из белых толстых шнурков, напоминающих свечные фитили, и с длинными, оканчивающимися такими же шнурками рукавами, которые, вдобавок, никогда не надевались на руки, а, будучи зашитыми, служили своим хозяевам мешками для покупок. С интересом рассматривала она женские головные уборы – обрусы - большие куски тонкого полотна или кисеи, то надеваемые на голову, то свисающие с плеч.
Как и лемки, принявшие Катю в свою среду, она много работала. Впервые за последние годы не пряталась, вела жизнь обычных людей. Мальчик подрастал. Верилось ей во всё хорошее.
В мытарствах Катерина позабыла о сумке, ею взятой на месте гибели женщины и её ребёнка. Однажды Катя открыла её, там было много разных бумаг с печатями, а под ними лежал тяжёлый мешочек. Открыв его, не поверила собственным глазам: в нём находились золотые коронки вместе с зубами. Никому об этом не рассказав, она нашла место под кустом, вырыла ямку и с молитвой похоронила чьи-то страдания и жизни….

... Сейчас стало более доступны сведения о событиях тех лет, имеются и о лемках, - продолжил своё повествование артист. - Известно: Вторая мировая война нанесла и по ним значительный удар. Нападение Германии на Польшу в сентябре 1939 года привело к оккупации всей Лемковщины. Позже по всей этой территории (как Северной, так и Южной) сформировалось мощное партизанское антигитлеровское движение. Лемковские герои-патриоты были заключены немцами в «лагеря смерти», многих казнили.
В 1947году лемки были насильно выдворены из Карпат и рассеяны на землях, отошедших к Польше от Германии после окончания войны (северо-запад Польши). Одной из причин выселения была деятельность в Лемковщине Украинской повстанческой армии, боровшейся с польскими вооружёнными силами. Сохраниться в чужом, преимущественно римско-католическом окружении в качестве самостоятельной группы лемкам помогла привязанность к православию. Со временем многие лемковские семьи, раскинутые по всей Польше, полонизировались. Чаще всего такое и происходит с национальным меньшинством.
Историю нельзя переписывать, приукрашивать, переделывать, подгоняя под чьи-либо интересы или мнения. Как показывает жизнь, опасно сочинять небылицы и учить по ним потомков, ведь всё может повториться. Нам всем нужна правда, что б за ней не стояло: без осмысления прошлого и день сегодняшний не понять.
Мама ушла вместе с теми лемками, к кому приросла душой. Они не только не выдали еврейского ребёнка и его покровительницу, но помогли ей и мне выжить. Низкий поклон от моей семьи всем, кто в тех нечеловеческих условиях до конца оставался Человеком!
Не думала Катя, покидая Харьков, что доведётся ей прошагать пол-Европы, более полугода пробыть в американском лагере для беженцев, увидеть Америку, о встрече с которой не мечтала и потому особой радости не испытала. Почти сразу же мы перебрались в Канаду. Жили в Онтарио среди выходцев из Украины. Как и везде - люди разные. Кто-то помогал, кое-кто отворачивался: мол, понаехали всякие, а нас самих жизнь несахарная.
Я начал учёбу в украинской школе. Мама нашла учительницу русского языка. Она хотела, чтобы я одинаково хорошо владел обоими языками. К тому времени я начал говорить. Ещё в американской зоне в Германии мама усыновила меня, назвав Александром, Алексом.
Из-за моих способностей к пению переехали в Торонто. Я выучился, давал концерты, стал в артистической среде узнаваемым, мама отошла от дел, нужды такой, как прежде, мы не испытывали. Обзавёлся семьёй, а Катря исполнила свою давнюю мечту: ушла в монастырь, отыскав такое место, к которому стремилась душа. Перед смертью она написала мне прощальное письмо. Так и закончился путь земной этой удивительной женщины…

Артист опять умолк и надолго. Остававшиеся на своих местах зрители ему не мешали.
- Однажды я был приглашён в посольство, в данном рассказе не имеет значения, какой страны. Мне предложено было спеть несколько арий, а потом, по просьбам гостей, исполнить ещё несколько произведений из моего репертуара.
Я не смущаюсь на зрителях - частые выступлении закалили. Но в тот вечер всё пошло наперекосяк. Я сбивался. Начинал заново. У меня чрезвычайно развита интуиция. Во время всего выступления не покидало ощущение, будто бы кто-то следит за мной. Казалось, ещё немного и произойдёт что-то неприятное. Так и случилось: опираясь на палочку, ко мне подошла седая женщина. Она схватила меня за руку и закричала:
- Прошу Вас немедленно отдать мой перстень – в противном случае я тут же обращусь в полицию! Это семейная реликвия, передаваемая по женской линии из рода в род. Это украшение , подаренное бабкой, было у меня отобрано полицаем в харьковском гетто в декабре 1941года. Если оно у Вас - значит Вы потомок того изверга!
Защёлкали фотоаппараты. Разгорался скандал. Вероятно, в завтрашних газетах будет о происшедшем написано и, как всегда, с малой толикой правды. Я ответил:
- Этот перстень был отдан мне матерью ещё в юности. Я пообещал ей носить его всегда. Он мой талисман, оберег. И нечего меня оскорблять и запугивать, я гражданин свободной страны, не боюсь ни Вас, ни кого-либо другого – никакой вины за собой не чувствую.
Женщина тяжело задышала, казалось, ей не хватало воздуха. Её вывели из помещения. А я потом сожалел, что не успел сказать и о другой вещице, оставленной мне моей любимой и единственной мамой Катрей - о маленьком золотом кулоне с часиками внутри.

При последних словах музыканта в зале кто-то вскрикнул.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЛИЗНЯШКИ

В жизни происходит всякое: иной раз кровное родство не становится залогом долгих и успешных отношений, и наоборот, чужих по рождению людей навеки объединяют душевная близость, взаимная благожелательность. Бывает- родни много, родных людей- мало...

Случается всякое...


ОЛЕСЯ

С закрытыми глазами, потеряв счёт времени, долго пролежала Олеся на мёрзлой земле у края рва. В голове крутилось: «живы, всё-таки живы…». Наверх она выбиралась долго, стремясь высвободиться из-под тел убитых людей. За собой тянула и Соню.
Пошевелила ногами – слушались. Попыталась глубоко вздохнуть - не получилось: грудь пронзила острая боль. Отлежалась. Окликнула подругу, та не ответила. Олеся с трудом повернула голову в её сторону и обмерла: вместо Сони она увидела мёртвую старуху. Это её волочила она за собой, задыхаясь, уставая, теряя последние силы.
Опять накатила боль. Олеся потеряла сознание. Очнулась нескоро. С усилием разжала пальцы - освободилась от непрошенной спутницы. Попыталась встать. Не смогла. Тогда она, упираясь локтями в землю, начала отползать от обрыва. Заметила небольшое деревцо, ухватилась за его тонкий ствол и поднялась. Времени на страдания не имелось. Она понимала: необходимо как можно скорее покинуть это страшное место. Соня, Соня… Прощай…
Кое-как добрела до своего дома. Её никто не остановил. Повезло: в те дни люди исчезали чаще, чем возвращались. Соседке, повстречавшейся на лестнице, на вопрос, где она была и почему сама деда не похоронила, ответила:
- В село ходила, тряпки разные на продукты меняла.
Ключ, как и всегда, лежал под ковриком у входной двери. В коридоре она наскочила на чужие вещи. В квартире хозяйничали неизвестные ей люди. Но комната Деда почему-то занята не была, в неё снесли новые жильцы всякий хлам.
Олеся свалилась на дедову кушетку и проспала сутки. Её никто не тревожил. В этом сошедшем с ума мире она никому не была нужна. А те, кого любила, были уже не с ней…
Харьков дважды переходил из рук в руки. Немцы зверствовали. Олеся не пряталась, за жизнь свою не сражалась, но в облавы не попадала, в Германию угнана не была. Голод, холод, одиночество она не замечала. Жила по инерции. Что-то пила, ела.
Война закончилась. Как оказалось, у неё были сломаны рёбра, впоследствии неправильно сросшиеся. От операции она отказалась. Свыклась и с болью, и с затруднённым дыханием, и с одиночеством. Ходила, опираясь на палочку. На свою внешность не обращала внимания. Не печалила её и ранняя седина.
Решила уехать. Город выбрала наугад. В родном её ничто не держало. Эвакуированный народ возвращался в Харьков, а она, наоборот, покидала его навсегда.
В Перми, куда забросила её судьба, окончила медицинский институт. Лет десять проработала в одной из поликлиник города педиатром. Жила замкнуто. Ни с кем дружбы не водила. Замуж не вышла. Одно время хотела взять на воспитание ребёнка, но слабое здоровье не позволило.
По вечерам зажигала свечи. И, обращаясь к своим «милым», так она мысленно называла давно умершую мать, Деда, Соню, Павла, Василину, рассказывала им, как прошёл очередной день.


... - Меня пригласили в полицейский участок, - сглотнув ком в горле, продолжил певец свой рассказ. На меня была подана жалоба. Суть её состояла в том, что я невольно стал соучастником преступлений против человечности, а для них не существует срока давности.
Я изрядно переволновался: кроме материнского письма у меня на руках ничего не имелось. А необходимо было доказать факт моего рождения в гетто. Шумиха, поднятая прессой, вредила моей репутации. Ёщё чуть-чуть слухов и о певческой карьере можно было бы позабыть навсегда. А я ничем другим заниматься не смог бы.
В присутствии той агрессивно настроенной женщины зачитали письмо. Она слушала внимательно. Краснела, бледнела, пила воду, принимала какие-то лекарства, что-то пыталась сказать.
Мне кажется, проживи я ещё сто, двести и более лет, и тогда бы не забыл, что происходило в тот день в полиции: внутри участка я и моя семья, и эта женщина со своим мужем, а снаружи - жаждущая сенсационных разоблачений пресса.
Как видите, перстень по-прежнему на моём пальце, когда-нибудь он найдёт хозяйку среди моих потомков.
Встреча с незнакомкой началась с крика и ссоры, а закончилась совершенно по-иному: она принялась меня обнимать, целовать. Присутствующие онемели от неожиданной развязки. А она, не обращая ни на кого внимания, гладя меня по рыжей шевелюре, приговаривала:
- Конечно, Соня, безусловно, Соня…

И опять чей-то неожиданный вскрик в зале приостановил рассказ артиста…


Устоявшаяся годами жизнь в Перми не сулила Олесе никаких перемен. Одним и тем же троллейбусом добиралась на работу. По пути домой всегда заходила в ближайший гастроном. И набор продуктов не менялся: покупалось всё быстрого приготовления, много ли одному человеку нужно?
Детишки, которых она лечила, вырастали, обзаводились своими семьями и приводили к ней на приём уже своих сыновей и дочерей. А у неё по-прежнему был один и тот же маршрут: дом - работа- дом. И так изо дня в день, из года в год.
И неведомо было Олесе, что судьба приготовила ей сюрприз: нежданно-негаданно в её жизнь вернулся Павел.
В почтовый ящик она заглядывала по инерции, знала - ожидать известий неоткуда. И она никому не писала, никто и ею не интересовался. А тут письмо от Павла. Оказывается, жив. И сумел её разыскать.
Открывая конверт, разволновалась. Дрожали руки. Едва смогла раскрыть сложенный вдвое листок. Текст расплывался перед глазами. Заставила себя успокоиться, занялась домашними делами и только вечером принялась за чтение:

«Здравствуй, Олеська! Прости за фамильярность! Не обижайся! Я понимаю: врач, зрелая женщина, а обращаюсь к тебе, как в юности, называя Олеськой! В моей памяти ты молоденькой девчонкой и осталась. Заезжал в Харьков, пытался тебя отыскать. Никто о тебе ничего не знал. И Соню не нашёл. Я вернулся на дипломатическую службу. Живу, как и прежде, в Москве, когда не бываю в командировках. А разъезжаю много. По своим каналам узнал твой адрес. Если ответишь и разрешишь навестить, расскажу о себе подробнее…»
Олеся долго сомневалась, стоит ли начинать переписку. У него своя жизнь, у неё - своя. Молодость прошла. Быт устоялся. Начинать всё сызнова нет ни желания, ни сил. Когда начинался их роман, она была молодой, уверенной в себе девушкой, а сейчас ощущает себя зданием с солидной трещиной.
Подумав с неделю, решила не отвечать: пусть несостоявшаяся любовь останется приятным воспоминанием для них обоих. Но Павел поступил иначе: письмами не атаковал, а прилетел сам. Он не был уверен, что она не замужем. Возможно, Олеся счастлива с мужем и детьми. Если это так, то он исчезнет, докучать не будет. И хотя Олеся оказалась без семьи, их встреча произошла сдержано.
И ещё несколько раз прилетал Павел к ней, на что-то надеясь, и однажды смог увезти подругу молодости с собой в Москву. Ехали они поездом. Ещё в Перми Павел предложил изменить маршрут и сначала поехать в Харьков, но Олеся наотрез отказалась. Он настаивать не стал.
Долгая дорога всегда располагает к откровениям. Олеся рассказала о Деде, Соне, гетто, о расстреле в Дробицком Яре, о своём спасении и о пустой, по её мнению, жизни после войны. Он, много повидавший всякого и разного и на войне, и в мирное время, плакал. Олеся была ошеломлена: впервые за долгие годы одиночества она почувствовала искренне участие, сострадание, тепло.
Потрясла её и судьба Павла. Прилетая к ней в Пермь, он не касался серьёзных тем, и она их избегала. Сейчас же, по дороге в Москву, наступило время откровений. Спокойно, с достоинством поведал ей Павел о доносе, кем-то сочинённом, избиениях, изощрённых пытках, при которых не давали спать, есть, пить.
Держался долго - боролся с непробиваемой стеной, но сломался. Что-то подписывал в полуобморочном состоянии, за что корит себя постоянно, но что случилось, того не изменить. Его не расстреляли, а отправили в лагерь на Соловки. Возможно, смерть была бы желаннее и слаще той жизни, на которую обрекли ссыльных.
Началась война. Он сумел попасть в штрафной батальон. Сражался, себя не жалея. Был переведён в обычную воинскую часть. Воевал, получил ранение в ногу, подлечился и опять на фронт, а мог бы и в тылу остаться, имелась такая возможность.
Однажды повздорил, подрался с командиром, отдавшим преступный приказ: много солдат тогда полегло в бою. А тот всё переиначил и в таком виде сообщил своему начальству о происшествии, и Павел был обвинён чуть ли не во всех смертных грехах. Его опять арестовали и отправили в Среднюю Азию. Но по пути товарняк с заключённым людом разбомбили, а Павел, везунчик, остался жив, с документами погибшего конвоира прибился к чужой части и дошёл до самого Берлина.
После победы он попытался восстановить свое честное имя. И опять лагерь, и вновь борьба за выживание. По счастью дожил до лучших времён. Его реабилитировали, вручили награду за отвагу и, что оказалось истинным чудом, сказкой, восстановили на работе. В начальство не выбился - время было упущено - да и дружбы с «кем надо» не водил. Теперь вытирала слёзы Олеся.
В Москву они приехали близкими людьми. Поженились. Олеся отдохнула, подлечилась. Эти двое ценили каждый миг, час, день, проведенный вместе. Женщина помолодела, ожила. Муж стал для неё всем. Они жили друг для друга, понимая один другого с полуслова. Все отпуска проводили вместе. При любой возможности она сопровождала мужа и за границу.
Однажды в Торонто случилось чудо - она повстречала того, кого всегда считала своим ребёнком, ведь это она, Олеся, вместе с Соней, светлая ей память, рожала в муках, в нечеловеческих условиях этого мальчика!
После встречи, начавшейся с недоразумения, и солнце стало светить ярче, и снег ей казался белее обычного, и цветы, и зелень - всё выглядело в Олесиных глазах по-иному. Судьба вернула ей многое из того, что забрала. Теперь она, как когда-то Василина, часто повторяла:
- Спасибо тебе, Боженька, за всё!
Сидя в полутёмном концертном зале города, который ни разу не посетила после войны, она вместе со всеми «проживала» свою же жизнь. Когда кто-то из зрителей задал, по её мнению, глупейший вопрос о гетто, она возмутилась. Зачем, кому надо ворошить прошлое, бередить старые раны?
Сейчас же была рада - ей был дан уникальный шанс вернуться в молодость, вспомнить дорогих людей, узнать многое, о чём и не догадывалась...


... Певец, продолжая говорить, спустился в зал:
- Потом было опровержение в газетах и многолетняя дружба с Павлом и Олесей, которую с тех пор называю матерью. - Павел недавно умер, а Олеся здесь, среди нас. Она скорбит по мужу, и я очень благодарен ей за то, что она нашла в себе силы приехать в родной город для встречи со мной. Сегодня утром мы вместе принесли цветы к братской могиле.

В зале неожиданно вспыхнул яркий свет. Как оказалось, осветители, несмотря на поздний час, не ушли домой. Алекс двинулся к ряду, где сидела Олеся. Он подал ей руку, но она, не замечая его жеста, двинулась к сцене. Обернувшись, он замер от удивления: недалеко от него стояли две женщины, невероятно похожие друг на друга – обе невысокого роста, худощавые, с коротко постриженными седыми волосами.
Олеся опиралась на трость. Неизвестную старушку поддерживал под локоть немолодой мужчина.
В окружении зрителей, образовавших некий круг, в полней тишине, стояли эти четверо людей и всматривались друг в друга…


СОНЯ

- Тётечка, открой глазки, мне страшно, тётечка!
Соне казалось, она на Небе, и её окликает сыночек, её ангелочек, и вскоре она встретится и со своей роднёй, и с неугомонной подружкой Олеськой, и с её Дедом, вечно что-то пишущем за огромным столом - со всеми теми, кого она любит и кто с нетерпением ожидает встречи с ней. Соня крепче сомкнула веки. Ей дарован райский покой вместо страданий. В гаснувшем сознании промелькнуло: до чего же она счастливая!
Но возвратиться на грешную землю из заоблачных высей всё же пришлось: кто-то, громко плача, дёргал её за плечо, тормошил, касался холодными руками лица.
- Тётечка, проснись, я же один, тут никого больше нет, я боюсь, тётечка…
Блаженство покинуло её, остались боль и отчаяние. И зачем вернулась?
Соня увидела около себя мальчишку лет десяти. Он пытался её поднять. Не могла же она не помочь ребёнку, потому попыталась встать, а после куда-то вместе с ним пошла. Потом - беспамятство.
Очнулась в чьём-то подвале. Кто-то, а она видела лишь тени, поил её горячим чаем или обычной водой - вкуса не чувствовала. И позже она никого и ничего не замечала. Говорили встать - вставала, сесть - садилась, спать - закрывала глаза, и тогда наступала радостная пора - время грёз.
Как-то попыталась что-то сказать вслух, но вместо слов изо рта вылетали нечленораздельные звуки - Соня лишилась речи.
Изменчивая Сонина фортуна присылала ей и не однажды в помощь Олесю, а сейчас, в тяжкую годину, появился рядом мальчик Фима, как оказалось позже, сын медсестры Розы, знавшей Льва Семёновича.
Ребёнок в гетто спрятался под нары и потому не был расстрелян вместе с родителями. Его гнали к Яру вместе с Олесей, Соней и ещё сотнями таких же обречённых на смерть людей, словно скот на убой.
Он не был ранен. И смог выбраться наверх. И тут почувствовал страх: он слышал стоны, видел, как «дышит» земля.
Заметив Соню на краю рва (каким образом она оказалась именно там, этого никому не дано было узнать) метнулся к ней. Привёл, как мог, в чувство. Поднял. Помог идти. Куда? В любую сторону, но как можно дальше от этого погибельного места. Мальчишке казалось, что нашёл родную сестрёнку, и это её он увлекает за собой.
Долго они брели. Соня падала, теряла сознание, а он плакал и просил её цепляться за него, за воздух, за жизнь. И Соня подчинялась и шла…
Они добрались до села Рогани. Некоторое время пробыли в подвале какого-то дома. Им помогали. Потом кто-то их выдал, пришлось спешно покидать насиженное место. Немцы, как ни удивительно, облаву не устроили.
Фима и Соня перебирались из одного укрытия в другое. Осели надолго у местной учительницы математики Натальи Ивановны, у неё же и встретили освобождение Харькова в августе 1943года.
Она не отпустила их. Война закончилась. Её дочь, угнанная в Германию, не вернулась, на двух сыновей получила она похоронки, а муж пропал без вести.
За то время, что Ефим и Соня пробыли у неё, она к ним привыкла, а мальчик, добрый и нежный, стал светом в окошке, лучиком надежды.
Мальчишка с улыбкой говорил соседям, что он "удочерил" своих девочек: серьёзную, сосредоточенную на своём Соню и лёгкую нравом Наталью Ивановну.
Учительница опять преподавала в школе. Они обе, она и Соня, настояли на его дальнейшем образовании. Соня проверяла его сочинения. Заставляла читать много и вслух. Наталья Ивановна занималась с ним математикой, физикой, химией. Он успешно закончил семилетку, потом профессиональное училище, техникум. Начинал рабочим на Харьковском тракторном заводе, затем стал сменным мастером.
Жили скромно. Имели живность во дворе, огород, небольшой сад с увитой диким виноградом беседкой - любимым местом славного семейства.

На их подворье всем занималась Соня, когда позволяло здоровье. Речь к ней не вернулась. Она часто болела, подолгу лежала в больницах. Ей назначили небольшую пенсию.
Они не голодали, в своих желаниях совпадали во всём, никому не завидовали. Ефим через Красный Крест пытался разыскать дочь их спасительности, но следы той затерялись на дорогах войны.
На заводе Ефим познакомился с милой женщиной, она одна воспитывала дочь: муж оставил её ещё до рождения ребёнка. Как любил впоследствии шутить Фима, он ещё двух «девочек» удочерил. Дом был большим, позволял всем им жить в мире и согласии.
Незадолго до своей смерти Наталья Ивановна составила дарственную на имя Фимы.
Шло время. Ефим подумывал перебраться на родину предков. Жена умерла. Приёмная дочь вышла замуж, родила двух детей. Перед новой роднёй стыдилась отчима- еврея, позабыв, кто вырастил и выкормил её. А тут у женщины объявился родной отец, она и потянулась к нему.
Фима предложил Соне уехать. Она не возражала. Всегда прислушивалась к мнению давно повзрослевшего мальчика. Ни его, ни её в Харькове ничто не удерживало. Дом перешёл во владение семьи дочери. Был получен вызов, оформлены документы.

Два баула, сшитые Соней, были собраны быстро: кроме десятка книг и старой одежды, они ничего с собой не брали. Много ли двоим нужно?

Увидев афишу с именем известного тенора, Ефим купил билеты для себя и Сони, он знал о её тяге к музыке. Так они попали на концерт, ставший для них всех переломным моментом в жизни.


И БЛИЗКИЕ, И ЧУЖИЕ

Близился рассвет. В номере «Люкс» повисла тишина. Взрослые люди не находили слов. Каждый думал и о тех, кто был рядом, и о своём.
Фима выкуривал очередную сигарету у входа в гостиницу. Слегка подташнивало, и сердце покалывало. Тревожился. Но не за себя, а за Соню. И волновался, и искренне радовался чуду: сын нашёлся! Но как теперь всё сложится?
Вероятнее всего, она уедет вместе с сыном, и это прекрасно. Соня заслужила счастье.
И ничего, что его, её названного брата, ожидает одиночество, это пустяки, только бы Алекс определил Соню в хорошую клинику: у неё катаракта, нужна операция. Время есть, разберутся.
Алекс смущался, не знал, как себя вести с Соней, как к ней обращаться. Олесю он называл по имени. А Соню? Мамой не может. Женщина, давшая ему жизнь, упоминалась только лишь Олесей в их задушевных разговорах. Для него же она всегда существовала мифически.
С первого взгляда подруги показались ему невероятно схожими во всём. Рассмотрев, отметил: Олеся в модном костюме, с причёской от искусного парикмахера, с маникюром и запахом дорогой парфюма, а Соня одета просто, даже бедно. Он будет ей помогать, и Ефиму тоже.
- Не сомневайтесь, я заберу вас к себе, у меня дом большой, вам понравится, - поторопился сказать он.
Соня покачала головой и улыбнулась сыну. А он - ей. Она уловила его сходство с дедом. И почувствовала облегчение. И он как-то по-новому её увидел: гордая осанка, а в кажущейся простоте - природное изящество.
«Нет,- думала Соня, - в Канаду не поеду, к чему мешать? Но где же Фима? Как бы с ним ничего не приключилось перед их отъездом. Много событий: отдалилась дочь - она ещё пожалеет, лишь бы поздно не было. А сейчас новые переживания из-за встречи с Алексом».
Они всегда, не показывая вида, сопереживали друг другу. Он много курит, а сердце слабое. И ей за него тревожно. Припомнилось давнее: Фима пацаном чинил крышу упал и сломал ногу. Отлеживаться в постели отказывался. Скакал на здоровой ноге и всё время чем-то занимался по дому. А в голодном 1947 году она серьёзно заболела, и Фима, отрывая от себя, старался её лишний раз покормить, а сам длинный - кожа да кости.
Соня сидела рядом с Олесей. Одной рукой обнимала подругу, в другой был зажат кулон. Она попыталась отдать его сыну, но он отказался, рассудив, что для неё и эти давно остановившиеся часики, и крышечка с инициалами С.Л. значили много больше, чем для него. Она кивнула головой в знак благодарности. Не могла же она в присутствии всех промычать что-то, да и на листке описывать свои ощущения посчитала неприемлемым.
Соня стеснялась разглядывать Алекса. А ей так хотелось всмотреться в его лицо, пригладить седеющие волосы, прикоснуться к рукам. Но не осмелилась.
Алекс… Имя холодное, чужое. Лёвушкой, в честь своего погибшего отца, собиралась она назвать сына.
В её голове никак не укладывалось, что именно этот представительный мужчина и есть её сын, которого она могла бы растить, учить, любить, окружать заботой и вниманием. И Серёжа, время стёрло его лицо, и родители, и бабушка, и Борик тоже смогли бы быть вместе с ней и с её сынишкой. Если бы…
Она никогда не укладывала малыша спать, не пела ему колыбельных песен, не к ней он обращался за поддержкой, не её называл матерью.
Возможно, в её стране он и не стал бы певцом, но она постаралась бы вырастить его достойным человеком. Хотя Катерина в этом вполне преуспела. Стыдно. Приревновала.
Соня одёрнула себя. Она всегда старалась быть объективной и справедливой. И сейчас признавала все материнские права за Катей, по её мнению, Великой Женщиной!
Мысли привели к Кольке. Как она ошибалась в этом человеке! Вечная ему Память!
Олеся, прижавшись к своей закадычной подруге, тихо плакала. Она корила себя за то, что ни разу не побывала в родном городе. Вернись вовремя, возможно, и Соню бы разыскала. Сейчас она искренне верила в такую возможность, забыв обо всех тяготах послевоенных лет. Если бы она приехала, если бы…
Жена певца, стоя у окна, смотрела на мужа и на его гостей. Завтра начинается турне по Европе, потом гастроли в Англии, перелёт в Южную Америку. Насыщенный график выступлений. И нельзя отложить, уклониться - маршрут расписан заранее. А он не в себе.
Все эти долгие часы находилась она в концертном зале рядом с мужем. И прожила, переходя от одной судьбы к другой, чужие жизни. Подумать страшно, каково было бы ей самой, если бы потеряла всех и всё! Не приведи Господи!
Сидят рядом. А кто они - близкие люди или чужие - не понимают и сами...


ЭПИЛОГ

Вот и дописан роман, или повесть, или… не суть важно.

Соня и Олеся. Две подруги. Два бриллианта. Две капли чистейшей воды. Именно такую - прозрачную, до зубной боли ледяную, я пила когда-то давно, в детстве, наклонившись к струе, в источнике Григория Сковороды под родным Харьковом.
Девочки. Я вижу их школьницами в длинных коричневых формах с белыми кружевными воротничками, с бантами в волосах. Вот идут они из школы, размахивая портфелями. И каждый раз удлиняют свой путь, чтобы наговориться всласть.
Соня - ведомая. Она напоминает мне полноводную реку, спокойную, без порогов и заторов. Соня - прекрасная дочь, сестра, нежная внучка. Могла бы стать доброй, искренней, любящей женой и матерью, если бы ей был судьбой дан шанс...
Олеся – ведущая. Водопад, стремнина. В любом обществе смогла бы блистать, если бы ей был судьбой дан шанс...
Случилось невероятное: героини спаслись, выжили, пережили, приспособились, встретились. И сын отыскался, и не только не пропал на дорогах войны, а ещё и мировой знаменитостью стал.
Я побывала в прошлом веке, подружилась с Дедом, именно такого мне и не хватало в детские годы, с Дорой Матвеевной, в самом главном напомнившую мне мою бабушку. Я насладилась атмосферой, царившей в этой семье, и плакала, и страдала вместе с Соней, и презирала тех, кто посмел разорить их гнездо.
Я познакомилась с Колькой - Мыколою, и с Катькой- шалавой, и ещё раз поняла: не всё, что лежит на поверхности и есть сущность человека, не всё, что видим - истина...
Я привыкла ко всем героям, мною же и выдуманным. И прожила их жизни, переходя от одной судьбы к другой, а от них - к своей…



Май - июль 2011года