пособие для героя

Ангел сидел на подоконнике семнадцатого этажа и болтал ногами. Он любил мятный вкус опасности, впрыск адреналина, холодком скользящий по крови. Он был бессмертен – и знал это не понаслышке, не только потому, что об этом было упомянуто в Первой же Книге Ангелов, а именно непосредственно после описания способов устранения возможных неполадок крыльев.
Он узнал это достоверно однажды весной, в серый ветреный день, когда не только человек, но даже ангел чувствовал себя промокшим до костей голодным щенком. Тогда он был приставлен к человеку, который незаметно для себя покрылся осязаемой на ощупь пленкой безразличия и плесени.
Совсем недавно они ходили в парк – нечасто, раз в месяц, но восторг от этого мероприятия долго еще теплым клубком лежал у горла. Так бывает, когда ты полюбил кого-нибудь, в самый первый день любви. Еще такое тепло разливается, когда делаешь глоток коньяку.
Пересекаясь с ветвями деревьев, солнце вычерчивало на земле замысловатые геометрические узоры, напоминающие кропотливое узорное кружево или черно-белые репродукции Кандинского. Они шагали по залитым солнцем аллеям парка, по которым прогуливались люди с колясками и собаками, и стоял верблюд, выражая недвусмысленно презрительное отношение ко всему происходящему.
А происходило немало чего интересного. Навстречу им плелись беззаботные ослики с ленточками, вплетенными в жесткие гривы. За упряжью едва поспевали тележки, битком набитые орущими, визжащими существами, похожими на людей, но гораздо мельче.
– Полагаю, это дети, – однажды произнес Ангел.
– Как, ты не знаком с детьми? – удивился мужчина.
– Мы не имеем дела с детьми. Мы появляемся лишь тогда, когда появляются демоны. А дети боятся, быть может, всего на свете, но они не боятся бояться. Поэтому мы не понадобимся им до тех пор, пока они не станут повзрослее и не впустят в свою жизнь леденящее дыхание страха.
Еще по аллеям гордо вышагивали лошади. Их вели под уздцы, а иногда, выгнув спины, восседали на них длинноволосые девушки в рельефно обрисовывающих ноги, плотно облегающих бедра лосинах.
Иногда мужчине и Ангелу встречались бегающие трусцой люди, одетые разнообразно и пестро, укутанные в разноцветные куртки, шапочки и свитера. На них приятно было смотреть – на ходу двигались мышцы, показывая затейливую работу удачно сконструированного механизма.
У входа в парк стояли торговцы с внешностью, весьма отдаленно напоминающей героев детских сказок, даже отрицательных. Но похоже, детей, клянчивших у родителей воздушные шары, змейки и прочую белиберду, щедро разложенную на лотках, не сильно занимали чересчур обыденные лица продавцов счастья.
Ангел был счастлив, как только может быть счастлив ангел – или ребенок, нагруженный под завязку всеми сортами мороженого, имеющимися в самой большой продуктовой лавке города.
Эти прогулки со временем незаметно становились все реже, пока совсем не сошли на нет.
– Мне плохо, – говорил мужчина и падал на диван. Он включал тонкий, как лист бумаги, монитор, пришпиленный на стену, наливал и снова наливал вина, закуривал сигарету, затем совершал ритуальное действо забивания в папиросу, освобожденную от табака, дурманящего растения. В этом роде занятий, доведенном до автоматизма, подопечный Ангела вполне заслуженно считал себя докой. Делая глубокую затяжку, мужчина впадал в состояние космической невесомости, и черная гремящая пустота внутри ненадолго отступала, демоны засыпали.


В один, ничем не отличный от других, день Ангелу совсем не осталось места. Это было самое недвусмысленное, ничем не прикрытое поражение, и боль его была нестерпима.
Тоскуя по их на первый взгляд ни к чему не обязывающему, зыбкому и в то же время удивительно прочному в его обоюдной приятности союзу и ощущая полную свою нынешнюю бесполезность и беспомощность, Ангел твердо решил умереть. Такое бывает – все мы иногда забываем элементарнейшие вещи, уроки, полученные в первом классе.
Ангел этот был весьма странным даже в представлении остальных ангелов, видавших виды, поднаторевших во всевозможных человеческих чудачествах и извращениях. Прежде всего, он боялся физической боли и потому достал из аптечки подопечного, серьезно озабоченного в последнее время своим здоровьем, таблетки, смешал их в разноцветное драже, опрокинул горстью в рот и стал ждать.
Он не знал, сколько прошло времени, когда появились первые признаки. Его начало подташнивать, тело покрылось противным липким потом, крылья смялись и растрепались. Тогда он впервые увидел их, скользкое серовато-зеленое месиво.
Демоны скользили, но не смели приблизиться к нему. Ошибаются те, кто думает, что демоны страшны явно. Нет, они берут монотонно, вяло и как бы нехотя. Бесконечность и неопределенность этой бесконечности куда страшнее, чем открытое зло, которого, кстати, не так и много. «Да уж, – успел закинуть мысль Ангел перед тем, как его поглотил и смял мутный, выворачивающий наизнанку поток, – вот уж действительно ожидание смерти хуже смерти».
Так продолжалось достаточно долго. Ангелу начало казаться, что у этого тихо помешанного вихря не было начала и никогда не будет конца. Он был ангел, а ангелы не воюют с демонами, ведь и ангелы, и демоны – часть одной и той же, принадлежащей одному автору материи. Демоны продолжали кружение, они скользили и скользили в ритуальном танце, от которого у Ангела закружилась голова. Он чувствовал, вот-вот – и она соскользнет с плеч и спелым яблоком покатится по тарелке.
Ослабевший, он был беззащитен сейчас, демоны могли бы взять его безо всяких усилий. Но демоны также учились в своих школах и твердо следовали своим правилам – а именно, они знали, что ангелы бессмертны. Если бы в это мгновение они смогли подняться над собой и поверить в смерть Ангела – но они не могли. И демоны ушли, не выдержав изнурительной беззвучной войны.
Ангел остался лежать, обессилевший и опустошенный, пожеванный и выжатый, как половая тряпка. Наверно, он лежал довольно долго. Он потерял счет времени, забыл, кто он такой, забыл все, что только мог забыть.
А потом комнату залил призрачный свет. Он не был бесцветным, не имел и какого-то определенного цвета, менялся на глазах и в то же время оставался удивительно постоянным. Свет этот имел довольно ощутимую плотность, но не давил. Этот свет напоминал воду речной заводи в нежаркий солнечный день, и Ангел обожал этот свет, и с наслаждением пил его сейчас, как лимонад, населенный щекочущими нос игривыми пузырьками. Свет же ненавязчиво затек во все закоулки, тайные уголки помещения, облег все предметы и застыл. В воздухе повис бесконечный миг покоя. Ангел не хотел улыбаться, но уголки губ сами поползли вверх.

Женщина плыла на корабле домой. Каюта оказалась душной и она ворочалась, пытаясь ухватиться за ватное, предшествующее сну забытье. Внизу похрапывала пышущая здоровьем и чесноком немка. И тут она ощутила острую жгучую боль, потом еще и еще. Укусы зудели и чесались. Так-так, клопы. Она встречалась с ними до сих пор единожды и вовсе не жаждала продолжения знакомства. И откуда в двадцать втором веке эти твари?
Она поерзала немного и, не выдержав, вышла на палубу. В довершение к уже имевшимся в наличии неприятностям начал накрапывать противный мелкий дождь. По палубе шатались пьяные верзилы и орали, а проходя мимо свернувшейся калачиком и тщетно пытавшейся уснуть женщины, выдували из мехов глоток максимум громкости.
И тогда она задалась вопросом, что лучше: клопы, горлопаны или дождь? Женщина ответила однозначно: не клопы – проведя остаток ночи на палубе.

Вечером ему предстояло собрание, и Ангел зябко ежился, представляя, что будут говорить ангелы, прочищая ему перышки.
Однако к его удивлению и радости ангелы не обмолвились и словом о сегодняшнем инциденте. Вместо этого они стали показывать досье на женщину. Как в кинохронике прошли годы детства, неторопливые и покалывающие прохладными иголочками от ежедневного удивления и восторга, незаметно и коварно сменившиеся мятежной юностью, смятой и скомканной, как лист из школьной тетради.
Простые до этого вещи стали вдруг необычайно сложными, трагическими в своей нелепости и неразрешимости. Тогда она впервые испытала это чувство, вернее, отсутствие чувств, с которым в дальнейшем ей придется сталкиваться неоднократно. Она ощутила себя ничтожеством, жалкой оболочкой, заполненной безвоздушным пространством, таящей внутри бездну – она почувствовала себя ничем.
Это чувство не было похоже на детское ощущение слабости, когда заболеешь и жар сжигает тело и лицо, и не надо идти в школу, и ты отпускаешь себя во власть захватывающих, сулящих неожиданные опасности ощущений. Новое чувство не сулило опасностей, как, впрочем, не сулило ничего, кроме невероятной тяжести, вколачивающей гвоздями в землю. «Как пустота может быть такой тяжелой?» – думала она с удивлением.
Ее начали мучить мысли и страхи, она стала воевать – попросту махать кулаками во все стороны – еще не зная с кем. Она искала людей, к которым могла бы прислониться, тех, кто сильнее ее. Она ходила в церковь и выстаивала долгие утомительные службы – но по-прежнему не чувствовала защиты от сводящей все тело в судороге, тошнотворной пустоты.
Однако, когда приступы пустоты отступали, женщина чувствовала удивительные вещи: она слышала, как растет трава, видела движение мыслей и чувств в людях, напоминающее движение газированной воды по прозрачным пластиковым трубкам автомата. Она чувствовала, как пульсирует и с каждым ударом сердца с бешеной скоростью разбегается по всему телу, вплоть до самых потаенных уголков, кровь.
Замелькали кадры ее нынешней жизни. Женщину звали Анна, и она по-прежнему любила простые и емкие вещи. Любила раннюю осень, ее приглушенное освещение и терпкий запах опавшей листвы. Еще любила зиму, когда течение времени замирало и, попав в это замедленное кино, ты мог не спеша подумать и осмотреться. Весну она жаловала не слишком – но ничего слишком веского, настолько, положим, чтобы отменить весну, против сего времени года она не имела. «В конце концов, – думала Анна, – не может же быть все время хорошо. Это было бы слишком».
»Хотя...– возвращалась она спустя какое-то время к оставленной мысли, – яростное завывание ветра, небо с акварельными размывами ранней весны – тоже ничего. Следовательно, оставим весну», – выносила женщина окончательный вердикт, как будто, будь он иным, весне бы не поздоровилось. Нравились ей вещи немного менее протяженные во времени и пространстве, такие как сыр, море и мужчины.
Словом, женщина очень любила жизнь.
И вот еще что: она была хулиганом в его самой отъявленной разновидности, и сейчас с наслаждением отдавалась сдерживаемым, подавляемым когда-то порывам.

– Я не уверен, что ей нужен ангел, – заметил Иоанн. – То есть – что она заслуживает его. – Уф, совсем запутался. Словом, она очень земная, слишком земная, и я не уверен, что с ней будет просто.
– Я возьмусь за эту женщину, – Ангел покраснел до корней рыжих волос, так что волосы и кожа слились в однородную субстанцию, отдаленно напоминающую морду дикобраза, – по-моему, самое существенное в человеке – это направление его усилий. Здесь предстоит потрудиться в поте лица, – он замялся, а присутствующие переглянулись саркастически – пот выступал на их лицах крайне редко, дабы не сказать никогда.
Переждав заминку, вызванную прозвучавшим неожиданно громко и оттого еще более нелепо замечанием, и глотнув воздуха, Ангел продолжил:
– Внутри нее постоянно что-то происходит, она проверяет подлинность ценностей на ощупь, пробует на зуб.
Он снова замолчал и обвел глазами собрание. Белые, красные и голубые одежды ангелов рябили в глазах. Они сидели с доброжелательными, но не слишком заинтересованными лицами. Тогда он перешел к крайним мерам, аккумулировав слезу в уголке глаза и по внутреннему секундомеру выдержав самую длинную из арсенала драматических пауз, перед тем как вкрадчиво продолжить:
– И потом, ей безумно нравится ощущать блаженство ненавязчивой принадлежности к Нему, а это стоит много...больше, чем навязшие в зубах прописные истины.
– Кто бы говорил, – сдвинув очки в солидной роговой оправе на кончик носа, отчего его серьезность начала зашкаливать по меркам даже ангельским, подал голос Главный ангел. И Ангел тут же усомнился в беспечной самоуверенности, что его проступок остался незамеченным. Его лицо приняло скорбное и вместе с тем вызывающее выражение, появлявшееся всегда, когда он знал, что что-то нарушает, но не мог понять что и, следовательно, не чувствовал совершенно определенно никакого раскаяния по этому поводу.
– Осмелюсь заметить, что мы оба – я и эта женщина – чудаковатые, уродцы в своем роде. Мы идем, смею надеяться, в нужном направлении, но идем необычными путями.
– У каждого свой путь, – Главный ангел нахмурил густые брови, старательно сложил морщины на лбу в вертикальные складки, что, тем не менее, не укрыло от Ангела мальчишеской улыбки, мелькнувшей на долю секунды и тут же растворившейся в бороде.
»Надо тщательнее потренироваться перед зеркалом», – с неудовольствием отметил ответную лукавую искру в глазах этого несносного забияки Старейшина.
– Что ж, два сапога – пара, – посмеиваясь и потирая полупрозрачные руки, заметили Члены Совета.
– Две курицы – суп с потрохами, – с вызовом ответил Ангел, и прочие залились смехом. Кто-то бился на полу в беззвучной истерике, кто-то смеялся громко и пронзительно, взмахивая и ударяя крыльями. Ангелы очень любили смеяться, и нужно заметить, подходили к этому делу со всей возможной серьезностью.

Анна ехала к мужчине, которого не видела больше месяца. Ехала в трамвае, подвешенном над высотными зданиями, большая часть которых уходила под землю, являя вершину айсберга. Залитый подрагивающим рассеянным светом, трамвай выглядел и ощущал себя аквариумом. Тропической рыбкой разглядывала она из-за стекла неторопливое течение жизни улиток, каковыми казались с высоты люди, и думала: «Зачем? Ведь жизнь без любви – ничто. Лишь любовь стоит того, чтобы жить».
Когда Анна была совсем юной, она серьезно полагала, что мужчина в ее жизни будет один, настоящий и на всю жизнь. Немного повзрослев, она догадалась, что любовь – достаточно опасная штука, и ты можешь влипнуть в весьма неприятную историю. Она боялась опасностей, но и любила опасности, а посему не перестала любить любить.

Итак, ему была поручена новая подопечная, молодая не вполне уравновешенная женщина на вид так от двадцати пяти до тридцати, достаточно привлекательная... впрочем, ангелам не полагалось обращать на это внимание.
Вообще же Ангел недолюбливал женщин и причин тому видел предостаточно, но прежде всего за болтливость и суету. Получаса пребывания в обществе этих странных, алогичных, вечно озабоченных своей внешностью существ хватало с головой, чтобы почувствовать себя столетним стариком, а не всего лишь двухсотпятилетним(1) ангелом.
Эта особа не была исключением, и он успел пожалеть о недавней горячности. Когда она начинала говорить, то уже не могла остановиться – словесный поток затягивал ее с головой, она утопала в словах как котенок в море.
Но женщина любила кино, и Ангел почти простил ей несносную болтливость. Потому как сам был без ума от синематографа – от первого, черно-белого, немого, с его кровящей обнаженностью чувств – до современного трехмерного, когда герои врывались с экрана в кинозал и проходили сквозь зрителей. «Думаю, нынешние люди испытывают при этом приблизительно то же, что испытывали посетители заведения братьев Люмьер при виде прибывающего поезда», – посмеивался про себя Ангел, сидя рядом с человеком и давясь в буквальном смысле попкорном. Чего он точно не понимал – так это как люди могут, притом с нескрываемым удовольствием, поглощать эту гадость, безвкусные сухие шарики, то и дело норовящие проскользнуть не в то горло.
В какой-то неуловимый момент в зале начиналось медленное угасание света. И женщина, и Ангел любили поймать его, зафиксировать, хоть это представлялось задачей не из легких. Ни Ангел, ни женщина не относились к числу ворчащих особ, вечно несчастных в настоящем и превозносящих прошлое, когда, к слову, были так же несчастны. Однако прежние кинотеатры нравились им действительно больше, потому как постепенно погружали зрителей в таинственный мрак, чернее которого трудно было найти. Нежное, пугливое подрагивание сумрака, прежде чем он окончательно обретет густую плоть, заставляло биться сердце учащенно и тревожно – тогда как в современных залах мерцали неоновые лампочки по граням ступеней и периметру потолка, светились номера рядов, а в спинки впередистоящих кресел были вмонтированы лазерные киноафиши.

Как было сказано выше, Анна любила кино. Достаточно критично оценивая техническую сторону, она не заполняла посредством кино и попкорна внутреннюю пустоту, как это делали обыватели. Она любила кино как ощущение и, по большому счету, ощущала жизнь как кино, замечая проявления синематографа в мерцающих полосах света, пропущенных сквозь запыленное стекло, в бегающих по внутренней, тыльной поверхности моста отражениях от волн, в подсвеченных каким-либо красноречивым жестом паузах, повисших, зацепившись за молекулы воздуха.
Если говорить об обычном кино – то более всего в кино экранном ее привлекало даже не движение, без которого она не представляла жизни, и уж никак не обилие спецэффектов или фабула, а безусловная самоценность героев, концентрация чувств, близкая ее внутреннему состоянию. В кино постоянно что-то происходило, но при этом всегда сохранялась внутренняя подоплека, уверенность в правильности происходящего. Для самого героя, конечно.

Впервые за много лет она чувствовала божественную легкость, ни с чем не сравнимое наслаждение свободного дня, пришедшегося на календарный выходной, испытывая почти физическое блаженство от выполненной и задвинутой в дальний угол работы. Как люди, живущие у моря, теряют остроту ощущения немыслимой удачи и перестают бывать на побережье, так и отдыхавшие по раз и навсегда заведенному графику переставали ощущать блаженство коллективного лентяйства. Анна заметила, что в выходной, как правило, стояла хорошая погода, и была склонна приписывать сие обстоятельство энергии, излучаемой ну наконец-то более или менее счастливыми людьми.
Сама она не часто практиковала ничегонеделание, потому как следом незаметно и коварно подкрадывалась столь ненавистная ей пустота. Сидя перед телемонитором дома, женщина вязала – так в ее гардеробе появились несколько элегантных водолазок, не говоря уже о носках, варежках и веселых полосатых гетрах. Идя в кинотеатр, она брала с собой бутылочку ликера или коньяка, иногда умудрялась покуривать на задних рядах, ну, и пару раз занималась любовью.
Анна вспоминала прежние свои ощущения воскресного дня, когда стопроцентная обязательная явка на улицу, коллективные выходы за покупками, чувство, что от людей нигде нет спасения, угнетали и подавляли ее. Сейчас же, научившись смешиваться и скрываться в толпе, она испытывала неназойливую приятную теплоту принадлежности ко всему остальному миру – особенно, если учесть, что она не собиралась покидать квартиру завтра.

После нескольких безуспешных попыток она устроилась работать в мелкой, чуть больше собачьей будки, художественной лавке, носящей гордое, однако по всей очевидности заметно преувеличенное название салона. Хозяин-грек с труднопроизносимой фамилией появлялся за выручкой раз в неделю, и Анна выполняла одновременно работу оценщика картин, продавца и управляющей.
Лавка находилась на не слишком оживленной улочке, однако волею судеб оказалась зажата индийскими, турецкими и псевдотурецкими лавочками, забитыми всякого рода диковинами: раскрашенными в яркие, режущие глаз цвета статуэтками, платками с вплетенной в рисунок металлической нитью, бусами и браслетами из мыслимых и немыслимых самоцветов и стекляшек, благовониями и маслами. Туристы, забредавшие на улочку в поисках сувенира, чьи достоинства в их глазах находились в прямой пропорции к вызывающей яркости, не преминули заглянуть в лавку, чья вывеска не слишком отличалась от соседних. Анна специально заказала афишу крикливую, но с подтекстом – чуть видоизмененную известную картину, изображавшую группу персонажей, в которую вместо лиц были ловко вмонтированы подходившие характеру героев безделушки.
Цены на картины были невысоки, и искатели диковин, набившие сумки блестящими восточными побрякушками, иногда останавливали свой взгляд на небольших по формату, удачно скомпонованных полотнах, написанных чаще всего темперой или маслом, чуть реже пастелью.
Она предпочитала работать с молодыми художниками – и не только потому, что маститые взвинчивали цены на свои шедевры, к слову, иногда утратившие всякую новизну. Впрочем, репутация заведения была такова, что признанные художники порой обходили его за квартал. Ей нравилось разглядеть в еще неизвестном художнике проблеск таланта, что для нее было равносильно смелости, нравились мальчишеский задор, граничивший с наглостью, максимализм и беззастенчивое попирание жестко отрегламентированных раз и навсегда академических норм.

Она шла мимо столиков пивной под открытым небом, пьянчужек, цедящих свой кусочек кайфа. Стояла ранняя ближе к средней осень, прохладная, но недождливая.
»Если смерть – это сон, – думала Анна, - я бы хотела, чтобы это был сон о конце сентября, с полными шелестов и шорохов зябкими ночами и теплыми полуднями, увитыми роем пчел».
Это время года с его неповторимой игрой теней и света, печальными вздохами ветра напоминало ей ласки не слишком опытного или отчаянно влюбленного мужчины. «Хотя другие, когда не слишком трусоваты, тоже ничего», – невесело усмехнулась про себя Анна. Больше всего в людях вообще, а в мужчинах в особенности, она не выносила неточности, приблизительности, расплывчатости, безболезненно вписывающих их во всевозможные ситуации, более того, начисто исключающих саму возможность любого пограничного, напряженного переплета. Сталкиваясь с подобного рода существами, она чувствовала, как утопает, вязнет в отвратительном веществе без вкуса, без цвета, без запаха.
О женщинах речь вообще не шла, потому как в последнее время Анна сознательно сократила общение с ними до возможного минимума, ограничиваясь продавщицами и официантками. Поработав несколько лет в женских коллективах, она отчетливо представляла, что это такое – несколько женщин, оказавшихся в одном и том же месте на едва продолжительное время – и могла не глядя перечислить темы их разговоров и предметы обсуждений. «С мужчинами, – размышляла она, – быть может, и опасно, но с женщинами противно».

За пивной следовала аллея, на скамейке которой сидел молодой человек. Блаженство ничегонеделания явственно разлилось по всему его телу, пульсируя в кончиках пальцев и волос.
– Вы не хотите сигарету? – спросил юноша, когда Анна поравнялась со скамейкой. Первым безотчетным, паническим импульсом ее было сказать «нет» и ускорить шаг, однако Анну остановило то обстоятельство, что мужчины на острове гораздо чаще просили у женщин сигареты, нежели предлагали. И следом появившееся чувство, что где-то она уже видела этого юношу, почти мальчишку.
»Все верно, – подумал Ангел, – ты узнала меня».
– Пожалуй, – сказала женщина и внимательно посмотрела в лицо предлагавшего. На вид ему было лет шестнадцать. Рыжие волосы закручивались в непослушную тугую спираль, лицо было заляпано разнокалиберными конопушками, от тонко очерченных ноздрей к губам шла ложбинка, которая так нравилась ей в целом и без того безупречной конструкции человека. Однако эта складка, живущая своей автономной, непослушной, и в то же время неуловимо связанной с остальной мимикой лица жизнью, была своего рода бонусом, бесплатным приложением.

Родилась и проживала Анна на большом острове с плохим климатом. Зимы здесь были чересчур холодные и длинные, лето жаркое и душное. Город, который она выбрала для жизни, был, несомненно, лучшим на острове, хотя многие и считали его климат худшим из возможных.
Они уже битые пару часов сидели на парапете набережной, болтали ногами и поглощали очередную мелочь из шелестящего пакетика. Неважно, что это было – тонкие, просвечивающие пластины сушеного картофеля, сухарики или кукурузные хлопья – все было одинаково – а именно божественно – вкусно разбитием на маленькие кусочки, растягивающим наслаждение до бесконечности. Анна всегда мечтала о приятеле, с которым можно было бы вот так просто сидеть, и наслаждаться, и дурачиться, и говорить очень серьезные вещи, не зависеть друг от друга и в то же время принадлежать одному и тому же.
Подруги ее были слишком неповоротливы для таких забав, находя каждый раз весьма убедительный довод о нехватке времени, а также о неблагонадежности и несолидности оных. Первое время она еще пыталась уговорить их на какое-нибудь безумие, но это требовало таких усилий и в результате оборачивалось таким скучнейшим мероприятием, что она давно отказалась от этой идеи, оставшись их единственным участником. Тем более что она научилась наконец любить и ценить одиночество, от которого бежала в прежние времена порой самыми унизительными способами.
Анна любила движение, перемены мест и ситуаций, не жаловала мечту многих людей – безветренную теплую погоду. Одной из веских причин, заставивших ее оставить место, где она родилась, была банальность тамошнего неба, почти не знавшего облаков, вколачивающего, прибивающего прямым жестким светом к земле. В движении она чувствовала себя как рыба в воде, на ум приходили мысли, которые ускользали в недвижном состоянии.
– Знаешь, – они таращились на проплывающий мимо батомаран(2), слегка оживленный редкими запоздалыми туристами, любителями подмороженной экзотики. – Только из-за неба, рассеянного, невероятно чувственного света, мягкого, но настойчивого, пробивающего серые облака и упадающего вниз шелковыми полосами, я и выбрала этот город.
И ни разу не пожалела об этом. Город был густо населен ангелами и херувимами с выпученными белками без зрачков, раззявившими пасти в бессильной ярости львами, атлантами со вздувшимися и облупливающими от напряженных усилий краску венами. Более поздние здания встречали прохожих модными пару столетий назад женскими масками с проломленными кое-где черепами, наводящими суеверный ужас уродцами и гибридами, увитыми плющом и прочей неопознанной растительностью и живностью.
Возможно, не она выбрала город, а город выбрал ее. В свой первый день здесь она сидела на широкой пологой набережной, затопленной профильтрованным сквозь щели в облаках светом, ветерок нежно обдувал лицо, щекотал ноздри. На противоположном берегу горделиво посверкивали свеженькой жестью утыканные дымоходами скатные крыши, строчная застройка – по два-три окна на дом – являла взыскательному взгляду калейдоскоп мыслимых и с трудом вообразимых стилей. Тогда, под драматическим пасмурным небом мелкие здания казались монументальными.
За время жизни в городе женщина сменила множество районов и великое разнообразие квартир. В ее послужном списке числились неуклюже-угловатые изыски конструктивистов, квартиры, построенные после очередной войны пленными солдатами, здания более древние – с анфиладами комнат и высокими потолками, отороченными лепниной. Теперь, по истечении времени, она могла утверждать абсолютно достоверно, что самыми страшными людьми на свете являются соседи.
– Ты не будешь жить здесь! – разделенные кварталами домов и месяцами жизни, в запале говорили они.
«Да, я не буду жить здесь», – мысленно соглашалась она, в очередной раз меняя место жительства.
– Любая проблема – повод к движению, – заметил Ангел, и Анна вздрогнула. Однако повинен в этом был вовсе не проносившийся неподалеку ветерок, бросивший прядь волос в лицо и задравший подол пиджака.
– А потом я стала играть по их правилам, погрязла в страхе, утратила невинность, – женщина скривила рот, – это происходит незаметно, и иногда начинает казаться, что последствия необратимы.
Ангел кивнул:
– С каждым нешагом все страшнее и страшнее...
Он помолчал, подыскивая слова.
– Бывшие герои...они умерли...как неприятно смотреть на разлагающийся труп.
Подросток с тревогой посмотрел ей в лицо:
– Именно они – ревниво оберегающие прошлые, давно несуществующие заслуги – наиболее опасны.
– Незначительные каждодневные уступки, шаг за шагом отдаляющие от отваги и заводящие в болото нерешительности, – продолжала Анна. – Как прародители, изгнанные из Рая: то, что доселе давалось с легкостью, отныне представляется почти невозможным, немыслимым. А когда ты делаешь это, то делаешь как зверек, затравленно шныряя глазами из стороны в сторону.
Ангел мягко возразил:
– Никогда не поздно. Но несомненно, бесспорно, – начал он медленно и чинно, – лучше раньше, чем позже...нет, лучше поздно, чем никогда, о, да что же это...– он вздохнул, заблудившись в дебрях словесных выкрутас, – словом, лучше все-таки сейчас...Сделай вдох, – Анна закрыла глаза и потянула носом прелый запах воды, – почувствуй ценность, неповторимость и судьбоносность настоящего мгновения.
Проследив взглядом за траекторией полета чайки, Ангел продолжил:
– Есть вещи – и, пожалуй, это самые стоящие вещи на свете – которые ты можешь взять только смелостью. Или верой – это одно и то же. Никто не даст тебе стопроцентной гарантии выигрыша, как в дешевых лотереях. И все же постарайся выбрать не что бы то ни было иное, а победу.
– Вот и я думаю, – нарочито зевнув, произнесла женщина, – пора. Пора идти дальше.

Когда только Анна поселилась в городе, она обошла несколько парадных, прежде чем среди множества заколоченных чердаков обнаружила один, как будто терпеливо поджидавший ее. Она сворачивала одеяло в неприметный рулон, пробиралась на крышу, пристраивалась за дымоходной трубой, раздевалась до трусиков и укладывалась на наклонную поверхность. Теплый ветер пытался заигрывать с ее телом, из наушников миниатюрного приемника доносилась «Sunshine rеggae»(3) – мелодичная, пронизанная светом песенка столетней давности.
Периодически пролетали похожие на стрекоз гелистратеры(4) – тогда она ненадолго сдвигала маечку на грудь. Не являясь счастливой (или несчастной?) обладательницей бюста четвертого размера, Анна всегда смело раздевалась, рискуя быть спутанной с мальчиком.
Все это время город не стоял на месте. Он продолжал жить, становясь все более закрытым и недружелюбным. И когда Анну снова занесло в ту часть города, закрытыми оказались не только чердаки, но и сами парадные, а подступы к парадным были огорожены решетками из стекловолокна.
Тогда она узнала другое лицо города. Всегда привлекавшая ее таинственность проходных дворов, двусмысленность, волшебство развеялись. «Небольшая передышка, и вперед», – еще раз подвела она итог.

Будучи неразвитым физически ребенком, Анна лет в семнадцать начала тренировать и закалять организм. Она уже с десяток лет обливалась холодной водой, делала обязательную – несмотря на стихийные бедствия и не менее стихийных любовников – утреннюю зарядку и занималась пробежками. Сейчас ее тело было безупречно – безупречно, как только могло оно быть. Разумеется, осталась неразвитая грудь и крупные бедра. Однако ее тело по-прежнему оставалось телом женщины – нежным и уязвимым.
Она вспоминала, как в одном из старых, не первого сорта фильмов уподоблявшая себя мужчине героиня вопрошала: «Или вы думаете, что женщинам умирать больнее?». Она же чувствовала, как каждая клеточка ее тела кричит: больнее, больнее!
Анна посмеивалась: «Господь, видимо, был не в себе в тот день – переутомился, распределяя души, или загляделся на разыгравшееся дитя, а потому напутал, поселив в женское, нежное тело мятежную душу воина и бунтаря». Подростком она испытала множество неудобств, связанных с неувязкой в содержимом и облике.

Последнее время Анна жила в старой, бывшей в прежние времена сугубо промышленной, части города, оказавшейся зажатой среди центральных фешенебельных и современных высотных районов. Этот нетронутый кусок города был пропитан пылью вековой давности и дышал тайнами, словно по недоразумению его пропустили на карте и оставили в покое.
Каждый раз, поселившись на новом месте, она начинала бегать по утрам. И открывала для себя неизведанные, удивительнейшие места. Когда ей казалось, что она обежала все подворотни, какая-нибудь случайность заставляла ее изменить направление, и она натыкалась на нечто чрезвычайно необычное, лежащее под носом, но скрывавшееся до поры до времени. Казалось, ночью были проведены грандиозные строительные работы, полностью преобразившие знакомое до мельчайших подробностей место. Сегодня она узрела на крыше своего дома, в котором обитала уже год, граненую башенку, какие спешно возводились когда-то после очередной выигранно-проигранной войны.
Но рано или поздно с местности окончательно снимался покров тайны, и тогда ее ожидало обыденное пересечение улиц, ординарная топографическая скука. Возможно, еще и поэтому Анна так часто меняла квартиры.

В доме напротив велись капитальные работы. Рабочие совершали действия, лишенные какого-либо смысла: уменьшали оконные проемы, надстраивали на крыше кирпично-бетонные конструкции. Каждый день она смотрела на их действия как на очередную серию бесконечно затянувшегося третьесортного сериала.
Сейчас она стояла у окна и наблюдала за рабочим, который махал руками и кричал и, хотя она не разобрала слов, что-то подсказывало ей, что не все из них можно найти в словаре. «Работа, – иронически думала Анна, – кропотливая, изнурительная – но напрочь лишенная осмысленности и вдохновения».
Однажды и ее жизнь, схожая с вращавшимся с бешеной скоростью вентилятором, внезапно выключилась. По инерции прокрутившись, с каждым витком все ленивее и беззвучнее, вентилятор заглох. Еще не наступили полное безмолвие и недвижность, а также сопутствующая им духота. Перестав, как загипнотизированный удавом кролик смотреть на вращение, Анна очнулась. «Бежать! Бежать!» – неслось со всех сторон, и тут она впервые спросила себя: так, стоп. Куда?!
Сейчас она зарабатывала, возможно, и меньше прежнего (хотя намеревалась в ближайшее время изменить положение вещей), но откровенно наслаждалась работой. «Какое счастье, – думала женщина, – делать то, что нравится, да еще получать за это деньги».
Естественно, у людей, привыкших к тому, что труд – это тягостная обязанность, подобная постановка вопроса вызывала немедленные и глубочайшие подозрения: а работает ли она вообще?
– Вот ты скажи, – настойчиво приставала Анна к Ангелу, – одни и те же ангелы и для мужчин, и для женщин?
– Да, и в этом-то вся сложность. Очень трудно бывает привыкнуть к новому подопечному...мешают интимные подробности. Постоянно боишься сболтнуть лишнее.
– Могу я спросить тебя в ответ?
– Я подумаю. М-м, а что ты хочешь спросить?
– Твой мужчина – как все началось?
– Ну, – Анна в задумчивости накручивала на палец золотую прядь, и Ангел зажмурился от бликов, коварно целивших в самую сетчатку, – начать, наверно, следует издалека.
Она вспомнила паузу, дыру во времени, затишье, какое всегда устанавливается перед тем как вокруг, будто птицы, начнут собираться случайности. А вспомнив, похолодела, как и тогда, от смутного подозрения, что события эти внушены небом.
– Ты же знаешь, я бродяжка. Живу в городе несколько месяцев, потом уезжаю на пару, потом возвращаюсь, и начинается по новой – поиски работы, жилья. Так вот, я путешествовала и в дороге познакомилась с ним.
Анна постояла у окна, прислонившись лбом к прохладному стеклу, еще минут десять. Раздавались звуки вечернего города: гудки автомобилей, музыка в близлежащем бистро, где-то вдалеке провыла и затихла сирена неотложки. Она не слышала шума, не чувствовала терпких запахов осени. Ее глаза, оставаясь открытыми, утратили прозрачность.
Совсем другая, отличная от этой, история разворачивалась перед ее глазами, как кадры кинопленки. Утро воскресного дня, площадь в незнакомом городе, она в яркой куртке посреди внезапно образовавшейся вокруг нее пустоши, ребенок, влачимый матерью и потерявший шапочку. Он, продолжая движение, заданное неуклонной в одной ей известной и важной цели мамашей, тянется, пытаясь достать потерю. К глазам прилила горячая водичка.
Ангел неслышно подошел сзади, и она вздрогнула, услыхав его голос:
– Ты плачешь?
– Я плачу от счастья, – Анна растерла кулаком коварную слезу, оправила одежду, заложила за ухо выбившуюся прядь.
И задумалась. Ей пришло в голову, что в движении действуют свои, отличные от оседлой жизни, коварные законы, и существует вероятность принять за провидение чистую случайность. А есть ли они, чистые случайности?
Ангел заулыбался:
– Чистых – нет, а вот грязные попадаются.
»Странно, – думала Анна, – я свернула здесь, хотя намеревалась пойти другой дорогой, задержалась на пару минут у забавной витрины и вышла на площадь именно в тот момент, когда там появился он. Этого мало: я уронила перчатки почему-то в ту секунду, когда он проходил мимо и, принимая их, вынуждена была посмотреть ему в лицо».
И она спросила:
– Не кажется ли тебе, что Господь иногда чересчур прямолинеен? Быть может, он тоже засматривается дешевыми сериалами?
Ангел хихикнул, но тотчас подавил в себе неприличествующее рангу телодвижение.
– И я влюбилась в него. Он вовсе не был героем из рыцарских романов – безупречным, пресным, неотразимым. Я ощущала лишь исходившую от него потребность в любви. Но для меня никогда и не было более веских оснований. И...ты будешь смеяться...
Ангел заметил:
– И не подумаю.
– ...он взял меня добротой, простым человеческим теплом.
– Сначала я полюбила его, потом его запах, – произнесла женщина спустя несколько минут, ни к кому конкретно не обращаясь.
Она помолчала еще немного.
– Когда-то я отождествляла плотские наслаждения и любовь. Сейчас я знаю: когда мужчина видит тебя обнаженной, создается уплотнение воздуха, и только от тебя зависит, перевести его в роман или нет.
Анна обернулась к Ангелу, сделала пару шагов навстречу, украдкой бросив взгляд в овальное зеркало. Старое, пожелтевшее зеркало, впускающее сумерки, но преломляющее прямой свет. Затем с видимым усилием посмотрела в глаза подростка, словно осуществляла не всего лишь взгляд, а какой-то трудный, требующий усилий поступок:
– Послушай, не кажется ли тебе, что женщины – это очень красиво? Иногда я минутами не могу оторваться от зеркала.
– Бывает, – не унималась Анна, – я чувствую себя ну совершенно неотразимой. Я иду и знаю, что они – мужчины и женщины – уже мои. Тогда я напеваю «Pretty woman». Не Орбиссона(5), хотя она тоже ничего, а Воэна(6).
Заходя в комнату, Анна всегда непроизвольно задерживалась у входа, изучая свое отражение. Она узнала, что привлекательна, достаточно поздно, когда долго скапливавшееся в ней желание любви сгустилось до того, что стало сочиться наружу, и поначалу искренне удивлялась, ловя на себе заинтересованные взгляды мужчин.
До сих пор она не могла привыкнуть к синхронности внутреннего и внешнего облика, а потому наблюдала автономную жизнь своей наружности с интересом, подобным интересу, с каким разглядывают аквариумных рыбок. Она поощряла в себе всякие отступления от правил, вроде поправить забившиеся меж половинок трусы или поднять в метро руки с проклюнувшимися в подмышках колючками, разрушающие идеальный, мифический образ, навязываемый внешностью.
Ангел прищурился и оценивающе осмотрел Анну, от лица спустившись вниз, не обойдя вниманием ни один кусочек ее тела. Анна вздрогнула:
– Откуда тебе знаком этот взгляд?
– Не забывай, что я имел дело и с мужчинами.
Анна вздохнула:
– Мне нравится, когда на меня смотрят так – нагло, откровенно, беззастенчиво...ах, – мечтательно повела она головой и с особенным удовольствием отсмаковала последнее слово, – бесстыже.
»Наверно, – думала Анна, – это сходно с ощущением от удачно написанной картины, которая, в каких бы разнящихся стилях ни была исполнена, всегда проявляет очертания Бога».
И она спросила:
– Почему я не испытываю того же, глядя на мужчину?
– Быть может, потому, что произведение - это всегда определенное вложение, усилия. Адаму, допустим, пришлось пожертвовать ребром. Тогда как мужчина – всего лишь безупречная, но копия, не более.
Анна усмехнулась:
– Ах, эти мужчины...Существа со сложной внутренней организацией, чьи энцефалограммы мозга представляют сложнейшие кривые...возбуждающиеся, как щенки, на вид черных чулок с кружевной резинкой...А взять стадное чувство мужского внимания: если один обратил на тебя благосклонный взгляд – пошло-поехало, как бикфордов шнур.
Ангел молчал, и она продолжала разглагольствовать:
– Женщины считают мужчин непостоянными. Нет никого постояннее мужчин! Просто каждый раз «я люблю» мужчина говорит образу, женщина же вверяет себя во власть этого конкретного персонажа...
– Совершенно напрасно, кстати, – прозаически ввернул подросток.
– ...ну и, конечно, пытается переложить ответственность, не без того. Женщины позабыли, что значит быть женой воина. А это значит, что завтра он может погибнуть, или уйти в поход и найти другую жену. Хотя...воины также слегка подзабыли, что такое бесстрашие.
Она прошлась взад-вперед.
– И это не трагедия – это данность. Что мужчины устроены иначе, – пояснила Анна.
Ангел произнес с нескрываемой иронией:
– Многие вещи перестают восприниматься трагически, если понять условия игры. Согласись, глупо пытаться играть в хоккей в балетных туфлях и пачках.

В детстве взрослые люди казались Анне более сильными, мудрыми. Маме уже тогда следовало объяснить ей, что люди всегда остаются людьми, независимо от возраста, социального положения и прочей чепухи. Что не всегда любовные истории заканчиваются happy-end в прямолинейном смысле. Жили долго и счастливо, и умерли в один день, но порознь. Однако мама не объяснила этого, потому как сама была весьма расплывчатого представления о людях.
Будучи ребенком, Анна тем не менее успела поковыряться в мальчиковых штуках и показать свои. Случаи детского онанизма в их дворе были обычным делом. Воспитываясь без отца и получая от матери убедительнейшие уверения в том, что все имеющее отношение к мужчинам имеет совершенно непосредственное отношение к пороку, Анна долгое время с внутренней дрожью смотрела на обнаженного мужчину. Как говорится, спать с мужчиной – да, но смотреть – нет. До сих пор при виде члена она испытывала некоторое смущение, смешанное с нежностью. Она чувствовала беззащитность, уязвимость мужчины в такие моменты, и внутренняя интеллигентность не позволяла ей воспользоваться преимуществом. Хотя, как теперь она понимала, это следовало бы делать, чтобы испытать человека на смелость, проверить на наличие вшей (фигуральных).
Позже, экспериментальным путем, Анна узнала, что мужская точка зрения на вопросы разнообразные – от секса до пустяковой покупки – заметно отличается от женской. Но тут же смутно, очень смутно – городишко, в котором она родилась, был провинциальный – заподозрила, что мужчины, с которыми ей приходится сталкиваться – еще не все вариации, возможные в подлунном мире. Как, впрочем, и то, что она отличается от многих женщин.
Чего она точно никак не ожидала – так это иметь дело с мужчинами, которые глупее – это еще куда ни шло – и трусливее (а вот это уже печально) ее.
Еще был патологический страх перед сексом, мужчинами как редким видом. Но секс, как всякий запрет, оказался слегка преувеличен в ее глазах. Безусловно, очень приятное занятие, однако относится к разряду физиологических удовольствий и к любви не всегда (далеко не всегда) имеет вообще какое-либо отношение. Анна равнодушно констатировала, что это – дырка или отросток – у всех одинаковое, с небольшими дифференциациями, ну чтобы уж совсем не загнуться от скуки.
Не то чтобы трение двух тел, задевающее нервные окончания и высекающее электрические разряды, оставляло ее безразличной, но привлекала именно эта, внутренняя сторона дела – преодоление жестких границ твердого тела, сопровождающееся шелестом вспарываемого, рассекаемого воздуха. И это была еще одна разновидность синематографа – сцены, непосредственным участником которых она являлась и которые в то же время наблюдала отстраненно: взгляды, бросаемые друг другу как кость, запахи, рваные слова, жесты.
Ее смешили рассуждения о том, что можно, а чего нельзя в постели. Когда она любила человека, то любила целиком, не разделяя духовное и плотское, и уж никак не расчерчивая его или свое тело демаркационными линиями: это позволено, а вот это – без всякого сомнения – порочно. «Порнография в голове», – думала Анна. На какое-то время – это зависело от возможностей (и качества) мужчины – они становились двуспинным животным – сильным, безжалостным, всемогущим.
Желание, так долго подавляемое и курсировавшее безвыходно по организму, успело прочно смешаться с кровью, и от нее исходило густое томление, животная энергия, когда она вовсе не желала этого. Сие обстоятельство долгое время причиняло ей определенные неудобства: мужчины смотрели на нее с вожделением, женщины – с плохо скрываемой неприязнью, базирующейся на зависти, и просто с завистью. Причем робкие попытки Анны приветливо помахать рукой приводили к прямо противоположному результату, воспринимались как проявление слабости, являвшейся всегда в глазах людей тяжким, не подлежащим оправданию преступлением. Эта странность воспринималась ею как изгойство, пока она не примирилась с той и не научилась извлекать из нее выгоду. Тогда она приняла эту дистанцию, ими самими установленную, как данность.

Они сидели в дальнем углу кафе уже битые несколько часов. Официантка несколько раз проплывала мимо, каждый раз не преминув задержаться у их столика, чтобы ненароком удостовериться в платежеспособности засидевшихся посетителей. Анна стащила кроссовок и засунула ногу в промежность сидящего напротив мужчины, теребя пальцами причинное место. Такие штуки, напитанные одновременно невесомостью невинности и страстью, приводили ее в самое чудесное расположение духа.
Ей хотелось без конца целовать мужчину, протискивая язык меж губ и танцуя им во рту партнера. И она вставала на цыпочки, так что он полюбопытствовал о причине столь странного ее поведения.
– От удовольствия, – отвечала она.
Именно во время поцелуя она чувствовала подлинную близость. Секс – не более чем физиология, и Анна поняла, что могла бы заняться им с любым. Ну, почти с любым. И постаралась избегать щекотливых ситуаций. Спать с мужчиной в одной постели – никакая не любовь, а чистой воды провокация.
Но она никак не могла заснуть рядом с ним от возбуждения и вынуждена была, дождавшись, пока он уснет, откатываться в сторону или переходить на другую кровать.

До него у нее была пара-тройка случайно-постоянных любовников. А до них был муж, и Анна пыталась припомнить, почему ей удавалось спать рядом с ним. Ведь она тоже любила его. Она вспоминала, как ощущала свою власть над ним и упивалась ею.
– Иди спать на ту кровать, – заявляла она ему, когда они поселялись в гостинице или на даче, и кровать, по ее мнению, была недостаточно широка для двоих.
– Но я хочу спать с тобой, – отвечал он и жаловался ей, как будто она была тем, кому следует жаловаться по этому поводу:
– Я постоянно хочу тебя – это что-то ненормальное.
Глотнув джина, Анна встряхнула головой, избавляясь от назойливых воспоминаний и, состроив одну из своих гримас, заявила Ангелу:
– А потом он бросил меня – бросил из страха, что я брошу его. Тогда я спрашивала: «что мы сделаем с предателями?» и отвечала: «мы вонзим им в сердце всю ту боль». Сейчас я думаю: оставим это Богу.
Женщина вспоминала: было очень больно, но ничего внутри не оборвалось. Она же чувствовала: оборвалось, оборвалось. И подумывала о том, чтобы распрощаться с жизнью. Но внутри упрямо скреблась какая-то мышка, которая никак не хотела отпускать ее, попискивая фальцетом: «это еще будет».
Анна рассмеялась:
– И будет не раз.
Ангел подумал о своей заранее обреченной на провал попытке, и ему стало вдруг нестерпимо стыдно:
– Ты можешь очень много. Но есть вещи, которые ты можешь сделать только один раз. И потом, жизнь – самый сложный способ самоубийства, – цинично добавил противный мальчишка.
– Но и самый приятный, – возразила женщина.
Она вспомнила, как сидела тогда в вагоне скоростного поезда, бесшумно снующего по пригородам мегаполиса, прислонившись виском к раме окна. Стояло самое настоящее лето, выбеливающее краски и расплавляющее очертания предметов. Горячий воздух втекал в легкие, подсушивая сырую, дурно пахнущую тоску. Анна смотрела не мигая на скользящие мимо постройки, зелень, пеструю одежду дачников, и пружина, зашитая глубоко внутри, начала упруго распрямляться. Это было робкое, едва заметное движение, но механизм уже пришел в действие. Она всего лишь подумала: «Я уеду к морю, белый свет зальет веки, и я забуду его».
– Я говорила себе: это безобразие кончится, когда тебе перестанет нравиться испытывать боль.
– И ты чувствуешь, – начал Ангел вкрадчиво, сканируя ее ощущения, – сердце так затвердело, что уже ничто никогда не сможет пробиться сквозь толщу густой неподвижной слизи, всколыхнуть эту груду проржавелых железок. Но приходит следующий день, и ты снова чувствуешь. Чувствуешь скорбь, боль, страх, но ты чувствуешь...ты живешь.
– Да.
Анна думала:
»Пристрастие человека к боли, не сильной, когда становишься животным, а к жару, допустим. Ты ощущаешь то, чего не чувствуешь обычно и за чем гонишься всю жизнь, не понимая, что это центробежное движение – заслуженность покоя и Его любви».

Любовь – это война, и это–то как раз вполне устраивало Анну. Другое дело, что со временем она стала ощущать пошлую подоплеку, которая прежде обходила ее очаровательную головку стороной. Здесь, как ни прискорбно было это признавать, оказалась действительна та же иерархия, что и в остальной жизни. Сплошь и рядом ей попадались мужчины, чье внимание оскорбляло, напоминало пощечину. У них даже вожделение к женщине приобретало социальный оттенок: взять женщину означало не победить, а опустить, унизить ее и тем самым удержаться на определенной ступени иерархии, соблюсти зыбкое равновесие. Это был акт не любви, а самоутверждения. От банального изнасилования, притом группового, он отличался незначительно, скупым поверхностным антуражем. И Анна никогда не путала желание женщины с желанием вещи.
– Они думают, это кусок мяса, который может принадлежать только им, а также о том, как бы поскорее засунуть, – сокрушалась она, встречая очередной подобный взгляд и чувствуя себя свеженькой отбивной.
– Что засунуть? – Ангел притворился непонимающим.
Анна усмехнулась:
– Что есть, то и засунуть.
Анне все больше нравились подростки, которые смотрели на нее так, потому что не могли не смотреть, и хотели ее, потому что не могли не хотеть. Маленькие мужчины, которые еще не успели испугаться.
Не то чтобы она сделалась закоренелой совратительницей малолетних – те не смели приблизиться к ней, она же не делала встречных движений, но наблюдать за естественными, далекими от пошлой подложки реакциями сделалось одним из излюбленных ее развлечений. В подземке он еле дышит, на лбу проступает испарина, а она ненароком придвигается все ближе, как бы притиснутая толпой.
Когда же происходил этот скорбный, скорбный в первую очередь для них переход от столь естественных человеческих порывов к стадному чувству превосходства?
Она совершенно перестала жалеть островных женщин, многочисленных неоприходованных красоток, которые несли себя как товар – их всеядность развращала и без того развращенных мужчин. И глядя в глаза последних, читала в них иногда столь отрадное для ее души сомнение в безапелляционной доселе уверенности, что количество переходит в качество.

Всегда, когда им приходилось идти вместе, она непроизвольно ссутуливалась. Был такой психологический прием, когда, чтобы попасть в такт с партнером, ты ненавязчиво повторяешь его жесты, манеру говорить. Однако она поступала так, потому что ей было просто не разогнуть спину, идя с ним.
– Когда ты перестанешь сутулиться? – спросил мужчина.
Анна ответила первое, что пришло на ум и, как это часто бывает, являлось наиболее близлежащим к истине:
– Когда перестану ходить с тобой рядом.

Ангел сидел на корточках, задумчиво опустив голову. Рыжие кудряшки сбегали ручьями по лицу. Женщина обошла его кругом, остановившись перед ним. Она не пыталась заглянуть в глаза Ангелу, а смотрела поверх его головы на засыпающие деревья поздней осени в отдаленном углу парка.
– Я думала раньше, стоит ли приобрести благосклонность людей, но потерять благосклонность неба. Я видела каждый день лица, иссушенные отсутствием тайны, несомые мутным потоком и увлекающие всё на своем пути в этот поток, стремящиеся погрузить в пучину мрака, в котором они сами пребывают.
Ангел приподнял голову и усмехнулся. Она увидела в его глазах то же старое, изъеденное ржавчиной зеркало, каким отсвечивали ее собственные глаза.
– Но теперь-то ты знаешь, что рисковала потерять благосклонность неба, а вместе с ней и все остальное?
– Да.
Когда они совместными усилиями, следуя за нитью рассуждений, словно по лабиринту Минотавра – каждое новое замечание продолжало предыдущее – приходили к какому-нибудь заключению, этот выдох, короткое страстное «да», венчавший долгий путь, являл собой концентрат, выжимку из овеществленного разумом чувства.
Они неспешно побрели по прибрежным аллеям, с аппетитным шелестом рассекая подмерзшие ржавые листья.
Анна говорила:
– И я знаю, что такое ад. В детстве мне не разрешали заводить животных. Когда позже я взяла котенка, то мучила его...как жестокие дети мучают котят. До сих пор меня пронзает содрогание, когда вспоминаю об этом. И мне никогда не искупить эту вину. Позднее кошка ответила – даже не презрением – пренебрежением.
Она помолчала.
– Думаю, это и есть ад – невозможность что-либо исправить. Что бы ни случилось со мной теперь, – женщина беспомощно развела руками, прикрыла глаза, – я вынуждена признать заслуженность наказания.
– Вот видишь! Иногда люди думают, что их наказывает небо. И заблуждаются. Наказание, как и награда, в тебе самой.
Он добавил:
– Не небо отворачивается от тебя, а ты от неба. Небо бесстрастно.
– И это говоришь мне ты? – возмутилась Анна.
– Божественный механизм, – повел головой Ангел, словно пропуская всплеск потревоженного Анной воздуха мимо ушей, – внутри тебя заставляет вертеться, поскрипывая, бесчисленные промасленные винтики, гайки, колесики, пружинки. Но люди постоянно пытаются его разобрать, не понимая того, глупые, что вместо чудесного механизма они получат груду никому не нужных железок.
– Все очень просто, – Ангел ковырял палкой в песке, чертил и перечеркивал невообразимые проекты немыслимых построек.
– Ты так считаешь?
– ...держись зубами за себя, и отпусти все, что касается неба. Отпусти, как отпускают воздушный шарик.
Он закончил очередной чертеж, отошел на пару шагов, любовно осмотрел его, затем вернулся, добавил пару штрихов, пока наконец не остался доволен результатом.
Тогда Ангел легко выдохнул, как бы сдувая перышко с ладони. По странному совпадению вместе с его дуновением налетел порыв ветра, устроивший песчаную бурю и смешавший грандиозные архитектурные прожекты. Он посмотрел на Анну с торжеством удачливого фокусника, и невозмутимо продолжал:
– Ты увидишь, как казавшиеся до того бессмысленными события обретут четкость, выстроятся в эпизоды захватывающего представления. И вот еще что. Ты можешь быть очень сильной. Что я говорю – ты и сама знаешь об этом.
Анна рассмеялась:
– Да, но только не тогда, когда замерзаю. Было время, когда я ненавидела зиму – ненавидела и боялась. Жизнь делилась для меня на зиму и остальное время года. Видишь ли, как ты правильно заметил, мы, люди, можем быть очень сильными... однако, как я прочно усвоила в те времена, не тогда, когда ты замерзаешь до костей, до пронзающей все естество боли без начала и конца.
Анна вспомнила, как прочла где-то, что в аду вовсе не жарко – там стоит леденящий холод. И была склонна согласиться с этим мнением.
– Я по-прежнему умираю от холода, но и люблю зиму теперь.
Она улыбнулась, но в уголках глаз, там, где собираются морщинки, в них, тех самых морщинках, застряла печаль.
– За максимализм. Не найдется ни одного смягчающего обстоятельства. Конфетти, хлопушки, балаганы, отвлекающие и создающие иллюзию коллективной ответственности – ничего этого больше нет, ты один на один с жизнью. Зима – самое честное время года.
– И однажды настает момент, когда ты должна сказать, сказать совершенно недвусмысленно, сказать скорее себе, чем кому-либо...
– Что? – негромко рассмеялась Анна.
– Да или нет. Все и всё против тебя, – пояснил Ангел, – а ты говоришь до последнего – и даже тогда: нет.
– Но «да» нравится мне гораздо больше, – возразила женщина.

Слезоточивые, далекие от подлинной трагедии чувства вызывали у нее приступ зубной боли и несварение желудка одновременно. Массовость, удельный вес чувств приравнивались к подлинности. И Анна долго пребывала в заблуждении, что с ней что-то не так, ощущая себя уродцем в массе людей с унифицированной мимикой, тогда как обитающее внутри существо говорило ей совершенно противоположные вещи. И самым болезненным было даже не ощущение изгойства как такового, а дикий дискомфорт от этого противоречия, словно камешек, заскочивший в туфлю.
– Им почти удалось убедить меня, – с горечью произнесла она. – Я долгое время стыдилась того, чем мне бы следовало гордиться.
Женщина прикрыла глаза.
– Мимикрия, – сказала она, – прикинуться веткой, замереть...но не переусердствовать в этом. И вот, – она встряхнула локонами, – когда меня начало регулярно подташнивать от себя, я почувствовала дикую усталость...выбиваться из сил, лезть из кожи вон, чтобы доказать, что я такая же. Я другая. А то, что пытаются подсунуть под видом абсолютных истин...
– Абсолютные истины, – перебил Ангел, – вообще, смею заметить, весьма сомнительны. И чем больше их претензия на незыблемость, тем более сомнительной представляется мне их подлинность. Следуй знакомому тебе ощущению одновременной невесомости и серьезности происходящего – и ты никогда не ошибешься.

Настойчиво начал накрапывать дождь.
»Дожди пахнут любовью», – мелькнуло в голове по дороге к церкви, о встрече у которой Анна условилась с хозяином.
– Но только не тогда, когда шлепаешь по лужам без зонта, – добавил Ангел, едва поспевая за быстрым шагом женщины.
Она подбежала к церкви с опозданием в три – и это был максимум точности – минуты.
»Мне претят, – размышляла Анна, вслед за греком вынужденная зайти внутрь, – косность и отрицание сути человека – слабости. Ближе всего, наверно, мне буддизм, потому как он констатирует неравенство отправных точек, данностей и, что самое важное – суммирование жизненного опыта».
– От мышонка к льву, – вставил мальчишка.
Он плелся рядом без особой радости.
– Да, – легко согласилась Анна и поправила:
– К львице.
Однажды она спросила у Ангела:
– Как ты относишься к церкви?
– Я не отношусь к церкви, я отношусь к Нему, – ответил он тогда и замолчал надолго.

Они сходились и в этом. Анна, как и Ангел, нечасто в последнее время посещала церковь. Сладковато-приторный запах дешевой подделки отталкивал ее. А Ангел так просто сказал:
– Его там нет.
– А как насчет веры?
– Что ж, – он любовно разгладил складки индейской попоны, своей яркостью и пестротой пытавшейся отвлечь от инвалидного состояния кресла, – пока ты веришь в это, это работает. Это внутри.
– И только?
– Нет, не только. Если это есть внутри, это повсюду. Если же ты потеряла Бога в себе, боюсь, нигде Его не найти.
Анна задумалась:
– Почему ты так часто говоришь «боюсь»? Ведь ты не человек, и тебе неведомы страхи.
– Я пытаюсь смягчить мысль, чтобы она не выглядела категоричной – категоричность не оставляет места для защиты, пришпиливает к стенке, – он метнул на Анну быстрый взгляд, – а я бы хотел избегнуть этой участи.
– Кстати, откуда ты знаешь, что Он вообще есть? – поддел Ангел.
Мы ведь упоминали уже, что он был весьма странный.
– Он точно есть, – отвечала женщина очень серьезно, – и пырнула в ответ:
– Ты видел Его когда-нибудь?
– Я вижу Его постоянно. Вижу всякий раз, как ты танцуешь или мурлыкаешь под нос прицепившуюся песенку, бредешь по залитой светом аллее с играющими в «пятнашки» тенями или сидишь с возлюбленным...
– Очередным, – съязвила она.
–...в кафе, – не поддался на провокацию Ангел.
– И это все?! Все, что ты можешь сказать о Нем?
– Иногда слова не имеют никакого значения.
И он закончил после добросовестно выдержанной паузы:
– Думаю, это как раз тот случай.

В этот день, как и неделю до того, шел проливной дождь, переходящий временами в противную водяную пыль, неприятно щекочущую лицо и руки. Однажды в такую же дрянную погоду Анна забыла в гостях зонтик, и целую неделю изучала на собственном организме ее малоприятные нюансы. Тогда она ощутила кожей, что единственным необходимым и достаточным условием счастья является отсутствие несчастья.
Хлопнула входная дверь, звякнул звоночек, и на пороге появился промокший до нитки старик. Хотя назвать его так можно было с большой натяжкой, скорее, очень пожилой мужчина. Она с сочувствием посмотрела на посетителя. Несмотря на плачевный внешний вид – мужчина был без зонта и сейчас по его лицу ручьями стекала вода, седые волосы висели сосульками – он держался с удивительным достоинством. Анна стояла рядом с ним и ощущала гордость за себя и за него, она почти любила этого человека, которого видела первый раз в жизни.
Уже в детстве Анна отличала необычные лица: нос, клоунский, круглящийся, нависающий над узкими губами, верхняя из которых имеет привычку накрывать нижнюю. Эта гримаса, как и несколько других, нравилась ей в людях больше всего. А лоб при этом собирается в вертикальные складки, так что лицо становится похоже на морду собаки, умной и хитрой, как лиса. Добавьте к вышеперечисленному упрямый детский подбородок – и портрет совершенства (в Аннином представлении) готов.
Молча побродив по каморке и похмыкав, старик подошел к Анне.
– Я могу вам чем-то помочь? – спросила она негромко.
– О нет, спасибо, я просто пережидаю дождь, – он усмехнулся, – хотя, быть может, это безнадежное занятие.
– Да, – рассмеялась Анна.
– Пользуются ли спросом подобные, – он осторожно произнес следующее слово, – произведения?
– Постоянным и неослабевающим, – последовал ответ.
Человек достал визитку:
– Меня зовут Энджей.
»N.J. – прочла Анна, – магистр искусств». Она вспомнила, что слыхала это имя в разговорах с Барецким, и невольно отпрянула.
– Не бойтесь, я не кусаюсь – до полуночи, во всяком случае.
Анна засмеялась и вместе со смехом исчезло тягостное напряжение, возникшее при воспоминании о Владимире Барецком.
Профессор Барецкий являл собой одну из тех персон, чья напыщенная важность вводила в заблуждение, воспринималась как непосильный груз знаний. Анне достаточно долго пришлось осмысливать, что люди, реально обладающие достоинствами, редко несут их как медальки и ордена – заботливо разложенными на красных бархатных подушечках.
Однажды Анна опрометчиво процитировала Барецкому похабного и прекрасного Миллера о специалистах как обладателях одной-единственной струны.
– Но надо сначала научиться играть на одной струне, – назидательно заметил убеленный сединами господин, известный своей строгостью, который когда-то – не отступая ни на йоту от оной – пытался затащить Анну в постель.
»На одной струне играть невозможно», – возразила про себя она.
Теперь, встречая Барецкого в конце длинного коридора, опоясывающего академическое каре, Анна без страха, но тихо сворачивала в сторону. Встретиться с ним лишний раз было что дотронуться до грязи. С некоторых пор она не боялась грязи, памятуя, что этим весьма умело пользуются некоторые (не будем называть их поименно) товарищи – однако не спешила и окунуться в нее с головой.

Вечером она поделилась с Ангелом знакомством, с жаром нахваливая Энджея, его профессиональные и человеческие качества.
К удивлению, Ангел не спешил разделить ее восторги.
– Ты уверена, что это случайная встреча? – спросил он подозрительно. – Что-то – и многовековой опыт меня в этом убеждает – я не верю в случайности.
Ангел помолчал, собираясь с мыслями.
– Люди имеют свойство желать быть обманутыми, – грустно заметил он после паузы, – передоверить ответственность за свою жизнь. А получив неутешительные плоды собственного малодушия, обреченно вздыхают: жертва богам! Тогда как никакая это не жертва – а обычное, банальнейшее разгильдяйство.
– Брось, – Анна выронила крышку чайника от неожиданности, – он милейший человек.
– Никому нельзя доверять, – Ангел проговорил это жестко и сухо.
– Послушай, ты – ангел, а учишь меня таким вещам – ну, как бы сказать... необычным.
– У людей, – резонно возразил Ангел, – иногда складывается неверное представление об ангелах. Они думают, ангелы – пресная похлебка, постная бурда. А ангелы – как китайская еда – не пойми что намешано, но очень вкусно.
– И обжигает, – ввернула Анна.
– Никому нельзя доверять, – повторил Ангел, – только Ему.
– И чего он хотел от тебя? – словно невзначай бросил он спустя какое-то время.
– Да так, ничего, – Анна замкнулась.
Ангел внимательно посмотрел ей в глаза, порываясь что–то сказать, но в последний момент сдержался.

– Зло существует, – с порога заявила Анна.
– Кто бы сомневался, – отозвался Ангел.
– Оно растворено в людях.
Ангел заливисто рассмеялся и не мог остановиться несколько минут. Он порывался снова начать, но смех не давал ему сказать и слова.
– Милая девушка...
– Кто-кто?! Какая-какая?! – возмутилась Анна.
– ...это только в сентиментальных книжках зло действует с осознанием своей порочности. Говорит: «я зло» и ехидно ухмыляется, или...нет, – похоже, Ангел вошел во вкус, – злобно смеется, демонстрируя оскал прекрасно отточенных клыков. Чаще всего демоны не бегают с перекошенными лицами и оружием наперевес. Это крайний случай.
– Он использовал меня! – выдохнула Анна. – Самым примитивным образом. Подсовывал картинки, которым цена грош в базарный день. А я закрывала глаза – как же, такой приятный джентльмен!
– Странное дело, – произнес Ангел, ни к кому будто не обращаясь, – отдаешь вроде как человеку, а оказывается у демонов.
Не выдержав, он хмыкнул:
– Странное дело.
Вдруг Анну осенило.
– Сбежать! – мечтательно произнесла она.
– Себе-то не лги. Куда это, интересно? – язвительно вопросил несносный мальчишка. – Они захватывают территории, садятся на шею...
Женщина взгрустнула:
– Потратить всю жизнь на войну – и проиграть.
– Это почему же?
– Ответ в вопросе.
– Ведешь себя как жертва – вот тебя и казнят.
Он помолчал.
– Не сбежать, но быть вытесненной. Как в компьютерной игре: если выдерживаешь испытание, тебя ждет переход на следующий уровень.
– Я не слишком-то жалую компьютерные игры, – Анна наконец отдышалась. – Там все ограничивается монохромными тональностями. А в реальной жизни оказывается, что злодей и несчастнейший человек – одно и то же лицо. Но...они несчастны сами и пытаются сделать несчастными других.
– Большинство, – подтвердил Ангел, – чтобы не сказать – все – мерзости люди делают из страха, что немощны в прочих, божественных вещах. Так банальный страх приводит к тяжким последствиям.
– И я поняла...другого, открытого зла не существует – это зло. Только вот, – усмехнулась Анна, – не поняла, что с ним делать. Порой я жалела...а потом жалела, что жалела.
– Что я вижу? – Ангел симулировал глубочайшее удивление, – ты превращаешься в циника.
– Спасибо. Надеюсь, что превращаюсь, – страстно, словно заклиная, произнесла женщина.
– Надежда – плохое, неточное слово. И хочешь, и боишься, а если боишься – пиши пропало.
Он помолчал перед тем как выдать:
– Иногда нужно ожесточить сердце.
– Это как же?
– Беззлобно и безжалостно, – ответствовал юноша.
– Да, но когда?
Ангел с насмешкой пожал плечами и промурлыкал:
– Как всегда, никаких правил. В каждом конкретном случае.
Он загадочно посмотрел на Анну.
– Самое большее, чем ты можешь досадить демонам и угодить Ему – это своим счастьем. Потом, очень выгодно всегда иметь хорошее настроение...
– Однако ж это невозможно.
Но и с приступами слабости Анна научилась справляться, обратив внимание, что плохо бывает сразу после или непосредственно перед тем, как будет хорошо. На чем строился сей уникальный феномен – на чередовании событий или на контрасте ощущений – было не вполне понятно. Но это работало.

Она набрала номер Энджея с твердым намерением прокричать в ярости все ругательства, знакомые ей (надо заметить, список был обширен, но далеко не полон), но на том конце телефонной линии упорно не отвечали.
Спустя какое-то время, немного успокоившись, Анна сказала grande mersi, большое человеческое спасибо безмолвствовавшему абоненту, обстоятельствам, небу, а также им всем, вместе взятым.
Будучи права, она и прежде зачастую упускала очевидную победу ввиду излишней эмоциональности.
– Горячность – и я ничего не могу с этим поделать, – пожаловалась женщина Ангелу.
Ангел наставлял ее:
– Угу, выложить все карты, самой положить голову на плаху, да еще поудобнее – для палачей, разумеется – расправить воротничок...Знаешь, так битвы не ведутся. Реши, что ты выбираешь – выиграть или высказаться.
Он заулыбался:
– И потом, многие вещи, вытащенные наружу, неуловимо начинают напоминать использованную туалетную бумагу.
– Никогда больше не пойду к этому человеку, – отдышавшись, сказала Анна.
– На твоем месте, – о, конечно, мне никогда не оказаться на твоем месте, – поспешно заметил Ангел, поймав исполненный иронии взгляд Анны, – и все же я бы не стал делать весьма обязывающих заявлений вроде «никогда». Просто спроси себя: «ну и зачем?».

Как всякого хулигана, более всего ее утомляла рутина, жизнь среди неподвижности и молчания. И тогда она совершала безумные поступки, выходки, вредившие прежде всего ей самой, а потом поедала себя упреками.
Анна испытывала наслаждение от ветреной погоды, и когда воздух, по ее мнению, слишком застаивался, создавала, иногда самыми возмутительными способами, искусственные вибрации. Было и другое объяснение безрассудства, которое заключалось в – заставлявшей ее обмирать от предчувствия надвигающейся пустоты, дрожать от страха – ежесекундной опасности потерять бесстрашие.
Анна неспешно открыла дверь, с порога бросила сумку. Меньше всего сегодня ей хотелось встречаться с Ангелом. Но он был тут как тут: сидел на диване и сучил ножками. Молча поставив на плиту чайник, открыв дверцу дифрижератора и бессмысленно поглазев на его содержимое, Анна соизволила наконец заметить вопросительный взгляд и выдавила неохотно:
– Я поскандалила сегодня.
Ангел с неодобрением покачал головой.
– Ты хочешь сказать, я не ангел. Я и сама знаю об этом. Ты – ангел.
Она замолчала, нащупывая слова:
– Потом мне было очень стыдно...потом я гордилась, что осмелилась возмутить воздух, нестерпимо неподвижный в последнее время.
– Я знаю, что ты воюешь с демонами. Воюешь давно и упорно, и я люблю это в тебе. Я люблю твое бедное, но чуткое сердце... – он прошелся взад и вперед, подошел и сел на корточки перед Анной:
– ...но я хотел бы научить тебя не воевать с демонами, а побеждать их...Лбом о стену, – Ангел прикрыл глаза как от невыносимой боли, – когда можно сделать пару шагов в сторону. И в то же время одно слово, проговоренное пусть с усилием, но вовремя, способно спасти положение и предотвратить тяжкие последствия иллюзорно спасительного, постыдного безмолствия.
– Ты не понимаешь, – Анна удрученно оперлась на подбородок. – Возможно, кто-то знал все с самого начала... – она подбирала слова, –...я же родилась мышонком. И элементарнейшие веши, которые люди знают с рождения, которые естественны для них, как дыхание, я узнавала как величайшее откровение.
– Но то, что мы знаем с самого начала, по-моему, не так ценно, как то, чему мы научились, прочувствовали на собственной шкуре. Или я ошибаюсь?
– Возможно, – негромко бросила женщина, – но я боюсь...боюсь, что это знание подомнет меня под себя, утащит на дно...боюсь, что я никогда больше не смогу любить людей.
– Быть может, они и не следуют законам, но они их знают. Ведь это божественные законы. По счастливой случайности, – Ангел сделал театральную паузу, затем вполголоса рассмеялся, не выдержав, как всегда, взятого уровня степенности, – нет, конечно. Совершенно неслучайно, думаю, Господь зашил внутри человека безупречный, не способный быть обманутым механизм. Но, – последовал горестный вздох, – страх выгоняет души людей на промозглые улицы, даже когда их тела сидят в уютных квартирках.
Он следом за Анной подошел к дифрижератору, достал молоко, яйца, пряности, мед и приступил к сооружению очередного умопомрачающего коктейля. Что-то помешивая, взбивая, пробуя, подросток говорил:
– Если человек учится, он рано или поздно – вернее, чуть раньше или чуть позже – научится.
– Но знать – не значит научиться.
– Разумеется. Научиться – значит применить.
»Наверно, – раздумывала Анна, – я чему-то все-таки научилась. Научилась не показывать чувства, говорить ни к чему не обязывающие вежливости, научилась не то чтобы лгать – не говорить правду, не будучи уверена, что она не будет использована в корыстных целях. Оглядываясь назад, я вижу себя: мышонок, доверяющий всем подряд, в том числе и тем, кому не следовало бы доверить зубную щетку...»
– Не то что душу, – закончил за нее Ангел.
Анна узнала, что люди делятся на посвященных и знающих. Посвященные, неважно к чему, когда им выпадала возможность проявить свою избранность, высоко поднимали брови, округляли глаза и спрашивали с непередаваемым ужасом, спрашивали всегда одно и то же:
– Как, вы не знаете? – как будто преступление не знать.
Она научилась не следовать слепо советам и различать людей. Хулиганов, чья нарочито грубая, вызывающая манера поведения скрывала порой нежные души, и отягощенных собственной значительностью благопристойных джентльменов, чьи морализирующие наставления при ближайшем рассмотрении рассыпались в труху.
И верным признаком того, что человек хранил многочисленные скелеты в шкафу, была любовь к поучительным наставлениям. Поучают – ага, значит, здесь дело нечисто. Покопайся, и ты наверняка найдешь нечто, припрятанное за вывеской благочестия и добропорядочности.
Теперь, когда кто-то посвященный пытался надавить на нее, в ней срабатывала скрытая пружина, выскакивающая как чертик из коробки и ударяющая по носу обидчиков и, что скрывать, иногда и ее саму.
Она узнала, что люди не остаются одинаковыми всю жизнь – они могут стать хуже.

Мужчина вальяжно развалился на огромном угловом диване, который когда-то был куплен с мыслью проводить время на нем с Анной. Сейчас он старательно выговаривал ей:
– Откуда у тебя этот апломб? Ты живешь в мире, который сама придумала.
»Не придумала, а создала. Чему и рада безмерно», – возразила про себя Анна.
Мужчина продолжал:
– Я красивая, умная... Никто тебе этого не говорит.
– Ты говорил, – теперь уже вслух возразила женщина.
Она силилась объяснить, но ее не покидало ощущение, что слова не долетают до адресата, странным образом рассеявшись по дороге, опав пылью.
– Никого нельзя изменить! – наконец устало выдохнула женщина и замолчала, теперь уже до конца вечера. Она плюхнулась на диван рядом с мужчиной, положила голову ему на плечо и застыла.
Обвивая его большое тело с уже появившимся животиком своими гибкими руками и ногами, она замирала, как бабочка на иголке не в меру усердного коллекционера или энтомолога. Мужчина был на пару десятков лет старше Анны, и помимо живота, далекую от монашеского воздержания жизнь выдавали резкие морщины, прорезавшие лицо от носа к губам. Когда он не брился хотя бы один день, на лице проступала седая щетина, делавшая его в сочетании с низким прокуренным голосом похожим на зека или на бомжа, что ничуть не смущало Анну, скорее напротив.
Она вдыхала запах пота, запах засаленных волос, как лучшие духи, и ее затопляла волна нежности, делавшая ее полностью отстраненной от событий внешнего мира. Когда-то (но не теперь) она думала: умереть сейчас было бы счастьем, но большим счастьем было бы жить с ним.
– Твоя единственная проблема – ты сама, – продолжал назидательствовать мужчина.
Тут Анна не нашлась, что ответить. Вечером она пожаловалась Ангелу.
– Тоже мне новость, – он умел сложные и обидные вещи вытаскивать на свет, где те становились воздушными и лопались, будто мыльные пузыри, – проблема любого человека – он сам.

Ангел неслышно вошел в комнату. Анна всегда удивлялась, как незаметно он материализовался и исчезал, испаряясь, словно влага из тропической лужи. Она сидела в кресле, поджав колени к подбородку, и покачивалась в такт чуть слышно напеваемой песне.
– Уф! – Ангел словно не замечал подавленного состояния женщины. – Ну и денек выдался! Четыре кошки, пять собак...
– Я каждый раз мертвая после него, даже когда это была любовь.
– Говорю, я сумел одурачить сегодня четыре кошки и пять собак.
И он, захлебываясь детским восторгом, принялся рассказывать, как неслышно подкрадывался к животным, не ощущавшим его запаха по причине его отсутствия, а затем внезапно обнаруживал себя, как вставала дыбом шерсть и чуть не выскакивали сердечки из миниатюрных грудных клеток.
Анна рассеянно выслушала ангельскую тираду и сказала с отчаянием:
– Он даже не понимает, о чем речь. Я ему: «ты только возбуждаешься от этого», имея в виду, что моя покорность провоцирует его агрессию. А он мне: «нет, это меня не возбуждает», говоря о сексе. А о сексе: «ты так все чувствуешь». Будто, когда я выбираюсь из постели, то становлюсь чурбаном, бесчувственной куклой.
– Да он просто дурак, – Ангел наконец отдышался.
– Я никому не нужна, моя неприкаянность – вот что убивает меня, вот почему никак не могу отделаться от него.
– А по-моему, лучше, как небо и земля лучше одной, чем с чужими.
И он начал любимую свою присказку:
– Ложишься с собаками...
Анна удрученно присоединилась:
– Встаешь с блохами.
Ангел помолчал немного, затем произнес, мягко и шершаво выпуская слова:
– И потом, ты не одна – у тебя есть я. Ложись, я подоткну тебе одеяло, поглажу по волосам...
Внезапно он продекламировал:
– И я твои поглажу волоса(7).
– Ты хотел сказать «волосы», – поправила Анна.
– Я всегда говорю то, что хочу сказать, – фыркнул Ангел. – Иногда мы цитируем людей... лучших из них.
Он продолжал:
– ...и расскажу сказку – немного страшную, но, в общем, довольно безобидную. Во всяком случае, happy-end я тебе гарантирую.
– Послушай, – Анна подняла голову, – что такое, по-твоему, happy-end? В кино любовники после испытаний обретают друг друга, поцелуй – и последние кадры плавно тонут во мраке. И никому нет дела...А ведь потом окажется, что она храпит как сапожник, а у него отсутствует чувство юмора.
Ангел, не переставая гладить ее по голове, рассудительно и слегка нараспев произнес:
– Полагаю, в наше время храпящая женщина уже не шокирует просвещенное общество. А вот отсутствие чувства юмора – это серьезно. Видимо, нашей героине лучше оставить парнишку, подыскать себе кого-нибудь, также выдающего фуги по ночам, и устраивать коллективные серенады.
Наконец Анна заснула.
Ангел еще постоял у изголовья кровати, изучая лицо женщины. Наверно, у спящих людей бывают самые красивые, свободные от сводящих в судороге страхов, безмятежные лица. Ангел видел, как по телу бежит кровь, добегая до самых укромных мест вроде тугих завитков ушной раковины, которые Ангел так любил в людях.
Он всегда с упоением, как книгу, читал внутреннюю жизнь людей (когда таковая имелась), отражающуюся в мимике. Всякие отступления от стандартов воспринимались им с восторгом: так, он обожал бульдожьи складки и тройные подбородки (если только они являлись результатом яркого, противоречивого характера, а не только обжорства), нравилась ему жизнь лба – обилие неопределенного направления морщин, испещрявших лоб, наглядно демонстрируя напряженную работу ума.

Сегодня ей удалось продать картину недавно появившегося в ее коллекции автора – молодого амбициозного художника. Покупатель бродил по лавке около получаса, то задерживаясь у работ и почти незаметно улыбаясь, то складывая лицо в гримасу зубной боли. Тогда как турки брали напором, Анна незаметно подкрадывалась к посетителю, стараясь немногим отличаться от тени, и негромко напевала в ухо что-то ненавязчивое о картине, у которой задержался человек, о художнике, ну, и о погоде, разумеется.
Означенный художник, к слову, достаточно быстро нашел свою фишку, прием, который выделял его в глазах избалованной публики и заключался в тонком, зажигавшем картину сочетании немногочисленных мелких деталей, выписанных с чрезвычайными любовью и усердием, с общей широкой манерой письма. Эти полуабстрактные-полубытовые детали служили путеводителем по полотну, превращая процесс разглядывания картины в увлекательное путешествие.
Анна выделяла для себя художников, друживших с головой, а не только владевших хорошей школой, или, боже упаси, злоупотреблявших эпатажем ради эпатажа. Они – куда только девалось их нахальство – как правило, несмело открывали дверь, пробуждая мелодичную трель висящего над дверью колокольчика, протискивались в узкую дверь, и потупив глаза, мямлили что-то вроде «а не могли бы вы посмотреть». Следует признать, что среди принятых на комиссию Анной работ было множество, нахальством в которых дело и ограничивалось. Однако покупатели были требовательны не столько к мастерству, сколько к яркости, внешней привлекательности, и Анна с наслаждением приторговывала откровенным китчем. Лавочка уже успела снискать репутацию у производителей китча всех мастей, и в последнее время ей приходилось отбиваться от бесконечных штамповщиков безвкусицы, жаждавших легкой выгоды.
Если живопись до двадцатого века пыталась скрыть, преодолеть темные стороны человеческой натуры, то двадцатый век погрузился с головой в бездну человеческих уродств, пока не понял, что у этой посудины нет дна и не счел за благоразумное вернуться к старомодным корсетам, обуздывающим безграничность, распущенность и – абсолютную бессмысленность – возможных извращений. Но общество по-прежнему тяготело к шизофреникам. Люди наслаждались, глядя на полотна, созданные обнаженными органами чувств: да, мы сумасшедшие, но не настолько.
Будучи снисходительна к абстракции, Анна не жаловала сюрреалистов. За исключением Магритта(8) – умного, циничного, чувственно-холодного. Прочие же, выставляющие на публичный показ – 30 копеек за вход! Детям скидка! – интимную сторону человеческой жизни, совершенно недвусмысленно ассоциировались у нее с порнографией. Она ничего не имела против порно, считая сей жанр равноправным видом искусства, но не любила его. Утратившие недоговоренность, разжеванные до консистенции пюре вещи выглядели плоскими и пресными. И хотя сами мэтры сюр видели и придумывали для своих работ двойное, тройное и прочее дно, в ее глазах это было только тем, чем было, ничем иным.

Анна скептически относилась к потугам тщеславия, вполне разумно полагая, что следует лишь нескучно, по–божески распорядиться временем. И все же ничуть не удивилась, когда оказалось, что нескучное и достойное времяпрепровождение – это одно и то же. И тогда ее осенило, что все донельзя просто: куда идешь, туда и приходишь.
– Дольше всего приходится топать, чтобы понять самые простые вещи, – с улыбкой отметил Ангел.
Если ты идешь туда, ничего странного, что приходишь именно туда. Если же ты смотришь в одну сторону, а идешь в другую, стоит ли удивляться, оказавшись в один – не скажу прекрасный – день в сильно заболоченной местности вместо облаков. И что выход один – уже сейчас быть. Вроде как самый отвлеченный, непрямой, трудный и уж точно опасный, а в действительности единственный путь.
Анна задумчиво прошлась по комнате, затем печально выдохнула:
– К сожалению, не столько опасный, сколько трудный.
Ее не покидало ощущение жизни как праздника, фейерверка, фиесты. Но когда в прежние времена она говорила об этом кому-нибудь, большинство почему-то злились и негодовали: мол, ты ничего не понимаешь, жизнь – это мука. Анна усмехалась про себя: а есть варианты?
– Знаешь, – Анна задумчиво выпустила сигаретный дым. Струи невидимо растекались по погруженной в тень комнате и, доплыв до окна, неожиданно высвечивались в столбе света, сквозившем сквозь запыленное стекло.
– ...если бы меня не было на свете, мне было бы очень жаль.
– Вся якобы трагедичность жизни инспирирована, – Ангел с удовольствием отшлифовал по слогам новое для себя слово, – страхами. Люди получили такой дар – незаслуженный, как все божественные вещи. Но им определенно не нравится жизнь, они боятся жить, и единственное, что их удерживает от самоубийства – то, что смерти они боятся еще больше. Тогда как правда до смешного проста и очевидна: жизнь – чрезвычайно занятная штука, полная неожиданностей, крутых поворотов и пикантных ощущений. Впиться зубами в хлебную плоть после долгого голода, чувствовать одиночество, тоску и страх – и увидеть утро следующего дня, полное обещаний. Возможно, они не сбудутся, – он едва заметно, краешком рта, улыбнулся, – в этот раз, но дело не в этом.
– В детстве я очень боялась смерти, – Анна рассмеялась, вспомнив, как корявым детским почерком царапала «давайте что-нибудь изобретем, чтобы люди не умирали» и рассылала затем во всевозможные Академии наук.
– Юный Гете тоже боялся смерти – настолько сильно, что озаботился поисками эликсира молодости.
– Ты очень много знаешь, – польстила Ангелу Анна.
Безупречные черты Ангела грубо исказила до неприличия довольная мина.
– Пожалуй, даже слишком для своего возраста, – последовал хук.
– Думаю, это было бы ужасно, – произнес подросток, справившись со смущением, – люди и так не ценят то, чем владеют, а получив это в полное и безвозмездное пользование, полагаю, сделались бы монстрами.
– Знаешь, – продолжал он с жалкой улыбкой, – иногда я просыпаюсь в кошмарном бреду, в холодном поту, хоть это и не приличествует ангелам. Рассуди сама: разные, разнесенные порой на тысячелетия, времена, социальные системы, уровни технического развития – и всё одно и то же – коварные демоны и примитивные люди. А ведь они, – голос Ангела треснул, – могли бы извлекать из своих душ дивную музыку.
– Как бы то ни было – кончается всё со смертью или нет, – добавила Анна.
И они замолчали, уставившись в пустоту.
– Я бы хотела прожить лет девяносто, – наконец нарушила молчание женщина, – и умереть красивой старухой в окружении молодых – лет по шестьдесят – любовников.
– Жизнь – это увлекательнейшая загадка, уравнение со множеством неизвестных, – определенно, Ангелу было никак не остановиться, вдобавок его потянуло на поэзию. – Я бы сказал, со всеми неизвестными. Кроме одной – твоего сердца.
– Что там? – воспользовавшись минутной слабостью, спросила Анна.
– Не знаю – я бессмертен.
– Можешь не говорить. Я знаю, чем это все кончается – мы умираем.
– Да, люди умирают, – подтвердил Ангел, – но перед этим они живут.
Он вздохнул:
– Сколько помню себя, вы постоянно доискиваетесь жизни после смерти, напрочь забывая о жизни во время жизни. И потом, как ни трудно в это поверить, есть вещи страшнее смерти.
– Я даже знаю какие, – Анна вспомнила Жанну.
Несмотря на прошедшее время, она испытывала к бывшей коллеге тихое, но стойкое, словно невыводимое пятно, отвращение. Она говорила той: «Жанчик» – и ненавидела себя в душе.
Жанна представляла собой одну из особ, безликих поодиночке, но обретающих грозную силу в массе – особенно в массе женщин. Воркующие голубки, олицетворение невинности, в секунду превращающиеся в мегер, как только дело касалось чего-то, недоступного их пониманию. Обычно они повторяли, лишь переиначивая – до прямо противоположного – интонацией смысл сказанного. «Кривляки имеют одно неоспоримое преимущество, – глядя на Жанну, думала Анна, – посмотрев на них, ни за что не захочешь кривляться сам».
Еще особи сей разновидности говорили, говорили один в один, будто по бумажке читали: «не делай умное лицо» или «не строй из себя умную».
»Никакого разнообразия», – печально думала она.
– Причин, – рассуждала она, – могло быть великое множество, они могли различаться степенью вескости и глубины, но меня не оставляло ощущение...
– Что это лишь повод.
– ...для тех, кто хочет, чтобы ты прозябала, как они, – кивнула Анна. – Доходило до того, что я начинала сомневаться: а действительно ли белое – белое. Ах, кто бы мне подсказал?
– Это будет лишь мнение другого человека, – возразил подросток. – И чем свободнее тот, другой, тем меньше шансов, что он одарит тебя советом.
– Большинство...– не сдавалась Анна.
– Заведомая чушь, – оборвал, не дав договорить, упрямый рыжеволосый представитель небесного сонма.
– Что же на самом деле?
– В том-то и штука, что этого «самого» дела в человеческом мире не существует...
– А ты существуешь? – перебила Анна.
– Хороший вопрос, – Ангел потянулся в кресле, разминая затекшие члены. Не обладая материальностью, он мог копировать ощущения людей и, повторяя ощущение, на мгновение обретал весомую плоть. Он продолжил:
–...меняются времена, следом неотвратимо меняются нравы. То, что казалось вполне уместным древним грекам, в средние века вызывало ужас.
– Но потребность различать все же остается, – вставила свое веское слово Анна.
– Именно. Всё это чрезвычайно тонкая, сотканная из запахов, звуков, вздохов, прикосновений и прочего человеческого божественного хлама, материя. Есть лишь одно верное средство распознать истину – прости, что повторяюсь – сердце, – он остановился, сверяя удары Анниного метронома, ощущаемые им как свои собственные, – но сперва нужно расчистить его от завалов страха. Сердце, не скованное страхом, не замутненное ложью, видит всё ясно, способно чувствовать.

Анна искала, что могло бы ужаснуть Ангела – и не находила ничего, кроме малодушия, тогда как людей ужасали слишком многие вещи.
Придя с улицы, сейчас она окоченевшими пальцами разбирала сумку. Вдруг оттуда вывалился какой-то предмет, предположительно серебряный кубок, покатившись по полу, точно юла.
Ангел поднял изделие, покрутил в руках, затем произнес отстраненно:
– Величие духа в правде перед собой...
Женщина упорно молчала.
– Видишь ли, правда, какой бы она ни была, мобильна, трансформируема, блеф же – неподвижен.
И тогда Анна сдалась:
– Да, я стащила эту треклятую жестянку. Доволен?
– Доволен, – последовал спокойный ответ. – Зачем она тебе?
– Низачем, абсолютно низачем, – Анна скривила рот, – просто хотела посмотреть, смогу ли я сделать это...Ну, и потом в нее можно складывать обертки от шоколада, – заметила она уже не так обреченно.
– Всегда должно быть обоснование, «легенда», алиби, – Ангел ухмыльнулся. – Уж если потырить, то выбрать.
– Я давно хотела украсть хоть что-нибудь, – виновато произнесла женщина. – Был один раз, когда я уже почти смогла сделать это. Но вдруг, по случайности, понабежали служащие заведения, какой-то завалящей лавки.
– По случайности ли? – вопросил Ангел язвительно.
Он внимательно осмотрел сосуд, затем небрежно отбросил в сторону. Усевшись в кресло, подросток раздумывал:
– Страх выдаст тебя. Страх делает из тебя преступника.
– Падение – тот же полет, – заявила Анна, – так же захватывает дух, и так же трудно остановиться.
– Да, а еще обеспечение амплитуды, – подал со своего места голос Ангел.
– Ты понимаешь меня, – удивилась она, – вот уж бы не подумала, что...
– Ну да, что мы дураки, или там слепые, и кроме небес ничего не видим.
– Только опустившись на самое дно, познав все, ты получаешь свободу...свободу выбора.
Подумав, Анна добавила:
– И есть еще привкус мазохизма – как привычка к боли, стремление натренировать организм, чтобы не быть застигнутым врасплох. Но я не мазохистка в клиническом смысле. Мне безумно нравится жизнь и, по большому счету, я не нахожу в ней ничего, что бы заставило считать ее не стоящей времяпрепровождения штукой.

По небу в этот день лениво ползали огромные грузные бело-серо-цвета-топленого-молока медведи. Анна, прохаживаясь по лавке, поправляя безделушки и переставляя полотна с целью наивыгоднейшей демонстрации достоинств (или сокрытия отсутствия оных), размышляла о способности людей окрашивать безжизненные предметы в оттенки настроений, наделять неодушевленные предметы свойством, заставлявшим их не только отражать, но и поглощать увиденное.
Мертвые доселе куски материи запечатлевают с точностью фотографии образы, спроецированные на них человеком, и хранят какое-то время. Люди способны вдохнуть жизнь в безжизненные камни – у нее в памяти тут же всплывала немецкая романтическая живопись.
Неожиданно повернувшись к зеркалу – только бы не спугнуть! – ты способен увидеть то, что оно отражало незадолго до этого. Без человеческого взгляда мир был бы собранием равновеликих в значимости, вернее, незначительности, предметов. Так что сама суть человека – субъективность, неравенство. Избирательность памяти, подчиняющаяся непонятной и тем более притягательной иерархии приоритетов: так, ты можешь почти забыть внешность возлюбленного, но помнить постоянный насморк, вечно донимавший его и делавший его голос округлым и весомым.
– Есть что-нибудь, – как всегда, неожиданно вырос за спиной Ангел, – не подверженное этой чертовой, – он воровато осмотрелся по сторонам, опасаясь быть застуканным за неслыханным для ангелов преступлением, – субъективности в этом мире?
– Ну, – Анна незаметно отколупнула кусочек краски в углу картины, убедившись, что под красочным слоем находится другая, записанная позднее, работа, – по-настоящему я горжусь тем, что однажды, лет десять назад, беспризорник в метро угостил меня орешками.

Анна сидела в кресле, не в силах прервать чужое блаженство и сбросить кошку с колен, и разглагольствовала в полумраке:
– Кошек считают хитрыми...Вовсе они не хитрые. Да, они любят человека за еду и тепло – ничего странного. Было бы странно, если бы они любили его за побои и голод.
Анна питала глубокую страсть к кошкам, полагая, что именно они – а вовсе не какая-то там группа людей – являются высшей расой, притом облаченной семью жизнями. Которые, впрочем, воспринимались Анной не буквально, а как любовь к жизни и осуществление жизни самыми беззастенчивыми, по мнению людей, методами. Люди считали кошек хитрыми, периодически отождествляя их с дьявольским отродьем. А все потому, что никто, как кошки, так прямолинейно не выражал свою любовь к жизни и не говорил прямым текстом: «я люблю тебя за это и за то». Беспричинная и беззаветная любовь собак к хозяевам всегда являлась в глазах Анны признаком глупости.
– Веришь ли ты в волшебство? – внезапно спросил мальчишка.
Анна хмыкнула.
– Люди забывают со временем, что такое сказка, – настаивал Ангел. – И эта кисейная барышня – не будем ее осуждать чересчур резко – обидевшись, навсегда исчезает из их жизни.
Он побродил по комнате, предвкушая эффект разорвавшейся бомбы, и наконец проговорил шерстяным голосом:
– Нет ничего реальнее волшебства.
Анна саркастически молчала.
– Нужно только поверить, – вкрадчиво продолжал Ангел, – и завертелось, пошла химическая реакция...только успевай удивляться. Это и есть волшебство.
Мальчишка ушел, как всегда, не попрощавшись – выходил в соседнюю комнату будто за чем-нибудь и больше уж не возвращался – а Анна задумалась.
Она улеглась спать ничком на живот, подобрав руки к лицу, и мысли начали волнами накатывать и сползать, оставляя лопающиеся пузырьки пены.
Что, собственно говоря, такое «волшебство»?
По версии взрослых, приличных людей, волшебство – то, что невозможно в силу физических законов. Детское же ощущение разнится: для детей то, что прекрасно – сказочно. В детских глазах волшебным превращение тыквы в карету делает не преодоление физики, с которой они знакомы весьма поверхностно, а красота жеста. Позднее, когда дети подрастут, взрослым окончательно удастся убедить их в абсурдности волшебства. Где же первопричина: неверие в возможность или невозможность вследствие неверия?
И эти вопиющие случаи волшебства. Как, каким – понятно что непостижимым, а все же хотелось бы подробностей – образом?
А ведь они просто не думали о том, что это невозможно. И это серьезно!
Кошка долгое время утаптывала спину, пока не улеглась.
»Вот у кошек разговор короткий, – думала Анна, уже захлестываемая волнами сна, – есть еда – есть разговор, нет еды – нет разговора».

Засыпая, она чувствовала, что ей приснится нечто, имеющее отношение к любви, и теплое чувство ожидания подарка скапливалось и густело. Как всякий человек, Анна обожала подарки – более всего за неожиданность. По этой причине она предпочитала радио виниловым пластинкам, кассетам, лазерным и современным тончайшим миниквадронным(9) дискам.
Анна не делала различия между музыкальными стилями. Но чтобы угодить ей, было недостаточно просто мелодичной комбинации звуков. Она ощущала песню как сгусток энергии, идущее горлом чувство. И если кончики пальцев ощущали покалывание, а горло перехватывал спазм – значит, это было оно, настоящее. Прочие изыски не трогали ее, когда не сопровождались такой вот мелочью.
Всегда, когда дело касалось лишь количественных характеристик, Анна чувствовала свою недоделанность. Движения, исполненные доселе грации и легкости, становились неуклюжими и вымученными. Стандарты ни в какую не давались ей, любая необходимость вписываться в жесткий каркас наводили на нее нестерпимые тоску и скуку.
По этой причине, питая страсть к танцу, она на дух не переносила классический балет. Одинаковые, лишь с разной степенью растяжки, куклы. Графоманы на пуантах. И любила очень немногих классических певцов.

Анна пролистывала толстые глянцевые журналы и вздыхала: в моде была дистиллированная красота.
– Но время шло, – Ангел читал ее мысли, – стерильные красавицы испещрялись сетью морщин, записные весельчаки неминуемо грустнели...
– Что же оставалось? – подыграла ему Анна.
– Оплаченные, испытанные вещи. Как всегда – личности, персоны.
Он тенью скользнул вокруг Анны, зашел спереди, наслаждаясь эффектом неожиданности, и с нескрываемым удовольствием произнес:
– Личность – единственный капитал, не подверженный инфляции. Даже боги обесцениваются, а личности – никогда.
Анна подумала: «Поэтому мне нравятся пожилые люди. Не почтенностью – чушь собачья, выдумка идиотов. Просто к старости черты, овеществленные поступками, заостряются, концентрация характеристик становится различимой на ощупь. Походка, жесты, мимика невольно открывают истинную суть людей. И женщины, красивые в молодости авансом, к старости с избытком проявляют все скрытые пороки, преступления – в том числе неотработанный аванс. Сейчас они старухи, мифологизирующие прежнюю значимость своей красоты, не замечая, что от нее остались пшик, пустота».
– То, что я считала карикатурами, – заметила женщина, – оказалось лицами. Маленькие люди и собаки – злобные...
Ангел молчал.
С печалью:
– Им плохо, когда кому-то хорошо.
Ни слова в ответ.
– Они пребывают во власти демонов, и сами становятся демонами.
– Да, – наконец подал голос подросток, – они пребывают во власти демонов, да, сами они становятся демонами, но что-то не слишком им хорошо. Деликатная человеческая ткань...
– Ага, деликатная. В секунду из жертвы в палача, – перебила Анна. – Если не унижаешь, это означает автоматический переход в категорию униженных, разрешение унижать себя. Постоянное прощупывание на повод иерархии, извечная игра – унизить или быть униженным. Будто бы иной вариант невозможен.
– Боюсь, это радости весьма недалеких – не хочу сказать ничего плохого – недалеких от детства людей. В том-то и дело, что уровень техники растет, а жизнь духа каждый осуществляет для себя с нуля. Потому иногда, – Ангел усмехнулся, – скажем прямо: часто – смертельное оружие попадает в руки переростков.
– Души должны взрослеть, – согласилась Анна. – Я же постоянно встречаю людей, так и оставшихся закомплексованными подростками.
– Все повторяется для них, – парировал Ангел, – те же страхи и привязанности, зависть и злоба. Но для тебя ничто не повторится.

Шаг за шагом Анна открывала в обыденной жизни немало волшебных законов.
»Интересная зависимость, – размышляла она, – чем больше торопишь время, тем оно медленнее тянется. И наоборот, когда спешишь, оно несется вприпрыжку. Возможно, потому медлительные, неповоротливые черепахи живут так долго».
Оказалось, неспешная жизнь – гораздо более выгодное вложение капитала (то бишь времени), нежели жизнь суетная, торопливая. Сто лет сейчас пролетают в секунду, а пять веков назад каких-нибудь сорок тянулись в блаженной истоме наслаждения жизнью.
Или, например: когда ты достигаешь автономности, то обретаешь весь мир. А чем больше ты хочешь чего-нибудь, тем глубже нужно прятать это. От глубины погружения внутрь, утаивания как раз и зависит успех мероприятия.
– Не показывать заинтересованность людям, – заметил Ангел, неслышно подходя сзади, – но не демонстрировать равнодушие небу.

Электронные затемнители окон были заказаны для всех двух комнат, исключая соединяющий их просторный холл. И перебираясь голиком из одной комнаты в другую, этот участок пути Анна проделывала полусогнувшись, иногда ползком или на карачках.
Она почти привыкла к тому, что у мужчины перманентно плохое настроение. Причем, чем веселее была она, тем мрачнее – на глазах – становился он.
Этот день не был исключением.
– Чему ты радуешься? – с каждым разом все воинственнее вопрошал мужчина.
– Избыток скорби смеется, избыток радости плачет, – отвечала она. – Ты знаешь Уильяма Блейка(10)?
– У-у, кто же не знает Блейка?
– Значит, не знаешь, – поняла она.
– Тормози!
»И не подумаю» – возразила внутри Анна, а вслух, как мужчина ее когда-то учил, произнесла:
– Какой ты хороший!
Прозвучало неубедительно.
– Ты ведьма! – продолжал он неистовствовать.
»Вот так всегда у людей, – устало подумала Анна, – навесить на других своих демонов, нагрузить своими преступлениями». Вслух же она сказала:
– Знаешь, мой дед в юности был влюблен в цыганку. Видимо, общение с ней не прошло даром, и я каким-то странным, воздушно-капельным образом являюсь родственницей сего буйного племени.
Она произнесла негромко:
– Помнишь, ты говорил мне: тебя много для меня. Так вот, похоже, тебя мало для меня.
Мужчина разъярился:
– Да у меня были женщины, какие тебе и не снились.
Анна парировала мгновенно – рокировки с Ангелом не прошли бесследно:
– Мне не снятся женщины.
– Где твоя благодарность? – вопросил мужчина под занавес.
И Анна внезапно ощутила вселенский груз, кислый воздух вины, пока в ее голову случайным образом не забрела естественная, в общем-то, мысль: за что?!

Они сидели в комнате в разваливающихся креслах, держа в руках стаканы с виски. В сгущавшихся сумерках растворялись очертания предметов, и лишь золотистая жидкость в стаканах таинственно поблескивала. Они молчали уже достаточно долгое время – Анна всегда любила людей, с которыми уютно молчать. Таких существ было не так уж много, и сама она долго осваивала это искусство.
– Ты тоже любишь сумерки, – произнес Ангел не то вопросительно, не то утвердительно.
Анна молчала, но внутри нее, словно вода в стиральном автомате, кружились и пенились мысли.
»Сумерки, – думала она, – это суть человека. Человек – не сплошная постно-пресная добродетель, но и никак не кромешная тьма, как, положим, пыталась обставить это дело средневековая церковь. Свет и тьма растворены в человеке в постоянно меняющихся пропорциях, создавая ту неповторимую, заставляющую меня задыхаться от восторга, игру теней, калейдоскоп световых пятен».
Ангел попросил:
– Расскажи мне еще о нем.
– Что? Помню, как после знакомства с ним я шла по улицам очередного города и твердила: «Господи, внуши ему любовь». Сердце выбрало его, – Анна усмехнулась, – возможно, разум находился при этом в глубоком обмороке. Но наделив нас возможностью выбора, Господь не преминул запихнуть в придачу ответственность за выбор.
Почему Анна полюбила этого мужчину, она не могла бы сказать точно сейчас. Ее покорило его умение казаться равнодушным, не показывать эмоции – то, чего так не хватало ей. Безумно нравились его низкий голос, лицо с грубыми чертами, шерстка внизу спины. Нравилось, что он такой по-мужицки большой, а не изнеженная розовеющая плоть.
– Сначала он боялся потерять меня, – она покачала ногой, спустив ее с кресла, – знаешь, любовь развращает, как всякая незаслуженная вещь.
Они помолчали еще минут с десять.
– Я долго не хотела отпускать любовь. Даже когда это должно бы было меня оскорбить. Но меня это не оскорбляло – ведь я цеплялась не за него. И все же, думаю, я исчерпала эту историю, – Анна встала и подошла к окну.
Она вспомнила, как мужчина выдыхал: «Я хочу тебя». И ей не хватало этого, не хватало как воздуха. Но она чувствовала: что бы ни случилось с ней теперь, его это уже не касается.
– Все вернулось на свои места: он был невысокого о себе мнения – и оно подтвердилось, – заметила женщина деланно-небрежно, отходя от окна.
– Вот до каких мерзостей доводит низкая самооценка! – саркастически произнес Ангел. – Люди, не уважающие себя, а потому позволяющие себе делать всякие гадости.
– А ведь мог! – Анна невольно повысила голос, но тут же перешла почти на шепот, – мог хотя бы не быть агрессивным...Сами захлопывают двери, как люк над головой. Хотя думают...
– Ах, боже мой, – в сердцах воскликнул Ангел, и это был первый раз, когда он упомянул имя Господа всуе. – Ничего они не думают. Это слабоумие.
– Дураки...опасные дураки! – поразмыслив, добавила Анна. Она бросила взгляд на Ангела, но взгляд был не торжествующий, а печальный.
– Возомнить о себе, – очень серьезно сказал тот, – только так можно разомкнуть круг. Ты должна относиться к себе – как бы сказать? – Ангел почесал лохматую шевелюру, надеясь внешним движением побудить движение мысли, – не с трепетом – я знаю эту разновидность людей. А как к сосуду, содержащему драгоценную жидкость. Возомнить о себе...и выдержать.
Усевшись в кресло со скрещенными по-турецки ногами, он довольнейшим образом излагал:
– А обвиняя мир, одновременно с этим принимаешь на себя все его преступления. Не советовал бы тебе этого делать...во избежание диффузии. Скажем прямо: неравноценный, чрезвычайно невыгодный обмен.
– Чем дольше я живу, – задумчиво произнесла женщина, – тем больше убеждаюсь – каждый заслуживает того, чего заслуживает. И если когда-нибудь меня одолевают сомнения, – она вздернула подбородок, – то пусть лучше я буду единственным исключением, еще раз подтверждающим правило.

Во всем этом противоречивом компоте, составляющем суть человека, было не так много черт, которые вызывали бы категорическое неприятие со стороны Анны. Но несомненно, одной из них являлось чрезвычайно распространенное на острове, характеризующее общества с низким уровнем развития низкопоклонничество перед деньгами, непоколебимая уверенность, что количество денег находится в прямой пропорции к ценности человека. Увы.
И Анна подробно ознакомилась, будто вывалявшись в жирной, несмываемой грязи, с убожеством роскоши. Люди чрезвычайно щепетильно относились к безупречности окружения, включая в таковое и собственное тело, но не соизволяли озаботиться маломальским благообразием содержимого.
– Нищета – состояние скорее духа, нежели кошелька, – мягко и немного стесняясь произнес Ангел. Ну что поделать! Любил он патетические вещи. Обкатывал их во рту до перламутровой шершавости жемчуга, а затем отпускал в удачные дырочки в воздухе.
– Бедные потому бедные, что бедные. А вовсе не потому, что у них нет денег. Что ты видишь? – спросил вдруг он.
– Сумрак, спустившийся на предметы, комнату с убогой обстановкой, рыжего мальчишку.
– Смотреть и видеть – не вполне одно и то же. Что ты видишь?
– Я вижу, как мерцают в полумраке завитки рыжих волос, вижу настырный луч, украдкой пробравшийся и подсветивший стеклянный шар, вижу, что, – она не смогла сдержать ответной улыбки, – ты улыбаешься.
– Можешь ли ты представить, что многие люди – и их без преувеличения можно назвать бедными...
– Независимо от количества денег, – прониклась мыслью женщина.
–...не видят многих вещей. А все потому, что бедные и красота – несовместимые понятия. Ну, не до того, понимаешь, не до того...
– Страшно! – закончила Анна.
Она сказала, заглянув в глаза Ангелу:
– Меня гложет тоска по родине.
Ангел наморщил лоб.
– ...в правильном смысле, в гетевском.
Титаническая работа мысли отображалась на челе юноши.
– Ну, что родина – это люди, с которыми мы вступаем в обоюдоприятное общение, – и Анна добавила, кивнув:
– Иногда у них нет денег, но они не бедные.

Так, день за днем, прошла осень, и наступила зима, еще больше усугубившая застылое течение времени. Анна и Ангел продолжали встречаться, не изменяя регулярности встреч и не выдавая никому, и себе прежде всего, необычности ситуации.
С приходом зимы день сокращался до шести светлых часов, люди выходили наружу по крайней необходимости, спеша тут же снова укрыться в домах. В такие дни Анна чувствовала себя чрезвычайно уютно. Утратив суетящихся людей, подсвеченное робким в тусклом дневном воздухе светом фонарей, время ощутимо замедляло свой бег. Анна чувствовала себя попавшей в заторможенные кадры черно-белого кино. Так как скорость ее движений оставалась неизменной, вещи, лица, события представали ей в мельчайших, исполненных меланхолии и нежности, слегка подкрашенных сепией деталях.
Но еще больше ей нравилось возвращаться домой, сидеть на диване в уютном свете настольной лампы и смотреть, как за окном завывает в бессильной ярости вьюга. Иногда журчание электрического тока в лампе становилось явным.
Ангел появлялся не сразу: Анна ощущала дуновение легкого ветерка, шевелившего пушок на руках, или внезапно, в секунду, у нее нагревалась мочка уха.
– Ты как хочешь, а я умираю с голода! Что у нас сегодня на ужин?
Анна удивленно воззрилась на него:
– Прости, не поняла.
– Ты хочешь есть, я умираю с голода. Что непонятного?
Он пояснил:
– Мы следуем вашим чувствам, но не ощущаем их полновесность. Когда ты сдуваешь с кофе пенку, я чувствую примерно то же, что и в музее при виде хорошо написанного полотна. Ты делаешь первый, обжигающий глоток – ты ведь пьешь почти кипяток – а я чувствую, как мое сердце рвется под потолок.
Иногда Ангел выпускал очередное глубокомысленное замечание, и Анна подтрунивала:
– Да ты зануда.
– Я на работе, – лицо его становилось до противного серьезным, он в мгновение приходил в себя и выпускал иголки.

Пришел декабрь. Сердце зимы, самое дно – беспробудные сумерки, слякоть под ногами, усталые, безнадежные лица – как будто это не всего лишь день без солнца, а похороны света, решившего навсегда покинуть людей.
И вот тогда, когда не оставалось никаких иллюзий, жизнь представала ей в самом честном своем облике, и пройдя через низшую точку отчаяния, она, как отжатая пружина, возвращалась к себе, к детскому ощущению почти невыносимого великолепия жизни.
В один – нельзя сказать, чтобы он чем-то разительно отличался от прочих, помимо своей выдающейся серости – день Анна перестала звонить мужчине.

Раздался мелодичный треньк, и Анна подняла голову над книгой, изучением которой была занята. В дверях стоял курьер – она всегда удивлялась, до чего эти парни неразличимы, чем бы ни занимались: пиццей ли, почтой или цветами – словно были сотворены под копирку.
Данный экземпляр держал как раз букет хризантем. Пожалуй, это были единственные цветы, которые Анна выделяла для себя среди прочей братии прекрасных, но совершенно не трогавших ее сердце созданий.
Расписавшись, она занялась водружением букета в банку – вазы в конторе, естественно, не оказалось – обнаружив вложенную в него записку, в коей значились адрес и время.
»Что за чушь!» – воскликнула она про себя, бросив записку в сумку.
Чуть позднее, однако, не удержавшись и посмотрев по карте местонахождение дома, она обнаружила, что тот находится совсем неподалеку.
»Я ничего не теряю», – решила про себя Анна, и точно в назначенное время (то есть с небольшим опозданием) подошла к указанному зданию.
Шелест гравия под ногами, как и хруст снега, отдавался эхом, запугивая, настойчиво внушая, что кто-то идет следом. Она давала себе слово не оглядываться, но какой-нибудь звук, выходящий за диапазон отпущенной страхом (точнее, бесстрашием) громкости, заставлял изменить, казалось, доселе незыблемое решение.
Дом стоял на отшибе. Странно, занимаясь пробежками в этой части города, Анна никогда не обращала на него внимания. Тогда как сейчас казалось, что не заметить его было невозможно. Чрезвычайно узкий, к тому же неправильной формы – видимо, когда-то к скошенной стене примыкала постройка, позже снесенная. Все окна темные, толстого стекла, что только усугубляло таинственность в сочетании с лилово-кирпичной грязноватого тона штукатуркой.
Зданию было, определила Анна, чуть более двухсот лет – современные постройки, этажностью от двадцати, облицовывались облегченным пластиком, он же использовался вместо стекла. Она не без дрожи открыла парадную дверь, на которой, на удивление, не был установлен кодовый, срабатывающий на отпечатки пальцев, замок.
Анна медленно, ступенька за ступенькой, начала подниматься по крутой лестнице, прислушиваясь к звукам и вдыхая прелый запах древних стен. Каждый шаг давался с неимоверным трудом.
»Ну нет, все. Не могу больше», – подумала она. В то же мгновение силы покинули ее. Хоть останавливайся и ложись – констатировала женщина.
Взобравшись на последний этаж, она обнаружила потертую металлическую дверь, туго припертую к наличнику. Постояв перед входом несколько минут, Анна решительно дернула дверь, которая, проникшись доверием к превосходящей силе, а может, безграничному очарованию Анны – как бы то ни было – дверь подалась и открылась. На нее обрушился ворох старых квитанций и счетов.
Внутри царил мрак. Анна тщетно шарила по стене в поисках входного выключателя, которым и пользоваться-то отвыкла – в современных домах свет загорался при открывании. В душной темноте плотным сгустком материи застыло отчаяние, в углу что-то бубнило радио. Здесь был кто-то еще, она могла поклясться, что ощущала его присутствие и почти слышала тяжелое, зловонное дыхание.
Не выдержав, она сорвалась вниз по лестнице, перескакивая через ступени, натыкаясь на острые углы перил, и смогла перевести дух лишь в самом низу. Анна убрала растрепавшиеся от бега волосы, завязала развязавшийся шнурок на ботинке, стряхнула с одежды невидимую пыль и приказала себе: убрать все внутрь и двигаться. И снова поползла вверх, прислушиваясь к ударам взбесившегося сердца.
Войдя в квартиру, она застыла на пороге, привыкая к темноте, пока не смогла различать в ней какие-то очертания. Вдруг заиграл бандеон, выбрасывая в воздух кровящие, пронзительные звуки.
»Откуда здесь Пьяцола?» – сквозь страх пробилось удивление. Она совершенно позабыла о существовании радио.
Дошаркав ощупью до окна – ага, окна все же имелись! – она подняла плотные жалюзи, и в помещение просочились ленивые предзакатные лучи. Квартира была пуста, мебель отсутствовала, сквозняк гонял по полу пыль вперемешку с прошлогодним тополиным пухом.
В это самое время в лавке Ангел орудовал ножом и стамеской, с усилием сбрасывал полотна со стоек, переворачивал полки с безделушками и думал тоскливо:
»Зачем? – если бы люди чаще задавали себе этот вопрос».

Ее встретили печальной, заученной улыбкой человека, привыкшего иметь дело с не вполне нормальными.
Жестом указав ей на стул, человек закинул ногу за ногу и, ритмично покачивая носком начищенного до солнечных зайчиков штиблета, произнес:
– Ничего не было украдено, никто не угрожал вам, у вас нет врагов...
– Да, – коротко кивнула Анна.
– Не кажется ли это вам несколько странным? – проникновенно и ласково, возможно, чересчур ласково лысеющий господин посмотрел ей в глаза.
– Быть может, это не обычное преступление, но это преступление, – настаивала она.
– Хорошо, – казалось, великодушию и терпению обладателя лысины не будет предела. – Мы пришлем к вам дознавателя.
– Вы можете узнать все сейчас – тогда не будет необходимости в дознавателе.
– Каков род ваших занятий? – внезапно пришла на подмогу шефу засахаренная грымза, занятая заполнением анкеты.
– Я занимаюсь искусством.
– Искусством?! – переспросила та тоном, каким бы спросила: «очковая змея?».
»Типаж Жанны», – механически прозвучало в голове у Анны.
– Хорошо, – человек встал, со свежекожаным скрипом покачнувшись с пяток на носок и обратно и, подчеркнутым жестом оправив рукава безупречно отглаженного, без единой складочки, пиджака, как бы нехотя произнес:
– Я узнал о вас немало интересного. Так, вы не ужились ни в одном коллективе...
– Да, я люблю движение, – перебила Анна.
Человек недовольно поморщился:
– Все отзываются о вас как о чрезвычайно странной особе.
– Это имеет какое-то отношение к делу?
– Возможно, и нет, хотя... – лысый тянул паузу, наслаждаясь, как он полагал, властью, безграничным (как он полагал) контролем над ситуацией.
Анна хорошо изучила подобных людей. На любое проявление слабости, являющейся сутью человека, они смотрели как на преступление.
– Представьте себя на моем месте...Что я должен думать?
– Положим, я – это всегда я, – холодно заметила женщина.
»Вы не скажете мне ничего нового. Спорщица, скандалистка, бунтарь – такая, я настоящая».
– Если я не очень ошибаюсь, незадолго до происшествия...
Анна подняла брови.
– ...будем называть его так – вы приняли несколько работ известного...
»В определенных кругах», – продолжила мысль Анна.
– ...художника Залесова?
– Да. Что дальше?
За день до этого, действительно, мэтр живописи изволил принести ей несколько работ небольшого формата, исполненных маслом и акрилом. Анна не слишком-то была знакома с местными звездами, пытающимися выдать свои островки за край вселенной. Посему не опознала знаменитость.
– У вас что, плохое настроение? – продолжал допытываться лысый.
– Нет, почему же.
Лысый сделал ход конем.
– Ну мы-то знаем, что это все значит, – произнес он вощеным тоном.
– Считайте, ваша шутка принята, – не поддалась Анна. Она знала, как быстро эти существа переходили от обожания к ненависти и обратно – стипль-чезом, наивно полагая, что ничего не задели и не изменили в ней.
»Надеюсь, ты счастлив, – думала она, глядя на тщившегося раздавить ее человека с головой, с каждым днем все более приближающейся к бильярдному шару. – Так нет же».
– Хорошо, что вы не видите, что я пишу сейчас, – сказала тетка, прикрывая угол анкеты.
– Я вообще не смотрю.
»А зря», – подумала Анна.

Юноша орудовал вполне профессионально – создавая искусственную давку, прижимая к перилам и незаметно забираясь – о, pardon – внутрь ее сумочки.
Анна поймала руку в самый интересный момент поисков кошелька и на остановке вывела воришку в вестибюль.
– Есть дело, – сказала Анна. – Нужно обокрасть отделение полиции. Так, бумажка пустяко...
– Я – честный вор, – заносчиво перебил Анну юноша с блеклыми чертами лица.
– Хорошо, хорошо, – поспешила успокоить его Анна. – Сколько ты хочешь за это?
– Тридцать, – флегматично произнес субъект.
– Что?! – Анна вскипела. – За это!? Да я сама украду.
Вор потупил глаза. Анна молчала, обдумывая сложившееся положение. Если она отдаст тридцать монет, у нее почти ничего не останется. И она отказалась от идеи завладеть анкетой.
»Эта бумажка ничего не меняет ни во мне, ни в положении вещей», – резонно рассудила женщина.

В антикварной лавке по соседству обычно крутились два старика: один высокий, худой, со сморщенным лицом и хитрыми глазами, и пониже, круглый, с лицом благочестивым, но глазами такими же.
– Мальчики, – Анна поправила шарф на шее высокого старика, – сигареты не найдется?
Старик охотно достал пачку дешевых сигарет.
– Почем нынче «Партия»? – деловито осведомилась женщина. Она не курила «Партии», но обожала потереть с высоким стариком обо всем: о футболе, о сигаретах, о погоде.
– Не знаю, – ответил старик, – жена покупает.
Анна тут же возревновала семидесятилетнего старика к жене. И удивилась и возрадовалась новому чувству. Как всегда, когда ей приходилось испытывать необычные чувства, заставлявшие засыпающую было кровь бежать быстрее.
Покручивая в руках сигарету и незаметно отплевываясь от табака, Анна ненароком бросила:
– Не видели в последнее время ничего подозрительного?
– Нет, вроде. Что-то случилось?
– Нет-нет. Всего доброго, – засобиралась Анна к выходу.
– А, кстати, тут заходил один субъект...странный такой...лысоватый. Так вот, он спрашивал о тебе.
– Всего доброго!
– Удачи!
– И вам.
– Спасибо, – так они попрепирались еще минуты с три, пока Анна наконец не вывалилась на улицу и не перевела дух: так, очень интересно. В нее забрались с ногами и теперь пытаются просунуть их поглубже.

Анна хмыкнула:
– Он сказал: «вы какая-то взъерошенная» – и тут я занервничала. Их несвобода порабощает меня, – с горечью продолжала она. – Что бы я ни сказала, что бы ни сделала – выводы всегда не в мою пользу.
– Так стоит ли напрягаться, – заметил Ангел.
Анна вышагивала комнату.
– Я не хочу прослыть сумасшедшей, не желаю быть жертвой! – голос ее мог быть очень низким, когда она вытаскивала такие, обитающие в сумрачной глубине вещи.
Ангел невозмутимо сидел в кресле и неторопливо помешивал безумный (по мнению Анны) коктейль из молока, кленового сиропа и гвоздики. Казалось, он не замечал искр, летевших во все стороны от фланирующей по комнате женщины. При последнем всплеске негодования он нехотя оторвался от интереснейшего занятия, внимательно посмотрел Анне в глаза и спокойно сказал:
– Ну, так не будь. Жертву от героя отделяет одна мелочь, сущий пустяк, – и криво усмехнувшись, добавил:
– Эта мелочь – ты.
Он поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее:
– Сделай что-нибудь...сражайся, тогда ты не будешь жертвой, даже если погибнешь, – тут он улыбнулся детской, побеждающей улыбкой, – но ты не погибнешь.
– К тому же, – добавил Ангел, – нет ничего героического в том, чтобы погибнуть. Жизнь – да, это поступок.
Анна молчала.
– Бывало и хуже, не так ли? – сделал еще один заход упрямый мальчишка.
– Ага, легко блистать чувством юмора, когда все идет как надо, попробуй, когда кажется, что все рушится.
– Вот именно – кажется. Нет безвыходных положений – есть страшные демоны отчаяния. Но стоит произнести «это всё» – в ту самую секунду двери, приоткрытые в прохладу и безмятежность тихого осеннего полдня, захлопываются. Захлопываются нехотя, с мягким, печальным шелестом, помедлив напоследок – а вдруг передумает? – но неотвратимо.
Ангел помолчал.
– Иногда только кажется, что хуже некуда...
– Угу, а потом оказывается, что еще как есть куда, – Анна усмехнулась, – но, когда мне становится совсем невмоготу, пустота изнутри раздирает меня на мельчайшие кусочки, в пыль – тогда я пытаюсь искать поддержки в прошлом опыте. В не таком далеком прошлом существовали страны, где действовало право прецедентов. Пройдется какой-нибудь нехороший бородач по самой жаре, похулиганит слегка – все, с тех пор щетина начисто исключена из рациона местных кокеток. Тогда я спрашиваю себя: «ну, и что будет?» – было, и это было.
Улыбка синхронно расцвела на лицах Ангела и Анны.
– И я говорю себе: смейся! – еще успеешь погрустить. И, – Анна жестом фокусника развела руки, – каждый раз непременно оказывается, что этот чрезвычайно непрезентабельный период снова отодвигается на неопределенное...
– Весьма продолжительное, – промурлыкал Ангел.
Анна кивнула с довольнейшим видом:
– ...время.

»Завтра он приедет и будет пытаться отыметь меня. Метафорически, но разве от этого легче? Что я буду делать? – думала Анна о греке, как и всегда, когда ее загоняли в угол. – Не знаю, – но тут произошел негромкий щелчок, чего прежде не наблюдалось, – как же не знаю – знаю: я буду защищать себя».
»Славная будет битва», – думала она следом с острой смесью тоски и дерзости.
Грек появился рано утром. Видимо, он уже узнал о случившемся. Во всяком случае, держался он безупречно, что, тем не менее, не укрыло от Анны ледяной корочки под дубленой смуглой кожей.
Деланно-бесстрастным тоном хозяин – немолодой мужчина с широкими скулами и пепельными, тайком подкрашиваемыми волосами – заметил:
– Завтра я пришлю вам помощницу.
– Зачем это? – бросила Анна.
– Дела шли до сих пор неплохо, – согласился тот, – но...вы сейчас утомлены, – Анна осмотрела себя с ног до головы, не находя признаков истощения, – раздражены...
– Хорошо, – кротко согласилась она.

Когда на следующее утро, с невиннейшим опозданием в десять минут, Анна подошла к лавке, там нетерпеливо прохаживалась взад-вперед темноволосая, худощавая женщина около сорока лет. Подведенные выше естественной линии брови создавали впечатление вечно недовольно-удивленного выражения лица.
– Я Анна, – с ходу сказала Анна.
– Лийда, – женщина потупила глаза.
Они вошли в лавку. Анна сразу же начала поднимать жалюзи, впуская в помещение свет.
– Как здесь пыльно, – недовольно поморщила нос Лийда.
По правде, Анна не видела особой пыли, но промолчала.
Особа, присланная греком, оказалась обладательницей маниакального пристрастия к чистоте. Вдвоем с Анной они до позднего вечера драили, скоблили, доводили до стерильности предметы – одновременно упраздняя интимность и свойственную заведению доселе особую, неповторимую атмосферу.
»Болезная», – думала Анна с гремучей смесью жалости и острейшей неприязни.
– Если на сегодня, – около десяти вечера произнесла она, – не планируется больше никаких грандиозных мероприятий, я бы пошла домой.
– Нет, – ничего не оставалось как ответить Лийде.
Она осмотрелась на выскобленные до зеркального блеска креденцы и полы, с которых была содрана последняя краска, и воскликнула:
– Какая я умница!
Ошибиться было невозможно. Это переводилось: какая ты дура!
– К слову, – продолжала Лийда тоном гранд-дамы, – публика нуждается в ком-либо основательном, в стабильности. А вы...у вас тяжелый случай. Вы рыжая! – заметила она, явственно намереваясь повергнуть Анну в отчаяние.
»Да, не видела ты рыжих», – подумала Анна и участливо и понимающе покивала головой – да, мол, но что же делать. Гильотинирование нынче не в моде.

Когда на следующий день Анна ступила на порог лавки, ее постигло ощущение, что она попала в больницу – или в концлагерь – или в тюрьму. И хотя степень чистоты в данных заведениях, возможно, заметно разнилась, выхолощенность, безжизненность были общими.
Все коллективы – даже состоящие из двух человек – строились по знакомому ей сценарию: это была иерархия со своими фаворитами и аутсайдерами, и в прежние времена она непременно оказывалась в роли этих последних.
– Вот, положим, приходите вы в музей, а там вся экспозиция состоит из «Белых квадратов» Малевича, – пыталась наводить мосты Анна.
»Нет, – отмела она тут же мысль, – этот пример лучше не приводить».
Лийда принадлежала к многочисленной, увы, категории людей, создающих вокруг себя состояние скрежещущего дискомфорта, так что ты предпочитал сразу и безоговорочно капитулировать, нежели продолжать какие бы то ни было сношения с данными особями.

Домой ей идти не хотелось – там ее наверняка поджидали люди лысого, намереваясь чинить очередной бессчетный и столь же бессмысленный допрос. Анна слонялась по улицам, пялясь на ярко освещенные витрины, льющие свет в сырую чернильную тьму, и холод понемногу забирался внутрь, сводил кости, пожирал мозги, парализовал все чувства, кроме одного – чувства холода.
Ангел упорно не появлялся, будто его никогда и не было, будто он был ее галлюцинацией. Пожалуй, она и не жаждала его появления сейчас, когда напоминала самой себе жалкую скомканную тряпочку, засморканный носовой платок.
Заплатив какие-то восемь монет, она поднялась на семнадцатый этаж в заштатный ресторан самообслуживания. Почти не глядя насыпала на тарелку пестрых салатов из огромных бачков и устроилась у окна. Подперев удрученно подбородок, Анна наблюдала, как на террасе двумя этажами ниже люди, сидящие за столиком с едва наполненными тарелками и бокалами вина, неспешно поглощают микроскопические кусочки, переговариваясь и смеясь. Любая чрезмерность, избыточность убивает желание. А есть-то не хочется!
И вот, когда отчаяние затопило ее с головой, пружина выстрелила, и Анна сказала себе: демоны действуют по примитивному, заезженному до дыр сценарию – ослабить и напасть – но люди каждый раз покупаются на него. Приди в себя, приди в прямом и переносном смысле.
Зайдя в дамскую комнату, она неспешно расчесалась, подобрала волосы, подмылась над унитазом с помощью допотопного стаканчика, подкрасила губы, почистила обувь – и тогда смогла снова ощутить себя женщиной, причем достаточно привлекательной, а не одним из обезумевших, безликих животных в стаде.
Она всегда с удовольствием смаковала те куски в книгах и кинофильмах, где герой после изматывающих, изнуряющих испытаний приводил себя в порядок, совершая элементарные, на первый взгляд, но производящие на нее эффект оргазма, действия: умывался, расчесывался, с наслаждением поглощал еду, словом, приходил в человеческий облик буквально, поднимая себя из хаоса.
Посмотрев напоследок в зеркало, женщина произнесла:
– Я создана по образу Твоему. Возможно, сегодня у меня и возникли сомнения в этом...Тем не менее это так.
Выйдя из туалета и подойдя к стойке, она вопросила, разделяя слова воздушными паузами:
– Где я могу убить немножко времени? – и получив подробнейшие инструкции, направилась в открывшуюся неподалеку галерею местной знаменитости, единственным достижением которой было сведение счетов с жизнью.

Город готовился к Рождеству. На деревьях вспыхивали гирлянды лунно-желтых фонариков, елочки разнообразного происхождения размерностью от ладони до некрупного великана красовались в витринах, на перекрестках и площадях, нависали с днищ воздушных трамваев, поджидали в самом обыденном калаче из булочной.
Во всем своем великолепии разворачивалась роскошная мелочность жизни, сотканная из противоречивых, на первый взгляд, вещей и понятий: мерцания рождественской мишуры, мандаринов и марципановых конфет, окотившейся кошки и усыпанного снегом безмятежного воскресного утра, криков детворы и неуловимых нежных запахов, похожих на звуки флейты, доносящиеся неизвестно откуда. Отчего начинало казаться, что источника музыки не существует, что он растворен в воздухе.
– Не выдержав, – тут Анна отвлеклась – кажется, субъект говорил нечто касательно абсурдности существования, – художник покончил с собой, – заунывно допел типичный представитель пираньей стаи «ведов».
»И потом пожалел об этом», – усмехнулась про себя женщина.
Ей хотелось постучать кулаком по черепу и сказать: «это – единственное место, где обитает абсурд».
И хоть стоял глубокий вечер среды, Анна вышла из галереи с чувством, какое всегда у нее бывало в воскресенье утром.
Что скрывать, Анна питала тайную страсть к утру воскресного дня. Весь мир еще спал. Горести, тревоги, малодушные мысли – ничего этого не было и в помине. Утро воскресного дня отличалось от всех прочих. Оно было чистым, как лист бумаги.
Ангел появился, как всегда, неожиданно: вынырнул из подворотни и пошел рядом, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то, определенно знакомый, мотивчик.
– Что скажешь? – вопросила Анна безмятежно. – Зачем, по-твоему, это?
Ангел охотно пояснил:
– Всякий раз, когда тебе кажется, что все рушится как карточный домик, попробуй, просто попробуй сказать не «о, господи!», а «очень хорошо». У всех вещей, у всех событий две стороны. Постарайся сделать над собой усилие и забежать, заглянуть в лицо светлой. Это нелегко, я знаю. Но не невозможно.
– А Он что же?
– Он? – переспросил Ангел и рассмеялся, – Он неистребим, но не всесилен.

Анну привлекали переломные моменты в истории живописи – будь то искусство Возрождения или двадцатый век. И сейчас, на излете двадцать первого века, она с торжеством констатировала: войны, тирании, бывшие в свое время основным действующим лицом, становились спустя каких-нибудь пару столетий лишь фоном, драматическим и контрастно оттеняющим, но не более, действия подлинных героев.
»Социальные образования, политические системы, экономические механизмы, разнообразнейшие конфликты, – думала она про себя, – в общем, все то, что мне ну совершенно неинтересно».
– Время, подвластное Ему, – читал ее мысли Ангел, – расставляет все по своим местам в соответствии не с поверхностными движениями, театральными эффектами, а глубинными императивами, жизнью сердца, распространяющейся в вечность.
– А что взамен?
– Ты выбрала и получила: роскошь быть собой, свободу и бесстрашие, настоящее.
– Настоящее, – произнесла мечтательно Анна. – Я чувствую его безошибочно, распознаю по тому, как сжимается сердце.
– Это как непроявленная фотография – что есть, то есть, а чего нет, того – ничего не попишешь – нет, – подтвердил Ангел.
– А все же...вдруг ничего не получится?
– Успокойся, дитя мое, – Анне почему-то не показалось неуместным слышать эти слова из уст подростка, – успокойся. Ничто никуда не девается. Чуть раньше, чуть позже – фотографии проявятся.
– Ты думаешь?
– Я знаю, – и он потерся носом о ее нос. Сердце Анны зашлось от счастья. Эту штуку она знала с детства. Так здоровались эльфы с упрятанного среди морей острова, населявшие одну из зачитанных в детстве до весьма печального состояния книг. – И потом, время работает на тебя.
– Следовательно, проигрыш невозможен?
– Получается, что так.
Анна уселась в кресло, собираясь с мыслями, и начала неторопливо:
– Думаю, Господь смотрит нас как кино, развалясь в плюшевом кресле. И – вот в этом я не уверена, потому как и так подарок огромен – а все же, сдается мне, Он радуется, распознав свои очертания. Потирает руки и ерзает в кресле от удовольствия. Так радуемся мы, когда заблудившись, плутая самой темной ночью в самом темном лесу, вдруг видим знакомые очертания местности. И что предприятие, затеянное Им с людьми, для Него не одно из тысячи наспех состряпанных мелких развлечений, а грандиозная авантюра, вверенное во власть людей временное безграничное самоуправление.
Она заглянула в глаза Ангелу, ища подтверждения своих слов. Он только развел руками: мол, сама все понимаешь.
– Жизнь сердца, – продолжала Анна, – тождественность намерения и результата – это и есть волшебство. Безупречность внутренних законов и фальсифицируемость любых, с большей или меньшей степенью натяжки, внешних.
– И Царство Божие на земле вполне возможно, – иронично вставил юноша.
Анна кивнула:
– Но единственный способ достигнуть его – соорудить свой, автономный...
Ангел подался вперед:
– Не путать с герметичным.
–... мир, и твердо соблюдать его жесткие законы. Законы, зачастую лежащие на достаточно большом отдалении от общественной морали...
– Более того – не имеющие к ней ни малейшего отношения.
– ...зато напоминающие законы, действующие в сказках, где материю приводит в движение такая бесплотная, казалось бы, вещь, как намерение. Тогда даже боль поражений, боль измен себе, как пружина, выталкивает тебя вверх, и поражение означает победу.
– Мир, густо населенный волшебниками, – негромко сказал Ангел.
– Мы боги, – согласилась Анна. – Временно и ненадежно, со множеством условий...холод, голод, боль в секунду вышибают из нас всемогущество – и всё же.
Ангел признался:
– Мне неведома зависть, но иногда я испытываю к людям нечто похожее.
– Я и сама завидую себе.

Она уже битый час сидела неподвижно. Но в обманчивой неподвижности, внутри, не переставая вертелись, выстраиваясь в цельную картину, обретая смысл и ясность, разрозненные доселе, обрывочные кадры. Она сидела и сидела, поджав колени к подбородку и, когда наступил вечер и появился Ангел, внутри нее, будто плод, созрело и лопнуло решение.
– Итак, есть ли у тебя план? – полюбопытствовал дотошный мальчишка.
– Есть ли у меня план, мистер? – переспросила Анна. – О да, у меня есть план. Залечь на дно и на глубине, незамеченной никем, осуществлять движение. Тихой сапой, маленькими шажками.
– Мне приходится изображать несчастную...а я счастлива, – женщина улыбнулась почти виноватой улыбкой. – Не назло, не специально...просто, банально счастлива.
– Ты становишься героем, – похвалил Ангел.
Анна вопросительно подняла брови.
– Герои, – охотно пояснил подросток, – они умеют из всего извлекать счастье.
– Знаешь, я могу упасть посреди улицы и забиться в судорогах, могу быть холодной и неприступной – теперь это ничего не меняет во мне. С некоторых пор я ощущаю себя раковиной, лежащей на берегу морского залива и притворяющейся мертвой, а между тем усердно собирающей, фильтрующей и запоминающей звуки внешнего мира. Или молекулой, и все происходящее вне моих орбит оставляет мое сердце недвижным. За исключением – теперь уже не конкретного мужчины, но божественного состояния опьянения, влюбленности – вот по нему я тоскую неимоверно.
Она помолчала и добавила нерешительно:
– И тебя, конечно.

Сегодня, поднявшись пораньше, она направилась прямиком в указанное ей Аристидом (так звали грека) заведение под давно ставшим привычным названием «Вдохновение», начисто обесценившим глубину и смысл понятия.
»Хорошо еще, – размышляла по дороге в контору Анна, – что не так много организаций с именами «Сыр» и «Море». Сейчас она в нерешительности переминалась с ноги на ногу перед дверью, когда внезапно услышала за спиной:
– Послушай, или не делай, или не бойся. Слабохарактерность еще дальше от добродетели, чем порок.
Она повела глазами из стороны в сторону, дабы не быть уличенной в разговоре с самой собой, и только затем восхитилась:
– Ух ты! Сам придумал?
– Нет, философ, французишка(11).
– А если я хочу быть сильнее, но не могу.
Он фыркнул, как будто речь шла о само собой разумеющемся:
– Просто не говори «не могу». Разве ты не чувствуешь, что страх унизителен? Удушливый, изнуряющий, липкий, в нем люди и вещи искажаются, теряя свои подлинные очертания и свойства. Давай, не дрейфь!
Анна толкнула дверь, ступила на порог и застыла в изумлении.
В конторе сидели старые кошёлки (хотя некоторые из них были весьма юны) – дамы, странным образом перепрыгивавшие от состояния девиц на выданье к облачающей ответственностью, невероятно отягощающей подготовке к тому, чтобы стать бабушками. Минуя чрезвычайно существенный, на Аннин взгляд, этап бытия женщиной.
Тетки сидели не поднимая головы, словно в комнату влетел сквозняк. Неторопливо и сосредоточенно перебирали бумаги, перекладывая их с места на место с серьезнейшим выражением лица. Находясь рядом с такими людьми, Анна постоянно ощущала свою легкомысленность и никчемность: надо же, люди занимаются такими важными делами, а я тут с картинками...
Она подошла к ближайшей особе, которой, будь та живой, дала бы лет двадцать с небольшим.
»Розовая помада, фу», – со времен работы в женских коллективах, когда Анна была вынуждена в целях маскировки (безуспешно, следует признать) использовать этот цвет, она сохранила стойкую неприязнь к данной (весьма обширной, нужно заметить) тенденции в макияже.
– Радость моя, – обратилась она к девушке, однако та почему-то злобно сверкнула на нее глазами.
– Радость моя, – повторила воплощенная любезность в лице Анны. Безрезультатно!
Она вздохнула.
– Могу ли я увидеть заключение экспертизы? Опись поврежденных полотен и оценку их стоимости? – Анна легким движением оправила загулявший золотой локон.
– Страшная какая, – прошипела тетка за дальним столом.
»Странно – мужчины так не думают», – смежая на долю секунды веки, Анна словно воздвигала между собой и собеседником стену.
»Разговаривай с ними, – приказала себе она, – попробуй достучаться до разума, пробиться сквозь демонов».
Но голос разума упорно молчал.
И тогда ей стало страшно. Она испугалась как пугается лань при виде тигра, как дрожит последний осиновый лист на ноябрьском ветру. И стала оправдываться и клянчить, а люди, почувствовав ее слабость, в секунду превратились из жертв в палачей, тем более беспощадных, чем более уязвимы сами были мгновение назад.
В результате она получила то, что ей причиталось, но какой ценой! Анна едва доплелась до дома. Отменно набитая жертва таксидермиста с трудом переставляла ноги. Мысли плутали.
....
– Не проси о снисхождении – оно обойдется тебе... – Ангел усердно калькулировал в уме:
– ...как минимум, вдесятеро дороже.
– Прости меня! – сказала Анна, глядя куда-то мимо Ангела, – прости не за то, что вела себя не примерно...
– Мягко говоря, – добавил мальчишка.
– ...а за то, что испугалась кого-то, кроме Тебя.
Она замолчала. Потом произнесла, обращаясь к Ангелу:
– Они...совсем не добрые, и вовсе не беспомощные, и далеко не безобидные.
– А кто тебе сказал, что они должны быть такими? Не забывай, что агрессия – это выражение страха.
– Да, но она причиняет весьма ощутимые неудобства, – осторожно вставила женщина.
– Разумеется. И все же – умоляю тебя...
– Чего-чего?!
– Умоляю...– смущенно повторил Ангел, – только без агрессии! Они этого только и ждут. Они, как рыба в воде, чувствуют себя в этом дерьме.
– Как же тогда?
– Выдаешь себя за идиота, – Ангел развел руками и улыбнулся безмятежной улыбкой Дауна, – немного непосредственности не помешает: задать детский вопрос «почему?» – понять правила, прежде чем вступать в игру.
Анна сложила мопсообразно складочки на лбу, а губы в соперничающую в идиотизме с ангельской улыбку, и продолжила:
– Почему? – и хлоп глазами.
– Когда не знаешь правил, их легко нарушать, – подытожил Ангел. – Просто быть собой...хотя это совсем непросто.
– Почему ты возишься со мной? – полюбопытствовала женщина.
– Работа есть работа, – последовал ответ, а за ним последовал пролетевший через всю комнату в направлении от Анны к Ангелу свитер.
– Мы, как и вы, носим Его в себе, – с легкостью увернувшись, уже серьезно продолжал Ангел. Но наш труд – помогать вам, а ваш – пробиться сквозь демонов к себе. Что же касается сегодняшнего происшествия...– он подождал, пока в глазах не сгустились до искуемой концентрации насмешливые искры:
– Будь готова упасть...но не спеши с этим.
– Ты требуешь от меня невозможного – я должна быть выше, сильнее, чем могу.
– Неправда. В этом и заключается смысл существования – подняться над собой, над страхом. Но мелкий липкий страшок, не задушенный вовремя, вырастает в чудовище, пожирающее божественную пьесу, разыгрываемую облаками на небесах, и прохладу, и зной, и смену времен года, свет и тени – и тебя в первую очередь.
– Прошлое тяготеет над нами, поражения гнетут, – произнесла женщина бесцветным голосом.
– Поражения гнетут, – казалось, Ангел постарел на несколько столетий.
Он сделал над собой усилие и выдохнул:
– Поражения гнетут – помни об этом и не спускай, – и вздохнул с облегчением, избавившись от чуть не накрывшего его с головой бессилия. – Мне не нравится, когда ты такая.
– Думаешь, мне нравится? Это приходит само.

Анна встретила на улице мужчину с такими же повадками, раскачивающейся походкой дешевого фраера, но постарше, более мелкого, и ее настигла волна отвращения и стыда – как я могла быть такой слепой? И этого человека я любила. Но спустя несколько минут она сказала себе просто: да, этого человека я любила.
Надо заметить, большое тело бывшего любовника сыграло с ней злую шутку – Анна была неравнодушна к крупным мужчинам, как будто размеры тела гарантировали величие духа. А ведь нет. Изголодавшееся по любви сердце, потребность в любви заставляли бросаться в сомнительные водовороты сомнительных личностей.
– Но научись делать это с выгодой для себя, – заметил Ангел.
– Это как же?
Он сделал глоток с ума сводящей, душераздирающей жидкости:
– Отрицательный опыт – самый лучший, самый глубокий, самый доходчивый...Конечно, если воспринимать его как опыт.
Он встал, заглянул в дифрижератор, отметив его девственную чистоту, затем продолжал:
– Теперь, когда ты будешь поступать правильно, прошлое будет выталкивать тебя...
– В противном же случае?
– Ты будешь еще глубже погружаться.
– Что это значит: «правильно»?
– Правильно – значит по-своему.
В свой черед подросток осторожно спросил:
– Скажи, что чувствует человек, который курит...– он замялся, – ...не сигареты?
Анна бросила на него удивленный взгляд.
– Мне нет туда доступа, – поймав его, смущенно ответил Ангел.
Женщина задумалась.
– Все эти заменители – алкоголь, наркотики – дешевая свобода, искусственные раи. Когда с их помощью ты теряешь чувствительность к страхам, ты теряешь чувствительность в других – заслуживающих того, чтобы их чувствовать – вещах.

Весь последний день зимы шел снег. Вначале, пока не появилось солнце, он напоминал воришку, решившего втихомолку засыпать землю, падал бесшумно и очень быстро.
Внезапно нагло появившееся солнце подсветило и заострило кружевные ошметья, снег рассекал воздух, упиваясь своим совершенством. Это светопредставление длилось целый день, и женщина, сидя у окна, наблюдала за перемещением солнца по небосклону и изменением угла подсветки граней снежинок.
Когда солнце скрылось, но еще не спустилась темнота, Анна вышла на улицу. В углах небесной простыни проглядывали прозрачные кусочки, но основное пространство холста было залито розовеющим и голубым молоком облаков.
Анна любила сумерки. В воздухе висела тишина, она была материальна, как свежие батоны в булочной. Это длилось около часа. А затем зажигались розовые и оранжевые фонари, и внезапно, в один миг становилось темно.

Иногда женщина устраивала себе «день непослушания», точнее, день настигал ее, когда она менее всего этого ожидала.
– Естественно, – посмеивался в этом месте Ангел, когда Анна в очередной раз начинала рассказ о нарушении безобидных табу, установленных ею самой, и о раскаянии, затопляющем ее подобно речке, вышедшей из берегов во внезапно нагрянувшую после затяжной зимы жару.
– Естественно, когда ты этого не ожидаешь, иначе какой бы в этом был смысл?
Так, она обожала халву – это отталкивающего вида серое вещество заставляло ее сердце биться учащенно. По этой причине она запрещала себе покупать ее – увесистый брикет в пару сот граммов исчезал во рту за один присест, вернее, налет. А оставленный по какому-то недоразумению недоеденным кусок мучил, терзал почище камеры пыток. И лишь совсем недавно, не без помощи Ангела, Анна научилась управляться с демонами раскаяния.
– Я знаю, кому это нужно! – обычно сдержанный, прохладно-насмешливый Ангел прямо-таки негодовал.
– Их кредо – навязывание чувства вины, – устыдившись минутной вспышки, почти шепотом произнес он. – Запугивая, унижая, заставляя паниковать и суетиться, они получают власть над тобой, свободу манипулировать.
Теперь она приобретала кусок поувесистее, и с неописуемым удовольствием поедала непритязательного вида приторную субстанцию на завтрак, обед и ужин, пока ее не начинало подташнивать. Тошнота скоро проходила, а наслаждение от нарушения запрета, как и от самого процесса поглощения, вкуса и аромата халвы оставалось на долгое время и согревало изнутри.
А следом она научилась получать удовольствие, отказывая себе в чем-то: в сладостях, в отсрочке от пробежки. Ангел научил ее справляться со сносящим все на своем пути чувством вины, более того, извлекать из любой ситуации выгоду, выворачиваться из самого дырявого кармана красиво.
– Хорошая мина всегда, – старательно подбирая слова и прикусив язык от напряжения, приговаривал он, когда в очередной раз Анна сокрушалась по поводу допущенной ею оплошности. – Что бы ни случилось, запомни, – не показывай сомнение, неуверенность, страх, недовольство, – он хмыкнул, – довольство.
Анна понимающе посмотрела в серые с увитым ржавой колючей проволокой зрачком глаза:
– Не показывать не значит не испытывать.
Он кивнул счастливой улыбкой преуспевшего учителя:
– Именно.
Покупала халву Анна в кондитерской, чудом выжившей в этой части города. Анне удалось расположить к себе продавщицу, с жирно, так что их без труда можно было сосчитать, накрашенными ресницами. Как-то, покупая засохший до кондиции, когда им вполне можно забивать гвозди, зефир, она услышала нечаянно сорвавшееся предупреждение о плачевном состоянии продукта. Она посмотрела в глаза девушки, сверив в очередной раз количество ресниц, и с невозмутимым видом отвечала:
– Да? Я и поверить не могу такому счастью.
С тех пор Анна выделила для себя особу с ресницами и, войдя в лавку, направлялась именно к ней, а та говорила какое-нибудь незначительное, но приятное замечание по поводу предполагаемой покупки. Сегодня же она увидела холодный взгляд без намека на симпатию. И хотя макияж был схож – те же коровьи глаза – у нее закралось подозрение, что произошла подмена. Она пыталась заговорить с девушкой, но в ответ наткнулась на стену враждебности.
В полном недоумении Анна брела домой, пока нос к носу не столкнулась с бывшим возлюбленным.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как женщина перестала звонить и навещать его. «Время – чрезвычайно занятная штуковина, – размышляла Анна, – когда-то я думала, что не смогу без него жить. А вот ведь...живу...и очень даже неплохо».
Мужчина явно обрадовался, увидев ее. Она же испытала нечто весьма напоминающее злорадство. (Ангел, прости!)
– Я чертовски рад, – проговорил он своим низким бархатным голосом, который когда-то заставлял ее сердце скакать с частотой мячика, запущенного вниз по лестнице. Они потоптались на месте несколько минут.
Какая перемена! Анна ощущала его чужеродность, как зудящий нарост на коже. Наконец мужчина проговорил с усилием:
– У тебя кто-то есть?
– Можно сказать и так.
Мужчина молчал, слегка уязвленный, однако изо всех сил стараясь не выдать чувств – он вполне заслуженно гордился своей невозмутимостью. Наконец он снизошел:
– Правильнее было бы любить меня.
– Правильнее было бы ценить то, чем владеешь, – Анна помолчала, – пока владеешь.
– Ты сама говорила, что любовь незаслуженна.
– Поначалу – да. А потом приходится отрабатывать долги.
Они стояли и молчали, пока Анна не разорвала тягостную паузу:
– Знаешь, в чем наша разница?
Он усмехнулся.
– Я имею в виду, кроме того, что между ног.
– Ну, и в чем?
– Тебе было, ты говорил, плохо со мной. Мне же было хорошо с тобой, но без тебя мне, – она не удержалась и прикрыла глаза словно от нестерпимого блаженства, – лучше. Не думаешь ли ты, что «плохо» внутри?
И она потопала дальше, продолжая размышлять о загадочном механизме, непостижимой инерции возникновения и угасания человеческих симпатий. «Легко отделалась, – внезапно прозаически мелькнуло в голове, – могла ведь родить от него ребенка, могла завязнуть в нем, как в болоте».
А девчонки оказались сестрами. На осторожные Аннины расспросы на предмет «близняшки или двойняшки» последовало сдержанное «не знаю». И хотя Анна не слишком-то поверила в подобную вероятность, она прекратила допытываться, удовлетворившись разъяснением феномена, терзавшего ее несколько недель, а также вновь обретенной симпатией одной из спаренных особ.

В тот день, щедро снабженный весенними лучами, в квартиру невероятным образом забрела муха. Анна глазам не поверила – не иначе, пришла в себя после долгой комы, заснула на зиму и забыла проснуться лет сто назад.
Муха летала настырно – когда же после нескольких часов утомительных авиарейсов спикировала на полку с книгами и безделушками – та, не выдержав святотатства, грузно, в один миг, рухнула, подминая под своими обломками все, что встало на ее пути. Анна задумчиво стояла над грудой осколков, среди которых жалобно высовывал покореженный нос чайник, полным безмолвного упрека единственным, окруженным пружинчатыми ресницами, глазом зиял кофе-пресс, распростертыми страницами и вырванными корешками взывали о помощи книги.
Она отчетливо осознала в ту секунду, что такое бедствия войны. Секунду назад это были живые и, посредством Анниной привязанности к ним, одушевленные предметы, в мгновение и необратимо превратившиеся в гору трупов. И необходимость поднимать из руин, залатывать, выбрасывать вещи была схожа с похоронами близких людей, внезапно вырванных из жизни.
Но если прежде женщина стала бы сетовать, яркими красками живописуя себя (себе же) несчастнейшим человеком на свете, сейчас, выкурив сигарету, она молча приступила к разбору завалов.
Незаметно для себя Анна перестала задавать кому бы то ни было, и ему в первую очередь, вопросы из пространной и не менее скучной серии «куда ты смотрел?». Она поняла, что Ангел курирует пространство, хоть и не ограничивающееся пределами ее тела – ведь она владела всем, что чувствовала – но не касающееся внешнего мира. Сотканный из миллиардов человеческих вселенных и взаимоисключающих желаний, тот не то чтобы находился вне его досягаемости и возможностей, но оные противоречили его законам, соблюдаемым ангелами беспрекословно.
Кто не устанет, впустив в себя целый мир? Даже ангел.
И если Ангел включал на ее пути светофоры, сталкивал с нужными людьми, срывал с головы платок – делал он это потому, что Анна внутренне желала этого и тем самым давала бесплотному Ангелу власть над объектами материального мира, обычно громоздкими, косными и неподвижными.

– Это ты все устроил? – атаковала Анна. – Ты разгромил лавку?
– А, ты об этом, – не поднимая головы, произнес Ангел. – И вот тут в дело вступаю я, – он пропустил воинственное движение, – подключаю сеть ангелов, выхватываю из рук перчатки, навеваю неожиданные мысли, словом, – он улыбнулся довольнейшим образом, – всячески способствую дальнейшему развитию событий.
Анна с сомнением покачала головой:
– Ты врешь.
– Что за манеры, – казалось, он глубоко оскорблен, – ангелы никогда не лгут, – и он обиженно надул щеки. Анна бросилась к нему:
– Прости!
Ангел отстранил ее с видом полного и неутешного горя:
– Ангелы никогда не лгут, – гордо повторил он и добавил уже не столь решительно:
– Просто они расставляют события в произвольном, ведомом только им порядке.
Анна набросилась на него с кулаками:
– Ах ты жулик! Бандит!
– Я вижу все через тебя, и только, но вижу не обязательно так, как ты, – серьезно сказал подросток.
– Уж не считаешь ли ты меня дурой? – подозрительно спросила Анна.

Зимой промышленные здания заброшенной, разваливающейся части города казались мертвыми и враждебными, но с приходом весны Анна видела, что они никогда не переставали жить своей, обособленной, чрезвычайно таинственной жизнью. Она любила такие места, особенно в солнечный выходной день, где-нибудь около четырех после полудня, когда стены нешироких улиц были залиты отраженным светом, мягким и чувственным, и совсем не было людей.
Она любовалась крутящимися стеклянными шариками над дымоходными трубами, имеющими вполне определенное практическое назначение – а именно собирающими солнечную энергию, но притом чрезвычайно декоративными. Анне они напоминали шары с полотен Иеронимуса Босха(12). И она купила себе точно такой, только поменьше, и положила его на подоконник, временами наблюдая путешествие солнца по небосклону и синхронно странствующие блики от шара.
Не замечаемые ею в зимнее время детские площадки в такие дни являлись во всем своем великолепии. Безжизненные, казалось, пятачки в спешном порядке заселяли лесенки, качели, скамеечки, дети, пьянчужки и вечно жалующиеся на здоровье старухи. К глазам приливала волна восторга, по дороге претерпевающая непонятную химическую реакцию и невероятным образом сгущающаяся до соленой водички, и она повторяла в очередной раз: «I love this game!».
Они бродили по городу, пока безуспешно пытаясь найти незапертый чердак в его старой части, где крыши были устланы не пластиком, а жестью. Анна болтала без умолку. Она так долго носила в себе свое одиночество, что теперь скопившиеся мысли вытекали с шипением и шелестом газированного напитка.
– Больше всего я не люблю себя, когда страх вытесняет из меня человека и остается животное, побитая молью шкурка.
Она замолчала, и пауза пробила тревожную брешь в воздушном кружеве слов, сплетенном до этого. Наконец женщина проговорила, опустив голову, поспешно и почти виновато:
– Иногда мне бывает очень страшно.
Она снова замолчала неуютным молчанием:
– Ведь жизнь только одна.
Ангел взял ее лицо двумя пальцами за подбородок и приподнял, так чтобы видеть глаза, которые Анна усиленно пыталась спрятать в угол:
– Вот именно, – и после паузы спросил:
– Я смотрел досье на тебя. Когда поселилось в твоих глазах это пожелтевшее зеркало?
– Возможно, я бы хотела услышать ответ от тебя.
– Ничего не знаю, – проговорил скороговоркой несносный мальчишка, и медленно, пословно закончил:
– Ничего никому не скажу.
– Тогда зачем вообще вы нужны?
– Наверно, за тем же, зачем и вы – низачем. Почему людям обязательно нужно унизить мир примитивной, прямолинейной причинностью: зачем растет трава, зачем падает снег, зачем море совершает приливы и отливы, повинуясь движению луны, зачем живут люди? Боюсь, единственным подлинным смыслом жизни является сама жизнь.
Он помолчал.
– Речь о том, чтобы осуществлять жизнь как поступок.
Анна вздохнула счастливо:
– Кажется, я поняла.
Они завернули за угол. Навстречу шел молодой мужчина, и он усердно таращился на Анну. Не выдержав, она спросила у Ангела:
– Со мной что-то не так?
– А, ты о мужчине.
– Ты знаешь, о чем он подумал?
– Знаю.
– Ну, и о чем?
– Не скажу. Это твоя жизнь. Конечно, если она твоя.
Анна намотала прядь на палец, в задумчивости покрутила головой:
– Что-то определенно в нем есть. Но что?

Они взяли за правило бродить по промышленной части города. Выйдя на моцион часов около пяти пополудни, когда солнце умеряло свой пыл до сумасшедшего маляра, раскрасившего все вокруг убийственно-персиковой краской, а рабочие испарялись – ни секундой позже положенного времени – в эти удивительные, стоящие особняком среди прочих пару часов они вышагивали пустынные, но отнюдь не безжизненные кварталы, перебрасываясь замечаниями и многозначительными взглядами.
– Нужно натренировать до автоматизма, вогнать в кровь...– говорил Ангел.
– Что? – полюбопытствовала Анна¸ уже смутно догадываясь о предмете.
– Всегда защищай себя.
– Но как натренировать, если не потренироваться?
– Хм, – удовлетворенно хмыкнул Ангел, – ты делаешь успехи.
– Так точно, полковник! – отрапортовала Анна.
– Защищай себя, – продолжал подросток, – но именно защита, не нападение.
–Видишь ли, в этом мире степень твоей правоты – и даже невинность – определяются тем, насколько активно ты защищаешь себя. Однако эти, – нечто, весьма напоминающее ухмылку пробежало по лицу Ангела, – жесткие, прямолинейные законы в конечном счете всегда оказываются ближе к справедливости, нежели законы революционные.
Анна сложила складки на лбу в гримасу глубокой (мы бы сказали: бездонной) мысли.
– Ставя себя на место палача, ты сильно рискуешь оказаться в роли жертвы, – пояснил Ангел. – Видишь ли, жертва и палач - весьма относительные, обратимые понятия.
»Иногда мне почти жаль палачей, – думала Анна, – рано или поздно они обречены стать жертвами, даже посмертно – достаточно бегло пролистать учебник истории. И я знаю глаза жертвы – фанатичные, обезумевшие, испуганные. Бешеные, бешеные глаза».

Сегодня, соскучившись по безумию, она вышла из дома в маечке и джинсах. Стояла ранняя весна, и хотя днем солнце разогревало воздух, создавая видимость тепла, в тени было еще по-настоящему холодно. Закончив работу и выйдя из лавки, Анна решила проделать путь домой пешком.
»Вы порезвитесь немного и помрете, а дома...картины и книги, – добавляла, поразмыслив, Анна, – будут жить», – шагая по улице и одинаково безжизненным глазам пялящихся в лицо машин предпочитая разнообразные фасады домов.
Она совершала пешие прогулки на протяжении уже десятка лет. В движении, не отягощенном назойливой целью, мысли разогревались, курсируя, как молекулы, беспорядочно, зато забредая в самые потаенные уголки сознания. То, что потом обретало форму и четкое выражение в словах, требовало неподвижности и осознания, сначала должно было проявиться. Тогда она отчетливо ощутила: чтобы что-то сдвинулось, надо сдвинуться самой.
Она замерзла в первые же пять минут. Как истинный хулиган, Анна предпочитала драматическую, ветреную погоду, но не переносила холод. Грань между этими пограничными состояниями была очень тонкая, впрочем, как и у всех божественных вещей.
И тогда побежала, не трусцой, как на пробежке, а крупным шагом, стремительно, так что ветер посвистывал в ушах. Слегка согрелась, однако тонкие руки, бывшие ее проклятием зимой, превращающиеся в таких случаях в резиновые обрубки, мешали наслаждаться видом весеннего города. Анна пыталась спрятать их под мышки – но так она не могла идти быстро и начинала замерзать целиком.
Перейдя через горбатый мост – один из немногих среди современных, подвешенных на вантах, Анна вышла на узкую улочку между промышленными зданиями. Навстречу брела компания пестро-подозрительного вида количеством около шести. Но Анна не боялась их нисколько. Поравнявшись с подростками, она беззастенчиво стрельнула у одного из них сигарету.
Прикуривая ей сигарету, мальчишка почему-то сказал: «спасибо». Анна возликовала – она обожала такие ситуации, напитанные чувственностью и детской непосредственностью.
– Чувственностью не только в смысле любви, ты понимаешь.
– Да, я понимаю, – кивнул Ангел.
– Я люблю вещи, которые заставляют чувствовать.
– Но сердце нельзя изнасиловать, – резонно возразил Ангел.
– Угу, – она оторвалась на секунду от чашки с кофе, попавшей в плен тонких, окоченевших пальцев, расправила ногу, заложенную по-турецки, – его можно соблазнить.
Решительно встав, Анна произнесла:
– Чувство, что люди, которых мы любили когда-то...
Она наворачивала круги по комнате, паркет в отчаянии прогибался и поскрипывал в такт шагам:
– ...боюсь, мне будет непросто объяснить тебе.
– А ты попробуй.
– Так вот. Я любила не так много мужчин. Но каждому я отдавала себя...
Ангел недовольно поморщился, и Анна поспешила продолжить:
– Знаю, знаю. Дело не в этом. То, что я отдала им, это моя любовь, отныне это частная собственность. И я даже не боюсь обесценить это имущество встречей с ними – теми, в кого я была влюблена, и кто оказался много мельче приписываемых им качеств. Настолько я единоличная, полновластная владелица этой собственности...
Анна остановилась перед Ангелом и посмотрела прямо в глаза.
»А ведь это и мои глаза, – подумала внезапно женщина, – тусклое зеркало. Если оно что-то отражает, значит, это уже имеется в нем».
Она сказала:
– Тогда я думала: я ничтожество без любви, но лишь лица коснется шелестящее дыхание любви, я становлюсь всемогущей. Сейчас я знаю – с любовью или без – я – это я.
Она снова уселась в кресло и ухватилась за чашку:
– Однажды ты понимаешь, что все любовные истории – трагические и вполне благополучные – это роман с Ним.

Сумерки прохладной пьянящей жидкостью втекали в комнату через приоткрытую по поводу припозднившейся в этом году весны форточку, через нее же доносились крики играющей под окнами детворы. В это мгновение, застывшее и растянутое во времени подобно поменявшей свои свойства на прямо противоположные шагреневой шкуре, она хмелела посильнее, чем от алкоголя.
Когда–то Анна любила алкоголь, особенно разные сладкие густые жидкости. Вино не жаловала, делая исключение только для терпких вин типа портвейна и хереса. И потом, от вина на следующее утро у нее раскалывалась голова, как будто там поселялся противный в своем трудолюбии гном и не переставая вел раскопки, долбил молоточком одному ему известные ископаемые. Не то чтобы Анна была завзятым алкоголиком, но ей нравилось, как после глотка тягучая влага расплавленной лавой возвращается на дно посудины, нехотя стекая по стенкам. Пульсирующая в пальцах кровь тем временем начинала обманчиво заверять об одушевленных, вздрагивающих в такт с ударами сердца гранях стакана. Если же поднести стеклянный объем с жидкостью к свету, то при определенном, ускользающем, мимолетном положении можно поймать глубокий рубиновый проблеск. Когда она смешивала ликер с водой или соком, он не терял свою густоту, а кружился, медленно и музыкально извиваясь, в объеме посудины. Распотрошив в стакан дольку лимона, Анна с любопытством и азартом естествоиспытателя наблюдала, как прозрачные лохмотья, словно медузы, выписывают турбулентный вихрь в густой жидкости. Словом, помимо прозаического опьянения, алкоголь обладал множеством приятных свойств.
Теперь, выпивая, Анна чувствовала слабость, притупление чувствительности, страх, нарастающий с каждой секундой. Все это ей определенно не нравилось, и хотя чуть позже она почти научилась справляться со страхами, слабость осталась. И она отказалась от алкоголя в пользу сигарет.
Кстати, о сигаретах. Обнаружив полное отсутствие их присутствия, Анна вышла прогуляться до ближайшего магазина. Стоял теплый весенний вечер. Воздух насквозь, как пасхальный хлебец алкоголем, был пропитан томлением. Весна стояла затяжная – мокрый снег чередовался с колючими, замерзшими, не долетев до земли, каплями. И сейчас все вокруг наслаждалось внезапно спустившимся покоем, как будто так было уже давно.
»Когда любишь, – думала по дороге Анна, – становишься очень сильным, практически недосягаемым, и тем равным Ему. Но насколько неуязвим ты к ударам извне, настолько доверчив и слеп к предмету своей страсти. И ты ничего не можешь с этим поделать, не можешь враз прекратить это мучение, эту сладкую пытку.
Потом, спустя время, ты видишь, что предмет твоей страсти – обычный человек, и тебе становится стыдно, стыдно, как ребенку, пойманному за мелкой кражей. И долги приходится отдавать, ведь нет ничего более страшного, убийственного для любви, чем разочарование».
Она вспомнила, как прочла тогда в его глазах: «я так люблю тебя, что не смогу разлюбить», и ей снова стало на мгновение жарко, словно от укола хлористого кальция.

– Любовь – это не проститутка, которую ты можешь найти в любом городе любой части света. Любовь – это сон, волшебный сон. Но люди почему-то думают, что сны имеют мало отношения к реальной жизни – и обращаются с любовью как с потасканной шлюхой...Вместе поужинать, смакуя каждый кусочек, перебрасываясь воздушными и многозначительными замечаниями, просто лежать, а не трахаться, в одной постели – это блаженство.
Анна замолчала, полуприкрыв глаза и улыбнувшись слабой, жалкой улыбкой:
– Ни с чем, слышишь, ни с чем не сравнимое блаженство. Лежать, повторяя его очертания, почти параллельно – легкий сдвиг с учетом превосходящего размера, и твой зад приходится в ложбину над его животиком – вдыхая родной запах, слушая перестук чужого внутреннего механизма как свой собственный. Но лежать именно тогда, когда он тебе близок.
– Я чувствовала это к нему когда-то, – она тряхнула головой, – когда же я занимаюсь сексом со случайным человеком, мне вовсе не хочется оставаться с ним далее в постели. Мне не нравится, когда любовник смотрит мне в лицо, пытаясь помимо тела прихватить кусок моих внутренностей. Они принадлежат не ему, а небу. Тогда как возлюбленного, когда кончала, я просила: смотри на меня... Я не шокирую тебя подробностями?
– Вовсе нет. Свободный человек всегда дает свободу другому человеку.
Анна хихикнула:
– Человек?
– Я никогда не делал попытки увидеть твоего мужчину. Считается, что мы, ангелы, бесполы. Но я тоже люблю тебя.
Когда Анна вновь заговорила, голос ее походил на скрежещую железяку:
– В позапрошлом веке один режиссер, – начала она деланно-непринужденно, – немец, кажется, – снял фильм о том, как ангел полюбил женщину и предпочел небу землю. Так вот, в конце, когда они встречаются – бывший ангел и женщина – они произносят долгие, утомительные монологи, как будто долженствующие кого-то убедить.
Она молчала долго, слишком долго, и невозмутимый Ангел начал подавать признаки нетерпения.
– Человеческая любовь, – наконец заговорила женщина, – это что-то особенное, неотделимое от слабости. Человеку нужно, чтобы его кто-то любил – только так он может совладать с осознанием своего несовершенства. И хотя люди пытались поднять сей предмет до высот религиозных, человеческая любовь была и остается человеческой любовью. Она неотделима от темной, животной стороны, она связана со слабостями и заблуждениями, и она не вечна...Как бы ни хотелось мне верить в обратное.
– А ты идеален, – добавила Анна не без иронии.
– Ну, не так уж, – возразил Ангел.
Она встряхнула головой и продолжала уже другим, бодрым тоном:
– Как оказалось, любовь поддается рациональному объяснению, может быть представлена в химических и физических формулах...что вовсе не страхует нас от нее. Электрические разряды, бьющие в сердце коварно и безошибочно, могут быть описаны, но не могут быть предотвращены.
– Но, – робко возразил Ангел, – прежде их представляли голозадыми мальчуганами неопределенного, околомладенческого возраста.
Анна не ответила. Она размышляла:
»В юности мы любим тех, кто воплощает собой недостающие нам свойства, заполняет бреши, щели и прорехи (вот почему неуверенные в себе женщины западают на негодяев), в зрелые же годы – тех, кто повторяет нас, совпадает с нашими очертаниями. Но помимо этих, достаточно рациональных причин, есть элемент случайности – как в пьесе, поставленной претенциозным провинциальным не слишком удачливым режиссером...Трансплантация образа, живущего внутри тебя, на реальный, живой, и связанные с этим разочарования».
– Так, я желал быть твоим мужчиной, – вторгся в ее размышления Ангел, – пока не понял, что тогда потеряю тебя.
– Почему?
– Сам не знаю, но знаю точно.
– Так, я хотела бы быть блондинкой...– насмешливо отвечала женщина.
Ангел рассмеялся:
– А ты и есть блондинка.
Женщина продолжила:
– Да, но ненатуральная. Это мимикрия: доходчивость, обтекаемость, как у автомобиля. Не перебивай. Так вот, я хотела бы быть блондинкой с глазами лани и мыслями теленка – но внутри меня бездна.

Погода стояла самая что ни на есть распрекрасная – на ее вкус, конечно. Ветер целый день гонял по небу тучи, и на полу и стенах лавки разворачивалось шоу с кордебалетом теней. Тени выходили на прогулку, то становясь контрастными и жесткими, то медленно затухая. В такие дни Анна могла часами наблюдать представление, разыгрываемое небом, переходя от одного окна к другому.
Она припоминала незначительные, обрывочные диалоги, в которых и заключалась воздушная, однако ж весьма ощутимая материя любви.
– Откуда у тебя такая оливковая кожа? – спрашивал ее он.
– Из солярия, – серьезно отвечала она.
– Мой сладкий зайчик, – повторила женщина про себя излюбленное к нему обращение и посмотрела на витрину зоомагазина, у которой, выйдя из лавки, остановилась в задумчивости. Там, уткнувшись розовейшим носом в стекло, сидел живой кролик.
Анна постучала по стеклу, затем скользнула взглядом вниз и прочла: «не стучать». Она невольно рассмеялась. Такие смешные штуки, совпадения, топорно подсовываемые небом, чрезвычайно забавляли ее. И если прежде она ощущала проявления жизни как трагические, теперь ее возбуждала тонкая ирония ситуаций, безупречно отрежиссированная жизнью при ее воздушном, напоминающем завершающее прикосновение кия к бильярдному шару, участии.

В середине апреля внезапно грянула жара.
»Я хочу замерзнуть», – думала Анна.
Сквозняки вовсю гуляли по лавке с распахнутым черным входом, и Анна вынуждена была констатировать, шмыгнув носом:
– Пока что я простыла, а не замерзла.
Сегодня она переживала один из несноснейших дней. Вот уже вторую неделю палило солнце без малейшего намека на ветерок, в конторе стояла неимоверная жара, и покупатели, заглянув внутрь, выскакивали как ошпаренные.
– Я задыхаюсь. Да, я не люблю его больше. И что же – ничего не происходит!
Ангел неспешно оторвался от изучения ногтей:
– Этого следовало ожидать.
– Да, и теперь жизнь похожа на хоровод серых мышей. Когда-то я предвкушала наслаждение свободы от этого, как от наваждения. Но мне грустно...Любить и верить было приятно.
– Попробуй зайти с другой стороны, изнутри...– и на вопросительный взгляд Анны пояснил:
– Дослужиться до любви.
– Мне тесно здесь, – пожаловалась она Ангелу, и тут же поспешно добавила:
– Я люблю движение, – она примолкла на долю секунды, – но при этом должен сохраняться элемент стабильности, внутреннего порядка, иначе движение превращается в хаос и следом – неминуемую пустоту...я умираю без движения. Полное бессилие, абсолютный штиль...как будто выпустили все пары, выкачали воздух. Пустота заглатывает меня, пожирает изнутри.
Женщина бессильно плюхнулась в кресло.
–...Воздух острова, – произнесла Анна, тут же почувствовав, что задыхается. – Они достигли невиданных высот в умении делать вид, будто ничего не происходит, и гордятся, что не выглядят людьми.
– Эти господа весьма недальновидны, – порой Ангел переходил на высокопарный слог, чем немало потешал Анну.
– Что мешает тебе уехать? – риторически вопросил он.
Анна молчала.
– Страх, – понимающе кивнул он, – поводок, на котором дьявол держит тебя. Боюсь, провинциализм – это не география.
– Тебе-то чего бояться, – не выдержала и съязвила Анна.
– Даже если у тебя весьма и весьма веские причины не сделать этого, – продолжал Ангел, – сославшись на трудность и невыполнимость, ничто не мешает тебе попытаться. Он не строгий следователь, – тут Анна поморщилась при воспоминании о лощеном субъекте, – угрозами выуживающий нужное признание, а читающий сердца Отец. И если путь долог – настолько, что, кажется, не успеть – это вовсе не повод не начинать его.
– Тебе никогда не ощутить того, что чувствуем мы, люди, – слабость.
– Почему же, – робко пытался возразить Ангел.
– Ты никогда не стоял перед выбором – законы ангелов незыблемы и безупречны. В человеческом мире нет абсолютных законов, вернее, они абсолютны в контексте. Этот контекст, ткань событий, тончайшие грани, не позволяющие расслабиться ни на секунду... Как, казалось бы, просто – выбрал раз и навсегда – и вперед. Ан нет!
Ангел рассмеялся:
– Но мы не ищем легких путей.
Анна отдышалась и закончила:
– Вот так мы, люди, и коротаем жизнь.
– Тонкие грани, – заметил Ангел, не поднимая головы, – но все-таки различимые. И ты ошибаешься. Мы неуязвимы ко всему, кроме безразличия.
– Что делает нас такими слабыми? – глухо спросила женщина.
– Полагаю, то же самое, что делает вас такими сильными.
– Единственный способ стать сильнее, – начал подросток вкрадчиво спустя пару минут, – быть сильнее...
Анна рассмеялась.
–...в смысле вещественности поступков, – пропустив оскорбительный жест, продолжал Ангел. – Сделай что-нибудь, помоги кому-либо.
– Я пробовала и раньше помогать людям, – Анна развела руками, – неудачно.
– Возможно, потому, что это были уступки, продиктованные слабостью, а не великодушием, – он заглянул ей в глаза.
– Великодушие они принимают за слабость.
– Но ты-то сама не обманываешься на сей счет, – возразил несносный мальчишка.

Они протиснулись в квартиру. В дверях, как всегда, возникла заминка, потому как и Анна, и Ангел любили потолкаться, отталкивая друг друга, брыкаясь и хохоча. Надо заметить, бесплотный ангел проявлял в таких случаях недюжинную физическую силу, по странному совпадению засыпавшую, когда женщине нужно было чем-либо помочь по дому. Впрочем, она и не настаивала, потому как сама питала к хозяйственным работам необъяснимое отвращение. Необъяснимое со времени своего замужества.
Когда-то – иногда Анна забывала об этом, иногда ей начинало казаться, что это было давным-давно – так вот, когда-то она была замужем.
– Тогда за мной ухаживали двое, – вспоминала она. – О, это была удивительная, заслуживающая отдельного рассказа история, – Анна потянулась со вздохом. – Они – мой будущий муж и второй – были коллегами и, – женщина заулыбалась, – разворачивали эту эпопею на глазах друг у друга. Конкуренция – великое дело. Возможно, до брака бы и не дошло...если бы не она.
– Ну вот, – продолжила Анна, – прихожу я к ним, а тот, второй, меня и спрашивает...спрашивает так осторожно, а у самого губы трясутся: ты что, любишь его? Я ему честнейшим образом отвечаю: нет. И тут я вижу, как на кинопленке – голенький младенец натягивает лук, ухмыляется и деловито-развязно, привычным жестом спускает пальцы. До этого момента я не любила его, но как только произнесла «нет», что-то изменилось. Не могу сказать точно что, но изменилось: бесповоротно, грубо, – Анна потянула ртом воздух, и Ангел негромко засмеялся, – бесчеловечно.
Мальчишка, ее сверстник, был из хорошей семьи, после чего она зареклась иметь дело с мальчиками из хороших семей. В семье царил культ еды, и все добываемые упорным трудом хорошей семьи деньги спускались в изделие из фаянса в комнате из двух квадратных метров. Однако основная, чувственная сторона процесса оставалась далеко за бортом. С тех пор Анна не готовила вообще, делая исключение раз в год, на день рождения – тогда она сооружала разнообразные салатики, сочетая несочетаемые, на первый взгляд, ингредиенты как бог на душу положит. Получалось недурно.
Она считала одним из изысканнейших удовольствий трапезу в обществе – в кафешках, небольших ресторанах, в фастфудах – неспешно, по-эстетски поглощая кусочек за кусочком. Тогда как в одиночестве – это был перекус, процесс запихивания в себя топлива – иногда с книгой, всегда с мыслью в голове.

В апреле в восемь вечера было уже не темно, и Анна разглядела посреди комнаты стол, уставленный чем-то даже издалека несомненно аппетитным.
– Ух ты, – только и смогла выдохнуть женщина, – как, интересно, ты смог передвинуть стол?
– Ну, я пошел к рабочим на стройке и попросил их помочь.
Анна недоверчиво хмыкнула:
– Эти жулики?
– Что ж, чудеса еще случаются.
Посреди стола красовалась ваза, непостижимым образом откопанная Ангелом среди завалов барахла, плотно забитая весенними цветами. Анна подошла поближе, внимательно разглядывая внешность цветов, отмечая мельчайшие детали: пузырьки воздуха, облепившие стенки стеклянной посудины и стебли ландышей, атласные лепестки тюльпанов, пронизанные прожилками, словно кровеносными сосудами, нарциссы. Она не испытывала по отношению к цветам особенного чувства, как, например, к сыру, но отдавала должное их красоте.
Ангел, прочитав чувства Анны, буркнул:
– Вам, людям, не угодишь.
– Ну-с, посмотрим, что тут у нас, – Анна нависла над столом, и с трудом удержала коварную струйку слюны, заметив, что сыр здесь тоже присутствует, причем во всем своем разнообразии и великолепии. Одной из убедительных причин, навсегда похитивших сердце Анны в пользу сыра, была эта его многовариантность: твердый и податливый, со специями и плесенью, сладковатый и соленый – сыр мог быть очень разным, но при этом всегда оставался собой.
Они наперегонки, смеясь и обжигая пальцы, бросились зажигать свечи, каждый со своей стороны стола. Победила дружба.
Анна и Ангел сидели уже, наверно, часа три, но почти не говорили в этот раз. Свеча – лучшее освещение для двоих, не считая, конечно, сумерки.
– Иногда меня посещает неотвязное чувство, что существует некое исходное вещество, – откровенничала Анна, – нечто, вложенное в тебя изначально. И до тех пор, пока ты не проявишь это, каким бы оно ни было, ты не можешь быть счастлив.
– Я разве еще не говорил тебе?
– Что? – удивилась Анна.
– Что быть героем больно, но не быть – еще больнее.
Анна резко вскинула голову, и спросила насмешливым голосом, на дне которого шевелила хвостом плотная грусть:
– Знаешь, когда мне становится по-настоящему страшно? Когда я говорю как о свершившемся: «смелость покинула меня».
– Герои, как правило, побеждают, – Ангел наклонился к ее уху и заговорщически прошептал:
– Скажу тебе по большому секрету: на самом деле они побеждают всегда, – и добавил:
– Что ж, иногда не без крови.
»Свойственная мужчинам страсть к крови, – констатировала Анна. – А говорят, ангелы бесполы. Тогда как женщина относится к крови с ужасом и содроганием, кровь вызывает у них инстинктивное отторжение».
Всегда, когда в фильмах доходило до кровопролития, она зажмуривала глаза – не от убийства как такового, хотя тоже малоприятное зрелище – а от момента святотатственного вторжения в идеальную (независимо от конкретных параметров), так ловко состряпанную Господом оболочку.
Однажды на гравюре пятнадцатого века, изображающей битву гладиаторов, Анна обнаружила интереснейшее обстоятельство, подтвердившее ее ощущения. Десяток обнаженных разъяренных мужчин замахивались и вовсю махали кинжалами, секирами, топориками, но лишь один эпизод фиксировал момент вхождения острия в плоть, да и тот – место, куда вошел меч, было тщательно скрыто рукой жертвы.
– Покой и кровь, – парировал Ангел, – две вещи, владеющие умами людей тысячелетиями, существующие параллельно. Однако в таком тонком мире, как человеческий, параллельные линии неминуемо пересекаются.
»И в погоне за покоем люди погружаются в такие кровавые бойни, что и не снились Босху», – подумала Анна.
Вслух же она спросила:
– Ты хочешь сказать, все эти кровопролитные войны, сражения, которым конца не видно – всего лишь гонка за покоем?
– Возможно, не совсем. Люди питают необъяснимое пристрастие к крови...
Анна перебила:
– Почему же? Вполне объяснимое. Ведь мы, обладая интеллектом, тем не менее остаемся животными.
– Да, и сначала вы устраиваете себе подобие ада, чтобы потом с негодованием, с яростью, с возмущением вопрошать: «где был Он?». Как всегда, здесь, и говорил: «не убий».
»Ах, если бы люди чему–нибудь учились, – думала женщина, – они свели бы к минимуму применение физической силы. По той простой причине, что каким-то невероятным, непостижимым образом у стенки всякий раз оказывается кто угодно – только не тот, кого действительно следует расстрелять. И когда доходит до дела, оказывается – вместо чистой, алой крови – грязно-коричневая очень неаппетитного вида жижа».
– Люди забываются, переходят допустимую грань. Посмотри на меня. Возможно, я бы и хотел быть твоим мужчиной, но я самый настоящий ангел, как ни печально это сознавать. Посмотри на мои волосы – огненное зарево непослушных пружин. Ты знаешь, что в средние века рыжих считали исчадием ада? И сжигали без особых церемоний.
Анна поспешила успокоить взгрустнувшего Ангела:
– Я не рыжая, но думаю, меня бы сожгли наверняка.
Ангел тем временем отхлебнул глоток очередного горделиво запатентованного им, ужасающего Аннины внутренности коктейля.
– Делай! Если ты сделаешь неверный шаг, ты почувствуешь, как к тебе подступает тошнотворное «ничто».
Он не смог сдержать гримасы – с чем-то из пряностей, определенно, перестарался в этот раз – и добавил:
– Герой – вовсе не синоним безоглядной, стопроцентной положительности. Герой – это действие.
– Ты разве куда-то собираешься? – обеспокоено спросила женщина.
Ангел будто не заметил вопроса.
– На случай, если присутствие духа совершенно покинет тебя – не ошибись! – совершенно! На этот случай я приготовил НЗ.
И он протянул ей небольшую коробочку, завернутую в золотистую оберточную бумагу, перевязанную узкой кислотно-салатной лентой.
Анна хмыкнула:
– Изящное сочетание.
– Старался, – Ангел мгновенно парировал.
– Неприкосновенный запас? – Анна не могла сдержать ехидства.
– Можно сказать и так. Но лучше – надежная защита.

– Иногда нужно сделать паузу, – наставлял Ангел, держа ее под руку и с усилием заставляя повернуть в глухую аллею парка, – позволить небу расставить акценты, воздвигнуть громоздкие декорации, а там – они все сами скажут.
Завидев впереди кричащих и ссорящихся мужчин, Анна с трудом возобладала над желанием незаметно вернуться обратно, поближе к оживленной магистрали. Но она пересилила себя и пошла прямо на них, расправив лезвие ножа и любовно поглаживая его.
Подойдя ближе, Анна заметила в руках парней удочки и успокоилась – человек, занятый хоть каким-нибудь полезным делом, не так уж опасен.
Ангел, с нескрываемым любопытством наблюдая за Анниными рывками и перемещениями, продолжил:
– И не будь дурой! Позволяй мне заботиться о тебе.

Где-то в конце апреля ангел исчез. Она зашла в комнату, зажгла свет, скинула обувь. Обычно он поджидал ее в кресле, покручивая рыжую прядь и держа в руках трубку, терпкий яблочный аромат которой был так не похож на запах сигаретного дыма.
А однажды он был пойман с поличным. Ангел неуклюже пытался спрятать под кресло тлевшую трубку, изо рта откровенно попахивало табаком.
Иногда выходил из подворотни или неслышно нависал за спиной, когда Анна стояла у витрины – как известно, ангелов чем их там, манной, что ли, не корми – дай подшутить над кем-нибудь. Иногда его не было пару дней. Но еще никогда он не оставлял ее надолго.
Выждав несколько дней и осознавая всю бессмысленность и неловкость положения, она тем не менее обошла соседние подворотни, с фонариком заглядывая в подвальные окошки, как делала, когда потерялась ее кошка. Глупо, конечно, было искать ангела, как кошку, ангела не могло быть в сырых протухших подвалах. Его там и не было.
Она упорно продолжала прогулки, не выдавая и звуком отчаяние, разливавшееся внутри. Подолгу сидела на скамейке в парке и вспоминала их встречи. Соленые волны воспоминаний накрывали ее с головой, однако иссушающего, так утомлявшего ее когда-то чувства опустошенности не было. Прошло несколько недель с тех пор, как он перестал навещать ее, и первая острая боль улеглась. Анна ощущала налет печали как плесень в столь любимом ею сыре, он остро пощипывал язык и нёбо.
Она и прежде любила одиночество, но не ощущала его тогда как водонепроницаемый костюм. В юности Анна претерпела множество неудобств от осознания своей обособленности, непохожести на других, пока не поняла, что одиночество может служить хорошей защитой.
Когда школьная подруга с первого класса предпочла ей другую девочку, она страдала и мучилась, льнула к той, осознавая постыдную неуместность третьей лишней и еще больше страдая от этого. Выходя из школы, она пристраивалась к группе девочек, чтобы остальные не замечали того, что было очевидно слепому.
Теперь же она наслаждалась недоступностью внутренностей. Что бы ни случилось, отныне ее преступления были лишь ее преступлениями, ее поражения, незамеченные, переставали ощущаться таковыми. Ведь если этого не показывать – значит, этого просто нет. Никакой морали. Чистый расчет. «Одно радует...– думала Анна после очередной неудачи, – зато как!»
Кстати, что касается волшебства. Та, с которой ей изменила школьная подруга, имела нос с легкой горбинкой. И Анне хотелось иметь непременно такую же – как будто это гарантировало возврат утраченной привязанности. И она проводила постоянно пальцем по носу, проверяя ее наличие, пока та действительно не появилась.

Анна не бездействовала. Посещала библиотеку Академии, где когда-то училась. Зданию было с полтысячи лет, и заходя внутрь, женщина ощущала себя заметно постаревшей.
Антураж библиотеки, сходный с антуражем средневекового замка, вполне бы подошел для съемок какого-нибудь насквозь пропитанного кровью «ужастика». Стенами служили книжные полки, дубовые лестницы с точеными балясинами вели на антресоли. Прочий ассортимент пребывал в том же духе: кривоватые люнеты, обитые потертой кожей столешницы, излучающие призрачный свет латунные светильники, свисающие с семиметрового, испещренного трещинами, потолка, а также не меняющиеся десятилетиями сотрудники, казалось, заспиртованные, не подверженные старению, как будто время забыло о них.
Когда-то здесь обитали лишь книги, теперь же они скромно пылились по стенам. К ним обращались нечасто, предпочитая электронные и чиповые(13) версии.
Анне же нравилось раскрыть том и, наткнувшись на картинку, ощутить, как легкий ветерок, скользнувший по лицу, приглушенный свет старых фотографий и репродукций.
»Они всего лишь люди», – вспоминала Анна, и те, кто прежде казался необыкновенно грозным, внезапно утрачивали былое могущество. Так, женщина-великан с темными волосами, крупными чертами лица, ярко, за границы губ накрашенным ртом оказалась обладательницей удивительно высокого, манерно-кукольного голоса.
Сейчас, ползая по стеллажам вслед за ней, сиявшей, будто чайник, от гордости продемонстрировать давно бездействующую квалификацию, Анна нечаянно наткнулась на внушительный по причине почтенного возраста и объема том.
Кожа пообтрепалась и затерлась на сгибах, срез страниц отсвечивал желтизной. Заинтересовавшись древностью, она раскрыла книгу наугад, обнаружив заложенный кем-то любовно уголок страницы. Похихикав предварительно вволю, она прочла в средневековом трактате о рыжих, что они «лживые, опасные, хитрые, бесстыжие, похотливые, предательского нрава, вспыльчивые, недостойные доверия, дурные, кровожадные, грубые, невежественные, низшего происхождения, приносящие несчастье тем, кто с ними сталкивается».
Заказав с десяток книг и удобно устроившись в малоизвестном закутке, откуда ей открывался вид на антресоли и центральный холл, а она была практически недосягаема взгляду, Анна начала неторопливо пролистывать книги, разглядывая картины многовековой давности. И, как всегда, глядя на столь знакомые чувства и страсти, ощутила свою причастность к пронзающему косную плоть времени потоку энергии и свое (пусть не буквальное – зато глобальное) неодиночество.
»Когда люди читают, – размышляла Анна, извлекая преимущества из дислокации и наблюдая ненароком за соседними столиками, – у них очень красивые лица. Красивее, наверно, только когда они спят или занимаются любовью».
Сначала ей попалась книга с черно-белыми иллюстрациями. Ага, Мазолино(14), вот и ангелы. Анна пристально вглядывалась в изображения ангелов, выискивая сходные черты. Цвета волос не разобрать, зато тугие завитки знакомы до боли. Своевольные и гордые мальчишки на фоне скорбящих мадонн и просветленных ликов Христа.
Увлекшись, исследуя книгу за книгой, Анна отметила одну общую черту. Были ли это озорные мальчуганы фра Филиппо Липпи(15), или деловито снующие, пышнозадые и крупноголовые, чрезвычайно активные младенцы Бальдунга Грина(16), умные, серьезные – ангелы-интеллектуалы Джованни Беллини(17), или почти новорожденные Кранаха(18) – они не принадлежали вполне, беспрекословно Богу, держались с вызывающей независимостью. И они были – все как на перечет – рыжие!
Оставшись несказанно довольна результатами предпринятого ею исследования, неспешно затягиваясь в курилке сигаретой, Анна краем уха слушала беседу двух особ.
Одна причитала:
– Ты не представляешь, полгорода объехала – нигде нет такого пиджака моего размера!
Вторая участливо кивала головой – трагедии значительнее этой, определенно, не существовало в целом мире.
»Нет, что ни говори, женщинам нельзя иметь столько денег», – усмехнулась про себя Анна.
Она вспомнила, как не так давно сама носилась в поисках какой-нибудь вещи. Издержки нищего детства заставляли ее долгое время вслед за другими гнаться за атрибутами, с иллюзионистской достоверностью заполняющими жизнь, пока она не поняла, что этим не заполнить пустоту внутри.
Одежда, на ее нынешний взгляд, должна была следовать нескольким нехитрым правилам, а именно: быть удобной, зимой – по возможности теплой, летом – легкой и свободной, и вдобавок, должна выражать в точности, не более, но никак и не менее, внутреннее содержание человека.
»Содержание или содержимое?» – задумалась она. Содержание, книги, к примеру, обещает содержимое, но никак не гарантирует. «Значит, содержимое». Эта разница, как правило, в сторону преувеличения собственных достоинств иногда вводила в заблуждение: одет со вкусом, две руки, две ноги, а внутри такое...
Анна прислушалась. На этом трагедии не заканчивались. Теперь в сюиту вступила вторая:
– Как это должно было бы быть, и как это есть – ужасно, ужасно!
»У-у-у, – подумала Анна, – знакомо до боли. Извечная привычка людей восклицать: «что жизнь с нами делает!» – вместо того чтобы спросить себя: «что я делаю с жизнью?».
Она понимала теперь истинные намерения людей, усердно собирающих неприятности, словно свидетельства против гармонического устройства мира, желая тем самым оправдать свою бездеятельность и, пуще того, неблаговидные поступки.
Анне все больше нравились циничные в правильном смысле – цинизм как приобретенное качество, защитная реакция – люди. Люди недоверчивые, умеющие различать подлинные императивы и фальшивку, старательно припорошенную ворохом красивых слов.

Выйдя со служебного входа, Анна взбежала мимо заскорузлых черных дверей по узкой винтовой лестнице на последний, четвертый этаж. Эта часть города готовилась к сносу, вот почему ее хозяин снимал по дешевке помещение, бывшее в прежние времена парикмахерской. Им пришлось в четыре руки делать ремонт, соскабливая отслоившуюся от свойственной подобного рода заведениям влажности штукатурку и маскируя умывальники ступенчатыми деревянными конструкциями, подобием средневековых креденц, на которых отныне суждено было прозябать полотнам. Возможно, сырость и не способствовала сохранности картин, но они и не были шедеврами. Во всяком случае, пока.
Взбежав наверх, она отдышалась, с наслаждением вдыхая обычный для чердаков запах распаренной древесины, так хорошо знакомый ей со времени прибытия в город, затем высунула голову в чердачный люк.
В небе висело три одиноких печальных облачка, напоминающих маленькие сдобные булочки.
Потревоженные образовавшейся в щели округлостью, чайки нехотя и недовольно вспорхнули, приземлившись на соседней крыше.
Анна проинспектировала небо, не упуская из виду дальнейшие действия птиц. Довольно неглупых, что явствовало из исполненных скрытого смысла и иронии движений, напоминающих театральное действо: чайки синхронно поворачивали головы, в ложном посыле расправляли крылья, как будто хотели ввести в заблуждение противника, делали параллельные, как в танце, шажки – лапка за лапкой. Какой-то умник заметил, что чайки – это те же вороны. Вовсе нет! Когда они фланируют, на мгновение замерев в недвижности, а закатное солнце окрашивает некрупные, но сильные тельца в оттенки розового и оранжевого, им нравится ловить взгляды на себе...Или ей только так казалось?
Затем Анна изучила окна, пока, наконец, взгляд ее не спустился на узкую улочку, залитую послеполуденным солнцем. По улице прохаживался мужчина. Несмотря на тридцати-с лишним-градусную жару, он был одет в строгий темно-серый костюм и вовсе уж необычную часть гардероба – котелок. Он подходил к турецким лавочкам, неспешно переговаривался с торговцами, давал им мелкую монетку, однако ничего не покупал. Курсируя по улице, он как бы невзначай посмотрел на часы, потом на небо. На секунду Анна встретилась с ним взглядом. Мужчина не отвел глаза, но и не выказал интереса к торчавшей из чердачного окна шевелюре, как будто она была неотъемлемой частью пейзажа.
Спустившись вниз, Анна задумчиво прошлась по лавке, поправляя полотна и прочую мелочевку, затем подошла к окну. Стоя у окна, она наблюдала украдкой за происходившим на улочке. Человек тем временем достал телефон и набрал номер. Анна ничуть не удивилась, услышав звонок у себя в сумочке, и тем не менее вздрогнула.
– Анна, мне кажется, вы потеряли что-то. Что-то важное.
– Вы знаете, где он?
– Нет, но я могу помочь в поисках.
– Кто вы такой?
– Боюсь, мое имя вам ничего не скажет. Но я знаю все о вас, Анна.
– Вы ангел?
После короткой заминки прозвучало:
– Не совсем. Точнее, совсем не ангел.
Она лихорадочно соображала, пытаясь не выдать волнения, охватившего ее. Сделав два глубоких вдоха, чтобы унять дрожь в коленях, Анна спросила:
– Вы можете зайти в лавку?
– Я бы предпочел встретиться на нейтральной территории. Скажем, в семь вечера в «Голубом быке», идет?
– В восемь, – Ангел научил ее ставить точку в разговоре. Теперь она «спасибо» говорила, когда ситуация, казалось, не заслуживала этого, внутренне ликуя: последнее слово за мной!
Анна повесила трубку и невольно рассмеялась. «Голубой бык» являлся заведением устойчивой, а именно сомнительной, репутации. Когда-то его скандальную славу подогревал цвет в названии, сейчас же, по привычке к эпатажу, эстафету принял «бык» – человечество болело вегетарианством.
Собираясь на встречу, Анна повязала голубой шелковый шарфик – пропадать, так с музыкой – и надела самое свое вызывающее платье, вся нескромность которого сводилась к плотному облеганию тела. Последние штрихи. Лак, помада – если и не идеально, то почти.

Анна потащилась пешком по улицам бедной части города и скоро пожалела об этом. Стояла столь немилая ее сердцу середина весны. Ветер поднимал в воздух и с размаху бросал в лицо, рот, глаза горсти пыли.
Проходя мимо церкви, она услышала:
– Подайте ради Христа ради...Доообрые люди, подайте...– калека чередовал свои напевы.
Вдруг он вдруг совершенно внятно произнес:
– Не ищи его, не найдешь, – и сверкнул на нее единственным глазом.
Анна сделала вид, что не расслышала. Вслед неслось:
– Жители гооорода, подайте...

Когда она, с положенным опозданием в пять минут, вошла в «Голубой бык», там еще никого не было. За стойкой суетился притворяющийся латинос бармен, в углу сидела влюбленная парочка. Она присела за стойку бара и заказала мартини – единственное, с чем не рискуешь ошибиться в любом заведении. Она сидела уже, наверно, с полчаса, когда услышала над ухом вкрадчивое:
– Он пропал. Ангелы обыскались его.
Анна молчала, ожидая дальнейших реплик. Как говорил Ангел – сделай паузу – и они все скажут сами.
– Боюсь, он попал под дурное влияние.
– С ним что-то случилось? – она не выдержала. Анна пьянела достаточно быстро, и тогда язык начинал выбалтывать вещи, которые не следовало бы, возможно, говорить в стеклянно-трезвом виде. Сильнее всего пьянела от первой рюмки, словно выпивала не сто граммов коньяку, а бутылку неразбавленного джина. Что, кстати – правда, не в количестве бутылки – и проделала однажды – но той суждено было остаться на дорожном покрытии.
– Глупости. И вы, и я знаем, что он не способен попасть в переплет. Во всяком случае, – человек хмыкнул, – был неспособен до знакомства с вами.
– Я опасаюсь...хотя он и знаком с людьми...боюсь, все же не настолько.
– Опасаться нечего, – бодро сообщил обладатель котелка.
– Вы думаете?
– Ведь они – люди, – сказал мужчина нетвердым с позывами на оптимизм голосом.
– Похоже, я догадываюсь, о ком вы. Это те, которые сжигали, распинали, вешали, четвертовали, а иногда умудрялись проделать все это одновременно. Это о них вы говорите?
Бодрое выражение на лице облаченного котелком потухло, физиономия расплылась в печально-отрешенной улыбке.
– Это имя не мешало бы заслужить, – отрезала Анна. – «Люди», которых и близко нельзя подпускать к людям.

Отяжелевшая от алкоголя Аннина голова пыталась соединить распадавшиеся на глазах, ускользающие обрывки мыслей. «Говорила мама, – подумала она с внезапной нежностью, – не садись в кинотеатре на последний ряд. Что же еще? А, еще она говорила: не выпивай с незнакомыми мужчинами».
Анна встряхнула головой, пытаясь сбросить непомерный груз – но тот от встряски стал еще более неуправляемым и громоздким.
Она брела домой с чрезвычайно распространенным в среде алкоголиков заблуждением – пытаясь выглядеть трезвой и тем самым выдавая себя с головой. Брела по весенним, присыпанным пылью, набережным, по узким улочкам и игрушечным скверам – дорогой, которую изучила наизусть за годы жизни в городе.
На подходах к дому ей встретился шаркающий навстречу юноша, чуть приволакивающий за собой ногу. И тот стал даже не клянчить – требовать у Анны сперва денег, потом сигарету. Выдав отказ на оба притязания, Анна, не сдержавшись, напомнила, что мужчине не пристало просить сигареты у женщин. Тогда мальчишка злобно прокричал:
– Жалкое подобие человека!
– Я не человек, – отвечала Анна с достоинством, – я женщина, – пожелав про себя коротко и кротко: «пошел ты!», что внешне выразилось в замедленном взгляде из-под приспущенных ресниц.
Доподлинно неизвестно, что юноша прочел там, но он поспешил – с быстротой удивительной – ретироваться на другую сторону улицы.
Анна различала для себя две разновидности жалости. Первая, когда человек проецировал жалость к себе на объект или жалел, наслаждаясь своим превосходством и счастливой удаленностью от причины жалости, встречалась ей на каждом шагу и вызывала у нее зуд. Я знаю, они знают, что это ложь. Разновидность бизнеса.
Вторая же требовала значительных душевных усилий и подворачивалась как раз в самый неподходящий момент, в действительности предоставляя неоценимую возможность подняться над собой, над страхом, с тем чтобы затем уважать себя.
Анна задумалась. Жалость, проистекающая из комплекса неполноценности и заводящая в дебри человеческих уродств. «Моя жалость поводила меня по таким уродам».

В тот день женщина нашла на полу рубиновый шарик величиной с некрупную горошину. Сначала она приняла его за каплю крови безупречной формы, с удивлением мысленно ощупав себя – нет, вроде все на месте – и оставила на столе. Придя с работы, Анна вертелась, позабыв о его существовании, пока кожей не уловила тепло, исходящее от стола. Тогда она осторожно подошла к столу, приблизила лицо к шарику и внимательно вгляделась в него. Мерцающий, едва уловимый розовый свет струился мягко, но настойчиво, осмеливаясь достигать ее лица.
В следующий раз она обнаружила в ящике комода маленькую звездочку, старательно, но неумело вырезанную из фольги, кажется, ее маникюрными ножницами, которая рассыпалась в золотистую светоносную пыль, как только Анна дотронулась до нее. Тогда она уверилась окончательно: это проделки Ангела, подарки, по-детски застенчиво подбрасываемые им.

Вслед за жаркой весной пришло холодное и суровое лето. Но Анна была рада почти зимнему холоду и листве, неестественно зеленой в пронзительной синеве. Она питала тягу к кажущимся извращениям погоды – холодному лету, теплым зимам – потому как тогда температура приближалась к ее идеальным параметрам – что-то около десяти-пятнадцати по Цельсию. Анна любила прохладу, ненавидела жару и умирала от холода.
Она, как обычно, остановилась перемолвиться парой слов с молочницей. Та ежилась и потягивала носом. Анна попыталась приободрить ее:
– Ничего, говорят, скоро потеплеет.
Та недоверчиво хмыкнула:
– Да...
– Лето еще будет, – терапевтически-успокаивающе произнесла Анна. И добавила с видом серьезным и деловитым, – если не в этом, то в следующем году обязательно, – Анна знала, что все по-настоящему смешные вещи делаются с серьезным выражением лица.

Шел непрекращающийся проливной дождь. Зонтик выкручивало и выворачивало, одежда насквозь промокла. Мокрые джинсы облепили ноги, в кроссовках хлюпала вода. Сейчас, когда все люди попрятались в домах и кафе, казалось, она одна в целом мире.
Но нет. Проходя по узкой улочке, заливаемой дождем, на ступеньках невзрачного дома Анна узрела девушку, сидящую в задумчивости и словно не замечающую потоков воды. Щемящая нежность, как водоросли, обвила сердце.
– Я могу вам чем-то помочь? – спросила Анна и наткнулась на взгляд, полный отчаяния.
На нее смотрело глазами побитой собаки существо женского пола приблизительно двадцатилетнего возраста. Хилое тело поспешно вскочило с явственным намерением убежать, но не тут-то было. Анна цепко ухватилась за локоток, и сейчас они сидели в кафе, в которое она с трудом затащила новую знакомую. Глядя на ту, Анна ловила себя на мысли, что Мышь кого-то ей напоминает. Пока не догадалась: ее саму, лет десять назад.
Девушка проходила под кодовым названием «Мышь», потому как Анна не спешила теперь узнавать имена людей – это предполагало необходимость назвать в ответ свое имя. А прежде чем представиться, Анна должна была удостовериться в благонадежности человека.
Она понимала индейцев, для которых назвать подлинное имя означало дать врагу доступ к тому, что оно обволакивает, покрывает собой. Или проституток, и без того низведенных иерархией на самое дно, для которых вовсе не проявлением кокетства, как это принято считать, а неосознанным стремлением защитить хотя бы остатки личной, интимной собственности на вопрос «как тебя зовут?» было ответить: «а как бы ты хотел меня называть?».
Был и момент неточности. Как бы ты ни привык к имени, оно не попадало один в один в очертания внутренностей, и зачастую ты ощущал его как чужую, притом не слишком свежую, рубашку чужого размера, чудовищным образом искажающую подлинные контуры тела.
Имя «Мышь» было скорее условным. Внешность девушки как раз была яркой: каштановые густые волосы, ярко накрашенный рот, чулки-гольфы, виднеющиеся в разрезах длинного свитера, единственного из предметов верхней одежды, – а вот сомнения, раздиравшие ее изнутри и заставлявшие бросаться из стороны в сторону, весьма напоминали повадки серого млекопитающего.
Поедая мороженое, они разглядывали посетителей и перебрасывались репликами. Анна отвлеклась на детей, сцепившихся за игрушку, и спохватилась, поймав лишь конец фразы. Мышка говорила патетически-печально:
– ...Любовь, от которой становится трудно дышать и сердце заходится в божественной судороге.
Анна неспешно облизала очередную ложку черничного мороженого, и непринужденно заметила:
– Я наелась любви, – как будто обсуждаемый предмет и был той субстанцией, которую она поглощала лениво-неохотно.
Конечно же, это была неправда.
– Ты красивая, – прошептала Мышь, проведя по Анниным волосам, но и без тени зависти, а так, как отмечают влажность воды или яркость солнца.
– Это обязанность. И потом, без мужчин сие начисто лишено смысла. Мужчина проявляет своим присутствием красоту женщины.
»Иначе она распылится в воздухе, – подумала Анна, – погаснет, как свет, пронесшийся миллионы лет, так и не найдя препятствия».
– Иногда мне говорят «женщина», имея целью оскорбить, – усмехнулась она. – А я не оскорбляюсь, с достоинством принимая это обращение.

Красота Анны была порождением потребности в любви. Но она встречала – увы, нечасто – и других женщин, чья красота была следствием любви, обволакивающей их с самого рождения, и с нескрываемым восхищением взирала на них.
»Ахренеть! Ахренеть!», – повторяла она, в очередной приход в гости к подруге Танис обнаружив туфли на высоченном каблуке. Хренела она, само собой, не от наличия туфель как таковых – кого этим удивишь в двадцать втором-то веке, а от принадлежности оных младшей Танис. Девчонка с бровями-кисточками и плавными изгибами тела, похоже, скоренько разобралась с тем, на что Анна потратила годы. Она говорила, растягивая слова и обращая дефект речи (скажи: «рыба» – «селедка») в преимущество:
– Ну-у, я не знаю...– и свет золотистой пылью рассыпался по лицу собеседника.
»Люди, – думала Анна, любуясь девочкой, – на которых приятно смотреть, проявляющие очертания Бога. Не то они совсем забудут, как Он выглядит».

Они договорились встретиться через неделю в том же заведении.
Поджидая Мышь в кафе перед широким, во всю стену, окном, Анна наблюдала будничный поток и отмечала в нем для себя яркие акценты: попавшие в такт с габаритными огнями автомобиля ярко-малиновые губы старлетки, пеструю шайку подростков, тетку, несущую свою грудь на полметра впереди себя.
Мышь опаздывала. И опаздывала серьезнее, чем обычно позволяла себе Анна, которая сейчас в нетерпении постукивала каблучком.
Наконец девушка вбежала в кафе, запыхавшись и на ходу одергивая юбку, сбивая с туфель воду.
Усевшись напротив Анны, Мышь затравленно посмотрела ей в глаза:
– Что остается, если ты совершила ошибку, быть может, роковую, и даже преступление?
Анна задумалась.
– Одно: подняться и идти дальше. Это не смертный грех.
– Что за ошибка? – полюбопытствовала она спустя пару минут.
Мышка тяжело вздохнула. Оказывается, работая в заштатной газетенке, она тиснула в набор искаженную фамилию какой-то «персоны».
– Я знаю один смертный грех...– Анна замолчала, наслаждаясь повисшей паузой, – ...зато какой!
– Какой? – спросила Мышь очень тихо.
– Отчаяние. Отчаяние застит глаза... оно перечеркивает будущее и отравляет настоящее.
– Ты всегда знала это?
– Не-а, было время, когда я находилась очень глубоко. Для твоего нежного слуха будет лучше, – хмыкнула Анна, – если я не стану уточнять местонахождение. Только очень-очень ленивый тогда не пинал меня ногами.
– Почему же ты не сопротивлялась тогда?
Анна задумалась и произнесла нескоро:
– Пожалуй, я только и делала, что сопротивлялась, сохраняя человеческий облик.
Она проговорила, внимательно глядя в глаза Мыши:
– Не закоренелая преступница, но маленькая девочка. Разве нет? Какая слабость!
– Откуда ты знаешь? – смутилась та.
– Сердце, не скованное страхом, не замутненное ложью, видит всё ясно, способно чувствовать, – незаметно для Мыши цитировала Анна Ангела. – И потом, – рассмеялась она, – я сама прошла через это.
– Ты словно ходишь все время по краю пустоты, – пожаловалась Мышка.
– Это обычный маршрут человека, – отвечала женщина.

»Люди умирают от усталости», – думала Анна.
Она с трудом добрела до дома, чувствуя, как разваливается на части, разлагается на ходу, плюхнулась на диван, подтянув колени к подбородку. Холодные ступни. Мама не преминула бы заметить по этому поводу: «как у покойника».
»О, как же я не люблю лето! – подумала она тоскливо. – Остается только отдаться отчаянию, слабости, исчерпать эту бездну. Так, как там? Ага, «очень хорошо» – как же мне плохо».
Отбившееся от рук, взбунтовавшееся тело закатывало сцены и истерики: мышцы сокращались сами по себе, подрагивали пальцы и правая нога, подергивался глаз. Под строгим взглядом Анны тело присмиревало, но затем продолжало вытворять безобразия. Теперь от ударов сердца сотрясалось все тело.
Превозмогая слабость, Анна соскребла себя с кровати, подошла к дифрижератору и стала извлекать из него ингредиенты будущего шедевра.
Ее не покидало ощущение, что она что-то не закончила, не сказала что-то – очень важное – Ангелу и не услышала в ответ от него. И она оставалась в городе, с каждым днем чувствуя себя все отвратительнее.
Пошли пустые недели, разбавленные нечастыми встречами с Мышью, заполненные днями, в которых она отмечала только утро и вечер.
– Ты так до сих пор и не сказала, как тебя зовут, – сказала Анна в очередное свидание.
– Ты не спрашивала.
– И не спрошу.
Анна стала видеть сумеречные сны. Она погружалась в сон, как в воду, и плавала там, неторопливо покачивая плавниками. Поутру она не помнила ни окраски встречавшихся ей рыб, ни растительности – помнила лишь ощущение плавного, то замедляющегося, то убыстряющегося скольжения в толще влаги.
Она отхлебнула глоток сооруженного по ангельской рецептуре коктейля и прыснула, не выдержав: как можно пить такое?! Анна достала коньяк, полюбовавшись на просвет загустевшим золотом, и устроилась в кресле с бокалом.
Вскоре ее потянуло в сон. Она посмотрела в окно, где изредка лениво проносились стаи тополиного пуха, затем легла на живот, подтянув руки к лицу. Вдруг внизу едва слышно заиграла музыка – легкий, невесомый джаз.
Или это был уже сон?

Мышь сказала, оглядевшись по сторонам:
– Не сближайся, не открывайся, и попросту скрывайся.
– Маленькая дурочка. Угу, они нашептывают: спрячешься – целее будешь. Напротив! – Анна вошла в раж. – Нет плохой рекламы.
За соседний столик присел мужчина. Анна бросила на него мимолетный взгляд.
– Выбирай, – продолжила она, – затеряться среди людей или натереть глаза Господу.
Мышка задумалась.
– Второе, конечно, – ответила она и улыбнулась, заметив, что Анна послала второй, следующий по шкале длительности, взгляд на соседа.
Мужчины на острове совершенно справедливо побаивались Анны – это был самый злостный, самый отчаянный – и тому подобное – хулиган, когда-либо разгуливавший в женской юбке по улицам города. Подход Анны к мужчинам становился всё более похож на мужской: я хочу взять этого мужчину. Но мысль о чужеродном теле и чужом запахе рядом с собой останавливала ее на стадии перехода от легкого флирта к более серьезным телодвижениям. И потом, она не могла позволить себе иметь дело с совсем уж пугливыми особями, потому как тогда начинала ощущать инверсию ролей, чувствовать себя мужчиной. Естественно, как красивой женщине, ей это решительно не нравилось.
Наблюдая за перестрелкой взглядами, Мышь с завистью протянула:
– Ты смелая.
– Думаешь, я не боюсь? – усмехнулась Анна. – Да все мои выходки – попытка испугать страх, напасть на страх.
Мышка неловко чмокнула Анну в щеку и убежала, сославшись на неотложную занятость.
Анна глазами указала мужчине на место за своим столиком.
Они перебросились несколькими фразами. Он представился, Анна же не спешила с этим.
– Ты странная, – заметил он.
– Ты хочешь сказать, необычная.
– В общем...да.
Анна с легкой улыбкой пожала плечами:
– Возможно, поэтому ты заметил и выделил меня среди других.
– Мы могли бы заняться...чем-нибудь.
– Хорошо, – легко согласилась Анна, покоренная его прямотой.
– Начнем прямо сейчас? – настаивал мужчина.
– Какой настырный, – Анна ошалела от чужой наглости (и это ей, определенно, понравилось). – Завтра в пять.

Она досконально исследовала свое тело и научилась получать физическое удовлетворение, более сильное, чем могли ей доставить мужчины. Гораздо ценнее в ее глазах была внутренняя сторона любви, выражавшаяся во взглядах, незначительных замечаниях, и более всего – в уютном молчании, объединявшем и обособлявшем любовников от всего мира, невинном заговоре, исполненном будоражащей опасности. Ей нравилось читать в глазах мужчины желание, ощущать осторожные, смелеющие с каждой секундой прикосновения, подогреваемые встречной энергией.
– Я иду искать, – прокричала Анна из другой комнаты, посмотрела еще раз на коробочку, затем поспешно засунула ее в сумку, – кто не спрятался, я не виноват.
Она пришла на кровать, уселась рядом и промурлыкала:
– А трусишки-то лучше снять.
– Какая ты наглая!
– Думаю, это тебе и нравится.
Мужчина скинул трусы и, оставшись в чем мать родила, бросил на Анну испытующий, сканирующий отношение к представившемуся ее глазам зрелищу взгляд.
– Я видела голых мужчин, – Анна успокоила его, – одного...двух, – она загибала пальцы, пока не оставила эту затею.

Анна разглагольствовала, полулежа спиной к обессилевшему любовнику:
– Мужчины, приняв один раз, пусть и косвенно, участие в творчестве – я имею в виду сотворение Евы – с тех пор никак не могут остановиться.
– Я же физически, – продолжала она, – не могу быть философом или, положим, ученым – я слишком много времени провожу у зеркала.
– Нет, что ни говори, ум – это страшная сила, – заявила Анна безапелляционно, и добавила после короткой паузы, правда, уже не так решительно:
– Особенно женский.
Несколько раз он порывался рассказывать о своей жене, но Анна прервала:
– Послушай, – заметила она, словно невзначай, – я совершенно не интересуюсь женами. Мужьями, впрочем, тоже. Меня интересуют мужчины, чуть меньше – женщины.
Мужчина уснул, Анна же долго лежала без сна. Воздушный пролог, первый день любви, не отягощенный сомнениями и разочарованиями. Состояние невесомости и защищенности. В тебе как будто постоянно звучит доносящийся издалека нежный мотив с потрескивающей, потертой пластинки, заправленной в отливающий латунью допотопный граммофон. И ты видишь всё это на старой фотографии, струящей в лицо желтоватый печальный свет.
Но иногда в нежную мелодию грубо вторгался скрежещущий вопрос: «что делать?». Она отвечала: «жить».

– Теперь, – наутро, наблюдая за приготовлением тостов, рассуждала Анна, – когда я приняла холодный душ и выпила чашку кофе, я чувствую себя белой женщиной...
– А кем ты себя чувствовала до этого?
– Старым, жирным, грязным, дурно пахнущим нигером.
Анна поймала на себе внимательный взгляд.
»Ты смотришь на меня, невольно прокручивая в голове параллельную, равнозначную возможность, – соображала она. – Просыпаться каждое утро рядом с другой женщиной, разучить до мельчайших подробностей, до самой потаенной родинки, другие лицо и тело, сделать другого ребенка – все равно что прожить другую, вторую – или какую там еще – жизнь».

За те несколько часов, что Анна ждала звонка, она пережила все оттенки: от послать или быть холодной и неприступной до затопить нежностью. «Хорошо, что не позвонил, – усмехнулась она, – а то бы утонул».
– Этот оказался ничего – неглуп, не тощ, не пассивен, – сейчас, сидя в кафе, иронически излагала она love-story Мышке. – Правда, всю дорогу услаждал мой слух рассказами о жене...
– Он женат?! – в ужасе вскричала Мышь.
– Что ж с того? А если с угольщиком да а если с епископом да вполне, – видимо, незаметно для Мыши цитировала она Джойса. И продолжала:
– Я никому ничего не обещаю...
Анна затянулась сигаретой, попыталась выпустить колечко. Она попадала в урну с десяти шагов, перепрыгивала через высокие парапеты – однако колечки из дыма, определенно, был не ее конёк.
– ...поэтому я свободна.
Она снова затянулась.
– Все жены – ужасные...дуры. И я была такой же. Они думают, что мужчина может принадлежать только им.
Мышь полюбопытствовала:
– Как тебе это удается?
– Что ты! Раньше я теряла голову от мужчин, мне ровнехонько, будто одуванчик, сносило крышу. Не могу сказать, что этого не происходит сейчас, но я хотя бы пытаюсь что-то с этим делать.
– Я согласилась, чтобы не усугублять пустоту внутри, а он оказался героем, – теперь уже совершенно серьезно сказала Анна.
Она вздохнула:
– Я бы с удовольствием переспала со всеми героями на свете, – Мышь подняла брови, – но, к сожалению, их слишком мало.
– Трагедия свободного человека в одиночестве, – Мышь сделала глубокий вдох, – чем выше, тем разреженнее воздух.
– Глупости какие, – Анна фыркнула, – одиночество-то и есть настоящее, – а сама вспомнила, как когда-то не могла сдержать слез, прочтя у Пруста: «все люди очень одиноки».
– И я не стала всемогущей, – невпопад бросила Мышь.
– Любовь – как изысканная приправа, разнообразящая вкус, позволяющая ощутить оттенки. Но если ты приправишь дерьмо, вряд ли от этого оно станет более аппетитным.
– Любовь озаряет жизнь, – попыталась возразить Мышь.
– Но она не может изменить человека.
– Что же может?
– Только он сам...Знаешь, что такое брак по расчету? – спросила Анна внезапно. – Это когда рассчитываешь, что тебя не предадут.

– Где ты был?
Ангел дерзко уставился на нее, но запала храбрости хватило ненадолго. Он мялся на пороге, теребя в руках невесть откуда взявшуюся вязаную шапочку.
– Ну, проходи, присаживайся, – произнесла Анна стандартное, разрывая затянувшееся молчание.
Ангел проследовал к дивану, сопровождаемый суровым взглядом Анниных глаз. Но на полдороги остановился как вкопанный:
– Знаешь что?
– Сгораю от нетерпения узнать, – съязвила Анна.
– Мы пойдем на побережье.
Анна относилась к воде, как к одной из разновидностей освещения, с благоговением. Ловила блики, слушала плеск волн, наблюдала чередующиеся в прозрачности слои влаги, наслаждалась запахами моря.
И этот город она предпочла второму выжившему на острове по причине обилия каналов, протоков, речушек и, в особенности, морского залива. Она не была на берегу залива, наверно, лет с девять – из десяти, проведенных в городе. Позволив Ангелу поуговаривать себя – в меру, не слишком долго, чтобы он, чего доброго, не передумал, она быстро привела себя в порядок и теперь у двери в нетерпении постукивала каблучком.
– Скоро ты там?
– Иду! – неслось из кухни. Ангел появился на пороге, старательно запихивая в рот куски торта.
Анна деланно-неодобрительно покачала головой.
Прыгнув в подземку, через сорок минут они были на другом конце города, еще через сорок – на берегу залива, ленивым тюленем вдающегося в город с запада.
На берегу кое-где еще торчали бескровные клочки травы. Стоял хмурый день. Распухшие, похожие на клочья сладкой ваты, тяжелые, набрякшие тучи изредка, оттесняя косые росчерки дождя, пробивали отчаянные лучи солнца.
Они сидели на гранитных валунах и изучали рельеф местности, а точнее, жидкости. Коса с маяком вдавалась в залив слева, с другой стороны бухту защищал волнорез. В осенней студеной воде, отливавшей металлом неба, ставшей почти непрозрачной, качались несколько чаек.
Потягивая из банок алкоголь, они молчали. Молчали, наслаждаясь плотной, чуть прохладной тканью тишины, не знакомой многим людям.
– И все же, где ты был? – закинула повторный шар женщина.
Ангел нехотя произнес:
– Я посещал бордели и кабаки, смотрел в лица проституток и наемных убийц. Он живет в них. Никуда не девается. И мучает их, как тебя мучают демоны.
Он помолчал.
– Как они ни стараются, внутри действуют не их законы.
– Что значит «действуют»?
– Это значит – простираются во времени.
– Но ты не можешь лишить нас неправильности, слабости, потому как тогда это будет ложью, – аккуратно заметила Анна.
Она вздохнула:
– Свет без тени напоминает раскаленную сковороду.
– Но и тени без света начисто лишены смысла, – возразил Ангел.
– У меня новая знакомая, – зажглась женщина. – Ты должен познакомиться с ней.
– Я люблю людей, – объясняла она по дороге в кафе, которое они с Мышью облюбовали для себя, – внутри у которых что-то происходит. Когда я вижу какое-то движение, то понимаю, что этот человек не безнадежен. Когда же я вижу застывшие, самоуверенные маски...я знаю, что равнодушие скрывает под собой чистейшей воды страх.
Мышь прибежала, как всегда, с опозданием.
»Она опаздывает сильнее, чем я», – со смешанным чувством удовлетворения и зависти отметила Анна.
– Я ищу людей, – говорила Мышка сейчас, – которые сильнее и тверже меня.
Анна молчала.
– Напрасно, – сказал Ангел, но Мышь не слышала.
– Напрасно, – следом, как эхо, повторила Анна. – Этот человек – ты.
– Я, возможно, в ближайшее время не смогу с тобой встретиться...– Анна усердно подбирала слова.
– Почему?
– Возможно, я уеду...ненадолго, – уф, это давалось совсем нелегко.
– Ты не жалеешь, что не сделала этого раньше?
Анна сказала медленно:
– Пожалуй, нет. Можно изменить даже прошлое.
– Это как же? – спросила Мышь с внезапным интересом.
– Если отнестись к нему как к опыту – не забыть...Забыть значит предать.
Анна неторопливо, круговыми движениями взболтала содержимое стакана.
– И потом, я люблю этот город.
– И я любила этот город, но он исторг меня, выплюнул, как жевачку, выдавил, как зубную пасту из тюбика, – воскликнула Мышка.
Анна думала: «Ах, ты везде встретишь то же самое. Но это отрезок пути, который можешь пройти только ты сама».
И она сказала:
– Боюсь, остров – не географическое понятие. Остров внутри.
Ангел самым возмутительным образом зааплодировал.

Они забрели в кинотеатр, где шел старый, начала прошлого, двадцать первого века, фильм. Сеанс закончился и сейчас «парочка» сидела, держа в руках так и оставшуюся нетронутой банку с попкорном.
Анна погладила непослушные огненные спирали.
– Ты понимаешь меня...– сострил мальчишка, повторяя Аннину давнишнюю сентенцию.
– А ты меня.
– Я не говорил тебе ничего, чего бы уже не знало твое сердце, – возразил Ангел.
Он замолчал, подбирая слова.
– Я был с тобой рядом, но и ты научила меня.
Анна рассмеялась, но не больно-то естественно:
– Чему же это, интересно, я могла научить столь совершенную персону? Думаю, только плохому.
– Не ёрничай. С тобой я ощутил, что такое желание, я научился упрямству в желании.
– Мое упрямство...которым не попрекал меня только очень-очень ленивый, – лицо Анны расплылось в стремившейся покинуть пределы лица улыбке.
Она потянулась за сумкой и неспешно, таинственно поглядывая на Ангела, вытащила оттуда коробочку – кое-где помятую, обтершуюся на углах, с растрепавшимся бантом.
Ангел заулыбался.
– Как, ты еще хранишь это барахло?
Анна обиделась:
– Сам ты барахло, – но ненадолго.
– Откроем вместе, – предложила она. Они перерезали ленточку ключом, развернули обертку...И что же? Коробка, казавшаяся Анне достаточно тяжелой, была абсолютно, девственно пуста!
Анна надулась, но спустя какое-то время спросила:
– А если бы я открыла ее до?
– Возможно, там оказалось бы что-нибудь...неважно что. Но думаю, ты бы не открыла. И потом, жизнь не знает сослагательного наклонения...Если бы да кабы...
– И это-то в ней и будоражит меня, – Анна рассмеялась, – настоящесть, неигрушечность происходящего.
– А жизнь вообще опасная штука, – насмешливо ввернул Ангел, – от нее умирают.
– Что-то изменилось, – произнес он после паузы.
– Что? – полюбопытствовала Анна.
– Ты, – Ангел нежно провел тыльной стороной ладони по ее щеке, – прежде всего изменилась ты.
– Что ты собираешься делать дальше? – полюбопытствовал он после продолжительного молчания.
– Двигаться... – и в сердцах Анна воскликнула:
– Странная штука – ты едешь и идешь...куда-то, чтобы вернуться к себе.
Она поцеловала Ангела в висок, туда, где сквозь кожу почти незаметно просвечивала синева:
– Когда-нибудь я расскажу эту историю, нежную и пронзительную, как звуки скрипки...
– Ты думаешь, людям будет интересна история без единого убийства, без капельки крови?
– Крови было достаточно. Внутри.
Ангел стал постепенно таять. Лишь улыбка, мягкая и печальная, задержалась в воздухе чуть дольше.
»Да-а, – совершенно спокойно подумала Анна, – видала я котов без улыбок, но улыбок без ангелов...»

В конце сентября неожиданно повалил снег. Машины настырно буксовали в грязном месиве, люди бежали по улицам, уставив головы в землю, закутавшись в воротники, сталкиваясь друг с другом, будто марионетки. В воздухе висело безумие.
Женщина неторопливо собрала вещи, уложила скудный багаж.
Шествуя по замершим в ожидании зимы улицам, она фотографировала в сердце облик города, раскладывая моментальные снимки в соответствии с внутренней иерархией.
»Когда ты думаешь о хорошем, вокруг тебя витают ангелы... – подумала Анна и застыла – внезапно ей показалось, что в толпе промелькнуло знакомое лицо. – Нет, – она невольно улыбнулась, – лишь показалось...»


-----------------------------------------------
1) Ангелы живут приблизительно семьсот лет, после чего не умирают, а проходят процесс регенерации памяти и обновления физической формы в соответствии с генезисом человека.
2) Лодка на воздушной подушке с гипертурбодвигателем.
3) Laid Back
4) Гелистратер - облегченный модифицированный вертолет с удлиненным корпусом.
5) Roy Orbisson
6) Stevie Ray Vaughan
7) William Blake (1757-1827) - английский художник и поэт.
8) Рене Магритт (1898-1967) - бельгийский художник.
9) Миниквадрон - сплав, позволяющий в 1 мм2 уместить около 250 лазерных прототипов.
10) William Blake
11) Франсуа де Ларошфуко (La Rochefoucauld) (1613 - 1680).
12) Иеронимус Босх (ок. 1450-1516) - нидерландский живописец.
13) Чип - миниатюрная микросхема, носитель информации.
14) Мазолино (собственно Томмазо ди Кристофано) (ок. 1384 - 1443) - итальянский живописец.
15) фра Филиппо Липпи (1457-1504) - итальянский живописец.
16) Бальдунг Грин (1484-1545) - немецкий живописец.
17) Джованни Беллини (1428-1516) - итальянский живописец.
18) Лукас Кранах Старший (1472-1553) - немецкий живописец.