Большая Игра. Часть 1

БОЛЬШАЯ ИГРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Замыслил я побег...
А.С. Пушкин.

Глава 1

«Я решил, что пора бы уже свихнуться, годам к сорока. А до этого старательно претворялся».
А как же?
Вот скажите мне, что еще делать перезрелому мужчине, в жизни которого уже есть привычки, семья, дети, машина, дача, приличная работа, хобби и т.д. и т.п.. Т.е. она – эта самая жизнь – течет по накатанной колее или, если смотреть глубже – не удалась. И в ней поселилась та самая, похожая на бесконечную Осень хандра, когда перемены происходят медленно, почти незаметно. Когда волосы на голове еще растут, но вместе с ними растет живот, амбиции, невроз и чувство внутреннего неудовлетворения. Когда, глядя на женщину, думаешь о виагре. Когда приходишь домой не усталый, а вымотанный, и больше не о чем разговаривать по вечерам. Когда лучшим другом становится телевизор. Когда понимаешь, что не станешь не только космонавтом, но и ... Короче, когда романтика кончилась. Мир перестал походить на мечту. Началась повседневная рутина и ломка, именуемая кризисом среднего возраста. А вместе с ним – пора метаний, мечтаний, скитаний, чего там еще? Забыл. Да и фиг с ним! Не о том сейчас речь.

«С героем моего романа позвольте...» Вот именно. Я жил и не жил. Разменивал дни и месяцы. Старался выбиться из «общей массы». Но в последнее время это получалось все реже. И все чаше – мордой в грязь.
Жизнь небрежного человека алогична сама по себе. И все-таки...

Прошли те времена, когда я приходил домой и с увлечением наблюдал, как мой маленький сын развинчивает очередную игрушку, а дочь пытается сделать себе макияж. Дети выросли и вступили в свой собственный период самоидентификации. И им стало наплевать не только на предков, но и вообще на все на свете. Настало мое время –притормозить и оглядеться по сторонам. Подвести итог, а там…
Что там дальше я, признаться, и не пытался думать.
«Нет ничего пошлее, чем возвращаться в прошлое». Чья это фраза? Забыл.

Смутные девяностые я пережил тихо. Мне хватило ума не участвовать в политическом мордобое, но не хватило решимости воспользоваться его результатами. В итоге из человека, явившегося в этот мир под моим именем, вышло то, что вышло.
Добиться чего-то действительно значительного не получилось, заработать много денег – тем более. Даже спиться не удалось. Короче, убедившись в полной неспособности доводить свои начинания до логического конца, я перешел в состояние стороннего наблюдателя, решив, что отстраненность и есть основа свободы воли, а здоровый скепсис – лекарство от потери мозгов. Это помогало, но не особенно. Жизнь все равно становилась более или менее непоправимой, но и ее еще предстояло прожить. Что оставалось?
Терпел.
Еще раз терпел.
И все-таки надеялся.
Короче – жил долго и муторно. Но умирать пока не собирался.

Меня всегда считали специалистом «с будущим». Только это «будущее»
решило не наступать. Мой организм имел свойство краснеть в экстренных ситуациях. Робел. Видно, оттого ни в какие начальники я и не вышел. Громких открытий совершить не удалось. Подвигов – тем более.
И я уже больше не хотел думать, что впереди еще масса времени. Роптал иногда, но продолжал исправно трудиться, посещал театры или вернисажи, ходил в гости и ездил на охоту. Имел тайную любовь к дочери старых знакомых. Разводил рыбок и плохо спал по ночам. Читал книги. Смотрел футбол. Скитался по городу. Бродил по паркам пригородных дворцов. Иногда.
Еще пописывал тексты для узкого круга друзей и прочих заинтересованных лиц. И делал это даже не из тщеславия, а скорее по привычке. Все оттого, что лет двадцать назад мой дядя – заведующий Кафедрой русской литературы Московского Университета – прочитав опусы юного племянника, отметил в них пару свежих строк, чем вселил в оного безудержную жажду творчества, которая растянулась на много лет и не кончилась ничем, если не считать самиздатовских сборников и десятка поклонниц. Да и тех сам автор интересовал куда больше его произведений.
И, тем не менее, я трудился, посещал, писал, бродил и в этом находил свое удовлетворение. Жена не читала моих творений. Может быть, поэтому она все еще лелеяла надежду на грядущий успех (все больше по службе) и время от времени побуждала меня сделать хоть что-то для нашего совместного быта. Я соглашался, но ничего не делал. Возможно, мне не хватало рвения.

«В этой жизни ничего уже не сбудется, – пел Вертинский, – но еще не прожита она»...

С другой стороны и в этом была определенная логика. Мы с юности ввалились в эпоху перемен. И если старшие в большинстве остались в прошлом или вовсе махнули рукой на окружающее болото, а дети стали жить, уже вписавшись в условности нового времени, мы мотались как говно в проруби. И все еще пыжились, ловчили – старались найти собственные ориентиры. Ведь наши прежние ценности потерпели фиаско. Мы были лишены самого главного – веры. Ее можно принести с собой только из детства. Надломленность – вот главная черта моего поколения.

Иногда я начинал завидовать своей юности. Страсть. Ревность. Неистовство. Были ли они у меня? Теперь мне кажется, что были.

Нельзя сказать, что я совсем уже не пытался ничего предпринять. Сначала попробовал убрать живот и нарастить мышечную массу. Потом понял, что это и есть тот самый страх перед старостью. Остыл. Взялся выдумывать сложные привычки и приобретать аксессуары, граничащие с артефактами. Хотел посвятить себя коллекционированию, но передумал, решив, что там и без меня полно неудачников.
Некоторое время растил детей и пытался культивировать семейные ценности, по прошествии лет убедившись, что и этого мне не дано.
Жена моя преподавала английский язык и по роду деятельности была постоянно окружена учениками и поклонниками. Посему новые увлечения мужа и его периодическое отсутствие в рамках домашнего круга она воспринимала лояльно или не воспринимала никак.
У нас была совместимость в постели, большая жилплощадь и общие дети. Что еще нужно для хорошего брака? В этом вопросе мы отлично понимали друг друга.
Случалось, мы выбирались в Париж. Гуляли, взявшись за руки, от Тракодеро до острова Сите, вдоль Сены. Кидали монетки с моста Александра. Пили кофе на Монмартре и обозревали Великий город от подножия Сакре-Кер. Шли к Сорбонне. Обедали в Латинском квартале и не спешили никуда. Долгие годы эти минуты становились лучшими из тех, что прожиты мной после детства. Я снова чувствовал радость сосуществования. Вглядывался в лицо своей спутницы и представлял ее такой, как и в первые месяцы нашего знакомства.
Это была отдушина. Отдушина – только и всего.

Я женился на первой девушке, которая увидела во мне мужчину. Может быть, мы с ней и не испытывали безумной любви. Но я решил, что это судьба. И долгое время считал: так и должно быть.
Мои родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя и считали, что «дети слишком опрометчивы». Ее родители имели сходное мнение.
Были у нее кое-какие неприятные черточки: она много курила, никогда не встречалась глазами с собеседником; ее взгляд только мельком касался его, и она тут же отводила глаза. Читала детективы, начиная с последней страницы, и терпеть не могла стихов. У нее была привычка накручивать на палец локон, когда она нервничала, ее ногти всегда были слишком ухожены. Но белоручкой она так и не стала.
Жена приспособилась ко мне. А я – к нашей совместной жизни. Противоречия. Компромиссы. Я предпочитал соглашаться. Мечтать и сожалеть. Но не вмешиваться. Жизнь и так всегда решала мои проблемы.
Я принимал ее, и никакой другой возможности у меня вообще не было. Жена приворожила к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью. Домашний быт обволакивал, растворяя способность совершать поступки. И мы дрейфовали в нем без надежды на новую бурю.
В глубине души мы считали любовь чем-то идеально несбыточным и не имеющим к браку никакого отношения. Добропорядочность и уважение – вот столпы совместной жизни российской интеллигенции. Зачем же радоваться жизни, если можно и так обойтись? И даже найти в своем долготерпении массу удовольствия.
Удары судьбы и романтические порывы не входили в число краеугольных камней моей биографии. Несколько влюбленностей, которые настигали меня с момента взросления, раз за разом становились все менее мучительны и отнимали все меньше времени и сил. И я начал уже подумывать, что с настоящими привязанностями мне не повезло. Пора заканчивать. Ставить точку.

Со временем поиски позитива потянули меня прочь из города. И я со всей страстью отдался охоте. Паковал в ягдташ минимум провизии, в карман – фляжку коньяка, за плечи – ружье, на живот – патронташ и Златоустовский – дедовский еще – охотничий нож. Вставал засветло и забирался вместе с легавой в самую болотную глушь. Бродил по лесам, бубня под нос очередные «Записки охотника». И главный вопрос, который задает себе сорокалетний мужчина: «Я все еще чего-нибудь стою?» – постепенно отходил на второй план.
Хронология жизни. Мелкие шажки. Одинокие новшества. А потом, в другой раз случается что-то еще. И еще. Не происходит ничего революционного. Однако процесс постоянно нарастает. И приходит время не гнаться за временем. Именно тогда у человека появляется почва для размышлений. Он вспоминает свою юность и видит мечтателя, сидящего на берегу реки. Он смотрит на звезды. Он чувствует под руками холод росы…
Все, что происходит вслед за этим, – сплошное калейдоскопическое мелькание в монохроме. Только что ты находился там, а вот – уже здесь. Все остальное – мираж. Два различных мира. И тот юноша на самом деле не видит, как все произошло, он не заметил момента, когда один мир превратился в другой. И если отбросить эмоциональную сторону вопроса…
«Давай выпьем! – обрывал я себя. – Я плюю в лицо Времени, которое преобразило меня. Исказило? Нет, все-таки это – неверное слово».
Признаться, я редко задумываюсь о жизни. Но когда я о ней задумываюсь! Да, господа... Но об этом немного позже.

У меня уже давно не возникало стремлений, которые шли бы в разрез с текущей безмятежностью оседлой жизни. Некоторое время я жил как человек, у которого больше нет будущего – по Карнеги – «в отсеке нынешнего дня». Существовал – ходил от дома к службе, со службы в дом – и постепенно приближался к мыслями к философии индийского принца. Великой безмятежности существа, постигшего, что с познанием мира он лопухнулся.

Вот тогда-то и пришло письмо, которому суждено было разом перемешать и смазать карту всех будущих будней, всех перипетий моей еще недосложенной пока судьбы.

В тот день по дороге на службу я нашел кошелек и сразу насторожился. Слишком уж часто неожиданные находки вскорости оборачивались многократно большими потерями.
Одна дама – старая знакомая и по совместительству специалист в области нумерологии – сказала на это, что мой Ангел-хранитель очень строг и бдителен. И в этом вопросе я был склонен ей доверять.
C другой стороны, если пройти мимо и не взять подвернувшийся предмет, откуда я узнаю, что следующая неприятность произойдет у меня именно из-за него?
Вот то-то и оно!
Поэтому поступаю, как придется: то пропускаю находку, то беру. А потом жду очередной гадости, чтобы списать ее на поднятую халяву. Живу ожиданием ущерба. И, видимо, этим сам его провоцирую.
В кошельке лежали деньги. Только деньги. И ни одного предмета, указывающего на его владельца.
И оттого тем же вечером, доставая конверт из почтового ящика, я затосковал уже от одного вида своей корреспонденции. Написанное незнакомым почерком пожилой женщины письмо содержало предельно отрицательную информацию. Это было не письмо даже, а уведомление о смерти Димки – лучшего друга из давнего детства. Не так. Лучшего друга – и все. Других друзей по большому счету у меня и не было. Женитьба стерла из личной жизни всех ребят студенческой юности. А других так и не набралось.
Писала Димкина мать. Несколько строчек о болезни, похоронах и в конце: «Сын перед кончиной очень просил передать Вам его архив, но бумаг слишком много – несколько коробок. И я не знаю, как это все переправить по почте. Мне будет очень неспокойно, если я не выполню его последнюю волю. Приезжайте. Поживете в его комнате. У нас как раз бархатный сезон начинается».
Некоторое время я был совершенно ошарашен. Больше всего меня напугало то, что я забыл не только своего лучшего друга, но и вообще все, что было в годы моего детства, а потом и юности. Некоторое время я был совершенно ошарашен. Больше всего меня напугало то, что я забыл не только своего лучшего друга, но и вообще все, что было в мои детские годы.

«Отчего он решил, что я смогу разобраться?» – была первая мысль. Я не любил разбирать архивы. Первый раз я занялся этим делом, едва научившись читать. Умерла бабка, и нам в числе прочего достались дневники деда, убитого в первые дни войны. Несколько толстых тетрадей с пожелтевшими в клеточку листами. Стопка была перевязана бечевкой крест-накрест, и пахла застарелой пылью. Мне торжественно передали ее на сохранение. Я принял этот груз и некоторое время гордился своей ролью носителя семейных традиций.
Не то, чтобы я горел желанием узнать, что там внутри, но развязал бечевку, развернул тетрадь, пробежал глазами несколько строчек. Дед писал бисерным почерком. Плотно. Почти без полей. Иногда чередовал записи замысловатыми рисунками. В первую очередь я рассмотрел именно их. Потом принялся за хронологию дедовой жизни. Он описывал события подробно, но не вяз в мелочах. Иногда прерывался короткими рассуждениями «на злобу дня». Мне нравились его лаконичность и легкий юмор. Я вжился в его записки. И ужаснулся. Ведь они принадлежали тому, кого уже нет. Мертвому человеку.
«Когда-нибудь, – была следующая мысль, – также некто прочтет и мои заметки». Сделав это открытие, я не спал всю ночь, ощущая себя стариком, которому завтра умирать, и единственное, что осталось, перелистать свою жизнь, уложенную в стопку тетрадей.
Утро я встретил в твердой решимости никогда больше не думать об этом. И до сих пор всеми силами следовал этому своему решению.
Но все-таки теперь, раз сто перечитав пришедшее письмо, взял отпуск, собрался и поехал, решив, что: «так надо» и не углубляясь в объяснения и оправдания.
Судьбоносные события часто происходят исподволь. Сначала их и вовсе не замечаешь или не придаешь особого значения, вспоминая уже потом: «Ну, надо же, как все вышло...» Главное не в этом. Они все-таки происходят.

Путешествие обещало быть долгим. Я выбрал поезд – как в детстве, чтобы соблюсти ритуал своих воспоминаний. Забрался в вагон и подумал, что: «Вот наконец-то! Можно лежать на полке, глазеть в окно и забыть о том, что дома остались квартиры и жены… «Что мы жизнью облыжной зовем»… – зацепился строфой Вознесенского за последнюю фразу и решил, что паршиво быть престарелым поэтом. Достал детектив и задремал на второй странице.
Когда я разлепил глаза, мир вокруг все также раскачивался, попутчики молчали. В соседнем купе резались в карты.
– Протри шары, где здесь буби? – орал пьяненький тенор. В ответ раздавался нервный гул.
Грустный мужчина с полки напротив не выдержал – сунул ноги в туфли и ушел к соседям. Отдельные выкрики постепенно слились в мерное бормотанье и стихли. Часа через два грустный мужчина вернулся и, стянув туфли, улегся спать.
Ночь прошла гулкая и душная. Утром, продрав глаза, я вылез в коридор, чтобы проснуться и размять затекшее тело.
Вчерашние картежники выгружались. То ли Тула, то ли Тверь, я не смог сосредоточиться на названии.
– Передай соседу, – сказал самый здоровый из мужиков неожиданно высоким и чистым голосом, – что мог бы хоть по паре сотен нам оставить – проигрыш запить, – и понуро двинулся к выходу. Я вышел за ними в утреннюю прохладу перрона.
Пассажиров почти не было. Несколько старух продавали картошку с малосольными огурцами, также как и двадцать, и тридцать лет назад. Я проникся воспоминаниями, взял себе пару порций в бумажных кульках. Обжигаясь и перекидывая их с руки на руку, достоял до пива в вокзальном киоске и побежал назад. Поезд тронулся.
Грустного мужчины уже не было. Должно быть, вышел где-нибудь по дороге. Зато обнаружилась пара малороссов. Те ехали с заработков и похмелялись по этому случаю. Предложили сыграть в карты. Я отказался, на всякий случай проверил вещи и уселся подкрепиться. Картошка с укропом и малосольными огурчиками была исключительно хороша. Содержимое купленных бутылок стерло из головы тяжелые мысли. Я разомлел и размяк. Стал проникаться ощущением дальней дороги.
Для русского человека «странник» и «странный» – почти синонимы.
«И действительно, – думал я, глядя в окно. – Кой черт несет меня в эти дали!»
Так и ехал оставшуюся дорогу. Пил с попутчиками, ел раков, спал, снова пил, проходил таможню, маялся от полноты желудка, духоты и головной боли. Глядел, как в полуденном мареве течет за окнами далекая степь. Снова спал, пока не приехал.
Глава 2

Добравшись до Города детства, я поселился в гостинице, которую помнил как «Дом колхозника». Теперь она именовалась «Эдем», но при ближайшем рассмотрении оказалась все тем же домом колхозника. Я не гнался за комфортом и не собирался здесь долго задерживаться. Дешево, да и хай с ним.
Ночь наваливалась по южному стремительно. Наскоро переодевшись в футболку и легкие брюки, я немного погулял по курортным кварталам. Воздух был нежен как в детстве. Море мурлыкало у волноломов. Южные звезды томили взгляд. Цикады звенели.
Набережная. Вечер. Небрежные взгляды.
Над морем взошла луна. По волнам забегали светляки ее отражений, разбавляя иллюминацию стоящих у пирса круизных лайнеров. Далеко за ними – у края бухты – вспыхивал огонь маяка.
Вокруг меня фланировали отдыхающие. Праздная публика заполняла ночной бульвар. В прибрежном кафе подавали отменное пиво с креветками. Я перекусил, слегка охмелел, впал в ностальгию и вернулся в свой номер. Решил сначала выспаться. Принял душ, завалился в кровать. В комнате зазвонил телефон.
– Еще не спишь? – услышал вкрадчивый женский голос.
– Сплю...
– А с кем я сейчас разговариваю?...
Молча повесил трубку.
Телефон зазвонил снова:
– Скучаешь? – уже другой голос – с придыханием. Я выдернул шнур из розетки.
В дверь постучали. Матерясь и икая, я выбрался из кровати и выглянул из номера.
В коридоре стояла голая женщина лет двадцати пяти.
Темные волосы собраны на затылке. Из всей одежды – домашние тапочки.
– Ну, это уж слишком!
– Возмутительно! – подтвердила проходящая мимо пара.
– Совершенно с Вами согласен! – ругнулся я и начал, было, закрывать дверь.
Женщина бросилась в проем и залепетала нечто бессвязное. Я увидел в ее глазах совершенное отчаяние. Как у затравленной лани. Удивился. Притормозил.
Она проскользнула внутрь, прикрывая грудь и зажав в кулак кустик волос внизу живота. Из беспомощной болтовни выходило, что шальная гостья – моя соседка. Решила принять душ, да сослепу перепутала двери, а замок захлопывается изнутри. Тут она перестала прикрываться и заревела, захныкала, размазывая по лицу слезы вместе с остатками косметики.
Старательно глядя в лицо пострадавшей, я передал ей простыню и вызвал ночного дежурного. Пришел паренек лет восемнадцати, выслушал мои объяснения, ухмыльнулся и некоторое время рассматривал женщину понимающим взглядом. Хмыкнул, но сходил за запасным ключом. Процедура идентификации заняла минут десять. Я пожелал всем спокойной ночи и снова улегся в постель. Жизнь продолжалась. Уснуть удалось не сразу. Я долго ворочался. Считал слонов. Слушал цикад. Разглядывал созвездия за окном. Последней мыслью было, что все это очень уж походит на какую-то разводку.
Во сне женщина снова пришла ко мне. Она была очень красива, соблазнительна и улыбалась загадочно. Я протянул руку и коснулся ее груди. Во сне грудь была такой же полной с темным, крупным, четко очерченным соском...
Просыпаться не хотелось, но пришлось. В дверь постучали. Появилась горничная со свежей простыней и известием о том, что соседка из номера напротив срочно съехала сегодня утром и просила ее извинить.
Я не удивился. Не всякая женщина сочтет нужным продолжать знакомство, когда уже первое свидание началось для нее нервически и голышом. Посмотрел на часы. Одиннадцать. «Заспался, однако», – улыбнулся я и вспомнил, что повод, приведший меня сюда, к улыбкам не располагает. Собрался и вышел на улицу. Двинулся к ближайшей автобусной остановке. Там на скамейке в тени навеса три немолодые женщины в ярких платьях задумчиво выплевывали подсолнечную шелуху на окрестный асфальт.
Я приблизился. Спросил, есть ли подходящий автобус. Они посмотрели пристально и, подумав, сообщили, что – да – есть, но только через час. Тогда я поинтересовался про кладбище. Они перестали лузгать семечки, переглянулись и ответили хором:
– Этот будет прямо счас!
– Повезло же мне! – обрадовался я, поблагодарил и влез в подошедшую машину.
– А говорят, Серега козу купил, – сказала одна из баб, ни к кому особенно не обращаясь.
– Так ему и надо! – ответила вторая и сплюнула на тротуар.
Двери закрылись. Автобус тронулся.

Войдя в здание кладбищенской администрации, я приоткрыл первую попавшуюся дверь. Грузный мужчина в темной рубашке с короткими рукавами сидел у окна и обедал. Он ел, думая, что его никто не видит. Совал в рот большие куски куриного мяса, чавкал, облизывал волосатые пальцы, по которым тек жир с томатным соусом.
Поразмыслив, я не решился его беспокоить. Пошел бродить по дорожкам, в надежде, что могила попадется сама собой. Миновал центральную аллею, потонувшую в тени акаций и каштанов. Воинский мемориал напротив входа обрамляли розовые кусты в человеческий рост. Где-то неподалеку покоились и мои родственники. Дед. Тетка по матери. Помнится, я притащил ей на день рожденья охапку огромных чайных роз, а она сварила из них целую банку варенья. Угощала – хвасталась.
Это воспоминание пришло и исчезло, как бледное лицо, мелькнувшее в окне давно заброшенного дома.
И теперь я шел вдоль оград и скамеек, думая о розах, о ней, о деде-фронтовике, о Димке, о далеком детстве – обо всем сразу. У меня возникло ощущение, что я листаю записную книжку в поисках адреса, который никак не могу найти.
Кладбищенская архитектура всегда наводила меня на рассуждения экзистенциального плана. Мой демон-хранитель просыпался и начинал изводить вопросами типа: «Покажи мне хоть одного из дорогих тебе усопших, которого бы ты не забывал ни на миг»…
«Демон-Димон», – поигрывал я словами, чтобы увернуться от своего занудства. Брел. Озирался по сторонам.
«Демон – всемогущ, – продолжил я начатую мысль. – Но ненасытен. Это его единственная слабость».
Еще накануне решив принимать происходящее в надлежащем состоянии духа, я ограничил свои размышления позитивными реакциями. Все это имело ничуть не меньше смысла, чем то, что происходило со мной в последнее время, а я уже давно стремился начать действовать – мне изрядно надоело ждать, пока со мной еще что-нибудь случится без всякой на то инициативы с моей стороны.
Территория погоста здорово разрослась в последние годы, и отыскать свежие захоронения получилось не сразу. Солнце начало здорово припекать. С непривычки слезились глаза. Я брызнул в лицо водой из бронзового фонтанчика и двинулся сквозь ряды старых могил с раскидистыми деревьями и клумбами ярких цветов. Обелиски со звездами постепенно сменили плиты из черного мрамора. Девушка на одной из них задорно улыбалась. Я разглядел даты жизни. Действительно, о чем можно горевать в восемнадцать лет?
По одной из боковых дорожек двигалась похоронная процессия. Играл оркестр. Я обогнал их, выполнив на лице сочувствующую мину. На самом деле мне было абсолютно без разницы. Умение отвлекаться от скорбных мыслей – не самое плохое из человеческих качеств.
В рядах ухоженных могил начали попадаться новые захоронения. Их становилось все больше. Появились сектора, сплошь заставленные обелисками нового образца. Свободные участки приютились на самом отшибе. За ними через дорогу рыли котлован под жилищное строительство. Работал экскаватор. Матерился прораб.
Напротив, возле ограды располагалось пять или шесть свежих холмиков с деревянными крестами. На каждом – чахлые цветы и кучки пластиковых венков с надписями от «скорбящих родственников» и «коллег по работе». Дальше – еще две свежевырытые могилы.
– Ишь, рты разинули, – подумал вслух и отвернулся. Тут и увидел Димона.
На фото он был еще совсем молодой и беспечный, и я понял, что вот таким он для меня и останется. Насовсем. Подошел, постоял, пристроился на ближайшую скамейку. Белый крест, свежий холмик, траурные ленты выглядели удручающе.
Надпись на одном из венков гласила: «Пусть будет так, чтобы сила тех, кто хотел этого, была не менее тех, кто этого не хотел». Такую эпитафию мог выдумать для себя только Димон.
Я посидел некоторое время, разглядывая песок под ногами, и вдруг почувствовал, что страшно устал. Устал от долгой дороги, от столицы, и от провинции тоже уже устал. Устал от Димона и от себя, от местных гостиниц и дальних забот. Устал от серости, от духоты, от страха, от любви, от жизни. Устал от разочарований и от надежд, устал от своей порядочности и от своей же подлости. От тоски.
Я поерзал на скамье, устраиваясь поудобней. Порылся в карманах. Отер пот с лица. Подумал, что не мастер сочинять некрологи, но надо же все-таки что-то сказать. Зажмурился.
– Конец жизни – это неизбежно, но тяжко, – прошептал, сворачивая голову прихваченной фляжке коньяка. – За тебя, Димон!
Солнце вошло в зенит. Воздух уплотнился от обилия света. Пекло нещадно. Я сделал несколько глотков и поплыл, глаза разъехались. Скис. Выпал из вменяемости.
На какое-то время мне показалось, что Димон подошел сзади и встал за плечом. И я скорее почувствовал, чем услышал: «Привет, брателло! Рад, что пришел. Я тут по- честному только тебя и дожидаюсь. Придешь к маме, возьми коробки. Там все написано. Прошу тебя, сделай так. Это единственное, что от меня осталось».
Получив такое напутствие, я стремительно начал трезветь, но просидел на солнцепеке еще некоторое время, просто потому, что боялся оглянуться назад. Потом кивнул, встал и пошел. Не оборачиваясь.
Я думал о том, что последний раз мы виделись с Димоном лет двадцать назад и, читая письмо, я вовсе не собирался сюда ехать. И поехал скорее не «сюда», а «оттуда». Моя миссия должна была включать несколько неприятных, но необременительных мероприятий и заслуженный отдых у теплого моря. В итоге выходило совсем иначе. Цепь событий, каждое из которых само по себе ничего не значило, оборачивалось мистической закономерностью. И мне не хотелось ей следовать, но теперь придется – уже обещал.
От расстройства я сунул голову в фонтанчик у выхода. В мозгах просветлело, но не прояснилось. Ходили люди. Ездили машины. Жара стояла. Мысли плыли.
«Это и к лучшему! – думал я, пробираясь к гостинице. – Это и к лучшему. Послушаем, что скажет Димкина мать…»
Добравшись до номера, я завалился на койку и тут же уснул. По ходу сюжета мне должен был привидеться пророческий сон. Но в памяти ничего не осталось.

Когда я проснулся, подушка промокла от пота. Горела сожженная шея. В голове – все тот же туман. Я кое-как обмылся, намазал себя огуречным лосьоном и вышел на воздух. Море было спокойно в тот вечер, а над горой с античными руинами стояло неподвижное розовое облако. В сквере у остановки толпились глухонемые. Все оживленно жестикулировали. Прохожие спешили мимо, стараясь не смотреть в их сторону. Время шло.
Общественный транспорт подкатил минут через пятнадцать и больше часа вез меня до дома Димкиных родителей. Автобусу было лет двадцать – не меньше, и он скрежетал на каждом повороте, пока я глазел в окно на ползущие мимо районы. Улицы, дворы – почти ничего не изменилось. Разве что рекламные стенды и количество машин на дорогах.
Я сошел на остановке и тронулся дальше, почти бесцельно приглядываясь к знакомо-позабытым зданиям с утробным чувством возвращенного чуда.
– Вот, приехал, – проговорил вслух. – Зачем-то же я сюда приехал…
Та часть жизни, которая прикипела к этим дворам и переулкам, давно сгинула. Но сам я существовал еще. Существовал и отчаянно нуждался в том, что просыпалось сейчас, снова тянулось из страны моего давнего детства.
Меня всегда любили там, куда я ехал. Ко мне неплохо относилась даже Димкина мать, хоть по должности ей этого и не полагалось. Она исполняла обязанности завуча местной школы. Чопорность была частью ее профессии. Вместе с выжидающим выражением глаз и менторским тоном. Таким женщинам недостаточно того, что они сами несчастны. Им надобно приучить к этому всех остальных. Но Димкины друзья были у нее на особом счету. А я – на особенном.
Войдя во двор, я прошел мимо балкона, на котором мужик по кличке Примус регулярно чинил всякие полезные штуковины. Балкон, вечно заваленный разными железками, теперь пустовал. Занавески на окнах выцвели, но были все те же.
«Может и жив еще…» – подумал я и двинулся дальше, угадал несколько старых акаций, которые росли еще в моем детстве, аллею каштанов, газовую подстанцию в середине двора и ясли-сад за зеленым забором.
Возле забора сохранилась пара покосившихся железных столов. Там, где за очередной партией в домино сиживал еще мой дед.
Виноград разросся, дотянувшись до верхних этажей. Крупные гроздья созрели, и кое-где их уже обобрали.
На крыше нашего старого дома стоял мужик в кальсонах и орал:
– Сука, ты, сука! Не дашь на флакон, счас как прыгну. Так и знай!
Внизу собралась маленькая толпа.
– А и прыгай, балбес! Никакого отдыха от тебя нет! – прокричала одна из женщин.
– Не горячись! – одернул ее мужской голос. – Магазин все одно закрыт.
Мужик наверху задумался.
– Тада слушайте. Я петь стану!
Толпа заурчала и начала расходиться.
– Уходите? Ну и прыгаю. И грех на вас!
Люди приостановились. А с крыши понеслось:
– Широка страна моя родная!!!!...
Дольше выносить этого я не мог. Двинулся прочь. Ноги сами принесли меня к нужной двери. Я отворил ее и вошел. Все стены на лестнице некто испакостил слоганами о величине собственного детородного органа, богато проиллюстрировав текст.
Пахло борщом и жареной картошкой. От этого подъезд выходил особенно уютным.
Нажать на клавишу звонка я не успел. Щелкнул замок, и Димкина мать вышла навстречу. Она почти не изменилась за последние двадцать лет. Крупная, полная женщина с усталым лицом.
– Входи, Сережа. Увидела тебя в окно.
– Здравствуйте, Софья Степановна, очень жаль.
– Ну что же теперь поделаешь. Отца нет. Пьянствует. Проходи в кухню. Не ел, небось.
– Не успел, – ответил я, вспомнив про пустой желудок.
Хозяйка прикрыла окно, чтобы приглушить пьяные рулады.
– Гришку помнишь? – спросила. Я смутно припомнил верзилу из крайнего подъезда по прозвищу Карбофос, который пару раз колачивал нас с Димоном на предмет подтверждения дворового превосходства. С другой стороны, если представить картину детства без Карбофоса, дворовых потасовок, походов к морю на ловлю морских коньков…
– Так вот – это он. С похорон из запоя выйти не может.
– Расчувствовался?
Она кивнула. Отошла к плите. На столе оказалась миска с варениками и стакан молока. Хозяйка села на табуретку напротив и некоторое время молча меня разглядывала.
– Расскажите, – попросил я, опустошив свою тарелку.
– Да что рассказывать! – откликнулась она. Встала, одернув прилипшее к ягодицам платье, и выглянула во двор. – Душно. К грозе.
Я жевал, не зная, о чем бы еще спросить. Пауза затягивалась.
– Мне бы хотелось, чтобы ты немного пожил у нас, – хозяйка отодвинулась от окна. – Теперь и не знаю, удобно ли это. Непросто быть в комнате, откуда недавно ушел человек.
Она старательно избегала слово «умер». И я не решился изменять это правило.
– Он ни разу мне не звонил, – сказал вместо этого.
– Да, – подтвердила мать. – Не хотел, чтоб его жалели.
– А сам?
– Боролся. Я заметила в нем тени тоски только за месяц до развязки. Потом был последний день, – она повернула ко мне лицо. Губы дрожали. – Это было целый большой день. Душа его уходила с криком. Да что это так? Но ты, наверно, хотел знать.
– Хотел… – отозвался я. Осушил стакан молока. Поднялся. – Спасибо.
«Да, смерть, – решил я, – заставляет людей говорить друг другу добрые слова, какие в другое время и не подумали бы сказать».
– Пойдем, – предложила Софья Степановна, и мы направились через коридор к Димкиной комнате.

Глава 3

– Он ни разу мне не звонил, – сказал я и был в этом уверен. Впрочем, вру. Один звонок все-таки был. Год назад. В ночь с субботы на воскресенье. Помнится, я подскочил с кровати и долго не мог найти телефон. Рядом нервно фыркнула и завозилась жена. Впотьмах я больно стукнулся о ножку кресла. Обозлился.
– Какого черта! – проорал в трубку. Мне откликнулись ритмы ночного клуба. Бубнеж и крики. А потом:
– Привет, брателло! Узнал?
– Конечно! – раздраженно бросил я. – Только ты и способен на эту гадость.
– Гадость? – удивился голос. Я так и не смог припомнить, кому он принадлежал.
– Рядовой обыватель в это время обычно спит.
– А, ты об этом? Я-то думал, что ты – комсостав. Ладно. Спишем на форс-мажорные обстоятельства. Не каждый же год я тебе звоню, – абонент был изрядно навеселе. – Есть новости. Я умираю.
– Еще бы! – ответил я, прикидывая, сколько должен был выпить мой собеседник.
– Дело не в этом. Слушай! – он торопился высказаться. – Наше восприятие определяет существование. И ничего больше. «Чувствую, стало быть, существую». Понял меня? Ни один трансцендентный образ не способен сконцентрировать в себе суть Создателя. Он - следствие. Не та веха, за которую можно было бы уцепиться…
Как всякий внезапно разбуженный человек, я быстро потерял нить его рассуждений. Между тем мой ночной собеседник продолжал говорить о том, что, необходимо изменить порядок причинности и от правил перейти к исключениям.
– Послушай, – кричал он сквозь пространство между нами. – Мы сами научились справляться с существующим порядком вещей, разработали свой категории добра и зла. К некоторым богам лучше обращаться душой, нежели искать их во плоти. Что такое этот мир? И все в нем? Иллюзия. Сквозная иллюзия всего во всем. Различается только масштаб. Неужели ты этого не понимаешь?!
Иллюзия….
Что подразумевалось по этим? Фраза стала проблемой, которую надлежало решить, но я все еще не знал, что она означала. Мысли рассыпались, также как и попытки собрать остатки внимания.
– Что приключилось на этот раз? – не выдержал я.
– Так говорю же тебе – умираю.
– Издеваешься?
– Какое там! – заверил он и смачно икнул. – Ты должен выполнить мою последнюю волю. Но это потом. Когда она будет.
– Любой каприз за ваши деньги!
– Вот, именно, за наши. Ладно, какой-то ты нудный сегодня. Прощай.
– Покеда! – ответил.
– Покеда? – удивилась трубка. – Ты думаешь, я спятил? Нет! Я чуду верю.
Я услышал длинные гудки и уснул. С облегчением.
В оставшуюся часть ночи мне снился Митя Карамазов в дьявольском исполнении.
С кем разговаривал тогда, понять я не смог. Да и не особенно волновался по этому поводу. Зарылся в постель, а наутро решил, что ночной разговор и его продолжение вполне могли оказаться ночным кошмаром.
Иллюзией….
Теперь я знал. Это и был он – тот самый звонок из прошлого…

Дед мой окончил курсы трактористов и оттого слыл человеком образованным. С начала войны попал он в танковую школу, избежав тем самым участия в разгромных боях начала гитлеровского наступления. Получил офицерские звездочки и был направлен на формирование одной из резервных армий. На фронт не стремился, но и от боев не увиливал. Победно воевал на Третьем Белорусском, где во время проведения операции Багратион – в августе 44-го – получил контузию, а через пару месяцев – после выписки из госпиталя – майорские звезды на погоны и направление в части тылового обеспечения. Там он, не геройствуя, и дослужил до самой Победы.
Вернувшись домой, дед женился на заводской служащей и получил назначение начальником интендантской службы Багеровского авиаполка. Жил неспешно, мучился головными болями, выл по ночам, но дотянул до выхода в отставку. На том и почил с миром. Однако же успел воспитать и выучить сына и дочь. И даже увидеть внука.
Деда я помнил смутно – шершавые руки, гимнастерка без погон, голос с хрипотцой. Слишком быстро его не стало. Рос я при бабке, почти беспризорником. Родители учились в столичном ВУЗе и наезжали лишь иногда – на каникулах. Я воспринимал их как пришельцев. Почти космических.
Тут в моей жизни и появился Димон.

Если вдуматься – это было ужасно давно. Еще в эпоху социалистической морали и общественной безмятежности. Мысли о будущем являлись исключительно светлыми. Мы гордились своей страной, идеалами социализма, октябрятским значком и пионерским галстуком, а временные трудности воспринимались всего лишь как неудобства в пути.

В километре от гарнизонного городка, где текло мое детство, был овраг, тянущийся до самого горизонта. Пологие края его густо заросли травой и кустами. Ничего необычного с виду. Овраг как овраг – противотанковый ров времен последней войны. Рядом убогий столп с надписью о жертвах оккупации. Терновник и акации кое-где по закрайкам. Мимо по шоссе катили машины. К горизонту уходили изумрудные поля озимых. Слева на взгорье ютилось крохотное сельское кладбище.
Назывался овраг тот Багеровским рвом. И старшие говорили, что в войну там расстреляли десятки тысяч. И один раз пацан из соседней квартиры под страхом смертельной тайны рассказал мне, что один Димон – тот, что из дома напротив – нашел во рву почти целый человеческий череп с зубами.
– А хранит его где-то в подвале, – выдавил сосед загробным голосом и потребовал. – Поклянись, что никому не скажешь!
– Клянусь! – отрапортовал я и отправился разыскивать Димона.

Димон обнаружился возле баков с отходами местной столовой. Пацан как пацан – ничего особенного. Щупленький и белобрысый. Разве что левый глаз немного косил.
Вид он имел потрепанный, но гордый. Светлые волосы торчали в разные стороны. На рубашке не хватало нескольких пуговиц, а задний карман был и вовсе оторван наполовину. Зато в руках красовалась здоровущая рогатка.
– Спугнешь крысу, – зашипел Димон вместо приветствия, – самого укакошу, – и потряс рогаткой. Для убедительности.
Я понял, что тут не до шуток, но виду не подал.
– Ты что ли череп нашел? – спросил, расковыривая палкой дырку в заборе.
– Петух заложил? Язык ему отрезать! – глаза парня зловеще сузились.
– Покажь? – предложил я для продолжения знакомства.
– А может, ты его стыришь. Я почем знаю!
– Могила! – заверил его и вытаращил глаза – для правдивости.
– У-ку… – он помотал головой. – А слабо со мной на поиск идти? Да хоть ныне вечером. Сдрейфил?
– Чего это сдрейфил?! – обиделся я.
– Слово?
– Слово!
– И мертвяков не боишься?
– А чего их бояться! – принял я гордый вид, чувствуя, как сердце уходит в пятки.

– Здесь после каждой грозы кости выносит, – поведал мне Димон, когда мы добрались до оврага, – но все больше – позвонки да лодыжки. Черепа – редкость. А народищу-то здесь поубивали прорву! Мне дед рассказывал. И детей, и теток иудейских. Раздевали голыми. Зимой как раз снег пошел. Приводили и стреляли, чтоб не возиться. Кого засыпали, кого – так. Вот они и бродят до сих пор – могилы ищут.
– Кто бродит? – спросил я, старательно выговаривая слова, чтобы (не дай Бог!) не зашепелявить от страха..
– Как кто? Мертвяки, понятное дело! Не-гро-мантия. Ага!
– Ах, вот кто это что! – поразился я.
При этих моих словах по дну оврага пролетела тень от легкого облака. Порыв ветра пригнул траву. Я с трудом подавил в себе желание броситься прочь. Руки похолодели.
– Ну че, айда! – скомандовал мой провожатый.
– Погнали! – я отчаянно бодрился и не смотрел под ноги.
Мы полезли вниз по склону. И уже через пару метров я поскользнулся и полетел вниз.
– О-о-о-о-о-о-о!!! – слышал я собственный ор, пока катился по склону. – О-о-о-о-о!!! – продолжал орать, когда уцепил по дороге веревку, и та мигом обвилась вокруг моего запястья. Склон закончился глинистой лужей. Я сунулся в нее по самые уши и затих.
– Ни фига себе! – обсуждал сцену Димон, пока тянул меня из грязюки. – Летел, орал, а ужа сграбастал – только видели! Покажь!
– Да, забирай уже! – разрешил я, не соображая, куда теперь деть эту большую черную змеюку с двумя рыжими пятнами у основания головы.
– Во – класс! – обрадовался Димон. – У меня дома аквариум пустует.
Я засмеялся, сам не зная – чему. И мы решили, что поход оказался удачным.
Ужа поместили в большой стеклянный ящик и кормили его лягушатами из ближайшей канавы. Через неделю я уговорил Димона пристроить туда же и спрятанный в подвале череп – для красоты. И когда это все увидел Димонов дед, рассвирепел, обозвал нас Гамлетами недорезанными и выпорол нещадно – обоих. С этого-то и началась наша с ним закадычная дружба.
– Послушай, – спросил назавтра Димон, потирая саднившие ягодицы. – Кощунство – когда до экзекуции или после?
Я огляделся по сторонам. В ту пору зацвели вишни, и сады стали походить на присевшие отдохнуть облака. Ничего кроме них в округе не наблюдалось.
– Ты это о чем? – задал я резонный вопрос.
– Да так – в плане возмездия…

Глава 4

Я вошел в Димкину комнату, пытаясь угадать знакомые вещи. Огляделся: кровать, стул, стол, компьютер. На столе Димкины безделушки. Вечность, рассыпанная в вещах. Все прибрано. Расставлено по местам.
Не он. Софья Степановна прибиралась.
Книжные полки. Наше с ним детское фото – два пострела в коротких штанишках на фоне степи. Зеркало на стене прикрыто занавеской. Напротив плакат – глаза усталого человека.
– Рукописи под кроватью, – сказала Димкина мать у меня за спиной. – Возьми сам. Я все еще боюсь заходить сюда. Урывками. Читай. А я пойду.

Я влез под кровать и поставил коробку на стол.
«Отчего, – задал себе вопрос, – он исписал столько бумаги, когда на компе гораздо удобней? Ладно. Разберемся». Распаковал содержимое. Подумал, что ручка графомана – продолжение его члена и сам поразился пакостности этих мыслей. Вытащил несколько толстых тетрадей, исписанных аккуратным бисерным почерком. Открыл наугад.
«Акты воли всегда имеют причину вне себя, – в мотивах. Но последние определяют только то, чего я хочу в это время, на этом месте, при этих обстоятельствах, а не то, что я вообще хочу, т.е. они не определяют принципа, характеризующего все мое хотение. Поэтому хотение не может быть объяснено из мотивов: они определяют только его проявление в данный момент времени, он только повод – по которому обнаруживается моя воля. Закону Основания подчиняется только проявление воли, сама же воля безосновна».
Цитата Шопенгауэра меня не заинтересовала.
Пока.
– Значит, – произнес я вслух. – Вы можете действовать и знаете, почему Вы действуете так, но вы не знаете, почему Вы знаете, что Вы знаете, как Вам надо действовать, – взял другую тетрадь и открыл ее на первой странице:
«Я не боюсь смерти, – прочел там. – Я уже достиг своего уровня самосознания и чувствую это. К тому же я никогда не хотел жить слишком долго. Желание исполняется».
Однако уже следующая строчка говорила совсем о другом:
«Пока мы живем – мы несчастные безумцы, но как мы ничтожны, когда перестаем жить! ... Человек, безропотно принимающий все тяготы жизни, достоин уважения, но это вовсе не означает, что таков его долг».
И еще: «Монтень прав, но я не стал бы исписывать столько страниц с единственной целью – забыть, до чего тебе страшно исчезнуть.
В последние месяцы основная часть времени уходит у меня на попытки уснуть.
Я чувствую, как нечто растет внутри меня, стремительно делясь и множась. Оно отвоевывает пространство, концентрируясь где-то в районе желудка, упругое и округлое, размером с персик. Чужое. Оно высасывает воздух из моих легких и разъедает мозги. С ним невозможно договориться. Только ждать.
И я жду. Стараюсь не думать. И оттого думаю еще больше. И пусть – это пустяки. Способность мыслить – не самое худшее из того, что нам досталось от этой жизни».

Несколько строчек были вымараны до невозможности разобрать хотя бы одну букву. Потом шло десять чистых страниц и короткий опус по нумерологии:

«Я не рассчитываю порядок действий. Просто стараюсь забить мозги – играю с числами. С теми самыми числами, которые позволяют нам разложить по полочкам окружающий хаос. Числами, которые определяются как собрание единиц, так что сама Единица оказывается неопределяемой величиной. Глядя на нее, истончаешься до первоосновы.
Для производных чисел Единица, то же самое, что красный цвет или же Адам для рода человеческого. Слово Адам и означает красный.
В отношении двух дело обстоит совсем иначе. Двуединство – основа разлада. Семья. Брак. Следовательно, два путает все. И это – начало зла. Как братья – Каин и Авель. И в то же время не будь двух, не было бы и сочетания, соотношения и, значит, гармонии, подобно двум херувимам над Ковчегом Завета. Двойственность – основа рода человеческого. А значит два – ближайшая родственница нуля, который и есть замкнутая на себя двойственность.
Три сочетает выражение целого и составного. Это совершенная гармония. Тому есть осязаемая причина: три – составное число, делящееся только на единицу. В восточной мудрости Брахма – сила созидающая, Вишну – сила охраняющая, Рудра – сила разрушающая, и вместе они являют Тримурти – триединство, образующее Шиву – Верховное Божество. И человек – самое прекрасное творение Шивы, разве не обладал некогда тремя душами?
Три – это число Троицы, это число ангелов, явившихся Аврааму, число дней, которые Иона прожил в китовом чреве, которые провели Иисус и Лазарь в своих гробницах; это столько же, сколько раз Христос умолял Отца Небесного пронести горькую чашу мимо Его уст; столько же раз Господь уединялся с апостолами для молитвы. Три раза предавал Его Петр, и три раза Он являлся своим последователям по воскресении.
Тридцать три – число, составленное из двух троек – возраст Христа. Три – таинственное число первостепенного значения. Оно несет в себе и возникновение, и жизнь, и распад.
Однако и форма квадрата наделена спиритуальной поучительностью. Четыре добродетельные основы, четыре времени года и времени жизни – рождение, юность, зрелость, старость. Раз в четыре года является год високосный.
Четыре очень походит на тело, ибо тело обладает четырьмя свойствами. Четверка у китайцев олицетворяет смерть. В числе этом заключено также все таинство клятвы. Каким образом – не знаю, но раз некий учитель сказал так, ученики его, несомненно, это объяснят.
48, где четверка повторяется дважды и двукратно – заветное число бизнесмена. Нет такого проекта, под который в 48-м месте не дали бы денег.
Числу пять покровительствует Венера. У буддистов – пять частей света. Пятиконечная звезда вписывается в пять чувств и оттого так любима разного рода мистиками. Это число наслаждения и муки.
О числе шесть мне ничего не известно, кроме того, что у куба шесть граней, у Эллинов шестиугольник – знак Гермафродита и за шесть дней до смерти Чайковский дирижировал премьерой шестой «Патетической» симфонии, которую друзья сразу окрестили реквиемом, и еще не строил никаких планов. Скудоумные робеют перед рядом из трех шестерок, считая его числом «числом Зверя», но даже мало мальски смыслящий в кабалистике знает, что это не так.
Зато семь – число исключительной важности – основа всех самых сложных чисел. В звездном небе, говорит Иоахит, все было создано семикратным как фазы Луны. В созвездии Плеяды семь звезд суть семь демонов. Есть семь звезд светлого гения, семь Гаанбардов, семь Амшаспандов или ангелов Орзмунда. Отсюда произошло понятие о семилетних циклах, неразрывно связанное с понятием о великом катаклизме. Вся древняя мистика пронизана числом семь. Это самое таинственное из апокалипсических чисел, из чисел культа Митры и таинств посвящения. Семь лет составляют неделю жизни, а сорок девять – большую неделю – истинное число векоисчисления евреев.
Семь священников с семью трубами вострубили под стенами Иерихона, когда на седьмой день осады сыны Израеливы обошли семь раз вокруг города, и рухнули стены.
В Откровениях Иоанна Богослова семь общин, семь рогов чудовищного дракона, семь чаш гнева. Семь таинств и семь смертных грехов. Семь чудес света.
Существует также семь поясов Земли, семь Небес, символизируемых ярусами зиккурата, семь ветвей Древа Жизни с семью листьями на каждой. Семь врат Ада, семь демонов Тиашат и уничтожающих ее ветров, семь цветов радуги, семь божеств судьбы.
Ребенок, рожденный на седьмом месяце жизнеспособен. Через четырнадцать дней он начинает видеть, через семь месяцев у него прорезываются зубы, а в семь лет они у него меняются, и тогда он начинает отличать добро от зла. В четырнадцать лет человек способен зачать, в двадцать один он достигает своего рода зрелости, и потому к этому возрасту во многих странах приурочили юридическое и политическое совершеннолетие. Двадцать восемь лет – время великой перемены в человеческих привязанностях. В тридцать пять кончается молодость. И это пролог ухода великих поэтов. В сорок два начинается постепенное разрушение наших способностей. В сорок девять – прожита лучшая половина жизни. Для чувств наступает осень. На душе появляются первые морщины. В пятьдесят шесть начинается старость. Шестьдесят три года – первая пора естественной смерти. Так что если в восемьдесят четыре умирают от старости, то в шестьдесят три – от возраста.
Многие знаменитости умерли в семьдесят лет, восемьдесят четыре и девяносто восемь. Но Аристотель, Абеляр, Элоиза, Лютер, Константин, Шах-Аббас, Нострадамус и Магомет умерли шестидесяти трех лет; а Клеопатра почувствовала, что должна прожить двадцать восемь дней прежде, чем последовать за Антонием...
Что можно сказать о цифре восемь, кроме того, что она свита в Бесконечность?
Девять! Если верить монгольским ордам, это самое гармоничное из сложных чисел. Это основа косвенных произведений. В Нагорной проповеди Христа перечисляются девять блаженств. У мусульман насчитывается девяносто девять атрибутов божества, а народы восточной Индии знают восемнадцать миров: девять миров добра и девять – зла. У кота девять жизней. Девять отверстий имеет тело. У пифагорейцев девять – предел всех чисел, внутри которых существуют и обращаются все прочие. Если идти далее, девять – эмблема зловещих превратностей судьбы. И это наводит на размышления.
Десять – справедливость и блаженство, проистекающие от творения, то есть семерки, и Троицы, то есть тройки. Надо ли удивляться, что десятеричное исчисление, легло в основу современной цивилизации?
Одиннадцать есть грех, ибо число переходит за грань десяти, сиречь справедливости. И это – предел возвышенного, после которого остается только умолкнуть: большего не знал и сам Блаженный Августин.
А двенадцать? Дюжина получается перемножением трех и четырех. И это – число апостолов. А двенадцать на двенадцать – сто сорок четыре, то есть число избранных».

Число 13 было обведено несколько раз и заключено в круг. Далее следовало всего несколько строчек.

«Если рассматривать обыкновенного человека как самостоятельную ступень следует помнить, что существует 13 Посвящений от человек к Богу.
Магия чисел завораживает. Египтяне приняли ее в столь давние времена, что, легко поверить – это знание передали им сами Боги.
То, что мне удалось разглядеть в твоей психо-матрице, обнадеживает. У тебя должно получиться».

Последняя фраза предназначалась именно мне. Еще несколько страниц заполняли сплошные каракули. Я взял следующую тетрадь.

«С чего все началось? – писал Димон в коротком введении. – У меня сломался телевизор. И сразу достало времени на собственный автономный анализ текущей жизни. Надо же какая страшная сила – этот информационный голод! Так вот.
Правила вменяемого существования, как ни странно, сводятся всего лишь к тому, что надо жить, а не оправдывать чьи-то ожидания. Отдельная личность в своем развитии не создает себя – на это она не способна – лишь выявляет собственную сущность. Буанаротти, на мой взгляд, высказался наиболее удачно. Только так: осознать и отсечь все лишнее. Но вся проблема в том, что люди с большим трудом воспринимают простые идеи. Человеку недостаточно ординарной передачи действительности. Важна интерпретация. И в этом нам следует помочь ему.
Моя жизнь скоро кончится. Именно поэтому мне легче рассуждать абстрактно. Именно этим я и собираюсь заняться в оставшееся мне время.
Суждения мои (лишенные оппонента) могут показаться однобокими. Одномерными. И пусть. Я не ставил задачу создавать очередной симулятор Вселенной, хотя именно эту задачу я и ставил».

На следующей странице были выведены только два слова: «Большая игра».

«И смерть, и бессмертие равно лишают нас возможности личного выбора, – продолжал Димка. – Но может ли всевластие смерти быть большим всевластия жизни? Может ли она быть вообще как некая самодовлеющая величина?
Созерцательность, в которую я погрузился с начала болезни, приучила меня к тому, что жизнь – это постоянный, нескончаемый поиск чего-то. Мне не нравится термин: «Пути к спасению», скорее: «Продолжения сути».
И мне хочется думать, что если мыслимое мной обретет плоть, реальность расширит границы. И я вернусь – как финик из пепла. Есть такая фантазия».

Две следующие страницы были покрыты рисунками с изображением странных существ: людей с петушиными головами, крылатых русалок, рогатых львов и саблезубых овец, осьминогов со змеями вместо щупалец и взглядом почти человеческих глаз. Рептилий покрывали бутоны чудесных цветов. Древние ящеры обрастали крысиной шерстью. Кавалькады всадников везли на себе лошадей и ослов. И все они неслись в бесконечной пляске полотен Иеронима Босха.
По небу плыли сюжеты созвездий и летели стада черепах.
«Сон разума порождает чудовищ», – прошептал я, вспомнив другого автора.
Кропотливость, с которой были прорисованы персонажи рисунков, свидетельствовали об усердии исполнителя – стремлении к совершенству, граничащему с безумием. За ними снова следовал текст:

«Быть последовательным – вовсе не значить проходить чередой последовательностей, которая всем очевидна. Скорее наоборот. Но вот способность управлять чередой очевидных последовательностей и являет одно из основных правил общественной игры или жизни. Понимай, как знаешь. Только поняв это, я и начал думать о смысле «Большой Игры».

Правила, по которым жили предыдущие поколения, больше не имеют существенного значения. В этом виноваты не демократия и атеизм, не войны и революции. А скорее прогресс и, как следствие – индивидуализация личности в эпоху индустриального стресса. И никто – ни один эксперт или исследовательский центр не имеет представление, куда катится этот мир.
Бог ведает. Если он есть.
Современная культура отравлена китчем, и классические образцы ее рассматриваются исключительно как проявления беспросветной отсталости и мещанства. И причина тому – не попытка утвердить собственную самость, не отрицание достижений мастеров прошлого, а отрицание мира вообще. Отрицание без альтернативы.
Жизнь цивилизованного человека остается убогой, несмотря на все обилие предоставленных возможностей.
Переизбыток информации – вот главная проблема любого развивающегося сообщества. Потому и происходит структурирование отдельных особей, чтобы обеспечить себе необходимый ее достаток, именуемый смыслом жизни.
Светская культура пришла через воцерковление человеческой массы. И она же явится причиной ее погибели. Буржуазный рационализм в этом смысле ничуть не лучше догматов коммунизма.
Мы перестали вспоминать о звездах и бесконечности пространства Вселенной. И сами не заметили, как все это произошло. Информационные потоки загнали нас в капсулы индивидуализма и закупорили в них. Ресурсы общества бесполезны, когда внутренние ресурсы индивида истощены.
Для того чтобы выжить (по Дарвину) вид должен приспосабливаться к изменениям в окружающем пространстве, в том числе виртуальном. Это уже мое дополнение.

Принято думать, что логика истории вполне обходится и без логики человека. И в этом причина ошибок и просчетов, которые делали, делают и будут делать люди.
Я бы разделил эти ошибки на прямые и отсроченные – такие как социальные взрывы, пренебрежение экологией, освоение женщинами бизнесс-политической сферы и насаждение виртуальной реальности.
И мы не в состоянии с этим бороться. Только использовать. Осуществление подмены ценностей может оказаться именно тем ключом, который откроет ненужную дверь.

История прошедшего столетия показала лишь одно – человечество в принципе не может стать цивилизованным в том смысле, как это видели творцы Великой французской революции. А посему выискивать причины общечеловеческих поступков – занятие довольно бессмысленное или даже – недовольно бессмысленное. Внятного объяснения все равно получить невозможно. Подобные рассуждения – бесцельные экзерсисы – только и всего.

Новой человеческой формации предстоит обретаться в ином мире. Время перемен пришло. Оно наступает стремительно и, возможно, будет длиться достаточно долго, чтобы стереть правила построения традиций. Так христианство обратило в демонов богов архаичных религий.
Что же взамен?
На смену лирике приходит алгоритм. Информированность порождает невежество. Романтика умирает и разлагается. Развитие современного искусства напоминает конвульсии. Меня мутит от одного взгляда в его сторону.
Интеллект никому не интересен, если он слабо структурирован. Место анализа занимает ситуационный посыл, но и этого недостаточно.
Ни одно общество не в состоянии существовать без религии. В то же время ни одна религия не способна проникнуть в человеческое сознание посредством логически обоснованных построений. Человек, не впитавший слово Божие с молоком матери, обречен на бесконечные поиски духовности. Атеизм не может удовлетворить думающую личность. Отсюда расцвет иррациональности в среде новых интеллектуалов. Отсюда же потуги индустриальных обществ найти спасение в сектантстве. Именно потому, что их иррациональность закамуфлирована наукообразной галиматьей.
Платон и Паскаль уже давно заметили, что человек бежит от реальности.
А посему Терра компьютера – иллюзорная изначально – и должна стать землей обетованной духа страждущих. Необходимо всего лишь убедиться, что для погруженного участника ролевой игры фиктивное игровое пространство – вещь во всех отношениях реализуемая.
Для него и не существует ничего иного.
Во всяком случае, во время игры.
Главный вопрос – достоверность события. А как оно подтверждается, значения не имеет.
Схему разумного мироустройства выдумает любой дурак. Но еще большая глупость – ожидать, что люди в здравом уме станут ее придерживаться. Пафос повседневного повествования держат все те же киты – мистификация, мания, маска – салонный бред экзальтированной публики.
Вписав любовь, страх и надежду в оси координат мы получаем шанс подобраться к сути основных взаимодействий и, наконец, разглядеть очертания подлинной картины мира.
Метафизика – самый глубинный пласт. Она – основание новой реальности, которая не нуждается ни в какой иной сфере».

– Уф! – сказал я себе, отложив тетрадь. – Ты решил, что «Большой Игрой» может стать фантом этого мира.

«Именно! Я рад, что ты меня понимаешь, – начал Димон следующую страницу и у меня сложилось впечатление, что он стал думать за нас обоих. – Только фантом, а не проекция и не модель. Призрак, обладающий энергетикой и собственной почти овеществленной жизнью.
Вот тут и выступает на первый план способ формирования обобществленного сознания – сознания, которое больше не может жить без массовых коммуникаций. И потому лишь аргументы, осененные дланью СМИ, становятся интересны широкой публике. Люди слишком увлеклись копированием чужой жизни. Но и это еще не все!
Посмотри программу передач на завтра, есть ли там хоть одна, которую было бы жаль пропустить? И что же? Ты отказываешься? Нет! Телевещание оборачивается фоном существования. Оно сосуществует.
Вокруг тебя призрачная башня с просветами, сложенная из призрачного кирпича. Очертания ее размыты. И ты сам не в состоянии оценить значимость содержимого. Впрочем, если бы на свете обреталось лишь то, что жаль было бы упустить, действительность превратилась бы в хрупкую стеклянную поделку, к которой боязно прикоснуться.
Но жизнь, если вдуматься, не очень уж отличается от той же программы телепередач. Поэтому каждый, понимая ее бессмысленность, ось бытия размещает в собственном доме. И все же…
Времена, когда человек отождествлял себя с телевизором, уходят, уступая место эре виртуального взаимодействия. Телевизионная риторика и без того все более и более отстраняется от реальной жизни. Только иллюзия обратной связи порождает ощущение сопричастности. И она даже осуществляется – через толкушки, интернет-магазины и спам – образы, которыми мы маскируем явления настоящего. Стόящего настоящего? Не знаю.
Для того чтобы исследовать нашу эпоху археологи не понадобятся. Достаточно будет порыться в Интернете. Слава Богу, на планете остались еще реликтовые уголки. Но срок им уже отмерен. Недолгий срок.
Люди уходят в виртуальность и живут как бы в другом измерении. Им нет дела до того, что творится за окнами их жилища. «Здесь» и «сейчас» их больше не удовлетворяет.
Лишенный связи с исконным окружением человек сам превращается в абстракцию. И меня это радует, поскольку только абстракция позволяет построить мост между берегами, которые в принципе невозможно соединить.
И это дает нам шансы на будущее, которое небезнадежно.
Подсознание создает подоплеку существования, в котором сознание лишь выбирает вариант пути. Разумеется, это чистый субъективизм – единственно возможная доктрина виртуального мира.
Прогресс в нашем веке имеет два основополагающих пути – Интернет и генетику. И тот и другой могут породить внутри себя как Бога, так и дьявола.
И, не смотря на все протесты и этические диспуты, эти работы уже идут, и будут продолжены, поскольку есть сферы человеческой деятельности, к которым моральные критерии не приложимы, а единственной отправной точкой, в конечном счете, является целесообразность».

На этом месте я окончательно потерял нить Димкиных рассуждений. Посмотрел в окно. По закатному небу летели чайки. Во дворе сушилось белье. Оно белело в потемках как листки Димкиных тетрадей у меня на столе.
Читая его ремарки, я снова обретал друга детства. Пробегал глазами знакомый почерк. Хотел написать ему. Положить рукопись на рукопись. Но понимал, что не сделаю этого никогда.
Я растер лицо, включил свет, и глаза снова побежали по строчкам.

«Принцип публичной расточительности продолжает давить на мозги обывателя. Превращает его в жалкую жертву промежуточного социального слоя, униженно и гротескно копирующегося стиль жизни и манеры людей из "высшего общества".
Стимулирование потребительского спроса постепенно перерастает в его симулирование. Так что даже потребитель с полным отсутствием пристрастий находит себе отраду в пору очередных сезонных распродаж. Но все-таки – это не успех. Это даже не иллюзия успеха. Современному человеку требуется нечто большее. Ему требуется игра в настоящую жизнь и смерть».

Я перевернул еще одну страницу

«Ты слышишь диссонансы в моих рассуждениях? Но и тут я прав! В эру массовой культуры каждый борется за личную индивидуализацию. А как еще добиться этой цели, если не мистифицировать текущие события? «Мистификация – магия – маска», – повторяю я. Следующий шаг – методология виртуальности.
Ты скажешь, что подобные проекты давно существуют. Мир наводнен всякими «Империями», «Цивилизациями» и социальными сайтами. Они увлекательны. Да. И еще раз: «Да!» И это только подтверждает интерес человечества к такого рода моделям.
В нашем же случае виртуальность не может быть ограничена одним и даже сотней тысяч участников. И это все уже есть, – скажешь ты, – оно растет и плодится, пожирая рекламные средства. И тут я с тобой соглашаюсь. Безусловно!
Более того! – для создания новой культуры необходимо преодолеть «критическую массу» в численности ее адептов. Только в этом случае она сможет выйти за рамки просто игры, став реальным популяционным взаимодействием или «коллективным бессознательным», если хочешь. Я преклоняюсь перед прозорливостью Юнга и продолжаю.
Второе – не менее важное – материальная составляющая игры как реализация «воли к власти». Именно она делает ее действительно (я подчеркиваю это слово) по-настоящему реальной.
Деньги – первая по значимости – коммуникативная составляющая этого мира. Они и станут той нитью, которая свяжет и уравновесит наши шансы».

Гроза разразилась к средине ночи. Настоящая южная гроза, когда в сплошном потоке водяных струй теряется ощущение пространства и времени. Я поднялся, чтобы закрыть окно. Прошелся по комнате.
Было ощущение, что глаза с плаката на стенке внимательно следят за каждым моим шагом.
– Чего же ты хочешь? – прошептал я и прочитал на следующей странице.

«Это очень просто. Необходимо разбить поверхность сотворенного мира на конечное (миллиард?) количество участков и продавать их всем желающим за минимальную сумму (1$), ограничив возможность выкупа территорий. В этом случае увлекательность виртуальной стратегии окажется помноженной на притягательную силу денежных пирамид.
Дальнейшее развитие должно зависеть только от усилий игроков и действия закона случайных чисел. Судьба и здесь будет иметь решающее значение».

– Ты купишь? – спросил я себя. – Могу! – ответил. – А сколько еще кроме меня таких придурков?
«Согласно статистическим данным, – выплыло в голове, – в мире более 300 000 000 человек больны игроманией…»
– Покупают же и на Луне участки… – я вздохнул и посмотрел в окно.
Гроза прошла, тучи рассеялись, и до горизонта тянулось море ночных огней. Стрелки часов обещали скорое утро. Увлекшись чтением, я пропустил время, когда Софья Степановна ушла спать.
Я не решился ее будить. Тем более – уйти не попрощавшись. Вспомнив, что меня и так приглашали пожить в комнате Димки, я прилег на кровать и снова стал думать о нашем детстве.
Глава 5

Мой друг Димон был умен и серьезен и к тому же драчун и завирала. Несмотря на полупролетарское происхождение, он имел мозги аналитика и еще – старшего брата, который учился на Физфаке Московского Университета.
Атмосфера нашего детства выходила обычной для провинции эпохи зрелого социализма – устойчивая и спокойная. И в то же время – уже наполненная безнадежностью близкого упадка. Впрочем, у нас не хватало времени об этом думать.
Гражданских жителей Багеровского гарнизона постепенно переводили в дома городских предместий. Мы с Димоном переехали почти одновременно и снова оказались в одном микрорайоне, отстроенном еще немецкими военнопленными. Дальше города не было вовсе. Даже окраин. Небольшой парк за нашими окнами обрывался возле старого рудника с небольшим озером на самом дне котлована.
Огромное здание разбомбленного в прошлую войну металлургического комбината грозно вздымалось на дальнем краю карьера, напоминая костяк доисторического ящера. За ним тянулись лачуги садоводств, переходящих в бескрайние крымские степи.
По другую руку частные сады тянулись до самого моря. Короткий пляж переходил в каменистые отмели. Прибрежные скалы зияли проломами каменоломен. Чуть дальше бетонные плиты и брустверы отмечали брошенные позиции береговых батарей. Вокруг них на искореженных столбах ржавели остатки проволочных заграждений.
Серые глыбы покрывали заросли камнеломки и кусты ежевики, делая пейзаж похожим на творение художника-сюрреалиста.
На мысе над морем возвышались развалины античного храма. Несколько колонн, кое-где прикрытых плитами фронтона. Сухая и жесткая трава шелестела под ветром также как и тысячи лет назад. Постоянное обновление – вот суть приближения к вечности.
Впрочем, тогда я об этом совсем не задумывался.
На ближних холмах трудились археологи, расчищая остатки эллинских поселений. Мы любили смотреть, как они обнажают древние фундаменты, роются в грудах глиняных черепков.
Работники кормили нас сгущенкой. Рассказывали о золоте скифских курганов. Об остовах греческих судов на дальнем рифе. Мы верили им. Ведь каждый пацан мечтает стать искателем приключений.

Если судить объективно, с этого-то все и началось – мы поссорились – на всю жизнь – до следующего раза.

В недальних ставках за карьером водились карпы. Дорога до них была – час. Мужики ездили туда на велосипедах и иногда возвращались с огромными золотистыми рыбинами, которых выкладывали на стол, обмеряли, взвешивали. Удивлялись. Причмокивали губами. А по вечерам за домино вели долгие беседы о премудростях ловли озерной рыбы.
Надо ли говорить, что у всех ребят нашего микрорайона была та же самая заветная мечта. Мы много раз пытались поймать хоть одну рыбину проверенным дедовским способом – засовывая крючок с толстой леской в ломоть белого хлеба и запуская снасть в опоясывавшие ставок камыши.
Не везло.

За день до памятного похода я расколотил гайкой из рогатки стекло в соседской квартире. По этому поводу был бит и поставлен в угол разгневанной бабкой. Мои объяснения, что на самом деле я совсем не собирался разбивать это самое стекло, а, наоборот, целился в кошку, которая прилаживалась сцапать кенора, который как раз сидел в клетке, которую выставили на подоконник той самой злосчастной соседской квартиры, успеха не имели.
Бабушка характер имела стойкий. И, не смотря на все нытье, держала меня в углу час – не меньше. Сидела у окна и что-то вязала. Делала она это чрезвычайно редко. Чтобы успокоиться.
Я томился. Ныл и томился. Уже даже томиться устал, когда в дверь позвонили.
– Он сегодня не выйдет! – заявила бабушка из коридора, отчего я окончательно впал в тоску от черствости человеческих суждений и необоснованности сделанных выводов.
– И надолго тебя? – поинтересовался Димон, заглянув в комнату.
– До скончания веков, – безнадежность в моем голосе поглотила все прочие оттенки переживаний.
– А завтра?
– Завтра – это конечно! А как же? Мы ж на пруд собирались.
– Угу! – сказал Димон. – Тогда нас точно выдерут.
Как в воду глядел.

На утро Димон стырил из дома целую кастрюлю пшенной каши, я собрал снасти. Червей копали вместе на ближней помойке. Прихватили по ломтю черного хлеба с маслом и сахаром. Вышли затемно. Как раз к рассвету мы миновали последнее большое село. Кое-где в окнах горел свет. За заборами гоготали гуси. Из-за сарая у крайнего дома выбрался огромный индюк, окинул округу надменным взглядом и распушил перья, но, увидев удилища в наших руках, передумал и ретировался к своим индюшкам. Впереди была только степь.
Мы бодро пылили по ухабам проселка. Добрались до ставков, когда солнце уже приподнялось над абрисом пологих холмов. Наступал еще один долгий день, который предстояло чем-то заполнить. Я утоптал камыш. Димон разбросал прикормку. Закинули удочки, насадили на крючки и отправили в плаванье пару корок белого хлеба. Уселись. Уставились на поплавки. Принялись ждать. Клева не было.
Мы съели свои бутерброды. Заскучали. Терпения хватило, может быть, на час. После этого Димон начал клевать носом, а я увлекся ловлей местных лягушат.
В это время один из поплавков подозрительно улегся на воду, полежал и опять встал на место.
– Снова не везет! – услышал я собственный шепот. – Сожрала наверное, – и потянул удилище, проверить, как там наживка. На леске заходила здоровенная рыбина.
– Димон! – завопил я. – Попалась! Держи! – и сунул удочку ему в руки.
Тот спросонья подскочил с места. Ойкнул. Засучил ногами на глинистой почве. Так что после первого же приличного рывка нашей добычи выпустил удилище и полетел вниз головой в прибрежную тину. Я и сам собирался лезть в воду хватать подцепленного карпа. Теперь же приходилось ловить саму снасть, которая неторопливо уплывала к центру водоема.
Я – как был – сиганул в пруд, обогнул барахтавшегося Димона и ринулся за беглянкой. Поплыл, путаясь в водорослях и отчаянно размахивая руками, и уже почти догнал свою удочку, но она при моем приближении медленно ушла в глубину.
Я завыл от досады и закрутился на месте в надежде, что та всплывет еще где-нибудь. Удочка не появлялась. Бултыхаться так – в мокрой одежде – не было больше сил. Пришлось возвращаться.
На берегу уже ждал, приплясывая, рассвирепевший товарищ по несчастью.
– Ты что, охренел! – орал на меня Димон, соскребая с ушей налипшую тину. – Кто тебе сказал, что я плавать умею!?!
– Раззява! – слабо огрызнулся я и загрустил, глядя на воду. Димон собрал пожитки и, ни слова не говоря, пошел по направлению к дому.
Упускать почти пойманного карпа было ужасно жалко. Тем более такое чудо – почти золотую рыбку! Руки все еще чувствовали напряжение удочки после подсечки. Остаток дня был потрачен на поиски всплывшего удилища, но оно как в воду кануло. И больше не появлялось.
«Почему, как?» – грустные мысли бродили в моей голове. Улов ушел. Дружба кончилась. Жизнь не удалась. Слезы сами полились из моих глаз. Смеркалось. Мельтешенье мошкары над прибрежными кустами дополнили всплески рыбы и шорохи у самой воды. Неподалеку пару раз ухнула ночная птица. До дома был еще час пути.
Так я и побрел, размазывая по щекам скользкую грязь. Во дворах дальнего поселка лаяли собаки. Над степью взошла луна. Ее диск был почти полным. Белесый свет залил дорогу. И от этого стало еще страшней.
Пройдя километр, а может быть два, я различил впереди силуэт. Он двигался в мою сторону и мог оказаться кем угодно. Размеры и расстояние скрадывала темнота. Вокруг все было также темно и тихо. И погибать отчаянно не хотелось. Руки сами нашли пару булыжников на обочине дороги.
– Не вздумай метнуть в меня каменюкой! – услышал я знакомый голос и обрадовался необыкновенно.
– Димон!!!
– А кто ж еще тебя выручать двинет?
– Ох, и попадет нам от предков!
– А так тебе и надо! Чуть не утопил другана, гаденыш!
На предмет собственных перспектив, Димон голову забивал не особенно. Его мать была учительшей и, значит, сторонницей строгой дисциплины, однако как женщина – не слишком твердо придерживалась собственных принципов. Отец был суров, но рассеян и не всегда вспоминал о намеченной экзекуции. Так что в рассуждениях моего друга всегда имелась лазейка с названием: «Пронесет». И я всегда радовался его фарту, но сейчас мне снова захотелось обидеться.
– Слушай че, – сказал Димон, не обращая внимание на мое сопение. – Я тут по дороге на классный курган набрел. Раскопанный. И еще там мраморные барельефы кругом и плиты у входа. Разглядеть не успел. Вокруг ограда и сторож – зверь. Свирепый сволочь! Отделал меня крапивой, а я всего на забор залез и даже спрыгивать не пытался. Надо сходить – разведать: как – что?
– Это точно! – подтвердил я, утешаясь тем, что назад уже одному идти не придется.
Дома нас, разумеется, выдрали. Обоих – как обычно.

– Там у кургана он и живет. Ох, и страшный. Пойдем, позырим! – продолжил Димка свой рассказ на следующий день.
– Айда по-пырому! – радостно согласился я, даже не подозревая, чем закончится это путешествие.
Наш общий дворовый пес Шарик тявкнул пару раз и встал на задние лапы. Мы двинулись спешно, почти бегом. Задницы ныли, вселяя в нас дух отчаянных приключений. Пес бежал впереди, обнюхивая по пути все местные помойки.
– Тебя вот только десять раз! – брюзжал по дороге Димон.
– Зато у тебя ремень был шире! – приводил я свои аргументы.
Подобраться незамеченными к кургану не удалось. Лишь только мы прокрались к щиту, обозначающему захоронение четвертого века до нашей эры как филиал местного краеведческого музея, из калитки выбрался дед – в телогрейке и с берданкой через плечо. Угрюмый взгляд из под лохматых бровей не предвещал ничего хорошего.
– Вон пошли! – скомандовал дед. Но я отчего-то решил упереться.
– Не имеете право!!! – заорал во все горло.
– Ну счас я вам мою черешню жрать!
– Поймай, попробуй, – расхрабрился Димон и показал деду дулю.
– Отчего же? – тот зло оскалился и снял с плеча берданку. – Собака ваша?
– Нет!!! – завопили мы в один голос.
– Вот и хорошо!
Сторож поднял ружье и прицелился. Собака доверчиво повиляла хвостом. Я вложил гайку в рогатку, но выстрелить не успел. Заряд дроби разнес Шарику череп. Мужик подошел, ткнул ногой мертвого пса, сплюнул и ушел в сторожку.
– Ну, падла, это тебе так не пройдет! – рассвирепел Димон, и я увидел, как побелели его глаза.
Он замитил рогатку в моих руках, вырвал ее и выбросил за ограду.
– Не сейчас!!!
Мы не плакали. Мы озверели. Просто закопали собачье тело и поклялись отомстить.
Через два дня хибара сгорела. Сторожа там не оказалось. И хорошо – смертоубийства не вышло. Ходить на курган было больше незачем, но мы пришли.
В тот раз только что прошел ливень, тот самый кромешный южный ливень, который превращает лужи в озера, а тротуары в реки и смывает все на своем пути. Топали долго. На сандалеты налипали килограммы вязкой дорожной глины. Ноги шевелились едва-едва. Но мы добрались. Торжествовали умеренно. Бродили по черной куче камней и обгорелых досок, расковыривая остатки испепеленного имущества.
– Спалили народное хозяйство, – констатировал Димон. – А эта сволочь... – тут он споткнулся и полетел. Я бросился поднимать друга, поскользнулся и растянулся рядом. Руки, войдя в жидкую глину, зацепились за что-то твердое.
– Вот же ж сволочь! – согласился я с Димкой и попытался высвободить руку. Не получилось.
Димон поднялся первым, попробовал выдрать меня из ловушки. Дернул так, что я завопил от боли. Понял, так не выйдет. Оторвал обгорелый кусок доски. Начал копать. Из глины появился горшок с плотно подогнанной крышкой. Моя рука аккурат прошла в кольцо его ручки. Вытащить ее по-прежнему удавалось. Димон с остервенением разбрасывал палкой слипшийся грунт. Я свободной рукой подкапывал глину с другой стороны. Горшок вырыли. Он оказался необычайно тяжел. И когда мы начали двигать свою находку, что-то металлическое звякнуло внутри. Я уже не думал о содранной коже и сбитом локте.
Димон сбегал к ближайшей луже, притащил воды, обмыл застрявшую руку и укусил меня за палец. Я вскрикнул и разом выдернул кисть из капкана. Уселся рядом, потирая ссадину.
– Ну, ты...
– Что это? Клад?
– А ты как думаешь?
– Давай смотреть.
– Давай-ка лучше чесать отсюда, пока взрослые не пришли.
Мы нашли кусок дерюги, запаковали в него свою находку и двинулись по дороге назад. Снова пошел дождь. Но это и к лучшему. Никто не обратил внимания на двух заляпанных глиной пацанов, которые, кряхтя и матерясь по-детски, перли куда-то странную тяжесть.
Добравшись до ближайшего брошенного дома, мы сгрузили трофей в подвал, в самый дальний угол, полный улиток и дохлых мокриц. Горшок пришлось разбить. Другого способа открыть его не существовало. Черепки развалились, и на землю посыпались черные золотые монеты.
– Клад! – заявил Димка. – Слушай у тебя талант нырять в грязюку. Вечно что-нибудь сграбастаешь!
– Я же говорил! – подтвердил я, хотя ничего подобного до того не высказывал. Об убитой собаке мы на время забыли вовсе.
– Надо перепрятать! – проявил Димон недетскую сообразительность.
– Зачем это! – удивился его друг, которому безумно хотелось похвастаться находкой.
– Отберут. И все. Оставим, пока повзрослеем.
Откуда взялась у него такая расчетливая уверенность, я не знал, но согласился, потому что привык соглашаться с Димкой.
Сейчас, когда спустя много лет мне известно то, что мне известно, я признаю, что он был действительно по-взрослому прав. Только сам так и не успел воспользоваться своей правотой.
На следующий день мы вернулись в развалины и сделали точно так: сложили монеты вместе с осколками кувшина в жестянку из-под солидола и перетащили в ближайшие каменоломни, прикрыли дерюгой и зарыли тут же – в знакомом отнорке древних подземелий. Потом – повзрослев – поклялись, что используем подарок мертвой собаки только в чрезвычайном случае. А пока...
Это «пока» так и не наступило – Димон умер. Владельцем клада выходил я, и это почему-то меня вовсе не радовало.
Подарок оказывался слишком горек на вкус. В то же время никогда еще жизнь не предоставляла мне такого шанса – сила и случай – идея и деньги. Как на блюдечке с голубой каемочкой. Оставалось только смочь выполнить эту задачу.
Некоторое время мои мысли блуждали в соотношениях желаемого с действительным, пока рассуждения не изнурили меня, и я, наконец, уснул.

Глава 6

Я заспался. Проснулся оттого, что Софья Степановна рассматривала меня через приоткрытую дверь. Зашевелился, и она постучала.
– Доброе утро, Сережа. Кушать будешь?
– Доброе, – промычал я, потягиваясь. – От чая не откажусь.
К чаю получились сырники со сметаной. Мы неторопливо обсудили местные новости за последние двадцать лет. Я огляделся по сторонам. По здешним меркам квартира выглядела зажиточно.
– Это Миша – Димин брат нам из Москвы помогает, – перехватила мой взгляд Софья Степановна.
Я провещал нечто про то, как хорошо, когда есть кому поддержать в трудную минуту. Хозяйка покивала с грустным видом. И я вернулся в Димкину комнату. Хозяин покинул ее навсегда, оставив мне богатое наследство.
– Почему же ты сам не взялся за это дело? – спросил я Димкину фотографию. Она промолчала.
С этого момента я начал читать рукописи мертвого друга как некий сакральный текст, смысл которого гораздо шире, чем буквальное содержание.

«Я не слишком-то люблю теоретизировать, – писал он в очередной тетради. – Не коллекционирую разную заумь. Но сейчас это может быть как раз месту. Ибо у любой идеи должен существовать свой фундамент. Первоисток. Фетиш, которому следует поклоняться.

Великие открытия прошлого века дали огромный толчок развитию творческой мысли. Появление электронных инструментов определило целые направления современной музыки. Телекоммуникации и киноиндустрия. Фантасты вычерпали до дна темы киберпространства, параллельных миров и великих космических приключений. Но фантастика – не наш удел. Мы реалисты. Мы играем. Игра – вот наше кредо и основа бизнеса.
И то, что из компаний с самой большой капитализацией первое место занимает именно Google, является лишним доказательством моих рассуждений.
Симуляция – своего рода забава для неудачников, а поскольку большинство людей и есть неудачники, то эта забава претендует на общественную значимость.
Человечество перевалило очередной рубеж, и времена пророчеств отходят на второй план. Но все это ненадолго.
Мы надоели этой планете.
Мы надоели сами себе. И мы не знаем, что с этим делать. Тело победило душу здесь на Земле. И поэтому она вольна открыть для себя новые территории.

Нынешний лозунг: «Культура в массы» подразумевает только одно – массовую культуру. А изначальная терпимость трансформируется во времени в фасады публичных домов. Дух современного человечества изнасиловал собственную природу. И нет уверенности, что он угомонится в ближайшее время.
Тебя не устраивает мой пафос? Вся штука в том, что он и меня не устраивает. Но я стараюсь этого не замечать.
«Человечество страдает запором чувственности», – эту мысль я выдумал, рассиживая на горшке.
Иерархия жизненных ценностей усложняется и порождает психозы. Мы проклинаем сей мир, но не способны пожелать ничего другого. Мы продолжаем жить в том же самом проклятом мире.
В конечном счете, история сводится к изложению фактов. Чувства и прочая белиберда задаром никому не нужны. И все же…
Отдельному человеку нет никакого дела до всеобщего официоза. Ему нужен выход, и он вправе его найти.
Поэтому столь популярными становятся книги про волшебников и исторические реконструкции, где сильные духом герои превосходят злобных тиранов – Торжество справедливости в том виде, в котором мы хотим ее понимать.
Книга на протяжении столетий являлась носителем не только информации, но и тайны. Тайны – прежде всего – того, что всем сейчас особенно не хватает. Лиризм умер. И никогда более не возродится. Для этого ему необходим реальный, а не выдуманный антураж.
Современный человек строит храм своего одиночества. Но не размышлять уходит он в эту пустынь. Отрекаться и ненавидеть.
Наши чувства поглотил информационный посыл. Они свежи не более чем варено-мороженные креветки в супермаркете. Но все-таки годны к употреблению.
Мы выбираем путь. И суть его – фиксация превосходства. Нам остается только сформулировать правила достижения цели или принцип формирования этих правил при условии исключения линейности взаимоотношений.
Мы стремимся обогнать друг друга, даже двигаясь по эскалатору. Мы жаждем овладеть этим миром и одновременно бежим от реальной реальности. Это главная отличительная черта человека разумного.
И так – Терра – Декорация – Потемкинская деревня. Волшебный театр, который выстраивается игрой актеров. Труппа и сцена в нем – базисные величины. Этнос и Терра должны конкурировать между собой. В этом суть.
Согласно Пригожину на двух изначально равнозначных дорожках может случайно оказаться большее число муравьев. Они интенсивнее пометят свой след, и в результате движение всего муравейника пойдет именно этим путем.
Закон асимметрии дает нам одну из возможностей осознать свое место в ряду мироздания. Захват территорий в этом случае осуществляется не как способ достижения благополучия, но как принцип самоутверждения, столь же значимый, как секс или обогащение.
Мотивация событий играет в нашем случае важнейшую роль.
Каждый хочет, чтобы его соблазнили, но не каждый знает, сможет ли он вынести этот соблазн».

Исписанные листы то и дело чередовались с большими пустотами. Складывалось впечатление, что автор оставлял себе место закончить тему. Давал возможность, воспользоваться которой так и не успел.

«Формирование Этноса должно быть ограничено и определяться законами сектантства. Я уже говорил об этом.
У человека всегда есть несколько заблуждений, с которыми ему не хотелось бы расставаться.
Те, кто нас учит, забивают нам головы старыми условностями, старыми взглядами, старыми идеями и традициями, словно, пытаясь удобрить землю, засыпают ее слоями пепла. Реакция предсказуема, не правда ли? Да! Наступающее поколение должно найти силы отказаться от этого. Найти себя.
Нигилизм неизбежен… И все же… Это – не система. Его постулаты неопровержимы, но несостоятельны.
Надо понять, что история – это вовсе не борьба классов, но противостояние рас и религий. И мы никак не сможем избежать этого противостояния.
Важный аспект использования опыта сектантства – усвоение методологии манипулирования духовными величинами. Есть только один способ приблизиться к реальности – дать волю бессознательному, чтобы потом обуздать его. Необходимо затронуть уровни подсознания, те их зоны, которые порождают поклонения и культы».

В довершение сказанного на странице красовались роза и крест.

«Секта – не обязательно толпа. И ее психология – не всегда психология калеки, – продолжал Димка свою рукопись. – В любом случае «критическая масса» необходима не только карликам, но и гигантам. Чтобы создать собственную культуру, необходим запас численности.
Поэтому внутри секты наличествует всего лишь два основных правила – она старается максимально расширить свои ряды и любыми способами удержать своих послушников. Следуй им, и ты на пути к успеху.
Я уже говорил об этом, забыв упомянуть, пожалуй, лишь о том, что чем меньше численность носителей культурной традиции, тем меньшей гибкостью мысли они отличается. В этом беда всех малых общностей. И в этом же их сила.
Главная задача человека в вере – достичь согласия с самим собой. И в этом смысле сектантство может стать для нас позитивным примером. Люди всегда делились на апологетов и отступников. Но и отступники – тоже апологеты. Им только нужен новый Символ Веры соответствующей масти. Остается только правильно сдать колоду или подобрать фасон. Считать себя выродком не так уж и плохо – никому не надо доказывать свою инаковость.
Ограничение посылов так же органично для человека, как и стремление идти вперед. Создание препятствий на пути к желаемой цели только укрепляет дух и отвлекает от мыслей о смерти. Будит разум. И в этом я вижу промысел Божий».

Под этой записью располагался рисунок: распятия на лысой горе, которая сама была – огромный человеческий череп. Сквозь его глазницы шествовала толпа факельщиков, и ни один из них не смотрел наверх.

«Все хорошее в жизни дается нелегко. Иначе каждый бы заполучил то, что ему нужно, и умер от скуки. Впрочем, так и происходит время от времени. Но мне это не грозит. Моя смерть наступит несколько раньше.
Я перестаю думать о сиюминутном. Верю, что настоящая реальность, вовсе не в этом, и мне удастся ее достичь.
Люди бегут от страха смерти. Это было всегда. Со временем изменялось только направление движения. Я остаюсь на месте, потому что знаю: самый простой способ отделаться от этого страха – взять и умереть.
Сознание того, что ты умираешь, насильно ставит тебя в положение безнаказанности. Ты и так вскорости ускользнешь из этого мира, а, значит, и от возмездия. Есть возможность прикоснуться к собственной сути. Экзистенция…
Согласись, шанс впасть в эту пропасть дается не каждому. И даже не в нее, потому что это не выбор, а безвыборность. Так-то, брат.
Были времена, когда мы думали, что нас за собой ведет только жизнь, теперь я понимаю, что это – одна лишь смерть.
Я поначалу хотел, было, написать повесть о добром юноше или девушке (это даже лучше), которой попал в заложники и чтобы освободиться, должен убить своего смотрителя. Пусть даже тот сам по себе туп, зол и мерзок, но его – другого человека – необходимо быть принесен в жертву будущей свободе. Вместо себя. А альтернатива одна – клетка до конца жизни. Та же самая смерть. Собственная.
Фабула проста: либо ты берешь ответственность за чужую погибель, либо – за свою. Третьего не дано.
Измененное состояние сознания в чистом виде.
«Коллекционер» в этом смысле выглядит однобоким.
Перефразирую Макса Фрая: «Если Вам кажется, что судьба обращается с Вами грубо и немилосердно, это вовсе не значит, что Вам желают зла. Просто Вы заняли неудобную для себя позицию».
Некоторое время я думал, какой срок необходим для обоснования права на убийство. Некоторое время размышлял о том, что ни одна сила не выдержит столкновения с коварством. Потом отказался от этих мыслей. Все на свете – вопрос генов и воспитания.
У меня нет шансов решить для себя, убил бы я или пал жертвой собственной совестливости. Девушка, в конце концов, могла бы соблазнить своего тюремщика и получить свободу. Я же умру в любом случае, и оттого все эти рассуждения изначально фальшивы. Моим мозгам доступны только абсолютные абстракции – ИГРА…
Поначалу я старался держаться, был храбрым оловянным солдатиком. Потом не вынес – сорвался – пил по-черному. Барагозил. Но тоска так и осталась вместе со мной. Я не нашел ее – ту девочку, которую искал с самого детства. Теперь и не выйдет. Не удалось. Бросил все.
Сообщил родным. Рано или поздно они все равно узнали бы правду. Так отчего же не сделать этого лично? И не потому, что я искал поддержки или не хотел оскорбить их своим недоверием. Доверительность – хорошее слово, но и это не помогло.
Перечитал раз пять «Смерть Ивана Ильича» и понял, что эта книга написана здоровым человеком. Мне стало неинтересно.
Из книг никогда не вычитать, что такое жизнь. Что они смыслят – эти писатели, что?
На костылях чужой воли далеко не ускачешь. И ничему другому научить меня они не смогли …

Все что меня интересует теперь, есть: Время; Смерть; Бог.

Отец запил. Мать превратилась в женщину с вечно усталым лицом. Брат в Москве, и на него мало надежды. Обещал пристроить меня в столичную клинику, но я то знаю, что все это бесполезно. В одном мне не откажешь – я продолжаю играть по установленным правилам. Постараюсь не стать Иваном Ильичем. А очень хочется».

Несколько страниц отсутствовали. Следующий текст был выведен вверх ногами.

«Египтяне верили, что имеют семь душ. И у каждой своя специализация. Есть надежда, что, ухватившись за любую из них, можно вытащить все семь как прежнюю сущность. Целиком. Но если говорить о каждой, мне больше всего нравится не Ка, а Акху – Сумма восприятий разума. Категория души остается для меня слишком расплывчатой».

Я перевернул еще один лист.

«От неведения рождается карма; от кармы происходит сознание; от сознания происходят имя и форма; от имени и формы происходят шесть органов чувств; от шести органов чувств происходит соприкосновение; от соприкосновения происходят желания; от желания происходит привязанность; от привязанности происходит существование; от существования происходит рождение; от рождения происходят старость и смерть, скорбь, стенания, несчастье, горе и отчаяние. Так возникает этот клубок страданий». Я сотни раз прокручивал в мозгах изречение Будды. Искал точку, в которой эта последовательность стала моей судьбой.
Улыбка восточного принца, если вглядеться, еще загадочнее, чем складки губ на лице Джоконды. Просто европейцы этого не замечают. Люди в массе склонны следовать стереотипам».

Следующая запись была заклеена плотным листом бумаги, на котором значилось:

«Эгоизм – основная черта человека в эпоху упадка – удел отщепенцев. Но он же – основа творчества. Эгоистом быть тяжело.
Исключенные из человеческого стада (сами-то они думают, что исключения) для того, чтобы не ощущать свою отверженность формируют новые сообщества тех, кто недолюбливает людей и оттого предпочитает служение своему Господу. И они снова образуют замкнутый круг, отгораживаясь от посторонних. Известное воздержание позволяет им, не кривя душой, осуждать то, в чем лично не принимал участие.
Сила их в целостности идей и заблуждений. Они считают, что смогут заставить людей вкусить плод и обрести знание, в основе которого лежит простая истина: Бог слышит нас всегда и видит нас везде.
И все – от Манихейства до Пахайской религии – судят о сущности божественных откровений, не понимая одного – главного – не к вере идут через чудо, а к чуду – через веру».

«Отдельную секту образуют американцы, – решил я вставить собственную мысль, – люди как люди – шумные, самоуверенные, с толстыми задницами и младенчески гладкими лицами. Они всегда отгорожены от прочей публики; похожи на детей, у которых только что отняли любимую игрушку, и свято уверены в собственной непогрешимости и богоизбранности Америки с ее неотъемлемым правом устанавливать свои порядки».

Я походил по комнате, пытаясь сосредоточится. Снял покрывало с зеркала. Постарался увидеть собственный взгляд. Скорчил гримасу. Лицо выглядело помятым. Красные глаза. Веки обметаны желтыми пятнами. Отражение мне не понравилось. Димкины записи были куда интересней.

«Сейчас, когда православная религиозность начала вытеснять туманную экзотику инородных культов, самое время взяться за повседневность.
Мы не станем «останавливаться на достигнутом» и рассуждать о том, кто нас изготовил. Выберем то, что можем изготовить мы.
Мир горний и мир дольний станут единым целым. Надо всего лишь инкорпорировать себя в тело мифа.
Я не призываю становиться Богом или обсуждать проблему бессмертия. Отнюдь.
И в этом нет никакого логического тупика. Важно понять, что проблема Творца и проблема бессмертия не соотносятся друг с другом никак. Наличие Бога вовсе не наделяет бессмертием наши души.
Представь себе – ему до нас нет никакого дела. Поставивший эксперимент не участвует в процессе. Ему важен только результат.
Сущему нет дела до нашей возни на этой планете. Оно знает только себя. И может осознать нас только по своему образу и подобию.
Древняя история учит, что тот, кто нас создал, сам не был ни бессмертным, ни – тем более – всемогущим.
Он нам ничем не обязан, а, значит, и мы ему. И вся человеческая религиозность сводится в итоге к формированию этических норм. Но одним этим уже оправдывает свое существование»

В дезинфицирующее воздействие религии на народную нравственность и то, что вера в Бога исцеляет от греховности, мне верилось как-то не очень. Поскольку, если бы Бог серьезно возражал против греха, он должен был ликвидировать поводы для искушения. Но сделать это отчего-то забыл. Оттого и цели творения становились немного расплывчатыми. Особенно в том месте, где говорилось, что: «Бог есть Любовь».
«Религия помогает человеку смириться с собственным ничтожеством», – подумал я и продолжил листать страницы Димкиных текстов.

«Любое учение существует до тех пор, пока не начинает тебе мешать. И тогда ты начинаешь думать. И отряды твоих собственных мифов нарождаются, чтоб растерзать правду обыденных дел.
Это уже не слова, а категории действительности.
Сейчас, когда информационное поле находится в «шаговой доступности», нет шансов основать религию, создать великую теорию, написать великую книгу. Великих личностей быть не может. Они тонут в подробностях. И тем не менее.
Люди любят легенды. Особенно те, что придумали сами.
И, выходит, сын Божий Христос – тот, что лишил нас веры в незыблемость смерти, тоже живет по законам реинкарнации. Просто последние две тысячи лет никто этого не замечает.
Я не богохульствую. Всего лишь пытаюсь осознать свое место. Прости.
Нынешние умственные построения еще никому и никогда не удавалось демонтировать. Их до того много, что они обступают тебя подобно огромному городу без конца и края. Единственный способ выбраться – выстроить башню или вырыть тоннель.
А значит, снова: Инаковость – Отрицание – Вера – Секта.
У нас слишком узкий угол зрения, мы не видим картину целиком и не знаем, что нас ожидает. Поэтому приходится разыгрывать ту карту, которая уже на руках.
С одной стороны – это немного экстрим, но иначе было бы неинтересно.
Люди до сих пор бьются над поиском универсальной идеи. Ведь те, кто ей владеет, становятся понятны всем и каждому. А, значит, имеют возможность править миром. В этом их сила, но и их слабость. Потому что управлять этим миром на основании разума, тем более – идеи, не способен никто. Даже Бог. Слава Ему – Он первый понял суть происходящего.
Проблема в том, что человек, прежде всего, склонен доверять вещественным подтверждениям осознаваемых последовательностей или образов. Как будто мысли в его голове имеют меньшую значимость, чем нечто, находящееся вовне.
Человеческий мир давно уже врос в почву условностей, и предметы, которыми он себя окружает, служат лишь удовлетворению тщеславия. Люди старательно выдают себя за избранных или копируют их жесты.
Все думают похоже, если не одинаково.
Нам надо постараться избежать однообразия. И именно этим привлечь общественный интерес, а, значит, и людскую массу. Человек наполовину, может быть, общественное мнение. И нам надо использовать это.
Способны ли мы отойти от тех ролей, что исполняем в обыденной жизни? Способны ли понять, что мир может быть вовсе не тем, каким выглядит из окон нашего автомобиля? Понимаем ли, что жизнь не укладывается в прописи из учебников для высшей школы?
Во избежание подобных ошибок человек должен научиться воспринимать видимость без предубеждений. Отбросить привычные шаблоны. Только в этом случае можно рассчитывать на непосредственный контакт с окружающим миром. Или же надо совсем от него отказаться.
И, что немаловажно, мы можем и должны исключить «здравый смысл» из ряда оценочных категорий. И здесь мы точно ничего нового не придумали. В основе любой власти лежит мистика.
Приправа иррациональности придает повседневности особый вкус. Пикантность ситуации заключается в том, что я представления не имею, как преподнести это блюдо. Этот вопрос придется решать тебе самому».

– Нет, – сказал я в ответ. – Я еще недостаточно спятил, чтобы обозвать себя мессией.

«Не бойся ошибок, – успокоил меня Димон. – В любой секте ученики – люди менее великие, чем их учитель. Они искажают его мысли, особенно когда эти ошибки ума усугубляются суеверием или жаждой преобразований.
А предтечи молчат, и тот, кто идет во след, вынужден верить в правдивость апостолов. Не старайся принять всех решений. Говори туманно. Не договаривай. Люди сами додумают то, что им нужно.
Все дело в интерпретации. А, значит, первоисточник – вне подозрений. Определи свой статус и не думай о последствиях. Качество гуру определяется размерами толпы его учеников.
В одном – главном – нам все-таки повезло. Нет необходимости формировать штат адептов. Он уже существует.
Это люди особого сорта. Они вполне могут не есть, не пить, не иметь женщин. Им наплевать на погоду и политику. Им не важно, как одеваться и где отдыхать. Они не могут не делать только одно – они не могут перестать играть.
Ради очередной ставки они готовы заложить и собственных детей. Отчего так? Да очень просто. Игра для них такой же религиозный акт, как месса или причастие. Она помогает им ощутить собственную самость. В этот момент игрок стряхивает с себя серость существования. Происходит самоидентификация. А адреналин в крови фиксирует это событие – как высшее наслаждение – раздражитель похожий на счастье. И его следует рассматривать уже с точки зрения медицины, а не философии.
Это не наш вопрос. Важно, что они – эти люди – существуют всегда и везде. Богу азарта поклоняются даже те, кто не верит в других богов. Дурачить соседа – что может быть увлекательней?
И мы – российский народ – самая благодатная почва для этого. Поскольку всегда нацеливались в Царствие небесное. Шли из Яви в Правь. Путь в него указывал Правитель. Он же – Царь-Жрец, Помазанник Божий. Непревзойденный и непогрешимый.
Мысли о сущем никогда не тревожили наши мозги. Даже богослужения до сих пор отдают бутафорией. Мы от века воплощали национальную виртуальность – нечто сродни «палеонтологической психологии» Андрея Белого или памяти предков.
Ты мечтатель и знаешь, как все это представить.
Только не останавливайся! За полумерами неизбежен ответный ход. В каждом деле важно дойти до конца. Тот же Сталин вовсе не был таким уж маньяком. Он понимал одну простую вещь. Если не дожмешь ты сам, пружина начнет обратный ход и тебя же раздавит. Обрати внимание на эти его строки (с юмором был мужчина):
«Нам же остается только смеяться, глядя на это зрелище, ибо нельзя не смеяться, когда видишь, как человек борется со своей собственной фантазией, разбивает свои собственные вымыслы и в то же время с жаром уверяет, что он разит противника».

– Новому не сопротивляется только ребенок, у которого хотят поменять подгузники, – хмыкнул я.

«Нельзя же всю жизнь идти по одной проторенной дорожке», – перехватил Димон мою мысль.

«В жизни давно пора произойти переменам. С возможностью карьерного роста», – пришлось согласиться мне и перелистнуть еще одну страницу.
Я продолжал читать Димкины тетради. В каждой последующей почерк становился все стремительное. Мысли лихорадочно догоняли суть замысла. Как будто подобным образом он пытался компенсировать то, что не давало ему покоя – зияющую пустоту внутри себя, в некой замершей точке, которой пустовать не полагалось.

«Как населить наше поле для гольфа, спросишь ты меня? И я признаюсь тебе, что сам до сих пор в затруднении. С одной стороны все попытки исключить из этого мира некоторое сообщество, пол или вид организмов, начиная от Диоклетиана и заканчивая китайскими Хунвейбинами, давали только один результат – отрицательный. С другой стороны мы опираемся на мир иллюзий. Отсюда и право имеем.
Во все века люди мечтали об идеальном городе: городе мире, густой смеси языков и времен, культур и нравов, где, тем не менее, жилось бы привольно и правильно. Дай им такую возможность. Тем более, площадью ты не ограничен.
Большие города слоисты. Они полны самодовольства древних цивилизаций.

Мир, созданный по всем правилам искусства, должен быть независим от своего создателя, чтобы смочь сравняться с той бесконечной игрой сил и энергий, которые движут мирозданием
Вселенная, сработанная по заведомому плану окажется мертворожденной...
Размерности разваливаются в моей голове. Но принцип – «Граду и миру» - остается неизменным во всех своих ипостасях. Реальность – это пространство и время настолько приближенные к нам, что мы перестаем различать их. Только и всего…
И я по-прежнему думаю, что обилие насекомых дано нам в ощущение, чтобы миллиарды оторванных лапок, крыльев и усиков удовлетворили в молодых представителях человеческого стада их врожденную тягу к насилию. А полчища комаров и мух – для напоминания сформировавшимся людским организмам, что рай на земле нереален в принципе.
У нашей Игры есть большой плюс – мы изначально ставим участников в равные условия и этим порождаем иллюзию справедливости.
В жизни все иначе. Вряд ли можно ожидать, что тот, кто появится на свет в грязной лачуге в зоне боевых действий, окажется столь же удачлив, как и тот, кто рожден во дворце в окружении домочадцев, прихлебателей и слуг. Хотя и в этом нет однозначности.
Полагаю, не стоит здесь изощряться. Просто реализовать принцип ограниченной похожести. Банальный прием. Но вот в чем фокус – даже самые банальные вещи иногда срабатывают. И порой даже чаще, чем хотелось бы.
Остальное участники игры придумают сами.
И не бойся сочинить Утопию. Потому как, чтобы ты не делал, у тебя выйдет именно она».

Глава 7

Чем больше я погружался в Димкину судьбу, тем более в ней запутывался. В период «дикого предпринимательства» он увлекся первоначальным накоплением капитала и очень быстро сколотил приличное состояние. Помог старший брат, осевший в Москве. Организовал кредиты и связи. Димон и сам был парень не промах.
Только Димон мог в те стародавние совдеповские времена без блата заглянуть в ближайший Универсам и там, не канюча и не скандаля, играючи довести продавца до полного остервенения, но получить полтора килограмма дефицитной колбасы или пару бутылок шампанского из крымских коллекций. Впрочем, успехи такого рода не очень-то его увлекали.
Но хватка – она и в Африке – хватка.
Начал он с вторчермета и плавно перетек в туристический бизнес. Развился. Окреп. Стал уважаемым человеком. Казалось бы – живи не хочу.
Ан, нет. Остыл. Все бросил, оставил себе пару магазинчиков элитных товаров и кое-какие акции, а прочие деньги передал в ближайший детский дом. Он как будто стирал участки своей судьбы. Отмежовывался.
«Может быть, он уже почувствовал, что болен?» – подумал я.
По срокам не совпадало. Об отношениях с женщинами информации не существовало. Я попытался выведать хоть что-то у Софьи Степановны. Но и она не смогла припомнить ничего внятного.
«Зачем что-то иметь, если придет татарин и все отнимет?» – воспроизвел я нечто исконно русское. Не убедило.
«Быть может отец?» – подумал еще и отправился на его поиски. Спустился по лестнице, которая на этот раз благоухала цыпленком табака. Было заполдень – крымская сиеста.

Я зашел в тот самый пивбар, который в моем детстве назывался распивочной. Помещение мало изменилось с тех пор. Контингент – тем более.
Отец Димки сидел за столиком в углу зала. И тянул местное хлипкое пиво из кружки с названием Heineken. Я шел по залу, внимательно разглядывая его, пока тот не кивнул в ответ.
– Андрей Георгиевич, я – друг Димки. Помните?
– А? – пробасил Димкин отец и навалился животом на столик, – Вижу, лицо знакомое. А я думал – с завода... Димка-то ушел. В Валгаллу. Он один. Один навеки. Один и рассудит нас... И мне пора... Уйду как мужик – в алкогольном дурмане...
Он выпил и оскалился.
В это время к столу подвалил мужичок с парой пива.
– Пошел вон! – посоветовал ему Димкин отец и продолжил. – Сядь, не маячь.
Я примостился на соседнем стуле.
– Пиво будешь?
Я кивнул. Он щелкнул пальцами и кликнул бармена. Через минуту на нашем столике появилась еще кружка пива и тарелка с раками средних размеров. Я сделал глоток. Напиток был теплым и горьковатым на вкус.
За соседними столиками размещались изнуренные мужчины с безмятежными лицами. И разговоры вели такие же долгие и безмятежные.
Димкин отец ковырялся с порцией раков. Он сильно сдал за последние годы и выглядел действительным стариком. Обрюзг. Под глазами тяжелые круги от горя и долгих возлияний, сутулость, дрожь пальцев. В моих воспоминаниях жил совсем другой образ.

Андрей Георгиевич был человек правильный – незамысловатый. Считал, что все поиски правды жизни в конечном счете оказываются зарытыми в землю. Играл в домино по вечерам, а в выходные ездил на рыбалку.
Как и большинство людей его круга, он был несколько ортодоксален, но старался изжить в себе это качество. Не любил читать, но держал в доме много книг – для создания интеллигентной обстановки. В этом Димону здорово повезло – это точно.
Мы с детства зачитывались романами Джека Лондона и Фенимора Купера, потом Александром Дюма и Вальтером Скоттом. И, конечно, играли сначала в гордых индейцев и отважных охотников, потом – в благородных рыцарей и героических мушкетеров, дальние страны, дикие острова и сокровища подземелий. Выдумывали себе реликвии и хранили их в заброшенном немецком доте, где у нас был оборудован штаб.
Особенно мне нравился коровий череп и ржавая казацкая шашка. Мы использовали их, чтобы посвятить друг друга в клан настоящих бойцов. И еще – дедово шило, чтоб скрепить посвящение кровью.
С тех пор мы были всегда заодно. Обчищали местные садовые участки. Давали деру от злых собак и их хозяев. Делили награбленное и оплеухи, когда не везло. Но не унывали, потому как были уверены, что без этих погонь и крика, добытые плоды земледелия потеряли бы свой истинный вкус.
Встречали рассветы и провожали вечерних птиц. Ловили крабов. Закаляли дух в дворовых потасовках, искали клады в заброшенных каменоломнях и заглядывались вслед уплывающим кораблям. Благо – жизнь провинциального южного городка очень даже способствовала этим забавам.
Я выходил законченным фантазером. В голове моей варилась странная каша из реальных событий и фрагментов литературных грез. Там жили пираты и абреки, первопроходцы и шпионы, древние короли, марсиане и капитаны галактического флота. И мне хватало глупости рассказывать свои сюжеты местной публике, выдавая их иногда за редкие в те годы иностранные фильмы. Пацаны считали меня вралем и время от времени пытались отлупить за отступления от традиций социалистического реализма. Только не Димон. Он почти что верил моим рассказам и никогда не бросал в сложных ситуациях. Мы выступали единым фронтом – держали вооруженный нейтралитет, и нас понемногу оставили в покое. Устраивать во дворе серьезный разбор между своими было не принято. Тем более, рядом и так водилось много всяких, с кем следовало повоевать.
Большие драки случались. И были событиями запоминающимися, но происходили редко. Крупные разногласия с пацанами недружественных территорий решались путем переговоров. Димон тогда ходил парламентером. Умел вставить язвительное словцо в непринужденную беседу. Но, если надо, проявлял чудеса выдержки и здравомыслия. Его уважали и те, и эти. Имел авторитет. Я им гордился. И если надо было что-нибудь стыбзить, на дело всегда шел Димон, а мне доставалось стоять на шухере.
Был в нашей команде еще один друг – Михон – сын главврача районной поликлиники. Свой в доску парень. Сорви голова и вдохновенный рассказчик. Но он утонул в первый же год нашего знакомства. Мы с Димоном пошли его хоронить. И я рассматривал гроб скорее с любопытством, чем с ужасом или сожалением, потому что первый раз в жизни видел покойника.

Девиц мы игнорировали. Считалось, что иметь разные там шашни недостойно настоящего искателя приключений.
Поэтому, встретив Димона с рыжей девчонкой наших примерно лет, я был ошарашен и даже разочарован. Впрочем, приглядевшись, обнаружил, что очень легко могу изменить свое мнение. Девчонка не выглядела кривлякой и рассматривала меня насмешливо, но без надменности. Не строила из себя заезжую фифу.
Как раз накануне Димон расковырял осиное гнездо на чердаке дедовой халабуды, за что был дважды ужален в ухо и решил спастись бегством, сиганув с крыши в кусты, которые оказались крыжовником. По этому поводу он до сих пор был немного не в духе.
Парень переминался с ноги на ногу, видно не выдумав еще, как ему теперь поступить.
– Это моя сестра из Сибири, – представил он свою спутницу. – Младшая, – добавил, подумав, и смерил меня вызывающим взглядом.
– Сам ты младший! – нагло заявила сестрица. – Девушки по себе уже раньше взрослеют.
– И что? – растерялся Димон.
– И то! Ты еще сопляк против моего опыта.
Брат ее открыл, было, рот, чтобы что-то сказать, да так и остался, растирая багровые уши.
Полюбовавшись эффектом, девочка солнечно улыбнулась и направилась к дому. Софья Степановна как раз высунулась в окно и зазывала нас выпить чаю с варениками. Димон как будто ничего не слышал. Мотнул головой и кинулся со двора. А я за ним. Мы ретировались к ближайшим прудам, где до самого вечера закидывали камнями местных головастиков.
Димкина сестра была очень даже хорошенькая. И в нее вполне можно было влюбиться по-первости. Но обида за друга взяла верх. Я заранее чувствовал полную с ним солидарность. Так мы и метали молча камни до полного изнеможения.
Швырнув последний булдыган особенно неудачно, Димон высказал отношение к женскому вероломству в целом и «этой шалаве» в частности. И мы тут же объявили ей бойкот и выдерживали его до самого сестриного отъезда.
Поначалу девчонка воспринимала с презрением заговор нашего молчания, потом с любопытством, потом с досадой. Надо отдать ей должное, взрослым жаловаться она не стала, но все остальные способы испробовала вполне. Самое страшное вышло за день до отъезда, когда Димкина сестра, устав уже оттачивать на нас все грани своего почти женского коварства и обольщения, наконец, расплакалась. Она рыдала совсем по-детски, всхлипывала и размазывала по лицу крупные слезы. Но мы выдержали и это, посчитав очередной провокацией. Продержались весь день. И поначалу даже гордились своей решимостью. Провожать ее мы не пошли.
Потом червь сомнения все-таки заполз в мою душу. Что если она, действительно, имела известный опыт, и вполне могла им с нами по-родственному поделиться? Мой друг, разумеется, не одобрил мои метания.
– Значит не судьба! – оценил ситуацию Димка и со временем с лихвой наверстал упущенное. Он. Но не я.

Время шло. Мы перестали получать удовольствие от собственных пакостей. Повзрослели.
Прибавляя в годах, мы вместе проникались романами Гессе и Кафки, мечтали уехать в Амстердам, присоединиться к хиппи, слушать «Beatles» и курить марихуану. Киношные оборванцы становились героями наших дней. Из глубинки огромные города и дальние страны казались собранием чудес, которых на самом деле не существовало.
Потом нам пришлось повзрослеть, а куда от этого денешься? И я уехал к родителям – в тот самый большой столичный город. А Димон остался, пропал на несколько лет и появился у нас уже почти взрослым. Приехал поступать в институт. Успешно сдал экзамены. И мы снова дружили долгую-долгую шальную юность, делили еду, одежду и женщин.
Годы нашего студенчества пришлись на времена последних генсеков и были безденежными и бесшабашными. От показательной благопристойности эпохи развитого социализма не осталось камня на камне. Одряхлевшая империя маялась Афганской войной. Мне хотелось быть гражданином своей страны, но мне не хотелось идти воевать за чужую землю. И я не видел ничего зазорного в том, что муштре и окопам предпочел кафедральные залы, семинары и колоквиумы. И нас – таких – было много. Очень много. Учились как умели, гуляли как могли.
Впрочем, моей повышенной стипендии в пятьдесят шесть рублей вполне хватало на двенадцать бутылок водки. Маловато, конечно. Но в ту пору мы потребляли этот напиток без рвения – все больше для куражу, а не затем, чтоб напиться. Ширево в моду тогда и вовсе еще не вошло. Наркотики в глаза никто не видел. Обходились.
Строго говоря, с начальной школы моя карьера впечатляла разве что своей посредственностью. Ничто не пророчило мне отличных результатов и прочих успехов. Попасться на эту удочку угораздило значительно позже – уже студентом.
В ловушку примерной успеваемости я угодил больше по недомыслию. И только потом понял, что променял свободу на фетиш дутых оценок, комсомольских собраний и досок почета. Вот тут-то Димка и стал моей отдушиной. Тем самым степным ветром, который делал счастливыми долгие дни нашего детства.
Учились мы так же, как все – время от времени. Заканчивая каждую сессию, я регулярно давал себе зарок: «непременно взяться за ум в следующем семестре». К сожалению, до конца каникул это похвальное намерение ни разу не доживало. Так что к следующим экзаменам приходилось все начинать с начала. Вылезал за счет репутации, легкости языка и умении делать компетентный вид, что, впрочем, часто использовал и в последующей жизни.
Наша с Димоном принадлежность к разным факультетам не мешала встречаться часто и куролесить подолгу. Особенно на праздники и по выходным. У меня к тому времени уже была комната в огромной коммуналке, которая использовалась как наш долгосрочный совместный плацдарм.
Жилище мое располагалось в переулках старого города. Так что, куда не сунься: либо кабак, либо притон. Нам приходилось пользоваться всем этим хотя бы из соображений легкой доступности.
Димон слыл лихим ловеласом – как отъявленный дамский угодник. Женщины любили его взахлеб. Стояли в очередь.
Что и говорить, парень он был эффектный. Одевался соответственно. Предпочитал береты и длиннополые пальто. Его метод заключался в том, чтобы представить себя человеком со странностями – замкнутым и циничным. Под этим подразумевалось существование некой тайны. Любой ходок знает, какое впечатление производят на женский пол загадочные натуры.
Действовал он по наитию. Такой уж была его натура - представлять себя жертвой обстоятельств, сочетавших в едином человеке притягательность беспутства с неистребимой порядочностью.
Далее – дело за малым – удачно обнажить мятущуюся душу. Не слышал, чтоб с такого крючка сорвалась хоть одна золотая рыбка.
– Был я тут здорово «под шафэ», – разъяснил мне Димон суть вопроса. – И шоркал одну курсистку часа два подряд. Никак не мог кончить. Да еще нес всякую пьяную бредятину о любви и смысле существования. После этого прослыл суперменом. О как! Сарафанное радио, брат, двигатель рекламы.
Мне в этом вопросе никогда особенно не везло.
– Ты выбираешь себе самых доступных, – завидовал я. – На настоящих фей времени не хватает.
– Представь меня хоть одной своей фее, и я уйду в монахи. С легким сердцем.
– В монахи не выйдет.
– Пусть! Пойду послушником. Лишь бы взяли.
Я в ответ только хмыкнул. Скептически.

Общественная жизнь Димона была не менее интенсивно. Он умел представить себя активистом и получал от этого разные мелкие выгоды. На культурно-массовые мероприятия не ходил. Но стремился. И так, что все об этом знали. На собраниях выступал редко, разве что по вопросам, кого и когда отправить в пригородный совхоз на картошку. Орал больше всех исключительно с той целью, чтобы его назначили разводящим. А уж в плане разводок он был настоящий дока. Пробил себе комнату в общаге на двух человек, одним из которых был сам, а второй почти все время жил при тетушке в ближнем пригороде.
Надо ли говорить, что мои появления в этом жилище были почти регулярны. Вместе с ним там периодически тусовались ребята с Димкиного факультета и бытовали девы, самой разной социальной принадлежности: художницы, журналистки, начитанные и высокомерные девочки с филфака, студентки консерватории. Богема, одним словом. Или бомонд? Вечно я путаюсь в этих названиях.
Мне всегда импонировали его сердечность и беспринципность – естественность, одним словом. Было в нем что-то от инфернального шика шалостей кота Бегемота. Он поступал именно так, как я себе позволить никогда не мог, и пренебрегал правилами приличия не из хулиганских побуждений, а скорее из самоуважения. Но с законом старался оставаться в ладу.
Я принимал посильное участие в затеях Димки, но скорее в качестве оруженосца. Не хватало амбициозности. Мои блестящие идеи тонули в беспечной суете огромной общаги. Мы провоцировали жизнь, и она платила нам точно тем же.
Времени хватало на все. Его было завались. До черта. Не жалко. Транжирь – не хочу! О чем жалеть, ведь в юности человек бессмертен.
Жили по студенчески – весело и скудно. Мысли о том, что мы богаты как Крезы, не находили места в наших мозгах.
Димон имел один пунктик – очень любил повыделываться в общественных местах. Как правило, эти выступления заканчивались скандалом или потасовкой, а для Димона – дополнительным адреналином в кровь – компенсацией отсутствия острых ощущений в период порядка и «устойчивого развития».
Бои по правилам Димон не уважал. То ли дело уличные драки – настоящая школа жизни.
Проблема состояла только в одном – выделывался он сам, а получали мы оба. Временами я даже расстраивался по этому поводу. Подозревал, что если он когда-нибудь решит угробить кого-то, садиться придется тоже нам обоим.
– Не филонь! – подбадривал меня Димон. – Твой дух должен окрепнуть. Только и всего.
Мой друг был совершенно прав в отношении меня. Временами я впадал в беспричинную застенчивость. Краснел и тушевался. Временами меня просто несло – не мог сконцентрироваться даже на себе, не то, что на некой особе женского пола. И в том и в другом случае результат был один, то есть никакого.
«Тот, кто никуда не идет, обычно туда и попадает». Истинная правда.
Димон временами пытался смягчить ситуацию. Но мой жизненный статус коррекции не поддавался.

Глава 8

Я изнывал уже третий день. У меня болели зубы. Димон прослышал об этом и явился меня лечить. Он прибыл одетым в пальто на голое тело – в общем – достаточно легкомысленно. И слегка покачивался, но только слегка.

Его сопровождала особа нашего возраста. Она была некрасивой, но принадлежала к тому типу женщин, на которых всегда обращают внимание. Над ней витал ореол сексуальности, и она знала об этом.
– Вот, притащил тебе фею! – заявил с порога Димон.
– Пьяная женщина себе не хозяйка! – невнятно оправдывалась гостья и попыталась укрыться за его локоть.
– От хорошей хозяйки сейчас бы точно не отказался, – заметил я, пропуская их внутрь квартиры.
– Да! – обрадовалась она, и в ее глазах появился хищный блеск. Димон этого не заметил. Он держался совсем как трезвый. Покровительственно. Но дотянул только до дивана.
– Водички дайте, ну, пожалуйста! – заканючил он и затих.
– Ну что? – спросил я как можно серьезней. – Хозяйствовать для меня будешь?
– Попробую… – протянула гостья, ошеломленно кивая. Пьяной она была скорее для виду, так что о разбитой посуде я не беспокоился. Достал из горки фужер, размышляя, чем бы таким прополоскать разнывшиеся зубы.
– Ох, нелегкая это работа… – начал я назидательно.
– В самом деле? Научи меня этому… – прошептала она, проведя кончиком языка по контуру моего нёба. - Думаешь, я шлюха?
Я не ответил. Боль странным образом тут же улеглась. Так мы познакомились с моей промежуточной супругой. Звали ее Верочка. Веры мне тогда как раз и не хватало.
Я припомнил уроки Димона и натянул на себя маску романтической сдержанности. Она расхохоталась.
– Прости, – выдохнула она, отсмеявшись. – Ты тут изображаешь мятущуюся душу. А на самом деле плевать хотел на все окружение. Разве не так? – и захлопала глазками.
Я хотел, было, рассердиться, но сам усмехнулся в ответ. Она была права – эта маленькая стерва.
– Как незабвенный Коля Остенбахен, который думал, что он отравился, а на самом деле у него были глисты.
– О чем это ты?
– Да так! – я был рад, что ее озадачил.
Димон похрапывал на соседнем диване и мешать нам не собирался. Утром он потрепал меня по плечу и шепнул на ухо:
– Поосторожней тут с феей. Напитком богов легко и отравиться.
За сим и отбыл.
Он так никогда и не признался мне, было у них с Верочкой до нашей встречи что-нибудь или нет. Впрочем, это меня никогда особенно не интересовало. Друг семьи – он и есть – друг семьи.

Я выпроводил друга. Оделся, прошелся по комнате, исподволь рассматривая вчерашнюю гостью.
– Расклеилась я вчера, – сказала она, выпростав ноги из под одеяла. – Выпила лишнего. – Окинула меня взглядом, покачала головой, закрыла глаза. – Извини. Ты клевый. Ты очень клевый. Только дальше-то что?
– Меня это как-то не волнует.
– А меня волнует. Терпеть не могу, когда кто-то пользуется моей беззащитностью.
– Глупости.
– Это твой лучший ответ?
– Выходи за меня замуж.
– Ты не находишь все это безрассудным?
– Все глупости делаются спонтанно.
– Включая брак… – я не мог не согласиться с ее утверждением. Мы позавтракали и снова завалились в постель.
Она превратилась для меня в губы, ягодицы, бедра и низ живота.
Ее язык стал бомбой в моем подсознании…
– Ну вот, – сказала Верочка, – я только что накрасила ресницы.
– И как же?
– Потекут… Давай посмотрим порно! – обрадовалась она, увидев видеомагнитофон на моем телевизоре – большую редкость в те славные годы..
– Сейчас?
– Конечно! Не жмись! У всех есть порно. Ну!
Она некоторое время разглядывала совокупляющиеся тела, вероятно оценивая степень моей развращенности. Потом устроила нечто подобное, только еще жестче. Стала похожа на кошку, норовящую вцепиться в ласкающую ее руку.
Остановилась. Облизала губы.
– Это мой подарок к нашей помолвке. Ты не разочарован?
Я был опустошен.

Вечером явился Димон. Он выглядел несколько напряженным. Руки дрожали. Лицо его было усталым и отчужденным.
– Держи, ципа. – Димка вывалил на стол сумку с продуктами.
– Спасибо ужасное! – обрадовалась Вера.
– Что спасибо? Готовить ступай…
– Дорогой, ты с дуба рухнул? – начала, было, дама, но кинула на меня вопросительный взгляд и поплелась на кухню.
– Так устроен мир, – усмехнулся Димка. – Кому-то цукаты, кому-то цикуту.
Подождал, пока закрылась дверь и высказал:
– Ты не прав!
– О чем это ты, – не понял я. – О прописке?
– Местная она. Не в этом суть. Подумай…
Думать в эту пору мне никак не хотелось.
– Бьюсь за фигуру. Постоянно начинаю и проигрываю, – объявила Верочка, закатывая в комнату сервировочный столик с готовой едой.
Обсуждение матримониальных планов на этом закончилось. А зря.

Глава 9

Помолвку справили тихо. Без друзей и родственников. Свидетелем с обоих сторон выступал Димон. Хотели, было, этим и ограничиться. Но мой друг – несносный всегда и во всем – ни на какой компромисс идти не собирался.
Отметить решили в ближайшем кафе, где к нашему столику никто не подходил минут двадцать. Димон не выдержал. Отправился разыскивать начальство. Вернулся быстро. Видимо, никого не застал. Переговорил по пути с барменом. С этого момента события стали развиваться стремительно.
К нам направился враз явившийся в зал администратор. За его спиной маячило двое взвинченных вышибал. «Кранты», – пронеслось в моей голове. Димон оживился и почти незаметно для глаза встал в боевую стойку…
Верочка заскучала. Начала оглядываться по сторонам, намечая пути отхода...
Мне показалось, что свадьба – не самый удачный повод для мордобоя. Я солнечно улыбнулся подошедшим мордоворотам и обозвал нас молодоженами. Те разом смягчились, и столик мигом заполнился спиртным и закусками. Администратор прислал бутылку вина «за счет заведения».
Праздник настал.
– Объявляю вас мужем и женой! – провещал Димон, но очертание руки в его кармане поразительно напоминала фигу.
Остаток свадебной церемонии прошел почти без эксцессов. Мы мирно трапезничали и болтали по пустякам. Верочка раскраснелась и выглядела впечатляюще. Я был польщен.
– И как там с мужчиной твоей мечты? – поинтересовался Димон.
– Какие мечты, такой и мужчина…
К тому времени я уже изрядно выпил и пропустил мимо ушей ехидство последней фразы.
Вечером я улегся в постель, а Верочка отправилась принимать душ. Должно быть, я уже уснул, потому как чуть не слетел с кровати от дикого визга. Выскочил в коридор, где столпились все обитатели моей коммуналки. Попробовал сломать дверь. Не успел.
– А что тут такого? – высунулась из ванной комнаты голова моей супруги. – Просто захотелось немножечко повизжать.
В ее поступках проступали признаки драматургии.
Иногда она разговаривала во сне. Я пару раз пытался прислушаться к ее разговорам, но там упоминалось столько имен и событий, что добраться до сути повествования мне так и не удалось.

Наш союз походил на брак чукчи с эфиопом. Семейная идиллия закончилась довольно быстро. Недели три, а, может быть – даже четыре мы прожили душа в душу. Потом Верочка отправилась посетить родителей и отсутствовала дня два.
Я принял все это к сведению – без скандалов. Попробовал существовать, отмечая жизнь не промежутками, а переживаниями.
Во время второй ее отлучки к нам заявился странный посетитель.
Он был немного помят и чем-то сильно взволнован. Очевидно, выпил для храбрости, но перестарался. Возрастом – скорее за тридцать. Внешностью – скорее обрюзгшей. Но так – шикарный был господин – ничего не скажешь.
– Дорогой мой! – решительно начал я, когда посетитель без приглашения ввалился в мою прихожую. – Хотел бы спросить у Вас…
– Пожалуйста! – Он попытался поклониться и чуть не упал.
– Всего один вопрос…
– К Вашим услугам, – тут он почему-то решил, что разговор окончен, и повернулся, чтобы уйти. Но вместо этого сел на банкетку у входа.
– Вы к кому? – меня это заинтересовало.
– Да! – охотно подтвердил он.
– Есть какие-нибудь предложения?
– Никаких! Более того… – Он попробовал постучать пальцем по лбу, но промазал. – Я согласен с Вашей оценкой ситуации.
– Понятно! – я был почти удовлетворен и приоткрыл дверь.
Мужчина с банкетки активно закрутил головой.
– Я же к Верочке!
– По делу?
– По очень личному…
Тут он приставил палец к губам и стал оглядываться по сторонам.
– Хочу ее забрать… Только… Ну да! Между нами.
– Она об этом знает?
– Нет… – честно ответил тот. – Но я подожду.
Я был несколько обескуражен развитием событий. Тряхнул головой, оттого что не был уверен в своих намерениях.
– А скоро она? – подал голос мой посетитель.
– Завтра…
– Черт! А писать то как хочется! У вас нет здесь туалета.
– Нет.
– Прискорбно… – он понурил голову. – Тогда пойду. Позвольте.
Он поднялся и пошатываясь покинул квартиру. Обернулся на лестнице. Проверил ширинку.
– А с кем это я сейчас?
– Со мной.
– А кто?
– Муж.
– А? Ну, это все ненадолго, – сказал задумчиво и двинулся дальше.

Молодая жена появилась наутро, когда я жарил себе яичницу с хлебом. Телевизор вещал об очередных достижениях советской власти. За окном накрапывал дождик. Все как всегда.
– Поставь сковородку, – сказала Верочка, входя на кухню. По ее виду стало понятно, она уже в курсе
– Боишься? – спросил я довольным тоном.
– Ты можешь, я знаю.
Я пожал плечами и отошел от плиты. Она налила воды в чашку и сделала несколько глотков.
– Он говорил, что мы уже делали это?
– Обмолвился, – соврал для начала дискуссии.
– И ты слушал все это?
– Слушать – не значит – верить…
– Но ты слушал и не набил ему морду?! Так значит я кто?!
– И вовсе нет. Я такого никогда не говорил.
– Зато думал, думал, думал!
– Что ты психуешь? Мы немного побеседовали, только и всего… – сказал я с горечью, которая удивила меня самого.
Она засмеялась. Выходило, что это теперь я во всем виноват.
– Однако…
– Заткнись, дурак! – она попыталась изобразить негодование, но глаза продолжали смеяться.
– Сама заткнись! – заорал я.
– Мне надоели твои вопли! – завопила она, и мы кинулись друг на друга… Пауза с сопением плавно перешла в интимную сцену.

– Я никогда не была достаточно смиренной… – откинулась Верочка через пару часов нашего общения. Я согласился. И по всему выходило, согласился на такую теперь нашу с ней семейную жизнь.
Поездки к родителям на ночь и «семинары по вечерам» со временем участились. Ни о каких детях речи не шло. В довершение всего и Димон на ту пору куда-то исчез.
Некоторое время жена болела гриппом. Я ставил ей компрессы на лоб. И снова любил Почти платонически. Был безгрешен как ангел. Даже чеснок не ел!
Я терпел это существование, понимая, что все равно оно скоро закончится. Читал Голосовкера с его имагинативным абсолютом, и вся окружающая действительность стремилась для меня к другому абсолюту – дегенеративному. Надвигался закат эпохи Генсеков. Страна рвалась в эпоху перемен.

Потом произошел разрыв. Произошел, потому что я окончательно перестал понимать, с кем именно я заодно.
Мы разошлись, не видя смысла в дальнейшей совместной жизни. Слишком велика оказалась разность, поначалу так пленявшая нас обоих.
В любви ей не хватало повседневности. Я не старался анализировать поступки Верочки. Просто в какой-то момент ощутил, что она потеряла ко мне интерес.
– Это только рисовка, все художники любят делать из мухи слона, – ответила жена, когда я спросил ее об этом.
– Как поживает твой новый любовник? – поинтересовался я в свою очередь.
– Незачем ковыряться в чужом дерьме… – она была явно раздражена моим вопросом.
– Как это? – удивился я.
– Не как это! А потому, что ты – урод! – промурлыкала Верочка.
Этот ответ сразу все разъяснил.
Я замолчал.
– На некоторые вещи надо научиться смотреть сквозь пальцы. Человек с убеждениями – это старомодно. Ты злишься, потому что я тебя игнорирую? Так вот же я!
Я ненавидел себя, потому что действительно злился.
– Ты хотел произвести впечатление? – спросила она, походив по комнате. Я не ответил.
– Ладно. – Вера огляделась и начала собирать свою дорожную сумку.
Развод оформили без проволочек. Совместного имущества нажить мы так и не сподобились. Все, что нам оставалось – обоюдные синяки от ударов лобковых костей.
И с тех пор, когда со мной кто-нибудь пускался говорить про любовь, я начинал лихорадочно соображать, что ей на сей раз от меня нужно.

Лежа посреди пустого жилища, я курил и не хотел никого видеть. Задыхался с непривычки. Кашлял и голодал. Пришлось помучиться некоторое время. Мне казалось, это добавляет моменту трагичности. Страдать сытым и здоровым – оксюморон.
Когда Вера сказала, что в ее сердце живет заезжий реставратор, я не поверил, но все равно ощутил себя жабой, на которую упало небо.
Что ж. Вернулся в свое болото. И целый год целовал там местных лягушек. Все выискивал чего-то необычного. Не нашел. Я ужасный максималист иногда… Бываю.

Выйдя замуж за другого, Верочка пришла ко мне снова и предложила стать моей любовницей.
– Зачем это тебе?
– Ласковое дитя двух мамок сосет.
– Пососи у кого-нибудь другого.
– Фу, как грубо!
– Время сантиментов кончилось.
– Да отцепись ты со своими нравоучениями! Он еще будет мне мораль читать, нашелся тоже!
– Потерялся.
– Что? Ладно, же. Пожалеешь!
– Пожалею, конечно. Но ты все равно иди.
Вера подняла на меня глаза. В них стояли слезы. Я старался не реагировать. Самое разящее оружие стервы – выглядеть беззащитной.
Дальше было все как всегда. Она подошла к выходу. Оглянулась.
– Когда я с ним познакомилась, он сказал, что не любит курящих женщин. И я наврала ему, что не курю. За каким чертом я это сделала?! А? Можешь мне объяснить?
Я молчал, отвернувшись к окну.
– Ладно, здоровее буду…
Мой взгляд прилип к стеклу. Я спрятал ладони под мышки. Боялся, она увидит, как дрожат кончики пальцев. Сделает шаг назад.
– Тебе всегда не хватало развязности, – отметила моя бывшая и ушла.
Дверь закрылась. А вслед за этим пришла тоска по каждой проведенной с ней минуте.

Димон появился часа через два после ее визита. Я как раз менял лампочку в люстре. Отвлекся, и меня шибануло током.
– Ну и как? – поинтересовался Димон.
– Стало ли мне легче? Нет!
– Ты просто болел, – успокаивал меня друг. – С нами это бывает…
– Про тебя такого никак не припомню, – зло отрезал я.
– Я то уже стреляный попугай.
– Попугай меня еще немного…
– Ах, оставь! – сказал он манерно. – Какие тут к чертям попугаи? Самый простой выход – никого не любить. Но, знаешь, это как-то грустно.
Мы помолчали.
– Что будешь с ней делать? – встрепенулся Димон.
– Сменяю на новую модель.
На некоторое время я выпал из текущей жизни. Все мои размышления сводились к пережевыванию своей обиды. Оставалось только надеяться, что харизматичный Димка вытянет меня из этой беды.
Так и случилось.

Вера позвонила два года спустя, когда ее бросил муж. Рассказала о своих бедах и о том, что она теперь будет хранить ему верность. Я восхитился. Никаких разговоров, кроме чисто житейских с тех пор не велось между нами. Ни она, ни я не сказали друг другу ни слова о том, что произошло.

Глава 10

Умер генсек. Страна вступила в эпоху государственных авантюр. Народ замер. В правителях утвердилась мысль: «Страна молчит, ибо благоденствует». Но самое удивительное – эффект, последовавший за всеобщей покорностью. Чем униженнее и потеряннее становилось общество, тем выше поднималась в нем волна спеси, тщеславия и самодовольства.
Наше сознание было выпестовано инкубатором эпохи развитого социализма. Мы получили неплохое образование, позволяющее скрестить Кьеркегора с героинями полуденных телешоу и даже объяснить, что к чему – то есть – надежный якорь в течениях современной жизни.
Мы были молоды и, видимо, оттого искренни (хотя бы иногда) в своих заблуждениях. Наши ощущения граничили с верой в то, что эпоха перемен непременно ворвется в наше сонное существование. Господи, до чего же мы заблуждались!

Время было скудное. Денег как всегда не хватало. Время студенчества подходило к концу. Мы отбывали практику в неком южном городе. Назовем его Н. То ли Николаев, то ли Новороссийск. Теперь уже не припомню.
Городок был забавный. Неподалеку располагался военный аэродром, и, когда самолеты, преодолевали звуковой барьер. Все в округе подпрыгивали. Даже куры.
Мы голодовали понемногу, перебиваясь, чем Бог послал, в ближайших огородах. Тратили наличность все больше по вечерам на местной дискотеке или в кино, когда вели в него местную кралю.
В сотне метров от заводской общаги, которую мы обживали в те летние месяцы, располагался колхозный рынок – несколько рядов прилавков под брезентовыми крышами. Магазинчик «Тысяча мелочей». Киоски с надписями: «Часовая мастерская», «Все для женщин», где продавалось мыло и сковородки, «Ремонт обуви», что-то еще… В отдельном павильоне торговали молоком, мясом и свежей рыбой.
Вся эта роскошь отделялась от нашего жилища невысоким земляным валом и канавой с протухшей водой, вдоль которой тянулись местные огороды без изгородей. Они-то и составляли доминанту тогдашнего заоконного пейзажа.
Мой друг очень быстро сориентировался в текущем моменте и сменил пейзаж на вид небольшого садика из уютной спаленки молодой вдовы. Я же так и остался проживать в комнатушке с ободранными обоями, хромоногом стулом и уборной в дальнем конце коридора. Впрочем, совсем зачахнуть Димон мне позволить не мог. Навещал регулярно – не реже двух раз в неделю. Снабжал всякой домашней снедью и местным самогоном, который мы тут же с ним и приговаривали за светской беседой. Короче, время было хоть куда. Дай Бог каждому.
В тот раз надвигалась суббота, и я поздно лег спать по поводу долгих прогулок с очередной подругой-практиканткой, которая все же решила отложить этап более близкого знакомства до лучших времен. Настроение было соответствующее: «Тебя посылают... Гордись же хоть этим!»
Мне кажется, я гордился даже во сне. И оттого так не хотел просыпаться, когда в коридоре раздался топот, и в комнату ввалился Димон.
– Ты че?! – вопрос был вполне уместен, но он решил его не замечать и уже яростно выгребал содержимое шкафа.
– Нужен хотя бы дуршлаг! Ага! Нашел!
– Зачем это? – продолжал интересоваться я, уже натягивая джинсы и куртку.
– Будешь волынить – останешься нищим! Пошли!
На улице нас встретил суровый ветер. Его порывы швыряли в глаза сухой, жесткий песок. Губы в момент пересохли.
– Какого черта! – я начал злиться.
– Никто – даже ты, не смеет отвергать дарующую длань Господа. Заткнись и смотри!
Мы перескочили через канаву и выбрались на вал – тот, что ограждал местный рынок, и Димон в залихватском прыжке тут же поймал пролетавший мимо фантик, который при ближайшем рассмотрении оказался пятью рублями.
– Ох, ни фига себе! – поразился я.
– Не зевай! – заорал мой друг и погнался за следующей бумажкой. Не догнал. Чертыхнулся. Замер на месте, вперив взгляд в воздушное пространство над рыночными павильонами. Там продолжался торговый день. Вот, похоже, еще один ротозей не удержал в руках свою сдачу, и очередная купюра понеслась к нашему наблюдательному пункту. Оставалось только приноровиться к ее полету. За два часа мы наловили рублей пятьдесят. Потом клев кончился. Люди с рынка начали расходиться.
Окрыленные внезапным финансовым успехом мы отправились в центральный универмаг и купили на рубль два сачка для бабочек, и еще – на трешку – бутылку портвейна, буханку хлеба и кило краковской колбасы. Съели и выпили все сразу – в ближайших кустах. Посидели. Поболтали. Полюбовались на скоротечный южный закат. Погода располагала. К вечеру ветер утих, и со стороны базара доносились душные запахи угасшего дня, смешанные с духом воды, еды и вянущих листьев.
По дороге домой – веселые и довольные – мы составили план по отлову денег до конца практики. И даже наметили характер будущих трат. Но ни на следующий день, ни во все три недели после ветреная погода больше не повторилась. Бизнес рухнул, так и не начавшись. Не судьба, да и ладно.
Однако, денег временно стало завались. Так что вечером мы наладились в местный Дом культуры. Дискотека там была средней паршивости, а вот девушки – местами – очень даже ничего.
Димон на время забыл о своей сердобольной вдовушке, обсудил со мной несколько претенденток и уже склонился, было, к подходящей кандидатуре. По тому, как он шевелил губами, было ясно, что парень впечатлен и уже подбирает фразы для начала знакомства.
Тут события немного ускорились и двинулись дальше, слегка изменив направление. Программу вечера продолжил «белый» танец, и претендентка двинулась в нашу сторону. Не спеша. Так что Димка успел порадоваться будущему триумфу. Осклабился. Преждевременно. Этот танец предназначался мне.
Чтобы меня вот так предпочитали Димону?! Такого еще никогда не бывало, Или почти никогда.
Я растерялся. Покраснел. Повиновался. И за весь последующий танец не смог придумать ни одной подходящей фразы. Девушка молчала. Она смотрела на меня пристальным, напряженным взглядом, от которого я робел еще больше, чувствуя, как потеют мои ладони. Музыка кончилась.
– Не уходи, – попросила партнерша. – Сейчас будет еще один. Здесь так заведено.
– ОК! – обрадовался я. Она улыбнулась. Сказала еще пару фраз. Я что-то сострил в ответ. Разговорились.
Девушку звали Наташей. Она, как и мы, была из приезжих. Студентка на каникулах. Собралась в кой-то веки навестить недальнюю родню. Скучала отчаянно.
Мое предложение поучаствовать в ее одиночестве было встречено вполне благосклонно. О чем речь! Я отлучился предупредить Димона. Нашел его все в том же месте.
– И так, она звалась Татьяной… – проговорил мой друг, принимая позу полнейшего безразличия.
– Натальей… – не успел я сосредоточиться.
– Какая разница? Телка она и в Африке телка…
Я промолчал, насупившись.
В тот раз мне впервые захотелось залепить Димону в морду. Но не стал. Решил, что: то ли он мне потом навешает, то ли я попаду в состояние неоправданной виновности. В любом случае буду зависим еще сильней. Не стал. Принял безучастный вид.
Он усмехнулся и отправился восвояси.
Пропадал почти неделю. За это время я успел здорово прикипеть к Наталье. Наше знакомство развивалось по правилам курортного романа. Ярко. Празднично. Недолговечно.

Димон появился на следующих выходных. Я как раз отлучился на рынок за провизией, а, вернувшись, обнаружил там мило беседующую пару. Как мне показалось, Наталья выглядела чуточку напряженной. Мы некоторое время болтали, пили чай с рогаликами. Гость лучился добродушным вниманием.
– Остерегайся, – посоветовал он мне шепотом, когда девушка решила сходить навестить родственников. – Она выиграла у меня в шахматы. Фигурка, кстати, просто блеск.
– Остерегаться чего, подделок?
– Ума, тупица! Не пропусти омут, под гладью поверхности…
– Ну, знаешь ли, когда гладишь поверхность…
В это время в комнату ввалилась пара верзил. Уставились на нас.
– А где же Толик?
– Какой такой? – не понял я.
– Тот, что живет в этой комнате…
– Я здесь живу.
– Понятненько… – загрустил посетитель. – Толик съехал, а вы – практиканты.
Мы дружно кивнули в ответ.
– А где же мы пить будем? – встрял в разговор второй верзила.
– Да вот и я о том же… На лавку пойдем.
И они повернулись уходить. Но делали это так неохотно, что я, сам не зная зачем, подскочил и стал уговаривать их остаться. Те упирались, но больше для виду. И скоро на столе появилась бутыль самогонки, краюха хлеба и круг кровяной колбасы.
Выпили пару раз под дежурные тосты. Разговор не клеился и дальше тем: «Вы кто? Да откуда? А, я тоже там бывал», развития не получил.
Димка как-то очень быстро устал и прилег отдохнуть. Я отчаянно крепился, чтоб поддержать компанию. Мне повезло. Мужики допили бутыль и собрались уходить.
Тот, что бойчее, поднялся и подошел к окну. Обозрел окрестности, поправил штору. Вернулся.
– Всесе госотосовосо, – проговорил, обращаясь соседу. – Посошлиси. Яся осостасависил пасакесет посод масатрасом.
– Это шифр! – обрадовался я, хотя ничего так и не понял. – Мы тоже так говорили. Надо после каждой гласной букву «сэ» добавлять. И ту же самую гласную. Тасак?
– Молодец! – похвалили меня гости и двинулись к двери.
Димон разлепил глаза, как только они ушли.
– Давай – мухой, – зашипел он мне в ухо. – Хватай кулек под матрасом и в туалет! Нет! Стой! Могут перехватить. В форточку. Да куда ты руками лезешь! Тряпкой бери. Все. Садись.
Я проследил, как пакет перелетел через дорогу, плюхнулся в канаву и сразу та затонул. Над домом в это время пролетал очередной самолет, так что звука падения никто не слышал.
«Повезло», – подумал. И плюхнулся рядом с Димкой.
Не прошло и пяти минут. Дверь распахнулась. Появились люди в штатском.
В качестве понятых привели вахтершу и слесаря из местной жилконторы. Обыск проходил стремительно и целенаправленно. То, что под матрасом ничего не нашли, вызвало у посетителей явное раздражение.
Нас напоили какой-то гадостью с нашатырем. Мозги почти прояснились, и я пробовал внятно отвечать на вопросы, совал свои документы и командировочные, однако не очень поспособствовал следствию, поскольку и сам ничего не знал.
Димон какое-то время был свидетелем, потом соучастником, потом на нас плюнули и разрешили остаться в покое.
– Прихватить бы вас недель на пару, да машину гонять не охота. Понаехали тут…
Эти слова можно было расценивать как прощальное напутствие. Они удалились.
– Почему это нас за распитие спиртных напитков не загребли? – выдохнул я с облегчением. – В общественном месте?
– Не та контора. Да уж. – Димон некоторое время ковырял в зубах. – Сталин был веселый человек. Когда он потерял супругу, то взял и пересажал жен всех членов политбюро. И никто не посмел заступиться. Тебе как? Вот то-то!
– К чему это ты?
– Да так, ты знаешь, что бывший хахаль у нее – мент.
– Какой мент?
– Ни какой, а местный участковый. Теперь все понятно?
– Ну, думаю…
– Раньше думать надо было.
– А сейчас – затаиться или линять.
– А в пакете что было?
– А я почем знаю. Может, конопля. А то и антисоветчиком могли сделать.
– Зачем это им?
– Правда – зачем? А вот все окрестные кражи на тебя списать – так это запросто! Не лезь на рожон. Понял теперь, о чем?
– А как же Наташа? – взмолился я.
– Если ты в ее присутствии глупеешь, могу и я пойти разъяснить ситуацию. Отваливать надо. Понял?
После инцидента с подставой, я чувствовал, что обязан Димону. Поэтому согласился. И слушался его беспрекословно. На следующий день мы покинули южный город вместе со всеми его заводами, воронами, ментами и моей не сложившей любовью.
– Все бы и так закончилось неделю спустя, – заявил Димон, когда мы загружались в поезд. И я не знал, что себе на это ответить.
Весь путь домой я находился в прострации. Мои мозги отказывались понимать, спас меня Димон или очень смачно развел. Мысли путались и рвались в лоскутья. Нервы на выпуск…
Коллапс, после разрыва с Натальей привнес в меня лиризм и стихотворчество, которое затянулось на долгие годы.
Димон не отставал от меня всю дорогу: отпоил, заговорил, увлек отвлеченным потоком сознания. Так что, вернувшись домой, я зажил почти прежней жизнью. Принялся ходить по творческим вечерам, литературным объеданиям и прочим мастерским художников, где собиралась пишущая публика. Наши собрания не дотягивали до группировок двадцатых годов. Не хватало энергии бунта. Да, что говорить – даже до Обериутов не дотягивали. Но мы старались.
– Муза обнажила пузо! – иронизировал Димон.
Я не обращал внимание на его подначки.
Закат социализма рассыпался литературными изысканиями. Печатали самиздат. Клеймили эпоху. Реализовали либидо. Упивались свободой, в которую толком никто не верил. Гордились своей сопричастностью. Самородков хватало. Определение «псевдо» я скромно отодвигаю на второй план.
«Хухушка хвалит кекуха», – так, кажется у Крученых. У нас, как правило, все было именно так. Может быть, я зря придираюсь к графоманящей публике? В любом случае время всех расставит на свои места.
Я старался увлечься. Завел роман с любовницей замдекана. Димон отнес меня к экстрималам.
– Отчего же? – удивился я.
Девичье сердце может вместить сколько угодно котов. Каждый, кто кот, это отлично знает. Будучи котом по гороскопу, я нашел десятки доказательств этой… Теореме? Аксиоме? Правилу! Пожалуй…
Тем не менее, и оно не было универсальным. Я отвлекся. Рассудил, что это не способ стирать из памяти прошлых подруг. Согласился. Сосредоточился на литературе. И в этом своем увлечении свел неплохие знакомства в нашей библиотеке. Получил неограниченный доступ к закрытым фондам. Кого там только не было!
Читал всех подряд – по тому, как стояли на полке. Мережковского: «Христос и Антихрист». Немцев. Французов. Ремизова. Флоренского. Оверченко. Потом Бердяева. В картине жизни начали рушиться привычные рамки. Увлекшись, я пролистал еще несколько раритетов. Дошел до диалогов Платона. Уяснил, что горизонты моего сознания не слишком-то отдалились от рамок прежних эпох. Архаичность новаторства становилось для меня все отчетливей. Всеобщий порядок путался с порядочной всеобщностью. За известным пределом склонность к абстракциям определенно ведет к безумию. Вот к каким выводам мог бы прийти мальчик из интеллигентной семьи, сам себя относивший к просвещенной богеме.
За этими мыслями меня и застал Димон. Выглядел он озабоченным. Гость подошел к столу, провел ногтем по корешкам книг в кожаных переплетах.
– Классиков почитываешь? – поинтересовался, переложив несколько фолиантов.
– Классики вымерли вместе с аристократией: Шекспир, Мольер, Чехов. Далее – Оптимистическая трагедия.
Я читал «Циников» и не хотел прерываться.
– Недурно подмечено… Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский. А дальше… – Он развел руками. – Да вот, хотя бы – живой классик!
По телевизору выступал Жванецкий.
– Мне деньги нужны, – заявил Димон без всякого перехода.
Назавтра я дежурил в библиотеке. Это стало моим хобби, и он прекрасно помнил об этом.
– Слушай, а старинные книги там есть? Не раритеты, но так чтобы… За которые не посадят.
– Дак, хватятся ведь!
– Твои мозги изуродованы штампами, которые ты прочитал. Кто же это хватится? Думаешь, их открывал за последнее время хотя бы один человек. Давай посмотрим. Ага?
– Что ты собираешься смотреть?
– Картотеку.
– Ну, давай, – меня тоже заинтересовал этот вопрос.
Следующим вечером мы выбрали книгу со сложным названием и разыскали ее формуляр. Действительно, он был девственно пуст.
– А эту как? Не слабо? – он поднял книгу на старославянском.
– Слабо, – признался я. Весь арсенал слов на этом языке исчерпывался для меня парой выученных с детства молитв и репликами из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».
– Вот видишь! – обрадовался Димон. – Прибирайся тут. Сам на место поставлю.
Я расставил по полкам учебную литературу, сдал ключи, и мы поспешили домой, болтая по пути о театре абсурда. Театром абсурда казалась тогда вся наша жизнь.

Через месяц в библиотеке прошла ревизия, которая не досчиталась нескольких антикварных книг. Ответственной за их хранение объявили выговор. И три дня спустя она уволилась.
То, что это сделал Димон, я не сомневался. Да он и не отпирался особенно.
– Ты должен вернуть! – восклицал я в праведном гневе.
– Вот еще! Да и как? Я их продал давно. Сам хорош. Сбагрил мне книги и вроде бы не при чем.
– Окстись! Я даже не думал.
– Конечно, не думал! Запустил волка в овечье стадо и глазки закрыл. Их же за полвека не открывал никто! Теперь они у тех, кто знает им цену.
– В чем цену? В рублях?
– А хоть бы и так!
– Тогда я пойду и расскажу сам…
– Ну и катись!
Я твердо решил сознаться. Несколько раз назначал окончательную дату. Да так и не пошел. Попеременно считал себя то подлецом, то предателем. Потом привык и выбросил из головы эти мысли.

Мы замирились. Наша студенческая жизнь и так подходила к концу.
Я прикатил к Димке в общагу. Он сидел на кровати и в задумчивости перебирал складочки между ног своей спящей подруги.
– Не помешал? – осведомился я, заглянув в комнату.
– А? Нет… Заходи. Эта не так. В отрубе. Сыта мной по горло. А ягодицы у нее класс. Как смотришь? Хочешь попробовать?
– Не глупи…
– А зря… – пробормотала девушка, перевернулась на живот и продолжила спать.
– Ты прав. – Димон пропустил ее реплику. – Все эти женские фанаберии, типа: скажи, что ты меня любишь не менее десяти раз за час, иначе я не поверю. Обрыдло все. Понимаешь, я тоже сыт всем этим по горло. Жениться пора! Или бежать. Как считаешь?
– По разному. Бывает: раз, два. А бывает: два, раз.
– Вот и ты туда же… А у меня меланхолия.
– Эй мальчики, вы это про меня? – подала голос Димкина постоялица.
Мы поднялись и вышли во двор, по которому уже расплывались лужицы талого снега. Побрели по весенней хляби, превратившись в людей, которым снова нечем себя занять.
– Вот и Весна. Все возвращается, – сказал я задумчиво.
– Чтобы все было, как прежде – нужны перемены, – ответил мой друг и безоблачно улыбнулся. – Правительство этого не допустит...

В какой-то момент Димон увлекся рисованием, но был слишком хрестоматиен в своих работах. Даже в соображавших на троих алкашах у него проступали образы рублевской Троицы. Попахивало кощунством.
– А чем еще может пахнуть нормальный российский мужик? – задавал он резонный вопрос.
Я не спорил. Я вывел внутри себя его образ и вписал в свой образ жизни. Примирился и забыл разногласия.
Потом он решил вернуться на Юг. Сказал, что так надо. Сказал, что мы скоро увидимся, и был в этом совершенно неправ.
В последний раз он приехал изрядно навеселе. Сказал, что не всем быть столичными мальчиками. И кадрить девку только потому, что у нее есть отдельная квартира с видом на реку – это по-скотски. Он – не альфонс.
Я понял, что друг только что разошелся с перспективной женщиной, и полез в холодильник за водкой. История была обыденной и потому безнадежной. Главным фигурантом выступал некий общий знакомый, который похвалялся по пьянке, что переспал по случаю с невестой Димона, за что тот избил его до полусмерти, но продолжал скорбеть.
– Послушай, да, верно, врет он все, – пытался я успокоить Димку. – Мало ли что болтают?!
– Есть вещи, – с грустью ответил тот, – которые может знать о женщине только близкий ей человек.
– Например?
– Например, про татуировку в укромном месте или родинку на внутренней стороне половых губ.
– И что с того?
– Ты не понимаешь!
– В чем виноват я?
– Почему ты должен быть в чем-то виноват?
«В каждом русском живет Свидригайлов», – хотел, было, возразить я, но присмотревшись к Димке, решил промолчать – понял, что он едва сдерживается, чтоб не заплакать. Мы проговорили еще пару часов и решили, что убивать Димкиного соперника пока не стоит. Все равно проблемы это уже не решит.
Димон потащил меня в ближайший кабак. Выпили много. Охмелели. Моему другу как всегда не понравился разговор за соседним столиком. Он влез в дискуссию. Мне пришлось выполнить то же самое.
Я старался все всем объяснить и всех примирить со всеми, но Димон не желал играть в эти игры и просто из кожи вон лез, чтобы досадить всем соседям вообще и каждому в отдельности. Подначивал меня. Я не поддавался, но знал, что, решив действовать именно так, он уже ни за что не отступится.
Впрочем, публика попалась квелая и на провокации не поддавалась.
– Мельчают люди! – расстроился Димон. Налил себе водки в стакан и выпил залпом. Поморщился и сплюнул в чашку соседа. Тот смотрел в сторону, и драки опять не вышло. Настроение было окончательно испорчено.
Димон подцепил первую попавшуюся девицу и впился в нее, оглаживая позвоночник. Та почти что не отбивалась.
– У тебя губы соленые, ты плачешь? – пролепетала она, едва отдышавшись.
– Нет, это – сопли! – огрызнулся Димон. – И переключился на другую компанию.
Официанты томились, посетители старались не глядеть в нашу сторону, самые разумные вообще поспешили удалиться. Выполз повар. Но чисто посмотреть. Он был пацифист. В душе его цвели фиалки.
Я прикидывал, когда Димон наберется до такой степени, что начнет цепляться к гражданам без разбору. Но он внес коррективы в привычный сценарий.
– Идем отсюда, – буркнул зло и пошел к выходу. Я увязался следом.
Мы шли походкой выразительной. Забрели в биллиардный клуб. Решили раскатать американку. Очень скоро выяснилось, что наш кий не того фасона и прицел не держит.
Так что Димон угнездился при барной стойке. Выпил кофе. Побубнил немного и уехал. Довольный собой.

Прошло несколько месяцев, я стал аспирантом и, вроде бы, остепенился. Познакомился с девушкой из числа тех самых надменных студенток филфака, которая вблизи оказалась чрезвычайно милой и обстоятельной. Северянин написал про нее: « ... в шумном платье муаровом – Вы такая эстетная, Вы такая изящная».
К тому же она умела жарить котлеты. Я был растроган и очарован. Так что, когда она год спустя мягко подвела меня к теме женитьбы, возражений в моей душе в принципе не было. И стали мы жить-поживать, да добра наживать. Появились дети.
Надо ли говорить, что жена, обретя статус законной, сразу же начала подпольную борьбу против самого духа студенческой свободы в целом, и отдельных его представителей в частности. И поскольку мои отлучки на дружеские вечеринки также не находили отклика в ее сердце, приятели холостой жизни постепенно остались в прошлом. И Димон – даже сама память о нем – среди них занял первое место.
Время двигалось слишком быстро, чтобы его хватало на мысли о прошлом. Вот так…

Глава 11.

Прошло почти двадцать лет…

Воспоминания накатывали волнами и медленно отступали. Я сидел в Димкиной комнате, разглядывая трещины на потолке. В дверях появился Андрей Георгиевич.
– Заглянешь на минутку?
– Разумеется, – мы прошли на его половину.
– Уезжаешь?
– Скоро…
– Ну да… Хочу показать тебе одну штуку… Федор!
– Кто?
– Счас… – из-под дивана выполз хомяк и уселся посреди комнаты.
– Смотри! – Андрей Георгиевич подозвал хомяка и выдал ему длиннющую макаронину. Хомяк был сыт и есть ее не стал. Но бросать добычу не собирался. Некоторое время изучал свой трофей. Потом, видимо, решив припрятать макаронину поближе к гнезду, стал запихивать ее себе за правую щеку. Поначалу все шло хорошо. Проблема состояла только в том, что на всю длину макаронины щеки не хватило. Мордочка зверька перекосилась в аккурат до собственного хвоста, но далее не тянулась.
Помучившись так некоторое время, Федор извлек продукт и принялся изучать его в подробностях. Обошел по кругу. Попробовал на вкус с обоих концов. Понюхал.
Решение пришло минут через пять. Он подхватил макаронину и стал запихивать ее за левую щеку. И снова поначалу все шло хорошо, пока у щеки хватало вместимости.
Хомячок замер и продумал так (с макарониной за щекой) еще минуты три. Снова извлек ее наружу. Обежал свой груз раз, другой. Попробовал съесть его на месте. Не вышло. Тут то на него и снизошло озарение. Вместо того чтобы точить продукт от края, он распилил его пополам, потом еще раз пополам. Очень скоро макаронина превратилась в небольшие огрызки и исчезла в его кладовых.
– Победа!
– А то…
– Знаешь, почему я решил показать тебе это?
– Пожалуй…
Мы помолчали.
– Что там в его коробках? – поинтересовался Андрей Георгиевич, и я рассказал ему о содержании этих бумаг.
– Я бы посоветовал не рисковать понапрасну, – сказал он, подумав. – Разумеется, если безусловный выигрыш не превышает риск.
– Ничего не поделаешь, уже обещал… – Димкин отец внимательно посмотрел на меня, но не стал ничего спрашивать. Мы помолчали.
– Диме повезло, – сказал он после паузы. – Сын так и не узнал, что такое старость, – и прикрыл глаза очевидным жестом отвращения к жизни. – Ты уже разобрал все тетради? – продолжил он, приоткрыв один глаз.
– Да, – сказал я неуверенно.
– Я тоже высмотрел кое-что в его рукописях. Там притча есть. Притча – не притча – легенда, одним словом. Про Создателя и зависть Богов. Прочитай, когда раскопаешь. Мне понравилась. – И замолчал. Я подождал некоторое время. Понял, что аудиенция окончена. Пошел восвояси.
– Все люди рождаются бессмертными, только не всегда вспоминают об этом, – услышал я еще одну фразу, прежде чем оказался на улице.

Весь вечер ушел на поиски текста, который я так и не обнаружил.
Андрей Георгиевич появился дома на следующий день.
– Ну, как? – осведомился он о ходе моего исследования.
– Притчи не нашел, – пожаловался я.
– Значит не время, – он разулся и отправился в спальню, повозился минут десять и захрапел.

«Надо бы прогуляться», – подумал я и решил навестить гостиничный номер. Собрался и вышел во двор.
У входа в подъезд я увидел мужика моих лет – рыхлого, с повязкой на левом глазу и банданой на голове. Должно быть, она прикрывала его лысину. Не факт. За ушами торчали несколько прядей рыжих волос.
«Табак», – припомнил я. – Лучший друг Карбофоса». И кликуху свою он получил за то, что смолил чуть не с пеленок то ли «Приму», то ли «Казбек» – что подешевле, не меньше пачки в день. А то и две выходило.
Димон, правда, выводил его прозвище более сложным образом: Федька Рябов (теперь в памяти всплыла даже его фамилия) → Курицын → Курков → Окурков → Папиросов → Табаков → Слишком длинно. Потому → Табак. Гад, одним словом.
Как-то раз он стырил у нас из садка ручную водяную черепаху и отдал своей мамаше, чтоб сварила черепаховый суп. А там уж и нас в гости пригласил, чтоб пробу сняли.
За это Михон (Царство ему небесное!) выбил Федьке глаз камнем из рогатки и чуть не загремел в колонию для несовершеннолетних. Отец отмазал. Может и зря он тогда. Вышел бы Михон через год живой и здоровый. И еще неизвестно, какой бы мужик из него получился.
Табак был явно навеселе. Пошарил вокруг своим единственным глазом. Мазнул взглядом по моей персоне. Засунул руки в карманы просторных холщевых штанов. Двинулся прочь. Не узнал. То ли я вот так изменился. То ли его память перестала меня отражать.
Я тоже вышел во двор и направился в другую сторону. Добрался до центра города. Зашел в открытое кафе с видом на местные развалины, заказал себе бокал «Массандры» и бифштекс с яичницей. Продолжая думать о Димкином плане и исчезнувшей притче, некоторое время я пялился в пейзаж, потом отвлекся и оглядел собравшуюся публику.
Темноволосая дама в тонких очках и красном, платье, которая сидела через два столика и, как показалось, уже давно разглядывала меня, сконфуженно спрятала взгляд. Я задержал на ней свое внимание, стараясь вспомнить, где мог видеть это лицо. Она поправила бретельку. Бросила еще один взгляд. Отвела глаза. Они у нее были яркого – почти оранжевого цвета. Передвинула вазочку на столе. Посмотрела в другой раз. Встала и подошла к моему столику.
– Вы не должны так обо мне думать! – я услышал вызов в сказанной фразе и понял, почему не вспомнил ее сразу. Все дело было в очках. Они изменили взгляд, а вместе с ним и лицо моей ночной незнакомки.
– Я и не… Присядьте, если так.
– Да, так! Хоть я и не знаю… – У нее была манера выделять некоторые слова, произносить с нажимом.
«Точно Путин», – ухмыльнулся я про себя. Сказал:
– Стоит. Садитесь!
Она опустилась на стул напротив и еще раз внимательно меня оглядела. Сейчас – с чинной прической и в макияже – она уже не выглядела перепуганной дамочкой из соседнего номера. «Впрочем, голышом она тоже неплохо смотрелась», – подумал я и постарался не улыбнуться собственным мыслям.
Стекла ее очков ехидно блеснули.
Один мой приятель – малоизвестный питерский поэт с рыбьей фамилией – алкаш и умница – сказал мне как-то в период похмельной задумчивости: «Способность творчества остается с нами, пока мы пребываем вожделеющими мужланами». И я склонен этому верить.
Это я вовсе не к тому, что, взглянув на свою соседку по столику, сразу решил написать эпическую поэму. Мне просто вдруг захотелось видеть ее, разговаривать, жить.
«С чего бы это?» – мелькнула мысль. Давно уже сердце мое не билось так часто.
Мы провели чудесный вечер. Женщину звали Тата. Была она дизайнером и жила в одном со мной городе, чему мне даже в голову не пришло удивиться. У нее был бывший супруг – компьютерщик, и старший брат – лучший друг бывшего супруга.
– Нельзя выходить замуж за старого знакомого, – она улыбнулась.
– Отчего? – спросил я.
– В него невозможно влюбиться! – она сделала паузу. – Человек, которого не любишь, очень скоро начинает раздражать. И однажды утром ты просыпаешься с единственной мыслью: «Ненавижу»!
Я замолчал, прикидывая, так ли это. Ответ не пришел. Тата тем временем болтала про все подряд. Пикантность нашей первой встречи, похоже, уже не особо ее тревожила. Она перешла к вопросам о моей персоне, и я рассказал, что готовлю кое-что на разные случаи жизни.
– Кулинар! – догадалась Тата. В голосе ее я услышал нотки легкого разочарования, но не стал утруждать себя дополнительными объяснениями. Не то чтобы я боялся огласки или чувствовал западню. Просто хвастаться пока было нечем.
Мы очень быстро перешли на «ты», мило поболтали еще какое-то время. Потанцевали. У нее было гибкое тело и отменное чувство ритма.
Музыка кончилась. Она протянула мне руку. Сказала.
– Хочешь, погадаю?
Я развернул ей ладонь. Слабо сжав мое запястье, она принялась водить указательным пальцем по линиям руки.
– Ты проживешь долго, – заговорила она. – Всего детей будет трое. В сорок лет едва не погибнешь. Разум в тебе пересиливает чувство. И обманывает его. Но так будет не всегда. Жизнь... твоя состоит из сплошных измен. То самому себе. То – тем, кто тебя полюбит.
– И где это видно?
– Так вот же. На твоей ладони.
– У линии жизни нет географии. Только протяженность.
– Что ж. И с этим можно не спорить… Еще не все. Ты скоро разбогатеешь… Остерегайся черных кошек, обильной еды, выпивки и детских привязанностей. У тебя будет много женщин, но полюбишь ты только одну – ту, на которой женишься... и заживешь с ней счастливо.
– Я уже женат.
– Не важно. Вопрос не в том, правду ли я сказала, а в том, веришь ты мне или нет.
– Это всего лишь метафора.
– Но и она может пригодиться.
– Когда я чуть-чуть не погибну?
– Возможно, как раз потому. Вот она, критическая точка. Линия любви после нее углубляется.
Пока тянулись наши разговоры, звезды на небе поредели и стали постепенно расплываться. Какая-то мутная пелена клубилась там, где была граница между морем и небом.
– Будет шторм, – сказала Тата.
– Гроза, – поправил я.
– Шторм мне нравится больше.
Мы начали собираться. Прошлись до отеля, где она теперь поселилась.
– Увидимся! – сказала Тата и посмотрела на небо. Чмокнула меня в губы и, видя, что я молчу, улыбнувшись, продолжила. – Ты – чудесный зверь для моей охоты.
В это время где-то над морем ударил гром.

Глава 12

Я брел не спеша, перебирал в голове слова Таты, ее паузы и взгляды, и пришел к выводу, что если она и крутила сейчас с кем-то роман, то он закончился или почти закончился. И она теперь ищет нового воздыхателя. Появилось ощущение, что меня попросту использовали, а вместе с ним и злость на все на свете. Она усугублялась тем, что действительно хотел быть соблазненным.
Гроза так и не собралась. Я вернулся к гостинице и спросил ключи. Ночной портье хмыкнул и посмотрел на меня внимательней, чем обычно. Я не удивился. Влюбленный мужчина всегда выглядит несколько придурковатым. А тут еще эта беспричинная злость.
Проходя по холлу, я поглядел на себя в зеркало. Ухмыльнулся. «Мог бы, конечно, быть помоложе. Но кто сказал, что с возрастом я хужею, а не наоборот». Повернулся и пошел дальше, сияя заученной улыбкой.
«Если вспомнить Сартра, – продолжал я философствовать, – Мы стареем только для других. Для себя у нас нет возраста».
Легкий хмель уже покинул мои мозги. Я разделся и завалился в постель. Лежал и слушал цикад. Мечтал о том, что еще только могло случиться. Несколько раз Тата в разных позах проплывала перед моими глазами. Потом ее облик слился с очертанием кипарисов за окном и перетек в сон – почти безмятежный.

Утро опять получилось поздним. Солнце слепило глаза даже сквозь занавески. Возбуждение и злость, испытанные мной прошедшей ночью, сейчас, при свете дня, казались совершенно неправдоподобными.
Визитная карточка вчерашней знакомой лежала в моем кармане, но я решил, что никакого повода для встречи больше не будет. Я ошибался.

Лучший способ изжить наваждение – зафиксировать его – пусть – написать на бумаге, изорвать и спустить в унитаз. Так я и поступил. Но номер телефона, подумав, все же оставил в своем мобильнике, а, значит, позволил наваждению насовсем поселиться в моих мозгах.
Ждать было больше нечего. Я решил изъять свои сокровища. А там – распрощаться – и к дому. «Пора уже возвращаться, – сказал я себе. – Давно уже пора».

На поездку за кладом пришлось убить целый день. Автобусы ходили по расписанию – три раза в сутки. Первый уходил почти с рассветом. На нем я и отправился.

Было 14 июля – День взятия Бастилии. В год 1789 восставшие парижане штурмом взяли государственную тюрьму, освободив тем самым семерых заключенных.
Осаждавших набралось около тысячи. И когда на четвертый час штурма восемьдесят три из них были убиты, комендант, пораженный количеством жертв, цитадели начал переговоры о сдаче. Ему обещали беспрепятственный выход, а на деле отчекрыжили голову подвернувшимся ножом для резки овощей.
С тех пор французы отмечают сей факт ежегодно. С размахом и радостью. Должно быть, комендант по жизни был очень забавный человек.

Город, как и все провинциальные города, кончился разом. Не было предместий и поселений садоводов. Были дома с каменными оградами. И вот впереди только даль, залитая утренним солнцем.
Я смотрел на небо, на ближние холмы. Легким туманом катились к горизонту великие тайны степи. Когти тоски, что целый год ржавели в моей душе, разжимались и таяли. И мне казалось, что впервые за долгое время я двигаюсь по дороге, которая должна привести меня к осмысленной цели.
Я доехал до конечной остановки и, выйдя из автобуса, увидел, что вся местность здесь представляет собой бесконечное чередование возвышенностей и впадин. Я уже порядком подзабыл местный пейзаж. Теперь низины были сплошь заняты нарезанными на узкие полосы посадками подсолнухов и кукурузы, и между ними, подобно островкам, возвышались небольшие рощицы абрикосов и деревьев, названия которых были мне неизвестны. Несколько дорог сходились к деревне, состоящей из двух десятков добротных домов. Запах моря смешался с запахом скотины и стоячей воды. Возле обочин лежали группы гусей. Люди при встрече здоровались, потом оборачивались и разглядывали меня со спины. Я миновал строения и пошел дальше по направлению к побережью. Почва постепенно становилась все светлее и суше.
Вскоре дома исчезли, лишь изредка попадались ряды южных сосен – очевидно – лесопосадок. Постепенно твердая почва сменилась влажным, липнущим к ногам суглинком. Кое-где темнели островки сухой травы и виднелись, точно по ошибке попавшие сюда, крохотные участки чахлых томатов. Но вокруг не было ни души. Впереди рокотало море, к которому я и направлялся.
Наконец появился берег, обрывающийся к пляжу тридцатиметровой скалой. В нескольких сотнях метров она круто выдавалась в море, образуя скалистый мыс, очерченный белыми хлопьями пены. На склоне ближнего холма несколько провалов заросли колючим кустарником. Это и были проходы в каменоломни. Те самые – наши – в которых хранился клад. Я остановился, огляделся, отер рукавом футболки пот с лица. От песка пахло солью.
Вокруг жило лето, полное ослепительно белым светом, который бывает только в романах или кинофильмах. Ветер приносил с собой размеренный гул прибоя. Валы накатывали на берег и отступали. Эта картина вечно движущегося пространства всегда волновала и подхлестывала меня. Но не сейчас.
Я подцепил с земли палку и, осторожно раздвигая колючки и развешанных на них пауков, двинулся вглубь прохода. Углубившись в подземелье на несколько десятков метров, остановился, чтобы обвыкнуться с холодом и темнотой. Снова двинулся вперед, время от времени освещая свой путь зажигалкой и ведя ладонь по шершавому песчанику стены каменоломни. План прохода с точностью до мелких деталей отпечатался в моих мозгах. Так что, пройдя еще несколько десятков метров, миновав небольшой обвал и повернув направо, налево, еще два раза направо и опять налево я обнаружил нишу, в которой, порывшись минут десять, откопал заветный короб. Дерюга сохранилась на удивление хорошо. Под ней побрякивали монеты вперемешку с осколками горшка.
Я сгреб находку и стал пробираться наружу. Обратный путь показался много длиннее. Руки теперь были заняты. Приходилось постоянно тереться о стену плечом или локтем и делать маленькие шажки, чтобы не споткнуться. Свет забрезжил только у предпоследнего поворота. Выбираться стало намного легче. Оказавшись у выхода, я огляделся – вокруг ни души – хотел, было, выкупаться и набрать мидий на ужин, но не решился Штаны и футболка стали серыми от пыли и пота. Лицо и руки покрывали грязные разводы. Общий вид соответствовал.
Привести себя в порядок возможным не представлялось. Смирился. Остался сидеть в кустах на краю подземелья, где было все-таки потеплее. Разглядывал сусликов, копошившихся возле ближней стерни, дальних чаек, ждал сумерек и думал, что если бы знать про короб и пройти здесь с миноискателем, то никакого клада у меня уже не было. Да, если бы знать.
Солнце село, ветер немного утих. Поразмышляв еще немного, я переложил сокровища в ту же дерюгу, засунул ее, как есть – в прихваченный баул и отправился восвояси. На обратном пути пришлось сделать большой круг в обход селения. Я забрел в кукурузное поле и чуть не заблудился впотьмах, так что едва успел на последний автобус. Красоты южной природы к этому времени меня уже не интересовали.

Я тащил баул по слабоосвещенным улицам города и думал, куда бы его получше перепрятать. Из подворотни вывалились три подвыпившие рожи. Некоторое время они оглядывались по сторонам. Потом сконцентрировали внимание на моей персоне. Один сделал шаг вперед, попробовав ухватить меня за рукав.
– Мужик! Помоги деньгами.
– Денег нет. Иду к вокзалу, – буркнул я, продолжая двигаться дальше.
Один из них набычился и засопел. Но второй оказался неожиданно словоохотлив.
– Так это же в другую сторону!
– И ни одна зараза не скажет! – гнул я свою линию.
– Так вот и говорю…
– Спасибо – нашелся! – обрадовался я, продолжая идти в том же направлении.
– Вот так ни у кого и не спросишь… – подвел итог тот, что молчал до сих пор.
– А этот чмошник? – поинтересовался самый недружелюбный.
– Пусть его. Надо проявлять гостеприимство.
– Оставь, – подтвердил один из алкашей. – Ага! Видишь, не в духе мужик. Наш брат. Эй, паря! – закричал мне вдогонку. – Хочешь, с нами выпей. Авось, полегчает…
Я только махнул свободной рукой и скрылся за угол. Пронесло.
Чтобы удостовериться и отдышаться я влез в ближайшие кусты. Затаился. Никто меня не преследовал.
Улица состояла из частных построек. Люди здесь жили основательные. Дома у них были каменные, сады роскошные, заборы высокие, псы свирепые.
Надпись на ближайших воротах гласила: «Во дворе злой, как собака». За спиной кто-то кашлянул. От неожиданности я чуть не подпрыгнул. Оглянулся затравлено.
– И что тебе? Чего лыбишься? – последовал голос из-за забора.
– А тебе?
– А я здесь живу, понял, москалюга!
– Ну и живи! – хмыкнул я, перехватил баул и двинулся дальше.
– Счас как выйду! – понеслось в след. Я не ответил. Не было сил.
На этом – хвала Господу – приключения мои и закончились. Я прошмыгнул в гостиницу мимо портье, увлеченного очередным футбольным матчем, мимо столика дежурной, которая как раз куда-то вышла, ввалился в номер, запихал свою ношу в шкаф, принял душ, перекусил парой персиков и завалился в постель.
От усталости перед глазами плавали блики света. Руки отваливались, спина ломила, ноги болели, и я уснул с чувством глубокого удовлетворения.

Год спустя зимний шторм потопил в акватории городского порта несколько танкеров с нефтепродуктами. Побережье на долгие месяцы покрылось мазутной жижей. Россиян в Крыму разлюбили окончательно.

«Энергия – это разрыв пространства. В нашем случае роль разрыва выполняют общественные устои. И куда полезней использовать его, чем преодолевать», – с этой фразой из очередной Димкиной тетради сон покинул меня на следующее утро.
Войдя в логический ряд его рассуждений, я встал, позавтракал и снова завалился в постель. Постепенно в моей голове начала складываться картина будущей «Большой игры». В ней можно было даже умереть. Не по-настоящему. Понарошку. Слово «понарошку» сразу не понравилось мне. Слишком простые решения всегда меня несколько настораживали.
Я поднялся и увидел листок на полу, который, должно быть выпал из Димкиной рукописи: «Зачем я сделал это? Может от любопытства, а может – от безразличия.
Состояние – вещь чудовищная. Распоряжаться деньгами учишься быстро. Но чтобы привыкнуть к мысли: "Я богат", нужны годы и годы. И все это время я считался только с собой. Удовлетворял любые прихоти. Повидал свет. Покуролесил. Как без этого? Некоторые факты своей биографии я предпочел вытеснить из сферы реального в сферу вымысла, чтобы потом так к ним и относиться. Может быть, тогда-то я и начал думать о смысле «Большой игры».
Вкладывал средства. Это помогало решать многие вопросы. Только не в области счастья. Его я так и не обрел. А сейчас стоит ли даже думать об этом.
Правда, взамен я понял то, что люди осознают очень редко: количество счастья закладывается в нас при рождении. Денежные обстоятельства на него почти не влияют.
Верно, поэтому я и не писал тебе. Боялся. Тот, с кем живешь душа в душу в столичном городе, в провинции часто становится практически невыносим. Ты скажешь: «А в детстве?» Вот то-то и оно. Я не мог убить наше детство. Оно должно было остаться неприкасаемым. Так я думал. Думаю и сейчас».
Не знаю, стало ли мне яснее после его прочтения или нет. Размышляя об этом, я наскоро перекусил в ближайшем кафе и отправился на кладбище. На этот раз небо заволокли плотные облака. Было прохладно. Я купил у ворот букет красных роз, прошел знакомым уже путем. На соседней могиле рабочие устанавливали обелиск. Месили бетон. Матерились, не обращая на меня внимания.
Я присел на скамью и, прикрыв глаза, водил ладонью по шершавому камню памятника. Димон лежал совсем рядом, так что было почти возможно говорить с ним. Его тексты плавали в моих мозгах и складывались в мозаику, изображение на которой не удавалось пока разглядеть. Теперь я понял. Борьба со смертью свела с ума моего друга. Годы напролет он искал, во что бы воплотить это свое безумие. Нашел Игру. И вспомнил обо мне.
– Димон, – позвал я. Он не ответил.
В небе мелькали ласточки. Одуревающе пахло цветами.
– Ну вот, – отчитался я Димкиному фото. – Клад в бауле. Мысли в голове. Спасибо, что вытащил меня сюда. Спасибо, что вытащил меня из прошлой жизни.
Произнося слова, поймал себя на том, что стараюсь выглядеть бодрей, чем есть на самом деле. И было отчего. Мне предстояло стать человеком, которым я вовсе не хотел становиться. Чему противилось все мое естество. Но я уже ввязался в эту игру и убедил себя, что должен ей заняться – идти до конца.
«Как имярек, попавший на войну, не может избежать смертоубийсва», – ввернул в свой монолог ритмованную фразу и встал со скамьи. Пристроил цветы на могиле. Пошел назад. Отправился к Димкиным предкам. Добравшись до старого города, я побродил немного по дворам моего детства. Все изменилось. И все равно у каждого знакомого дома или переулка в моих ушах отражались наши детские голоса. Шуршала выгоревшая трава. Шумело море.
Нагулявшись вволю. Я поднялся по лестнице, которая на этот раз пахла вишневым вареньем, и открыл дверь выданным мне ключом.
Димкина мать сидела пригорюнившись.
– Доброго здоровья, Софья Степановна.
– Ведь что ж это делается, – запричитала та вместо ответа. – Вчера пришел трезвый. Не орал, не буянил. С утра встал, пошел чинить мотоциклет. Мир катится в пропасть!
– Уезжаю, – сказал я ей, стаскивая ботинки.
– Как? Уже! – она всплеснула руками. – Да как же?
– Пора.
– Да, да, конечно… – она была явно расстроена. – Вот и Миша две недели не звонит.
Я молчал, не зная, о чем бы еще поведать.
– Как это мы! – спохватилась хозяйка и полезла в шкаф, достав оттуда бутылку сливовой самогонки. Организовала стол. Мы выпили по рюмке. Закусили хамсой. Посидели.
– Спасибо Вам!
– Тебе спасибо! Утешил старуху… – она прятала глаза, стараясь не плакать.
– Жаль, Андрея Георгиевича нет дома.
– Да пусть уж теперь мотоцикл свой чинит!

Андрей Георгиевич возился в гараже. Вокруг валялась куча ржавого железа. Увидев меня, он ухмыльнулся. Остановил меня жестом.
– Прощаться не станем. Вижу, все, что тебе здесь нужно было, ты уже обрел, – в его глазах появилось Димкино выражение. – Да, вот еще что. Главное правило в жизни – не создавать себе любимцев. Иди.
Что оставалось? Повернулся и пошел прочь. На душе было муторно. Я понимал, что сейчас он говорил и думал о чем-то своем – мне непонятном. И все равно меня душила досада и ощущение чего-то недосказанного.

Димкин отец порешил себя всего через три дня после нашей последней встречи. По-мужски – в духе Хемингуэя – как и собирался. Зарядил травматический пистолет 9-миллиметровыми резиновыми пулями, вошел в ванную и выстрелил себе в глаз. Смерть наступила мгновенно.
Похороны его я уже не застал.

Не стану утомлять читателя историей поездки домой. Клад был упакован вместе с ватой в консервных банках с вырезанным в боку отверстием. А их хозяин попивал портвейн, чтобы не казаться слишком нервным и наслаждался жизнью (как мог).

Глава 13.

В любом мало-мальски приличном романе наступает момент, когда главный герой должен сделать решающий выбор. Я ощущал, что для меня он именно здесь и сейчас.
Будучи прагматиком, я понимал, что шансы воплотить Димкину идею в жизнь близки к нулю. Но в тоже время легкие деньги никому особого счастья не приносили. Так что, чем пустить их на ветер…
План был, конечно же, безнадежный, но мог и сработать.
«А чем черт не шутит!» – подумал я и взялся за дело.

Мой двоюродный брат Борис стал антикваром. Его магазинчик напоминал скорее лавку причудливых предметов, но хватку он имел отменную. Дело росло и почти процветало. Так что, когда я явился к нему со своим золотым кладом, Борис на некоторое время забыл о своем родственнике. Впал в детство и принялся раскладывать на столе содержимое находки, включая самый последний черепок разбитого горшка. Я несколько раз пытался заговорить с ним, но, поняв, что это бесполезно, ушел смотреть телевизор.
– Это даже круче, чем пистолет с последней дуэли Пушкина! – явился он, наконец, с горящими глазами.
– О чем это ты?
– Да так, была вещица… Ты знаешь, сколько это может стоить?!
– И… – тут он назвал цифру, от которой у меня закружилась голова.
– Даже сосуд потянет на приличную иномарку… Но действовать надо грамотно. Пока нет соответствующего пиара, это просто золото на вес. Фигня, одним словом. Мы должны организовать утечку информации и сразу вывезти материал из-под последствий. Лучше на нейтральную территорию. Я возьмусь, но сниму проценты. Идет?
– Спрашиваешь! А криминала много?
Борис промолчал. Акция с обнародованием золотого клада была его личным изобретением.

Отловить нужного смотрителя Эрмитажа было нетрудно. Он оказался законченным ботаником и сопротивления не оказывал, только мелко дрожал, пока его вязали и заматывали глаза. Потом ныл всю дорогу, что у него пониженный болевой порог.
– Кто говорит: «пытки»? – заметил Борис, немного нервно рассматривая пролетающие пейзажи. Он даже вспотел, исполняя обязанности провокатора. Черные очки сползли к самому кончику его носа. – Мне больше нравится термин: «трудоемкий тактический допрос».
Тут смотритель совсем сник, причитая, что взять с него все равно нечего.
– А мы и не просим, – строго сказал Борис, когда машина добралась до цели путешествия. – Мы, наоборот. – Он уже распеленал пленника и подвел его к месту, где заранее выложил все наши сокровища. – Вот фотоаппарат. Дарю. Пользуйтесь.
Ботаник преобразился.
– Такое бывает, – бурчал он себе под нос, перебирая монеты. – Такое бывает... – руки его дрожали. – Надо составить опись…
После осмотра и фотографирования содержимого клада, которые длились не меньше часа, Борис выдал смотрителю одну монету и разрешил публиковать все, что захочет. Но не раньше, чем через неделю. А пока…
После этих слов мужчина снова пригорюнился, но не стал трепыхаться, когда его прикручивали к кровати.
– Полежите, подумайте. Через денек-другой мы пришлем за Вами наряд милиции. Обогащайте человеческую культуру.
– Обогащайтесь, – вместо прощания сказал нам пленник. Его ирония выходила совершенно уместной.

Смотритель оказался отменным парнем. Уже через неделю в программе «Чрезвычайное происшествие» показали сюжет о разворовывании национального достояния, где наш протеже давал интервью о доисторическом кладе, который он чудом сумел сфотографировать и описать, прежде чем злоумышленники переправили сокровища за границу.
Смотритель демонстрировал фото крупным планом в разных ракурсах и – отдельно – футляр с драгоценной монетой. Рассуждал о подлинности и датировке. Сокрушался о бессилии правоохранительных органов.
Статья о сенсационной находке появилась в специальном журнале спустя месяц и произвела фурор среди специалистов. Монеты предварительно отнесли к эпохе заката эллинизма. Аналогов в мире не существовало.
Борис блаженствовал. Бизнес обещал стать фантастическим. И стал им. Когда на моей банковской карте появилась вырученная сумма, я долго пересчитывал количество нулей и, наконец, понял, что это все равно не для моего понимания.
Можно было начинать собственный проект.

Глава 14.

Я имел должность преподавателя экономики природопользования в Питерском ВУЗе. Почитывал лекции студентам и даже увлекался работами Карла Поппера. Но то, что предстояло сделать, выходило за рамки моей компетенции.
Поэтому свои действия я начал с самых простых вещей. Распределил деньги по банкам, отправил перевод родителям Димона и уволился с работы.
Явился туда уже к обеду, и все равно прождал почти полчаса. Сидел в приемной, разглядывая секретаршу шефа. Она и так меня недолюбливала, а сейчас так просто молнии метала. В отместку я уставился на ее ноги в ажурных чулках и изобразил на лице моральное удовлетворение.
Появился шеф, поблескивая золотой оправой. Увидев меня, хотел пройти мимо. Но я окликнул его и попросил подписать заявление. Он снял очки. Пробежал текст. Одел очки. Начертал резолюцию: «В установленном порядке» и передал листок секретарше. На том и простились. Без сердечности.
Я вышел на улицу, ощущая всем телом груз обретенной свободы.
В моем распоряжении были левые деньги и чужая идея. Оставалась сущая ерунда – разложить хаос по полочкам.
Энтузиазм никогда не был сильной стороной моей натуры. Но сейчас я сам задал себе направление и решил, что отступать уже не куда. А для начала надо собрать команду.
– Команда! – почти выкрикнул я, насладившись значимостью этого слова. И тут же вспомнил про визитку девушки, встреченной в гостинице южного городка.
– Тата! – высказал, когда набрал нужный номер и зафиксировал ее: «Слушаю…»
– Сергей! – она спародировала мои интонации.
– Я тут … – но она не дала мне договорить.
– Сколько можно издеваться над женщиной?
– Я…
– Ты хоть думаешь, что самое страшное на свете? Пытка ожиданием! Так и знай!
– Так получилось…
– Не сомневаюсь! И что мы теперь будем делать?
– Поговорим.
– Поговорим! – передразнила она. – Где? Я заказываю место.

– Ты меня используешь в личных целях! – возмутилась Тата в конце моего повествования о будущем проекте, в котором были предусмотрительно исключены некоторые подробности и источники финансирования.
– А разве бывает иначе? – постарался я придать голосу проникновенность. – Кроме того, смотри – у тебя может статься и – новая жизнь.
– Фи! – Тата скорчила забавную гримаску. – Все вы предлагаете новую жизнь. А что в результате?
Что в результате, я уточнять не стал.
– Ладно, – сказала она после паузы. – Я знаю, кто нам поможет – мой бывший. Парень он шальноватый. Но дело знает. Поедем сразу.
Я согласился.

Ехали долго – на другой конец города. У Таты имелись свои ключи. Каморка, в которой мы оказались, была завалена компьютерным железом. Резко пахло курительными палочками. Мы вошли.
– У нас к тебе дело, – проинформировала Тата светским тоном.
Навстречу поднялся взъерошенный парень. Увидев его в первый раз, я не понял, как Тата могла выйти за этого человека, но, когда он улыбнулся и заговорил, перестал понимать, как она смогла от него уйти.
Он посмотрел на меня и кивнул головой – мол – входите, устраивайтесь поудобней. Тата отгребла ворох бумаг с маленького потертого диванчика, сдула пыль, и мы уселись рядом – как первоклашки за парту.
Беседа завязывалась трудно. Я долго и путано объяснял суть Димкиной идеи, видел, что меня никто не слушает, горячился и от этого запутывался еще сильней.
– Трудновато может выйти, – бывший муж машинально поскреб висок.
– Почему?
– Придется пробиваться сквозь их профессиональную предвзятость.
– Предвзятость профессионалов? Да пожалуй…
– Их будет очень много. Тема уж очень благодатная.
– Так Вы согласны? – поинтересовался я в продолжение.
Думал он недолго. Тата ушла варить кофе. Мы разговорились. Приятно было сознавать, что у кого-то обстоятельства еще более запутаны, чем твоя собственная неудачная жизнь.
– Михаил, – сказала Тата, входя с подносом в комнату. – Ты еще не слишком заморочил гостю голову?
– Кто он тебе? – вместо ответа спросил ее бывший.
– Друг, – ответила женщина и зафиксировала мою реакцию.
– Что ж, – Михаил сделал вид, что удовлетворен ответом. – Будем собирать народ.
– Команду, – поправил я.
– Пусть так… – он сделал паузу. – Нам повезло.
– ?
– Не так часто удается встретить человека, с кем можно найти общий язык. – Мы собрались и поехали.

– Ребята крутые, – говорил Михаил по дороге. – Хочешь, с «Денди» сервер Пентагона вскроют.
– С Пентагоном подождем. Своих дел хватит. Это точно.
Спустя еще полчаса мы появились в офисе небольшой компьютерной фирмы. Моему спутнику с радостью жали руку. Судя по всему, Михаил пользовался здесь большим уважением. Пусть он и был по мнению Таты «не от мира сего», но его исключительность ни у кого не вызывала раздражения. Тату, кстати, здесь тоже все очень любили.
На меня смотрели выжидательно. Михаил сказал короткую вступительную речь. Вопросов в глазах от этого только прибавилось. Видимо, народ принял меня за сумасшедшего магната. Я тяжело вздохнул и начал объяснять существо будущей работы. Мне просто хотелось, чтобы меня выслушали без предвзятости. Только и всего. Впрочем, стереть скепсис с их лиц так и не удалось.
– Понятно… – пробурчал один из них, – Хостинг с претензией на всеобщую значимость.
– А денег хватит? – задал вопрос парень в очках. Самый серьезный из этой компании. – Вы представляете, сколько понадобиться?
– Хватит! – заверил я. Парень понял, что это серьезно, и посмотрел на меня с испугом. Мои слова начали воспринимать.
– Возьметесь? – вопрос был задан с отчаяния и походил на SOS.
– Ну отчего же? – ответил за всех один из ребят и пошел курить.
Софт мы, конечно, слепим, – высказался белобрысый парнишка у окна. В лице его было что-то от Буратино. – Но это ж какой комп для такого нужен! Коммуникации…
– Еще дизайн и маркетинг, – перебила его Тата. – А кто сказал, что будет легко?
Парнишка не обиделся. Скорее посмотрел на нее с обожанием.
– Петр! – представился он и протянул мне свою пятерню. Его запястье перетягивала черная шерстяная нить.
– А я Сергей! – ответил я и совершенно бессознательно протянул руку в ответ, ощутил, что она влажная и тут же выпустил.
– Что это за браслет? – мне стало интересно.
– Да так. Шутка для посвященных….
– Петенька, дружек! – перебила нас моя спутница. – Мы ведь для этого и собрались, чтобы поделить сферы ответственности. А?
– Трудновато мне говорить на французском немецкими словами.
– А тебя никто и не просит.
«Командовать парадом буду я!» – вертелось у меня в голове, но я упорно молчал.
На первых порах мы болтали обо всем сразу. Объем вбрасываемой информации топил все реальные результаты. Несколько дней потом я страдал несварением мозгов.
Стало понятно, что вся эта моя затея – не более чем романтический порыв интеллигентного недоумка. Я и рад бы был отступиться, но уже не мог. Слава Богу, остальные члены коллектива были людьми практическими и разговоры вели на сугубо практические темы. Некоторые мысли все же оседали в моей голове:
«Концепция должна быть иррациональна».
«Необходимо нечто изначальное. Есть вещи, которые не могут изменяться. Остановимся на категориях пространства, времени и причинности».
«Мы живем в герметическом обществе. Почему бы нам не подчеркнуть его герметичность?»
«Некоторые вещи должны выходить за грани физических явлений».
«Современному счастью нет альтернативы».
«Любое обобщение неверно, включая и это».
«То, что говорит пользователь о своих потребностях – это не совсем то, что он думает, а то, что он думает – совсем не то, что ему нужно на самом деле».
«Финал должен быть незыблем как смерть».
Ребята раззадорились. Особенно усердствовал Петька, в котором проснулись задатки ярмарочного зазывалы. Он болтал без умолку и называл свое поведение «интеллектуальным прорывом».
– Фуфло это все! – орал он по любому поводу и тут же выдвигал свою версию событий, напихивая в нее все, что на этот раз оказалось в его голове, начиная от мистических культов народа Майя и заканчивая последними веяниями неопозитивизма. Только Петька мог так виртуозно все свалить в одну кучу.
– Это просто жесть! – не выдержала Тата.
Все замолчали и уставились на девушку. Даже Петька осекся, облизал губы и приготовился слушать. Тата молчала не меньше минуты. Она словно отгораживалась от всего, что было высказано раньше.
– Главное в потоке информации – разобраться, что важно, а что нет. И вычленить это важное. Иначе все ваши «глубокие» начинания заменяет мелочная показуха, – сказала она таким скучным тоном, словно объясняла это уже сто пятьдесят пятый раз. – А значит, нам следует разделиться.
В углу у окна завозился парень в инвалидном кресле. Покряхтел, показав, что обдумал информацию, доведенную до его сведения.
– Тата права, – проворчал и продолжил. – Я рад, что все мы пришли к одному общему мнению. Каждый должен определиться с направлением. Совещаться будем не чаще раза в неделю. Технические вопросы в порядке поступления. Возражений нет? – он посмотрел в мою сторону. Я радостно закивал головой.
– Хорошо, – сказал парень, вернувшийся с перекура, – обсудим наши сферы влияния. Звали его Влад. Человек он был флегматичный, но вдумчивый. И дело знал.

Постепенно я стал обживаться в компании молодых компьютерных гениев.
Самый серьезный – Влад был даже рассеянней Михаила. Его ширинка никогда не застегивалась более чем на половину. Он устроился у дальнего стола и время от времени делал заметки в блокнот.
Владимир (впоследствии Вовка) специально красил волосы в седину и уверял, что: «так мозгам легче дышать». Говорил он хрипло, слегка заикаясь. Рядился в духе фильмов про хакеров, и этим все сказано.
– Галилей тоже носил золотую серьгу, – сразу отметил он, хотя я ни о чем и не спрашивал. – Но от этого не стал менее значителен.
Себе он, безусловно, нравился. И, в конечном счете, ему было безразлично, нравится он кому-то еще или нет.
Больше всех голосил Петенька. Решение задач для него было чем-то вроде ерничания на заданную тему. Его способ мышления исключал здравые суждения. И именно этим был особенно ценен для коллектива.
Стас молчал, глядя на меня исподлобья. Про него говорили, что он картежник, бабник и мот. Программист же честный, но бесперспективный.
Еще были Олег и Николай – тот, что в очках. Он и оказался Татиным старшим братом. Я не имел времени к ним присмотреться.
Самой загадочной фигурой оказался Поп. Искалеченный от рожденья, он передвигался в инвалидном кресле, а на каждой ладони из пяти пальцев выросли только три. После своей первой фразы он уставился в окно и за весь диспут не произнес ни одного слова. Но ребята то и дело бросали взгляды в его сторону, видимо, ища поддержки своим выступлениям. Он неподвижно восседал на своем месте, полуприкрыв глаза, и лицо его ничего не выражало.
«Просто удивительно, насколько же люди легковерны, – подумалось мне. – Возможно, это из-за его уродства. Мы всегда подозреваем в калеках некие сверхъестественные способности». Это отдавало чем-то старомодным – чем-то из научно-фантастического романа.
Михаил тоже молчал, поглядывая в мою сторону. Тата уселась за клавиатуру и застрекотала по клавишам. Я расплывчато улыбался, соображая, что вот с этими людьми мне и придется провести ближайший отрезок моего человеческого существования.
Совместный базар продолжался до полуночи. Решили для начала делать шаблоны и на них … – суть беседы становилась для меня все более непонятной. Пару раз я порывался спросить хоть что-нибудь, но так и не стал. Из самолюбия. Решил, что завтра же обложусь литературой и больше не облажаюсь. Ребята увлеклись, и это главное. Уговорились встретиться утром, чтобы завтра же все и начать.
Если бы я уже тогда знал о всех трудностях, которые ждут нас на пути к цели, то ни за что не взялся бы за это дело.

По дороге домой Тата задремала на заднем сидении, а Михаил неожиданно разговорился.
– У меня тафофилия.
– Татафилия? – переспросил я.
– Тафофилия. – он передернул плечами. – Боязнь быть похороненным заживо. Говорят многие одаренные люди – невротики. Мунк, например, не мог сам перейти улицу. Ван-Гог резал себе уши. Гоголь опять же – мой вариант… Почему? Сам не знаю. С детства я впадал в периоды беспамятства, когда несколько часов могло выпасть из ощущения сознательной жизни. Потом мозги становились на место – разом, как будто включали свет. И каждый раз мой организм в это время что-нибудь делал: ел, гулял с собакой, стирал носки, ковырял в носу. Странно, не правда ли? В один из таких провалов мать моя вывалилась с балкона нашей многоэтажки. Говорят, развешивала белье и оступилась. Сама. Я до сих пор не уверен в этом. Отец сразу запил. И бросил нас с бабушкой. Я рос и сторонился других детей. Закончил школу. Поступил в институт. Там и подружился с Николаем. Встретил Тату. Влюбился. Поначалу казалось, что она сняла мое проклятие. Решился жениться. Но через пару лет все вернулось. Очнувшись один раз, я обнаружил, что исполняю супружеский долг, а Тата рассматривает меня совершенно шальными глазами. С тех пор мы начали отдаляться друг от друга. Приступы повторяются с завидной периодичностью. И сейчас, мне кажется, я научился их контролировать. Но боюсь, что такой припадок случится со мной во сне, и я не смогу проснуться. Тафофилия, и этим все сказано. А компьютер – он дает некий шанс – из виртуальной реальности возвращаться необязательно. Такая мысль не может не радовать, – он помолчал. – Я думаю, тебе надо заранее знать об этом.
Вот такую историю поведал мой будущий компаньон, предоставив мне гадать, что из этого он выдумал, а о чем, напротив, решил умолчать.
– Понимаю, – сказал я и сам тут же вспомнил свои давние страхи. Как с детства боялся быть брошенным. Паниковал, если оставался один. Ужас одиночества был фатален. Изводил каждую ночь до потери сознания. На границе сна я видел смутные фигуры. Они рассказывали историю другой моей – сиротской жизни так, что я не мог им не верить.
Родители таскали меня по врачам, а потом решили купить собаку. И только она – большая рыжая псина с грустными глазами приболевшей интеллигентной старухи помогла пережить этот невроз. Лунатиком я так и не стал. И слава Богу!
Мы доехали. Пожали руки. Простились. Он стал выходить.
– Что за черт? – спросила Тата спросонок, но бывший муж ее проигнорировал. Прикрыл дверцу. Машина тронулась. Женщина потянулась и снова прикрыла глаза.
«Родственные души», – подумал я и посмотрел на свою пассажирку. До завтрашнего дня оставалось еще несколько часов.

Глава 15.

Дома я признался, что решил сменить сферу деятельности, и теперь буду консультантом по общим вопросам в некой IT-компании. Положил себе двойной от прежнего оклад и определил рабочий день как ненормированный.
Жена восприняла эту новость настороженно и на протяжении всего позднего ужина рассуждала о необходимости быть реалистом, о журавлях, синицах и нервных срывах при провале необдуманных начинаний. Уверенности, что меня удалось вразумить, у нее нe было, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит. Не стала задавать лишних вопросов, удовлетворившись расширением финансовых возможностей мужа. Мы мирно доужинали. Улеглись. Уснуть долго не удавалось. За окнами заканчивалась ночь.
«Надо поспать хотя бы пару часов!» – уговорил себя я и проспал почти до обеда. Поднялся с трудом и также, нехотя, привел себя в порядок.

Астрологический прогноз, публикуемый на странице ведущего поискового сервера, гласил: «Сегодня, как и накануне, доминирует воздушная стихия, подчеркивая важность человеческих отношений, интерес к общественной и интеллектуальной работе. Однако взаимопонимание сегодня будет даваться с определенным трудом, многие планы могут натыкаться на препятствия, чаще обычного будут поступать неприятные новости. Влияние Нептуна и Сатурна приводят к заметному психологическому спаду, который отражается на заработках и успехах в бизнесе. В любовных отношениях также может наметиться кризис, не исключены разлуки, проблемы с пищеварением».
И все это до последнего пункта, исключая разве что проблемы с пищеварением оказалось правдой.

Мы снова встретились с Татой. На этот раз она была явно не в настроении.
– У тебя есть на примете еще кто-нибудь, кого б заинтересовал этот проект?
– Я сам. А почему ты спрашиваешь?
– Хочу убедиться.
– Видишь ли, я ставлю своего рода опыт, скажем так.
– Эксперимент? Понимаю. Именно поэтому ты и пришел ко мне. Уверена, у тебя есть какие-то скрытые мотивы. Если бы это зависело только от меня, я бы сделала все, чтобы отговорить тебя заниматься этим.
– Один деятель уже заработал миллионы на выборе обновленных семи Чудес света. Так чем же я хуже?
Я замолчал. Женщина не сводила с меня глаз.
– Ты не женат? – внезапно сменила она тему.
– С чего ты взяла?
– Ты голубой?
– Нет!
– Так ты живешь в счастливом семействе?
Внутренне я застонал. Она опять не дождалась ответа.
– Сколько тебе лет?
Вопрос – вполне невинный сам по себе – казалось, тоже таил какой-то подвох. Я пробурчал нечто невнятное.
– Сорок?
Я кивнул. Она поднесла руку к очкам.
– Выглядишь моложе. Даже седины не видно. Ты встретился со мной только ради проекта?
– Нет!
– Ты сейчас лжешь, да?
– Да нет же! – возмутился я, потому что как раз говорил чистую правду.
– Это хорошо, – задумчиво проговорила Тата. – Хорошо, что ты не извращенец. Мне с этим всегда не везет. Хотя… Ты же женат и можешь нормальным образом решать свои сексуальные проблемы.
Она снова посмотрела на меня и надула губы.
– Ты все еще чувствуешь себя неудачником?
– Не кривляйся! – оборвал я ее и припомнил вчерашний разговор с Михаилом. Легких взаимоотношений с этой парочкой мне не светило.
– Не обижайся… Ну, пожалуйста! – неожиданно смягчилась Тата. – Дни у меня такие. Ты ведь ко мне хорошо относишься?
– Отношусь, – подтвердил я. Понял, что это у нее была разведка боем, и решил не обращать внимания. Огляделся вокруг. Час пик. Город слишком близок, чтобы можно было его рассмотреть. Светофоры и машины. Толпы полуденных граждан. Духота. Спешка. Мы встроились в общий поток и направились к цели.

«Каждый создатель – потенциальный псих, – чтобы как-то отвлечься, я стал припоминать вчерашние рассуждения Михаила. – И не только. Еще шоумен: Лермонтов, Верлен, Рембó, Бодлер, Пикассо… Если пропустить имена и названия, каждый шоумен – псих. А я? Не шоумен – это точно. Но про психа стоит задуматься».

Народ в офисе встретил нас несколько напряженно.
– Мы уже решили, ты слился! – озвучил ситуацию Петр.
– С чего бы? – опешил я. – Проспал – простите. Все прочее – в силе.
– Приступим, – скомандовал Поп.
Дело пошло.
– Перед нами не стоит задача построения новой метафизики вселенной… – мне казалось, что я удачно постулирую основу сюжета.
Ребята прислушивались. По крайней мере, делали вид.
Тата начала свою деятельность с того, что вставила контактные линзы, сменила прическу и принялась обустраивать офис. Остальные члены творческого коллектива пыхтели, но перечить ей не решались.
На меня смотрели как на юродивого и относились соответственно. Я не спешил их разочаровывать. А пока занялся вопросами акционирования и финансирования, в которых тоже почти ни черта не смыслил.
Некоторое время, даже еще ничего не сделав, я ощущал себя очень деловым и практичным, но это ощущение быстро рассеялось. Дни проходи тяжко. Дома хватало сил только добраться до постели и снять носки. Жена смотрела с неодобрением, но от комментариев воздерживалась. Так мы и жили, но дело все-таки двинулось. И я предпочитал не думать ни о чем прочем.
Поп взял на себя решение концептуальных вопросов. Мишкина группа прописывала оболочку. Тата делала наброски будущей виртуальности. Она решала проблему по-женски. Поиск ее был инстинктивным и практическим. И у нее это здорово получалось.
Петька со временем больше всех загорелся идеями «Игры». Он бόльшую часть своего сознательного существования проводил в Интернете. Даже подружек себе находил исключительно через сайты знакомств.
Парень был уверен, что свободный секс – это не распущенность, а образ жизни. Адреналин в кровь и лекарство против стресса и геморроя. Тем более для тех, кто поглощен сидячей работой.
Петька перебирал женщин не из привередливости, а по привычке. Что такое любовь в сравнении с азартом охотника?
– Идет война за победу плоти! – заявил он мне. – И я – вечный партизан на этой войне.
Может быть он и прав: «Любовь как средство от бессонницы». Но это не для меня. Я старомоден. И с этим уже ничего не поделаешь.
Можно подумать, что я тут менторствую. Отнюдь. Глупо думать, что твое мнение всерьез интересует еще кого-то. И все-таки…
История Петькиного гламура закончилась тем, что одна из отвергнутых пассий попала в психиатрическую лечебницу. После этого его задор улетучился сам собой.

Первое же собрание творческого коллектива повергло меня в уныние.
– Да, – сказал я себе. – Есть две новости: плохая и хорошая. Плохая – все уже расхватали кроме дерьма. Хорошая – дерьма до дури. Впрочем, сейчас только в дерьме золото и находят.
Обычно я внимаю намекам судьбы: раз что-то не заладилось, значит этого и не нужно. Но тут я уперся. Продолжал лезть вперед, как парень с привязанными к велосипеду ногами. Отчего? Сам не знаю.
Уверенность в успехе, ожившая во мне в начале проекта, таяла с каждым часом. Периодически я начинал заниматься самобичеванием, считая, что все, на чем я сосредоточился – исконно чуждо мне, но я сам боюсь себе в этом признаться.
На работе люди были слишком заняты своими делами, чтобы обращать внимание на чужие слюни и сопли. Домочадцы хранили молчание. Жена следила за мной исподволь, с ехидным вниманием, но мыслей своих не высказывала, считая, видимо, что мужчина сам должен разбираться со своими проблемами. Ждала.
Я уже в который раз порывался все бросить и останавливался, вспомнив про обещание. Напоминал себе человека, которого гнали вперед и одновременно хватали за ноги. Димкины деньги жгли мои руки. Стараясь как-то отвлечься, я перечитал «Игрока» Достоевского и немного успокоился. Нашел себе родственную душу.
Поразмышляв еще немного, решил что Федор Михайлович – величайший исследователь человеческих пороков. И к тому же – самый замысловатый. Именно поэтому столько спекуляций на его романы по сей день развлекают публику.
История с Достоевским выходила совершенно в духе эпохи. Его безудержная игромания и психиатрическое устройство души делало из писателя подлинного «героя своего времени». Но меня увлекало не это. Отнюдь!
Выходило совсем иначе. Поражала его гениальная способность слиться душевно с самыми закоренелыми негодяями и проходимцами. Насколько же глубоко ему удавалось забраться в тайники их мятущихся душ? Ведь если у пресловутого учителя Алексея Борисовича, выигравшего в казино кучу денег, авторские черты проступали в каждой повадке, то найти их в облике других героев я все-таки не решался.
Отложив «Игрока», я принялся за «Братьев Карамазовых» – роман о чистоте души в истории Алеши Карамазова – так, кажется, анонсировал свое произведение автор. И дальше? Психология одержимого дьяволом отцеубийцы. Иван Карамазов – он и есть отражение духовных метаний автора. Я бы мог на раз-два доказать именно эту версию, а как же иначе? Увлекшись темой, я пролистал пару монографий по серийным убийцам. Читая исследования психологии маньяков, я почувствовал, что сам проникаюсь их убийственной логикой. Решил, было, съездить в Старую Руссу – порыться в архивах. Но отложил. Какая к черту Старая Русса, когда со своими делами никак не разобраться?

Глава 16.

Я нуждался в поддержке и боялся идти с этим к Тате. Боялся, что она окажется слишком близко. Поэтому двинул к Попу, сказал ему, что не уверен в правильности своего руководства. Он усмехнулся, но остался серьезен. Понял, что я не рисуюсь.
– Старик, у тебя есть главное – вкус. Ты можешь отличить тривиальное от существенного. И больше сейчас ничего не требуется. Будь.
И я стал, то есть остался.
«Маг, Герой, Мудрец или Джокер…» – всплыла в мозгах цитата о персональной идентификации руководителя в творческом коллективе. Пока что роль шута подходила мне наилучшим образом.
По зрелому размышлению я был не так уж и плох для них. Ребята, очевидно, видели во мне несолидного, неуравновешенного лузера, мало смыслящего и в людях, и в программах и оттого беспредметно доброго: атавизм цивилизации, впрочем, не такой уж бесполезный, как может показаться на первый взгляд.
Я тоже поначалу считал их компанией педиков, которые сами не знают, куда бы пристроить свои мозги. Но потом с радостью понял, что заблуждался.
Дни текли своим чередом. Закончился сентябрь. Пошли дожди. Мы были увлечены работой. Осень – это не всегда повод для меланхолии.
Кропотливо – стежок за стежком – ребята собирали пространство терры. Катастрофически не хватало опыта. Все что мы делали – пытались урвать кусочек реальности здесь, кусочек – там. И тащили все в одну кучу, не в состоянии создать целое.
Задачи множились, а вместе с ними рос коллектив. Требовались специалисты различного профиля и половой принадлежности. Старый офис стал слишком тесен для новой команды. Мы переехали в неказистое здание и затеяли небольшой ремонт. Рабочие справились довольно быстро. Оборудовали несколько офисов, зал для совещаний, разместили технические службы, организовали пищеблок – чин-чином – с буфетом и музыкой. Получилось по-русски – приличные интерьеры внутри обшарпанных стен.
Все это предполагало дополнительные вложения, но размышлять об этом было просто некогда. Я сознательно ограничил свое общение командой «первого дня», чтобы не потеряться в потоке информации. И все равно сделать этого не удавалось.
Я уже давно перестал пытаться вникнуть во все детали проекта. Голова пухла и без того. Ведь никто не требует, чтоб дизайнер уровней был продвинутым программистом, и прописывал новый движок, никто не ждет от отдела рекламы, что те смогут нарисовать 3D-персонажей, а от менеджера отдела продаж – что он создаст их анимацию.
Для всякого дела должны быть специальные люди. И еще координаторы, чтобы их координировать. И еще Советы, чтобы координировать координаторов. И еще консультанты, чтобы советовать Советам.
В нашей компании старались этим не злоупотреблять. Но мы не могли обойтись без правил взаимодействия. Пришлось вырабатывать их без отрыва от производства. Ночами я штудировал книги по теории управления и приходил к пониманию, что настоящие управленцы пользуются иными источниками информации. С развитием проекта все больше людей знали про него все меньше правды. Наши планы становились причудливее день ото дня.
– Неплохо бы нам получить Господдержку. Как смотришь? – спросил я у Михаила за утренним кофе.
– Деньги – кердык? – насторожился тот. – Бюджет под наше дело вряд ли выбьешь.
– Да нет – для статуса. Я тут один фондик нашел. Не хочешь звякнуть?
Мишка взглянул на меня неодобрительно.
– Не стану я ничего клянчить!
– Один раз можно и прогнуться, не правда ли?
– У меня радикулит…
– Хорошо, – сказал я и набрал номер.
– Надежда Михайловна, – начал сразу, как только услышал в трубке низкий женский голос.
– Кто это?
Я представился и повторил:
– Мы очень нуждаемся в Вашей поддержке.
Трубка молчала.
– Откуда вы взяли мой номер? – услышал, наконец.
– Михаил Лукич порекомендовал, – назвал я первое пришедшее на ум имя.
– Не знаю никакого Михаила Лукича! – трубка на провокации не поддалась.
– Очень жаль!
– Кто это?
Я снова представился.
Трубка, по-моему, улыбнулась.
– Хорошо. О чем идет речь?
– Мы прорабатываем многофакторную медийную систему… – я говорил несколько минут, в то время как моя vis-a-vis шелестела бумагами, разговаривала с кем-то еще, не скрывая, что моя речь ни капельки ее не интересует.
Михаил на моем конце провода одобрительно кивал головой.
– Так кто такой Михаил Лукич? – перебила меня трубка.
– Директор Си-5 – групп, – придумал я очередное название.
– Пришлите мне проектную документацию, я посмотрю. Форму заявки найдете на нашем сайте, – смилостивилась чиновная дама. – Да, и приложите рекомендацию Михаила Лукича.
– Не хилый у тебя вышел номер! – одобрил Мишка, когда я пересказал ему подробности своего разговора. – Что будем делать?
– А ничего, – безмятежно улыбнулся я. – Учредим компанию Си-5 и назначим директором Михаила Лукича. Осталось только его отыскать.
– Где?
– В телефонном справочнике…
Михаила Лукича мы нашли, а Господдержка все-таки провалилась.
– Для этого бумага должна ноги иметь… – пояснил мне искушенный получатель государственных грантов.
– В следующий раз и ноги отыщем! – решил я и занялся другими делами.

Парламентарии внесли в Госдуму законопроект о запрете рекламы магов и волшебников.

Инциденты происходили все чаще. Один раз на меня налетел сотрудник, уволенный только что за нерадивость.
– Вы не можете так со мной обходиться! – шепотом орал он, дергая меня за лацканы пиджака. Губы его тряслись, и лицо напоминало лягушку. Мне стало страшно за его психику.
Я не знал ни его самого, ни суть проблемы. Растерялся. Хотел, было, начать оправдываться или уговаривать.
Выручила Тата. Она разглядела что-то такое в моих глазах и поспешила оттеснить разнервничавшегося мужчину.
– Тебе нужен секретарь! – заявила Тата. – Я сейчас же займусь этим делом. Субординация должна соблюдаться, – она нахмурилась, как будто я собирался спорить. – Аксиома!
Через неделю у меня был отдельный кабинет и хорошенькая секретарша Симочка. Не успела она занять свое место, как зазвонил телефон.
– Ало? Куда это я позвонил? – спросила трубка.
– Сама не знаю! – фыркнула Симочка. И абонент немедленно отключился.
Вначале наши диалоги были довольно замысловаты. Она говорила примерно следующее:
– Ну Вы же понимаете, что они это самое… И уже заложили прекрасный этот … Но у них не алё.
Когда я попросил у нее разъяснений, она изумилась:
– Ведь я же отлично понимаю, о чем говорю! – и проследовала разбирать корреспонденцию.
Когда я смотрел ей вслед, меня укачивало…
Наш телефон весь день был занят напропалую. Я приоткрыл дверь, поинтересоваться, не случилось ли что-нибудь. Услышал:
– Представляешь, купила вчера штаны на распродаже. Так к ним было просто не подступиться. А тут Sale 70%. Пипец! Выбирала, мерила, с тремя подругами по телефону посоветовалась. Решили брать. Прихожу на кассу, а у них этот пластмассовый аларм не снимается. Ну не снимается. И все! Позвали старшую, та, такая, принесла другие, одного фасона, но в пакете. Выдали мне. Иди мол! А я? Прихожу домой, а там на брючине – на самом видном месте – дефект нитки. Выбивается на ткани. Понимаешь? Ну, пипец, и все! А если вытащить, то совсем дыра может выйти. Ну вот. Пришлось идти менять. Но тот магазин, в котором распродажа, далеко. Решила сходить в такой же, но ближний. Может, они мне там поменяют. Поменяли – как же! Пришлось у них еще пару топиков прикупить, чтоб попусту не таскаться. А теперь еще в дальний ехать надо. Только бы у них размеры не кончились!
Прожурчав по телефону всю эту дамскую белиберду, Симочка подтянула подол своего платьица, и у нее тут же обнажилось декольте. Поправила декольте, из-под подола появились резинки ажурных чулок. Одернула платье. Вылез лифчик. Симочка вздохнула и подняла глаза. Заметила, что я за ней наблюдаю. Ойкнула и прикрыла дверь в кабинет.
Одним словом, наличие такой Симочки развлекало меня время от времени, с другой стороны – немного отвлекало от основной деятельности.

Пришлось Тате взять над ней шефство. И вскоре Симочка чинно восседала за столом в строгом костюме, каждый разговор с посетителем начинала фразой: «Как Вас представить?» и была готова в любой момент подать кофе, чай или сводку погоды на всю неделю.
В центре кабинета установили роскошный стол, который в такой обстановке казался предметом лишним и даже несуразным, но Тата сказала, что так надо – для представительности. Я согласился. Сел за него и начал отплывать от коллектива. Почувствовал, что люди – особенно новички – старались говорить со мной обиняками, не решаясь использовать местоимение «ты». Подумав, я решил согласиться и с этим.
Дальнейшая деятельность по организации работы офиса провалилась, как и утренняя политинформация. Я попытался навести порядок и прослыл самодуром. Бросил это дело. Пустил на самотек.

Фирма росла. Имена всех сотрудников уже не укладывались в моей голове. Пошли разговоры о необходимости воспитании корпоративного духа. Наши милые посиделки по случаю дней рожденья превратились в официальные мероприятия с речами и аплодисментами. Я никогда не верил в подобные проявления чувств, но выступал и аплодировал, улыбался, уделял внимание. Соблюдал протокол.
Кресло управляющего в нашей державе – место мистическое. Севший на него, автоматически превращается в наместника, а слово его – истину в последней инстанции. Правило универсально и действует на любом уровне. Меня смешила эта формула: «Владение и владетель».
– Можешь считать себя кем угодно, но для служащих ты – босс. И больше никто, – убеждала меня Тата.
– А для тебя? – интересовался я, понимая, что придется с этим смириться.
Возникла идея ввести фирменный дресс-код как и во всех приличных компаниях. Но и она провалилась. С треском. Что было вполне ожидаемым. Все-таки большинство из нас были людьми отвязанными потому как творческими.
Я тоже постепенно сменил костюмы и жилетки на удобный свитер. Тем более моих жилеток никто слезами здесь не орошал.
Общественная деятельность формализовалась. Она выражалась в громких публичных обещаниях и тихом (по прошествии некоторого времени) сведении «на нет» своих посулов.
Я усердно демонстрировал энтузиазм и некоторое время наблюдал за собой, пытаясь понять, действительно следует вести себя именно так, или же это поза. Выводы напрашивались неутешительные. Но мне удалось убедить свое Альтер эго, что циник я скорее по статусу. На этом и успокоился.

На именины мне подарили сертификат о владении звездой и телескоп, чтобы ее разглядывать. Я вспомнил свои мысли про участки на Луне и расхохотался.
– Спасибо, что не выписали путевку туда в один конец!
– Все впереди, – усмехнулся Стас.
Жизнь продолжалась. Фирма росла.

У дверей меня встретил Поп.
– Нам необходим наркоман! – заявил он вместо приветствия.
– Куда это? – опешил я. – Ты начитался Филипа Дика? – Поп только хмыкнул.
– Что же тут непонятного? – продолжил он своим скрипучим голосом. – Необходим трансцендентный образ. А для этого – анормальная личность, чтобы вносить алогичность в видение мира. У нас это не получится. Мы все слишком зациклены.
– И платить ему за это?
– Конечно. И еще за наркотики.
– Ага, как за орудие труда. И еще за вредность, – попытался я сыронизировать.
– Совершенно верно, – Поп тона не принял. – Иначе придется лепить пространство по лекалам годичной давности. Тухляк…
– Еще нам необходим еврей! – заявил я тогда.
– Это зачем?!
– "... Ибо спасение от иудеев" [Евангелие от Иоанна, 4:22]. Есть кандидатура?
– Пока нет. Но найти надо, – отчеканил Поп, развернул кресло и покатил по коридору.
– Поручить это службе спасения? – он меня уже не слушал. – Компания психов и наркоманов! – проворчал я, но пошел выполнять поручение.

Наркомана нашли. Он у нас вышел какой-то квелый. И на первый взгляд был типичными дебилом переростком. Сидел за монитором и молчал, время от времени ковыряя в носу. Звался Егор. Иногда они совещались с Попом и Владом. Остальные ребята его сторонились.
«Здоровый дух коллектива берет свое! – обрадовался я. – Логика полезна – даже очень! – при двух условиях: вовремя обращаться к ней и вовремя от нее отказываться». Знать бы еще, какое меня ждет разочарование!

Спустя пару недель наш наркоман предъявил первые результаты своих сидений. Мы пробежали несколько графических файлов. Впечатление было одновременно интригующим и отталкивающим. Но многим понравилось. Возникла идея развивать именно эту концепцию.
– Он три раза посылал меня на хрен! – отозвался о парне Петька. – Мудрейший мужик!
Михаил помалкивал. Похоже, у него была своя точка зрения на этот счет.
– То, что безумно, и есть сокровище! – заявил Поп и некоторое время гордился собой.
– Слишком много истеричных оттенков… – задумалась Тата.
Начали говорить о сюрреалистических мотивах в эскизах ландшафтов Терры.
– Тоже мне – сюрреалист! – тут же съязвил Влад. – Видел я тут его последнюю картину. На пыльной дороге сидят тридцать мужиков и с... Пардон! – он посмотрел в сторону женских столов. – Опорожняют кишечник.
– Почему тридцать? – заинтересовался Стас.
– Это ты у него спроси.
– Зато пестрая такая, – робко вставила секретарша Симочка.
– Не вижу, я – дальтоник. Знаете, в чем сила старых мастеров? Это лессировка, лессировка и еще раз лессировка. А мы все нахрапом. Да, Петька?! – гаркнул он через стенку.
– Да, – отозвался Петька. – А это насчет чего?
– Скорее уж – нонконформистов, – подвел я итог дискуссии, а на следующий день приволок в офис и развесил на стенах несколько их работ. Одна мне очень нравилась. На фоне русского пейзажа с церквями и колокольнями сидел грустный осел и задумчиво глядел в тихую воду реки.
Народ походил, поцокал языками и решил, что наш-то парень, в сущности, вовсе не плох. Не хуже нонконформистов. Результаты были признаны обнадеживающими. Постановили оставить. Утвердили. Подключили дизайнеров. Наркоман победил. Можно было двигаться дальше.

Еврей у нас тоже появился. Субтильный и рыжебородый. Звали его Семен. Он занимался статистическими программами и всех извел своей дотошностью.
«Ничего, – думал я, разглядывая в зеркале собственную физиономию. – В мире все сбалансировано. И на каждого зануду приходится хотя бы один законченный псих».

Глава 17

Залог успеха заключается не в том, чтобы действовать идеально, но в том, чтобы действовать много. Мы отлично справлялись с этой задачей.
Поп с ребятами работал над базисом будущей Терры. Они разбирали реферальные ссылки и релевантность страниц. Складывали последовательности, как алхимики сумму ингредиентов – сочетая атмосферу недоговоренности с универсальным всеведением.
Я не мог понять ход мысли Попа. Даже не чувствовал себя способным обсуждать с ним это. Я давал ему возможность действовать. Уже это доставляло удовлетворение.

– Может быть нам перераспределить обязанности? Снять часть нагрузки с Попа? – спросил я у Таты.
– Давай! – усмехнулась та. – Но он никогда не отдаст все, что связано с системой, а то, что он отдаст с легкостью, взять никто не сможет.
– Какой же вывод?
– Все мы тут жестянщики, а провидец один Поп, – сказала Тата, и я немного обиделся.
– Корифей!
– Вот-вот! – она не приняла моей иронии. И правильно. При всем старании я так и остался нахватанным дилетантом – не более того.
– Всем нам нужно к психоаналитику…

У меня складывалось впечатление, что в какой-то момент Попу становилось скучно, и чтоб как-то развлечься, он усложнял задачу, и тянул за собой остальных.
Разработчики три раза меняли протокол графического интерфейса, прежде чем получили нечто удобоваримое. Приходилось ограничивать их рвение, чтобы не утонуть в деталях.
Мне полагалось согласовывать документацию по каждому этапу. Окончательное решение оставалось за мной. Но я не хотел утверждать себя в роли оракула. Вспомнил, как, будучи начинающим автором, принес свои опусы маститому профессионалу. Тот держал их у себя неделю, после чего вернул с единственным комментарием:
– Вы сами знаете, что мне следует сказать об этом.
Подумав немного, я сделал в этот раз то же самое и не прогадал.

Встречи с оформителями тянулись часами, я разглядывал причудливые ландшафты Терры и тосковал по отсутствию подлинности. В первый раз с начала проекта у меня появилось желание выбраться за город. Побродить пустыми аллеями, прошуршать листьями, помечтать о Прекрасной Даме.
«И пьяницы с глазами кроликов…»
Я постарался сосредоточиться. Огляделся по сторонам. Поймал взгляд Петьки. Продолжил: «И медики с глазами педиков…»
Потряс головой. Постарался переключиться на женские лица.
Дамы в отделе дизайна представлялись существами возвышенными почти воздушными. В моем представлении не было никакой возможности подойти к ним в офисе и спросить, где здесь мужской туалет.
Продукцию они выдавали соответствующую, отчего Вовка, который должен был переводить все это в программное обеспечение, свирепел и изводил мужскую часть своего коллектива.
Мы уже согласовали почти все детали…
– И еще нам нужны ангелы, – скромно предположили девушки-дизайнеры.
– Это еще за каким?! – куртуазно осведомился Петька.
– Чтобы противостоять злу. Проискам и козням. Если есть хоть один несчастный, значит с этим надо бороться.
– И сделать несчастными еще пятьсот.
– А вроде на вид-то приличные люди! – не выдержал Стас.
– Чушь! Бред! Ерунда! – вскипел Вовка.
– Все идеальные миры – идеальная ахинея! – не унимался Петька.
– И как они собираются это делать? – влез в дискуссию практичный Влад.
– Ну, как увидят эти происки, так и будут им противостоять…
– А как они собираются их увидеть? В смысле – как они собираются отличать зло от добра?
– Надо разработать тестовую программу.
– Снова здорово! – взмолился Вовка – И какие туда вводить критерии?
– Вам решать.
– Ща нарешаем! – обрадовался Петька.
– Нет уж! – перебил его Вовка. – Вы заварили эту бурду – вам ее и расхлебывать!
– Ну отчего же?
– Только вы можете придумать настоящее – неотвратимое, непоправимое добро.
Возникла пауза. Я очень надеялся, что этим дискуссия и закончится. Выходило, что добро и зло – это всего лишь название команд и их последовательностей. Не очень удачное сочетание смыслов.
– Влад Дракула начинал каждый свой день с молитвы, – Николай всплыл из задумчивости.
– О чем это ты? – опешил Влад.
– Да так…
– Если задача не может быть решена логически, – сказал Вовка. – Значит, она решится сама собой.
– Надо решиться. В этом весь смысл, – поддакнул Влад.
Все замолчали.
– Игра должна быть как обаяние женщины – не распадаться на части, – выдал я в качестве заключения заранее выдуманную фразу. Сказался больным и сбежал.

Мой добрый сеттер заскулил еще у дверей и метался по квартире битый час, пока я складывал в рюкзак свои причиндалы и потом – весь путь до моей охотничьей хибары – нервно дрожал и тянул носом воздух.
Мы добрались. Я распаковывал вещи и снаряжал патронташ. Пес сидел столбиком у дверей, временами постукивая хвостом об пол и перебирая лапами от нетерпения. Тронулись. Собака тут же исчезла в ближайших кустах, и я не стал ее строжить. Повесил ружье на плечо, нащупал в нагрудном кармане плоскую флягу с коньяком и вышел на лесную дорогу, дойти до конца которой мне ни разу так и не удалось.
Шел медленно. Наслаждался шорохами осеннего леса. Перелески сменялись большими полянами и болотинками с чахлыми сосенками и куртинами камыша. Пес бежал поодаль и чуть в стороне. Мы забирались все дальше и дальше в осеннюю чащу.
Пару раз из под ног вылетали рябчики, но я даже не вскидывал ружья. Останавливался и смотрел, как они, вспорхнув, исчезают в ближайшем мелколесье, и как несется по лесу рыжей молнией охотничья собака, лишь слегка притормаживая иногда, чтобы отметить сидку слетевшей птицы.
На краю старой просеки, сплошь заросшей молодым березняком, возле остатков траншеи пес потянул и замер. Я подошел и пустил собаку вперед. Тут же из кустов поднялся выводок тетеревов. Молодые птицы вылетели разом и расселись на ближайших елях. Тянули шеи. Смотрели вниз. Убивать никого не хотелось. Так – пальнул для острастки. Собака, ошалев от выстрела и запаха дичи, кинулась в лес.
Я не пытался ее приструнить. Брел и думал, что никакое киберпространство не в состоянии сравниться с промыслом Божьим. Природа несравненна в своем многообразии и самодостаточности. Виртуальность – порождение цивилизации, которая вытесняет исконный мир не только с поверхности земли, но и из душ наших. И все же она – не более чем тень. Сумерки. Сон разума, который порождает чудовищ.
Дойдя до этой грани в своих рассуждениях, я решил повернуть назад и оставить мою лесную дорогу так и не пройденной до последней точки.
Болтаясь в глуши, непременно начинаешь думать о прошлом. Я перебирал в голове нашу с Димоном студенческую жизнь. Верочку. Вместе с воспоминанием о ее теле пришло вожделение. Будь она рядом, мы занялись бы сексом прямо здесь и сейчас – на ближайшем прогалке. Хотя какая такая страсть? Ведь ей тоже уже не двадцать. Бальзаковский возраст...
Ее миссия, как я понял теперь, спустя столько лет, состояла в том, чтобы разбудить во мне любовь. И ей удалось тогда именно это…
Нити воспоминаний иногда заводят в самые неожиданные закоулки человеческих душ. Могло ли у нас все сложиться как-то иначе? Бог ведает… Всего не вернуть, но всего возвращать и не стоит.
Дорога тянулась березняком, пересекая небольшие просеки. На полянах все еще распускались ромашки и большие фиолетовые соцветия, названия которых были мне незнакомы. В лесу вдоль дороги я разглядел несколько белых грибов и срезал их себе на жареху. Присел на пень у обочины и глотнул коньяку. Губы сами сложились в блаженную улыбку. Тишина завораживала.
Пес вынырнул из леса спустя полчаса – усталый и недовольный – ведь мы остались совсем без дичи.
– Ничего ты не понял дружек! – я вытянул из сумки и бросил ему пару кусков колбасы. – Давай возвращаться.

За время моего отсутствия ничего непоправимого не произошло.
Работа над Террой становилась все многогранней.
Синоптики формировали климат. Нам удалось получить доступ к базам данных многолетних метеорологических наблюдений. Простая обработка статистической информации дала результаты почище киношных страшилок. Идеи глобализации атмосферных вихрей уже не казалась такими уж фантастичными.
Планета переживала череду летних катаклизмов. Проснулся Эль Ниньо. Засуха губила посевы. Бушевали пожары, уничтожая тысячи гектаров леса. Отчеты о действиях пожарных напоминали сводки с полей сражений. В других частях континента свирепствовали циклоны. Дожди продолжались неделями. Реки выходили из берегов, заливая целые районы. Началось таяние ледников. Что-то в атмосфере отдавало грядущим апокалипсисом.
Подискутировав немного, мы решили не пугать народ возможными перспективами. Первоначальная модель напоминала небеса над райскими кущами. Созерцание их нагнало тоску даже у самых ярых сторонников этой идеи. Сошлись на промежуточном варианте с бурями, грозами и шквалистым ветром. Зимой кое-где случались морозы, а летом – удушливая жара. Короче – все как у людей.
Персоналу понравилось.
Особой статьей в работе выстраивалось звуковое сопровождение. И если в начале проекта бытовало мнение, что «всего важней на свете тишина», то в дальнейшем все же решили предоставить выбор непосредственным участникам Игры – каждому индивидуально. Для чего в базу было закачены гигабайты всевозможных звуков, начиная от «речного рассвета в средней полосе России» и заканчивая «песнями птеродактилей» и «скрежетом прокатного стана».
Мне и самому стало казаться, что мы персонажи глобальной игры, правила которой от нас не зависят. Но я гнал от себя эти мысли. Слишком уж они соответствовали текущему моменту.

Компания взрослела и омолаживалась.
Отдел стратегических разработок состоял из парней немного старше шестнадцати лет. Это приводило к некоторой инфантилизации продукта. За что Петька – их аксакал – регулярно получал выговоры.
Обсуждения облика Терры проводились не реже раза в неделю. Чтоб не свихнуться окончательно, я появлялся там эпизодически и не задерживался более чем на десять минут. Хватало с избытком.
На этот раз в зале для совещаний и презентаций собрались все создатели Терры. Симочка вела протокол. Во главе стола сидел Вовка, перелистывая объемистую пачку отчетов. Он кивнул в мою сторону и продолжил:
– Петька должен предусмотреть возможность взаимной коррекции совмещенных пространственных блоков.
– Нужна она мне, как корове это самое … – заорал Петька.
– Какое самое?
– Ну, это самое…
Симочка нахмурилась. Вовка перелистал несколько страниц и прочел:
– В США осудили подростка на 2 года за издевательство над животными. Он купил стопку разноцветной бумаги, посадил на нее хамелеона и стал выдергивать по листу. Хамелеон успел поменять цвет 19 раз, после чего позеленел и умер.
Петька только хихикнул, демонстративно глядя в окно.
– Типичный пример оперирования недостоверной информацией, – произнес Влад.
– То, что нам нужно! – обрадовался я. – «Мир как воля и представление». Усложнения исключаются. Так и будем действовать.
– Как?
– Делать мир так, как его представляют.
– Среднестатистически.
– Слово верное. Хоть и длинное как паровоз.
– Припаровозим, значит.
– Давай.
– Да, точно! – снова заорал Петька – Пятое.
– Какое пятое? – снова не понял Вовка.
– Ну, как что? Седло!
– Какое седло.
– Пятое седло.
– Ты совсем охренел?!
– Сам ты тупень! Корове пятое седло! Поговорка такая, – выдав это в эфир, он опять глубоко задумался. Все ждали, затаив дыхание.
– А может быть собаке? – озадачился Петька. – Симочка, что ты об этом думаешь?
– Ничего. Я не успела накрасить губы.
– А может быть вороне? – передразнил Олег.
– Стоп! – не выдержал Мишка. – Переходим к следующему пункту. Как мы сможем все это использовать… Допустим, отдадим эксклюзивный софт забесплатно, но при этом, чтобы его скачать, пользователь должен охрененно озадачиться. Выбрать материал, потом определить скорость скачки, потом выбрать премиум или халявный окаунт, потом зарегистрироваться или еще что-то. Вариантов море…
– Файлы слишком тяжелые. Будут проблемы с загрузкой. Надо использовать линкоформы.
– Вот и скажите мне, – возмутилась дамочка из отдела дизайна. – Зачем же делать зебр в клеточку?!
– Шотландка – это стильно! – Петька сохранял внешнюю невозмутимость. – И потом. Мы в отличие от доблестных генетиков корову с крокодилом не скрещиваем.
Вовка тихо зарычал. Он слишком нервничал, чтобы спорить.
– Есть идеи получше? – я попробовал вмешаться в процесс.
– Мне фламинго нравятся очень, – мечтательно выговорила одна из девиц.
– Холодновато им будет в северных льдах… – задумался Петька.
Влад плюнул в кулак и отошел к окну.
Олег улыбался. Традиционно. Умный, насмешливый, ироничный. Представитель той технической интеллигенции, которой у нас больше нет.
Он – счастливчик. У него жена и двое детей. И сам он из тех людей, кто испытывает радость, входя в магазины детских игрушек; кто почти всегда смотрит на жизнь бодро и весело; кто не забывает прочитать одну-другую книгу за декаду; кто находит время посетить с семьей зоопарк или детский утренник в местном дворце культуры – каждый из нас по-своему сопротивляется всеобщему абсурду…
Олег имел два диплома о высшем образовании, коттедж с собственным садиком и прощал окружающим их закидоны. И они отвечали ему взаимностью, ибо он буквально во всем соответствовал имиджу рубахи-парня.
Если ты хорош как молодой конь, женщины готовы простить тебе все. Даже то, что ты тушишь бычки в цветочных горшках и не выносишь мусор.
На работе он дни напролет проводил за просмотром самой похабных порнопродукции из той, что только есть в Интернете, но при этом каким-то чудом успевал решить все задачи, которые поручались его отделу. Поэтому сигналы доброжелателей на его счет я сразу отправлял в мусорную корзину…

Вопросы сценарирования не обсуждались. Брифинг миссии состоял из нескольких общих фраз. В онлайне связный сюжет «от и до» – вообще нонсенс. И мы резонно рассчитывали на «творческую энергию масс».
– Можно будет найти все, что угодно, – беззаботно рассуждал Петька. – Если знаешь, куда идти...
К нам подсел Наркоман. Он был славный малый, хотя в последнее время, на мой взгляд, злоупотреблял некоторыми грибами. С его легкой руки на плоскости Терры разместили несколько «фатальных ячеек», поглощавших все, что в них попадало. Вальяжные, виртуальные мухи садились туда и тот час же исчезали. Места их кончин фиксировали кучки пепла, постепенно разносимые в местном пространстве.
– Пусть будут буцкеры, – тут же предложил Петька.
– Какие?
– Ну, буцкеры. Там где буцкают. – Петька сделал унылое лицо, как учитель начальных классов, объясняющий правило переноса.
Это словечко очень быстро прижилось на фирме. И главным буцкером окрестили почему-то мой кабинет.
Буцкеры расположили отдельной группой и оформили особенно экзотично. Неподалеку от них разместили страну чудес Атлантиду, которая чем-то походила на Америку из старомодно-социалистических сказок. Там жили жизнерадостные сфинксы, определявшие участь игроков по собственным понятиям о правде жизни. Нечто подобное могли бы придумать отцы-инквизиторы, если бы получили доступ к компьютерным технологиям.
Глядя на все это, я решил, что мое чувство меры слишком определяют человеческие условности. Мои коллеги выбрали иной уровень свободы восприятия. Наличие диссонансов представлялось теперь необходимым атрибутом системы.
Прочие обитатели Терры тоже выходили немного странными. Рыбы заглатывали птиц, вылетая из под воды как ракеты с атомных субмарин. Над извивами сельвы парили птеродактили. Прайды бабуинов оглашали рыком просторы саванн. Гориллы вили гнезда и селились на деревьях. Хищные мыши охотились на травоядных кошек, а у собак было три головы. Они сбивались в стаи, павлинили хвосты и шли на нерест.
Создатели находили это забавным.
– Вот… – подошел к нам Семен, который неожиданно для всех сдружился с наркоманом, – потихоньку меблирую эту помойку, Сергей. Если б Вы знали, как я уже люблю это дело.
– Во-во, – вставил Петька. – Козни людям строишь, и рад. Узнаю дух нации.
– Петя, Вы сумасшедший человек! – расстроился Семен. – Что за такие выводы? Откуда вы набрались этой дури. Я ни разу не вышел за рамки программы.
– Дурь – это не мой профиль. Наша программа рамок не имеет. В том-то все и дело!
Технические возможности позволяли выразить все, что угодно. Офис постоянно обрастал новым оборудованием. Ребята делали апгрейд компьютерам чуть ли не каждый месяц, и очень гордились собственной навороченностью. Мои уши ломило от всяких там роутеров, шейперов и сетевых утилитов.
Я понял, что безнадежно устарел. Разглядеть срезы пространства за стеллажами оборудования, цепочками цифр и команд, было выше моего понимания.
– Не много ли реквизита? – задал я резонный вопрос. – Что если бы урезать толику?
– Как можно! – всполошился наркоман. – В этом же вся интрига!
Поп согласно кивнул и предложил ввести работу дизайнеров в новый формат.
– Есть предложения?
– А как же…
Его мысли свелись к тому, что уже пора и наше обобществленное мировосприятие, пройдя через видение Тарковского и Шакурова, стало предметным и подробным. И сам труд должен перейти в работу над подробностями.
На следующий день в нашем штате появилась вакансия арт-директора. И заняла ее женщина лет тридцати с усталыми глазами на бледном породистом лице. Хамоватая, прикольная – настоящая бизнес-вумен.
Я не очень-то понимал, как ей удается руководить своим направлением. Мать-одиночка с двумя детьми имела в качестве иждивенца бывшего мужа-алкоголика. Чтобы избавиться от него, пришлось купить отдельную квартиру (которую, впрочем, тот вскорости тоже пропил) и выплачивать «ломовые» проценты по кредиту. Так что наш арт-директор имела жесткий практичный ум (я бы использовал слово «приземленный», если б не чувствовал, как ей тяжело), и все, что не относилось, к реалиям повседневности, интересовало ее не особенно. Если быть точным – никак не интересовало. Ей было свойственно видеть жизнь, как она есть, и трудно выдумывать нечто, чему в реальности быть не полагалось.
Откуда же в ней брался креатив, оставалось для меня загадкой.
Тем не менее, работу свою она выполняла. И делала это превосходно. Хотя людей не любила и не собиралась это скрывать. Она показательно избегала соприкосновений с чужими человеческими телами.
Мне на это было, в сущности, наплевать. Но Олег сразу невзлюбил нашу даму.
– Не терплю таких, – вдруг пустился он в объяснения. – Она – типичный пример этакой девицы с претензиями в молодости, в результате которых получился "пшик". Не очень удачно сформулировал, но поясню. В жизни встречал несколько дамочек, которые бывали очень привлекательны. Мужики табунами за ними ходили. И я в том числе. Никто даже не сомневался, что они составят "удачную партию". Почему-то они всегда выскакивали «по любви» за какого-нибудь идиота. Хорошо, не за меня. Со мной было бы еще хуже. Так вот. Они быстро рожали, также быстро разводились, потом достаточное количество времени проводили в очередных метаниях и поисках идеала, в результате чего путешествовали из одной койки в другую при соответствующих последствиях. Потом: сплошные разочарования, замужество за человеком, который ее любит, а она его нет, блядство на стороне и неурядицы в доме. В итоге от былой привлекательности не остается и следа, характер становиться мерзким и сварливым: «как же так, было столько всего, а получилась вот такая хреновина?» Баба либо чалится на стороне, либо перестает за собой следить. Брюзжит на мужа и сетует на жизнь...
– Красиво изложил, но это не про нее.
– А мне без разницы. Я так вижу.
– Ну, вот и видь. Не детей же тебе с ней крестить.
– Уже поздно.
К чему относилась последняя фраза, я так и не разобрал.

В Хэллоуин по офисным мониторам пронеслась банда тыкв с горящими глазами. Я догадался, что скоро годовщина Октябрьской революции.
Через два дня на толпы пенсионеров с красными флагами повалил крупными хлопьям первый – мокрый – снег. Только большевики могли додуматься устроить переворот в такую жуткую хмарь…

Тата по-прежнему жила в моих мыслях. Я не знаю, любил ли ее, но готов был на многое, очень многое. Радовался встречам с ней и понимал, что это неправильно. Обзывал себя трусом. Ждал.
Если бы у меня было больше времени, я смог бы выгореть, обуздать эту страсть. Но не вышло. Наши встречи продолжали дарить мне счастье.
Кафе, где мы расположились в очередной раз, находилось напротив салона, в котором делала маникюр моя жена. Так получилось. Я специально сел у окна, чтоб увидеть ее машину на противоположной стороне улицы. Сидел и копил напряжение. Ковырял вилкой корейский салат. Ждал. Нервничал.
Машина подъехала в положенный час. Жена припарковалась и, не глядя по сторонам, скрылась за дверью салона. Сеанс затянулся.
Расслабиться не получалось. Тата очень скоро почувствовала напряженность. Решила, что это из-за нее и начала говорить нечто нежное. Я старался прилушиваться и наблюдал, как на противоположной стороне улицы моя законная женщина садится в машину, и та отчаливает от парапета. «Какая же я сука! – подумал. – Кобель». Улыбнулся. Сказал:
– Ну что ты, родная... Не думай. Просто устал сегодня…
Она поверила. Вздохнула.
– Стране необходим рост рождаемости, – посмотрела на меня очень пристально. – Ты как?
Я отшутился. По дороге домой мы молчали. Я размышлял о жене. О том, что с нами осталось та часть жизни, которую мы пересекли вместе. Она здесь пока. Рядом. Все остальное не имеет значения. Даже Тата.

Глава 18

Новый человек появился в офисе месяца через три от начала нашего проекта. Отряхнул снег с носков ботинок. Осмотрел компанию и направился в мою сторону. Протянул визитку, которую я прочел с третьего раза. ФИО он имел соответствующее: Гаврила Гаврилыч Антонов-Изменский.
У него были совершенно невыразительные глаза. Как льдинки, налепленные на голову снеговика. Очевидно, широкая, на все лицо, улыбка призвана была компенсировать недостаток эмоций.
– Я тот, кто вам нужен, – представился он, ответив на мой вопросительный взгляд.
– Кто, простите?
– Я – коллекционер. Коллекционирую темные истории.
– У нас это называется шантажист.
– Как хотите. Вам нужна служба безопасности.
– Мы ничем не торгуем.
– Так это пока.
Он продолжил. Речь была краткой, но вразумительной. Меня заинтересовало его предложение.
Служба безопасности сформировала штат. Ее сотрудники походили друг на друга черными рубашками и одинаково угрюмым выражением лиц. Как будто все они долго плавали на одной подводной лодке.
– Это еще зачем? – был первый вопрос на следующем совещании «мозгового центра». – Кем этот крендель себя возомнил?!
Я вспомнил, что несколько лет подряд читал лекции студентам, и выдал отвлеченную фразу:
– Когда конквистадоры пришли в земли нового материка, они принесли туда блага цивилизации. И самое главное из них – пандемию.
– Ты о чем?
– Если мы не научимся защищаться, мы вымрем как индейские племена или курицы от птичьего гриппа.
– И что?
– Мы владеем деньгами и информацией. Не хочу, чтобы к этому утверждению добавилось слово «пока».
– Информацию они защитить все равно не смогут! – заявил Михаил. – Даже при том, что все возможности Wi-Fi у нас уже порезали.
– Рехнуться можно! – выдавил Влад.
– Они еще половину софта предлагали забанить! – пожаловался Петька.
– Вот и займитесь этим! – руководитель СБ поднялся и вышел, изображая жуткую озабоченность.
Впрочем Гаврила Гаврилыч очень скоро проявил себя. Он разобрался в азах программирования и изучил коллектив. Выяснил все: когда кто родился, где учился, как зовут родителей, чем болеют дети, хобби, привычки, комплексы – все – вплоть до зодиакальной подоплеки характеров или менструальных циклов.
На моем мониторе каждое утро стала появляться закладка, кому сегодня следует улыбнуться, кого и за что похвалить.
Через неделю у нас ввели пропускной режим, посадили охрану у входа и стали штрафовать за опоздания. Людей поначалу это здорово нервировало.
В первое же утро мы подъехали к офису вместе с Олегом, который, разумеется, забыл дома пропуск.
– Да ты сдурел! – заявил он охраннику. – Я что, похож на агента иностранной разведки?
– Вряд ли смогу утверждать это с точностью, – ответил тот. – Внешность весьма обманчива. Я, к примеру, охранник. Однако, встречаясь со мной в компании, люди, которым неизвестна моя профессия, зачастую предполагают, что я на самом деле налоговый инспектор или директор фирмы. Представьте сейчас, что я не в форме, и, тогда, по вашему мнению, на кого я был бы похож? Только честно?
– На урода! – рявкнул Олег и проошел в офис.
«Погорячился я насчет службы безопасности, – подумал. – Впрочем, не факт».
– Как Вас зовут? – спросил, желая загладить грубость коллеги.
– Кристиан.
– А как коротко?
– Никак… – он стал явно не в духе.

Влад сидел за компьютером и разговаривал сам с собой:
– Любопытство, помноженное на жалость – абсолютная формула успеха. Скупая тактичная жалоба испортила больше женских жизней, чем все уловки прожженных ловеласов… – он повернул голову, увидел меня и улыбнулся.
– А как насчет хозяев жизни?
– А им не на что жаловаться и не надо ничего доказывать. Они доказательства сами по себе. – Эта мысль надолго засела в моей голове.
В последнее время я пристрастился беседовать с Владом на разные отвлеченные темы. Благо, создание Терры давало для этого массу поводов. И даже заходил в гости – почаевничать после работы. Более крепкие напитки он употреблял неохотно.
В его квартире постоянно присутствовали женские вещи. Однако я ни разу не столкнулся с их обладательницами. Некоторое время я даже боялся увидеть в нем фетишиста. Но, слава Богу, отказался от этой идеи. Слишком естественным было его поведение.
Сама комната напоминала музей с той разницей, что все это можно было потрогать руками. Он собирал разные безделушки и отличался при этом отменным вкусом.
– В сети все то же одиночество, – прокомментировал он, пока я вертел в руках китайскую статуэтку. – В результате люди уходят в себя и придумывают что-то еще.
– К чему это ты?
– Мир воспевает мерзость.
– Возможно, мы просто перешли в разряд динозавров. Новое поколение выбрало Колу. В жизни все всегда происходит не так, как хочется.
– «Благонамеренный идеализм больше не в моде». Это утверждение повторяется из века в век и не находит себе подтверждения.
– Есть предложения?
– Мы и есть предложения. Посмотрим, что выйдет… – он помолчал. – Я не верю в сказки про гениальных плейбоев и верных наяд. Они живут на планете, которая называется не Земля. Она носит другое название.
– Можно полагать все в этом мире – непотребством. А в качестве альтернативы иметь затхлый воздух в комнате старой девы.
– Или вот эту квартирку с тысячей фарфоровых болванчиков…
– Не доводи до идиотизма…
– А я и не довожу!
– В астральном пространстве, которое господствует над нашим мегаполисом, стабильности нет. Вот в чем дело. Отсюда все наши беды.
– Беды наши выходят из нас самих. Туда же и уходят.
Мы помолчали.
– Не боишься заиграться? – поинтересовался я.
– Так мы же еще не начали!
– Мне кажется, я занимаюсь этим уже тысячу лет…
– Необходимо всего лишь следовать стилистике, – заметил Влад. – Если обратиться к первоисточникам или иероглифическому письму, то Тутмас и Тахтамыш – суть одно и то же, впрочем, как Рамзес и Рюрик. Хам – просто ткач, так же как и Вебер, и Хамовники в Москве – район мануфактур. Но дело не в этом. Не важно, какими буквами написан текст. Важно, что он существует.
Я помолчал немного и согласился.

Глава 19.

Следующей задачей стало экономическое районирование. Спецы по географии кипятили мозги, рассматривая возможности развития промышленных зон, исходя из гипотетических условий ресурсных единиц, их специфичности и факторов роста соответствующей инфраструктуры.
Я готов был умереть уже в конце этой фразы, а не то, чтобы принимать решения…
Если вдуматься, многих бы устроило, чтобы земля была маленькая и плоская. Только бы в ее центре стоял свой собственный удобный диван.

– И Антарктида – ледяная заплата над воротами в Ад! – проговорил Николай, не отрываясь от экрана своего компа.
– Колю-то нашего муза посетила! – обрадовался Вовка.
– Все десять!
– Девять. Десятая – Сафо, – решил я блеснуть эрудицией.
– Вот именно – с Сафо! – подтвердил Николай.
– Она же лесбиянка! – поморщился Петька.
– Ну и что?
– Кстати, знаете, – неожиданно поддержал беседу Поп. – Что видеорядом – как живописью, так и скульптурой – никто из спутниц Аполлона заниматься не стал. Зато поэзией – сразу четыре. Древний люд любил ушами.
– А мы?
– А нас все более тянет к прикладнухе. Мы верим в то, что видим, – Поп отвернулся и снова уставился в монитор. – Своими глазами.
– А я слышал, что десятая муза – наше TV.
– Злободневно.
– Дайте же поработать! – взмолился Николай. И все дружно ушли в курилку.

– Думаю, – заметил я, обращаясь к Владу. – Надо вернуться к той идее, которую ты высказал на прошлом собрании, – хотя точно знал, что никакой идеи он не высказывал.
Народ напрягся. Влад похлопал глазами, но отказаться от своей «прошлой» идеи уже не мог.
«Вот это и есть пресловутый «мозговой штурм», – решил я про себя, постарался устроиться максимально неудобно, чтобы не уснуть, и отдался собственным мыслям. Какое-то время я думал об отпуске в Камбодже или на Пхукете, но потом оставил эту идею.
«Производственные вопросы» так плотно въелись в мои мозги, что отвлеченные рассуждения отторгались ими как пересаженный орган. Единственной уловкой, которая пока еще выживала в этом информационном поле, был переход к размышлениям «на злобу дня», поскольку на эту тему можно думать всегда и везде. Это филиал того же самого информационного поля. Только в другом ракурсе.
Раньше было все просто: либо ты прагматик и государственник, либо диссидент. Тоталитаризм душил энергию масс, а демократия способствовала расцвету отдельной личности. Каждый нес свой крест и сознавал значимость личных поступков.
С тех пор как уровень демократии у нас повысился, я вообще перестал что-либо понимать, включая само понятие «уровень демократии». В наступившей эпохе Свободы слова поток информации промывает мозги индивида почище любых конюшен Авгия. Никогда еще слабоумие не было востребовано до такой степени. Единственный вопрос, который по-настоящему заботит политизированное сознание: «Кто за нас?». Потому что все остальные – против. Бунт перестал быть привилегией. А ростков инакомыслия так много, что в них заблудится даже самый искушенный мыслитель.
Место рассудка заняла реклама. Смысл ее заключается в том, что она запрещает нам думать как-то иначе. Она запрещает нам думать вообще. Наши мысли лишаются смысла. А как же иначе впарить обществу пустоту?
Впрочем, почему: «пустоту?» Она впаривает им уверенность в собственной состоятельности. Это даже круче уверенности в завтрашнем дне.
Я помял себе шею и посмотрел в окно. Плакат на ближайшем столбе изображал тошнотворно довольную «среднюю» семейку за завтраком: загорелый, веселый папа; симпатичная, моложавая мама, сыночек, дочка, кошка на подоконнике – рай земной.
Рай? Земной? В этих словах изначально звучат диссонансы.
Человечество и так зажилось на этой планете. Мы уже полвека существуем в эру возможности тотального истребления. Это даже похлеще, чем устроить курилку в пороховом погребе и тушить бычки о бикфордов шнур. Долго ли мы продержимся на поверхности нашего шарика – не знаю. Но срок существует. И от этого никуда не уйти.
Остается тешить себя надеждой, что сдохнешь сам прежде, чем это сделают все остальные. Российская религиозная мнительность…
– Это все! – подытожил Влад. Вид он имел сконфуженный.
Я оторвался от своих размышлений.
– Кто-нибудь хочет добавить?
Загалдели все одновременно.
Акция удалась.
– Проблем туева куча. Но решить можно, – вдохновлял коллектив Вовка.
– Привлеки кого-нибудь что ли.
– И отдать кусок моей работы? Самому интересно. Да и не смогу я по своей совестливости.
– Работа не деньги – в лес не убежит…

Вовка горевал уже вторую неделю. Разводился. Свою историю он рассказывал нам по очереди, видимо, чтобы растиражировать момент сострадания.
Они с женой познакомились еще в школе и поженились, когда обоим стукнуло восемнадцать. Была любовь, о которой пишут в сказках, и о которой можно только мечтать. Так продолжалось лет пять или шесть. Может быть даже семь. Но не больше. И не то, чтобы они начали привыкать друг к другу. Пришлось свыкаться с мыслью, что у них нет и не может быть детей. Современная медицина, не смотря на все обследования и несколько курсов терапии, оказалась бессильна. Не помогло даже экстракорпоральное оплодотворение. Вовка начал уже подумывать, как усыновит ребенка из дома малютки, когда жена решила побеседовать с ним на сходную тему.
– Дорогой, – сказала она. – Мне посоветовали… У них на примете есть хороший донор. Мне кажется, с ним бы у меня получилось забеременеть.
Вовка был тронут доверием жены, но вынести этого не смог.
– И что теперь? – говорил он нам. – При любом развитии событий я буду думать только про донора? Вот уж нет!
Через пару недель он ушел из дома.
Тата рассказывала ему, что с точки зрения женщины, жена его, напротив, совершила поступок достойный подвига Жанны Д’Арк.
– Может мне еще и за руку ее подержать, пока этот оплодотворитель ее трахать будет! – орал Вовка.
– Ходит же она к гинекологу. Ты ведь не возражаешь?
– Гинеколог на нее залазить не станет… – Вовка чуть не плакал. – Прости, я, должно быть, слишком патриархален.
– Старомоден.
– Какая, к черту разница!!!
Мы все некоторое время обсуждали, чем отличается анонсированное оплодотворение от ребенка из пробирки и при чем здесь плотская любовь. Дискуссии улеглись сами собой, а парень все-таки развелся.

Обмывать начало холостяцкой жизни направились в ближайший ресторан. Посидели. Выпили.
– Иногда мне хочется просто кончить себя. И все, – бубнил охмелевший Вовка.
– Самоубийство – грех! Чтоб вы знали! – в этом вопросе Сеня его не поддерживал.
– Ты не находишь, что это достойное оправдание для тех слабаков, которые не в состоянии отыскать другие резоны продлить существование?
– Если все, на что ты способен: прикончить себя – разница невелика. Мертвый храбрым не бывает.
– Все что не делается, делается к лучшему. Ключевое слово здесь: «не делается».
– Ты ее любишь еще?
– Да она только «Ало» в трубку скажет, у меня уже встает!
– Кандинский ты наш!
– Не понял.
– Зачем же. Лучше выпьем.
– Как же мне теперь быть? – сокрушался Вовка. – Мастурбировать под порнуху. Или посещать сауны со спецмассажем. Он всего этого меня тошнит. Но ничего не поделаешь, приходится ходить и мастурбировать.
– Тогда вернись!
– Не могу. Уж лучше мастурбировать…
– Снова про половой вопрос! – не выдержал Влад. – Сколько времени ты тратишь на эту дурь? Пускаешь слюни. Изводишься. Добился. И что? Какие чувства испытываешь ты, забравшись наконец в ее недра? Есть там хоть что-нибудь кроме удовлетворенного разочарования? Быть собой – это не терпеть компромиссов!
– Вся жизнь – один большой компромисс.
– Да разве ты это понять можешь! – огрызнулся Вовка.
– Ну-ну! – урезонил его Олег. – Подождем немного.
– Выпьем.
– Тоже можно…
– Много?
– Подождем….

«Ты можешь сколько угодно раз пытаться поиметь этот мир. Но в итоге он все равно тебя поимеет». Эта мысль всегда доставляла мне некоторое неудобство, как если бы ты уже забрался на унитаз и тут обнаружил отсутствие туалетной бумаги.
Вовка после развода запил по-черному, но старался работать. Он не владел собой – это уж точно. Пил неделями, падал в обмороки, нес чепуху и путал знакомых. Иногда приносил мне свои результаты в том смысле, что: «Восхитись!» Я поддакивал, как и все мы, надеялся, что пройдет. Не вышло.
Пробираясь домой с очередной попойки, он завалился на дорогой мотоцикл. Выбежавший на шум хозяин байка раскроил бедолаге череп. Вовка умер в реанимации неделю спустя. В благословенный день, если следовать законам чисел.
Некоторое время люди в офисе охали и ахали. Принимали удрученный вид. Начинали свои диалоги фразой: «Ты представляешь!» И в ней звучал скорее зоологический интерес, чем настоящее сожаление. Говорили сочувственным тоном с привкусом радости оттого, что сами еще живы.
Похоронили. Помянули. Решили установить ему памятник в самом живописном уголке будущей Терры.
Постепенно эта тема стала второстепенной, задним планом, сошла на нет.
Замену ему так и не нашли.

Глава 20.

Гаврила Гаврилыч пообщался со следователями по Вовкиному делу. Сказал: «Перспектива есть»… Продолжать не стал. И так, мол, все ясно.
Он вообще любил говорить отвлеченные фразы. Возьмет за рукав, прикроет глаза, выдаст:
– Если женщина разговаривает по служебному телефону официальным тоном, а потом ей тут же страшно хочется в туалет, значит, у нее наклевывается любовник. Новый год на носу, – сказал он, позевывая. – Люди подарков ждут. Кто елку заказывает. Кто – колье из бриллиантов. Кто – коллегу по работе.
– О чем это? – недоумевал я.
– За ним должок...
– Он тебе что-нибудь должен?
– Всегда можно что-то найти...
– А он-то кто?
– Как? Дед Мороз! – и дальше следовало многозначительное молчание.

– Знаешь новость? – зашел я к Петьке.
– А?...
– 31-го у нас Новый год…
– Подготовился…
– Об этом и говорю.
– Денег давай. Вечеринку делать будем…
– Так золотые же слова! И музыка Чайковского!
Хорошо, когда рядом есть люди, нацеленные на праздник.

Зимой ко мне всегда приходит она – тоска о том, что никогда не случится. Выпал снег, и город закутался в хмарь и промозглую слякоть.
В выходные мы с женой пошли в Эрмитаж. Гуляли среди шедевров итальянского Возрождения. Пили кофе у входа в залы египетской культуры. Я думал о людях галантного века. Лиризме и проникновенности. И еще о том, что им больше нет места в теперешней жизни.
Корпоративная вечеринка была назначена на конец декабря. Как выяснилось, я даже заболеть не имею право. Должен присутствовать, улыбаться, говорить речь.

Незадолго до праздника я обнаружил у себя на столе записку: «Кара близка!» Спросил, было, у Симочки, кто бы ее мог оставить, но передумал. За день у меня перебывала такая куча разного народа… Решил, что шутка. Постарался забыть. Не дали. Зазвонил телефон.
Я поднял трубку, сказал:
– Алло!
Услышал в ответ скрипучий искусственный голос:
– Пора сворачивать бизнес, урод. Поцацкался и хватит. Или день выхода игры станет датой твоих похорон.
– Кто говорит?! – крикнул я трубке, лихорадочно прикидывая, кто бы это мог быть. – Что тебе нужно, мерзавец?!
– За мерзавца ответишь. Умирать будешь не один.
– Да пошел ты!
– Ты что, дурак совсем! – голос мгновенно перешел в крик, накат. – Себя не жалко, о семье подумай! А лучше – о Тате.
Все. В трубке гудки. Я швырнул ее в дальний угол.
– Вот гад! – прошипел в окно. – На весь день настроение испортил.
Я снова подумал, что надо бы быть начеку, но уже через несколько минут забыл об этом.

На следующий день, как только я появился в офисе, снова зазвонил телефон, и Симочка проворно подхватила трубку.
– Вас слушают! – сказала бодро. – Кто принял? Серафима Телефоновна. Потом ахнула и бросила ее обратно, словно та неожиданно превратилась в скорпиона.
– Что? – меня заинтересовала ее реакция.
– Сказали Вам передать, что уже недолго осталось. А потом…
– Что потом? Суп с котом?
– Я не дослушала. Ой, простите! Что-то надо заказать… Не поняла.
– Не место на кладбище? – попробовал я сострить.
Симочка уронила руки на колени и зарыдала. Шутить мне сразу расхотелось. Но показать себя слабаком. Вот уж нет!
– Ешь ананасы, рябчиков жуй… – процитировал я и проследовал в кабинет.

На улице ребята играли в снежки. Радовались и орали. Валяли в сугробе юных подруг. Те восхищенно визжали. Я поплотнее завернул шарф на шее. Улыбнулся. Забрался в свое авто. На пассажирском сиденьи лежал листок. Я что-то не помнил, чтобы складывал туда какие-нибудь бумаги.
Я пробежал текст. Он был копией первого. Та же надпись: «Кара близка».
Чтобы попасть в автомобиль, необходим был доступ к ключам. Или, во всяком случае, на охраняемую стоянку.
«Кто-то из своих, – вывод напрашивался сам собой. – И если это шутка, то очень глупая».
Пара писем пришла по Интернету. И это только подтвердило последнюю версию.

Ресторанчик выбрали пристойный. Вместились все. Отдельный стол для руководителей фирмы был накрыт в комнате для банкетов.
В общем зале выступали артисты, организовывали конкурсы. Публика веселилась. Я был рад.
– С Наступающим! – провозгласил ведущий.
– Алкогольным угаром! – тут же добавил Петька.
Мы чокнулись и чем-нибудь закусили.
С точки зрения удобства исполнения злокозненных планов, если таковые были взаправду, ресторан выходил местом самым подходящим. Я еще раз внимательно огляделся по сторонам.
«Не стоит ждать, пока тебя убьют!» – мысль была правильная, но запоздалая и оттого последняя. Я почувствовал начало головной боли. В глазах потемнело. Хватило сил дойти до гардероба. Навстречу улыбалась опоздавшая на праздник Симочка. В этот момент холл ресторана взорвался перед моими глазами. Голова раскололась. Я ощутил, что готов захлебнуться собственной рвотой и упал под стол. Раздался грохот опрокинутых стульев. Посыпалась посуда и закуски.
– Виновата! – пролепетала Симочка, влетев в кабинет, и побежала за Татой, которая вышла посмотреть выступления. Почему девушка решила, что это должна быть именно она, я так и не понял. Видимо, сработала женская интуиция.
Вдвоем они перетащили меня на диван у входа и попытались привести в порядок. Слава Богу, никто не обратил внимание на мой конфуз. Симочка хлопотала, оттирая костюм тряпкой, которую минуту назад использовала как компресс. Тата совала в рот какие-то таблетки и заливала водой. Тошнота прекратилась, и стало чуточку легче.
Тата вывела меня из здания и увезла к себе. Поездка в такси измотала мой организм. Я сконцентрировался, чтобы доползти до дивана. Постарался показать жестами, какой я несчастный. Перед глазами плавали розовые круги. Потом и они исчезли.
Я очнулся через пару часов, ощутив, как Тата губкой отирает мне пот со лба. Розовые круги завладели моими мозгами. «Я должен умереть». Эта мысль стала частью моего счастливого настроения. Попробовал улыбнуться. Осмотрелся. На столе лежало несколько шприцов и ампул. Пустая капельница – у изголовья. Одежда со следами рвоты валялась в углу у окна. От этих движений меня повело и снова вывернуло на пол чем-то густым и зеленым. Несколько минут я задыхался от пустых позывов. Отпустило.
Свесившись в кровати, я поблагодарил Бога за пришедшее облегчение.
Тата терпеливо ждала. Потом подала стакан ополоснуть рот и салфеткой отерла губы.
– Прости, я загадил тебе комнату.
– Ах, оставь! – мне показалось, что ей понравилось быть доброй самаритянкой. Она собрала и сунула заблеванные тряпки в стиральную машину. Подтянула меня за плечи и влила в рот еще какую-то гадость.
Мой организм начал жить собственной жизнью.
«Надо вставать», – решил, было, я.
«Тебе надо, ты и вставай!» – услышал в ответ.
Вмешалась Тата. Помогла подняться и повлекла в ванну. Отпираться не было сил. Так я и сидел под струей воды, вяло растирая себя мочалкой.
Тата тем временем прибралась в комнате, расстелила новое белье, вытащила из ванной и уложила меня в кровать. Я снова уснул на некоторое время. Когда проснулся, голова все еще болела, но прочие симптомы уже прошли. Хозяйка принесла мне горячего чая. Он, обжигая губы, потек внутрь. Тело постепенно приходило в норму.
– Одежа в порядке! – сообщила хозяйка. – Завтра будешь как новенький.
– Были врачи? – задал законный вопрос.
– У тебя сильное отравление. Вроде бы алкалоидом. Хотели в больницу. Едва отбила. Может, выпьешь чего? Для дезинфекции.
Я подумал о водке, и меня снова вывернуло.
– Поняла! – отметила Тата и принялась убираться.
– Не говори никому, – попросил я.
– Еще чего! Службист уже в курсе.
– Хотели бы отравить…
– Не думаю! – перебила меня Тата и присела на край кровати.
– У тебя водка есть? – все же решился. – Надо обжечь желудок.
– Водки нет, да и зачем это? По-моему, ты чересчур разволновался.
– Нет, я очень даже хладнокровен. Только немного беспокоюсь, что в следующий раз меня укокошат удачнее, чем сейчас.
На часах было далеко заполночь. Я застонал и отвернулся к стене. Хозяйка исчезла в ванне, переоделась в пижаму (голубенькую в цветочек) и улеглась рядом. Какое счастье, что мне было так плохо, и мое тело не откликнулось на ее прикосновения.
Организм, уловив рядом теплое существо, способное укрыть его материнской любовью, задвинул в самые дальние закоулки души сознание взрослого человека, позабывшего о том, что есть на свете женщина, любящая, понимающая, всепрощающая, рядом с которой можно забыть про все страхи и обиды.
Тата поворочалась, устраиваясь поудобней. Засопела в подушку. И я окончательно понял, что в другое время был бы счастлив лежать вот так с ней рядом, ни о чем не думая и никуда не спеша.

Утром во мне проснулся зверский аппетит. Я жрал как слепая лошадь – все, что не прибито. Тата устроилась напротив и умильно наблюдала, как ее гость поедет завтрак, подкладывала добавку. Еще и еще.
Окончилась трапеза тем, что я побежал в туалет и отдал унитазу всю потребленную провизию. Посинел. Долго не мог отдышаться.
Тата взялась названивать врачам. Снова напоила меня разными таблетками. Напоила постным бульоном. Перетащила в постель. Дала еще каких-то снадобий. Пришел сон, похожий на забытье.
Очнувшись в следующий раз, я обнаружил гору пилюль на табурете и выслушал нотацию, что следует принимать и как относиться к своему здоровью. Меня мутило. Хотелось послать все далеко и надолго. Но, зная, что от взгляда женщины не ускользнет ни одна мелочь, я постарался пунктуально исполнить все положенные мне действия с видом глубокой заинтересованности. Помаялся так немного. Попросил включить телевизор.
С телеэкрана катился голос очередного оратора:
– Вы что думаете, я такой смелый? Нет, я боюсь. Я боюсь за наше будущее, поэтому я такой смелый! – фраза была явно обкатана и употреблялась не первый раз.
Лежать с открытыми глазами стало утомительно. Помаялся еще. Попросил выключить телевизор.
Происходящее в моей голове напоминало ночь при вспышках молний. Окружающее то погружалось во мрак, то проступало в мозгах с необычайной контрастностью.
Что было в этих вспышках? Неприкаянность? Отверженность? Исступление? Момент истины? Я не знал.
К обеду все-таки удалось немного оклематься. Тата помогла мне собраться. Потащились в офис. Я сидел на пассажирском сиденье и всю дорогу пялился в окно. Город походил на выжатую половую тряпку. Голова болела, но не очень. Я посмотрелся в зеркало, постаравшись сделать правильное лицо. Губы отдавали синевой. Покусал их немного для прилива крови. Вроде бы получилось. Добрались.
В коридоре навстречу подвернулся Петька.
– Ты что не с той ноги встал?
– Именно…
– А ты приляг и перевстань.
Я согласился. Пришел в кабинет и вызвал к себе начальника СБ. Тот не стал задавать идиотских вопросов. Знал и так. Заранее. Сразу перешли к делу.
– Никого нельзя исключать, даже женщину. Она могла сделать это, чтобы утвердить свою нужность, – вступил в разговор Гаврила Гаврилыч.
– И тебя тоже, – поддакнул я. Он поднял глаза. Его взгляд походил на пиявку.
– Справедливо.
– И меня тоже.
– Зачем?
– Для создания ажиотажа.
– И что?
– Обсудим… – мы несколько раз повторили очередность событий того злосчастного дня.
– Нет, себя я там не нахожу, – решил начальник СБ. – Впрочем, женщину тоже. Похоже, на деятельность клиента, который все детство мочился в постель. И сейчас продолжает.
– К чему ты это?
– Ему есть, что скрывать. Пойду поанализирую.
– Примени дедуктивный метод. Вас же этому учили в органах?
– Все, чему меня научили в органах, – усмехнулся службист. – Это, во-первых, не выделяться в толпе, а во-вторых, долго и профессионально говорить ни о чем.
– Основной прием контрразведчика – вовремя прикинуться болваном, – это мое замечание начальник СБ ответом не удостоил.
В мозгах у меня была полная каша. Я был обескуражен. Так и не мог до конца поверить, что кому-то хочется убить меня.
– Ты же ведешь досье на сотрудников. Или нет? – попытался я мыслить логически.
– Не люблю отвечать на вопросы, причины возникновения которых мне не ясны.
– Пойми меня правильно, – смутился я. – Каждый специалист должен иметь фактуру, с которой работает.
– Посмотри на этих ребят. Они же слово в простоте не скажут. И потом, тексты редко дают полное представление… Но, думаю, кое-что там, то есть – у нас на них – отыщется.
Я вздохнул с облегчением. Появилась надежда решить этот ребус. Только бы дожить до его разгадки.
– Будем думать о лучшем! – я попытался сформулировать нечто ободряющее.
– Думать надо о худшем. Представь себе человека, который идет по полю и знает, что там недавно паслись коровы, и другого – того, что вышел на это поле полюбоваться звездами, – на этой оптимистичной ноте Гаврила Гаврилыч решил покинуть мой кабинет.
Я покивал головой и начал расхаживать по помещению от стены к стене. Потом – от двери к окну. Сел и немного покатался на кресле.
Меня особенно обеспокоили две мысли: во-первых, я стал чертовски подозрителен и, во-вторых, злоумышленник вполне мог повторить свою попытку.
– Так уж все устроено… – твердил я себе, приняв это изречение лучшим ответом на все вопросы.

Наступил Новый Год.

Долгие праздники закончились очередным неврозом. Я стал думать, что увеличение числа самоубийств в эту пору – явление вполне закономерное. И на следующие выходные решил посетить родительский дом, хотя вряд ли можно назвать семейным гнездом – блочную многоэтажку в одном из спальных районов.
Каждый раз, подходя к дому, я старательно отыскивал родные окна, твердя про себя: «Первый ряд сверху, восьмое окно справа от третьего ряда балконов». Находил. Видел свет. Успокаивался. Спешил к подъезду.
Квартира располагалась под самой крышей и оставалась все такой же уже добрый десяток лет. Она перестала меняться, когда семейной жизни моих родителей исполнилось тридцать. Милый, незатейливый, гостеприимный интерьер.
Мама вымучивала улыбку. Оживленно болтала, перепрыгивая с темы на тему и оснащая речь бесконечной чередой подробностей. В их чехарде терялась сама фактура сюжета, мои мозги тонули в сладостном безмыслии. Я наслаждался потоком звуков, который перестал фиксировать как слова.
После инсульта мать страдала постоянной мигренью. Старалась не обращать внимания на свои боли. Я знал, что она справится. Ей это не впервой.
Много лет назад, когда я был совсем маленьким, мать попала в аварию и потеряла мертворожденным второго ребенка. С тех пор она не держала в голове грустные мысли.
Незадолго до моего прихода она посмотрела передачу телеведущего с фамилией КАРАУЛов и слегка попереживала по этому поводу.
– Да, самоотверженных ученых больше нет… – был ее вердикт на тему сюжетных коллизий.
Грядущий технологический коллапс интересовал меня не особенно. Тем более ученые сами же в нем и виноваты.
– По-моему, у самоотверженных что-то не так с головой. Ну кто же станет cам себя отвергать?! А если у персонажа в голове, сплошные кренделя вместо извилин, что за разница, в какую эпоху ему рождаться… Давай лучше поговорим о чем-нибудь отвлеченном. Новый год, как-никак.
– Ты к себе слишком серьезно относишься. Вот твоя главная проблема, – не унималась мать.
Я вынужден был с ней согласиться. Решил исправиться и с этого начал свой новый рабочий день.

К вечеру я наведался к Тате. Выразить благодарность. Она выглядела очень усталой. Перебирала бумаги на своем столе. За ее спиной красовалось две с половиной цитаты.
– А знак вопроса что значит? – поинтересовался я.
– Значит – знак вопроса….
– И что?
– Готовлю для тебя отчет!
– Ага! Новогодний? – я обожал читать ее отчеты. Она писала их, будто разговаривала по телефону – ну, ляпнула и ляпнула – что ж теперь делать. – И как?
– Дело в том, что первоочередность задач определяю не я. А управлять женщиной очень трудно… Не всем это нравится, но мне не мешает.
Она продолжала демонстрировать жуткую озабоченность.
– Выглядишь мило, – попытался подлизаться, но был отвергнут.
– Просто я слежу за миром моды.
– Хорошо еще не он за тобой. Это же сколько времени уходит?
– На то и уходит, чтобы, незаметно для всех, оставаться милой. Я работаю над тем, чтобы все работало автоматически, при этом, чтобы никто не видел, что я над этим работаю. Если с меня спрашивают отчет, то прежде всего смотрят на прическу. Не могу же я этого не предусмотреть... А еще туфельки, маникюр... Меня коллежки обсуждают, а для них говорю «Французский шарм прелестных профи...» Ты знаешь, впечатляет...
– Впечатляет! – подтвердил я.
– Тебе нравится?
– Ты же знаешь…
– Если ты даже знаешь ответ заранее, все равно надо задать вопрос, чтобы его услышать.
– Спасибо тебе…
Она улыбнулась, и наш разговор плавно перешел на житейские темы.

– Пока ничего, – доложил начальник СБ на следующее утро. – Нашел одного вора, но он ни причем.
– Хоть какая-то польза. И что с вором?
– Объявил выговор с занесением в грудную клетку. Не беспокойтесь, урок усвоил, а работать сможет.
– А с тем – другим? – спросил я, немного напрягшись.
– Это тот, что Вовку? Спишем его в расходные материалы. Но попозже… Кстати, получили новую систему слежения. Ночью будем фаршировать помещения.
– Поможет?
– По нашему вопросу вряд ли. Но впредь…
– Изобличать гадов – твоя задача!
– Я и слов-то таких не знаю, – он сделал озабоченный вид и направился по делам.
На следующий день про систему слежения шушукался весь офис.
– Был тут у меня эпизод с подобной штукой, – заглянул ко мне Олег. – История коротенькая. Хочешь послушать?
Я кивнул. Он уселся напротив. Достал сигарету, посмотрел на меня. Сунул обратно в пачку.
– Получив в наследство квартиру дальней родственницы, один мой приятель отремонтировал ее на скорую руку и стал сдавать, но не простым постояльцам, а как почасовое место интимных встреч. Дело двигалось не то чтобы очень активно, но кое-какой барыш имелся. Контингент расширялся. И он решил, что пусть так и будет, а пока занялся другими делами.
Для контроля ситуации было установлено видеонаблюдение. Иногда он просматривал материал, оставляя себе самые скабрезные сцены. Забавлялся. Демонстрировал кое-что ближним знакомым. Я приобщался. Есть на что посмотреть. В натурных съемках всегда есть нечто сокровенное. Ты не находишь? Ну вот…
Время шло. Квартира обросла устойчивой клиентурой, а ее хозяин остепенился, решил завести семью. Подобрал себе девушку с серьезными задатками и повадками тургеневских скромниц. Присмотрелся, влюбился, сделал предложение. Заговорили о свадьбе. Заказали банкет, сняли лимузин, раздали приглашения. Все честь по чести.
К означенному сроку он взялся приводить в порядок свои дела, а заодно посетил и дом свиданий, заглянуть в который в последнее время было все не досуг. Квартира имела тот же самый уютно-потрепанный вид. Он огляделся, поправил подушки, присел погрустить о финале своей холостяцкой жизни, вспомнил о съемках и решил просмотреть последние образцы.
Эпизоды мелькали один за одним. Рутина. Он уже почти собрался выключить запись, когда вдруг осознал, что видит знакомое лицо. Очень знакомое – его невесты. Он не стал психовать. Уселся перед экраном и просмотрел все подробно от начала до конца. Она появлялась еще в трех эпизодах. Особенно впечатлила групповая сцена и диалоги. В них он фигурировал под определением «Мой». Эпитеты были разные и не особенно оскорбительные, если не учитывать, что при этом в ней был кто-то другой и главным образом не один.
В итоге она поведала своим партнерам, что вынуждена будет сделать паузу на месяц-другой, но потом (она надеется) все пойдет, как и прежде.
И это после взаимных клятв в любви и верности до гроба!
Он был оскорблен, ошеломлен, подавлен. Ощущал себя полным идиотом. Но, поскольку человеком был по натуре все-таки конструктивным, то скандал раздувать не стал. Свернул все по-тихому, а подруге в качестве прощального подарка отослал последние записи с собственными комментариями.
На том все и закончилось. Если не считать, что о женитьбе он больше и слышать не хочет, и всем рассказывает, как ему подфартило, что удалось вовремя раскусить гнусную сущность человеческих взаимоотношений.
– А я вот думаю, что может быть лучше и не знать ничего. Сам как думаешь? – подвел он итог своему сюжету.
– Счастливые истории в мире еще случаются, – сказал я в ответ, – но отчего-то всегда не с нами.
– Угу. А как насчет: «стерпится-слюбится?»
– В одном ты прав. Есть вещи, которые лучше не знать никогда, – сказал я и подумал, что моего отравления это все-таки не касается.

– Кое-что есть! – Доложил начальник СБ. Мы как раз допивали утренний кофе. – Парень отзывается на Ник.
– «Ник» значит «никак», – откликнулся Влад.
– Опять умничаешь?
– Информация для чайников, – вставил Петька с отсутствующим видом. – Ник – это такое обозначение погоняла в нете. Понял?
Гаврила Гаврилыч заскрипел зубами, но промолчал.

Расследование продолжалось. Решили привлечь к делу наших сисадминов.
– Что ж, – мрачно сказал Влад, усаживаясь за клавиатуру. – Мы ему еще покажем!
Нашли все, что смогли отыскать. В компьютере одной из сотрудниц обнаружилась масса полезной информации: уходы, приходы, звонки по телефону, диалоги – с указанием продолжительности и датировкой.
– Зачем ей все это?
– Не знаю... – пожал плечами руководитель СБ. – Возможно, вполне безобидное занятие – архив для будущих мемуаров. Или самореализация.
– Самореализация?
– Каждый делает это по-своему. Я, например, марки собираю.
– И какие планы?
– В смысле марок?
– В смысле сотрудницы.
– А никаких. Буду использовать как справочник по трудовой дисциплине.
– За границей бы нас не поняли…
– Заграница меня не интересует. Иностранцы являются в нашу страну, и имеют наглость объяснять нам, по каким правилам они у нас будут работать. Россия – не резервация. Кстати, ты не забыл, что мы расследуем твое отравление?
– Послушай, – сказал я ему. – До сих пор мы играли в одну и ту же игру: мы ищем – он прячется. Представь себе: ты спрятался, а тебя забыли. Как думаешь?
– И куда мы все прятаться будем? Или ты в отпуск собрался?
– Что ты теперь собираешься делать?
– Я никогда не рассказываю всего до конца. Это может мотивировать ваши действия и изменить порядок вещей, которому я следую. Тогда мне придется начинать сызнова, и существует вероятность, что я могу не успеть.
Я вздохнул и посмотрел в пол. Он выждал некоторое время, поднялся и пошел по своим делам. Заглянула Симочка. Посмотрела на меня изучающе. Подала кофе.
Я цедил ароматный напиток и еще некоторое время размышлял над нашей беседой. Пару раз показалось, что удалось нащупать причину, но она упрямо от меня ускользала. Мне стало завидно авторам детективных сюжетов. Они-то заранее знали злоумышленника.
Найти главного виновника компьютерным поиском так и не удалось. Как мне объяснили, был использован почти совершенный анонимайзер.

На следующий день я не обнаружил флэшки с текущей информацией.
– Где ты ее оставил? – спросил заглянувший по делу Влад.
– Последний раз я видел его на письменном столе.
– Почему ты не взял ее с собой?
– Не знаю. Наверное, устал на нее смотреть.
Некоторое время мы с Симочкой обследовали кабинет. Безрезультатно. Я немного расстроился. Приписал это своей рассеянности. Сказал Гавриле. Тот кивнул. Стал еще угрюмей.
– А провокацию ты, похоже, правильно придумал… – сказал. – Теперь я знаю, как мы его поймаем.
Флэшку нашли к вечеру в мусорном ведре.

– Петька опять ты все перепутал! – посетовал Влад.
– Что вы мне дали, то я и перепутал!
– Дуришь, брат!
– И черт с вами со всеми! – отрезал Петька и выскочил в соседнюю комнату, чтобы успокоиться.
Он мучился уже вторые сутки. Целый день разрабатывал схему беседы с новой знакомой, чтобы вышло позаковыристей и первым же вечером уложить ее в постель. Вечером дама на встречу не явилась. Всю ночь парень кипел от негодования. Следующий день сокрушался о бездарно потерянном времени. И оттого был особенно не в духе.
– У нее эрогенные зоны по всему телу. Идет под душ. Стоит и радуется. Зачем я ей? – задал вопрос Петька и впал в анабиоз.

«Я не против науки, – писал Кортасар, – но думаю, что только поэтическое видение способно проникнуть в смысл фигур, начертанных на небесах».
В кулуарах шло обсуждение ролевой структуры.
– Возможно все? А как же обонять и осязать?
– Для этого и существуем мы – декораторы.
– Диктаторы?
– Сейчас как сяду тебе на мозг! – огрызнулась Тата.
– У тебя лапша пригорает! – вдруг выкрикнул Петька, сделав испуганное лицо. Тата всплеснула руками и бросилась в туалет.
– Кровь и плоть, – усмехнулся Мишка. – Реликтовая. Домохозяйка.
Вернулась Тата. Щеки ее горели. Некоторое время она смотрела в пол. Парни молчали.
– Продолжим! – сказала Тата и зло зыркнула на бывшего мужа, которого это совсем не впечатлило.
– Согласно теории групп, все они образовывают гладкое многообразие.
– Мало толку! – горячился Петька.
– Толку много, но толкователей не достает…
В самый разгар беседы явился начальник СБ. Он наклонился к моему уху и нашептал такое, от чего моя жизнерадостность сразу отправилась в долгосрочный отпуск..

– Ну что? – Гаврила Гаврилыч вальяжно развалился в кресле. – Я его нашел… – эффектная пауза. – Это Стас.
– Да ладно!
– Именно.
– Как же так! Не может быть! Ведь он же… – начал я и осекся, соображая, что «он же …»
– Еще как может. Что касается меня, в своей жизни я не встретил ни одного благородного героя. Сейчас значение имеют только мотивы и улики. А они есть.
– Я привык доверять…
– Посмотри на этих ребят, – перебил он, явно забавляясь. – Каждый второй имеет мечту увидеть голову председателя правления фирмы на своей каминной полке.
– Ты всегда такой циник?
– Это моя работа... А человечина на вкус похожа на свинину.
– О чем это ты?
– Да так…
Мы помолчали.
– Скажи, что ты обо всем этом думаешь?
– Если честно?
– Если честно.
– Если честно, все вы здесь занимаетесь ерундой. Мысль должна отражать факты, а не фантазии.
– Ты так думаешь?
– Так думают многие.
– Ну а романы, кино?
– Я предпочитаю футбол.
– А как же. Двадцать два миллионера по полю бегают. Потеют. Где еще увидишь?
Он оставался безразличен. Впрочем, я был бы здорово озадачен, если б его вообще удалось хоть чем-нибудь зацепить.
– Рассказывай! – я изнывал от любопытства.
– Человек он странный, но не без принципов…
Завязка походила на анекдот. Не знаю, откуда наш Пинкертон выкопал эту информацию, но фактура событий была такова: Стас никогда не питал склонности к естественным наукам, а в студенческие годы учился особенно плохо. А по химии – и вообще никак. Предмет он игнорировал, преподавателей презирал, и они платили ему той же монетой. Но, поскольку предмет был непрофильный, терпели.
Семестр подходил к концу. До сессии оставалось какой-нибудь месяц, когда всю кафедру пробрал жутчайший понос. Народ поголовно пересел в туалет. Занятия срывались. Сотрудники поначалу стыдливо молчали, но, отсидев на горшках дня по три, начали думать и сопоставлять, а делать это они умели – ученые же люди. Покумекав так и эдак, пришли к выводу, что источником заразы мог быть только чай, пили который все поголовно. А воду для него брали дистиллированную из специальной бутыли. И стояла эта самая бутыль в студенческой, чтоб мог пользоваться каждый по мере надобности.
Сложные анализы делать не пришлось. В емкости обнаружилась ломовая доза кислотно-щелочного индикатора – фенолфталеина, который в аптеках продается как пурген и служит превосходным слабительным.
Такой вот вышел казус.
Откуда Стас при своей «любви» к химии узнал про свойства фенолфталеина, дознаться не удалось. Какова мотивация – тем более. Да и доказательств того, что это сделал именно наш студент, не было никаких. Но по здравому размышлению, парень решил перевестись в другой ВУЗ – от греха подальше. На том бы история и закончилась, если б не выплыл сей факт несколько лет спустя. Как раз по поводу моего отравления.
– Тут вот он и допустил промашку, – прокомментировал службист. – Никогда не стоит повторяться.
– И всего-то! – поразился я.
– Если ты знаешь, у кого искать… – Гаврила Гаврилыч многозначительно развел руками.
– И чем это он меня?
– Какая-то гадость типа стрихнина. В химии я не силен. Но гадость отменная. Точно. Эксперты подтвердили. Пойду, надо закончить дело.
Он поднялся.
– Странный Стас, правда. Мог бы просто метанол в алкоголь подмешать. Про этот продукт я точно знаю. От обычного спирта его никак не отличишь. А результат, заметь, стопроцентным будет. Еще и помучаешься изрядно.
– Точно?
– Абсолютно! – эта новость перевела меня в разряд трезвенников на долгое время.
– Так что думай. То ли он попугать тебя решил, то ли метанол достать не смог. Дело-то не простое. Покумекать есть над чем… – сказал и вышел, оставив меня разбираться с произошедшим.
Действительно, после нашей общей беседы при первой встрече Стас практически ни разу не попадался мне на глаза.
Что он за человек? Почему это сделал?

Строго следуя законам жанра, я вызвал Стаса в свой кабинет. Выдержал паузу, чтобы успеть подготовиться. Собрался встретить строптивца «лицом к лицу». Старательно разжигал в себе злобу. Попрактиковался перед зеркалом, как хладнокровно-насмешливо буду беседовать с моим отравителем. Сердце отдавало внутри нервной дрожью, но лицо казалось спокойным, даже скучающим. Отражение оставалось абсолютно непроницаемым. Я остался доволен собой. Уселся за стол и пригласил посетителя.
Однако Стас вовсе не выглядел обескураженным. Отнюдь. Он устроился напротив, скрестив руки, и пялился на меня почти не мигая. Если бы я умел читать мысли, то, вероятно, прочел бы там вереницу коротких фраз, начинающихся: «Пошел на…»
– Зачем ты пытался убрать меня? – спросил я у этого парня, решив, что пора заканчивать рыться в бумагах.
Посетитель изменил позу. Он раскачивался, на стуле выпятив языком левую щеку и уставившись в подоконник отсутствующим взором.
– Что молчишь? – я задал вопрос, стараясь придать голосу надменную холодность.
Стас улыбнулся.
– Я в свободной стране живу. Где хочу, там и молчу.
– Зачем ты пытался убрать меня? – мне пришлось повторить первую фразу. Не придумал ничего лучшего.
– Я и не пытался. Только предупредил. – Он вовсе не выглядел затравленным, униженным или оскорбленным. Наоборот – смотрел на меня с задорным ехидством.
– О чем?
– Вы зашли слишком далеко, – он отвел глаза, разглядывая хилые облака за окном. – Я должен был вас остановить.
– Тебе стоило бы объяснить мне…
– Я не трачу время, чтобы проповедовать глухим.
– Брезгуешь, значит? Но почему именно я?!
– Страшен не первый, страшен второй. Потому что после этого теряют счет…
– Зачем ты сделал это? – повторил я свой вопрос, чувствуя, как краснеют щеки.
Молчание. Он погрустнел, но глаза продолжали смеяться.
– Я не просто уволю тебя! – выкрикнул я и запнулся, соображая, о чем продолжать.
– Ради Бога! – согласился Стас.
– Ты ничего не понял! – орал я, выскочив из-за стола. – Пшел вон, чтоб я тебя больше не видел!
Он поморщился и молча поднялся.
– Ты – идиот!
– Отрадно слышать!
– Сядь! – мой голос предательски дрогнул. – Рассказывай, если хочешь… – остаток фразы опять заклинил в моих мозгах.
– Успокойся.
– Не учи, что мне делать! – я все еще не мог взять себя в руки.
– Вы оба – ты и Поп – окончательно свихнулись. Даже не гениями себя возомнили. Созидатели нового мира! Гуру, пришедшие наставить заблудшее стадо! – Стас нагло хихикнул. – То, что с вами еще другие люди работают – на это плевать. Куда уж тут со своего Олимпа! Но Поп-то еще ладно. Он не в себе. Не успеешь проработать материал, а тот вещает: «Концепция изменилась, ребята…» Если бы ты знал, как я тащусь от этой фразы!
«Мы наш, мы новый мир построим!» – закрутилось у меня в голове. Этот мотивчик выкинул из головы все, что надо было ему сказать. Я напрягся. Спросил:
– Я принуждал тебя заниматься этим?
– Мне, в сущности, плевать и на Попа и на тебя тем более… Компания глупцов, ослепленных своей ученостью… Но вы искалечите сотни тысяч…
– Объясни мне тогда…
– Я разрушу вас изнутри. Вы одержимые. Темные. За вами зло.
– Веский довод…
– Ты – псих! Посмотри на себя в зеркало. Нужны комментарии? – сказал он мне. – И я не собираюсь тебе ничего объяснять. Делай, как знаешь… – он ухмыльнулся, выложил на стол заявление об уходе, поднялся и собрался уходить. Остановился.
– Что ж, постараюсь объяснить тебе, – Стас смотрел на меня с едва заметной улыбкой. – Ты стремишься принадлежать к просвещенной элите. Владеть умами. Повелевать. И я не вижу в этом ничего зазорного. У меня у самого всегда было такое желание. Воля к власти! Элита всегда подтверждала свое право на избранность. Это правило и право. И можно найти только один довод в их защиту. Избранные могут позволить себе быть, если они чисты. Понимаешь? Иначе их жизнь превращается в погоню за личной властью. И творец превращается в тирана. И если ему удается не перейти эту грань, другой тиран занимает его место. Впрочем, можешь меня не воспринимать. Считай, что всему причиной моя ревность к Тате.
– Деспот? Но это же – чушь! Можно подумать, мы – главная угроза современной эпохи.
– Человечество никогда не умело своевременно оценить главные угрозы. Предвидение не относится к сильным сторонам людской натуры.
– Не надо путать Бога с таблеткой валидола!
– Власть образует пространство. Если она действует извне, то надежда еще есть, но если изнутри… Вы превратитесь в ловцов душ человеческих. Есть такая возможность.
– Креатив и диктатура – дурдом какой-то! – отмахнулся я. – И без нас умельцев хватает. У людей больше нет авторитетов. Они не в состоянии сотворить себе кумира. Надо помочь им в этом!
Сказал и подумал, что снова транслирую Димкины записи. Запнулся. Задумался. Стас молчал.
– Теперь все ушло. – Стас вновь разлепил губы. – Пустое. Кумиров нет, но есть путь.
– И в чем же разница?
– В буддизме.
– Только и всего?
– Достаточно. Мне больше нет нужды стремиться и оправдываться. Моя энергия идет только внутрь. Я абстрагируюсь. Мне не нужны ни те, что были, ни те, что есть. Тата – глупышка – этого не поняла. И ты тоже. Если я что и сделал тебе лично, то потому, что ты сам в этом нуждался.
– Умереть?
– А хоть бы и умереть.
– Уж не Божье ли ты дело к рукам прибрал – человеческими судьбами распоряжаться?
– Вот-вот. Подводишь черту, и ощущаешь себя почти что Богом.
Он кивнул мне и вышел за дверь.
Некоторое время я сидел и мял листы бумаги, чтобы успокоиться.
– Ты окончательно съехал! – твердил я себе. – Ты так ничего и не выяснил. И ничего не добился.
Я вспомнил насмешливые глаза Стаса. У меня осталась стойкая уверенность, что он должен был сказать мне что-то еще. И очень важное. Что именно – догадаться не получалось. Ему удалось выставить меня дураком в собственных глазах. Браво!
Я опустил веки и просидел так минут десять. Представлял себе Тату. Как она улыбается мне и медленно снимает с себя одежду.
Никто не беспокоил меня. Очевидно, после моего визга посетители не решались войти в кабинет.
– Всему свое время. Придет и час молитвы, – проговорил я, решив заняться текущими делами. – Не следует путать прогресс с общественным благом. Прогресс неизбежен, но он не во благо. Он сам по себе как автокаталитическая реакция. Он упорядочивает общество, следовательно, создает алгоритм. И этот алгоритм пожирает все живое – только и всего.
Я вышел в приемную, застав там Стаса вместе с Татой. Симочки не было. Судя по лицам собеседников, я прервал их на чем-то очень важном.
– Мерзавец! – вдруг выкрикнула Тата. В этот раз ее голос звучал особенно истерично.
– Каждый должен чем-то развлекаться…
Стас глянул в сторону, усмехнулся еще раз и исчез из моей жизни.
Я попытался представить реальность его угроз. Понял свою беспомощность и поделился с Мишкой.
– Может?
– Может, конечно. Но мы постараемся этого не допустить…
– Надо бы ему отомстить! – я хорохорился.
– Мстить – это плохо! – в этом вопросе Михаил меня не поддержал.
– Согласен. Но очень хочется!
– С другой стороны, если тебе заехали по правой щеке и не дождались ответа – обязательно заедут по левой. Ну, чтобы убедиться: может, не заметил?
– Заметил!
– Тогда отомстим? Или подождем? Если у нас все получится – это и будет самая, что ни на есть, настоящая месть.
– Будь на чеку, – сказал я беспомощно. Мы с Мишкой отлично поняли друг друга.



Глава 21.

Зима пронеслась в лихорадочной работе. Мне было необходимо переключить свои мысли, сконцентрироваться на текущих вопросах. Я уже не пытался сложить воедино разрозненные части головоломки. Предоставив ребятам решать свои задачи, всего лишь смотрел, что из этого выйдет.
Постепенно ко мне вернулось привычное чувство иронии – почти что вера в себя.
Проект шел своим чередом.
Пробный пуск базового пространства провалился. Народ безмолвствовал. Он имел на это право, но не мы.
Я старался легче относиться к неудачам, но мне это не всегда позволялось. Уже не важно было, что, собственно, случилось, и какие будут последствия. Важно – найти виноватого. Пришлось уволить еще несколько человек. Я не возражал, боясь показаться добрее, чем принято.

Планерка на следующий день вышла слегка нервозной.
– Что вы так смотрите?! – возмутился Петька. – Видимо, здесь все святые, кроме нас.
– Показать работу в таком виде, – заявила девушка-дизайнер. – Все равно, что выйти на улицу в нижнем белье.
– А что? Эффектная выйдет сцена! – Петька окинул ее оценивающим взглядом. Та остроумия не оценила. Надулась.
– А как Ваше мнение? – не отставал тот.
– Я в шоке!
– Не фурычит… – подвел итог Поп и уехал к своим системным блокам.
– Обосрались, и что? – задал вопрос Михаил.
Девушки поморщились.
– Не понимаю, как этого избежать, – обратился я к главам отделов.
– Раз событие случается, значит, оно неизбежно. – Влад сохранял невозмутимость.
– Есть предложения?
– Есть! – Петька что-то рисовал у себя в блокноте, покусывая от усердия кончик высунутого языка. – Вот так мы сможем синхронизировать основные блоки…
– Похоже на правду! – воодушевился Мишка. – Сквозняков многовато…
– С этим решим!
Обсуждение продолжалось еще часа полтора. После чего план очередных доработок был одобрен и принят к исполнению.
– А я тут вот еще чего поразмыслил… – заявил Петька, когда изможденная публика уже собралась разойтись по домам. – Послушайте вот…
Теория была стара, как Интернет и состояла из одного основного постулата о том, что мозги – всего лишь модем, соединяющий нас с единым информационным полем, которое и есть Бог. И поскольку ячейки сосуществуют друг с другом в виде огромных сот (слово «матрица» он избегал в виду его затасканности), то вероятны и отдельные сбои в виде случайного обмена информацией между доменами или раздвоения личности. Возможно, мозги имеют и собственный набор «файлов», но Петька верил в это не особенно.
Увлекшись, он рассказал историю про то, как с детства мечтал подобрать волну, на которой наши мозги общаются с божественной сущностью. Раскодировать ее и самому стать почти что Богом. Тут уже начал сомневаться я, в том смысле, как посмотрит на это Бог…
– А еще можно было бы учиться, не напрягаясь, – мечтательно выговорил Петька. – Загоняешь в передатчик блок информации и опрокидываешь в мозги без всяких там процессов адаптации. Круто, скажи ведь?
– Да, если уж начал мечтать, то ни в чем себе не отказывай! – подтвердил Поп.
– Есть еще более плодотворная идея, – продолжил Михаил. – Создать искусственную память.
– Тема из блокбастера, – сказал я. – Большинство людей и так могут вспомнить события, которые с ними никогда не происходили. Давайте работать.
– Знаешь, – не унимался Петька. – Есть один ландшафт. Я его посещаю во сне уже много раз и знаю каждую мелочь. Аналогов в реальности не помню. Откуда бы это все взялось?
– Скоро мы и спать забудем, а не то, что сны! – проворчал Мишка и застучал по клавиатуре.
– А я его в игру вставлю! – объявил Петька.
– И будешь в ней спать, – сказал я мечтательно и понял, что бороться с собственными веками не могу совсем. Они наезжали на глаза. Я старался открыть их, но видел уже не цифры и графики, а лесной пейзаж с белыми грибами. Подходила секретарша Симочка с бумагами на подпись. Потом Тата с проектом дизайна прибрежных зон. Мы договорились, что цунами будут воздействовать на побережье повсеместно по принципу случайных чисел. Она собрала графические листы и скрылась за ближайшей елкой. Я повернул голову и увидел лесной ручей с мелкими рыбками. «Это колюшки, – решил я. – И как же им тесно здесь живется!» Наклонился, чтобы зачерпнуть воды и умыться, но ветки прибрежного кустарника вцепились в плечо и не давали пройти. Я дернулся пару раз. Вырваться не получилось.
– Да проснись же ты, наконец! – сказал мне куст Мишкиным голосом. – Или давай-ка лучше – ляг поудобней. Мы сами тут закончим.
Я пробурчал что-то в благодарность. И снова ушел в лесную чащу.
Ручей журчал. По нему из-под моих ног шныряла рыбья мелочь. Холодная вода приятно обжигала ступни. Я шел сквозь линии лучей, пробивавшихся сквозь лесные кроны, и понимал, что вот теперь и должен быть счастлив. И хотел этого. Щебетали птицы. Крупный шмель жужжал в воздухе совсем рядом. Потом он квакнул пару раз и замер.
«Принтер скопытился», – подумал я, стараясь забиться поглубже в чащу, чтобы выгадать для сна еще несколько минут.
– О чем думает петух? – тут же раздался рядом Мишкин голос. – О том, что вот сейчас он прокукарекает, и Солнце встанет. Солнце в понимании петуха – его собственность. Он ерзает от нетерпения на своем насесте, чистит перышки в святой уверенности, что вот без него-то Солнце не появится никогда. И в этом его – петуха – предназначение.
– Не хочу быть петухом! – взмолился я и решил, что пора-таки просыпаться.
– Ага! Очухался наш-то! – обрадовался Петька. – Два часа уже как колода, пока мы – скорбные – лямку тянем. Все мозги себе сквасили.
– Попей «Глицина», – предложил Коля. – Очень способствует концентрации сознания.
– Не могу. От этих таблеток у меня метеоризм.
Я тем временем растер лицо руками, встал и сделал несколько приседаний. Симочка принесла кофе.
– Надо поставить в офисе душ! – подвел я итог. Все согласились.

Неделю спустя Тата устроила мне скандал по поводу женской невостребованности.
– Таточка, дорогая! – оправдывался я. – Но у нас же совершенно нет времени! Игра…
– Ничего, – ответила Тата. – Я всегда предпочитала редкие вакханалии ежедневной рутине.
Повернулась и ушла, не оглядываясь. Весь остаток дня я чувствовал себя виноватым. Промаявшись так часа три, вошел в сеть и набрал ее адрес.
– Поужинаем вместе?
– Мне надо подумать, – написала она вместо приветствия.
– То есть, я могу заказывать столик?
– Я сказала, что хочу подумать.
– Позвоню тебе позже?
– Не стоит.
– Завтра?
– Знаешь, я сама тебе позвоню.
Клик.
Проклятье! Она могла бы с таким же успехом и хлопнуть дверью.

Впрочем, на следующий день дама смягчилась. Мы сидели за кофе в нашем буфете. Играло нечто танцевальное. Тата задумчиво жевала бутерброд с сыром.
– Что-то я побушевала вчера… Слушай, Васильцев, а пригласи меня танцевать?!
– Ты сумасшедшая!
– Мог бы и раньше это заметить.
Она встала и прикрыла дверь. И мы танцевали. Я ощущал ее дыхание на щеке и думал, что стал совсем конченый человек.
Дверь приоткрылась. В буфет заглянул Михаил. У него были такие глаза, как будто на столе вместо сыра резали чью-то руку.
Тата отстранилась от меня и одернула юбку.
– Ну вы…И как?
– Здорово! – ответила Тата и уселась за столик дожевывать свой бутерброд.
– Вот такой покладистый я мужик, – пробурчал ее партнер, устраиваясь на соседнем стуле.
Михаил вспомнил, что забыл помыть руки. Вышел в коридор. И решил обойтись без кофе на этот раз.

Наступил март. Таял снег. Вот и кончилась зима. И ее успокоенность. Пора сдаваться.
Я заглянул к Тате. На экране ее компьютера горела надпись: «Пошла купить шоколаду. В последнее время это единственный способ поднять уровень эндорфинов».
Я согласился. Решил, что текучка превратилась в фон моего существования. Увидел на столе у нее книжку модного французского автора. Взял и раскрыл наугад. Прочел: «Чего же мы ищем? Любви, вы думаете? Ой, не надо, не разводите мне тут православные тары-бары с посткоммунистическим душком. Бога? Тоже утопия. Мы мечтаем о мечте. То есть спим с открытыми глазами», Подумал: «А ничего себе писака! С Богом вот только перемудрил. Зря он так всуе». Поплелся к себе – разбирать бумаги.
В секретариате стоял Петр, листая подборку «Хакера».
– В договоре предполагалась совершенно другая система взаимодействия, – приговаривал он, перебирая страницы
– В договоре предполагалась совершенно иная система взаимодействия! – чеканила Симочка в телефонную трубку.
– Бред какой-то… – дивился Петька.
– Да, это полная ерунда! – возмущалась Симочка.
– Думаю, недели им хватит, – размышлял Петька.
– Я надеюсь увидеть исправленный вариант не позднее пятницы.
Петька увидел меня. Отложил журналы.
– Привет! – сказал он.
– Привет! – обрадовалась Симочка, спохватилась и повесила трубку.
Я кивнул и проследовал в кабинет и выложил на колени свой ноутбук. Он мне очень нравился. Сам выбирал. Очень, очень дорогой, очень мощный, супер-тонкий и очень изящный. А мне всегда нравились именно изящные вещи.
Глава 22

Дело шло к концу. Времена уплотнились. Появилось много желающих погреть руки на ажиотаже.
– То, что оказывается перед твоими глазами, – сказал Михаил, – всего лишь конечный результат нашей жизнедеятельности.
– Я и говорю – говно.
Он не обиделся.
Инжениринг проверял возможные нестыковки. Было уже несколько прогонов. Все ждали мой вердикт, но я не знал, как это сделать!
Уже несколько дней я просыпался в ужасе оттого, что снова надо вставать, бриться, принимать душ, что-то высказывать.
У каждого есть своя точка предельного внутреннего напряжения. Должно быть, я свою перешагнул, не заметив, потому что думал о чем-то другом.
Срыв произошел после очередного совещания. Мой внутренний голос заорал, заметался и забился куда-то вглубь. Я понял, что готов сойти с ума. Стал напоминать себе улитку, всегда готовую отступить. Мои мысли и желания, словно ее рожки уже втягивали меня внутрь, чтоб там оставить.
– Опять те же самые неполадки! – бубнил Влад где-то рядом.
– Да… Пора в турпоход, – подтвердил Петька.
– Про как?
– Я о палатках.
– Дуришь?
– Нет. О не палатках.
– Он прав, – Михаил вышел из задумчивости. – Импровизация, а не классификация. Это может решить проблему.
– Все! – заявил я своей компании. – Едем в пампасы.
Парни в офисе некоторое время бестолково пялились на меня. Потом повскакали с мест и грянули:
– Ура-а-а-а!
– Собираемся и вперед! – скомандовал Влад.
– У меня за городом дом есть, – добавил Петька. – Там сейчас здорово. Весна.
– Весна! – поддержала Тата.
Решили ехать. Собрались все, даже Поп, который радовался весь день, но к вечеру передумал.
– Понимаешь, – сказал он, отозвав меня в сторону, – Существуют непреодолимые проблемы с отправлением естественных надобностей… Мне просто не влезть на сельское очко, – продолжил он, видимо, оценив невысказанный вопрос в моих глазах. – Не обессудь.
Он развернулся в кресле и поехал к своим ребятам, оставив меня в состоянии неопределенной виноватости.
Поездку наметили на следующий день. Оставшееся время народ провел в обсуждении планов мероприятия и лихорадочных сборах.
Разумеется, девушка из Отдела персонала рассказала сотрудникам, что наш вояж имеет целью развитие и укрепление корпоративного духа, формирование лидерских качеств, навыков работы в команде, групповой инициативы, и так далее. Слушатели старались делать внимательный вид.
Утром все собрались у офиса. Ждали транспорт. Болтали. Я огляделся по сторонам. Действительно – Весна. В пустом воздухе графично, почти рельефно вырисовывались уходящие дома проспекта. Подошел автобус. Поехали.

Этой весной покинул мир старый Правитель и прихватил с собой Артиста и Музыканта. Хотел еще и Пастыря, но Бог не дал. Ребята по дороге обсуждали эту тему. И еще спорили о национальной идее, которая не может не зиждиться на презрении к другим народам. Я сидел на переднем сидении и смотрел в окно. Молчал. Ехал постигать простоту бытия. Весеннее утро плыло вслед за автобусом, путаясь в перелесках по обеим сторонам дороги.

Добрались. Нагулялись. Поиграли в разные игры. Организовали стол. Поначалу во всем ощущалась некоторая скованность. Люди поглядывали на непосредственных начальников, стараясь выработать для себя линию поведения. Пришлось показательно подпить и плавно перейти в состояние панибратства. Поход походил на утопию.
Я осоловел и уже был готов поверить в миф о непринужденном общении «без чинов». Радовался солнцу и разгоряченным, радостным лицам. К вечеру компания сидела у костра, слушала шорохи весенних сумерек, пила водку, заедая тушенкой из солдатских банок, и думала, что жизнь – на удивление хорошая штука.
– И как? Здорово? – подмигнул я Семену, разместившемуся на соседнем пне.
– Не очень люблю ездить за город, – отмахнулся тот. – Потому как мне брезгливо гадить в сельских туалетах.
– И все равно ты – не Поп.
– Не Поп. И что тут такого?
– Ходи в кусты!
– А как , если туда до меня еще кто зашел?
Я порадовался его безупречной логике. У огня разгорались походные распри.
– Да, не трогай ты, котел! А кто так колья ставит?!! Я самого тебя сейчас так поставлю! Глаза-то есть?!! А на хрена нам столько дров?!! Ну да, ты их еще обратно в лес отнеси! Стой! Положи на место! Парень! Да что ж ты творишь?! Правее бери, правее… Ну, вот, едрена корень! Конечно, больно – поленом в морду. А говорили тебе: не лезь! Народ, да помогите же ему, мешок тяжелый! Да сам ты туда пошел!
Угли дозрели. Запахло шашлыком. Я налил себе в кружку чая, присел на полено возле импровизированного мангала.
– Подвинься, – сказала мне Тата и уселась рядом.
Влад бросил на нее досадливый взгляд.
Мишка вздохнул. Он сидел напротив, похожий на кого-то из апостолов, и внимательно смотрел на бывшую супругу.
– Чего тебе? – спросила Тата.
– И все равно нам необходим источник благодати, – ответил Мишка, ни к кому, собственно, не обращаясь. – По крайней мере – счастья, которое мы не привыкли искать в повседневной жизни.
– Вот и лепи свою Терру.
– Терра – это иллюзия.
– Как и все остальное.
– Отставить! – прервал их я. – Ничего о работе. Смотрите – закат!
По розовому небу на фоне перистых облаков летели чайки. Петька откликнулся. Начал рассуждать о том, что если человек имеет двойственную природу, он на самом деле лишь то, чем себя действительно представляет. И нет большого труда предстать себя в том облике, который тебе удобен. Я поверил в это и решил ощутить себя змеем – стилизованным – из китайских ритуалов, но обрасти чешуей дракона все-таки не успел.
– Знаешь, что меня интересует больше всего? – шепнула мне на ухо Тата. – Ты сам сейчас личность или мистификация?
– Вопрос лишен смысла. Ты все равно не сможешь это проверить, – продолжил я в манере приятельского разговора.
Она сидела рядом, и в глазах ее играли отблески заката. «Вот она – я – восхищайся!» – говорила каждая клеточка ее тела.
– Погадаешь? – я протянул ей руку.
– О чем это?
– Знать бы, что в итоге все получится…
– Значит, в этом и есть твое главное желание: прочитать книгу от счастливой развязки?
Я ничего не ответил. Улыбнулся и отвел глаза. Теплый вечерний воздух был упоителен. Розовый цвет заката сгустился до фиолетового. Наступили сумерки. Влад еще раз взглянул на Тату, встал и налил себе водки.
– За любовь! – провозгласил тост.
Мишка тоже посмотрел на нас с Татой и сказал:
– При всей своей акселерации и отсроченной молодости женщины в тридцать лет ищут уже не самца, а отца ее будущего ребенка. Впрочем, и они заблуждаются, думая, что сегодняшний взрослый мужчина по-прежнему мечтает о принцессе. Его цель – Золушка. Только и всего.
Я рассмеялся и запоздало перехватил прямой, угрюмый взгляд Таты. Она достала из пачки сигарету, затянулась. Я ни разу до этого не видел ее курящей.
– Пусть там кто-то рассуждает, что мужику нужна Золушка, – обиделась Тата. – Но я – принцесса!
– В Вашей хорошенькой головке, – ответил ей Мишка. – Так много вздору, мадемуазель.
Она подняла на него глаза в знак высокомерного неудовлетворения. Встала и пошла в темноту весеннего вечера. Влад вскочил, было, вслед, но спохватился и уселся на место.
– Иногда мне кажется, что она все еще может быть моей, но это неправда, – сказал бывший муж и внимательно оглядел окружающих.
– Зачем тебе это? – поинтересовался Влад.
– Не хочу врать. Ложь портит мне настроение.
– Основная масса народу, – сказал Петька, – врет исключительно из тщеславия.
– Или во спасение, – продолжил я. – Вот, например, наша Игра.
– Кто-то орал про: «ни слова о работе»…
– Правильно. Смотрим на закат.
В темноте неподалеку вскрикнула Тата. Влад все-таки подскочил и ринулся на голос.
– Хотела проверить и больше ничего, – прокомментировала она свое появление.
– Гордись, Владик – ты герой! – Петька встал и пошел к ближним кустам. – А я так – помочиться вышел.
Мне перестал нравиться их разговор. Я поднялся и побренчал посудой.
– Так выпьем же за Ленича! Он один знает, как козе больно.
– Ты о чем? – всполошился Петька.
– Да так – про приятеля. Шли мы с ним однажды охотой на коз. А штаны у него – бывалые – выцвели и от козлиных очесов не больно-то отличались. Ну, как полез он в чашу, другой умелец его с козлом и перепутал.
– И что? – заинтересовались присутствующие.
– Да ничего особенного. Одна картечина прошла насквозь правую ягодицу и застряла в левой.
– И как? – не унимался Петька.
– Перевязывать трудно. И ходить никак. Пришлось его пять верст до лагеря на себе тащить.
– И что?
– Вот заладил! И ничего... Охотиться Ленич не бросил. Но с тех пор всем рассказывал, что он один знает, как козе больно.
– А и правда! – подтвердил Петька.
– Скажи мне еще что-нибудь о необходимости смоделировать тактильные ощущения, и я повешусь!
«Славное море – священный Байкал! – грянул разноголосый хор. – Славный корабль – омулевая бочка. Эй, баргузин, пошевеливай вал – молодцу плыть недалечко….»
Подхватили все. Потом затянули новую. Неподалеку примостился молодой парень. Он протяжно всхлипывал, думая, что поет.
Прошел час, а может быть – два. Тьма обступила костер. Потрескивание сучьев дополняли ночные шорохи. Разговор затихал. Некоторые персоналии поднялись и направились к дому.
– Во – кострище-то развели! – Тата оказалась у меня за спиной и добавила неожиданно зловещим тоном. – Не сгореть бы от любви как Семела перед Зевсом.
Она пристроилась на соседний чурбак, расчесывая волосы, и впечатление было такое, будто она хочет нечто сказать. Мне стало не по себе – очевидно она сама ждала от меня неких слов. И даже не слов – я разом похолодел от этой мысли – а поступка. Действительного поступка.
Мне захотелось встать и уйти.
Я старался не думать о ней. Повернулся к народу и попытался вслушаться в разговор.
– Жить без кокса, – проговорил наркоман, пока я пытался вспомнить, как его имя. – Значит неминуемо интегрироваться в общество. А я не хочу.
– Пытаешься сохранить индивидуальность?
– В точку!
– Мне никогда не хотелось быть излишне успешным, – рассуждал между тем Петька. – Все время делать лишь то, что от тебя ожидают – это не по мне!
– Лучше плестись по жизни, как Бог на душу положит? И это называется независимость!
– А вот иронизировать не стоит!
– Помилуй дьявол!
– Ну что вы кипятитесь!
– Отлейте и мне кипяточку. Я бы от чая не отказался.
– Чай в термосах на столе.
– Как насчет партии в преферанс? – раздался голос от дома.
Тут выяснилось, что никто не умеет.
– Это вам не Большая Игра – голову иметь надо, – ответил Михаил, и все засмеялись.

К ночи праздник пошел вширь и вглубь. Меня кто-то целовал в ухо и обещал утопить в болоте. Все песни стали цыганскими, кроме одной: «Ой, да степь широ-о-о-о-о-кая…». Окрестные деревья напряженно шуршали. Из ближайшего леса на подпевках завывала свора кикимор. Куст за спиной трясся и хихикал женским голосом.
Молодежь в темноте у дома вроде как напилась и утратила деликатность. Кто-то блевал в кустах у забора. Двое спорили о профессиональной состоятельности. Брали глоткой. Чем громче каждый орал, тем уверенней себя чувствовал.
Начальник службы безопасности ковырялся палочкой в углях, поглядывая на возню возле дома. Смотрел на юных сослуживцев также, как смотрит ветеран чеченской компании на пикировку подвыпивших пацанов. Без интереса.
– Пусть их, – сказал Мишка. – Русский человек склонен к радикальным жестам. В прошлый раз они три часа дискутировали о свойствах будущей Терры и в конце концов подрались.
– Трудно быть Богом, – вздохнул я.
– Еще как!!!

На утро после вечеринки вся компания напоминала семинар фантомасов. Кто-то устроился в автобусе. Кому-то удалось прикорнуть в Петькином доме. Некоторые не спали всю ночь. Некоторые спали в кустах, почти что в луже, и им на это было в общем-то наплевать.
От воспоминания о вчерашних гастрономических изысках к горлу подкатывал ком. У Мишки началась икота. Юные красавицы угрюмо молчали и жались к костру.
Появился Петька с банкой пива.
– Не успел проснуться… – прокомментировал Влад.
– А я может и пил вчера, чтобы сегодня прямо с утра начать похмеляться. Завидуешь?
– Завидую, – согласился тот, но пить не стал. Предпочел воздержаться.
Перекусили кое-как оставшимися харчами. Допили, что осталось. Вяло загрузились в автобус. Двинулись в город.
Мы с Татой оказались в машине Олега. Он приехал самым последним, в вечеринке участия почти не принимал и выглядел самым отдохнувшим. Решили отчалить первыми и никого не ждать.
– Зачем ездили? – проговорил водитель.
– Иногда необходимо почувствовать, что существует другая жизнь… – Тата завернулась в пальто и капризно сложила губы.

На обратном пути под колеса идущей впереди «Газели» из леса выскочил лось. Машина ударилась в зверя и опрокинулась, перекрыв проезжую часть. По встречной полосе шел «Камаз». На реакцию оставались доли секунды, но Олег справился. Он обогнул покореженный грузовичок и встал у обочины.
Мы выскочили из нашего авто. Водитель «Газели» уже выбрался из кабины и оттирал с лица кровавые пятна. На него никто не обратил внимание. Метрах в пятидесяти позади машин бился в агонии искалеченный лось. Олег – уже с ножом в руках – неторопливо направился к несчастному животному, обошел его и взялся за рога.
– Да будет свидетелем тому сострадание человеческое! – с этим словами он одним рывком перерезал животному горло. Хлынула кровь. Лось дернулся раз – другой и затих.
Я зажмурился и сразу – отчетливо – до мелочей – вспомнил пса, застреленного в нашем детстве. Олег присел возле мертвого зверя и, кажется, наблюдал, как стекленеют его глаза. Было ясно, что этот человек только что спас нам жизнь и даровал легкую смерть сбитому лосю. Но что-то в его жестах не позволяло мне проникнуться к нему благодарностью.
Рядом Тата разбиралась с шофером «Газели». Звук ее голоса привел меня в чувство. Я огляделся по сторонам. Возле нас остановилось еще несколько автомобилей. Подъехал автобус с ребятами, вслед за ним – офицеры дорожной инспекции. Началось оформление документов. Водитель покореженной «Газели» сидел у обочины и тянул сигареты. Руки его дрожали.
Олег вернулся к своему авто и встал неподалеку. В его глазах жила спокойная безжалостная сила. Ни йоты сочувствия. Только уверенность и расчет.
– По машинам! – распорядился он.
Мы покорно заняли свои места и двинулись в сторону города.

На следующий день Олег расхаживал по помещению отдела дизайна, заложив руки за спину, и менторским тоном выдавал фразы следующего содержания:
– "Женат ли ты?" – Вот самый задаваемый и к тому же самый глупый женский
вопрос нашего поколения. Нет? Ну, посудите сами… Если женщине за тридцать (слегка), и она одна (до сих пор), то как это воспринимать? Да нет, вроде симпатичная, образованная, начитанная. Нормальная работа и всё такое... Подозрительно как-то. Не находите? А ведь запросы!... Всех мужиков, даже краем попавших в категорию «пригодные», разобрали сразу после выпускного. Остались экземпляры способные разве что лампочку вкрутить на кухне. И то не всегда. Девы, хотите счастья и любви? Действительно, хотите? Так просто возьмите все это! Ведь вы этого достойны! Живите, спешите жить. После тридцати времени на это остается все меньше и меньше. Так что рассусоливайте о вопросах морали (оставьте это занятие мамам и бабушкам), действуйте, и будет вам счастье! У нашего поколения другая специфика…
– Так. Все. Я собираюсь и ухожу! – возмутилась одна из девиц.
Остальные притихли. Внимали оратору.
– А известно ли вам, милые дамы, сколько на Земле мужиков, находящихся в репродуктивном возрасте, да плюс еще привлекательной внешности (ну так, слегка) и где-то среднего достатка? А?! Про рост еще забыл и размер… Так вот – не более семи процентов! И из этих семи неженатых примерно 0.2. Мне больше нравится цифра 0.07, но ладно. А что же эти 0.2? Куда смотрели женщины, о чем думали? А тут думай – не думай, уже ничего не исправишь. Сии хитроумные мужланы уже расчухали суть вопроса и пользуются ситуацией. Молодцы! Они отлично знают, как выжить в прогрессирующем матриархате. Принцев на всех не напасешься. А спрос, как известно, он оправдывает предложения. Вот и отдуваются за всех немощных, как могут – помоги им Господь. Аллилуйя!!! Дорогие мои (ну как без вас?). Ох, оставьте вы эти рифмы и ненужные ссылки на чужую (вековой давности) лирику. Где мы с вами, и где та
лирика? Вспомните свой первый раз. Вспомнили? А еще раз? Нет? А чё так?
Чё не принц? А кто? Ну, нашли, кому доверить это самое сокровенное. Надо было
заранее все подготовить и тщательно спланировать. Было бы, чем потом перед подружками прихвастнуть. Как? Ну, это отступление (лирическое). Давайте теперь про ваш дизайн поговорим…

Было странно, что ему удалось так долго развивать эту тему. Потом я вспомнил, что наш арт-директор уже второй день как в отпуске.
Олег заметил меня и решил подойти.
– Я видел твой взгляд тогда на дороге. Хочу, чтоб ты знал. Свой диплом я получил в военном ВУЗе, а где был потом, сам догадаешься. Давно хотелось определиться, как это они своих баранов в жертву приносят, – он говорил об этом тоном, которым обсуждают погоду.
– «Если воину нужно поесть, он достанет пищу, ибо не чувствует голода. Если воина ранят, он залечит рану, ибо не испытывает боли», – припомнил я строчку известного любителя кактусов. Согласился. Кивнул.
– Неправильная цитата, – поправил Олег. – «В Макондо идет дождь». Так вернее.
Некоторое время назад я начал было думать, что может это и не Стас меня тогда. Но теперь решил поверить его объяснению. Однако, еще одна мысль посетила мои мозги.
– Ты знал, – сказал я мудро.
– Ну, скажи, какой же парашютист без парашюта? – усмехнулся Олег.
– У сотрудников нашей фирмы вызрела замечательная традиция – дурить своего босса.
– Тренируемся на своих, прежде чем сделать это со всей округой.
– А что – неплохая мысль! Зачем узнавать правду. Кому она нужна?
– Нужна кому-то…

Отдел дизайна упивался оккультизмом. Во многом вся эзотерика сводилась к гаданиям на суженых-ряженых и составлению гороскопов.
Наш арт-директор делала вид, что это совсем ее не касается.

Настал июнь. Жара стояла изнурительная. Пришла пора подвести итог. Набраться решимости и поставить точку. «Стремление к безупречности, – твердил я себе – сгубила многие судьбы» Меня пытались отговорить, но я не сдался. Срок завершения был определен. Тут я проявил исключительную твердость главным образом оттого, что деньги на проект стремительно заканчивались.
Было решено приступить к рекламной компании. Задача перед ними стояла всего одна: пользователь должен почувствовать глубокую благодарность оттого, что ему позволено передать нам свои деньги. Ничего необычного.
И побольше шума! Вне всякого сомнения! Если информационной поддержки нет, значит, событие не существует.

Глава 23.

Специалист в области коммуникаций оказался женщиной, которую звали Жанна. У нее были крупные, но красивые черты лица. Она относилась к тому типу женщин, которые сразу настраиваются на собеседника, перенимая его манеру говорить, их раскованное обаяние окутывает как теплый плед.
– Знатная дама, – восхитился ей Петька. – Широкофюзеляжная!
Жанна представляла известное агентство с солидной репутацией, носила шикарные костюмы, свято верила, что являет собой гений рекламы, решала любые задачи с восхитительной точностью, не читала никаких книг, кроме Дарьи Донцовой, а в общении сразу переходила на «ты».
– Не надо так мрачно смотреть на жизнь! – тон у нее был чуточку поучительный. – Помни, что человеку с улицы можно всучить все, что угодно. Еще никто не прокололся на том, что переоценил доверчивость масс.
Я порадовался свежести ее щек.
– Брось издеваться. Это подтяжка.
– Как впечатление? – я постарался перейти к делу, изобразив заинтересованность в результатах бесед с ответственными лицами.
– Бурно. Долго. В итоге было решено пока ничего не решать. Прогресс налицо, ты не находишь?
– А как же сроки?
Она задумалась.
– На разработку проекта нам потребуется месяца три, я думаю.
– Я готов дать три недели. Тем более, что он уже недели две как готов.
Она посмотрела на меня как на полного психа. Взглянула еще раз и спрятала глаза.
– Ты удачно отдохнул в выходные?
– Этот вопрос следует понимать, как: ты спятил или еще не совсем?
– Даже не думала!
– Тогда вернемся к сказанному выше.
– Хорошо. Ты, видимо, хочешь знать о концепции. Мы создадим проводника. Этот парень должен быть воплощением элегантности. Понимаешь, к чему я веду? Мы представим образчик нового Героя нашего времени. За ним потянутся.
Тут я вспомнил бомжа, которого видел утром у местной помойки: заросшего щетиной, дышащего перегаром, немытого, в лохмотьях, воняющего мусором, с рюкзаком отбросов и счастливыми глазами.
– Никто не обязан быть героем. Тем более Вергилием.
– Ты прав, – неожиданно согласилась моя собеседница. – Наши клиенты – ущербные люди. Но у них должна быть мечта.
– Может, стоит попробовать сыграть на контрастах?
Она скривилась.
– Делай, как знаешь! – не стал я настаивать. – Тебя этому учили.
И для нейтрализации ее активности выделил нашего Сему. Он был из тех людей, которые при возникновении любой маломальской проблемы усложняют ее до такой степени, что она становится в принципе неразрешимой.
Если Сема окажется преодолен, любой скепсис клиентов будет выглядеть не более, чем мелкое досадное недоразумение.
На фирме моментально об этом прознали. Организовался стихийный тотализатор – кто кого. Народ оживился. Во всем читалась легкая нервозность. Ждали развязки.

Следующий сход провели ровно через три недели. Жанна была как всегда элегантна и энергична. Она говорила напористо, но без апломба. Людям это нравилось.
– Нам надо произвести эффект брошенного в воду камня – дабы разбежались волны.
– Нам надо произвести эффект разорвавшейся бомбы! – вставил Петька. – Тогда все точно разбегутся.
В ответ на его тираду она даже не улыбнулась.
– Мы должны сделать максимально привлекательным обещание проекта, в частности на уровне визуального кода. С одной стороны, необходимо некоторое напряжение. Знаете, туман как в фильмах Антониони. Чтобы разглядеть что-то в этой пелене нужно напрячься и всматриваться. С другой стороны, внутренний посыл должен быть понятен даже пенсионеру. У меня есть уже несколько вариантов с раскадровкой. Один из них предстоит одобрить. Желательно это сделать прямо сейчас.
По экрану побежали фрагменты счастливого мира. Уверенный в себе мужчина двигался с грацией сытого тигра. Звучала музыка. Ролик длился секунд тридцать. Экран погас. В зале воцарилась напряженная тишина. Арт-директор косилась на бренд-менеджеров, которые лихорадочно строчили в своих блокнотах, лишь бы их не заставили высказывать личное мнение. Прозвучало несколько реплик:
«Я не убеждена…»
«В замысле много тумана…»
«Не хватает роскоши. Роскошь всегда интересна…»
«Мы не сможем продать им ничего, кроме мечты».
«Мне кажется, стоит подумать…»
«Надо бы собрать фокус-группу…»
«Следует свести в единое целое мотивацию конечных потребителей…»
И еще что-то вроде: «Мы должны отрешиться от собственных мнений и прислушаться к мнениям тех, кто нас съест…»
Не обошлось без дебатов.
Сема решился выступить. Получилось пышно и нудно. Он сам это понял. Развел руками. Мол, делайте что хотите. Я вас предупреждал.

Как всегда всех выручил Петька. Он встал, почесал в затылке, заявив:
– А мне нравится! Это даже лучше рекламы йогурта: «Не бери в голову, бери в рот!»
Креатор улыбнулась, кивнула и начала говорить.
Она заговорила, и все присутствующие внезапно лишились дара речи. Жанна вела себя, как и подобает столичной штучке – с грациозной манерностью. И, безусловно, была великолепным концептуалистом. Я ощущал почти физически, как ее нежные ручки лезут ко мне в черепную коробку и массируют извилины правого полушария.
– Вы думаете, что сами принимаете решение о покупке? Полный бред! Вы вообще не принимаете решений. Вы не более чем субъект продаж. И я этим пользуюсь. Мы этим пользуемся. В данном случае нам необходимо добиться от зрителя ощущения сопричастности…
Далее пошел хорошо отрепетированный текст
Она говорила минут пятнадцать. Потом, сделав паузу, взглянула на зрителей, приглашая их в соучастники.
– В 1911 году украли Мону Лизу и толпы Парижан повалили в Лувр смотреть на место, где она висела, – блеснула эрудицией наш арт-директор.
– Неплохая идея. Попробуем это использовать.
– Насколько я знаю, – оживился кто-то из слушателей, – Джоконду украли, чтобы втюхать, америкосам шесть копий этого полотна.
– Сразу шесть? – поразилась Симочка.
– Зачем сразу? – поправил ее Петька. – По очереди. Главное теперь никто не знает, которая из них подлинная.
– Даже та, которая в Лувре?
– Именно!
– Слишком ты умный. Неинтересно с тобой.
– А то!
– Вот об имидже подлинности нам и стоило бы подумать.
Жанна снова взяла на себя внимание зала.
– Во времена, когда подделки распространились так широко, что их перестали замечать, мы говорим: «Заметьте нас – мы настоящая подделка!» А что – это уже слоган! – пауза. – Мы – квинтэссенция рекламного счастья, потому что никогда не перейдем в состояние реальности, и у наших клиентов никогда не возникнет повода почувствовать себя облапошенными. И поэтому обещания должны возыметь ценность сами по себе. Сейчас куда ни плюнь, у всех МИССИЯ и СТРАТЕГИЯ. И это правильно. В основу успеха должно быть положено нечто весомое. А что может быть весомее грядущего благоденствия?
Народ загудел, выражая согласие.
Мишка занервничал и стал проницателен как дельфийский оракул.
Выпалил.
– В качестве саунд-трека предлагаю использовать «Money For Nothing» от «Dire Straits»!
– В точку, но мы уже используем другую тему. Немного о главном. А главное – пообещать вернуть деньги, если… Ну сами знаете. Это модно. Теперь о деталях. Нельзя пренебрегать ничем. Даже спамом…
– С чего это мы деньги будем возвращать? – не выдержал Петька.
– Не будем, а пообещаем, – поправила Жанна. – Пресловутое право выбора… Кто здесь отвечает за декорации?
– Мы! – гаркнул чуть не весь персонал.
Народ подискутировал еще некоторое время, но проект одобрил.
Время «Ч» стремительно приближалось.

Я просмотрел весь материал еще раз.
– Убеждает…
– Мы воспользовались услугами известного гипнотизера.
– Надеюсь, это не слишком скажется на бюджете.
– Надейся… – Жанна загадочно улыбнулась. – Если хочешь кого-нибудь обдурить, перепутай причины и следствия.
– Видел ли ты когда-нибудь собаку с кольцом колбасы на шее?
– Нет… - я напряг извилины, пытаясь уловить подоплеку услышанной фразы.
– В данном случае это выглядит именно так…

Вид офиса менялся на глазах. Ребята организовали спам-фабрику.
– Может быть, пора вскрыть сервер Пентагона? – напомнил я Мишке.
– Может, – согласился тот. – Но будет немного обидно наблюдать за развитием игры с тюремной койки.
Наша реклама появилась на телевидении и в Интернете.
Народ осваивал технику телефонных продаж. Я прошелся по офисам.
Одна из девиц говорила в трубку, растягивая рот в силиконовой улыбке:
– ... да-да, если позволите, я договорю, нет, я вас прекрасно поняла, но если бы вы только... – услышав в трубке короткие гудки, она закончила: – Ну и пошел на хрен, соплежуй.
– Поэтому сама и звоню, – вещала за другим столом дама постарше. – Чтобы вы точно не смогли отказаться…
Я сделал вывод, что работа у промоутеров идет напряженно.

Увидев зал на холостом прогоне, я был поражен, насколько результат превзошел мои ожидания. Собранные воедино усилия десятков людей поражали своими масштабами.
Ощущение чуда охватило меня. Даже если бы все герои моих детских фантазий явились разом с это помещение и взяли меня во все свои «дальние страны», которыми обернулись бы вдруг стены нашего офиса, я не был бы восхищен более чем сейчас.
Перед нами простиралась Терра с ее океанами и материками, горными хребтами и архипелагами, пустынями и ледниками, густыми лесами и речными долинами. Видеоряд напоминал карты Таро. С долей гротеска.
Некоторое время я стоял и ждал, что вот-вот явится кто-то из взрослых и растолкует загадки этого иллюзиона. Огляделся по сторонам. Все окружающие были возбуждены и озадачены не меньше меня.
Я зажмурил глаза и постарался вспомнить тот образ, который был во мне, когда я в самый первый раз пытался пересказать ребятам замысел Димона. Теперь мне казалось, что нечто подобное я и должен был увидеть.
Как там у Пушкина: «Через магический кристалл…» Ай, да Пушкин!
Она была прекрасна до навязчивости. Была даже слишком такой, какую ждешь. Чрезмерной. Глянцевой. Нарочитой. Несшей в себе скрытое безумие.
Я понял, что меня начинает клинить. Во мне разрастается предстартовая неврастения. А с другой стороны: «Нечего на зеркало пенять…»

Считается, что всякие неприятности, в том числе и неплановые налоговые проверки или атаки хакеров случаются внезапно. Но, если очень захотеть, то можно предугадать даже их. Или, по крайней мере, заранее подготовиться.
Старт игры приближался. Днем меня изводили дурные предчувствия: начиная от эпидемии чумы и заканчивая падением Ново-Тунгусского метеорита.
По ночам приходил Димон. Рассказывал нечто успокоительное. Но я не мог вспомнить сути наших бесед и расценивал их скорее, как приглашение на тот свет.
– Бди! – твердил я себе, впрочем, без особых последствий.
Подготовка и так проходила на высшем уровне. Наш службист знал свое дело. Он был совершенно лишен фантазии и оттого дьявольски предусмотрителен. Впрочем, все на свете знает только Господь Бог, да и он, подозреваю, далеко не всегда.
День перед премьерой не задался с самого утра. Какой-то идиот прислал в милицию сообщение, что офис фирмы заминирован. Хорошая новость состояла в том, что благодаря компьютерным экспертам милиции обычно удается выявить, откуда поступило письмо. Но была и плохая – весь персонал выставили на улицу, и в помещениях целый час орудовали ребята с собаками. Служба безопасности нервно курила. Народ топтался на улице и зубоскалил по поводу подарков ко дню сдачи программы.
Потом было еще несколько звонков, за которыми следовала тишина. Тишина и далекие разряды. Не знаю отчего, но мне все это очень не понравилось.
Страх давно уже мучавший меня, постепенно превращался в неудержимый ужас. Я думал о Стасе и ошибался. Он был здесь совершенно ни при чем. Впрочем, телефонного террориста так и не нашли.

До выхода Игры оставались одни сутки. Усталость отбила у меня способность переживать. В начале я еще как-то пытался сохранить лицо, но к вечеру все равно напился и завалился спать в собственном кабинете.
В день премьеры лил дождь. Обстановка напоминала «Утро стрелецкой казни». И мне вовсе не хотелось быть здесь главным действующим лицом.
– Время! – пояснил ведущий-распорядитель. – Пора начинать!
– Амнистия! – процедил я сквозь зубы и нажал символическую кнопку.
Все люди фирмы стояли, глядя на экран, где под картой электронной планеты высвечивались цифры продаж и счет финансовых поступлений; цифры замерли на нолях; стрелки часов отсчитывали минуты; за окнами моросил дождь; цифры показывали нули; было слышно, как большая навозная муха носится по залу и бьется в стекло окна; цифры показывали нули; люди молчали; сердце молотило как секундомер; «Неужели ошибка?» – подумал я и закрыл глаза; посидел так некоторое время, моргнул несколько раз; расправил лацканы пиджака и проклял тот день, когда родился.
Подождал еще немного. Резко тряхнул головой, чтобы выкинуть оттуда пессимистические мысли и посмотрел на экран, Тата посмотрела на экран, Мишка посмотрел на экран, ребята уставились на экран, вся фирма уперлась в экран алчущим взглядом. Тот не изменился.
«Что ж, пойдем выпьем кофейку», – я уже заготовил жизнерадостную фразу; по залу пронесся шепот, быстро переросший в гул голосов – ноль сменился единицей – двойкой – тройкой – пошло – поехало; ускорение движения цифр напоминало взлет комической ракеты; на карте засветились яркие пятна осваиваемых территорий; в зале снова радостно зашушукались, когда число, мелькающее на табло перевалило на шестой знак.
Yyyesss! – пронеслось над залом; я облегченно вздохнул, встал и пошел похмеляться.

ИГРА НАЧАЛАСЬ.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Игра закончится, когда умрет последний человек…
Р. Киплинг

Глава 1.

Он был тем самым ребенком, которого родила мертвая мать. Отца после аварии похоронили сразу. А ее оставили, и еще четыре месяца врачи поддерживали жизнедеятельность организма, чтобы извлечь из него доношенный плод.
Родившийся ребенок был вполне здоров и в меру упитан. После извлечения мальчика то, что было матерью, отключили от аппаратуры и отправили в морг. Впрочем, трагедии из этого никто не делал. Души в женском теле не было уже давно.
За окном ноябрьский дождь сменялся мокрым снегом. Погода маялась в преддверии зимы. Ждала покоя.
Младенец об этом еще не знал. Он рос, ел и пил, как все другие грудные дети, только совсем не плакал и никогда не гулил. Спал, молчал и почти никогда не открывал глаз.
Растить его взялась тетка – сестра отца – женщина с блеклым лицом и рыбьими глазами. Она всем говорила, что имеет свои жизненные принципы и никогда не выходит за их рамки. Также, видимо, как и замуж. Мужчины, соответствующие ее жизненным принципам если в природе и существовали, то жили не в этом районе, не в этом городе, даже не в этом мире. Да и какое замужество в сорок лет?
Своих детей она не имела, но любила умиляться чужим малышам. Всегда носила в карманах конфеты и раздавала их по поводу и без повода.
Главными врагами в этом мире для нее были грязь и пыль. Она боролась с ними не менее двух часов в день. Может быть от того, повзрослев, мальчик так любил разбрасывать по дому свои вещи и ходить по дому в уличной обуви.
Воспитывать племянника принялась она с тем особым рвением, которое проявляют люди с чувством неосознанной вины за собственную нереализованность. И, надо сказать, у нее неплохо получилось.
Получив малыша, она мигом освоила азы домоводства. Научилась планировать правильный быт. Увлеклась. Стала читать труды по специфике поведения детей, растущих в ущербных семьях, где все сводилось к подавлению мотивации, фрейдизму и дурной наследственности. В конце концов, женская мудрость подсказала ей, что все это – наукообразная ерунда и житейский опыт так-таки лучше.
Поначалу подруги, а многие из них были замужем, приходили пить чай, умиляться, делиться опытом. Уроки воспитания получались полезными, но неприятными, поскольку чем-то смахивали на соболезнования. И за спиной каждой товарки стоял хоть плохонький, но муж. Так что беседы становились все тягостней, визиты короче, пока и вовсе не прекратились.
Бездетных же, как и она сама, и матерей-одиночек тетка и вовсе предпочитала обходить стороной. Первых – потому как ровней себе уже не считала. Вторых – с этими было сложнее – может быть оттого, что не любила ныть и выслушивать чужое нытье.
Тетка старалась. И, надо отдать ей должное, многое делала исключительно хорошо. Она не отличалась глубоким умом, но природная интуиция с лихвой компенсировала этот недостаток. Мальчик не был маменькиным сынком, но вырастал в страстной, хоть и искусственной материнской любви, то есть постоянном и довлеющем женском влиянии, и оттого всю жизнь – во всех своих последующих спутницах искал прежде всего не понимания, но поддержки. Привык полагаться на них почти во всем.
Видимо, по той же причине лет до семи парень продолжал сосать палец. На какое-то время он заменял ему мать.
Так и рос – неприкаянным и равнодушным, пошел в школу, ходил на двор, играл во всякие детские игры, но оставался при этом не то, чтобы безучастным. Нет. Но чего-то все-таки не хватало. Как он сам оценил это, повзрослев, в нем не хватало интереса к жизни. Как раз того, чем особенно помнятся детские годы.
В то же время, подросток вовсе не спешил отдаляться от окружавших его людей – скорее сентиментальный, чем добрый, скорее любопытный, чем впечатлительный – он анализировал человеческий социум также, как исследователь со стороны изучает большой муравейник.
Внутри него жил Наблюдатель. Беспрерывный и всесторонний: на ментальном и духовном уровне – везде. Всегда внимательный и увлеченный.
Так что его личная отстраненность была скорее «демонстрацией чувств», что, впрочем, нисколько не заботило моего героя. Он с готовностью плыл по жизни, позволяя обстоятельствам играть главенствующую роль в своих поступках. И припадки меланхолии, которые так нервировали сердобольную тетушку, чередовались у него с приступами безумного веселья.
Со временем он все более уходил в собственный мир. Много читал, мечтал, сочинял себе историю другой жизни, просиживал над фолиантами целые ночи, писал стихи и только им позволял проникать сквозь границы своих привязанностей. Мир его литературных героев был ярок и фантастичен, но походил на реальную жизнь не более чем отражение в старом зеркале, что висело у дверей их прихожей.

Ребенок взрослел и оставался равнодушным к ухаживаниям тетки как, впрочем, и ко всему миру.
Она доискивалась причин такого отношения именно к себе и не могла их найти. Сначала решила, что воспитывает племянника как-то не так, и принялась записывать его в секции и кружки, таскать на спектакли, выставки и концерты. Мальчик участвовал – делал, что от него требовали: ходил, смотрел, слушал, но пропускал это мимо себя.
Тетка не сдавалась. Попробовала, было, завести себе партнера. Надеялась, что наличие мужчины в доме, заставит ребенка проявить себя. Хотя бы через ревновать. Все впустую. Сожитель ушел. Ему надоело скандалить.
Была надежда на помощь врачей. Но и те только разводили руками: «Психически здоров. А замкнут? Так это у многих в его возрасте…»
И тетка осталась одна со своей бедой. Там же, где начинала. Стала казнить себя за это. За бесхарактерность и фальшь, комплексы и обиды. За непосильную ношу, которую она попыталась взвалить себе на плечи. И ее любовь, проистекающая из чувства вины и не подкрепленная физиологией, дала трещину.
И вот тогда она просто возненавидела племянника и стала исподволь вымещать на нем все беды их неудавшейся жизни. Ей требовалась компенсация, жизнь превратилась в квартирный ад, но парень оставался и к этому равнодушен.
Прожив так год или два, она поняла, что опять же изводит только саму себя. Стала считать свои срывы попросту приступами ипохондрии и решила уладить их отношения. И они постепенно нормализовались, формально, поскольку теплота в них так и не появилась.
Опекунша снова уселась за книги и решила, что у подростка маниакально-депрессивный психоз, среди симптомов которого выделяют скрытность, временами переходящую в замкнутость.
Племянник, узнав о ее выводах, искренне развеселился, напомнил ей пару цитат из Джерома К. Джерома и вежливо поинтересовался, нет ли у нее родовой горячки, на что тетушка даже не сумела обидеться.
Мальчик вырос. Успешно миновал трудности переходного возраста. И не благодаря каким-то особым природным задаткам, а скорее вопреки – оттого, что всегда оставался в стороне и ничем особенно не интересовался.

Единственное место, где ощущение счастья прорывалось все-таки сквозь барьеры его сознания, был Юг. Там жили дед и бабка – родители матери. И опекунша отправляла парня к ним на лето, и страшно переживала, что там – без присмотра – он окончательно отобьется от рук. И, действительно, племянник возвращался к концу лета загорелым и жилистым. С загадочным блеском в глазах, который постепенно смывали северные дожди.

Учился он неплохо и после окончания школы легко поступил в институт, выбор которого осуществлялся не по призванию, а из соображений географической принадлежности – ВУЗ находился всего в паре кварталов от теткиного жилья.
Впрочем, вскорости студент скопил денег, снял себе комнату и съехал на «собственные хлеба» в другой конец города. Тетка расстроилась, но спорить не стала. Помогла обставиться и время от времени приглашала на пироги.
Новая жизнь тронулась в путь – потекла своим чередом, расплываясь по аудиториям, кафедрам, общежитиям и дискотекам. Там постепенно выяснилось, что он способен дружить и совершать поступки. У него появилась своя компания. Сложились пристрастия и привычки. Юношеское отвращение к миру постепенно сменялось прагматизмом созревающего мужчины.
С подругами, правда, выходило не очень. В них он искал свою мать, которую никогда не знал. Но если кто-нибудь тогда сказал бы ему об этом, парень не стал его слушать. И, тем не менее, это так. Ему не хватало исконной чувственности, той, что живет в каждой самке и тянется изнутри.
Детство без мужчины в доме привело к тому, что, не зная, кто он есть, тем более – чего хочет, парень однажды ощутил себя героем-любовником и пустился в беспрерывный поход за женщинами, которых, в сущности, ненавидел. Он ощущал себя охотником за скальпами и находил в этом некоторую первобытную радость.
Он привык боготворить женщин. Но одновременно видел в них своих надзирателей. И потому первая же приласкавшая его дева, походя, приобрела статус законной жены. Впрочем, также быстро его и потеряла.
Натура она была чувствительная и, какие бы таблетки не ела, на ней всегда вылезали все побочные эффекты, означенные на этикетке. Но характер при том имела цельный и взялась строить семейный быт по высшим стандартам собственного воспитания. А поскольку воспитывали ее мать вместе с бабкой (отец оставил семью, когда дочери едва минуло год), то в кратчайшие сроки обиталище супружеской пары превратилось в филиал движения за просвещенный матриархат.
На первых парах она отдала мужу все. И главное, что не хватало тому в предыдущей жизни – ни к чему не обязывающее человеческое общение. Какое-то время все это ему даже нравилось. Он вспомнил умильные детские годы, проведенные за подолом любвеобильной родственницы. Но страстные призывы супруги, типа: «Побудь мужчиной хоть немного. Прошу тебя. Для меня!» – пробудили в нем от спячки мужское самосознание и оно – это самосознание – возопило «SOS!» и явилось причиной последующих действий.
Он бросил жену, вернее – выписал со своей жилплощади и понял, что больше не может пребывать вместе ни с кем. Запер себя в пробковой комнате. Подумал, что и к такому ему вскоре тоже привыкнут, но сам приспосабливаться больше не мог.
– Тебе все равно, что я ухожу, – сказала жена на прощанье.
– Не понимаю, – ответил он, – отчего это должно меня волновать теперь?

Впрочем, одиночества он так и не сумел достичь. Только уединения.

Тетка умерла. За три месяца до этого у нее случился инсульт. И ему снова пришлось переехать в ее квартиру. Других родственников у нее не было. Врач выписал лекарства, но направления в больницу не дал, объяснив, что сейчас это возможно только для одиноких. Визиты муниципальной медсестры вскоре закончились. Так что племянник взял на себя не только кормление и смену подгузников, но и все медицинские процедуры. Тетка оставалась в полном сознании, и потому необходимые манипуляции поначалу безумно смущали их обоих. Но он стал думать, что все это неизбежно. А к неизбежному все равно придется привыкнуть.
Анатомические подробности пожилой женщины волновали его не особенно. Он отучил себя церемониться. Выполнял все необходимое так, как считал удобным. Видя это, и тетка слегка успокоилась. Болезнь в первую очередь сожрала предрассудки. Жизнь снова перешла в рутину. И тут у тетки случился второй инсульт.
Она умерла во сне от второго инсульта. Так что, придя осуществлять утренние процедуры, он обнаружил в кровати уже окоченевшее тело. Постоял немного и отправился выполнять необходимые процедуры. Отвез тетку на кладбище, да там и оставил. Ходить туда он не любил, разумно посчитав, что незачем тратить время на мертвых, когда его не хватает и на живых.
Похоронив родственницу, он окончательно переехал в жилье своего детства и постарался удалить из него все, что напоминало ему об этом. И начал с большой банки варенья из крыжовника, которое, как отлично знала тетушка, он терпеть не мог, но каждую осень специально варила целое ведро, чтобы угостить любимого племянника.
Он неожиданно для себя развил кипучую деятельность. Сделал ремонт, сменил мебель, обзавелся хозяйством. Обжился. Привык.
Институт закончился. Начались трудовые будни. Друзья разъехались. Подруги не находились. У каждой были собственные теории о взаимоотношениях мужчины и женщины – любви и браке. И они с его теориями больше не совпадали.
Теперь он остался совсем один. Стал свободен, но был ли рад этому? Выходило, что полная свобода – когда ты никому не нужен. Свыкся и с этим. Стал жить. Все больше скучно, чем радостно.
В конце концов, наблюдать людей отстраненно – в чисто академической манере – вовсе не так интересно, как провоцировать их на поступки, обнажающие основы личности. Отстраненность – вовсе не созерцательность. Нечто сродни болезни. И он отлично понимал это. Принимал, но ничего не мог с собой поделать.
Необходимость сближения с людьми вызывала в нем страх на грани паники. Новые знакомства изводили до рвоты. И у него никак не получалось абстрагироваться от этого страха. Приходилось сживаться с ним как с неотлучным соглядатаем, настолько близким, что можно забыть о его существовании.

Он жил в многоэтажном доме, жильцы которого кивали друг другу при встрече, видимо, желая показать, что они знакомы. Впрочем, этим дело и ограничивалось. Обивая двери дерматином, люди мечтали о голубых унитазах и пластиковых окнах, надеялись на будущее. Жизнь текла своим чередом. И для этого не надо было ни разбрасывать камни, ни собирать их.
Каждый день, шагая по новому микрорайону, похожему на гигантский крольчатник, он думал об индифферентности собственного существа.
Даже в нашей стране, где ряды поколении и династические связи были искалечены чередой войн и революций, его предыстория оказывалась на редкость кургузой. Ему не о ком было думать. У него не было корней и никогда не было цели. Такой, за которую стоило бы бороться по-настоящему. А еще, насколько ему было известно, сам он ни во что не верил и из-за этого ощущал определенную неловкость. Ему давно уже хотелось поверить во что-нибудь. С того самого момента, когда он стал думать, что вера – это спасательный круг, благодаря которому большинство людей держится на плаву в этой жизни.
Он понимал, что вера в Бога испокон века является стержнем народной нравственности. И сам хотел бы приобщиться Его благодати, хоть ему и казалось нелишним, прежде чем связывать себя обязательствами, сначала переговорить с Ним, чтобы прояснить для себя некоторые сомнительные вопросы. Слово Божие снова преподавали в школе, и это обнадеживало. Но не очень.
Собственных теологических убеждений у него не было. Он испробовал по очереди все религии, ожидая вспышки озарения. И ничего не произошло. Потом попытался стать атеистом, но ему не хватало уверенности даже для этого. Он и милостыню подавал на всякий случай – вдруг зачтется в загробной жизни. Был несамодостаточен.
Он не был агностиком. Просто не испытывал нужды в вере, он привык прекрасно обходиться и без нее – и тем самым без ее догматов; и доводы собственного разума до сих пор подтверждали его правоту. И в итоге понял, что общение с Ним уже невозможно. Что его не услышат, даже если он возопит к небесам.
Политика его не интересовала. Любая из партий казалась ему столь же бессовестной, как и все остальные. К тому же он подозревал, что люди, постоянно употребляющие слово «общественность», имеют в виду какое-то особое его значение, подразумевающее, что ни он, ни кто-либо из его знакомых не имеют к этой общественности никакого отношения.
В конце концов, он хотя бы не лицемерил.
От идей Зеленых он отказался, когда прочел, что акции в защиту лесов финансируют нефтяные картели. Да и сами эти акции свидетельствовали о том, что основная часть движения состоит из пациентов психиатрической клиники.
Потом он попытался поверить в Космический разум, что казалось достаточно разумным до тех пор, пока он, в невинности своей, не начал читать новые книги, в названии которых мелькали слова типа «Континуум», «Кванты», «Коллапс», «Сингулярность», и обнаружил, что даже те люди, которые, так сказать, по роду занятий занимаются Вселенной, всерьез в нее не верят и даже едва ли не гордятся тем, что не знают, что же она собой представляет и существует ли на самом деле, пусть даже чисто теоретически.
Он не пробовал больше отыскивать прибежище среди философских доктрин, поняв, что для него все еще нет подходящей.

«Все суета сует и всяческая суета…»

В своей конторе он был абсолютно безликим, также как те обязанности, которые выполнял. И все вокруг были такими же. Ходили, говорили слова и фразы, писали тексты, с которых как будто разом смыли все краски. Безличный информационный поток. Костюмы и взгляды растворялись в пространстве серых стен.
На обед публика собиралась в буфете, предпочитая манеру общения, которую еще Мопассан окрестил как «злоречивое пустословие». Он отсаживался в угол и сосредоточенно поедал свой сэндвич. Выпивал чашку кофе со сливками. Наслаждался его ароматом. Принимал его как главную радость всего рабочего дня.
Он уже давно должен был пополнить клан образованных бездельников, но природный ум не давал ему это сделать. Он созерцал. Словно бы рассматривал людей в бинокль. Скорпулезно. До мелких подробностей. До родимого пятна на проплешине и родинки на губе. Замечал все и ничему не придавал значения.
«Безынициативность скорее достоинство, чем недостаток. По крайней мере, нет нужды выискивать причины своих бед в неправильности собственных действий, – думал он, возвращаясь на рабочее место. – Ординарность – бич цивилизации. И все вокруг становится ее приложением».
Он предпочитал не загружать себя размышлениями о смысле жизни, а придерживаться чьего-либо мнения. И поскольку мнения обычно сводились к тому, что вещают в последних выпусках новостей, то «общественное мнение» как раз и являлось основной частью его сознания.
Иногда случались выборы. На экране появлялись новые люди и выражали разные мысли «на злобу дня», взывали к его гражданскому долгу и политической сознательности. Но все это происходило столь сумбурно и скоротечно, что он предпочитал относиться к ним как к досадным сбоям информационного поля и не пускал в мозги крамольные мысли.
Впрочем, его личное существование яркими красками также не отличалось. Как любой «скорпион», он в первую очередь видел отрицательные стороны всех жизненных ситуаций. И был не из тех, с кем хочется завалиться в бар после работы и славно потрепаться за кружечкой пива.
В квартире у него была спальня – она же кабинет – и кухня с туалетом. Ванна находилась на особом счету. Он любил полежать в воде, и на отделку этого помещения не пожалел денег. Но и она была всего лишь реализацией стандартных идей и рутинных проектов.
Он был начисто лишен художественной жилки, но жалеть об этом ни разу не пришло ему в голову.
Вечера жилец просиживал в полутьме напротив того самого старого зеркала из теткиной прихожей. Разглядывал собственные черты, проступающие сквозь тусклые полутона, и представлял себе, что это он – Сын гетеры и звездочета снова готов прийти в свой пустующий мир. Смотрел в окно. Читал романы. Отслеживал выпуски новостей. А утром вставал, собирался и снова шел на работу мимо все тех же типовых домов спальных микрорайонов. Одним из миллиардов существ, жизнь и смерть которых не имеет никакого значения для этого мира. Он принимал сутолоку как данность. Выстаивал очереди в маршрутные такси или автомобильные пробки. Отсчитывал дни на календарном плане. Складывал их в повседневность. Повседневность – вот ключевое слово.
Этот молодой человек вовсе не принадлежал к тем особям мужеского пола, крайняя плоть которых служит лишь для отправления малой нужды. И все-таки в этой жизни он никого так и не лишил девственности, никогда не дрался, а если и убивал, случалось, то только комаров и мух.
А еще у него жил кот с глазами праведника. Он подолгу сидел в форточке и обозревал уличные окрестности, провожал взглядом голубей и ворон, но никогда не выходил из дома.

В квартире напротив проживала девушка лет двадцати. Они встречались несколько раз, в основном, когда он выносил мусор. Соседка кивала, вероятно, желая показать, что узнала его. Он, со своей стороны, тоже кивал и растягивал губы в улыбке. В конечном счете, их отношения можно было считать добрососедскими. На большее он и не рассчитывал.
Сосед справа жил бобылем и до сих пор предпочитал всем иномаркам отечественные авто. Мотивировал это тем, что ремонт их обходится куда дешевле. Поэтому ремонтом главным образом и занимался. Но не расстраивался. Ведь при этом (пока машина простаивала в разобранном виде) выходила к тому же солидная экономия на горючем.
Мужик он был мастеровитый. Так что коридор на их этаже был завален автомобильным железом, на которое к тому же пристрастилась мочиться болонка другой соседки – старушки, оставившей мозги в эпохе «торжества идеалов социализма с человеческим лицом». Ее представления о смысле жизни застряли в конце 1985 года. Тем и жила, категорически отрицая современную жизнь и всех, кто к ней приспособлен.
– Я такая тюха, – жаловалась соседка. – Никак не успеваю довести Васю до лифта. Вот незадача. А мне с моим воспитанием…
Вася тем временем терся у ног и поглядывал на собеседника хозяйки крайне недружелюбно. В другой раз она жаловалась, что целый день готовила себе завтрак. Так что обед и ужин были исполнены, очевидно, уже на следующей неделе. Зато она никогда не забывала выключить газ и залила соседей снизу только три раза.
Такая получилась компания – четыре одиноких человека в одной лестничной клетке. Только и всего.

Он стоял у подъезда и наблюдал, как соседская болонка приноравливается потереться спиной о протухшую крысу.

В тот раз у него сломалась машина. Чертыхаясь, он дотянул ее до ближайших ремонтных боксов и отправился домой на метро. Народу к тому времени уже было немного, и он позволил себе сесть на свободное место возле двери. Огляделся по сторонам. Напротив – немного наискосок – сидела женщина лет тридцати и так же рассеяно оглядывала содержимое вагона. На ней была шубка из обрезков песца и прыщик на подбородке. Но кроме того было еще нечто такое – пассажир не сумел сразу найти верное определение... Лицо ее походило на птицу.
Она задержала на нем взгляд, встала и пошла к выходу. Улыбнулась. Он улыбнулся в ответ и решил, что пора выходить.
«За странным запахом духов я пробирался полквартала», – вспомнил он строку неизвестного поэта, двигаясь за женщиной сквозь толпу в вестибюле метро.
Дама оступилась при входе на эскалатор, и он чуть было не подхватил ее под руку. Она не обернулась, но почувствовала это. Он знал. Улыбнулся собственным мыслям. И вдруг ему стало тепло и грустно. Его охватило горестное предчувствие. Но тут эскалатор кончился, женщина оступилась снова, и он подхватил ее. Их оттеснили в сторону и притиснули друг к другу.
– Извините… – сказал он.
– За что же?
– Сам не знаю.
– Тем более.
Он улыбнулся, не соображая, что можно сказать еще.
– Давайте знакомиться! – нашлась женщина.
– Давайте!

Новую спутницу звали Дарья, и она была старше его на 8 лет. Но ее природная моложавость и стройность делала эту разницу практически неразличимой. Лицом она слегка смахивала на мопса, но оттого выглядела еще породистей.
Развитие их отношений женщина взяла в свои руки и делала это стремительно. Он подчинялся с покорностью неопытного мальчугана.
С первого дня он попытался рассказать ей свою жизнь, объяснить, и понял, что ничего не выходит. Расстроился. Распустил нюни.
Некоторое время они сидели молча, и он страшно испугался, что наговорил лишнего. Но Дарья коснулась его ладони, и от нее потекло то самое ощущение женской чувственности, смешанной с материнством, которого ему всегда так не хватало.
Времена, когда физическому воплощению страстей предшествует длительная мелодрама, прошли безвозвратно. Наивность женщины в этом вопросе превращает мужчину в ее врага.
В этот раз выходило совсем иначе. Они оказались в постели уже на второй неделе знакомства.
– Не думала, что ты такой... – выдохнула Дарья после ласк и поцелуев.
– Какой?
– Неистовый.
– Да я и сам не знал, – подтвердил он.
– Что так?
– Не было повода!
Она рассмеялась и поцеловала его в губы.
– Давай еще! – потребовал он
– А как же!
И он действительно завелся как черт. Под его руками и губами партнерша бесстыже вертелась и корчилась, орала, рычала и материлась, мотала головой, колотила пятками, кусалась и царапалась. Со стороны могло показаться, что герой сражается в постели со стаей павианов.
– Все, не могу больше! – заорала женщина после третьего раза. По ее телу пробегали судороги.
– Тебе плохо? – испугался он.
– Так хорошо, что умереть хочется, дурачок… – в глазах ее стояли слезы.

Отдавшись, женщина вдруг испугалась, что теперь ему больше нет нужды добиваться ее, сожительствовать, хранить верность. Дарья была далеко не глупа, более того, обладала завидной практической сметкой. Она не только изучила его пристрастия, чтобы, угождая, развить в нем чувство самодовольного превосходства, но сумела развить привычки к мелким подаркам, знакам внимания, преданности и обожанию. Культивировала все его бзики, пунктики и прочие закидоны. Она постаралась уверить его, что только такой может быть женщина, которую стоит любить.
Впрочем, ее преданная покорность выходила слишком искусственной, даже вымороченной. Спокойствие оборачивалось неврозом, за которым следовал срыв. Однажды в припадке ревности она ткнула его вилкой в ягодицу, да и то только потому, что он успел вовремя повернуться.
Она испугалась, а он даже обрадовался, расценив эти впечатления как самые острые в его жизни и решил, что с кем-кем, а с женщинами ему определенно везет.
И он уже совсем погряз в их отношениях.
Прошел месяц. Потом еще. Дарья жила у него подолгу. Неделями. Потом исчезала на пару дней. Куда – он не знал. Она ни разу не привела его в свою квартиру. Да он и не стремился особенно. Жить бы да радоваться. Но и тут он начал выискивать поводы для личного раздражения.
В тот раз они вернулись с просмотра очередной романтической мелодрамы.
– Все, что тебе от меня нужно, – сказал он с горечью. – Это заниматься со мной любовью.
– А ты чего бы хотел? Поболтать? – с ее натурой томление не сочеталось.
Неожиданно он рассвирепел.
– Что еще в тебе есть кроме сучьей породы?!
– Да кому ж ты еще и сдался! – взвизгнула Дарья. – В манекене больше эмоций бывает! Да пошел ты!
Она побросала пожитки в сумку и бросилась прочь.
Все еще не очень соображая, что происходит, он заметил зубную щетку подруги на столике в ванной. Схватил ее и бросился следом. Выскочил во двор. Но Дарьи там уже не было. Добежал до ближайшей остановки. Никого. Вернулся. Обежал вокруг дома. Заметил во дворе женский силуэт. Крикнул. Догнал. Схватил за руку. Не она. Извинился. Поплелся домой.
Войдя в квартиру, он, не раздеваясь, бросился на кровать. Слезы пришли лишь некоторое время спустя. Он лежал, невольно прислушиваясь. Но ни стука в дверь, ни телефонного звонка не последовало до самого утра, когда он, нарыдавшись, смог, наконец, уснуть.

«Ах, поэты – веселый народ – вся история слишком знакома – как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомой».

Она ушла, и он почувствовал, что по-настоящему расстроен. Звонил, просил, канючил – безрезультатно. Его мысли метались, отыскивая пути отступления. Его воображение было способно воспроизвести тысячи образов и лиц, кроме одного – самого заветного – того самого – лица Дарьи. Красоты, которая для тебя.
В конце концов, он понял, что позволить вернуться, способен только лишь победитель. И решил стать им. И стал. И когда полгода спустя она решила прийти назад, отметил, как добился своего, но уже столь сжился с ролью победителя, что не захотел ничего менять. Стал слишком ленивым, чтобы любить даже ее. Остался наслаждаться своей победой.

Прошло 3 года, 3 месяца и 3 1/3 дня с момента их первой встречи. Они столкнулись почти случайно. У дверей почтового отделения Дарья окликнула его. Он повернулся и поздоровался, нехотя. В руках у женщины были цветы.
– День рожденья сегодня, – напомнила Дарья.
«И точно!» – спохватился он. Решил, что вполне подходящий повод для дружеской вечеринки. Они зашли в ближайший ресторанчик. Посидели. Разговаривали долго. Почти без пауз. У ее подруги начался головокружительный роман с мужчиной, который намного моложе. «Ну, ты понимаешь», – она многозначительно завела глаза. В общем, Дарья дала несколько советов, а потом и сама увлеклась. Начала вытаскивать из памяти их прежние страсти. Прониклась ими. Соскучилась. Затосковала. Так что она сама выбрала момент для встречи и не собиралась этого скрывать. Решила, что их прежние отношения почти вернулись. И он почти согласился с этим. Предложил провести вместе еще одну ночь. Ему показалось, что следует это сделать.
– Не торопись… – шептала она. – Умоляю, не торопись… Вот так… Да! Да! Да! – и задохнулась стоном.
Он молчал.
– Хочу с тобой! – сказала она требовательно.
– Уже поздно, – он улыбнулся. – Я не успел…
– Почему мы не занимались анальным сексом? – спросила она неожиданно.
Он опешил.
– Это к чему?
– Это к тому... В первые дни я любила тебя так, что ты мог бы сделать со мной все, что угодно. Тебе стоило только захотеть!
– Чего захотеть – анального секса? – спросил он, неприятно удивившись визгливости своего голоса.
– Не старайся выставить себя идиотом…
– А я и не стараюсь! – надулся он в ответ.
Она оттолкнулась и перекатилась на край постели, глядя на него брезгливо. И он решил, что все уже в прошлом. И устало прикрыл глаза.
– И что же теперь? – спросил он скорей у себя.
– Но... – женщина отвела глаза, однако голос ее прозвучал неожиданно твердо, – ты, наверное, и сам уже понял?
– Понял? – он даже не пытался скрыть потрясение.
– Да, я думала, ты уже понял...
– Ничего я не понял! – мужчина все-таки закричал: – Как я могу понять?! Разве можно понять, когда ничего не говорят?!
– Но ведь и вправду женщине одной не под силу при такой вот жизни...
– Но какое отношение все это имеет ко мне?
– Да, наверное, я виновата перед тобой...
Она встала и пошла готовить ужин.

На утро они уехали за город. Их окружила панорама английского парка: замысловатый рельеф и живописные опушки. Разрозненные группки гуляющих, влюбленных, семейных. Одиночки с собаками. Художники на этюдах. Краски, смягченные неуловимой дымкой. Осень.
Они бродили, любуясь утками и очертаниями облаков. Молчали.
У нее поблизости был большой сельский дом с мезонином и участок с огромными соснами посреди двора. Они сидели на веранде. Пили чай и смотрели на дождь. Белая кошка соскочила со своей лежанки, неторопливо пересекла помещение, вспрыгнула на колени хозяйки и свернулась в клубок. Тонкие пальцы женщины начали рассеянно поглаживать ей спинку. Кошка мурлыкала. Дождь шуршал.
«Как же так, – думал он растерянно, – почему меня так тянет обнять ее, прижать к себе крепко. Совсем. И больше никогда никому не отдавать?!»
«Как же так, – думала она рассеянно. – Почему мне так не везет? Отдел сократили вдвое, и теперь идет грызня за каждый заказ. А начальник – жлоб, и всех только подзуживает. И мужикам давно на меня наплевать. Я их не люблю, и они платят мне той же монетой. Что-то тянет живот. Наверно, невроз. Давно уже пора сходить к гинекологу. Опять одни расходы… Зато этот вот рядом и точно от меня не уйдет».
То, что они думали, значение не имело. Они снова были вместе. И теперь не только они.
Приняв решение, он стал считать его верным и давно выверенным. Каждый следующий день уверялся в правильности происходящих событий. Привносил в свой быт обстоятельность и порядок. Купил двуспальную кровать с балдахином. Торшер и тумбу. Гордился собой.
Он во всем ценил регулярность. Был уверен, что размеренный быт – наилучшее лекарство от проблем и стресса; что здоровый секс необходим для нормальной жизни; что женское тело требует ухода и занимался этим даже через «не хочу». Она одобряла, и он ценил ее понимание. А когда выяснилось, что у нее есть еще и дочь – смазливая девица переходного возраста, предложил удочерить ребенка.
Свадьбу сыграли скромно. Без друзей и родственников. И зажили душа в душу. Долго ли, коротко. Родами она умерла. Младенца спасти не удалось.
Похороны он не запомнил. Помогали близкие жены. Они же готовили стол и говорили речи. Предлагали забрать девочку к себе. Отведали блинов, помыли посуду и вскоре отправились восвояси.
После выпитой водки ужасно хотелось добавить. Но не было сил и средств. Он остался один за пустым столом. Затосковал по поводу нестыковок желаемого с действительным. Выключил свет и лег спать.
В 24 года он имел приемную дочь 14-ти лет и массу поводов для духовных метаний.
Он постарался стать заботливым отцом. Покупал обновки, водил в театр, помогал делать домашние задания. Она воспринимала это нормально – без истерик. Прошло года два.
Их мир развалился за один день. Она разругалась со своим кавалером. Пришла в слезах. Бросилась на шею.
Некоторое время она рассказывала отчиму в последовательности: «А он… А я… А он…» Потом уткнулась ему в плечо и зарыдала. Мужчина расстроился. Он совершенно не знал, что теперь делать.
– Ну, возьми же меня, в конце-то концов! – взмолилась девушка, и он расстроился еще больше. Нет ничего хуже, чем связаться с особой женского пола, которой требуется немедленная компенсация.
До ее совершеннолетия должен был пройти еще целый год.
Он утешал ее как мог, но вскоре и сам чуть не забился в конвульсиях. Сумел удержаться. Ушел к себе. Запер дверь. Мотался по комнате. Руки дрожали.
– Многие люди делают глупости в горячке под влиянием обстоятельств, – урезонивал он себя. – Но я не из их числа!
Ему требовалась разрядка. Постелил постель. Бухнулся в одеяло. Мастурбировал. Долго не мог уснуть.
На утро он застал ее на кухне с романом Набокова в руках. Она специально задержалась в дверях, чтоб он не смог не заметить названия книги.
В судьбе много такого, что не контролируется доводами рассудка, общепринятыми моралью и нравственностью. Он боролся с собой целый день. Не выдержал. Оказался в ее постели. В книжной лексике это называется инцест…
За завтраком она минут пять изучала его взглядом умудренной жизнью женщины. Фыркнула и пошла собирать портфель. С тех пор они больше не разговаривали.
Несколько раз он видел в окно, как падчерица (никак иначе он ее теперь и не называл) хохотала на улице с подругами, поглядывая ехидно в сторону их квартиры.
Не прошло и двух месяцев, как она собрала свои вещи и переселилась жить к приятелю, обида на которого как раз и спровоцировала их краткосрочную «порочную» связь. Встреч с отчимом она избегала.
Он не пытался ее вернуть. Хмыкнул и ушел в себя.
Некоторое время душевная боль была непереносимой. Он лечил ее по-своему – пил и мастурбировал, корчился от вожделения и ненависти к себе. Через некоторое время такая терапия начала приносить плоды. Он успокоился.
Всякая трагедия граничит с фарсом.

Прошло время. Он тяготился одиночеством. Иногда. Но все же не хотел больше ни с кем встречаться.

Как раз в тот день он включил радио в обед в надежде послушать что-нибудь ободряющее. Передавали криминальную сводку: сколько машин угнали, сколько вернули, о маньяке-насильнике из центрального парка и в финале – предупреждение о банде гипнотизеров, орудующих на общественном транспорте. Изыски нынешних мошенников впечатляли. Он усмехнулся и тут же забыл об этом.
Рабочий день подошел к концу. Организм перешел в режим заслуженного отдыха. Он выбрался на воздух и двинулся вниз по улице, помахивая портфелем, в котором в этот раз обретались пара журналов фривольного содержания, пластиковая емкость от потребленного на службе ланча, фантик от шоколадки «Баунти», обитавший в портфеле уже пятый день, упаковка кефира на завтрак и что-то еще, о чем он давно забыл.
Он шел и вяло размышлял о том, что хорошо бы сейчас оказаться где-нибудь на юге, чтобы море щекотало пятки, солнце обжигало кожу, а слух обволакивал нежный голос тренированной подруги. Вполне заурядные мысли замороченного работой мужчины в конце трудового дня.
Он подошел к перекрестку, все также помахивая портфелем и совсем не глядя по сторонам. Почти сделал шаг с тротуара, когда кто-то схватил его за руку и дернул назад. Рядом завизжали шины. Удар. Всхлип. Машина застыла над распростертым телом. Раздались возгласы, засуетились люди.
Он тоже дернулся, вскрикнул и вдруг погрузился в вялую, ватную пустоту. Женщина в сером держала его под руку и терпеливо втолковывала, как только что спасла ему жизнь. Вначале он вроде бы волновался о сбитом человеке и себе, как потенциальной жертве дорожного происшествия. Но ощущение реальности понемногу стиралось из головы и мозги наполнялись голосом незнакомки.
Он выслушал рассказ о трагедии, грозившей его матери. Заволновался и скоро решил, что эта женщина и есть его мать. И ее непременно надо спасти. Машина и тело уже давно исчезли с линии его внимания. Потом и само внимание ушло вслед за ними.

Очнувшись в собственной квартире, он некоторое время озирался по сторонам. Не увидел несколько ценных безделушек. Пошарил в потайных шкафчиках старинного бюро. Пусто. Исчезло все. Он даже не удивился, присел на диван и стал вспоминать, что же произошло. И вспомнил почти детально – как выносил и отдавал деньги и золото, умолял взять еще – лишь бы его похвалили. Благодарил. Вычистил все свои тайники и заначки. Отдал кредитные карточки и аккуратно выписал все PINы. Старался понравиться. Лебезил. Провожал до троллейбуса и долго смотрел вслед.
Не мог вспомнить только лицо сердобольной женщины. Она у него выходила в виде серой фигуры в серой маске.
Он вышел на улицу и весело хихикнул. Для отличного настроения была масса поводов. На длинном списке эпитетов типа: неудачник, бестолочь, раззява и прочее – теперь стояла жирная печать «УПЛОЧЕНО».
Впрочем, он недолго предавался унынию. Теперь он созрел, и сам понял это. Нужен был вызов, чтобы породить действие. Для него им стало ощущение никчемности собственной жизни. Доведенный до абсурда финал всех и всяческих начинаний.
– Ну, все! – сказал себе пострадавший. Сейчас он действительно разозлился. – С меня хватит! Не стану больше мальчиком для битья!
Он решил избавиться от главной отрады этого существования – перестал считать себя мучеником. На следующее утро проснулся с готовностью немедленно начать новую – успешную – жизнь. Решил постараться.
А правило для этого всего одно: «Ты должен все забрать сам. Никто ничего не даст тебе даром».

Глава 2.

– Я знал! Я знал, что у нас получиться! – орал Петька.
– Формула успеха всегда имеет обратный отсчет, – перебил его Влад.
Остальные молчали. Я оглянулся. По лицам ползали идиотские улыбки. Точно такая же, должно быть, жила и на моем.
Мозги после долго напряжения начали оплывать. Я ходил, улыбался, принимал поздравления и пожатия рук, но воспринимал это как в тумане. Подробности уплывали от моего внимания. Мысли рвались. Если это называется счастьем, то я не хотел бы его иметь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ