Кодла

Владимир Акутин












КОДЛА



РОМАН






























Автор: Акутин Владимир Михайлович. Эл. Адрес Akutinvm@sibmail.com






























Издание второе, доработанное.

Черновой вариант романа был опубликован
в январе 2001 г.


















Вам возвращаю ваш портрет…

Слова автора.
Музыка народная.




Глава 1 Первые строки.


1 декабря 1986 года Федора Михайловича Угарова выгнали с работы. На другой день от него ушла жена. Еще через день он написал рассказ.
Первые два события были привычными, последнее удивило. Федору было 38 лет, литературных способностей в нём не замечали. По мнению отдаленных и близких, у него вообще никаких способностей не было. Была репутация дурака с университетским дипломом: профессии менял, как белье, семейная жизнь состояла из сплошных разводов, а общественная для него будто не существовала.
И вдруг озарился.
Он засел в своей пустой квартире на тарном ящике из-под кефира за другим тарным ящиком, большего размера, служившим ему столом, и выводил на бумаге корявые письмена.
В дверь ломились собутыльники, непостижимым образом мгновенно узнавшие о наступлении очередного холостяцкого периода в его биографии. Федор не отзывался.
За дверью слышались невнятные возгласы, ропот, все всуе: хозяин стал глух и нем к зову аморальной жизни.
Так прошла неделя.

Утром десятого декабря он проснулся рано. Долго лежал на телогрейке, разостланной посреди пустой комнаты на пыльном полу, мысленно прокручивал воображаемую киноленту сюжетных сцен написанного вечером рассказа.
Спешить было некуда.
Когда рассвело, и за окном, занавешенным газетами, засверкали инеем обмороженные ветки рябин, Федор встал, снял с одной стеклины пыльную полосу с портретом лысого генсека и глянул в заоконный мир: лепота.
Закурил. Копоть от вонючей “Ватры” плавно заструилась из тёплого мирка холостяцкого логова через приоткрытую форточку в лютую стынь улицы.
-Бум! Бум! Бум! – заухала входная дверь.
Федор не реагировал.
-Шкап! – воззвал из-за двери знакомый окающий бас. – Отвори, Шкап!
“Махатма”, – смекнул Федор, – с вахты прилетел. Теперь этот Учитель Жизни устроит двухнедельный уик-энд до белой горячки.
Вернулся на свою телогрейку и смежил очи.
-Шкап, открой! – неслось из-за двери. – Ты дома!
Махатму в миру звали Георгием Иванычем. Махатмой его нарёк Федор за пристрастие к индийской мифологии, йоге, тибетским верованиям, философии и прочим рерихнутостям…
Теперь этот пятидесятилетний Учитель Жизни ломился в дверь с настырностью,
превышающей нормы светского этикета: от косяков начала отлетать штукатурка.
-Бум! Бум! Бум! – ухала дверь под кувалдоподобным кулаком Махатмы.
-Отвори, Шкап! Я знаю: ты есть!
Спешить Махатме было некуда. Жена давно выгнала его из дома, и он шатался от одного холостого приятеля к другому, нося все свое имущество в кубовом рюкзаке.
-Бум! Бум! Бум! – возвещал он благую весть о себе.
“Хрен-то, милок! – послал ему мысленный ответ Федор, – с аморалкой покончено”.
Недооценил он стойкость Махатмы и негативный фактор расположения квартиры в первом этаже приземистой двухэтажки. В окне, как поясной портрет государя императора в раме, нарисовался двухметровый Махатма, по-змейгорынычевски ввинтил в форточку голову и укорил свысока:
-Не ожидал от вас такой низости, Шкап!
-Не груби, – ответил Федор, не растворяя глаз, – и вообще, меня нет, я умер.
-Воскрешу, – заверил Махатма, – держи!
Он просунул в форточку гигантскую длань с двумя бутылками водки, зажатыми между суперпальцами. Федор открыл один глаз. Закрыл.
-Не пьем-с, – отверг он. – И не манит.
-Держи! – рявкнул Махатма, – падают!
Светские рефлексы, нажитые в прошлой бездуховной жизни, сработали автоматически, невыносимо было видеть такие падения в условиях полусушеного времени: Федор метнулся с телогрейки к окну и на лету поймал выскользнувшие из дружеской длани пузыри.

Через малое время разомлевший от тепла и выпивки Махатма выговаривал Федору:
-Мельчают люди: друг не открывает другу! Какое падение нравов! А какая жизнь была на Руси! Если, допустим, вчера варили пунш у князя Оболенского, то сегодня грог у князя Голицина! А завтра ужин с шампанским у графа Растопчина…
-А послезавтра самогонкой похмелит Угаров, - вставил Фёдор.
-Дичаешь, Шкап, - укорил Махатма, - во вред тебе городское житьё.
Некогда Федор вместе с Георгием Иванычем работали на оборонном заводе, потом вместе вахтовали на тюменских нефтепромыслах. Потом Федору надоели унылые северные пейзажи, и он уволился. А Махатма прижился, окоченел в вахтово-экспедиционном образе жизни и мельтешил между Истомском и северами в ритме “полмесяца с кувалдой, полмесяца со стаканом”.

-Ты почему позволяешь супружнице вывозить все веши? – подосадовал Махатма, утомленный сидением на голом полу, – неужели табуретки нельзя оставить? И стаканы: пьем из горла, как алкаши. Сколько лет ты с ней баллотировался?
-Пятнадцать.
-За убийство меньше дают!

Когда друзья осадили до дна первую бутылку и до этикетки вторую, Георгий Иваныч впал в минор:
-Не каждому дано петь,
Не каждому дано яблоком падать к чужим ногам…

И стал читать Есенина, перестав замечать что-либо вокруг себя: в такие минуты становился невменяемым. Хорошо декламировал, без профессионального пафоса. Утомился и подытожил:
- Нет поэзии, кроме есенинской!
- И прозы, лучше угаровской, – добавил Федор.
Махатма взглянул на приятеля, как Пастер на инфузорию, проокал:
- Ты, конечно, непревзойденный прозаик! Если представить читателю полное собрание твоих трудовых книжек – остолбенеет.
Довольный своей самодельной сентенцией, Махатма заржал.
- Лошадь ты системы Пржевальского! – уел Федор.
- Старшим грубить научился! – удивился Махатма. - Ах, ты, шкет!
- А ты – интеллектуальный пигмей! – парировал Федор.
Гигант Махатма бросился на Федора. Они сцепились и катались по полу, норовя одолеть один другого. У них была одна весовая категория – по центнеру в каждом. Только Махатма был на поллитровку выше Федора, а тот – на поллитровку шире Махатмы. У Махатмы было преимущество дерева: руки, длинные как ветви. У Федора – преимущество пня: сковырнуть труднее.
Напыжившись до звона сухожилий, Федор смял элегантного Махатму и заломил ему такое “у-шу”, что тот взревел:
- Шкап!.. Рехнулся!.. Отпусти, стервец!.. Ну, б..!
- Малёк ты еще! – победно возвестил запыхавшийся Федор и воздвиг ногу на махатмовскую поясницу, – кого блядионишь? А? Низкопоклонник гималайский! А ну, взгляни в моё тонкое интеллигентное лицо! Узнаёшь лицо гения!? Временно непризнанного! Без трех секунд лауреата Нобелевской премии! Теперь понял, на кого руку свою корявую поднял, дантес ты низкопробный!? На гордость русской литературы и олицетворение…
Поплатился за несвоевременный пафос: Махатма схватил его победоносную ногу и заломил так, что теперь взвыл будущий лауреат Нобелевской премии:
-О-о-о!!!.. Пусти, гад!..
-А ну, повтори, что сказал! – Предложил Махатма, садистически усилив выворот угаровской ступни.
-Беру свои слова в зад!- Взвыл Фёдор. – О-о-о-о!!!.. А-а-а!!!..
-Ты на кого голос повышаешь, недомерок!? – поинтересовался Махатма, – где ты воспитывался, пень берёзовый!? Кто тебя учил дерзить старшим!? А? Лауреат ты недопоронный! Увековечу я тебя щас в виде кренделя!
И Учитель Жизни стал сворачивать Фёдора узлом.
- Отпусти-и-и!!! – выл Федор, – пришибу гада!..
- Пришиби, – разрешил Махатма.
Потом вышло замирение, но мировую пить уже не вышло: кончилось пойло. Друзья небрежно оделись и, растрёпанные, пошли на поиски выпивки. И у гастронома напоролись на бывшую жену Махатмы.
-Здрасьте, Зоя Павловна! – хором сказали пивцы и посторонились, давая ей пройти.
Но она не прошла:
- Здравствуйте. Ну и видок… Краса-а-вцы…
Друзья посмотрели друг на друга.
-Один – инженер, другой - учитель! – Укорила дама. – А как шаромыги.
-Мы давно уже не инженер и не учитель! - заверили друзья, - Гегемоны мы!
-Вижу, - кивнула она и пошла прочь.
Махатма посмотрел задумчиво ей вслед, продекламировал:

…Вы говорили мне, что нам пора расстаться,
Что вас замучила моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел катиться дальше вниз…

-Мне тоже это говорили. - Сказал Фёдор. – Айда вниз, пока лавочку не прикрыли.
Друзья спустились по лестнице в подвал, в котором некогда продавали спиртное свободно, а ныне только избранным. Нашли грузчика Кешу, пошептались с ним, и через несколько минут тот вынес им пять бутылок водки по цене в три номинала.
На улице Махатма впал в эмририокритицизм:
-Четверть века я убил на своё инженерство! Четверть века в паутине: планёрки, совещания, заседания, согласования, планы месячные, квартальные, годовые, пятилетние, инструкции, нормы, госты, техусловия… Во имя чего? Чтоб во имя мира и прогресса выпекли очередную партию ракет для какой-нибудь банановой республики и какой-нибудь очередной Чомбе долбанул ими очередного Мабуту! А наши чомбе и мобуты нас за это по головкам погладят…Не хочу я этим падлам служить! Не желаю строить коммунизм! Ни с человечьим рылом, ни с пёсьим, ни со скотским! Хочу воли!
-И я не желаю служить падлам! – Поддержал Фёдор. – И я хочу воли! И не желаю строить коммунизм! Ни с человечьим рылом, ни с обезьяньим, ни с горбачёвским! Лучше водку пить и песни петь, чтобы не жёг позор за бесцельно прожитые годы!
Он остановился перед громадным панно с изображением передового отряда строителей коммунизма и рявкнул:
-Верно я говорю, станишники!?
-Верна-а-а! – Рявкнул и Махатма.

За время многодневного гостевания Махатма так и не исчерпал Есенина: мешали толкавшиеся тут общие друзья, друзья Федора и друзья Махатмы, друзья друзей, друзья друзей их друзей… А Федор так и не смог познакомить Махатму со своими творческими дебютами. Протрезвев за несколько часов до вылета на очередную вахту, Махатма собрал свой исполинский рюкзак и отбыл.
А Федор остался выгребать мусор из избы и отбивать набеги приятелей, требующих продолжения пира.
Трезвеющая голова наполнялась трезвыми соображениями: если продолжить такую нетворческую жизнь, то постигнет творческая смерть.

Проалкоголенный, проникотиненный организм трепетал. Окружающая среда выглядела так, что и глаза б на нее не глядели.
Это требовалось исправить.
Федор разделся донага и вцепился в гриф самодельной штанги, специально предназначенной для оздоровительных процедур в ситуациях, аналогичных данной. Это был стальной лом с приваренными на концах болванками – этакая пятидесятикилограммовая гантель. Ровно половина веса самого Федора.
И начал поднимать. Выжал раз двадцать. Перебросил в положение перед слбой, и без паузы десять раз поднял-отпустил. Перекинул на спину и присел раз тридцать. Конечности затряслись. Повторил всё сначала. И еще. И еще…
Когда измочаленный Федор рухнул на пол, руки и ноги его непроизвольно конвульсировали, пот лил рекой, рот жадно хватал воздух, а сердце норовило выпрыгнуть из груди…
В полубессознательном состоянии он забрался в ванну, пустил воду, и долго млел. Горячая вода вбирала источаемые им остатки вино-водочно-браго-самогонных веществ и уносила их через переливное отверстие в канализацию, оттуда – на очистные сооружения Истомскводоканала, затем – в великую сибирскую реку Истомь, и далее по тексту – по еще более великой сибирской реке Оби – к Ледовитому океану, и окончательно растворялись псино-миазмы в Мировом океане.
Федор ощутил себя частицей мироздания.
Несколько раз он менял воду, распариваясь в кипятке докрасна, затем погружался в ледяную…и тёр, тёр, тёр себя мыльной мочалкой.
Выполз из ванны умиротворенный, лег на телогрейку и стал стремительно проваливаться в зыбкую дрему. Уснул.
И сразу угодил в кошмар. Прямо на него, чистого и просветленного, надвигалась ниоткуда голая экс-супруга Анна Александровна. Некрасиво взрёвывала медведицей:
- Ну, что, суконец? Щас тебя удавить? Или как?
Дебелая, вся состоящая из громадных сдобных овалов, с неимоверно толстыми ногами, она походила на наскальное изображение каменной бабы эпохи раннего палеолита, которую Федор “проходил” в университете. Сейчас это изображение сошло со скалы и надвигалось на него с неотвратимостью Армагеддона. Федор заметался.
- Хана тебе, Угаров, – приговорила Анна и повернулась к бывшему мужу безразмерным задом.
- Не надо!.. Не надо!.. я больше не буду!.. – всхлипнул Федор.
- Поздно. – Приговорила Анна.
И села Федору на лицо. Как кадку с тестом нахлобучила.
От ужаса Федор проснулся и обнаружил, что как-то странно обмочился: туловище было сухим, а его “тонкое, интеллигентное лицо с неизгладимыми следами благородства” было мокрым.
Впрочем, окружающие считали его лицо рязанским.
Отдышался и снова заснул. И угодил в другой сон: на него медленно и бесшумно падал потолок. Потом этот потолок загрохотал.
Федор открыл очи: тихо. Закрыл. Потолок снова загрохотал, на Федора посыпалась штукатурная крошка.
Сообразил: опять танцы и пляски народов СССР в исполнении верхних соседей. Плевать они хотели на изнуренного алкоголем нижнего соседа, чья впечатлительная натура сейчас тяготела к покою и забвению. “Теперь до утра не уймутся”, – досадовал Федор.
За стеной тоскливо закричал слесарь водоканала Петя Флюс, ежевечерне избиваемый за хроническую нетрезвость женой Любовь-Макаровной.
Из-за другой стены подал голос слесарь все того же водоканала Герман, что-то втолковывал своей глухой Мариам.
Потом загрохотало в квартире водоканальского же электромонтера Феди Карасева…
Гнилая двухэтажная халабудина, населенная, в основном, водоканальскими кадрами, к ночи очнулась от вечерних возлияний и начала второй виток.
Спать все равно не дадут, понял Федор, и, ощутив приток послепохмельного вдохновения, сел за “стол”, стал чиркать на бумаге сначала просто так, потом увлекся и писал, позабыв обо всем на свете.
Строки рождались как дети – из ничего.



Глава 2 Большая водокачка.

Погубят советскую власть летуны и лодыри
ох, погубят...

Троцкий.




Федор тусовал колоду трудовых книжек, скопившихся у него за десятилетия служения делу коммунизма. Одна была оригинальная, по ней он устраивался на основные работы. Остальные были дубликаты, по ним он работал по-совместительству.
Партия и правительство бдительно следили, чтобы гражданин страны советов не мог зарабатывать больше, чем установлено всё той же партией и её правительством. Граждане изобрели контрприем: после увольнения с какого-либо предприятия получали трудовую книжку, несколько дней спустя возвращались, заявляли о пропаже трудовой книжки и требовали выдать новую. Та же партия и то же правительство строго предписывали, чтобы таким растяпам выдавали дубликаты трудовых книжек. И их давали. Можно было работать на двух работах. На трех. На четырех…
Личный рекорд Федора – пять постоянных мест работы одновременно. Это когда он умудрился, работая учителем истории со сторублевой зарплатой, работать еще в других местах ночным сторожем, дворником, художником-оформителем и преподавать основы экономики на курсах кочегаров. Скоро его разоблачили коллеги-учителя, и на педсовете высрамили за шкурничество, несовместимое со званием советского педагога.
-Вы историк, товарищ Угаров! – Напомнила директриса. – При вашей меркантильности как вы собираетесь прививать детям коммунистическое мировоззрение!?
-Вообще-то прививки делают от болезни… - сказал Фёдор, - заражают, например, ослабленной формой чумы…
Слова его потонули в криках неодобрения.
Педагогический совет признал профессиональную несостоятельность историка Угарова, позорящего высокое звание советского педагога.
Федор сам сложил с себя высокое звание и ушел из школы. Не забыв и там получить дубликат трудовой книги.
-Дурак. – резюмировала директриса.

На этот раз Федор начал трудоустройство и закончил его в сотне шагов от дома, идти дальше было лень. Завернул за угол своего “холерного барака”, нырнул под мост и оказался возле забора насосно-фильтровальной станции Истомскводоканала, коротко – НФС. Достиг конторы станции.
Начальник НФС Владимир Андреевич Бабенко был на месте. Он задумчиво перебирал на своей голове длинные седоватые космы, норовя уложить их так, чтобы они маскировали плешь.
-Бог в помощь, – сказал Федор.
Бабенко исподлобья зыркнул на пришельца, констатировал:
-Опять Угаров к нам.
-Пора, – подтвердил Угаров, – возьми каким-нибудь слесарем, чтоб сутки дежурить и трое отдыхать.
-Тебе б только отдыхать.
Бабенко двумя пальцами осторожно возложил на темя последнюю прядь, притоптал ее ладонью и задумался.
-Слесарей у меня и без тебя хватает, – сказал он, – да и какой из тебя слесарь? Знаем… – он хмыкнул, – мастером будешь. Сменным.
-Я уже был мастером. Ты меня и выгнал.
-И правильно сделал. Будешь лезть в бутылку, снова выгоню. Пиши заявление.
-У меня тридцать третья статья КЗОТ с последнего места работы, – бросил последнего козыря Федор.
-У меня полстанции с тридцать третьими, – отбил шеф, – сейчас мне нужен сменный мастер, сменным мастером и будешь. Пиши заявление и завтра выходи на работу.
-Дай новый год встретить!..
-Здесь встретишь. Ударным трудом. Пиши заявление, я наложу резюме. С утра – в смену мастера Суходолина: две недели дублером ходить будешь.
-Суходолина ж за пьянку выгнали! – вспомнил Федор.
-Суходолин подшился и уже год трезвее нас с тобой.
-Какой кошмар…

Как все добровольно-принудительно отрезвленные люди, сменный мастер Суходолин из уравновешенного, нормального забулдыги превратился в нервного, раздражительного трезвенника.
-Ученого учить – только портить, – сказал он Федору вместо приветствий, – после твоего увольнения ничего тут не изменилось. Ходи по станции, смотри. Вон схемы, инструкции. На которые всем наплевать. Мне уже насто… надоело трындычить одно и то же. Мастера меняются, как дни недели. И все ко мне, ко мне новичков Бабенко сует! Я ему что – ликбез? Уволюсь!
Сменные мастера на НФС считались штатными “мальчиками для битья”, и охотников быть таковыми находилось мало.
Федор стал дежурить под патронажем Суходолина. Начертил себе разноцветную схему станции, нанес обозначения, параметры и характеристики сооружений, оборудования. Разрезал схему на четыре части и затем склеил их по линии отреза. Теперь схему можно было складывать вчетверо и она умещалась в кармане куртки: когда надо уточнить что-то в работе, доставал и смотрел. По опыту прошлой работы здесь Федор знал, насколько важно для мастера не просто знать станцию вообще, но зрительно представлять взаиморасположение всех ее элементов, и каждого – в технологической цепи.

Через неделю его вызвал Бабенко и распорядился:
-За экскурсовода сегодня побудешь: сейчас придет делегация от общественности города, ознакомь их со станцией.
-То есть? – не понял Федор.
-То есть и до нас перестройка добралась. Ты что газет не читаешь? Не знаешь как нас ругают все кому не лень за дрянную воду?
-Знаю.
-Вот и разъясни делегации, что к чему: что у нас все делается по технологии, и покажи им эту технологию вживе.
- А почему я?
-Не мастера же мне со смены снимать.
Прикатила на автобусе делегация: человек двадцать экологов, активистов-общественников, был даже один пенсионер персонального значения от обкома КПСС.
Федор повел энтузиастов знакомиться со станцией с самого первого ее объекта – станции первого подъема воды. Вышли на заснеженный берег реки Истоми.
-Насосно-фильтровальная станция – это несколько разных станций, составляющих единый технологический комплекс по подготовке воды и подаче её в город, – объяснил Федор, – вот эта станция первого подъема номер один построена в 1904 году. Её насосы поднимают воду из реки и подают ее на очистные сооружения. Сейчас эта станция практически не работает: со времен царизма уровень воды в Истоми понизился, дно шахты стало во все времена года выше уровня реки, значит вода плохо тянется насосами, они работают нестабильно. Поэтому в пятидесятых пришлось построить вторую станцию первого подъема, с более глубокой шахтой и более мощными насосными агрегатами.
Прошли ко второй станции первого подъема, зашли в здание. Здесь тоже было тихо.
-Стоит? – удивился персональный пенсионер.
-Стоит, – подтвердил Федор, – и эта станция стала недостаточной: в пятидесятых никто не мог предположить, что в результате хозяйственной деятельности страны советов могучая сибирская река Истомь станет такой мелкой.. К семидесятым эта станция повторила судьбу первой. Пришлось строить третью.
Прошли к третьей станции первого подъема, зашли внутрь. Здесь было шумно. Собрались на смотровой площадке и смотрели в глубину шахты, на дне которой рокотали насосные агрегаты, размером каждый с добрую копну сена.
-Ого! – воскликнул дед-пенсионер и плюнул вниз, – глубина!
-Двадцать два метра от поверхности, – пояснил Федор, – дно шахты всегда ниже уровня реки, агрегаты в режиме “под заливом” работают без срыва потока воды.
-Надолго ли? – усомнился мужчина с бородкой-клинышком.
-Кто знает, – пожал плечами Федор, – если партия и правительство обернут-таки вспять сибирские реки, то придется, конечно, закрывать эту лавочку и возить воду от узбеков. Бочками.
-Партию не трогать! – Предупредил персональный пенсионер.
-Далее вода поступает на очистные сооружения, – продолжил Федор, – туда мы сейчас и двинемся вслед за водой.
Двинулись. В гулких залах очистных сооружений было тихо, чисто, безлюдно. Осмотрели блок контактных осветлителей – здесь вода очищалась, проходя через песчано-гравийные фильтры снизу вверх, и через переливные лотки стекала в накопительный резервуар. В следующем здании два блока скорых фильтров делали то же самое, но были большей производительности, и вода в их фильтрах очищалась обратным током: через переливные лотки поступала из отстойников сверху, просачивалась через песчано-гравийную загрузку вниз и стекала во все тот же резервуар очищенной речной воды.
Запах от воды исходил тошнотворный: пахло одновременно лекарствами, псиной, хлором, аммиаком, и солдатскими портянками.
-И мы это пьем?.. – растерянно произнесла дама в очках на цепочке.
-И мы это пьем, – подтвердил Федор, – до семьдесят третьего года пили эту воду живьем, потом построили подземный водозабор и стали пить артезианскую воду вперемешку с вот этой.
-В каком соотношении?
-Теоретически, получается коктейль из двух третьих артезианской и одной трети речной. Практически – как придётся…
-И все равно в водопроводе вонючая вода.
-И все равно вонючая, – подтвердил Федор.- Бочка дёгтя на бочку мёда.
-Неужели нельзя это исправить?
-Можно. Для этого расширяется подземный водозабор, бурятся новые скважины. Как только артезианской воды станет добываться в достатке, прекратится подмес речной воды в водопроводную.
-К этому времени вы нас всех вытравите, как крыс! – возмутился дед от обкома. Вы сами-то эту воду пьете!?
-Пьем. Мы ж из одного водопровода ее берем.
-Поди себе-то флягами таскаете чистую артезианскую! – уел дед, – чо, нельзя, что ли, начерпать тут и оттащить домой?
-Можно, – согласился Федор, – если хотите, могу угостить чистой артезианской.
-Хотим!.. – хором сказала делегация.
-Тогда пойдемте в шахту второго подъема. Банку по пути прихватим.
Орда прошла в здание второго подъема, именуемое Бромлеем, в честь его автора. Грохот четырех работающих насосных агрегатов мощностью по восемьсот киловатт каждый был таков, что в звуковой ауре машинного зала у неподготовленных людей шевелились волосы на голове и выпрямлялись извилины в голове. Часть делегации тут же расхотела спускаться в шахту и выскочила на улицу. Самые настырные снизошли с Федором в преисподню шахты, где разговаривать было невозможно. Проследили как Федор набрал воды из какого-то вентилька, вваренного в громадную трубу. Затем выбрались наверх. Вместе с ренегатами поднялись на второй этаж Бромлея: здесь было почти тихо.
Федор отпил из банки и пустил ее по кругу. Не церемонясь, энтузиасты отпивали из банки и поочередно резюмировали:
-Вот эта да!.. Это совсем другая вода!
Федор собрал энтузиастов природоохранительной тематики в просторном помещении центрального пульта управления станцией и принялся объяснять показания приборов, их назначение.
Диспетчер пульта баба Маня вязала бесконечную кофту, мало обращая внимания на происходящее.
-Пройдем на станцию подачи промышленной воды, – предложил Федор. – Там речная вода вталкивается в водовод, из которого запитаны промпредприятия.
Когда проходили через машинный зал Бромлея, персональный дед, подстрекаемый любознательностью, ткнул клюшкой через ограждение в вентиляционную щель электродвигателя работающего агрегата. Алюминиевая палка ткнулась резиновым кольцом в медные жилы обмотки.
Федор так рванул любознатчика за ворот манто, что они едва не упали оба, выпер упирающегося деда вон из зала и рявкнул:
-Там шесть тысяч вольт! Одни галоши останутся!…
Экскурсия скомкалась. Энтузиасты укатили.



Глава 3 Властитель дум.

То пью, то плачу я, то слёзы лью,
Но строк топорных не срубаю…

Издатель Воробьёв.



Федора аттестовали на должность сменного мастера, и в начале января он приступил к самостоятельной работе. Жизнь в ритме “сутки через трое” оказалась оптимальным сочетанием полезного с приятным: сносный заработок, и достаточно свободного времени для литературных упражнений.

Он купил пишущую машинку “Любава” и принялся печатать свои творения, выдалбливая их одним пальцем, как дятел.
Он писал свои короткие рассказы один за другим, потом перечитывал, правил, потом рвал и начинал писать снова. Перебрав несколько вариантов, часто обнаруживал, что наиболее удачный из них – первый. Садился и по памяти вновь записывал текст первого варианта, или находил первоисточник в обрывках и восстанавливал его.
Писать нравилось даже физически. Рассказ появлялся из ничего. Федор сидел и долбил по клавишам машинки, выстукивая какую-то понравившуюся благозвучием фразу. Затем к этой фразе присоединялась еще одна, логически вытекающая из первой, потом третья… И ни с того ни с сего несколько фраз рождали начало сюжета, о котором не думалось еще полчаса назад.
Федор даже шествуя по улице стал проговаривать про себя какие-то тексты, кроил их, выбрасывал негодное и вставлял удачные слова…
Так он однажды налетел на Николая Каучукова.
-Ты что? – удивился Николай. – Смотрю, ты на меня идешь, остановился, жду… Пьяный, что ли?
-А? – опомнился Федор.
-Ты что это как сомнамбула?
-Коля, я сейчас рассказ сочинил, только не записал еще…
-Наконец-то!.. – хмыкнул Николай, – пронесло бедолагу!


Федор издолбил на “Любаве” под копирку стопу бумаги со стакан ростом , отобрал несколько коротких рассказов и понес их в редакцию газеты “Знамя” – орган Истомского обкома КПСС и Совета депутатов трудящихся. За неимением в городе и окрестностях каких-либо литературных журналов, “Знамя” иногда тискало на своих страницах художественные творения местных авторов.
Первым делом Федор нанес визит своему давнему товарищу, однокласснику, однополчанину, однокурснику Васе Укокошину – ныне Вася заведовал отделом партийной жизни газеты. В отличие от Федора, считавшегося олицетворением бестолочи и разгильдяйства, в кругу общих знакомых Вася считался олицетворением успехов в труде, личной и общественной жизни.
Федор постучал пальцем в полированную дверь кабинета.
-Да! – донеслось из-за двери так явственно, словно она была газетной.
-Здравствуйте, Василий Прокопьевич! – поприветствовал Федор, не переступая порога, – я зашел, или дальше пошел?
-А-а…Михалыч, – оторвал лысоватую голову от бумаг Василий, – заходи, я, э-э-э… зашился э-э-э… немного… э-э-э… но ты э-э-э… посиди…
-Лучше позже загляну! Ты бы подсказал, к кому обратиться с рассказами?
-Какими э-э-э…рассказами?
-Моими. Написал несколько штук вот.
-Ты!?
-Я.
Василий смотрел на дружка так, словно в парткабинет сунулся не Федор Угаров, а Федор Достоевский.
-Кто здесь занимается литературными материалами?
-Дед э-э-э…Пимычев… – пробормотал Василий, – а ты это э-э-э… всерьез?
-Вася. – Строго произнес Федор. – Взгляни в мое вдохновенное лицо и скажи: могут ли быть такие лица вне литературы?
-Да уж… Властитель дум! – криво, одной щекой усмехнулся Вася, – только э-э-э… тебя э-э-э…в литературе э-э-э…и не хватало…э-э-э…
-Правильно, – кивнул Федор, – без меня литература не полна.

Литературный консультант “Знамени” Борис Николаевич Пимычев бегал по редакционному кабинету из угла в угол, вслух проклиная день и час, когда он согласился работать тут на полставки: разбирать кучи рукописей со стихами, прозой и черт знает чем еще. Он только что собственноручно изорвал несколько кип художественной макулатуры и выкинул ее в мусоропровод, не видя ей иного применения.
В этот момент и зашел Федор Михайлович Угаров.
Пимычев окоченел, исподлобья посмотрел на пришельца.
-Здравствуйте, Борис Николаевич! – сказал тот.
-И ты рукопись принес? – простонал дед.
-Принес.
-Уволюсь… – пал в кресло литконсультант, – хватит с меня… пусть сами читают эту бодягу! Мне платят полсотни в месяц, чтобы я разгребал эту литературную помойку! Окололитературную! Потому что никакого отношения к литературе такой бред не имеет! Я бы ввел в уголовный кодекс статью об ответственности за графоманство! Высшая мера! Расстрел на месте!.. И за полсотни в месяц?! Да я за день тут на полсотни сил теряю!..
Федоровы рассказы он бросил не в окно, а под окно:
-Гляну, что ты там накропал…
Великий истомский поэт долго сетовал Федору на происки графоманов и злую судьбу, заставляющую его на старости лет зарабатывать на хлеб таким вот непотребным трудом.
-Получу гонорар за очередную книжку и – духу моего тут не будет! – пригрозил он неведомо кому кулачком и вдруг наклонился к Федору, – признайся, Васька тебя натравил на меня?
-Я сам пришёл.
-Вообще-то трепаться ты мастер, – задумался дед, – может и правда насочинял что-то стоящее. Прочту. Ты заходи…

Через неделю “Знамя” напечатало угаровский рассказ “Сторона”. Короткий, всего в две машинописных странички рассказ на газетной полосе был еле заметен.
Федор позвонил Пимычеву:
-Будущий лауреат Нобелевской премии Угаров опубликовал в сегодняшнем номере “Знамени” одно из самых блестящих своих произведений последнего периода…
-Эпохольное событие, – проворчал дед, – теперь в численниках так и будут писать: 33 января 1987 года классик Угаров стал властителем дум человечества! Ты откуда названиваешь?
-Из редакции.
-Заходи ко мне, потолкуем… – он продиктовал адрес и объяснил, как найти.
Пимычевская девятиэтажка зиждилась в “бермудском треугольнике” – между кожно-венерическим диспансером, первой горбольницей и наркологическим диспансером.
-Кто? – отреагировали за дверью на звонок Федора незнакомым голосом.
-Бронштейн! – не своим голосом ответил и Федор.
-Какой еще Бронштейн!?
-Который Лев Давидович! Партийная кличка Троцкий!
-Тебя еще раз кайлом долбануть!? – донесся крик поэта.
-За что!? – Ужаснулся Федор. – Я больше так не буду! Честное ленинское!
-Вот же… – витиевато выразился затворник. – Реинкарнировался, козёл! А ну, выдь под глазок!
Фёдор встал напротив дверного глазка.
-Федька… - простонало за дверью.

Затворник долго скрежетал внутренними запорами. Когда Федор вошел и глянул на дверь, обомлел: штук двадцать запоров, от дрянного шпингалета до лома-засова, обороняли пимычевское жилище изнутри.
-Хобби? – кивнул Федор на усеянную запорами дверь.
-Какой хрен хобби!? От грабителей! Ломятся и днем и ночью! Я никому просто так не открываю, только созвонившись предварительно!..
Двухкомнатная квартирка поэта всеми аксессуарами заявляла о своем беспробудно холостяцком статусе. Сюда явно не ступала женская рука: пыль и сор лежали на линолеуме уверенно, по-свойски.
-Садись куда-нибудь, – предложил Пимычев. Сам возлег на растрепанную тахту, выставив вверх рыхлое пузцо, отчасти прикрытое белой майкой серого цвета.
Федор сел на некий гибрид собачей будки и скворечника, невесть как попавший в жилище человека.
-Куришь? – спросил Пимычев.
-Курю, – Федор достал сигареты.
-Тогда убери их, чтоб духу не было! Я бросил.
-Давно? – уважительно посмотрел Фёдор на страстотерпца.
-А сколько сейчас времени?
-Половина первого.
-Тогда уже три часа как.
-У-у-у! Воля!
-Хватит! Смени тему! – Психанул дед.
Он явно томился от своего самоусовершенствования.
Творения Федора Пимычев поругал, в целом их не отверг.
-Беги отсюда! – посоветовал он, – если хочешь работать в литературе, в Истомске делать нечего. Дар у тебя есть, а толку от него здесь будет ноль. Здесь нет литературных журналов, нет литературной среды. Есть одно хилое книжное издательство, в которое пробиться новичку так же сложно, как и пробиться в столичные журналы, посылая туда рукописи. Надо самому перебираться в столицу. Там все: журналы, издательства. А тут… – дед махнул рукой, – тут не просто конец света, тут – конец жизни.
Он почесал свой тестообразный живот, продолжил:
-А пока запишись в какой-нибудь литературный кружок. Мой, например. Тебя кто здесь знает? Никто. И пробиваться одному будет тяжко. А у нас хоть какое, но литобъединение, мы иногда получаем полосу в “Знамени”, на литературные семинары выдвигаем своих. А так, как ты, в одиночку, сваришься в собственном соку. То, что тебя напечатали, ничего не значит. Следующей публикации можешь ждать всю жизнь…
Пимычев ошибся: через неделю “Знамя” опубликовало второй рассказ Федора. Потом еще…

Пимычевский литкружок Федор посетил. В аудитории института радиоэлектроники три десятка поэтов без единого прозаика поочерёдно читали свои стихи и поочередно ругали друг друга за “неубедительность образа”. К концу мероприятия Федор заскучал, стал задремывать. Очнулся от ни на что не похожего говора:
…а минуты текут, тают.
Седины приплетают дни.
Ты, конечно, совсем большая…
Я придумал, что мы – одни…

Читал рослый мужчина лет за тридцать, похожий на Иисуса Христа отрешенностью взгляда, обращенного внутрь себя. Косматая голова, бородка, старый, обвисший свитер – все как бы предоставленное самим себе, живущее независимой от хозяина жизнью, его лишь обрамляющее…
“Богема”, – подумал Федор.
-Поэт Тюмин! – представил Пимычев, – гость нашего литобъединения.
Гость прочитал еще несколько стихотворений и исчез.
С завываниями стал читать свои стихи молодой, подающий надежды поэт Конищев. После него поднялся старец в кирзовых сапогах и стал кашлять белым стихом про то, как волк поедал оленя, и что из этого вышло…
Федор не вынес и вышел. Мело. Белые струи поземки неслись над обмороженным асфальтом площади Революции с каменным Лениным посередине, вдувались в каньон между университетом и роддомом номер один, и ближе к научной библиотеке получался эффект аэродинамической трубы – выло.
На скамье под плакатом “Больше социализма!” сидел человек в железнодорожной шинели и сосредоточенно вытрясал в разверзнутый рот содержимое одеколонного флакона. С той стороны улицы ему улыбался с громадного плаката застрельщик перестройки генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. Сбоку от него торчал суперпортрет его подельника Егора Лигачёва в обрамлении лозунгов: “ Пьянству – бой!”, “ Сибирские Афины – зона трезвости!” Под лозунгами змеилась самодельная приписка: “Зона усиленного режима”.





Глава 4 Отчий дом.

…он кричал, тупо глядя на блюдо:
Я всю жизнь отдал за тебя, подлеца!
А ты жизнь прожигаешь, паскуда!..

Владимир Высоцкий.



Морозным днём Федор вознамерился проведать родителей, с которыми общался редко и нехотя. Неспешно выбрался от своего дома по лестнице к основанию моста, остановился. Мост гигантской серой полосой устремлялся на ту, нежилую, сторону заснеженной Истоми. На этой стороне слева от начала моста торчали сооружения насосно-фильтровальной станции, справа – обшарпанная федорова двухэтажка, последняя на Московском тракте. Из проходной НФС вышел толстый человек и деловито засеменил прочь, нырнул под мост, показался уже рядом с домом Федора. Федор узнал электрика Валеру Посиненко. Тот, не обращая ни на что внимания, быстро-быстро, необычно для него, шел мимо подножья лестницы.
-Валерий Петрович! – начальственным басом ухнул сверху Федор, – вы встали на неправильный путь! Остановитесь вовремя!
Валера остолбенел. Поозирался, увидел Федора.
-Буксы горят! – трагическим голосом просипел он снизу.
-Пьянству – бой! – голосом штатного оратора сказал Федор.
-Ладно… – помотал головой Валера, – ну тебя на хрен, помираю…
-А двести граммов спасут Россию? – спросил Федор.
-Что? Что!? – оживился Валера, – у тебя есть, что ли? И ты молчал!?..
Пришлось вернуться и похмелить коллегу.
Снова вознесся вверх по обмороженным ступеням. Перекурил. Проследил, как Валерий Петрович степенным уже шагом прошествовал в проходную, вынырнул на территории станции, вразвалочку пошагал к электроцеху. Ага, вон ему навстречу идет суперэлектрик Федя Карасев. Остановились. Разошлись. Федор Карасев повторил путь Валеры Посиненко… Когда он появился из-под моста, Федор ухнул сверху:
-Мне сверху видно все, ты так и знай!
Тезка остановился, заозирался. Увидел Федора Угарова.
-Михалыч!.. Тьфу, напугал… С перепоя подумал уже: мерещится мне с небес голос, что ли? Ладно, некогда, трубы горят…
Тезка скрылся в подъезде.
Федор по длинному подъему поднялся к Лагерному саду. Постоял у мемориала с высеченными на граните именами убитых на Второй Мировой, послушал “Реквием”, доносящийся из динамиков, спрятанных в гранитных глыбах.
Свернул на проспект Ленина. Возле универсама отбрыкался от толпы цыганок, требующих, чтоб он немедленно купил у них сигареты и водку, а лучше и ханку. За универсамом свернул направо, на улицу Учебную. Прошел мимо гинекологической клиники, на местном наречии именуемой “абортарием ” продефилировал мимо завода режущих инструментов. У пересечения Учебной с Вершинина стал свидетелем аварии: инвалидная мотоколяска на всем ходу врезалась в бок движущегося по Учебной “москвича”. Раздался грохот…
Федор глаза зажмурил от ужаса. Когда открыл, увидел не ужас.
При столкновении сыграл свою роль природный фактор: инвалидка долбанула “москвича” и их понесло по заснеженной дороге, при этом из инвалидки вывалился инвалид вместе с сиденьем, следом хлынул поток гаечных ключей, хозяйственная сумка, банка с брагой и банка с огурцами. Мордатый инвалид бодро вскочил на ноги, почесал задницу и закричал страшным голосом:
-Сука!.. Курва!.. Убью козла!..
“Москвич” с примкнувшей к нему инвалидкой стояли, воткнувшись в сугроб. Водитель “москвича” с белым лицом выбрался на свет божий и ничего не понимающими глазами глядел на свое искорёженное авто, на орущего инвалида, на инвалидку…
Из правой дверцы инвалидки выдрался еще один “инвалид”, с огромным животом и необъятным лицом, кинулся на водителя “москвича”, стал бить его. К нему присоединился первый инвалид. Федор подбежал к побоищу, раскидал “инвалидов” в стороны. Те вскочили на ноги и кинулись на Федора.
-А, козел!.. – вопили мордатые инвалиды, – ты на кого бочку катишь, сука!?
Федор не умел драться, да этого и не требовалось: он просто отшвыривал обезумевших инвалидов в сугроб, те какое-то время там барахтались, поднимались, снова бросались на Федора, снова летели в снег…
Конец рукоприкладству положили гаишники. К этому времени возле места происшествия собралась толпа. От бражной лужи исходил тяжелый, резкий дух.
-Да я ему, козлу, глаз на жопу натяну!.. – первый инвалид снова кинулся на водителя “москвича”, но тот уже пришел в себя и встретил бросок подобающе: пнул инвалида промеж ног. Тот некрасиво хрюкнул и рухнул…
Федор подался вон.

Возле Дворца спорта роились людские толпища: в город прибывала на гастроли певица Пугачева, слышать ее голос живьём нашлось раз в сто больше желающих, нежели было билетов. Рёв возле касс клубился густопсовый.
Мимо спорткомплекса “Истомь” Фёдор пробрался к площади Дзержинского, остановился возле гастронома. Поозирался. Вычислил нелегальных торговок водкой: две бабы в искусственных шубах толклись на той стороне Дзержинки у телефонных будок…
Подошел. Бабы с чугунными лицами на подошельца и не глянули.
-Бутылку водки, – заговорщицки буркнул Федор.
-Четвертак, – сказала баба постарше.
-Вчера было двадцать, – возразил Федор.
-А завтра будет тридцать, – утешила торговка.

Когда подошел к родительской пятиэтажке на пересечении улицы Кирова с улицей Киевской, с небес раздался дамский крик:
-Михал Николаич! Прекрати пылить!
У подъезда стоял Угаров-старший. Настоящая, живая нога его была на тротуаре, а протезная упиралась в сугроб. На сугробе лежал половик, по которому дед Угаров колотил своей клюшкой. Из форточки во втором этаже торчала старушечья голова.
-Михал Николаич! – кричала голова, – прекрати! Щас милицию вызову!
Старик Угаров оглянулся на крикунью.
-Николавна! – помахал он клюшкой, – ты в каждой дыре затычка!
-Достукаешься! – грозила Николавна, – щас, щас милиция тебя повяжет! Я уже позвонила! Ишь, пылишшу поднял! Житья нет!
–… твою мать! – взвился дед Угаров, – запульну палкой!
-С ума сошел, старый хрыч! – обрадовалась старица. – Хулиган! Ага, вон твой сын идет! Все ему расскажу!.. Федя! Федя, смотри, что твой отец вытворяет! Елену Федоровну на психу сбагрил, а сам пыль на всю улицу поднял! Рехнулся старый!
-Да ты заткнешься, старая кляча! – рявкнул Михаил Николаевич и запустил в форточку шевяком снега. Бум! – тюкнул шевяк по раме. Голова иссякла.
-Восемьдесят лет дуре! – гремел Угаров-старший, – а ума – на восемь! Прокурор республики!.. Всех загрызла!..
Когда они с Федором поднимались по лестнице, родитель остановился у ненавистной нинниколавной двери и пнул ее ногой. Протезной.
-У-у, мымра!
Дверь смолчала.
А когда Угаровы вознеслись на следующую лестничную площадку, поруганная дверь открылась, из нее выглянула бабушка Нина Николаевна.
-Хам! Хулиган! – крикнула бабушка. – Ща-ас за тобой приедут! Посидишь в каталажке!
-Пришибу, стерву! – замахнулся клюшкой Михаил Николаевич.
Дверь захлопнулась.
-Стерва старая!.. Зараза!.. – причитал потерпевший, – всю плешь переела!
Он матюгал соседку, пока взбирались на четвертый этаж и еще недолго в квартире. Потом запал вышел, и отец, как ни в чем не бывало, спросил сына:
-Это ты, что ли, в газете печатаешься?
-Я.
-То-то гляжу фамилия знакомая.

Когда разлили по стаканам, отец посетовал:
-Мать как с цепи сорвалась, месяц не просыхала, всё подряд пила. Снова до белой горячки… Пришлось опять на психу отправить.
Он пожевал капустный лист, сменил тему:
-Вчера в очереди за водкой мне руку оттоптали.
-Руку? – перепросил Федор, – может быть ногу?
-Смотри, – отец закатал рукав рубашки: рука от кисти до локтя была синяя.
-Сбили с ног и всей толпой прошли по мне… За что воевали!? Чтоб за бутылкой в драку давиться!? Я б этих блядей, Горбачева с Лигачевым, на одном суку повесил! Отрезвить нас им захотелось!
-Сушеный указ верховный совет принимал, – напомнил Федор.
-Все они там наверху одна шайка! – грохнул отец кулаком по столу.
-Ты сам партийный.
-Меня сделали партийным! Много ты понимаешь!.. Ты вот что, гони-ка лучше еще за одной.
Федор сходил на Дзержинку и вернулся с другой бутылкой.

Через час разговор шел только о войне. Отец и мать прошли войну, оба дошли до Берлина, расписались на Рейхстаге, там и познакомились. С той поры их совместная жизнь была одним непрекращающимся днем победы.
-Пройст! – провозгласил отец, – немен зи битте пляц! Ахтунг!
Федор понял, что сейчас будет “воздушный бой”.
-Прикрываем горбатых! – без увертюры начал отец, – идем на высоте четыре тысячи. Три фоккера сваливаются на меня…
Каждый раз отец давал новую версию одоления супостата, существенно отличавшуюся от предыдущей, и ни разу не повторился. Итог от этого не менялся: в один “замес” четыре “фоккера” их трёх возможных отец сбил лично и два – совместно с товарищами по оружию.
-Пройст! – скомандовал он снова, и рука его еще достаточно четко описала рюмкой гусарский полукруг над столом. Он понюхал корочку, заметил, что Федор медлит, и строго произнес:
-Ду кляйн кинд!
Федор выпил.
-Обелунг лангзам! – провозгласил отец.
Это предвещало “испытание машины Геббельса”.
-Представляешь? – заговорщицки сообщил отец сыну, – во дворе рейхсканцелярии двенадцать одинаковых машин! Все, как одна, изготовлены по личному заказу Геббельса. А ездит он только на одной! Остальные – прикрытие. Но меня не насадишь. Сажусь в ту самую. Кнопка, как в самолете. Пуск! Заработала. Двигатель – шестнадцатицилиндровый, четыре метра длины.
-Ух ты! – как бы удивился Федор, – зачем такой длинный?
Отец испепляюще посмотрел на сына, и, как по бубну, постучал по его темени костяным пальцем:
-Ду кляйн кинд! Семьсот сорок лошадей! Форштейн?
-А-а… – закивал Федор, – тогда понятно.
-То-то, – сменил тон родитель, – выезжаю, значит, из рейхсканцелярии, и тут – щёлк! Вторая сама включилась. Ага, товарищи фашисты, с вами все ясно: автоматика. Ладно, и мы, ломовские, не пальцем деланы, освоим ваши хорьхи!
Ломовка – родная деревня родителя.
–…иду на сташестидесяти по автостраде, чую: жопа у хорьха ходуном ходит, аппарат дорогу не держит! Стоп, себе думаю, не дурак ли я? Остановился, кинул на заднее сиденье пару кулей с песком, снова дал гари. Пошла! Ровно пошла, мать ее…!
Откуда взялись мешки с песком, летописец умолчал.
-…Двести. Двести пятьдесят. Триста. Четыреста!.. – отсчитывал он.
-Взлетел? – спросил Федор.
-Сопляк!.. – взвился родитель, – не тебе п…ть! Тебя еще в … не носили, когда на меня шинель шили!
Федор разлил по рюмкам.
-Пройст!
Родитель резко перешел от войны к миру:
-Завтра мать с психи вернется. Просохла. Ты зайди-ка завтра вечерком.
И заснул, возложив лицо на блюдо с квашенной капустой.

На другой вечер Федор постучал в родительскую дверь. Долго не отворяли, хотя из квартиры доносились звуки человеческого присутствия.
Открыла мать.
-А-а!.. – заблажила она, – Федя! Сынок!
Старая была в ударе.
-Смотри, как я этого старого пердуна причесала! – гремела она, – На психу меня сбагрил!? Думал, шелковая оттуда выйду!? А вот это не хотел!? – она сделала интернациональный жест.
Отец безмолствовал, лежа на диване.
-Получил протезом по мозгам и успокоился! – ликовала мать, – да я таких как он от Орла до Берлина раком ставила!..
Отец зашевелился, потрогал одной рукой голову, другой культю. Увидел Фёдора. Негеройски простонал:
-Дура старая…как с цепи… С психи пьяная прибыла…и с собой ещё две бутылки приволокла! Ох…ох…твою мать…ногу мне …протезную оторвала и по голове… моим же протезом…
-Поговори еще! – рыкнула Елена Федоровна, – я тебе и настоящую выдерну!
Федор помалкивал.
-Выпьем! – приказала Фёдору мать, – с тобой выпьем, сынок! А этому замудонцу х.. да еще маленько! – она погрозила мужу кулаком.
Выпили вдвоем.
Отец постонал-покряхтел, сел на диване.
-Ладно, плесни ему, – снизошла мать.
Она быстро хмелела.
-Нас в сорок третьем на фронт привезли… – всхлипнула она, – каши дали!.. Досыта… А я уже и не помнила, когда ела досыта… С голодухи на фронт пошла…
Она подняла страшное, багровое лицо, с ненавистью уставилась на Михаила Николаевича:
-А этот летун сраный шоколад жрал!!!
-Прекрати!!! – взвизгнул Михаил Николаевич, – дубина!!!
-Ах, ты тварь!!! – Взвилась Елена Фёдоровна. – Добью, гада! – она схватила протез и замахнулась им…
Фёдор вырвал орудие возмездия из материнских рук и бросил его на диван. И тут же протез схватил Михаил Николаевич и с силой швырнул его в супругу: пластмассовая конструкция стукнула старушку в лоб. Старушка обомлела, постояла с остановившимися глазами, затем опомнилась и коршуном ринулась на обидчика…

Федор разнимал родителей весь вечер, они бились, пили, кричали, снова бились, пили, пока они не попадали на постели, как убитые.
Федор еще некоторое время посидел в родительской квартирке, устроившись на кухне за столом, листал альбом с фотографиями. Семейная история начиналась фотоснимком последнего дня войны: санитарка полевого лазарета Лена Сабурова и лейтенант Михаил Угаров 9 мая 1945 года у Рейхстага, на побитой стене которого увековечивали свои имена…

Угаровы-старшие принадлежали к категории, о которой великий поэт некогда сказал: “…он до смерти работает, до полусмерти пьет…”. Кочуя по стране, они родили шестерых детей, каждый из которых, достигая паспортного возраста, вырывался из пьяных кошмаров родного дома и бежал от него как можно дальше. Когда Угаровы-старшие оказались одни, они осели в Истомске, где жили старший сын Михаил и второй сын Федор. Третий сын Сергей бродил с геологическими партиями по Чукотке. Четвертый сын, Геннадий, был гражданином мира: бичевал на необозримых просторах союза ССР, изначально считая всякую трудовую деятельность тяжким грехом, издевательством над человеком, преступлением против свободы личности. Две дочери, Наталья и Ольга, каждая в свое время, добежали до Ленинграда, зацепились за его граниты, и оторвать их от них можно было только вместе с гранитами. Раз в пятилетку слали старикам письма: живы, и вам того желаем…
Перманентный кошмар родительских попоищ-побоищ навсегда выбил из всех Угаровых отношения родственности.
Федор не общался с родителями много лет. Зайти в родительский дом его заставила беда: отец по пьянке угодил под автобус, и ему отняли ногу. И навещать стариков время от времени Федор считал для себя епитимьей. Приходил и, считая томительные минуты до ухода, молчал, не зная о чем говорить. В таких случаях сильно выручала выпивка: она снижала взаимоотторжение…
Из комнаты донесся глухой стук. Федор заглянул: мать упала с кровати и продолжала храпеть на полу, время от времени бормотала бессвязные ругательства. Трогать ее Федор поостерегся: пробуждение могло означать только продолжение начатого вечером разгона.



Глава 5 Актуальный роман.

Не за тонкий стан тебя люблю я
С волосом кудрявым и густым
А за то, что сеешь кукурузу
Методом квадратно-гнездовым.

Петрарка.



Когда в “Знамени” набрался изрядный ворох угаровских рассказов, ответсекретарь Валера Седенюк посоветовал ему:
-Отнёс бы ты свои творения в книжное издательство, глядишь, книжка выйдет когда-нибудь. Стиль у тебя сложившийся, чувствуется, давно работаешь над словом.
Федор промолчал.
-Вон оно, под боком, – Валера кивнул в окно, под которым торчало трехэтажное здание раннехрущевского стиля, – иди к заведующему отделом художественной литературы Пташкину, у него нюх на хороших авторов. Иди прямо сейчас.
Федор надергал из вороха подборку рассказов, полистал их и отправился по указанному пути.
Пташкина в издательстве не было. Его все только что видели и даже слышали, но никто не мог точно сказать, где он скрывается от общественности. Федор вручил рукопись секретарю в приемной директора издательства и вернулся в “Знамя”, получил полсотни рэ гонорара. Прикинул общую наличность, получалось, что хватит на приобретение матраса; половая жизнь изнурила: от спанья на голом полу ныли бока.

Часа три он ездил от одного мебельно-хозяйственного магазина к другому, но ничего не выездил. Всюду было пусто. Вышел из последнего хозяйственного магазина в конце Фрунзе. И обнаружил, что находится неподалеку от места жительства своей старшей дочери Светланы. Света давно прислала ему письмо, писала, чтобы заглянул к ней, что она замужем, родила сына и пора бы деду познакомиться с внуком…
Федору все было как-то неловко перед дочерью, выросшей без него. И он никак не мог обнаружить в себе чувство дедства. Откладывал визит.
Сейчас решился.

Пятиэтажная малосемейка на улице Колхозной, где жила Света, была такого вида, словно подверглась артобстрелу и бомбёжке разом: часть окон выбиты, в кирпичных стенах темнели ухабы, двери на подъездах в пробоинах, а с крыши свисали рваные листы кровельного железа… На улице Колхозной было всего два дома. И совершенно неясно было, какое отношение имеет эта улица и эти две пятиэтажки к коллективному хозяйству обобществленных крестьян. Вместо скотоводов и земледельцев тут роились нетрезвые пролетарии и пенсионеры из сносимых трущоб.
Федор нырнул в искомый подъезд, как в омут: ни зги не видно было за первым же лестничным маршем.
Наитием отыскал комнату, постучал.
Отворила Света.
-Проходи, пап, – сухо пригласила она, как и подобает восемнадцатилетней дочери тридцативосьмилетнего отца, сбежавшего от ее матери, когда самой Светы еще и на свете не было.
В крохотной “семиметровке” свободным оставалось пространство величиной с газетный лист. Из колыбели улыбался младенец.
-Скоро муж придёт, познакомитесь, – сказала Света.
Пили чай, нескладно беседовали. Открылась дверь, и вошел мужик близкого Федору возраста, с монголоидным лицом.
-Александр, мой муж, – представила Света, – а это мой папа…
Муж исподлобья зыркнул на Свету, на Федора, повернулся и молча вышел.
-Он сейчас вернется, – сказала Света.
Через час Александр не вернулся. И через два. Федор поднялся:
-Пойду…
-Да… – вздохнула Света, – ты заходи, хорошо? Зайди завтра! Саша через день на вахту улетает, когда еще встретитесь. Зайди.
-Зайду.

Пришел через три дня. Света была еще более сдержанной, под левым глазом у неё было фиолетово.
-После твоего прошлого визита Сашка мне сцену устроил, – сказала Света.
-Какую?
-Сказал, что ты слишком молод для моего папы…не вешай, сказал, мне лапшу на уши. Ну, и…
-Меня всю жизнь принимают за кого-то другого… – пробормотал Федор.
И засобирался восвояси.
Шел пешком: настроение было прогулочное. Вышел на Фрунзе, свернул на Шевченко и прошел мимо конторы своего водоканала, свернул на Герцена, забитую ревущими автомобилями.
-Федя! – гаркнуло слева.
Федор оглянулся: из окошка тормознувшего рядом Камаза высовывался похожий на Пушкина Шура-Не-Буди.
-Садись, повезу!
-Не! – махнул рукой Федор, – я к Жоре в гараж зайду, вон, за углом! Чао!
-Чао! – и Не-Буди дал такой гари, что свет померк. Укатил.

Федор свернул к гаражному массиву за бензозаправкой. Возле своего гаража обтирал древнего жигуленка Боря Который Жора. Борю в детстве еще прозвали Жорой, так и до седин дозвали. Откликался и на Борю и на Жору, и на Жору Который Боря. И даже на аббревиатуру ЖКБ.
-Привет. – сказал Федор.
-Привет, – сказал Жора Который Боря, – а мы с Захарычем только-что о тебе говорили! И ты – вот он! Захарыч! – крикнул он в никуда.
Из соседнего гаража вышел Евгений Захарыч Пушкин в ватнике и вязаной шапочке.
-Бо мон! Кого я вижу! – с французским проносом проговорил он.
-И я того же мнения! – пропроносил и Федор, для чего зажал свой нос пальцами: получилось совершенно в тон Захарычу.
-Весна скоро. – Сказал Захарыч. – теплом повеяло.
-День открытых дверей. – Сказал Жора Который Боря. – Я Захарычу говорю: терпи, кто первый появится, тот и начнет!
-Что начнет? – не понял Федор.
-Пробу. – Жора кивнул на приоткрытую дверь гаража, – загляни…
Федор заглянул. На табуретке стояла могучая электроплитка, на ней – фляга, над флягой вился клубок трубок, под флягой стояло ведро с… – тут-то до Федора и дошло – “что”.
Дегустировали самогонку до песен.

Утром он очнулся от непривычного ощущения: почему так мягко под ним и тепло слева?
Раскрыл очи. Слева на него нюх-в-нюх смотрела незнакомая тетка с всколоченными волосами.
-??? – спросил Федор взглядом.
-Севастьян не узнал своих крестьян, – ответила тетка басом.
-Откуда ты взялась? – прохрипел Федор.
-Откуда и ты, Федя! Заспал?
Она встала с лежащего посреди пола матраса и, сверкая бледными ляжками, продефилировала в кухню.
Федор привстал, подозрительно посмотрел на матрас: откуда? Вчера не было… Украл, что ли?
Федору стало не по себе. Лег и, разглядывая обойную рвань на стенах своей квартиры, пытался вспомнить происхождение матраса. Из руин памяти всплывали сцены банкета в жорином гараже, неясные эпизоды путешествия в сторону дома… Вычислил! Ведь он же заезжал еще в хозяйственный магазин на Московском тракте! Точно, там и увидел вожделённый матрас…
Подошла тетка с бутылкой вина и стаканом:
-Похмелись, мозги на место встанут.
Федор принял “на грудь”.
Тетя, оказавшаяся Мариной, прояснила картину бытия:
-Ты вчера заявился к нам в магазин с матрасом под мышкой, уболтал продать тебе водку без талона, мол иначе спанья на обновке без обмытия не будет. Ох, Угаров, и красноречивый же ты поддатый! Любую уболтаешь. Я аж потащилась от твоих уговоров, хоть тебя самого можно было как матрас использовать. Ты помнишь, как уговаривал меня идти к тебе матрас опробовать?
-Не помню.
Из того, что начала проделывать с ним Марина, Федор уяснил, что у нее в неделю бывает больше романов, чем он успеет написать за жизнь. И все её романы – актуальные.





Глава 6 Родня.

Ах, родня моя, свора скандальная…

Майкл Джексон.



Идея съездить в родовое гнездо экс-жены Анны была для Федора одновременно и дежурной и бесперспективной. С момента очередного бегства с Московского тракта Анна и вся ее дружная родня считали себя в состоянии войны с Федором.
Нынче Федор решился навестить беглецов. И уже вышел из дома. Но был остановлен внутренним голосом: хочешь, чтобы тебя в очередной раз шуганули от тещиных ворот?
Другой внутренний голос возразил: чихать на баб, идешь к детям!
К единому мнению голоса не пришли. Федор засомневался, вернулся в дом. Налил в стакан самогонки, выпил. Посидел, прислушиваясь к внутренним голосам: помалкивали.
Принял еще полстакана. Блаженство растеклось по закоулкам души и тела, возникли лёгкость и умиротворение, смягчились жёсткие черты окружающего мира. “Сходи лучше к Николаю Каучукову! – сказал один из внутренних голосов, – что может быть лучше дружеского застолья? На кой тебе драмы на тещином подворье?”
Сунул в карман бутылку самогонки и пошел к Николаю, высвистывая “Только раз бывает в жизни встреча…”
Коварный алкоголь меж тем внедрился в глубинные тенёты мозжечка и своевольно сменил настроение с элегического на авантюристическое. Фёдор увидел проползавшее мимо такси, тормознул, и покатил в другую сторону - к тёщиным воротам.

Шестисоточное поместье Гавриловых дислоцировалось в эпицентре частного сектора между телецентром и подшипниковым заводом. Достиг. Покурил у ворот, морально настраивался. И нажал на кнопку звонка, торчащую на необхватной лесине ворот.
Минут через несколько в поместье возникли звуки. Кто-то, невидимый за могучими плахами, проскрипел по снегу подметками.
-Икто? – спросил невидимка тещиным голосом.
-Я. – Твердо ответил Федор.
-Чо надо?
-Ребятишек увидеть.
-Неча. Ступай отсель.
-Анну позовите.
-Сказано: ступай!
И теща-не-теща Вера Павловна заскрипела чунями в обратном направлении.
Федор помедитировал у ворот. Потом уцепился за верх забора и перемахнул во двор. Подошел к кухонному окну избы, постучал.
В окне качнулась занавеска, в нем, как на экране телевизора, возникло испуганное изображение Веры Павловны. Смотрели в упор друг на друга. Испуг на солнцеобразном тещином лице сменился гневом.
-Это еще что за новости? – донесся из-за стекла ее приглушенный глас.
-Где ребятишки?
-Нету! Пошел отсюда!
Федор потоптался у окна. В сенцах грохнуло, вышла приземистая, необъятная Вера Павловна в балахоне. Подошла к воротам, распахнула могучую калитку.
-Вон!
-Пока не увижу ребятишек, не уйду!
-Вон, я сказала!
-Ребятишек покажите!
-Милицию вызову!
-Я сам ее вызову! – озарился Федор и фальцетом вскричал, – карау-у-л!
-Бог с тобой… – опешила теща, – сдурел мужик…
-Карау-у-у-у-у-ул!!! – проорал зятек на всю Сибирь.
Занавески в кухонном окне разлетелись в стороны и прямо перед Федором возникли сразу четыре знакомых лика: десятилетний Женька, четырехлетняя Наташа, Анна Александровна и ее единоутробная сестрица Валентина Александровна.
-А говорили дома нет! – укорил Федор тещу.
Из сеней выскочила Валентина, копия Анны, только ниже ростом и шире сестры.
-Что ты сюда приперся! – вскричала она, – шагай!
-Кыш, – осадил ее Федор.
-Наел репу! – учуяла теща.
-Без грубостей, гроссмуттер!
-Уматывай! – скомандовала теща.
-Пусть Анна выйдет.
Перепирались недолго. Прокричавшиеся толстухи провели Федора в теплую летнюю кухню, расположенную неподалеку и приказали ждать решения: снизойдет Анна до разговора с алкашом, или не снизойдет.
Долго совещались дамы Гавриловы. Федор успел раскаяться в своем визите сюда: принесло же… Отворил бутыль и принял внутрь ещё дозу эликсира.
Никто не появлялся, словно забыли. Фёдор взглянул на часы и поднялся, чтобы податься вон...

Тут отворилась дверь, вошли два дюжих мужика в белых халатах. За их спинами прыгали три толстухи Анна-Валя-Вера Павловна, наперебой вопили:
-Вяжите его! Он алкоголик! Псих!.. У них вся семья сумасшедшая! Везите его на психу!.. Дураку место в дурдоме!..
-Пойдем, брат, пойдем, – дружелюбно пробормотал белохалатчик и взял Федора под руку, – отдохнешь у нас, все будет хорошо…
Вывели визитера на заснеженное подворье.
-Ну, что, алкаш, допрыгался!? – радостно возопила Анна, – орел! С куриными крыльями! Сейчас тебе покажут кузькину мать!.. Допрыгался, дурак!?..
-Погодите, – Федор освободил руку от дружелюбного захвата санитара, – отлить надо…
И шагнул к сортиру. Его не удерживали, видя, что бежать некуда: с той стороны строения был гигантский сугроб.
Федор подошел к сортиру, сгруппировался и броском форсировал сугроб между сортиром и забором, свалил этот забор и кубарем выкатился в соседний переулок по ту сторону двора. И дал ходу.
-Ловите!!! – завывали сзади родные голоса, – держите его!!! Уйдет!!!



Глава 7 Издатель Пташкин.

Запой есть неустранимый атрибут русской жизни.
Посмотришь на эту жизнь, и до того
опротивеет, что и запьёшь вдруг, как в омут…
И выныривать неохота. Но приходится…

Ихтиандр.



Заведующий отделом художественной литературы истомского книжного издательства Пташкин оказался страшной личностью – вылитый Карабас Барабас: длинные космы, бородища с усищами, под лохматыми бровями лютели беспощадные очи.
Пташкин мрачно зыркнул на Угарова, возникшего на пороге его кабинета. Федор мрачно смотрел на Пташкина, лохматой кочкой восседавшего в кресле.
Гость застиг хозяина на месте преступления с поличными: завлит сосредоточенно целился узким горлышком бутылки в стройный фужер, силясь совместить несовмещающиеся отверстия.
-Приветствую, – сказал Федор на всякий случай.
-Цыть! – рыкнул Пташкин. – Не спугни.
Он совместил-таки сосуды, струйка ароматного портвейна устремилась в фужер. Пташкин поставил на стол бутыль, взял фужер, волком глянул на Федора и сказал:
-Ой.
И выплеснул вино в пропасть, разверзшуюся между бородой и усами. Содрогнулся. И окоченел. Потом вперил испепляющий взгляд в Фёдора:
-Тебя два раза приглашать?
Федор налил вина в фужер и выпил залпом.
-Владимир Васильевич, – подал руку Пташкин.
-Федор Михайлович, – подал руку Угаров.
Помолчали.
В распахнутую дверь заглянул главный редактор Копытов, погрозил Пташкину пальцем:
-Владимир Васильевич, предупреждаю: еще раз увижу на работе в неопохмеленном состоянии, отстраню от работы!
-Обижаешь, Тимофеич, – набычился Пташкин, – уже исправился! Бог – свидетель! – указал он на Федора.
-То-то же, – удовлетворенно кивнул Копытов.
Пташкин принял еще фужер и начал оживать. Достал рукопись угаровских рассказов, стал излагать мнение:
-Прочитал. Хорошо пишешь. Половину фраз вычеркну, будет шедевр. Издадим книжку году этак…годика через три.
-Три года ждать книги? – удивился Федор.
-Скажи спасибо еще, что мы тебя без очереди издадим! Писорг – кодла суровая, хай поднимут: почему без согласия писательской организации никому не известного автора печатаете!
-М-да… – омеждометился Федор, – а им-то какое дело?
-Ох, тундра… – вздохнул Пташкин, – наливай, разъясню…
Снова остограммились.
Пташкин поднял палец и изрёк:
-У каждой кормушки кормится своя кодла! Все кормовые места города и окрестностей поделены, застолблены, размечены, размежёваны. Никто никого чужого к своей кормушке не допустит! Писатели – особенно: они тут огрызками с больших столов перебиваются. Между собой грызутся вусмерть! А чужого на выстрел не подпустят! Ты что, думаешь, зачем товарищ Сталин в 1934 году создал литературный колхоз? Правильно, чтоб управлять литературным стадом… А ты для них тут вроде единоличника, вторгшегося на их выпаса. Усёк? Нет такого гения, которого не затоптали бы наши творцы.
Пташкин растолковал Федору сложившуюся практику книгопечатания в условиях развитого социализма, в конце монолога присовокупил:
-Но. Но на дворе не одна тысяча девятьсот тридцать седьмой, а одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. С цепи нас не отпустили, но поводок сделали длиннее: издательство стало самостоятельнее в выборе авторов. Трещит колхозная система по швам! Так что дыши глубже, писатель, скоро воля… Твори! Чтоб тебя корова покусала…




Глава 8 Чистые воды.
Одна из самых поразительных особенностей
нашей своеобразной цивилизации заключается в
пренебрежении всякими удобствами и радостями
жизни…

Чаадаев.



НФС – своего рода завод по подготовке и подаче воды в город. Обширное хозяйство Федора не озадачивало: однажды усвоив всю систему и ее элементы, ориентировался в обстановке спокойно и настраивал станцию уверенно, руководил десятью кадрами смены, как расторопный сержант своей командой.

Ночью он сидел за столом в помещении центрального пульта и вместе с диспетчером бабой Маней просматривал гигантские листы рапортичек. К утренней планерке все данные, вписанные в рапортичку, должны быть проверены, выверены, подбит итог подачи воды по всем четырем общегородским водоводам, отдельно по промводоводу, учтен расход электроэнергии…
Озадачивала ситуация с подачей артезианской воды. Ее содержание в коктейле, подаваемом в город, колебалось – от шестидесяти до семидесяти процентов обычно, и несколько более, когда на подземном водозаборе работало максимальное число скважин. А по данным лабораторных анализов получались всегда одни и те же характеристики воды. Так не могло быть при нестабильном содержании артезианской воды в коктейле. Артезианская вода имела жесткость в несколько раз большую, нежели мягкая речная вода – эти постоянные величины при разной смеси обязаны были давать разное число жесткости…
Во всех рапортичках он отметил неизменную жесткость воды.
В три ноль-ноль на пульте вспыхнула сигнальная лампочка “перелив из резервуара артезианской воды”. Это значит, что резервуар переполнился и вода стала из него вытекать через переливные трубы в канализацию.
-Перелив, – сказал Федор.
-Сейчас исправим, – поднялась баба Маня.
Она подошла к пульту, отковырнула плексовую крышку сигнала и вывернула лампочку на несколько оборотов. Лампа погасла.
-Нет перелива, – сказала баба Маня.
-Всегда так работаете? – спросил Федор.
-Всегда.
Ему стало ясно, почему вода имеет одни и те же характеристики круглосуточно, независимо от изменения подачи воды с подземного водозабора, и суточного колебания уровня потребления воды городом.
Любая смена, приняв дежурство, старалась сделать его как можно спокойнее. В идеале: в каком режиме станцию принял, в таком и сдать.
Станция и молотила в одном режиме. С минимальными регулировками ночью во время промывки фильтров. Делалось только то, чего не делать было уже никак невозможно. А когда ночью уменьшалось потребление воды городом, чистые воды из переполненных резервуаров НФС попросту самотеком канализировались в реку.
Федор подошел к пульту и ввернул сигнальную лампу до упора. Она засветилась.
-На кой это надо тебе, Михалыч? – проворчала диспетчерша, – мы всегда так работаем, и начальство знает про этот фокус, ему тоже ни к чему лишние хлопоты.
-Посмотрю, долго ли перелив будет.
-А он до середины дня будет.
-Сколько артезианской воды пропадает зря… Люди боятся пить вонючую водопроводную воду, рыщут с канистрами по загородным родникам, а мы…
-Плюнь, – посоветовала баба Маня. - Береги своё здоровье.
Она отправилась в красный уголок вздремнуть, Федор остался у пульта.
Сидел, развалившись в кресле, пускал сигаретный дым в потолок. Хорошо. Сова по природе, ночью Федор чувствовал себя бодрее, нежели утром.
Под полом приглушенно рокотали насосные агрегаты, ровный шум умиротворял, настраивал на элегический лад. Федор поднялся, выключил свет над огромным аквариумом: пора и рыбкам отдохнуть.
Хорошо, что он знал станцию хорошо: не вставая с места, по динамике показаний приборов Фёдор мог безошибочно определить общий режим работы станции, спрогнозировать регулировки оборудования и подготовить всё к пиковому повышению подачи воду городу утром.
Он в который раз подумал о том, насколько технически совершенно построили эту станцию в 1904 году братья Бромлей, и насколько мало добавили к тому уровню “строители коммунизма”. Более того, при Бромлеях никто не посмел бы гнать в город такую скверную воду…
Работая некогда в оборонке, Фёдор поражался, сколь высокого качества делали изделия для погубления жизни. Работая в водоканале, поражался, какого низкого качества делали средства поддержания жизни. И он причастен к тому и другому.
.
Ночь за окном перечёркивалась струями летящего снега в свете фонарей, на холме резервуара подземной воды сиро торчала стеклянная будка стрелка-охранника, за стеклом вырисовывался сам беспробудно спящий страж: рот открыт, голова завалилась за спину, армейский карабин СКС- 43 уныло повис на раме дулом вниз. Так заразительно дрыхнул страж, что и Фёдор почуял сонливость.
Потянулся, потом сосредоточился и махом встал на руки. Стоял среди зала вверх ногами, разглядывал приборы на пульте: из этого положения их показания выглядели зазеркально…
Встал на ноги и пошел вниз, в машинный зал.
Прошел сквозь адский рев агрегатов, стал спускаться по винтовой лестнице в шахту под машинным залом. Верхний ярус шахты занимал напорный калач: шестисотмиллиметрового диаметра кольцевая труба, в которую насосные агрегаты второго подъема вдавливали воду, и откуда она вылетала по другим трубам в городские водоводы.
В нижнем ярусе был высасывающий калач: в него вода поступала из резервуаров и тянулась агрегатами, чтобы затем вдавиться в напорный. Диаметр труб был еще больший – бревно проскочит…
Федор долго и надсадно крутил ржавый штурвал задубевшей от бездействия задвижки, отсекал поступление речной воды. Отсек. Теперь речная вода к насосным агрегатам городского водовода не поступала, ее тянули только агрегаты промышленного водовода. В город шла чистая артезианская вода. Надо было подрегулировать станцию в соответствии с изменением режима работы. Федор поднялся к пульту.
Кнопкой на пульте он убавил нагрузку на агрегатах первого подъема. Забор воды из реки уменьшился, значит надо снизить дозу хлора, вводимого в речную воду для ее обеззараживания. Позвонил хлораторщику Сергею Бурякову:
-Речную прижал, следи за хлором.
-На хрена это тебе надо!.. – пробурчал Сергей, – шел бы лучше ко мне, мы тут с Петрухой вторую трёхлитровку бражки почали…
Федор отключился от хлораторной станции и вызвал очистные, сообщил:
-Прижал речную, следите за уровнем в фильтрах.
-На кой, Михалыч? – удручилась оператор очистных Лена, – мы только собрались вздремнуть после промывки, теперь зырь на эти фильтра!..
Вся смена была недовольна лишними хлопотами.
В четыре часа сигнал “перелив из резервуара артезианской воды” не погас. И в пять.
В шесть утра по графику полагалось увеличить давление воды в водоводах для увеличения ее подачи просыпающемуся городу. Федор кнопкой дистанционного управления с пульта добавил нагрузку на всех четырех работающих агрегатах. В машинном зале сработали электроприводы напорных задвижек, открывая их полностью – это ощутилось по изменившемуся звуковому фону: под полом загудело басовитее. Трепещущие стрелки манометров склонились вправо, приближаясь к заветной отметке в десять атмосфер…
Уже три часа в городскую водосеть поступала чистая артезианская вода. За это время прежний артезианско-речной коктейль уже вытолкнуло из сети.
Федор позвонил домой Васе Укокошкину.
-Да… – спросонья невнятно пробормотал Вася.
-Проснись и пей! – скомандовал Федор, – слей из крана пару ведер воды, потом набери в стакан и выпей. И позвони мне на водокачку. Я у телефона жду…
Через несколько минут позвонила васина жена Алина:
-Михалыч! – провопила она в трубке, – фантастика! Вода – сказка! Этого не может быть!..
Что и требовалось доказать.

Пересменок на НФС в восемь тридцать, тогда же – планерка.
Отдежуривший Федор доложил обстановку, не забыв подробно рассказать о сути снабжения города чистой артезианской водой в первой половине дня.
В кабинете шефа стало тихо.
-Кто разрешил? – спросил Бабенко.
-А кто запретил?
Владимир Андреевич обвел взглядом присутствующих, кивнул:
-Видали? Мы дураки, а он умный.
Коллеги с любопытством зарассматривали мастера Угарова. Принимающий смену мастер Синьков Иван Иваныч поморгал красными набрякшими веками, непонимающе пожал плечами, укоризненно посмотрел на Федора.
-Зачем тебе это надо? – уставился шеф на Федора.
-Воду в город подаем плохую. Я уж не говорю про то, что она не проходит по госту. Ее пить тошно. Я и предлагаю поэтому за счет инерции резервуара артезианской воды гнать по утрам в водоводы чистую артезианскую – пусть люди наберут для питья хорошую воду. А к полудню уровень артезианской в резервуаре снизится, можно снова открыть подмес речной, для хозяйственно-бытовых нужд сойдет пока и коктейль, какой обычно подаем. Коль не хватает одной артезианской, что еще можно сейчас придумать?
-Кто тебе сказал, что мы подаем в город плохую воду? – деревянно спросил шеф.
-Все знают.
-Для меня все – не документ, вот будет у меня документ, подписанный директором, я его исполню! А нет бумаги – нет проблем. Брось свою затею! Работай, как все, не занимайся ерундой.

После планерки Федор не пошел домой. Вместе со сменившим его мастером прошел на пульт и объяснил ему схему работы станции без подмеса речной воды. Федор знал, что Ивану Ивановичу трудно уяснить объяснимое: переведенный из электриков в сменные мастера из-за дефицита на станции сменных мастеров, Иван Иванович свободно ориентировался в электрике и мало что понимал в работе единой системы, каковой была станция со всеми ее сооружениями, оборудованием гидравлическим, электрическим, механическим и прочья. На работу Иван приходил, как на каторгу.
-Видишь, резервуар артезианской воды еще переполнен, – Федор указал на светящийся сигнал перелива, – пусть агрегаты тянут артезианскую из него, пока не осадят уровень хотя бы на треть. Потом можно, чтобы не допустить дальнейшего снижения уровня, открыть задвижку от резервуара речной воды – падение уровня в резервуаре артезианской остановится…
-На хрена тебе это надо, Михалыч… – заныл Иван Иваныч, – вывернул бы сигнальную лампочку, и нет перелива!
-Самим же нам пить свою воду!
-Ну и что? Работали бы, как работали, без подергушек…А сейчас Андреич вызверится… Он начальник…
-Иван! – укоризненно посмотрел на него Федор, – на смене ты начальник! С тебя спрос за воду. А ты дерьмом ближних поишь! Имея возможность поить доброкачественной водой! Побойся бога!
В десять утра перелив не погас. И в одиннадцать. Ближе к двенадцати сигнальная лампа перелива помигала и потухла.
-Открываю речную! – оживился Иван.
-Не спеши, – попросил Федор, – ведь еще полный резервуар артезианской. Пожалей людей, успеешь освежить их речной помойкой…
-Ну тебя с твоим экспериментом! – разозлился Иван и ринулся в шахту открывать подмес речной воды к артезианской.
Федор пошел домой, чтобы вернуться через трое суток. Следующую смену отработал в том же режиме: утром принимал у коллег смену, перекрывал задвижку, через которую шел подмес речной к артезианской, и до полудня поил город чистой артезианской водой. Когда артезианской в резервуаре оставалось на две трети, подключал речную и продолжал до трех ночи работать как обычно, в три снова перекрывал задвижку речной воды…



Через месяц такой работы он написал служебную записку с подробным описанием работы в своем режиме и предложил руководству водоканала узаконить такой режим для всех смен.
Вручил опус Бабенко. Тот прочел и изрек:
-Писал бы ты лучше свои юморески. Я вот читаю твои басни в газете – хорошо. А здесь свои эксперименты брось.
-Почему?
-По кочану. Умнее всех, что ли?
-Неужели особый ум требуется для таких простых вещей?
Шеф покачал закамуфлированной головой:
-Та-а-ак, значит не доходит до тебя. В общем, не перестанешь баламутить, я тебя в кегебе сдам.
-Не возьмут, – усомнился Федор.
-Это почему же? – полюбопытствовал шеф.
-Потому-что тебя возьмут.
-Что!?
-Когда гебисты твои узнают, каким дерьмом ты их поишь, они тебя первого и возьмут, – пояснил Федор, – а мы отопрёмся: мы чо, мы ничо, это Бабенко велел поить город речным химраствором, и запретил поить чистой артезианской водой.
-Ну, знаешь!.. В общем, иди…
Федор ушел. Дома написал еще одну служебную, пространнее первой, на имя заместителя председателя истомского облисполкома Кашина: тот курировал коммунальное хозяйство и раз в неделю вел прием прямо в кабинете директора водоканала.
Дед Кашин прочитал угаровский опус в присутствии автора и возмутился:
-Ты сколько принял на грудь, перед тем, как сочинить этот бред!?
-Пятьдесят кило, – сказал Федор.
-Что!? Сколько!? – сбился с пафоса дед.
-Гантеля у меня такая, – пояснил Федор.
-Причем тут гантеля?
-А причем бред?
-Ты представляешь, какие гидроудары будут в водосети, если дергать станцию по твоему методу!?
-Не представляю. Потому что не будет никаких ударов. Режим работы самой водосети вообще не меняется: то же давление, та же подача воды, что и при обычном режиме работы станции. Подумаешь, раз в смену закрыть и открыть задвижку от речной воды и перерегулировать подачу хлора да гидрорежим фильтров – минуты делов. Плюс экономия электроэнергии. Плюс экономия артезианской воды. И – гарантированная подача чистой артезианской воды в первой половине дня.
Перепирались, пока дед не изнемог.
-Проверю, – сказал он, – в следующую твою смену приеду на станцию, на месте посмотрим.

И приехал. Вместе с Федором они облазили всю станцию. Потом поднялись в помещение пульта, Федор развернул свою карманную схему, и еще раз пояснил режим работы станции в предложенном им режиме.
-Где ты взял такую подробную схему? – подивился Кашин, – да еще в цвете! В облисполкоме такой нет.
-В облисполкоме много нет из того, что должно бы быть.
-Ты на что намекаешь?
-На то, что страшно далеки там от народа.
-Дался тебе этот народ… Мне вот странно, что никто до тебя не додумался до такого простого решения… Ладно, работай пока по-своему, а мы там обсудим…


Бабенко смотрел на Федора волком, но шпынять перестал.
Зато возмутился директор водоканала Холодов; он позвонил на станцию и выговорил мастеру Угарову:
-Ты что там химичишь? У тебя зуд в мозгах? Извилины чешутся?
-А у тебя выпрямились? – спросил Федор.
-Ты мне хвоста не поднимай! Ишь, орёл! Дед Кашин тут нам клизмы вставил: вы не чешитесь, один мастер Угаров сообразил толковое дело!... Ты вот что, драгоценный, еще раз проэкспериментируешь – ищи себе другую работу!
-Экспериментируешь на людях ты: требуешь поить их дерьмом. А я – чистой водой. Может быть тебе надо подыскать другую работу?
-Все! Больше ты в водоканале не работаешь! – взвился босс, – чтоб больше я тебя на станции не видел! Немедленно!.. Ясно!?..
-Принято к сведению. Записать распоряжение в журнал?
-Это уже не твоё дело. Вон со станции!..
Федор засмеялся. Он служил в водоканале уже больше трех месяцев – эпоха! Записал в оперативный журнал распоряжение Холодова. И продублировал запись в журнале распоряжений.
Доложил по телефону начальнику станции:
-Директор водоканала только что отстранил меня от работы…
-Знаю…- проворчал Бабенко и бросил трубку.
Фёдор достал из шкапчика банные принадлежности и пошел в баню-сауну, расположенную в пристройке к машинному залу: смыть грехи на прощанье перед перелетом на заранее не подготовленные позиции.

Хорошая баня на НФС. Просторная раздевалка. Просторная душевая. Парилка с электрокамином невероятной мощи: за пару часов прокалял гору громадных булыжников.
От первого ковша, вылитого на камни, Федора едва с полка не сдуло струей раскаленного пара…
Через несколько заходов Федор исхлестал добротный березовый веник в лохмы. Он до того зашелся в кайфе, что сейчас мог хлестаться даже проволочным веником и боли не почуял бы. Красный, как конь Петрова-Водкина, он отдувался на скамье, когда в раздевалку ворвался старший технолог станции Петр Максимович Шмелев.
-Угаров! – рявкнул он, – Там начальства целый взвод прикатил, а ты паришься! Давай на пульт!
-Я больше здесь не работаю, – томно прогундосил распаренный Федор.
-Как это не работаешь?
-Холодов меня уже выгнал. Велел немедленно покинуть станцию. Я записал в журнале его распоряжение, доложил Бабенко. Сейчас допарюсь и пойду вон со слезами на глазах…
-Хватит трепаться! – вызверился Максимыч, – ты на смене! И делай, что положено!
Федор оделся и поднялся в помещение пульта. Шмелев, ростом и осанкой похожий на гвардейского офицера Его Величества, прогуливал свою лысину возле открытого окна: жарко было в пультовой.
-Изуверство, – сказал Федор, – с полка сдернуть средь процесса.
-Начальство уедет – хлещись хоть до обморока. Тут Кашин твою затею собирается воплощать в жизнь, ходят вон по станции, руками машут. Заварил ты кашу…
В дверях возник председатель горисполкома Гонцов.
-Где Кашин? – спросил он.
-На очистных, – доложила баба Маня, – позвонить?
-Не надо, подожду их здесь.
Резкий апрельский ветер ворвался в помещение, зашелестел бумагами на громадном столе диспетчера.
-Ночью Истомь тронется, – сказал Максимыч.
-Откуда известно? – удивился Гонцов.
-Не знаю, – пожал плечами Максимыч, – тридцать лет у реки, угадываю.
Ввалилась толпа коммунальных начальников во главе с дедом Кашиным, принялись шумно обсуждать что-то, сыпали специальными терминами: давление…сечение…перепад уровней…гидросхема…
-Ну, Михалыч, готовься, – сказал Шмелев, – или тебе червонец за рацпредложение выпишут, или с дерьмом смешают.
-Вообще-то я здесь уже не работаю.
-Да брось ты! Меня Холодов так увольнял уже раз десять!
Застрекотал телефон внутренней связи. Федор поднял трубку, услышал возмущенный голос старой лаборантки Евдокии Семеновны:
-Михалыч, делай что-нибудь, такую воду подавать нельзя! Запах в воде за пределами всех баллов!..
-Секунду! Тут Шмелев рядом, передаю ему трубку!
Максимыч подошел к телефону, послушал.
-Ясно, – сказал он, – Семеновна, бери еще одну пробу, а я звоню в центральную лабораторию.
Он набрал номер центральной лаборатории водоканала.
-Шмелев с энфээс. Какое содержание фенола в реке? Да, в последней пробе. Что!? Вы не можете назвать мне цифры?.. Что? Я, головой отвечаю за качество подаваемой городу воды и не имею права знать, что это за вода?.. Вы издеваетесь?.. Это секретные данные!?.. Кто распорядился засекретить?.. Нет, вы назовите!.. Погодите!..
Максимыч постоял с окаменевшим лицом.
-Дурдом!.. – раздраженно сказал он, – бросила трубку, стерва.
Он вышел.
Начальственная рать вышла следом, стало тихо. Федор посидел за столом, тупо глядя на коммутатор. Потом поднялся, сошел в шахту и перекрыл поступление речной воды к агрегатам питьевого водовода. Из машинного зала выбрался на улицу, дошел до хлораторной. Не обнаружив у хлораторов Сергея Бурякова, поднялся к нему на второй этаж в бытовку. Там за столом восседали слесарь Петя Флюс и хлораторщик Буряков, хлебали брагу, поочередно черпая ее кружкой из кастрюли.
-Ох и вонища, – пошевелил носом Федор, – Сергей, убавь хлор, я речную прижал.
-Ты прими сначала! – протянул ему кружку Сергей.
-Воздержусь.
-Смотри, последняя. Ты в курсе, как нас слесаря насадили?
-Как?
-Накололи нас эти козлы! – покраснел от возмущения Сергей, – мы с Петрухой замутили флягу браги, спрятали в воздуховоде. Неделю ждали, когда дозреет! Сунулись – там кот наплакал! Слесаря, козлы, разнюхали и почти всю вытаскали! Четыре ведра! Нам на донышке осталось… Ну, халявщики, мы теперь с пургеном замутим!.. Зря, Михалыч, отказываешься…
-Следи за хлором, – напомнил Федор.
-Да плюнь ты на эту работу! Что ты все суетишься? Не высовывайся, и все нормально будет! Кого ты собирался удивлять своими потугами?.. Ну, вот сейчас отсек ты речную воду от питьевого водовода, а артезианской не хватает, значит снизил давление в водосети, так?
-Так.
-Вот тебя и проклизмуют за это! А нас с Петрухой – нет! Верно я говорю, Петруха?
-Какой базар, – важно подтвердил похожий на старика Хоттабыча слесарь Флюс.
В помещение ворвался запыхавшийся слесарь Чебурашка:
-Без меня!.. – укорил он коллег с порога, – наливайте!
Федор пошел прочь.
-Убавь хлор, – напомнил Сергею.
-Нет вопросов, – кивнул Сергей, – мне что: жалко что ли? Только на хрена бы все это надо? Настрой станцию на один режим и пусть она так молотит до самого коммунизма, пока не рассыплется…

Федор вернулся на пульт, позвонил диспетчеру водоканала, доложил о прекращении подмеса речной воды в питьевые водоводы и о том, что распоряжением директора отстранён от работы.
-Как так? – не поняла та.
-Так. Распоряжение записал в журнал, жду замену.
-Дурдом… – пробормотала диспетчер.
-Вообще-то Холодов приказал мне немедленно покинуть станцию. Это я уже самоуправно нахожусь тут.
-Дурдом…

Рядом громыхнуло несколько раз. Фёдор глянул в окно: внизу маячили два военизированных стрелка и попеременно палили из карабинов в крышу многострадального Бромлея. Фёдор открыл раму, поинтересовался:
- Китайцы напали?
Стрелки обернулись на зов, едва удержались на ногах.
-Спокуха, шеф! – прохрипел один. – Минут двадцать не дыши, мы их щас всех снимем! Во! Ишшо один побёг!.. Ишь, копытами зацокал, тварь мохнатая! Не уйдёшь от карающей руки пролетариата!
- Бля буду! – икнул второй. – Хучь он и с рогами, но супротив винта ему слабо!
На выстрелы уже бежали начальник караула со товарищи. У стрелков отобрали стволы и увели в караулку.






Глава 9 Нью-классик.

Ну, а класс – он запивает квасом?
Класс - он тоже выпить не дурак.

Ельцын.




1 мая 1987 года в Истомске проистекала демонстрация трудящихся в поддержку политики партии и правительства. Коллективы предприятий, учреждений и организаций маршировали от площади имени революционера Ленина по проспекту имени революционера Ленина в сторону площади Революции. Над головами шествующих частоколом торчали плакаты с изображениями членов Политбюро ЦК КПСС и граждан, к ним приравненных, полоскались на ветру тряпошные лозунги: “Больше социализма!”, К двухтысячному году – отдельную квартиру каждой советской семье!”, “Выполним продовольственную программу к 28 съезду КПСС!”, “За мир и социальную справедливость во всём мире!”, “Да здравствует КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи!”, “ Да здравствует перестройка!” “Слава Горбачёву, прорабу перестройки!”…

Федор не демонстрировался. Он лежал на матрасе посреди пустой комнаты в своей квартире и читал статью Фридриха Энгельса “Прусская водка в немецком рейхстаге” – блистательное исследование классика по теории и практике самогоноварения. Умел товарищ Энгельс доходчиво отвечать на самые животрепещущие вопросы бытия.
В кухне на газовой плите калилась четырехведерная фляга браги, – символ независимости Федора Михайловича Угарова от воли партии и правительства с примкнувшим к ним верховным советом союза ССР и от их совместного Полусушеного Указа “О борьбе с пьянством и алкоголизмом”.

С выпивкой в магазинах стало никак: ничего купить было невозможно. Федор решил проблему как деды учили: добыл флягу, мешок сахара, соорудил портативный самогонный аппарат – и самообеспечился. Он наловчился пропускать самогонку через бытовой угольный фильтр “Родник”, получалось чистое зелье…
В свете энгельсовой теории практика получалась такая. Восемь кило сахара на флягу = 8 кг х 78 коп = 6 рэ 24 коп. Плюс горсть дрожжей на рубль. Вода не в счет. Итого: 7 рэ 24 коп. – цена загрузки. Неделя выдержки в комнатных условиях. Первая, контрольная перегонка, показала следующий результат – полное ведро зелья пятидесятиградусной крепости при замере спиртометром. В переводе на водку – 24 поллитровки. При себестоимости 30 коп за бутылку. В сто раз дешевле цыганского самопала и в двести раз качественней.
Политэкономия получалась убедительной.
Федор почувствовал себя Энгельсом.
Начался процесс: из змеевика в ведро потекла тонкой струйкой искристо-прозрачная, ледяная самогонка. Через пару часов процесс должен был закончиться, дав искомый результат.
Федор сел за тарный ящик и выстучал из “Любавы” первые сегодня строки: “Если следовать ходу событий весны…”
И выпал из реальности.
Строки ложились на бумагу неспешно, обстоятельная долбежка одним пальцем сводила отпечатки к минимуму.

От художественной прозы его отвлекла проза жизни: особым тоном зафыркала фляга. Ведро было полным. Окончание процесса совпало с концом рассказа. И то и другое было законченным шедевром, но страсть к совершенству толкала творца на доведение продукта до абсолюта. Федор снял флягу с плиты, отнес в ванну, наполненную ледяной водой, и утопил в ней сосуд: давление в нём сразу упало. Открыл крышку в подводном положении: бражная муть хлынула из фляги, вода стала мутной. Выпустил муть в канализацию, вымыл флягу.
В чистую флягу он вылил искристо чистую самогонку из ведра, и снова утвердил на плите. Теперь из самогонки должна выгнаться другая самогонка,ещё чище и крепче первой. Наладил процесс и вернулся к рукописи.
Снова забылся в завораживающем мире слов.

-Тук…тук…тук… – несмело постучали в входную дверь.
Федор насторожился. Махатма так не стучит. Крокодил Гена тоже. Метр Девяноста вообще не стучит, а пинает в дверь…
Участковый? Он уже приходил по наущению соседей, жаловавшихся ему про то, как пьют и шумят в квартире Угарова…
-Кто? – спросил Федор.
-Василий, – как из застенка донесся через дверь стон Васи Укокошина.
Федор отворил.
Одноклассник, однополчанин, однокурсник, друг и чуть ли не брат, Вася заходил к Федору редко. Так сложилось, что не Вася, а Федор должен был наносить визиты. Вася не раз выговаривал Федору, встретясь с ним где-то случайно: что-то ты, брат, не заходишь. Нехорошо, нехорошо забывать старых друзей… Заходить самому к Федору Васе не приходило в голову. Сегодняшний визит Васи Федор смело мог отнести к чрезвычайным обстоятельствам. Так оно и было.
По традиции колонны демонстрантов проходили мимо трибуны на площади Революции, сворачивали на Московский тракт и, скатившись по склону вниз к водочному магазину “Колокольчик”, швыряли к его подножью знамена, флаги и плакаты…
Заведующий отделом партийной жизни газеты “Знамя” Укокошин в колоннах не маршировал. По табели о рангах он числился уже не маршевиком, а в категории принимающих парад, и торчал на трибуне с местными вождями, коченел на ледяном ветру трезво и безнадежно.

Сейчас Вася был уныл, трезв и изнурен своей идейностью.
-Два часа с лишком на трибуне дрожал, – выговорил Вася деревянными губами, – сейчас бы по рюмке…
Последние слова Вася сказал сам себе не веря, просто для приличия. Отдел партийной жизни газеты “Знамя” под руководством Васи вел беспощадную борьбу со всяким употреблением алкоголя. Вася, истовый коммунист, и думать себе не позволял об употреблении. Федор знал, что в порядке партийной дисциплины Вася даже тайно, под одеялом вина не выпьет: партийная совесть его была безукоризненна.
Знал Федор и другое: любит выпить Вася Укокошин. Очень любит. Но партию он любит больше.

-Ну и обстановочка у тебя, – покачал Вася сильно облысевшей головой, – даже сесть не на что.
-Вон на ящик садись, – предложил Федор.
Он без лишних слов воздвиг на тарный ящик-стол литровую банку самогонки двойного перегона, аскетическую закуску.
-Что это? – насторожился Вася.
-Самогонка.
-Где взял? – вздрогнул Вася.
Он почувствовал себя участником антипартийного заговора. Его партийная совесть возроптала… и одновременно возроптала тайная страсть.
Мука отразилась на лице его.
Федор разлил самогон в стаканы, взял один из них, чокнул о другой и залпом выпил.
-И ты, э-э-э…не боишься, э-э-э… – пробормотал Вася.
-Чего?
-Ну, э-э-э… поймают…
Федор засмеялся животом.
Вася вдруг быстро, как кошка лапой, цапнул стакан и махом выплеснул самогон в рот. Проглотил и оцепенел. Усваивал.

Когда осадили первую банку, Вася забыл партийную жизнь. На второй впал в беспартийность: стал воспевать вместе с Федором белогвардейщину гимнами типа “…белой акции гроздья душистые…”
Дебаты, песнопения, оратории затянулись до глубокой ночи.
Утром Федор привстал на своем матрасе, узрил Василия в углу на телогрейке, позвал:
-Вася-а-а!..
Вася не шевелился.
Федор прокашлялся и торжественно возвестил:
-В то время, когда партия и весь советский народ, идя навстречу решениям очередного партсъезда, берут на себя историческую ответственность за грандиозные социальные преобразования, отдельные представители морально нестойкой прослойки…
-О-о-о… – простонал Вася, – о-о-о…
-Живой, – удовлетворенно сказал Федор, – проснись и пой!
-О-о-о… – страдал Вася.
Федор принес из кухни банку самогонки. Налил в стаканы, произнес:
-Леди и джентльмены! Дамы и господа. В связи с тем, что вопрос об употреблении алкоголя не входил в программу русских социал-демократов, предлагаю игнорировать полусушеный указ как проявление волюнтаризма и отрыв от реальных чаяний масс. За нашу советскую родину! Ура!
И выпил.
Вася сел на полу, пошарил возле себя, нашел очки. Надел. Выстонал:
-Ой…
Сонной мухой он подполз к стакану, поднял его неверной рукой.
-Ой… – повторил стон, – ой…
И выпил. После чего стал оживать. После второй совсем окреп. Послонялся по пустой комнате, поразглядывал паутину в углах, произнёс задумчиво:
-Анна недавно была у нас. Роскошная женщина. И чего тебе с ней не живётся?
-И чего это ей со мной не живётся? – в тон отозвался Фёдор. – Роскошный мужчина в расцвете сил, желаний и возможностей. Получил блестящее образование в одном из ведущих вузов страны…
Василий индифферентно укорил:
-И опять утроился на какую-то водокачку. На что ты растратил лучшие годы? То ты слесарь, то снабженец, то учитель, то сторож, то почему-то заводской инженер, то рабочий нефтяник, то какой-то художник-оформитель, то электрик, то завхоз, то какой-то технолог, то вдруг инженер-приборист, то механик, то ещё чёрт знает кто… Зачем тебе такая бодяга? Неужели с дипломом историка ты не можешь найти более достойную работу?
-Вася, у тебя тоже диплом историка. А занимаешься партийной бодягой. Неужели не можешь устроиться на более достойную работу? Ведь твоя партийная работа – пустопорожнее занятие, глумление над жизнью, служение бреду…
-Ну-ну-ну! – Поднял Василий ладонь. – То, что ты называешь бредом, является жизненной реальностью для сотен миллионов людей!
-Это реальность концлагеря, в котором ты – надзиратель. Идеологический вертухай.
-А ты кто? – нахмурился Василий.
-А я – вроде солженицынского Ивана Денисыча.
Вася оторопело посмотрел на друга.
-Я об этом не думал… - растерянно проговорил он.
-Ты не думал и том, что будет, когда не станет лагеря.
Вася ошалело смотрел на Фёдора.
-Так что, лучше бы ты, Вася, заранее поискал для себя какую-нибудь мирную профессию.
-Занесло тебя, - криво усмехнулся Василий и примирительно добавил, - я думаю, ты мог бы преподавать историю…
-Какую историю? – Усмехнулся и Фёдор. – Которую придумала твоя партийная кодла?
-Но можно же…
-Можно. Если не тошнит.
Фёдор снова налил в стаканы.


В дверь постучали. Фёдор отворил и увидел Надю Подкатову.
-Дрыхнешь!? – вместо приветствия воскликнула Надя. – А люди празднуют!
Она шагнула в коридор, стала снимать пальто и тут увидела Василия.
-Ой… у тебя гости… извини…- и снова надела пальто, - я пойду…
-Не спеши, - попытался удержать её Фёдор.
-Потом зайду… - сконфуженно пообещала Надя.
И хлопнула дверью.
Василий понимающе посмотрел на Фёдора, усмехнулся:
-А узнает Анна?
-Что узнает? Что свято место пусто не бывает?




Глава 10 Четырнадцатый приход.


Да здравствует советский суд – самый
гуманный суд в мире!

Лаврентий Берия.


Федор получил повестку: явиться в Кировский районный суд города Истомска в качестве ответчика. В повестке не указывалось по какому делу отвечать и перед кем.
В суде узнал: Анна подала иск к нему, чтобы суд обязал “…ответчика Угарова Ф.М. не препятствовать Угаровой А.А. в проживании по адресу Московский тракт…”
Председательствовал в процессе народный судья Бородавкин, многолетний человек с ослабленным слухом, из-за чего он понукал Федора говорить громче и “не мямлить”.
-Я и так почти кричу! – кричал Федор.
-Ты не ори, а говори внятно! – вопил дед Бородавкин.
-Не ты, а вы! – прокричал Федор.
Дед расслышал.
-Видали?! – ухмыльнулся он, – выгнал из дома жену и детей, и требует, чтобы его на вы называли!
-Я не понимаю, зачем этот суд!
-Громче! – потребовал судья.
-Зачем суд, если я не препятствую мадам Угаровой проживать в нашей общей квартире на Московском тракте! – проорал Федор, – жить там или не жить она решает, а не я и не суд!..
-Не ори! – прервал его арию судья.
-То ори, то не ори! – огрызнулся Федор.
-Что-о-о!? – Набычился судья, – повтори, что ты сказал!?
-Зачем суд!?
-Не твое дело! Подала иск – значит препятствуешь! Ишь, деятель! Его дети мыкаются по чужим углам, а ему иск не нравится! Совесть есть? Отвечай: иск признаешь!?
-Причем тут мое признание или непризнание, если мадам Угарова сама уезжает и приезжает, когда хочет!? – орал Фёдор.
-Не выражайся!!! – рявкнул дед Бородавкин.
-Что я сказал неподобающего?
-Законную жену мадамой называть – это подобающе?
-Она мне не законная жена. Брак давно расторгнут.
-Как так!? – удивился судья.
Стали выяснять и выяснили: этот же Кировский райнарсуд ( в том же составе!) развел Угаровых шесть лет назад. Только штамп о разводе поставил в паспорт один Федор, а Анна так и продолжала числиться замужней…

Две древние народные заседательницы, дремавшие обок деда Бородавкина, очнулись и ненавидяще уставились на ответчика Угарова. Анна Александровна Угарова, круглая, как копна, насупленно смотрела в пол, на вопросы судьи коротко отвечала дурным голосом и умолкала…
-Кто тебя выселял? – обернулся Федор к экс-жене.
Та сидела с кумачовым ликом и молчала.

Внутренний голос тихо бубнил Фёдору: « Я ж говорил тебе, болвану, ещё сто лет назад, чтоб не связывался с этой толстухой! А ты, маньяк сексуальный, про любовь ахинею нёс! Про божественные формы!.. Ну и чего стоят эти формы с таким-то содержанием?..».
Тут вдруг возник второй внутренний голос и опроверг первого внутреннего демагога: «Федя, не тушуйся. Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда! Нюся девушка непредсказуемая, долго в избе не задержится, но хоть полы вымоет и щами побалует…»
« Пошла она вместе со своими щами! – вскинулся третий голос. – Федя, ты что, недееспособный!? При чём тут бытовые нюансы? Зри в корень! Эта дура сама не знает, зачем затеяла этот суд дурацкий! Чтобы тебя ещё раз в дерьмо окунуть? И как же она после этого намерена отношения с тобой строить?»
«Спокойно! – встрял первый голос. – Ша, братва. Оставьте за бедной женщиной право на самоопределение…»

- Именем российской федеративной социалистической республики! – Загрохотал судья Бородавкин и огласил решение: вселить гражданку Угарову в квартиру по Московскому тракту номер…

30 мая 1987 года Анна Александровна Угарова в четырнадцатый раз за последнюю пятилетку вселилась в двухкомнатную квартиру на Московском тракте.
Федор при акции не присутствовал.
Вечером он подошел к своему “холерному бараку”, увидел гуртующихся у скамейки соседей.
-Митингуем? – поинтересовался Федор.
-Михалыч! – оживился тезка, Федор Карасев, – рассуди! Мы тут спорим, в который раз твоя Нюся приезжает-уезжает?
-Семнадцатый! – вставил реплику Чебурашка, – я точно высчитал!
-Какие семнадцать!? – загорячился Петя Флюс, – ты как считаешь? Ты считай только те разы, когда она со всем барахлом уезжает! А когда с одними узлами – это несчитово!
-Семь бутылок выставила нам за погрузку-разгрузку! – одобрительно заметил Николай Тятькин, – ты, Михалыч, попроси ее чаще ездить туда-сюда.
Мужики засмеялись.
-А лучше пусть не распаковывает шмотки, – посоветовал Чебурашка, – завтра похмелиться надо будет, мы ее назад увезем.

Федор зашел в квартиру. Большая комната была завалена вещами. Многострадальная мебель походила на памятники материальной культуры некой кочевой цивилизации: ободранные шкапы, кухонный гарнитур с отслоившимся покрытием, ободранный холодильник, сервант в нескончаемой стадии сезонной линьки…
Анна копошилась в кухне.
-Где дети? – спросил Федор.
-У мамы.
День истекал. Разговаривать было не о чем.



Глава 11 Пророк.

А супруга у меня простая, из народа.
Издевается. Ты посмотри, говорит, на свою
штрафную харю…

Сергей Довлатов.


Федор взял пару бутылок самогонки и подался вон из дома. Направил стопы к заскорузлому холостяку-разведенцу Николаю Каучукову.
Он был дома.
-Нюся вернулась, – доложил Федор.
-Сочувствую.
Разлили самогонку по стопарям, выпили.
-Надолго она? – поинтересовался Николай.
-Как в штрафбате: до первой крови.

Выпили ещё.
-До горбачёвской перестройки хоть водка в Истомске была. – Констатировал Николай.
-А до октябрьской революции ещё и пиво. - Поддержал тему Фёдор.
-Что ты хочешь этим сказать?
-Что в нашей стране законы исторического развития недействительны.
-В смысле?
-В смысле, что во всём мире всё улучшается, а у нас всё ухудшается.
-Зато у нас социализм. – Строго сказал Николай.
-Социализм. – Подтвердил Фёдор. – Чем больше социализма, тем меньше выпивки и закуски. Там, где социализма меньше, там выпивки и закуски больше. А если выпивки и закуски убавится – социализма прибавится. Не зря Горбачёв отучил пить и закусывать под лозунгом “больше социализма!”
-В этом что-то есть… - задумался Николай. – Но ты антисоветчик…
-Стоп! – поднял палец Фёдор. – Это советская власть против меня! Чем я ей не нравлюсь?
-Такие как ты любой власти не нравятся! – Хмыкнул Николай.
-Это почему же?
-Почтения к власти у тебя нет.
-А у неё ко мне?
-Ух, ты, чего захотел!
-А чего ж тогда она от меня хочет?
-Да ей плевать на тебя!
-Тогда и мне плевать на неё.
-Дурак ты… - махнул рукой Николай. – Наливай!
После пяти стопок он впал в минор:
-Гори, гори, моя звезда…
-Фактически, – кивнул Федор.
-Звезда любви заветная! – взял выше Никола.
Довыл арию до логического конца, принял еще стопку и впал в литературную критику:
-Ты хорошо пошел, мой мальчик! – поводил он пальцем возле угаровского носа, – но! Но если ты и дальше будешь буксовать на коротких хохмочках – ты не писатель! Ты почему не пробуешь себя в больших формах? У тебя есть дар слова! Ты должен реализовать его достойно!.. В романе!.. Я спрашиваю, мать твою…, почему ты не пишешь роман!? Отвечай, балбес!

Николай был первым, кто сказал однажды Федору: “Пиши! У тебя дар слова.” Давно это было. Так давно, что стало почти что неправдой. Но это было – Федор помнил…
-Ты болтался, как ботало! – наращивал пафос Николай, – водку жрал!.. Баб ..! Проматывал единственную, неповторимую жизнь! Богом данную!..
-Тебе про бога не положено, ты партийный, – напомнил Федор.
-Молчи, балбес! – вспушился Никола, – ты слушай, что я говорю! Я, а не Васька Укокошин!
-Причем тут Васька?
-Притом! Когда твои рассказы появились в “Знамени”, Васька желчью изошел! Ты – выродок нашего поколения, единственный, не нашедший себя в жизни!.. Мы все – при деле. С положением. Мы с Васькой – журналисты. А ты знаешь, что всем журналистам грезились лавры писательские? Как же, ведь мы ж почти писатели! Каждый день строки выдаем!.. Только нашими строками жопы вытирают! А тут приходит антисоциальный элемент, забулдыга Угаров, никому не известный и никому не нужный, и приносит нормальную прозу! Сразу! Минуя промежуточную стадию литературного ученичества…
Николая несло.
-Давай еще по одной, – надоело Федору.
-Вот-вот! – встрепенулся Николай, – одно у тебя на уме!..

Очнулся Федор в собственной квартире на знакомом матрасе, брошенном на пол. Не сам проснулся, разбудили.
-Вставай, писака! – гремел анютин голос, – вали на работу!
-Выходной у меня сегодня, – буркнул Федор, не поднимаясь с пола.
-Все равно вставай! Хватит дрыхнуть!
Федор открыл глаза. Над ним громоздилась необъятная Анна в коротком халате, под которым белели громадные белые ляжки, сходившиеся у чего-то темного.
-Вставай! – скомандовала она, – дуй за детьми! Сначала харю вымой!
Возобновлялась семейная жизнь.
В дверь постучали. Анна ушла отворять, а Федор вновь натянул на голову пальто и провалился в сон.
-Сволочь!!! – громче прежнего загрохотал над ним анютин голос, – к тебе уже на дом бляди ходят!..
Она схватила пальто и хлестнула им Фёдора по лицу.
-Отвечай, подонок, кто эта прошмандовка!?
-Что!?.. Чего!?.. – непонимающе уставился на нее Федор.
-Знаешь!.. Знаешь, ублюдок, про кого я говорю!.. Приперлась, дылда: Федора позовите!.. Я щас тебе покажу!..
Анна кинулась в кухню, и тут Федор от нехорошего предчувствия вскочил на ноги. Вовремя: прямо на него летела Анна с вилкой наперевес.
-Дурища!!! – взвизгнул Федор и швырнул в нее многострадальное пальто. Ослепил противника, как пишут в полевых уставах. Свалил Анну на матрас и силился отнять вилку.
-Убью!!!.. – ненавидяще рычала Анна, – убью!!!… Все равно убью!!!…
Федор вырвал вилку и выкинул ее в форточку. Анна повернулась на матрасе, легла ничком, выставив миру громадный сдобный зад и толстенные суперноги. Зарыдала:
-Подлец!.. Каков подлец!.. Кобель!..



Глава 12 Кормовые единицы.

Дванов догадался, почему Чепурный и
большевики-чевенгурцы так желают
коммунизма: он есть конец истории, конец
времени…

Андрей Платонов.



Перед очередным дежурством Фёдор принял ванну. Когда открыл кран холодной воды, сморщил нос: вонища была, как от бомжа. А когда открыл горячую воду, зажал нос: пахнуло, как из сортира ПТУ. Но ополоснуться надо было. Неизбалованный Фёдор с зажатым носом дождался, когда наполнится ванна, быстро закрыл краны и погрузился… Он не сообразил сразу, что мыться в ванне не разжимая носа, не удастся: шевелить руками-то требуется…
Когда он стал дышать носом, вонь вздыбила мозги.
Выскочил недомытый, недобритый.
И стал собираться на службу.

На планёрку собрались как обычно дружно.
Бабенко зачитал партхозактивную бумагу о том, сколько кормовых единиц обязан заготовить каждый водоканалец ударным трудом в окрестных колхозах.
-Шестой десяток живу, а так не узнал что такое кормовая единица, - сказал технолог Шмелёв.
-Разъяснят. – Утешил Бабенко. – Там таблицы есть для перевода кормовых единиц в другие. Какие вопросы?
-У меня есть вопрос. – Сказал Фёдор. – Здесь есть те, кто не пользовался сегодня водопроводной водой?
В помещении стало тихо.
-Вы поняли о чём я?
-Поняли. – Поморщился Бабенко. - Хватит об этом!
-А нас призывают ехать в колхоз силос месить.

Горожан гоняли на принудработы в окрестные колхозы. Городской комитет КПСС установил Истомскводоканалу твёрдое задание: заготовить сена и силоса по одиннадцать кормовых единиц в расчете на одного водоканальца. За невыполнение задания директору водоканала посулили увольнение с работы.
В водоканале никто не знал, что такое кормовые единицы. Поэтому генеральный директор производственного объединения Истомскводоканал товарищ Холодов издал разъясняющий приказ, в котором фигурировали другие, более понятные единицы измерения – тонны.

На очередной планерке Бабенко поздравил Федора:
-К чему стремился, того и добился, товарищ Угаров?
Распоряжением областных властей, внявших возмущению горожан отвратным качеством водопроводной воды, был на неделю прекращен подмес ядовитой речной воды к артезианской воде, подаваемой в горводосеть. Так как артезианской воды не хватало для поддержания обычного давления в сети, то давление снизили. Соответственно, до многих квартир вода вообще не доходила, на четверть уменьшилась подача воды в город. Горожане начали роптать на нехватку воды… Начальство велело снова подмешивать речную.
Федор молчал.
-Та-а-ак… – постучал Бабенко пальцами по столу, – завтра смена Угарова поедет в колхоз на заготовку кормов. В восемь ноль-ноль всем собраться возле конторы водоканала и – по машинам! Угаров, ясно?
-Ясно.
-Не опаздывать.
-Куда?
-В колхоз.
-В колхоз я не поеду, – отрекся Федор.
-Это еще почему?
-Не хочу.
-Опять ты возникаешь? Опять Угаров умнее всех!
-Умнее всех наша партия, а я и кормовые единицы-то не понимаю!
-Неуправляемый… На этот раз уже точно выгонит тебя Холодов с работы, помяни мое слово…

Не поехал Федор в колхоз и смену свою о сельхозповинности не оповестил. На следующей планерке Бабенко отметил:
-Смена Угарова в колхоз не ездила. Мастер саботирует указание партии и начальства. Вынужден предупредить Угарова о неполном соответствии занимаемой должности. Угаров, слышишь?
-Слышу.
-И какие выводы?
-Что не вполне соответствую колхозному строю.
-Не колхозному строю, а должности сменного мастера!
-Ну? – Удивился Фёдор. – Чем же?
-Силос заготавливать не хочешь!
-А зачем сменному мастеру водоканала силос?
-Не мастеру! Коровам!
-У меня в смене нет коров.
-Не идиотничай! Все едут на силос, ты не едешь! Саботаж получается!
-А если все на уши встанут, а я нет – тоже саботаж получится?
-Хватит демагогии! Собирай людей в колхоз.
Федор отрицательно помотал головой.
-Достукаешься, – предупредил шеф.

Приняв смену, Федор забыл про кормоединицы. Дежурство началось с чепе: на станции второго подъема промышленной воды коротнула обмотка электродвигателя насосного агрегата, водовод технической воды встал. Пустили резервный агрегат, но тут же запали “тарелки” в напорной задвижке и ее не смогли открыть. Кинулись пускать третий резервный агрегат – отказал электропривод его напорной задвижки. Стали открывать эту напорную задвижку вручную – обломился механизм ручного открытия…
Федор, слесарь Петя Флюс, хлораторщик Сергей Буряков, электрик Игорь Фимов в авральном темпе пытались любыми способами открыть задвижку, суетились у ее многотонного чрева, когда прибежала с очистных сооружений оператор Лена и крикнула:
-Михалыч! Баба Маня не может сюда дозвониться, меня бегом послала сказать: на первом подъеме нагрузка упала!
–Иду. - Кивнул Федор и скомандовал своим кадрам, – вы оставайтесь тут, я на первом подъеме.
Когда он добежал до новой станции первого подъема и стал спускаться в шахту, там уже осматривали агрегат электрики Валера Посиненко и Федор Карасев.
-Ерунда, – сообразил Валера, – пальцы в муфте выкрошило. Заменим.
Пустили резервный агрегат, и все вместе поспешили на промподъем.

Смена выдалась сумасшедшая.
Только к полудню удалось вывести станцию в нормальный режим работы.
Остановка промводовода по чрезвычайным обстоятельствам была оформлена Федором как положено: доложил о происшествии диспетчеру водоканала, получил “добро” на аварийную остановку промподъема, который и без того “добро” остановился сам, пустил промподъем в работу – все было отражено соответствующими записями в оперативном журнале.
Федор считал на этом приключения нынешнего дежурства исчерпанными, когда на пульт прибежала лаборантка Семеновна и с порога зашумела:
-Михалыч! В речной воде запах, наверно, вся тыща баллов! Это какой-то химраствор, а не вода! Наверно опять Кузбасс произвел залповый сброс химикатов в Истомь!..
-Нас не предупреждали.
-А когда нас предупреждали!? Я полвека на станции, а такой отвратной воды не помню.
Федор позвонил старшему технологу Шмелеву, доложил обстановку. Тот выслушал и велел ждать на месте решения начальства.

Федор прождал полчаса. Час. Ни ответа, ни привета.
Позвонил сам начальнику НФС. Трубку поднял не Бабенко, а директор Холодов.
-В речной воде запах запредельный - выше пяти баллов, – сообщил Федор, – и в коктейле выше пяти баллов. Я не имею права подавать в город такую воду. По инструкции я обязан отсечь речную уже при запахе в два балла.
-Ну и на хера ты мне пересказываешь свою инструкцию!? – вызверился “генерал”, – ты работать сюда устроился или инструкции читать!?
-Ясно, – сказал Федор, – иду сейчас в шахту и перекрываю подачу речной в водосеть…
-Кто разрешил!? – рявкнул босс, – я спрашиваю, кто тебе разрешил это!!!???
-Ты.
-… твою мать!.. Да я!.. … ..! – осатанел “генерал” - Подавай воду, какая есть!
-Химраствор идет.
-Не твое дело!
-А чье?
-Мое!
-Стоп! – сказал Федор, – сейчас я запишу в журнал распоряжение генерала Холодова о подаче в горводосеть воды с запахом пять баллов и выше.
-Записывай, … твою мать!
-И ты его подпишешь.
-Подпишу, … твою мать! Ишь, буквоед нашелся! Писака!..
Федор быстро записал в оперативный журнал то, что велел Холодов, сунул журнал подмышку и заспешил к конторке.
От здания Бромлея до конторы станции – метров семьдесят. Но Федор не успел. Когда до цели оставалось меньше половины пути, от нее порскнула белая “волга” и скрылась за поворотом.
Бабенко восседал в кабинете один.
-Где генерал? – спросил Федор.
-Уехал.
-Кто теперь подпишет распоряжение о подаче воды с любым запахом?
-Не знаю, – отвернулся шеф.
Молчание зависло в просторном помещении.
-В общем, так, – сказал Федор, – вы тут играйте… Я иду в шахту и перекрываю поступление речной воды к горсети.
Бабенко смотрел в окно.

Федор перекрыл задвижку в шахте, подрегулировал станцию и доложил главному диспетчеру водоканала об изменениях в гидросхеме.
-Нельзя без разрешения снижать давление в сети! – всполошилась та.
-Верно. И нельзя без разрешения подавать в город химраствор под видом воды. Пусть Холодов не бегает от меня, а едет сюда и подписывает распоряжение о подаче воды любого качества.
Он посмотрел на часы: с момента отбытия с НФС “генерала” Холодова прошло минут двадцать. Позвонил в приемную и, не давая форы секретарше, сразу взвинтил ее:
-Мастер Угаров с энфээс! Тут у меня чепе. Холодов только что был здесь, да забыл кое-что… Соедини нас, Татьяна!
В других обстоятельствах Татьяна, труженица околокабинетная, не соединила бы какого-то заполошного мастерюгу с “генералом”. Но тут, сбитая с толку натиском, оплошала.
-Холодов! – бодрым баском произнес в трубке Холодов.
-Нехорошо бегать от собственных распоряжений, – сказал Федор.
-Слушай, ты!.. – вызверился босс, – ты какого!? Иди к … матери и не воняй!..
И босс шмякнул трубкой об аппарат.
Федор послонялся возле пульта, посоображал.
Тут его настиг телефонный звонок главного инженера Сруля Зямовича Райкина, однофамильца великого комика.
-Угаров, ты что за эксперименты там снова устраиваешь?
-То есть?
-Зачем снизил давление в сети?
-Холодов вынудил.
-Как?
-Распорядился подавать в город воду с вонью выше пяти баллов, но подписывать это распоряжение не стал, смотался с энфээс. Пришлось мне перекрывать подачу речной воды, чтобы не подмешивалась к водопроводной. Соответственно, давление в сети снизилось.
-Поднимай давление! – скомандовал Райкин, – открывай речную.
-Оформить как твое распоряжение? – догадался Федор, – сейчас запишу в журнал и начну поить город химраствором!
-Слушай, Угаров! – вспушился главный инженер, – ты брось эти шутки! Ты что, ищешь приключений!? Устроим!..
-Вы с генералом уже устроили мне приключение. Что-то новое будет?
-Ну, ты доиграешься!
-Я не игрок.
-Тем хуже для тебя…





Глава 13 Несоответствие.

Даёшь смычку города с деревней!

Лозунг ВКП(б)


Через несколько дней, принимая очередное дежурство, Федор Михайлович Угаров обнаружил в оперативном журнале следующее: в записи распоряжения о подаче в горводосеть воды с запахом выше пяти баллов, сделанной Федором со слов “генерала” Холодова, было сделано исправление. “Пять баллов” было зачеркнуто, а ниже рукой генерала было написано: “Сменный мастер Угаров Ф.М. неверно записал мое распоряжение. Я не отдавал распоряжение о подаче в горводосеть воды с запахом выше пяти баллов. Я отдавал распоряжение подавать в горводосеть воду с запахом НЕ ВЫШЕ ДВУХ баллов! За недобросовестное отношение к служебным обязанностям сменного мастера Угарова Ф.М. предупреждаю о неполном служебном соответствии. Генеральный директор производственного объединения Истомскводоканал…”

Планерка началась с заявления начальника НФС Бабенко:
-Смена Угарова в колхоз на заготовку кормов не ездит. Все другие смены уже выполнили половину задания по заготовке кормоединиц… Угаров, когда ты со сменой начнешь выполнять сельхоззадание? Или будешь саботировать?
-Колхозники не ездят к нам ремонтировать оборудование, – проворчал Федор, – и никто их за это саботажниками не называет.
-Кончай остроумничать и выпендриваться, – поморщился Бабенко, – отвечай определенно: когда твоя смена в колхоз поедет?
-За смену я отвечаю только на смене. Что они намерены делать в свободное от работы время – их личное дело. Я в колхоз не поеду.
-Допрыгаешься. – Предрек шеф.

Начальнику НФС Бабенко пришлось прыгать раньше мастера Угарова. После обеда на станции стали выдавать зарплату. Через полчаса несколько озабоченных фигур стремительно выскочили через проходную и ещё стремительнее вернулись назад с оттопыренными карманами. На территории стало подозрительно безлюдно, словно личный состав затаился, выполняя некую секретную задачу. К концу рабочего дня со стороны электороцеха стали доноситься странные звуки: будто ветер доносил обрывки радиоконцерта. Бабенко высунулся в открытое окно кабинета, вслушался: пели… Он посидел ещё некоторое время за письменным столом и подался домой. Пошёл к проходной не прямо, а “квадратными кругами”: попутно заглядывая в разные закоулки своего хозяйства. Электроцех был уже заперт, через окно видно было, как кто-то спал на диване в бытовке, очевидно дежурный электрик. Бабенко двинулся дальше, к хлораторной. В хлораторной было пусто, шеф посмотрел, как ворчит вода в стеклянных колбах, насыщаясь хлором, подался дальше. Возле кузницы на скамейке мирно спал семидесятилетний токарь Сергей Василич Заволокин. В механической мастерской тоже было пусто. И в слесарной мастерской. Только потолок почему-то сотрясался от гулких ударов. “Вас ист дас?”- озадачился шеф и стал подыматься по лестнице, ведущей на второй этаж, в бытовку слесарей. Оттуда исходил приглушённый шум. Бабенко отворил дверь и пред ним открылся натюрморт: длинный стол, заставленный бутылками, вокруг него с десяток галдящих слесарей, а возле шкапчиков ухал сапогами по полу плохо держащийся на ногах слесарь Сидоров.
- Асса!.. – Подзуживал коллектив Сидорова. – Покажи-ка Сеня, как надо плясать после литры выпитой!..
Увидели начальника и, забыв про Сеню, нестройным хором закричали:
- Андреич, с нами!.. По маленькой!.. В натуре, бля!..
Бабенко укоризненно покачал замаскированной лысиной, попенял:
- Ну, вы оборзели, мужики. Давайте, по домам! Нашли время и место! Всё, заканчивайте!
Коллектив огорчился. Шеф тоже. Слово за слово… Когда шефа попытались скинуть с лестницы, он огорчился окончательно:
- Ну, вы меня достали…
И “вызвал огонь на себя”: долетел до своего кабинета, вызвонил милицию и потребовал прислать усиленный наряд спецмедслужбы…

Через считанные минуты на станцию влетел милицейский автофургон с полудюжиной сержантов. Во главе с начальником ринулись к слесарке…
Внезапность нападения была сведена на нет классовой солидарностью трудящихся: извещённые по телефону вахтёром, слесари уже порскнули с производственных площадей во все концы страны победившего социализма. Слесарь Чебурашка кинулся к реке, уводя за собой одного сержанта. Слесарь Тищенко с разбега перемахнул через трёхметровый забор у хлораторной и оставил “с носом” второго сержанта, гнавшегося за ним. Горбатый слесарь Петя Флюс, за которым гнались сразу два отличника боевой и политической подготовки, на одном дыхании вознёсся по вертикальному обрыву к Лагерному саду и пропал в его дебрях. Слесарь Мартыш перемахнул ворота возле проходной и понёсся к дому, увлекая в погоню за собой ещё двух милиционеров. А за слесарем Сидоровым гнался Бабенко: не мог отдать никому этого грубияна, поднявшего руку на своего начальника. Невероятно: в “дупель” пьяный Сидоров перепрыгнул забор у столярки. Бабенко – тоже. И тут, очевидно, Сидорову моча в голову ударила: вместо того, чтобы бежать прочь от забора, он развернулся и вновь перепрыгнул забор, опять очутившись на станции. Бабенко проделал то же самое. И тут слесарь вновь прыгнул вон со станции. И Бабенко. И не мог ухватить зловредного слесаря за фалды мазутной спецуры. А Сидоров непонятно из каких побуждений вдруг набычился и побежал прямо на шефа. Тот отпрянул. И упал в лужу. А слесарь исчез в прибрежных кустах.
Налёт не дал результатов. Сержанты топтались возле своего автосарая, неудовлетворённо обсуждая детали так блистательно начатой и так позорно закончившейся операции. И тут Бабенко вспомнил про тело в электроцехе.
- Хоть одного возьмём! – Озарился он. - Пошли!
От грохота в двери и окна электроцеха в его недрах на диване зашевелилось тело, оказавшееся суперэлектриком Федей Карасёвым.
- Чо? – немо спросил он через стекло.
- Открывай!!! – рявкнул шеф.
Простодушный электрик Карасёв открыл. В чём быстро раскаялся, но было уже поздно: его схватили, затолкали в “спецмедслужбу” и под усиленным конвоем повезли в вытрезвитель…
Наутро он явился из вытрезвителя к Бабенко и поделился с ним открытием:
- Не знал, что трезвого человека могут ни за что ни про что просто так вот взять и вытрезвить. И деньги содрать. И на работу сообщить, чтоб премии лишили, и тринадцатой зарплаты чтоб лишили…
Остывший за ночь шеф на электрика старался не смотреть.
- Ну, чо молчишь? – поинтересовался Карасёв.
- Чо-чо… Что тут говорить… Исправлять надо… - мялся шеф, - Извини, вышло по-дурацки… Компенсирую…


Глава 14 Отстранение.


Вера у нас такая: гноби нас,
трави, мори, топчи, режь, плюй
в душу, насри на голову – всё
нипочём. И ближнего своего так же
нипочём сгнобим ни за … собачий.
Чтоб не высовывался.

Боря Емельянов.



Истомские средства массовой информации вели шумную компанию по защите окружающей среды от вредноносного воздействия Истомского ядерного комбината, нефтехимкомбината, других опасных производств. Особой статьей беспокойства СМИ и экологов было загрязнение реки Истоми стоками от индустриального Кузбасса. Вода в Истоми давно уже была признана непригодой для питья. И не хватало мощностей подземного водозабора для перевода города полностью на артезианское водоснабжение. Как ни облагораживал водоканал водопроводный коктейль, речная вонь в нем ощущалась. Попытка совсем отсечь подачу речной воды в горводосеть обернулась нехваткой воды в городе…
Общественность негодовала: водоканал травит население города непригодной для питья водой!
Напор негодования был столь велик, что начальство снова дало команду прекратить подмес речной воды к артезианской. В город пошла чистая артезианская вода, чистая настолько, что вкус ее вначале ошеломлял: он был никаким! Привыкшие к обычному химраствору горожане недоумевали: а вода ли это вообще?
И снова упало давление в горводосети; обезвоженная часть населения роптала.
-Ну вот, Угаров, все-таки добился ты своего! – уел Федора шеф на очередной планерке, – полгорода пьет чистую воду. А другая половина вообще без воды осталась. Достижение!
-Это не мое, – отрекся Федор, – это ваше с Холодовым достижение.
-Как это!? – удивился шеф.
-Я предлагал гнать чистую артезианскую в первой половине дня без снижения давления и в остальное время суток гнать обычный химраствор без изменения давления четырмя насосными агрегатами. А вы с генералом вообще отсекли речную от горсети, хотя и знали, что одной артезианской не хватит на нужды города. Вы остановили четвертый работающий агрегат, осталось в работе три: на двадцать пять процентов упала подача воды…
-Грамотный… – проворчал шеф.
-И на четверть от нормального упало давление в сети, – закончил свою арию Федор, – давили девять с полтиной очков, стали – семь. Ну, с копейками… Что это меняет?

Только мастер и шеф станции закончили дебаты, прикатил главный инженер водоканала Сруль Зямович Райкин. Он деловито посновал по территории, разминая увесистое гузно, потом поднялся в помещение пульта, поправил очки и с умильной улыбкой торжественно возгласил:
-Ну, Угаров, поздравляю тебя с достижением! Не пропал твой скорбный труд: город пьет чистую артезианскую воду! Куда нам, технарям, до тебя гуманитария! – он повернулся к старшему технологу Шмелеву, изучавшему цифры в рапортичке, – верно я говорю, Максимыч?
Петр Максимыч пожал плечами, буркнул в сторону:
-Угарову виднее.
Сруль повернулся к Федору, ухмыльнулся:
-Ты здесь авторитетом заделался!? Как же, без года неделя! Пора!..
Сруль поостроумничал и исчез. Шмелев попенял Федору:
-Зря ты, Михалыч, заварил эту кашу. Имел одного врага, Холодова, теперь Сруль возник. Не зря он тут шастает, зацепил ты его своими экспериментами.
-Ба! – удивился Федор, – я у него гроб господень отнял, что ли?
-Хуже. Ты показал его не главным.

Шмелев как в лужу глядел. Через несколько дней главного инженера водоканала Райкина сняли с должности и уволили. Главным стал Юрий Сергеевич Горшков – бывший инженер горкомхоза. Через неделю он пригласил сменного мастера Угарова для обсуждения его метода водоснабжения артезианской водой, но обсуждать вопрос было уже не с кем: распоряжением директора водоканала сменного мастера Угарова отстранили от руководства сменой. В журнале распоряжений это было отражено записью: “Сменного мастера Угарова Ф.М. отстранить от руководства сменой за остановку водовода технической воды и отказ от участия в заготовке кормов…
-А на самом деле за что меня отстранили от работы? – задал Федор вопрос шефу Бабенко.
-У Холодова спроси, – глядя в сторону пробормотал шеф.
-Чем мне теперь заниматься?
-Иди к Максимычу, пусть он тебе дает заданья.
Федор протопал десяток шагов от кабинета шефа до кабинета старшего технолога, спросил уткнувшегося в бумаги Шмелева:
-Бабенко предложил идти к вам, получить задание.
-Я тебя от работы не отстранял, – не поднимая головы сказал Петр Максимыч, – Холодов с Бабенко тебя отстранили, пусть они и ищут тебе занятие.
-Ясно. – Кивнул Федор.
Он вышел в коридор. Закурил, поразглядывал в окно окружающую среду. Территория станции тонула в зелени, поверх которой высоко в синем небе плыли обрывки облаков. С высоты птичьего полета станцию наверняка можно было и не разглядеть: кроны дерев почти смыкались, здания и сооружения тонули в листве. Федор в которой раз отметил удивительную прелесть своего места работы: сонная река, успокоившаяся после весеннего половодья, неназойливый промландшафт с внешне невидимыми механизмами, уютные аллеи…

Пошел домой. Налил из трехлитровой банки в стакан самогонки тройного перегона и залпом выпил. Содрогнулся: как ежа заглотил!.. Следом нахлынула теплая волна и смыла неуютные ощущения. Мир стал уютен и дружелюбен.

Полмесяца Федор с утра до вечера болтался по НФС без дела. На планерках ему присутствовать полагалось обязательно: с должности сменного мастера его не снимали. Обязанностей не исполнял, в связи с отстранением от исполнения обязанностей. Приходил, молча слушал производственные дебаты и после окончания планерки оставался на станции отбывать срок, согласно КЗОТу. Купался в реке. По полдня в одиночку парился в сауне. Часами болтал в электроцехе с монтерами-слесарями…
Оказалось, безделье может быть утомительнее утомительного всякого дела.
Томился.
В конце июля шеф Бабенко после очередной планерки предложил остаться для разговора.
Остались в кабинете трое: сам Бабенко, Федор и начальник станций третьего подъема Остановицкий Николай Лукич.
Третий подъем – это две водонасосных станции, находящихся в подчинении Остановицкого, структурно входили в НФС, но, расположенные далеко в центре города, давали Лукичу возможность посещать планерки у Бабенко изредка, не убивать время в лишних говорениях.
-На Алтайской построили новую станцию третьего подъема, – посмотрел Бабенко на Федора, – сейчас ее сдают.
-Поздравляю, – кивнул Федор.
-У Николая Лукича есть к тебе предложение, – сказал Бабенко.
Федор взглянул на Николая Лукича Остановицкого: на невозмутимом лице того ничего не отразилось, из-под шляпы через очки смотрели еще более невозмутимые глаза.
-Есть предложение перейти тебе дежурным электриком на новую станцию, – прояснил замысел Бабенко, – туда как раз сейчас кадры нужны.
-Работа посменная, – подал голос Лукич, – сутки дежурить, трое отдыхать. В смене один электрик, больше никого.
-А зачем вы мне это предлагаете? – поинтересовался Федор.
Бабенко поправил на своей широкой голове прядь волос, маскировавшую плешь, сказал:
-Ты ж у нас писатель! Начинающий. Тебе время требуется для писания. А там ты будешь один на всю станцию и все время – твое!
-У меня и здесь времени свободного хватает.
-Там будет еще больше, – совращал шеф, – там на смене делать почти нечего: сиди и строчи свои мемуары, а в промежутках посматривай за работающим оборудованием. И никакого начальства над тобой!
-С этого и надо было начинать, – усмехнулся Федор.
В кабинете зависла тишина.
-Глянуть на вашу водокачку, что ли? – задумался Федор.
-Поехали, – предложил шеф, – у меня мультикар под седлом и мне как раз в управление надо. Закину тебя попутно. А ты, Лукич, жди меня здесь! – напомнил он Остановицкому.
Бабенко с Федором взгромоздились в механическое уродище, именуемое мультикаром, и тот с воем понес их в город. По длинному склону вознеслись от реки к Лагерному саду и угодили в пробку. Перекрёсток перед мемориалом погибшим воинам был запружен толпой, наблюдающей редкое зрелище: милиционеры лупили резиновыми дубинками молодых людей, отмахивающихся плакатами “ Истомская хельсинкская группа требует освобождения академика Сахарова!”, “ Истомские правозащитники требуют не гласности, а свободы слова!”…
Пришлось скатиться вниз и ехать вдоль реки окольным путём через Московский тракт.




Глава 15 Водокачка Алтайская.

Лечь бы на дно, как дырявая бочка
И пузырей не выпускать…

Диоген.



Станция Алтайская была замаскирована лучше нелегальной резиденции ЦРУ в Москве: вокруг занозистые трущобы, кучи мусора, ямы, дикие кусты-деревья, репьи выше человечьего роста – мимо пройдешь тыщу раз и не догадаешься, что рядом важный объект жизнеобеспечения. Территория станции величиной с футбольное поле, обнесенная забором, имела всего два строения: проходную из бетонных панелей у въездных ворот и посередине территории длинный кирпичный амбар собственно водонасосной станции. Вокруг амбара бродили индифферентные куры, из открытой двери проходной хищно смотрел громадный пегий козёл. Асфальтированная площадь между амбаром и проходной была густо усеяна куриными лепешками и козьим горохом…
-Что за скотобаза? – поинтересовался Федор у шефа.
-Это и есть станция Алтайская.
-Не может быть…
-В водоканале все может быть.

Из-за двери проходной показались еще две козьих морды. Одновременно из частного подворья, расположенного рядом, выбежал пожилой красноармеец в хэбэ и кирзачах, ворвался в проходную, тут же вырвался из нее на территорию станции и принялся нервно выгонять живность вон – через ту же проходную. Животные, как дрессированные, организованно ринулись с объекта, шерстисто-перьевой струей пролетели мимо мультикара и нырнули в родное подворье.
-Трепещут начальства, – отметил Федор.
-Понимают службу. – Одобрил Бабенко.
-А это что за солдат?
-Валентин Кисовский. Принят сюда электриком, но пока станцию не пустили, он за сторожа. Хозяйственный товарищ, скотину развел: персональный гектар посреди города – где такую лафу найдешь? А солдатское обмундирование нам армейцы отдали, склады чистят в связи с разоружением, мы его на ветошь пустили. Ну, ты тут с Валентином осмотри станцию, а я поехал. Да что тут глядеть? Потолкайся тут немного и возвращайся на НФС…
Появился Валентин. Познакомились. Прошли на станцию. Смотреть тут и в самом деле было не на что: два маломощных трансформатора и пять насосных агрегатов мощностью по тридцать киловатт каждый.
-Как же она работать будет? – озадачился Федор.
-Начальству видней, – пожал плечами Валентин.
-Ну, значит и мы так же работать будем…

Когда Федор вернулся на НФС, Бабенко с Лукичом обсуждали что-то в кабинете начальника.
-Ну, что? – встретил шеф мастера вопросом, – самоопределился?
-Годится, – неожиданно для самого себя сказал Федор.
-Пиши заявление!
Федор тут же написал заявление о переводе его с должности сменного мастера НФС на должность дежурного электрика станции Алтайская. Бабенко с Остановицким тут же подписали.
-Все, – облегченно вздохнул шеф, – ты не мой кадр теперь. Завтра выходи к Лукичу.

Начальник третьего подъема Николай Лукич Остановицкий на станцию Алтайская смотрел как на троянского коня. Две станции третьего подъема – Южная и Иркутская не обеспечивали потребности города. Нужна была городу третья. И ее начали строить. Когда Лукич узнал о технических характеристиках затеваемой стройки, он обомлел. Станция Южная и Иркутская имели работающие мощности по тысяче киловатт каждая, плюс резерв той же мощности. Этого не хватало. И стали строить станцию Алтайская, работающей мощностью в … сто киловатт.
“Жулье… – смекнул Лукич, – на деньги, выделенные для улучшения водоснабжения города, блатные выстроят себе особняки в пригородных кедрачах, а городу сунут “сдачу” – вот эту недомерку…”
Быть “отпущением барана” Лукичу не хотелось.
Когда стокиловаттную станцию запитали от кабеля, рассчитанного на электронагрузку не более пятидесяти коловатт, у Лукича стало холодно в груди.
Он послал мысленные мат-приветы авторам и вдохновителям нового, заведомо пустопорожнего объекта, и однозначно положил себе, что лично он тут труд–геройствовать не собирается. Его насиловали при приемке станции, он ее принял. И стал организовывать работу станции, понимая, что толку от неё никакого, но его заставят пустить её в работу.
Он собрал своих четверых кадров, распределил по сменам:
-Первым на суточное дежурство заступает Угаров. Потом Кисовский. За ним Великоблудный. Потом Ельцов. Сейчас все распишитесь в журнале проверки знаний техэксплуатации… Значит так, в смене всего один человек. Так не положено вообще-то по правилам. Но по правилам и такая водокачка не положена. Больше одного агрегата не включать! И включать только утром часа на три, и вечером часа на три. Ясно?
Всем все было ясно.
-Еще раз предупреждаю: не включайте в работу больше одного агрегата! Иначе кабель отгорит, намучаемся с ремонтом.
Лукич попрощался с личным составом и степенно удалился.
-Это дело надо обмыть! – сказал Анатолий Великоблудный.
Поддержали. Кроме Валентина: необщительный молчальник, он ушел на свое подворье.
Скинулись, взяли водки в соседней деревянной халабудине у цыган.
-Коллеги! – голосом штатного оратора начал Федор, – на этот остров социализма меня сослали, а вы попали добровольно…
-Водка выдыхается! – предупредил Сергей , – короче!
-За водокачку! – закончил Федор.

Сергей с Анатолием смылись сразу после распития бутылки, Федор остался один. Послонялся по станции, посоображал, с чего налаживать соцкультбыт. В дежурке надо обязательно поставить еще один письменный стол, для пишущей машинки. В пустой раздевалке надо установить шкафы. В бытовке какой-то спальный станок нужен. В туалете прибить пару полок. И в душевой тоже…
Он отметил странную черту своей биографии: всю жизнь ему приходится налаживать элементарный быт.
Выпитая водка настроила на минорный лад. Вышел в машинный зал. Постоял и воспел:
- О-о-о!
- О-о-о! – ответил зал.
Акустика здесь была отменная.
- Я вас любил так искренне, так нежно!.. – запел Федор в полный голос.
В раскрытую дверь со двора заглянула козья морда с желтыми глазами, послушала солиста. Потом в зал вошел весь козел Пега и боднул солиста в бок.
Федор вздрогнул от неожиданности. А когда увидел возмутителя его спокойствия, то чуть не обмочил штаны. Дело спас сам козел Пега. Он для разбега перед повторной атакой сдал назад и нечаянно ткнулся хвостом в конец оголенного провода…
Козел упал и откинул копыта.
Федор стоял над телом павшего героя и не знал что делать.
Потом схватил Пегу за рога и выволок его на асфальт перед входной дверью. Вернулся в дежурку, закурил. Посоображал. И увидел в окно галопирующего Пегу. Козел подлетел к воротам, с ходу перемахнул через них и иссяк вдали.
-Чемпион!.. – ахнул Федор.

Желания петь уже не было. Возникло желания пить. Сходил к цыганскому дому, где запрещенная Указом водка продавалась втридорога денно и нощно.
Был дивный июльский день, Федору не хотелось торчать в каменном чреве водокачки. По оставленной строителями лестнице забрался на крышу и сел на строителями же оставленные доски. Открыл бутылку и степенно выпил…
Лепота кругом расстилалась. Слева переулок Гоголя и проходная, вся в еще недоеденной зелени, и подворье Кисовских. Прямо – улица Алтайская, вся в зелени и убогих строениях; далее золотые купола церкви на Октябрьской. Где-то справа, плохо различимые сквозь кроны вековых тополей, – купола церкви на Алтайской.
Прямо под ногами, за забором – Дом молитвы баптистов…
Выпил еще.
-Эй, мужик, ты что там расшеперился!? – крикнуло снизу.
Из-за забора на него смотрел испитой человек в телогрейке на голое тело.
-Сейчас сшибу с верхотуры! – посулил мужик, – сучара ты занюханная!
-Ты недопоенный?
-Ча? Да я, тя, бля, зашибу щас, ишшо выступать будешь!..
-Сам снизойду, – Федор слез с крыши и пошел к забору из металлических прутьев. Мужик от забора откочевал метров на тридцать, но совсем не убегал. Возникло желание шугануть его. Воображение нарисовало картину: “Писатель Угаров с просветлённым лицом гонится по улице Гоголя за местным алкашом!..”
Федор плюнул и пошёл назад.
-Ну, ча, курва? Обмарался? Выходи, бля! Замочу козла поганова!.. Ну, чо ты?.. Обмарался!? - зудил праобраз.




Глава 16 Литературная пустыня.

Не страшны дурные вести, начинаем бег на месте,
Чемпионит даже начинающий…

Чемберлен.



Федор сделал географическое открытие: на бескрайних просторах России существовали местности, являющиеся своего рода “литературными дырами”, типа гоголевских “прорех на человечестве”, в которых не водилось литературы как таковой. Где-то когда-то жили и творили Пушкин, Толстой, Салтыков-Щедрин, Куприн, Есенин, Высоцкий, Чехов, Лесков, Гончаров, Бунин, Зощенко, Шолохов, Астафьев, Шукшин, Распутин, Вакуловская, Самохин, Белов…
Этот список Федор мог удвоить, утроить, удесятерить, удвадцатерить, и в любом случае неизменным оставалось одно – истомских писателей в нём не было.
Словно там, где начинались Истомские пределы, кончалась литература.
Писатели были. Книги были. Литературы не было.
Творения истомских писателей на русской литературе не отражались никак.

Истомские Афины казались литературной пустыней. Газеты, радио, телевидение вещали о неких местных литературных шедеврах, обогативших русскую словесность, о местных мастерах поэзии и прозы… Но ни шедевров ни гениев не было видно, будто они существовали конспиративно, инкогнито, втайне от общественности. Хотя чисто физически книги местных авторов периодически возникали, но не было ни одного человека, который хоть что-то вразумительное мог о них сообщить.
Получался “геоморфологический” феномен: в “Истомских Афинах” были люди, занимающиеся литературой, но не было литературы, как не было и литературной среды.
Были “бегущие на месте”.
Когда Фёдор поделился этим открытием с Пимычевым, тот психанул:
-Дурак ты…





Глава 17 Красный октябрь

И думали: умрут – замрёт мгновенье.
А мир и не заметил. Ни их приход, ни их
исчезновенье…

Алкоголик Тетерин.



Федор опять жил один. Анна Александровна без объявления войны увезла детей к матери и укатила отдыхать в Сочи. Через месяц появилась и тут же исчезла.
Потом в отсутствие Федора вывезла из квартиры вещи. Очевидно, в её личной жизни открылись новые перспективы.

Дома спать пришлось опять на полу, зато на водокачке Федор отсыпался на нормальном диване. А там спалось очень хорошо: тишина, покой, уединение… Оборудование новой станции с первых дней ее работы стало рассыпаться с такой скоростью, что сник даже невозмутимый Лукич:
- Руки бы оторвать тем строителям… Где брать такую уйму запчастей, кабелей, подшипников, приборов, труб, задвижек… их мать… Ходите на смены, как ходили, сторожите хоть сами себя, чтобы только все остальное не растащили.
И иссяк надолго.
Осень выкрасила город в жёлтые краски, а декоративные кусты на водокачке Алтайской к октябрю вдруг дружно покраснели, и территория станции словно оконтурилась то ли праздничной, то ли тревожной чертой. Фёдор так удивился диковинной картине, что заступив на дежурство, пригласил Есаула полюбоваться на красоты. Друзья затащили на крышу водокачки стол, стулья и устроили банкет на свежем воздухе. Благо лепота стояла вокруг редкостная, бабье лето из сентября плавно переползло в октябрь и явно не собиралось униматься.
-За водокачку!.. За красный октябрь!.. – неслись с крыши тосты. – ура!..
Когда стемнело, с крыши на окрестности хлынул идеологически выдержанный рёв лужёных глоток:
-…и Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди!!!..
Есаул вознёсся на вентиляционную трубу средь крыши, левой рукой прижал к груди стакан с самогонкой, правой указал на север и проревел в ночи диковинное соло:
-Я Вам, блядям, устрою такой коммунизьм, что советская власть и электрофикация вам уже не понадобится!..

Федору исполнялось 39 лет. Он заранее нагнал ведро самогонки двойного перегона, что-то из продуктов припас. Гостей не звал, не имея на что и за что их усадить.
Пришел неожиданно только Вадим Мишляев, старый товарищ по оружию: служили когда-то в одной военной приемке на оборонном заводе. Давно не виделись. Оказалось, Вадим отслужил Советскому Союзу, в сорок восемь лет снял погоны и стал пенсионером.
-Приехал из длительной командировки, – доложил Вадим, – а Люся меня на порог не пускает! Выставила мне чемоданы за дверь и ауфидерзейн, у нее теперь своя личная жизнь!
-Мы с тобой уравнялись в статусе, – отметил Федор.
-Я уже понял.
Друзья хорошо сидели в тот промозглый вечер за самодельным столом из неистребимых ящиков. Хрустально посвечивала самогонка в трехлитровой банке, кус хлеба и сала завершали натюрморт.
Вадим вознамерился поработать вахтой на северах, предложил махнуть вместе.
-Навахтовался, – ответил Федор, – да и другие занятия держат.
-Какие занятия у холостого мужика!?
-Книжку вторую вот собираю потихоньку. Первую издательство приняло.
-Какую книжку? – не понял Вадим.
-Книги писать стал.
От такой новости Вадим плеснул самогонки в стакан – виват!
-Какое вахтование? – поднял свой стакан и Фёдор. - С пишущей машинкой, кучей бумаг…
-А ведь было в тебе что-то… – помотал головой захмелевший Вадим, – в тебе был дар слова! Вот что. Я это чувствовал, но не понимал. Ты всегда был среди нас немного как из другого мира…
В дверь постучали. Федор отворил: у порга стаяла мать, необычно трезвая.
-Елена Федоровна, сколько лет и зим! – воскликнул Вадим.
Мать посидела за самодельным “столом” как замороженная. И скоро засобиралась. Отозвала Федора в коридор, тихо сказала:
-У отца рак обнаружили… Сказали, несколько дней ему осталось… Ты с утра к нам приди.
Ушла. И застолье свернулось. Вадим ушел.

Утром Фёдор пришел к родителям, дверь отворил Михаил, старший брат.
На диване лежал отец, курил “беломор”.
-Федя? Хорошо что пришел… Прихворнул я малось, но отлежусь и завтра на работу! Ты выпить принес?
-Принес.
-Ну, тогда поживем ещё!..
Когда на другое утро Федор подходил к родительскому дому, у подъезда увидел отца с портфелем. Вместо ногообразного протеза из штанины торчала деревяшка: верный признак того, что собирался наспех.
Увидев сына, дед Угаров матюгнулся:
-!!!.. !!!.. !!!.. – полчаса торчу, а машины нет!
-Какой машины?
-С ТЭЦ! Я у них там курсы машинистов веду, а сегодня экзамены! Обещали за мной приехать!.. !!!…!!!…
И точно: подкатила такая изжеванная “волга”, будто на ней в сорок пятом Берлин брали.
Расстались. Федор отправился к себе. Дома заварил чай и сел за пишмашину.
К вечеру постучался сосед Федор Карасев и принес новость: отец умер…
В окне темнело, солнце садилось куда-то за реку, за темные леса багровой полосой: признак похолодания. Время дождей кончилось.

Хоронить отца прибыли пятеро из шестерых его детей. С Чукотки прилетел Сергей. Из Питера – Наталья и Ольга.
-Почему Гена не прибыл? – спросил сестер Федор, – мы дали телеграммы каждому по всем возможным адресам, с запасом…
-Да ну его! – возмутилась Наталья, – ему мы с Ольгой сразу сообщили, он неподалеку от нас последнее время кантовался у друга-ханыги… В Ленинграде он только числится, а живёт наездом. Кочует по стране, пока милиция в бомжовку не затолкнет. Месяца два назад снова объявился, мы его от вшей-корост отскоблили – он снова в помойку…
Федор с Михаилом, как местные жители, хлопоты по похоронам взяли на себя.

Когда вернулись с кладбища и поминок, которые провели в столовой на Киевской, в квартире было людно: заходили и кто-то из знакомых отца, говорили о внезапности кончины, о том что поздно узнали…
Наталья по-командирски сразу определила дальнейшее: забирает мать к себе в Питер!
-Да, да… – согласно кивала мать, ставшая непривычно покладистой.
Отвели девять дней, и все разлетелись. Дочери повезли мать в Питер. Однокомнатную квартирку-хрущевку закрыли на замок, по одному ключу оставили у Федора и Михаила, третий оставили у соседей Звоновых.




Глава 18 Мать.

Есть женщины в русских селеньях…

Некрасов.


Через две недели после отъезда матери в Питер к Федору вновь постучался сосед Федя Карасев – единственный, у кого в доме был телефон.
-Тезка, – сказал он, – сейчас звонил Звонов, сосед твоей матери; просит срочно прибыть к ней.
-Матери? Она уже с полмесяца как в Питер улетела.
-Что сказали, то передаю.

Через час Фёдор звонил в дверь родительской квартиры. Открыла мать.
-А-а!..Федя, заходи!..
Пьяна была Елена Федоровна “в ноль”.
-Выпьем!.. – она набулькала в стакан какого-то вонючего пойла, протянула сыну.
-Я погодя, – сдипломатничал он, ужаснувшись виду бутылки.
-Пройст! – выпила она и пала на стул, а вместе со стулом на пол. Федор поднял ее и уложил на кровать. Мать выкрикнула малопонятные слова, пыталась встать, но руки и ноги подкашивались, она свесила с кровати растрепанную голову, проревела:
-Федька, блядь!.. Мишка – сука!.. Сослали мать в Питер и рады!? Наташка, курва, меня - в няньки!?. Это меня-то!? Запрягла меня!.. К своим короедам!?.. Да я вас всех в гробу видала!.. – она срыгнула на палас мощную струю, полежала отдышиваясь, села на постели. Страшная, косматая.
-Федька, выродок! – Закричала она, – вон из моего дома! Вон, паскуда!
-Ты как здесь оказалась?
-Не твое свинячье дело! Ишь, сбагрили меня к Наташке-зассыхе! Она с зятем-ублюдком мне морали читать посмели: вам, мамаша, пить вредно!.. Мне не пить вредно! Ясно? Указчики! Давить вас надо было, когда из … лезли! А тебя – первого!
-Я вторым вылез.
-А давить надо было – первым! Пошел вон отсюда! И чтобы на глаза мне не попадался!..
Она покачнулась и рухнула на постель. Потом дотянулась до бутылки и стала пить из горла. Выпила и упала.
Федор решил заночевать здесь. Прибрал в комнате. Прошел в крохотную кухоньку-шестиметровку и попятился: несметные орды тараканов суетились вокруг обрывков какой-то пищи.
Вернулся в комнату, лег на диван с книжкой. И заснул. Проснулся утром; мать еще спала. Попытался навести минимальный порядок в кухне. От шума проснулась мать. Смотрела тупо.
-О-о-ох… – выдохнула, – Федька, ты?
-Я.
-Там что-нибудь осталось?
-Нет.
-О-о-ох… Принес бы чего.
-Остановиться пора.
Федор прилег на диван. Читал. В углу на кровати то ли спала, то ли сопела мать. Надо было дождаться, чтоб она хотя бы минимально пришла в божий вид.
Не заметил, как и задремал. Очнулся минут через двадцать как от удара: матери в доме не было. Куда она могла за такое время уйти и еще в таком состоянии?
Выскочил на улицу. Нет никого. Мело. Постоял и вернулся в квартиру, коря себя за потерю бдительности. Занялся приборкой. Мать не возвращалась.
Федор засобирался к себе на Московский тракт. Закрыл квартиру, сошел вниз. На лестничной площадке первого этажа лежала мать. Пальто на ней почему-то не было, лежала на бетоне в одном халате, с завернувшемся подолом, являя неопрятное неглиже… Рядом валялась сумка, из нее вытекал вонючий самогонный ручеек.
Взвалил родительницу на спину и поволок в квартиру. Принес, положил на кровать. Не проснулась, лишь матюгнулась, не открывая глаз. Возле тумбочки валялся полуразбитый телефонный аппарат. Федор поднял трубку: тихо.
Зашел к соседу, Владимиру Тимофеичу Звонову, попросил:
-Тимофеич, разреши от тебя позвонить, мать свой телефон опять разбила.
-Конечно звони, я ж к ней заходил – там ужас! Ужас!..
Фёдор набрал номер наркологического диспансера и застиг на месте старую знакомую.
-Люда, мать загудела!
-Срочно к нам вези, – сказала Людмила.
На такси отвез мать в наркологический диспансер.

Федор вернулся в квартиру матери, стал стирать загаженные тряпки. Управился, принялся за лежащий в руинах телефон. Ковырялся-ковырялся в потрохах и вдруг аппарат загудел. Федор набрал номер Звоновых.
-Да! – сказал Тимофеич голосом Тимофеича, – а, это ты… Заходи ко мне.
Трехкомнатная хрущевка Звоновых в принципе представляла из себя точно такую же однокомнатную квартиру -хрущевку, к которой были добавлены два тесных чулана с окнами. Один из чуланов был домашним кабинетом кандидата исторических наук Звонова Владимира Тимофеевича.
-Заходи, – отворил Тимофеич дверь кабинет-чулана.
В принципе, заходить было некуда: все пространство было занято рослыми кипами газет, журналов, книг, книг, книг…
Тимофеич привычно ввинтился в этот мир, сел на что-то невидимое, теперь над кучами торчала только голова его.
-Проходи же, – махнул рукой Федору.
-О! Федор Михалыч! – над другой бумажной кучей возникла голова профессора Хмыкина Льва Николаевича, – проходи!
-Куда?
-Скинь с тумбы газеты, потом отодвинь этажерку…
Тимофеич протянул стакан с вином над кипами, разделяющими его и Федора:
-Достанешь?
Федор дотянулся.
Три головы автономно торчали над кипами, как перископы подлодок на ученьях.
-Виват! – приказал Тимофеич, – мы со Львом уже. Догоняй.

-Вот я и говорю, – продолжил он мысль, прерванную появлением Федора, – если Горбачев предлагает больше социализма, то неясно – какого и сколько? Уровень социализации в отечестве тотальный. А если Горбачев считает, что этого еще мало, то, простите, какой из него диалектик и прагматик? А если при социализме может быть привилегией обладание куском конины, как пишет Оруэл, то какие привилегии и у кого собирается отбирать борец против привилегий Ельцин!?..
Сигаретный дым пластами реял над говорящими головами, периодически взмывала рука Тимофеича со стаканом – роль тамады была за ним.
-Свет включить бы, сидим тут как в темном царстве, – сказал Федор.
-До выключателя теперь не добраться, – усомнился хозяин, – да хрен с ним, мимо рта не пронесем.
-Коррупция неизлечима ни при каком режиме, – веско сказала голова профессора Хмыкина, – потому что она, как палочка Коха, заложена в любом человеке природой…
Мэтры обменивались доводами и контрдоводами, похоже, совершенно автоматически, не желая ни победить друг друга, ни убедить. Просто хорошо сиделось за дефицитнейшим, по меркам времени, вином. Два года Полусушеного Указа иссушили души.
-Тимофеич, – сказал Федор, – где добыл вино?!
-О! – помахал рукой Тимофеич, – это тайна! Презент! Ну, у студентов-заочников зачеты принимал, они достали мне несколько бутылок…
-Вот она и коррупция! – оживился профессор Хмыкин.
-Какая коррупция!? – возмутился Звонов, – за мои же деньги купил!?
-По блату! – поднял палец Хмыкин, – когда весь советский народ изнывает в давках за право купить один пузырь портвейна к празднику! Один! И того не купить, потому что его уже по блату купил ты и мы его тут выпьем. Так с мелочей и начинается коррупция!




Глава 19 Писорг.

Зачем ты в наш колхоз приехал…
Зачем нарушил наш покой…

Песня.


Истомская писательская организация проводила очередной литературный семинар, на котором обсуждались рукописи начинающих авторов. Федор тоже представил на семинар подборку рассказов: авось возьмут в сборник какой-нибудь.
Писательская организация занимала апартаменты в административном здании по проспекту Ленина. Председатель писорга Вадим Николаевич Маковеев, знакомясь с Угаровым, удивился:
-Я представлял вас юным, легким!..
-Почему?
-Стиль письма у вас такой…
-Ба! – удивился и Федор, – а мои оппоненты считают мой стиль дубовым и примитивным.
Маковеев засмеялся:
-Это наши выпускники филологического, так называемые эстеты. Для них, кроме Блока, Цветаевой и Мандельштама с Ахматовой и Пастернаком в русской литературе никого нет.
-Разве что Пимычев еще! – вставил слово куривший рядом дед Пимычев.
-Ну, это само собой, – развел руки Маковеев, – о! вон еще один гений идет.
Подошел низенький дед с громадным портфелем-баулом невероятной потрепанности и с ходу вшептал что-то Маковееву в ухо. Тот сморщился, плаксиво произнес:
-Паша, побойся бога! Сколько лет мы знакомы, столько и твердим тебе все: не пойдет! Не пойдет твой «Героический народ»! Это не роман даже, а… это вне литературы!
-Вадим, – зачастил многолетний человек Паша, – ты ещё не читал эту рукопись! Кардинальная переработка! Шестнадцать килограммов бумаги ушло! Держи! – он поднял тяжёлый портфель на уровень груди.
-Паша! – умоляюще сложил Вадим Николаевич руки, –старые мы с тобой уже, не стоит притворятся! Не пойдет твоя рукопись!
Паша набычился:
-Ну, ты меня знаешь! Я это дело так не оставлю!
-Знаю, что не оставишь! Сколько уже телег ты на меня написал во все конторы!
- И ещё напишу! Ты меня попомнишь! Теперь обэхээс тобой займётся!..
-Уже занимался, отступился.
-На этот раз такую поганку заверну, что не отступится!
Претендент в классики повернулся и побежал прочь, унося в портфеле громадную рукопись романа “Героический народ”.

Рукопись угаровских рассказов, примерно с указательный палец толщиной, обсуждалась на третий день семинара в большом зале заседаний при небольшом числе присутствующих.
Президиум состоял из литературного трибунала Усохин-Хилькенштейн-Стрекоцкий. Первым взял слово ветеран русско-японской войны 1945 года орденоносец Усохин. Он уперся руками в стол, сурово посмотрел на Угарова. Выдержал паузу. Потом, сильно нагнув голову, осмотрел собственную грудь, густо обвешенную юбилейными медалями. Оцепенел. И вдруг резко вскинул крупную гривастую голову, гневно бросил в зал:
-Где автор ищет своих героев!?
Зал замер.
-Я спрашиваю!? – самовзвинчивался орденоносец, – где автор ищет своих героев, если в нашей жизни им места нет!?
-А может в нашем месте им жизни нет? – подал реплику из рядов присутствующий на семинаре Владимир Васильевич Пташкин.
-Что!? – не понял дед Усохин, и взвился тоном выше:
-Примитивные персонажи Угарова говорят примитивным языком, какого не бывает в нашей великой литературе! И чем занимаются те персонажи? Пьют водку, сквернословят, скандалят с женами, наплевательски относятся к своим трудовым обязанностям, прогуливают! Будто народу нечем больше заниматься! Зачем автор пришёл на наш семинар? Клеветать на свой народ? Оставьте наш народ в покое, товарищ Угаров!
Дед наговорился и подытожил:
-Я удивлён тем, что рукопись этого, так называемого писателя, приняло к изданию Истомское книжное издательство! Куда смотрел редсовет!?..
-На рукопись Угарова смотрел. – Сказал Пташкин. – Есть три положительных рецензии.
-Кто дал!? – грозно спросил ветеран.
-Я дал рецензию, – подал голос прозаик Полыхалов, – хорошие рассказы у Угарова, пусть издается книжка.
-И я дал положительный отзыв, – сказал Маковеев, – зря ты, Евгений Васильевич драконишь Угарова, не за что.
-И я дал Угарову одобрительный отзыв, – напомнил Пимычев.
-А почему до обсуждения на семинаре?! – гремел Усохин.
-А нам и без вашего обсуждения все было ясно сразу, – призавелся Пташкин, – сами с усами.
Усов у него действительно было на троих.
- То есть, вам плевать на мнение писательского коллектива! - Озарился ветеран.
- А может, вашему литературному колхозу плевать на мнение издательства? – уточнил Пташкин.

Для Федора участие в семинаре было интересно тем, что экземпляр рукописи его рассказов взяли писатели-москвичи с обещанием опубликовать рассказы в каких-нибудь столичных журналах.
В Истомске литературных журналов не существовало.
Через несколько месяцев Федор выяснил, что рукопись с его рассказами москвичи по-пьянке потеряли, преодолевая пространства между банкетным залом Истомского ресторана “Сибирь”, в котором москвичей провожали, и московским аэропортом Шереметьево, в котором их встречали.

Свои рассказы Федор рассылал в разные литературные журналы и через какое-то время получал ответы суконнее солдатской шинели: вы нам не подходите… вы нам не подходите… вы нам не подходите… ваш стиль нам не подходит…
Получалось, что реально можно было публиковаться несколько раз в месяц в истомской газете “Знамя” и раз в пятилетку – в истомском книжном издательстве, если повезет.
Федор впервые так остро ощутил провинциализм университетского сибирского города Истомска, именуемого местными патриотами – Истомские Афины.
Лучше бы эти Истомские Афины были ближе к какому-нибудь подмосковному Реутово.

Главным событием прошедщего семинара Федор считал участие в нем поэта Георгия Тюмина: среди его расхристанных, как и он сам, стихов, попадались строки, после которых не хотелось читать других местных авторов.
В конце семинара Федор с Георгием зарядились выпивкой и подались к Федору: Георгий обещал прочитать свои последние стихи, которые на семинар не попали.
Бичовского обличья, но с манерами аристократа, Гоша Тюмин был неотразим и как декламатор.




Глава 20 Тусклый образ.

Дурак – лучший муж для приличной женщины:
с ним она может искать своё счастье бесконечно.


Мата Хари.



Анна Александровна Угарова неожиданно возвратилась на Московский тракт вновь перед встречей 1988 года. Очевидно, её очередные поиски настоящего счастья окончились очередным провалом. Вернулась с вещами. Потом привезла от матери детей. У Федора вновь началась “семейная” жизнь.
-Ещё одну блядь увижу у порога, я тебя кастрирую! – предупредила Анна.
Фёдор с изумлением смотрел на неё.
-Что зенки вылупил? Показать, как это делается?
Фёдору захотелось стукнуть её.
Он стал давить огорчение молчаливым заклинанием: терпи, это мать детей твоих, а если даже и не твоих, то имей снисхождение к женским слабостям…
Помогло.
Возможным стало не замечать её.

31 декабря Анна с утра принялась хлопотать о праздничном столе. Сгоняла Федора на базар за продуктами, что-то варила, парила, жарила – в этой сфере она была мастерицей.
-Неужели нельзя нигде купить бутылку шампанского? – укорила она Федора, – водку ты умудряешься в любое время суток находить.
Федор промолчал. Настроение у него было непраздничным.
-Неужели нельзя у цыган купить бутылку шампанского? – Зудила Анна.
-Нельзя, – буркнул Федор, – водка у них есть, шампанского не бывает.
-Ну, вина какого-нибудь!
Федор не ответил, ушел в спальню, лёг и принялся листать газеты. Сообщали об освобождения академика Сахарова из горьковской ссылки, о гонениях на коммуниста-бунтаря Ельцина, о разоблачённых самогонщиках…
-Тебя не интересует, что будет на столе в праздничный вечер? – достала его Анна и здесь.
-Нет.
-Вот так всегда! – Возмутилась Анна, – для какой-нибудь прошмандовки ты на всё готов, а жена что есть, что нет!
Она нечаянно высказала истину: Фёдор давно не воспринимал её как жену, а кем считал, и сам не мог обозначить. Ещё после первого её ухода от него много лет назад Фёдор знал, что их отношения обречены.
-И такому остолопу я отдала лучшие годы! – Самовозбуждалась Анна. – Был неудачником и всегда им будешь! Не связывалась бы с тобой, уже давно бы нашла себе приличного человека!
-Ищите и обрящете. – Буркнул Фёдор.
-И найду! – Заверила Анна.

Обстановка в квартире была беженской: полуразобранные узлы, ободранные мебеля, коробки, перевязанные шпагатом пачки книг…
Глаза бы не глядели.
Он снова углубился в чтение. Местная газета “Знамя”, в миру именуемая “краснухой”, на первой полосе поместила речь штатного трезвенника обкома КПСС товарища Замудонского: партайгеноссе укорял население за бессознательное тяготение к выпивке и соблюдение дурных традиций, доставшихся в наследие от проклятого прошлого. Середина номера была забита “ рапортами трудящихся” о досрочных выполнениях производственных планов и взятых на себя дополнительных обязательств в честь предстоящего 28 съезда КПСС…
На последней странице Фёдор нашёл свой рассказ “Гласность”: про потомственного алкоголика Сидорова, который при Полусушёном Указе от систематического недопивания стал вещать такое, что власти вынуждены были поставить его на специальное алкогольное довольствие в тайном распределителе обкома, чтоб он вновь вернулся в свою безмятежную нирвану, и не будоражил умы…

Уже стемнело, когда Анна дозрела:
-Одевайся! – скомандовала она, – пошли в магазин, надо хоть какого-нибудь вина достать за любые деньги!
-Там удавить могут в очереди бесплатно. А до вина и не допустят.
-Пойдем! Да вставай же ты с дивана, кабан! Господи, навязался же урод на мою голову!
-Отстань.
-Да что же это такое!!!..- вскричала Анна и зарыдала самым настоящим образом. – Все люди, как люди!..
Фёдор не вынес, поднялся с одра.

Пошли. Возле гастронома на Московском тракте волновалась громадная толпа. Средь крика, матерщины метались милиционеры, пытаясь навести минимальный порядок, но это не помогало: стихия рвалась к заветным прилавкам.
Заняли очередь. Хвост этой очереди приростал, расширяясь, к голове, как хвост головастика, и продвижения не было никакого.
Простояли час. Два.
-Пошли отсюда, – предложил Федор.
-Стой. – Сурово приказала Анна.
За ними образовалась уже очередь длиной еще в полсотни метров, но продвижения как не было, так и не было.
Потом в толпе вдруг усилился шум, множество голосов закричало о том, что вино кончается и гастроном скоро закроют. Началось бурление в рядах, люди в едином порыве наперли друг на друга. Анну с Федором понесло, прижало к тесовому забору. Федор пытался как-то сдерживать напор. Он двумя руками уперся в забор, чтобы в полукольце его рук Анна могла чувствовать себя относительно безопасно. Но людской поток бурлил и рвался к заветным дверям с такой остервенелостью, что Федора смело, потащило. В людском водовороте взвился дикий крик Анны: ее размазывали об забор…
Федор пробился к Анне, схватил ее за пальто и, спиной продавливая людское месиво, выдрал ошалевшую сожительницу из толпы.
Анна рыдала.
Молча пришли домой и принялись собирать праздничный стол из того, что есть.
Была немудрёная закуска и ведро самогонки.
И Горбачев в телевизоре.



Глава 21 Лапин.

Я ниверкисетов не кончал, но из вас,
блядьёв, дурь повышибляю!

Крик в застолье.


Пташкин одобрил рукопись новых угаровских рассказов:
-Лады. Будем работать над текстом. А ты не стой на месте, гони строку. Что нового пишешь?
-Роман.
-О чем?
-Ни о чем.
-Через месяц рукопись принесешь.
-Я швейная машинка? – удивился Федор, – только наброски делаю.
-Ты роман пиши, а не наброски! Ишь, классик! Сначала он наброски сделает, потом черновики, потом чистовики, потом правка до посинения… Учись у Усохина, как надо писать!
-Как?
Пташкин пододвинул к Федору громадную стопу бумаги с надписью на верхнем листе: “Окаянные. Роман. Усохин Е.В.”
Полистал.
Написано было по-русски, но под каждой машинописной строкой имелись еще рукописные строки тоже по-русски, сделанные карандашом: как подстрочный перевод с одного языка на другой.
-Ничего не понимаю, – сказал Федор.
-Я тоже, – мрачно сказал Пташкин, – так и сказал автору. И главный редактор сказал. И отвергли рукопись. Так Усохин хай поднял! В обком жаловаться побег: отвергли рукопись великого русского писателя Усохина! Ветерана русско-японской войны и партии! Проклизмовал нас обком: или принимаете рукопись Усохина, или ищите себе другую работу ... – непечатно выразился Пташкин, – теперь вот сижу и пишу роман этого гения еще раз, … – снова выразился Пташкин, –пытаюсь сделать текст хоть сколько-то внятным… – выразился он…
Пташкин закончил монолог тирадой, которой не слышал даже Федор, выросший среди матерщины.

Федор сидел дома за пишущей машинкой, когда к нему ворвался дед Лапин.
-Долбишь!? – вскричал дед, – кончай ерундой заниматься! Летим на собрание!
-Какое еще собрание? – насторожился Федор, не любитель никаких собраний.
-Мы тут создаем союз содействия революционной перестройке! Дошла жизнь и до нашего тихого омута! Скоро будем коммунистов вешать!
-Они давно уже, без вас, сами друг друга вешают, и только неистребимей от этого становятся! – предупредил Федор.
-А ты так и будешь тут долбить, как дятел!? Айда, говорю! Нас послушаешь, что-нибудь в газету напишешь!

Лапин всегда во всём стремился быть в первых рядах. В сорок первом семнадцатилетним добровольцем он ринулся на фронт “бить фашистов”. Воевал только на передовой. Многожды был ранен, награжден. За буйства угодил в штрафную роту. Отличился и там, был награжден. За следующие буйства штрафник Лапин в конце сорок четвертого года проехал прямиком из Польши на Дальний Восток: получил восемь лет лишения свободы. Сменил несколько лагерей, срок отбыл “от звонка до звонка”. Вернулся в Истомск…
Передряги были для Лапина, как легирующие элементы для нержавейки.

Вырвал Фёдора из-за стола неистовый дед, как редиску из грядки, повёл приобщаться к общественной жизни.

Местные активисты демократического движения собрались на учредительное собрание в просторной аудитории главного корпуса университета. После шумных дебатов было выработано соглашение по повестке собрания, после чего начались дискуссии, выступления, голосование, формирование руководящих органов Союза содействия революционной перестройке…
Федор наблюдал происходящее с заднего ряда. Дед Лапин сразу вырвался вперед и его зычный голос грозовым фронтом полыхал над умеренным гомоном ученого люда. Ораторы сменяли друг друга, излагали свое видение процесса борьбы с тоталитарной системой.
Анархо-синдикалисты, эссеры, либералы, кадеты, анархисты, трудовики… от названий представленных на собрании партий веяло романтизмом начала века, и как тогда, так и сейчас, все не сходились во взглядах со всеми. Федору казалось, будто из пожелтевших страниц гербария в аудиторию высыпались засохшие персонажи русской истории, ожили и продолжили говорение, прерванное семьдесят лет назад. И, как их предшественникам семьдесят лет назад, никому здесь в голову не приходило простое соображение: история делается не в аудиториях-говорильнях, а в других местах и другими людьми другими методами.
До трибуны дорвался дед Лапин и без паузы атаковал теоретиков:
-Что вы тут призываете каждый под свои знамена!? Прекратите разброд! Не знаю и знать не хочу ваших теорий и не за тем сюда пришел! Я университетов не кончал, витиевато трепаться не научился, скажу просто! Надо немедленно объединяться для выполнения главной задачи! Какая у нас задача? Отнять у коммунистов власть! Вот для этого и надо создавать союз содействия…

Шум, заполнивший аудиторию, утопил лапинскую речь. Взвивались реплики:
-Дилетантизм!.. Примитив!.. Профанация политического процесса!..
К трибунке протиснулся бывший милиционер Сатин, которого советская власть несколько лет принудительно лечила на “психе”.
-Тоталитарный режим держался на непонимании массой своих жизненных интересов! – Сообщил экс-милиционер, – надо начать с широкой разъяснительной работы…
И его речь утонула во взметнувшемся шуме.
Федор недоумевал: неужели эти люди всерьёз думают, что кто-то когда-то отдаст им власть? Действо походило на сказку о мышах, для спасения от кота вознамерившихся повесить ему на шею колокольчик.
Стало скучно.
Пользуясь моментом, выбрался из аудитории и подался домой.

Дома сел за свою “Любаву” и забыл обо всем на свете: тюкал и тюкал одним пальцем по клавиатуре, выбивая неожиданные для себя аккорды слов и фраз.
К реальности его вернул дед Лапин, снова ворвавшийся как майор Вихрь:
-Ты куда смылся!? Ты что, думаешь отсидеться в кустах во время драки? Хорошо устроился: моя хата с краю, я ничего не знаю!..
-Там не драка, там склока на коммунальной кухне, – заметил Федор.
-Что ты понимаешь в политике! – взвился дед Лапин, – ты бы видел, как я обул профессора Гольфсона! Он мне про коллективное бессознательное, а я ему про стадо баранов…
Федор прошел на кухню, вернулся с банкой самогонки и хлебом с салом.
-О! сало – вещь! – мгновенно сменил тему дед, – сам солил?
-Сам.
-Тогда режь!
Чокнулись стаканами, выпили, закусили и на этом “политический момент” закончился.
Зато вызрел другой момент – текущий. Отворилась дверь и вошла Анна. От порога узрила крамолу и насторожилась.
-Опять пьянка?! – накаляющимся тоном начала она.
-Аня! – Воскликнул дед Лапин. – Сколько лет сколько зим!
-И сразу за бутылку! – Уела Анна. – Без этого у вас встреч не бывает!
-Перестань. – Бетонно сказал Фёдор.
-Ты мне рот не затыкай, алкаш! – Вспылила Анна. – Я в своём доме! Ты мне тут порядки не устанавливай! Тебе лишь бы повод нажраться!.. Хоть Лапин, хоть тётя Мотя, хоть чёрт рогатый – лишь бы в стакан вцепиться!..
Лапин быстро встал, накинул куртку и ушёл.
-Добилась. – Глухо сказал Фёдор.
-Можешь и ты вслед за ним валить!
-И ты можешь. – Произнёс Фёдор. – И чем быстрей, тем лучше. Время пошло…
Что-то в его тоне было такое, что Анна побагровела до свекольного оттенка и вышла, хлопнув дверью:
-Ноги моей здесь больше не будет!
На этом очередная семейная жизнь кончилась.
Через неделю, придя с работы, Фёдор обнаружил в квартире очередное опустошение: все вещи исчезли.
В том числе и матрас, купленный в предыдущую паузу между анютиными забегами на длинную дистанцию.
Фёдор приволок из сарая старую телогрейку, обрывок половика и стал устраиваться на ночлег средь пыльного пола. Лежал, покуривая, стряхивал пепел на пол и строил планы очередного обустройства. Самым насущным мероприятием было, как всегда, приобретение матраса.


Глава 22 Водокачка в снегах.

Я любила его при луне.
Он же взял мои девичьи груди,
И узлом их связал на спине.
Вот и верь после этого людям!

Вдова Грицацуева.



Водокачка утонула в снегах, только узкая тропка вела от безмолвной проходной к станции. Федор шел на смену на сей раз неохотно: накануне выпил лишку, не хватило ночи проспаться. Можно было бы и не ходить, водокачка опять стояла из-за аварии – вновь отгорел питающий кабель, – но шел исключительно из чувства товарищества: Валентин уезжал на рыбалку и заранее просил сменить его вовремя.
Вместо Валентина в дежурке обнаружил пьяного Толика Великоблудного.
-Валентина я отпустил, – доложил он, – еще вчера. А ты чо приперся?
-На дежурство.
-Тогда наливай!
-Чего? – не понял Федор.
-Разуй глаза! – возмутился Толик.
Федор “разул”: под столом стояла четырехведерная фляга с откинутой крышкой, внутри плескалось брагообразная бытность.
-То-то вонища пронюхивалась еще в прошлую смену! – озарился Федор.
-Неделю квасилась, не притрагивался. Вчера почал. Пробуй!
Федор зачерпнул кружкой пенистую влагу, влил в себя.
-Ну как? – поинтересовался Толик.
-А ля франсе! Или как минимум портвейн три семёрки!
-То-то! – довольно заулыбался Толик, – на лимонном сиропе замутил! Сахару хрен где купишь.
Сахара в городе не было давно и появление его не предвиделось в обозримом будущем. Чем больше социализма обещал генсек Горбачёв, тем меньше становилось продуктов.
Коллеги сидели в теплой дежурке, потягивая самостийное пойло. Толик глянул в “перископ” – зеркало, укрепленное за окном для наблюдения за пространством возле ворот.
-Хоть бы еще какую блядь принесло, – зевнул он, – скучно; сходить соседку позвать, что ли…
-Пойду-ка я вздремну, – решил Федор.
-Вались. А я за Люськой схожу.
Федор прошел в бытовку, завалился на диван и уснул, как в прорубь провалился.
Проснулся от дамского смеха, доносившегося из дежурки.
В полумрак бытовки зашел Толик, нагнулся к Федору:
-Федька, валил бы отсюда вообще! Тут у меня Люська образовалась…
-Валю, – зевнул Федор, – знал бы, что здесь околачиваешься, не приходил бы.
В дежурке за столом сидела размалеванная девица ярковыраженно блядского облика.
-Здравствуйте, – сказал Федор.
-Здра-а-авствуй! – полупропела гостья, – ну, втроем веселее!
Федор стал одевать куртку.
-Ты куда? – удивилась дева, – так рано!
-Дела, – неопределенно сказал Федор.
-Какие дела, если я здесь!? – возопила девица и вцепилась в федорову куртку, содрала ее с него, кинула в угол, – за стол!
Она была пьяна, видно было, что это ее привычное состояние, в котором она чувствует себя на своем месте.
-Люся, успокойся, – возвал Толик, – человек домой торопится.
-Уже не торопится, – заверила Люся. –А тебе пора домой!
Продолжился пир на производственных площадях. Через пару часов тостов и застольного трепа Люся решительно вытолкала в дым пьяного Толика вон со станции, заперла дверь и завалила Федора на диван…
Снег валил и валил, засыпая огромными хлопьями Истомск, территорию станции Алтайской, здание водокачки и козью тропку к ней со стороны цивилизованного мира. Скоро не стало ни тропки, ни следов. Водокачка стала автономной единицей, где на казенном диване неистовствовали двое.
Потом Федор долго плескался под душем.
-Ты как шахтер прямо! – подала голос Люся, – сколько можно мыться?
-Ныряй и ты сюда, – предложил Федор.
Она засмеялась и нырнула под горячие струи, тесно прижалась к Федору. Тот почувствовал, как волна вожделения вновь понесла его в бездну…
Они валялись нагишом на диване, когда в дверь водокачки застучали.
-Кто это? – насторожилась Люся.
-Загадка, – лениво сказал Федор, – кроме своих здесь никого не бывает. Проходная всегда закрыта, отмычка в условленном месте, которое знают тоже лишь свои.
-Бум! Бум! Бум!.. – ухала дверь.
Люся стала надевать трусики.
-Оставь, – сказал Федор, – подолбят и уйдут.
-А вдруг?
-Что вдруг?
-Вдруг начальство?
-На хрен мы нужны начальству.
-Бум! Бум! Бум!.. – гудела дверь.
-Пойду гляну, – вздохнул Федор.
Он встал, сунул ноги в шлепанцы и засеменил нагишом в направлении грохота.
-Яйца прикрой! – крикнула вслед Люся.
Федор отодвинул на входной двери засов, приоткрыл дверь на волю: там стоял Лукич.
-Дрыхнешь! – укорил шеф.
-Почему дрыхну? – возразил Федор, – на бабе лежал.
-Нашел место!
-А ты какими судьбами здесь оказался?
-Мимо ехал, глянуть решил, чем вы тут занимаетесь.
Лукич пытался войти в помещение.
-Лукич, – заговорщицки произнес Федор, – зайди в другой раз, ладно? Баба там у меня голая…
-Бардак! – возмутился шеф, – развели блядство на производстве! Разгоню к х.. всю вашу компанию!
-Лукич! – взывал Федор, – разгони, но не сейчас!
Лукич вошел-таки в машинный зал, но в дежурку соваться не стал.
-Ты вот что, – сказал он, – собирайся в отпуск.
-На кой он мне? – завозражал Федор.
-Положено по графику – иди!
-На хрена?
-Не пойдешь, пропадет! Все, разговор окончен, оставь в кадрах заявление и чтоб со следующей смены – в отпуске!
-Издевательство, – недовольно пробормотал Федор.
-Пока, –Лукич шагнул к выходу, – яйца не отморозь!
-Они шерстяные.
-Еще раз замечу блядство на производстве – разгоню!
И хлопнул дверью.
Федор запер дверь и вернулся в дежурку. Люся сидела на письменном столе, подложив под задницу подушку, скрестив полные, дебелые ноги по-узбекски.
-Не продует? – спросил Федор.
-Фу! Тут жарко!..
-Тебе сколько лет? – спросил Федор.
-Восемнадцать. А тебе?
-Сорок.
-Аксакал!.. – засмеялась Люся, – я с такими стариками еще не трахалась… Толику вон тридцать, и то старый…
-Зачем же ты его вытолкала?
-Ну его, дохлика… Мужика хочу, настоящего, как ты…
-Аксакала.
-Хоть и аксакала, лишь бы настоящего…
И было в ее бесстыдстве, в ее вальяжной фигуре столько притягательности, что Федор вновь ощутил знакомый прилив вожделения.
-Айда, – потянула его Люся.



Глава 23 Петровщина.


Хоть и круглая Земля, а плоская.

Козьма Прутков.



Отпуск в марте Федору был ни к чему. Но вытолкали. Какое-то время он просидел над рукописью романа, затем решил развеяться и пошел в редакцию “Знамени” просить командировку куда-нибудь на север области.
-В Кедроград полетишь? – предложил редактор газеты Нестеров, – к нефтяникам. Там конфликт между промысловиками и строителями, вот письмо от коллектива…
Федор согласился, на другой день вахтовым “бортом” вылетел в Кедроград.

Населенный пункт на звание города не тянул, статус этот ему дали как штаны на вырост. Фактически это был просто поселок на три тысячи душ, который строился ввысь и вширь: несколько пятиэтажек возносились над вековой тайгой, от них во все стороны теснились балки, сборные коттеджи, просто избы…

Федор добрался до стройуправления, нашел начальника Свиристелкина и предъявил удостоверение внештатного сотрудника “Знамени”, объяснил цель приезда. Свиристелкин уяснил и закричал:
-А-а-а!.. Опять эти кляузники с промысла на меня телегу в редакцию накатали! Работать не хотят, на строителей валят!
Он прокричался и резким жестом указал на угол, где понуро стояло огромное знамя с кистями и бахромой по периметру.
-Что это!? – вскричал стройшеф, – я спрашиваю: что это такое!?
-Флаг, вроде, – пожал плечами Федор.
-Вот именно! Флаг, а не х… собачий! Точнее – знамя! Переходящее красное знамя за первое место в социалистическом соревновании между строительными управлениями объединения Истомскстрой за прошлый год! Ты думаешь, его за …твою мать дали?
-Не думаю.
-Вот именно!..
От Свиристелкина Федор вышел замороченный: задолбил его горластый строитель цифрами и комментариями. Оказалось – вышел, это еще не ушел: когда Федор был на улице, во втором этаже отворилась форточка, показалась голова Свиристелкина и огласила дремучую тайгу неистовым монологом:
-К шакалам-промысловикам пошел!? Да я на них плевать хотел! Да я на них сам такую телегу накачу, что со всего союза корреспонденты слетятся! Гдляны с Эрнстом Тельманом косяком из союзной прокуратуры!.. Сами ни черта не делают и строителям не дают!.. Да в гробу я видал!..
Голос Свиристелкина слабел по мере удаления Федора от стройуправления.

Дело близилось к обеду. Федор зашел в поселковую столовую, встал в недлинную очередь перед раздачей.
-Вы последний? – спросил стоящего впереди мужчину.
Тот полуобернулся:
-Я.
Федор узнал мужа старшей своей дочери Светланы – Александра Перова.
-Вот так встреча…
Оказалось, что Александр работает именно в стройуправлении Свиристелкина, а то, что он сообщил далее, озадачило:
-Скурвилась Светка… – как бы нехотя произнес Александр, – с вахты прилетаю: у нее хахаль… Скандал был. В общем, убежала она…
-Куда?
-Не знаю.
-Где Андрей?
-Мне оставила. Пока у моей матери.
-Давай встретимся в Истомске, – предложил Федор, – внука давно не видел.
-Незачем. Мы с Андрюшкой уезжаем.
-Куда?
-В Воркуту. Брат у меня там.
-А Андрея зачем увозишь?
-Мое дело.
-Света знает об этом?
-Я ей не докладывал.
-Где ее найти?
-Не знаю.

Федор вернулся в Истомск, написал материал и сдал в редакцию.
Затем отправился к матери Александра Перова, своей сватье, расчитывая что-то узнать о Светлане. Нашел заветную дверь в пятиэтажке и позвонил.
-Кто? – спросил старушечий голос за дверью.
-Федор Михайлович Угаров.
-Что надо? – насторожился голос за дверью.
-Поговорить о Свете… Вы бы открыли, неудобно через дверь…
-Чо говорить? Чо говорить?.. – зачастил голос, ставший сварливым, – не о чем говорить! Скурвилась твоя Светка и смылась! И ребенка Сашке оставила!..
-Я могу видеть внука?
-Еще чего!.. – голос за дверью принял торжествующее, патетическое звучание, – внука он хочет видеть! Дочку свою выдрал бы ремнем лучше! Ишь, курва …
Федор не стал дослушивать тезисы до конца, пошел вон. От Светы он знал, что по соседству живет родная сестра Александра – Надежда. Подался к ее квартире. Позвонил. Отворила Надежда.
-Федор Михайлович Угаров, – представился Федор, – отец Светы.
-А-а-а!.. – сварливо пропела Надежда, – родственничек! Появился!..
-У вашей матушки был сейчас, пытался поговорить о Свете, не вышло.
-Нечего разговоры разговаривать! – мгновенно огорчилась Надежда, – скурвилась Светка и сбежала! Туда ей и дорога!
-Куда сбежала?
-Не знаю! И знать не хочу!
И захлопнула дверь перед лицом Федора.

Федор побрел прочь.
Возле кинотеатра “Сибиряк” увидел громадную афишу: некий экстрасенс Семечкин грозился посетить Истомск с многообещающим визитом и снять с города порчу…
Возле магазина Фёдора взяла за грудки баба с фиксами:
-Водку надо?
-Нет, – освободился от захвата Федор, – надо веру, надежду и любовь.
-Врежь бутылку – никакая вера не понадобится!
-От твоего самопала точно ничего уже не понадобится…

Светлана вскоре объявилась у отца сама.
-Где пропадаешь? – поинтересовался Федор.
-Неважно, – сухо ответила дочь. – Ты искал меня?
-Искал. Наговорили мне твои родственники…
-Они умеют. Ушла я от Перова, пап. Бил он меня, как собаку… надоело.
-А Андрюшка?
-Заберу после. Я зимой сбежала в чем была, в одном халате, как вырвалась из лап перовских, вся в кровищи… – Света всхлипнула, – ненавижу…
-Где сейчас живешь?
-Какая разница… Ну, у мужика…
-Какого мужика?
-Не надо тебе это. После расскажу.
Беседа получилась нескладная.
-Я по делу приехала, – вздохнула Светлана, – мне твоя помощь нужна. Надо с тобой нам съездить к сашкиной матери, уговорить ее отдать Андрея. Пока его и вправду не увезли в Воркуту.
-Поехали.

Сцена у закрытых дверей квартиры Марии Ивановны Перовой вышла такой же, что и предыдущая.
-Забегали! – кричала из-за двери Мария Ивановна, – хватились! Шиш вам, а не Андрюшка! Родственнички нашлись!.. Одна курва, другой алкаш!..
За дверью слышался плач Андрюшки.
-Покажите сына! – крикнула Света.
-Я тебе покажу, шалава!.. Милицию сейчас вызову!..
-Пошли отсюда, Света, – потянул Федор дочку за рукав.
-Погоди!.. – зло всхлипнула Света, – меня родительских прав не лишали! Это мой сын!
-Был твой! – уела невидимая Мария Ивановна, – стал не твой! Шалава!..
Федор с трудом уговорил Свету уйти сейчас и что-то предпринимать потом.

Света через день одна приехала к свекрови. Позвонила. Дверь ей, как и раньше, не открыли. Свекровь орала через дверь, грозилась обрушить на голову непутевой снохи кары земные и небесные.
-Отдайте сына!.. – принялась колотить в дверь Светлана, – отдайте!..
-Щас! Щас милиция тебе покажет сына!.. – радостно кричала свекровь.
Вызвонила Мария Ивановна милицию в лице участкового инспектора Хахачука, давнего приятеля Александра Перова. Хахачук устроил все быстро и деловито: через полчаса Светлана Федоровна Угарова, она же Перова, сидела в “обезьяннике” – стальной клетке при Советском РОВД. Оформили протокол и передали дело в суд.
Ночь Светлана провела на нарах. Утром ее затолкали в “уазик” и отвезли в райнарсуд, где судья Зверьков присудил ей штраф за дебоширство и мелкое хулиганство…
-Будешь еще выступать, посажу, – твердо пообещал участковый Хахачук.
-Купил тебя Перов? – уела Светлана.
-А это не твое дело. Мы с Саньком сами знаем, что почем.
-Ясно.
Когда обо всем случившемся узнал светин сожитель Виктор, он задумался. Минуты на полторы. Дольше не мог думать авторитет окраинного переулка. Он как бы нетвердо посулил:
-Что-нибудь придумаем, может быть…
Через три дня участкового инспектора Хахачука избили в ночном переулке жестоко и намеренно некрасиво: чугунным бачком от унитаза, который затем и нахлобучили на бессознательную голову.
-А с муженьком своим сама разбирайся, – сказал Виктор, – я в семейные дела не влажу.



Глава 24 Полуостров.

Полуостров – это часть суши, окружённая
со всех сторон забором с колючей проволокой.

Дзержинский.


Анна вернулась из очередного марафона через полгода. В квартире опять громоздились горы битой мебели, которую никто не торопился расставлять по местам. Бывшие супруги почти не разговаривали, занятые каждый своими делами. Меж ними бродили неприкаянные дети, тоже как бы чужие всем и всему здесь, и явно понимали, что дом этот не родительский.

Роман “Полуостров” Федор начал писать летом. Дома не работалось, писал на водокачке во время дежурства. Тем более, что теперь дежурил по двое суток подряд.
Станция не работала. Начальство толковало то о закрытии ее из-за маломощности, то грозились сделать реконструкцию… В любом случае перспективы вырисовывались туманные. Смекнув это, уволились Толик Великоблудный и Сергей Ельцов. Остались Федор и Валентин Кисовский. Отдел кадров сулил найти еще работников для станции Алтайской, но таковых не находилось: никому не хотелось устраиваться на объект, существование которого было под вопросом.
-Вдвоем тут будете дежурить? – спросил Лукич Федора и Валентина, – получать будете еще по полной ставке. Без надзора станцию нельзя оставить.
-Я согласен, – сказал Федор.
-И я, – подвердил Валентин.

Лето восемьдесят восьмого Федор позже вспоминал, как сказку. На дежурство он шел в предвкушении тишины и покоя, нес пишущую машинку и сумку с продуктами. Приходил, раскладывал свои бумаги и в кромешной тишине и безлюдьи погружался в вымышленный мир…
Если была хорошая погода, Федор выносил на улицу матрас, расстилал его на асфальте перед зданием станции и подолгу загорал в полудреме. Сначала отдохновениям докучала скотина Кисовских: утки, гуси, козы, корова, бык…
Федор решил эту проблему разом. Когда разговоры с Валентином на скотскую тему зашли в тупик, Федор в свое очередное дежурство отпер ворота и выгнал всю живность со станции на улицу: животные беспорядочной толпой побежали мимо своего подворья, вынеслись на Алтайскую и понеслись к Петропавловскому кафедральному собору…
Следом за ними неслись всполошившиеся Кисовские.
После чего Валентин стал смотреть на Федора волком, а его жена прокляла Федора навеки.
Теперь Кисовский выпасал свою живность на территории водокачки только в свою смену.

Елена Федоровна Угарова после лечения в наркологическим диспансере вела трезвый образ жизни недели полторы, а может быть и целых две.
Потом Федору позвонил Владимир Тимофеевич Звонов:
-Федя, зайди к матери, там нелады…
Зашел.
-Явился! – язвительно встретила мать, – что вы меня пасете!? То твоя Нюська названивает, то ты вот припёрся! Что вам тут надо!? Какое ваше собачье дело!?..
Мать была пьяна вполсвиста, разбег еще только начинался.
В дверь позвонили.
-Это стюардесса! – встрепенулась мать и кинулась открывать.
Стюардесс оказалось две. Одна рослая, в рваных галошах на босу ногу и в замызганной телогрейке, высунула из прихожей в комнату испитый лик с бордовыми фингалами под обоими глазами, хрипло пробасила:
-Ет кто-ет, Ленк?
-Сын! – гордо сказала мать, – учителем был! Теперь в газете пишет!
-Ух ты! – сказала стюардесса.
Из-за ее плеча высунулось второе лицо, без фингалов, но с кровавой коростой вместо носа.
-Ты глянь! – сказала вторая стюардесса, – и вправду сын! Похож!
Компания из трех бабок устроилась за до изумления замусоренным столом посреди растерзанной квартирки и приступила к изничтожению мутного содержимого принесенной стюардессами бутыли. Хаяли Федора за его отказ участвовать в мероприятии:
-Никакого уважения к старшим!.. Брезгует, мерзавец!.. Подлая молодежь пошла!.. Никакого уважения!..
Федору надоела эта бодяга, подался вон.
-Ты заходи! – гремела вслед родительница, – будь как дома! Ты что как не родной!? Пришел и сел, молчит как сыч! Пентюх и есть пентюх! И как это только я, дура, могла родить такого урода?..
Уже на улице Федор услышал гимн, доносившийся из открытого окна родительской квартиры на четвертом этаже:
-Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…
У бабки Угаровой был сильный, чистый голос, всегда ошеломлявший слушателей: откуда в малограмотной алкоголичке такие таланты?..

Федор вспомнил сценку из своего далекого детства, относящуюся к середине пятидесятых, когда родители были молоды…
Теплым летним днем угаровская родня отмечала какой-то родовой праздник. Пили, пели, веселились. Мужики в застолье были сплошь бывшие фронтовики, кроме хозяина дома Павла Николаевича Угарова – тот в войну был “забронированный”.
-Ляля! – обратился к Елене Федоровне захмелевший Михаил Николаевич Угаров, – покажи этим лаптям, что такое до минор!
Елена Федоровна, она же Ляля в минуты лирические, встала и с легкостью оперной певицы свободно выпела:
-Утро туманное, утро седое…
От дивного голоса застолье онемело.
Тут от стола оторвал голову вконец окосевший Семен Павлович Угаров, двоюродный брат отца, прокурором зыркнул на Михаила Николаевича:
-Минька! Это кто тут лапоть!? А!?
-Отстань! – шикнул отец, дирижировавший воображаемым оркестром.
-Ах ты … твою мать! – взревел обиженный Семен, – на!..
И он треснул двоюродного братца по голове вяленым лещом.
Отец окоченел на секунду, потом с маху врезал Семену в ухо:
-Получай, сопляк!..
И началось…
Кто за кого бился, понять было невозможно. Мужики повыскакивали во двор и начали тузить друг друга. Выскакивая из избы, каждый боец совершал предпобоищный ритуал: на крыльце останавливался, рвал на груди рубаху и пикировал в кучу-малу…
-Миша, бей блядей!!! – воодушевляла с крылечка растрёпанная Елена Фёдоровна, – Так их, замудонцев!!! Покажи сынам, как бьётся шестнадцатая воздушная армия с превосходящими силами противника!..
Мишка и Федька из-за материной юбки с изумлением смотрели, как отец с окровавленным ликом крушил родню…

Роман “Полуостров” Федор сдал в издательство в августе. Через неделю Пташкин вызвонил Федора и резюмировал:
-Годится твой “Полуостров”. Пока мы его правим и дорабатываем, ты прогони-ка романец отдельными главами через газету. “Знамя” не возьмет, а вот районка, задристанный “Ильич”, вцепится обеими руками и ногами: им всегда печатать было нечего, теперь тем более. Их никто не читает, колхозники обычно на растопку выписывали. А с твоим романцом, глядишь, и читать станут. Сейчас подписная компания идет, время самое подходящее, так-что зайди к ним, можешь прямо сейчас. Они под нами сидят, на первом этаже. Кинь второй экземпляр им и пусть упражняются.
-Ну их, – засомневался Федор.
-Погоди, – Пташкин взял телефонную трубку и покрутил диск, – Серега? Привет! Да, я. Зайди ко мне сейчас, дело есть… Тут Угаров рукопись принес…Вот и познакомишься! Давай, дуй сюда!
Через минуту в кабинет вошел Антон Павлович Чехов.
-Знакомьтесь, – сказал Пташкин, – Федор Михайлович Угаров, будущий классик. Сергей Борисович Буйный, тоже будущий классик.
-Очень приятно, – сказал Федор.
-Очень приятно, – сказал Буйный, подозрительно похожий, однако же, на Чехова.
Пташкин разъяснил Буйному замысел и тот идею принял:
-Читал Угарова, хороший стиль. Разобьем роман на отдельные главы и прогоним за два-три месяца через нашего “Ильича”. Редактора убедим.

Орган Истомского сельского райкома КПСС и районного совета депутатов трудящихся газета “Ильич” погнала клочья угаровского романа “Полуостров” из номера в номер как бестселлер районного масштаба так напористо, словно взяла обязательство обеспечить художественной растопкой окрестные колхозы в предстоящем отопительном сезоне.



Глава 25 Истомские страсти.

Истомск – город тихий, как омут.
Ну и грязища тут, конечно…
Калоши здесь нужны до колен,
с голенищами от шеи…

Миклухо-Маклай.



Придя на очередное дежурство, Федор обнаружил два нововведения: установили телефон и на территории вновь появилась корова. Телефоном оснастить станцию начальство грозилось давно. Насчет коровы никто ничего раньше не говорил, ее явочным путем опять пригнал сюда Валентин Кисовский и пустил нагуливать бока на газонах…
-Валентин, – растерянно пробормотал Федор, – твоя скотина погубит всю зелень здесь, ее и так почти не осталось!
-Жалко тебе? – насупился Валентин, – твое что ли?
-Причем тут твое или мое! Ты посмотри! – Федор кивнул в окно.
За окном проистекали идиллические процессы: козочки деловито обгладывали декоративные кусты, некогда высаженные здесь горзеленхозом, по лужайке бродили корова с быком и смачно хрумкали газонной травой. В сторонке возлежало стадо гусей…
Территория лысела, словно некий стригущий лишай шел по ней, оставляя лишь кучки экскрементов на месте некогда цветущих зеленей.
-Уводи свое скотство, – попросил Федор, – не место ему тут.
-Пусть пасутся, – утвердил Валентин.
И ушел на свое подворье. Федор полюбовался на хрумкающий скот и пошел отворять ворота с целью изгнать с территории всех рогатых и пернатых. Только он заскрежетал ключом в замке, раздался вопль:
-Угаров! Не трожь скотину! Только попробуй выгнать!..
Кричала мадам Кисовская. Она стояла в открытом окне, подперев бока руками и оглашала округу речитативами:
Ты что, шибко крутой!? Так мы найдем на тебя управу!.. Так наедем на тебя, что мало не покажется!.. Алкаш!.. Лучше бы пил свою самогонку! А то ишь – бросил! Пил – человеком был! Протрезвел – озверел!.. На скотину руку поднял!..
Федор плюнул и ушел.
Хозяйственные Кисовские считали территорию станции продолжением своего подворья и болезненно переживали присутствие здесь посторонних, к каковым относили и Федора.

Директора водоканала Холодова сняли с должности как не оправдавшего доверие областного начальства. Вместо него назначили Брутмана. На водокачке Алтайской это никак не отразилось: сюда из начальства заглядывал раз в месяц только Лукич. Станция иногда работала, иногда стояла, снова работала… и снова останавливалась по обломным обстоятельствам. В условиях дефицита всего и вся ремонтировать ее было нечем.
Коллектив жил своей жизнью: Валентин погряз в животноводстве, Федор в литературных упражнениях. Причем Федор так увлекся, что совсем запустил пьянку и даже курить бросил. Опомнился, когда стал осаливаться и заметил отвисание пуза. Старею, с унынием констатировал он, сорок лет – закат молодости… И начал совершать противоосаливательные пробежки вокруг водокачки. Через несколько дней заболели ноги, не приученные к бегам, и Федор бросил самоистязание.
Еще он отметил, что служба на водокачке, спокойная и уединенная, совершенно видоизменила его манеры: движения стали вальяжными, ленивыми, походка плавной, неспешной…

Горбачёвская перестройка не обошла стороной сонный Истомск. Взвинченная средствами массовой информации общественность обвиняла коммунистическую партию в узурпации власти и репрессиях против собственного народа. Сначала это казалось подозрительным: ещё висели везде плакаты и агитки во славу КПСС, власть была у партии и никто на неё не покушался, и никто не забыл чем совсем недавно оборачивалось вольнодумство.


Вожди местных правозащитников, хромой Коля Дыба и похожий на Карла Маркса перманентный диссидент Боб Кронштейн, тёплым летним днём устроили возле Белого дома демонстрацию: с ржавыми цепями на плечах они кандыбали вокруг клумбы и поочерёдно выкрикивали через мегафон во все стороны “Империи зла” зажигательные призывы на два голоса:
-Скинем с себя цепи тоталитаризма! – кричал один.
-И стряхнём его прах с наших ног! – вторил другой.
-Власть народам, а не партиям!
-Каждому народу – свою власть!
-Долой КПСС!
-Многопартийность!
-Демократия!
-Самоопределение наций!
-Свобода самовыражения!

Со всех сторон к правозащитникам сбегались зеваки. Диссидентов в городе знали. Урождённый кержак Коля Дыба, старый холостяк с хромой ногой, имел репутацию ни с чем и ни с кем не примиримого общественно-политического деятеля. А сверхволосатый космополит Боб Кронштейн с демоническим взором из-под насупленных бровей, одним своим видом способен был потрясти любые устои, нигилизм исходил от него даже тогда, когда он ел шницель в забегаловке на почтамтском взвозе: принимался громко изобличать общепитовцев в недовложениях. Оба аскета сделали правозащиту своей профессией ещё в молодости, время горбачёвской перестройки стало временем их триумфа.

-Удушение неотъемлемых прав человека – позор для любой власти! – вёл свою партию Никола. - Свободу диссиденту Саранскому!
-В натуре. – Мрачно ухнул в мегафон Боб. – Долой антисемитизм!
В толпе загомонили, послышались реплики: кто?.. Кому свободу?.. Кто такой Саранский?.. Какой антисемитизм?.. Да ты что, не в курсе, что ли?.. Гомосека Саранского повязали, тундра! Прямо в пэтэушной бытовке своего ученика насаживал!.. Педагог, чтоб у него яйца из гнёзд повыскакивали… Свободу самовыражения евоную нарушили! То-то евреи засуетились… У них всегда так: как только кто-то из ихних на поганке попадётся, тотчас про нарушение прав человека хором взвоют! А нашего работягу за украденные пассатижи посадят – и ни гу-гу!..

Возле толпы тормознули три милицейских “бобика”, из них высыпали сержанты-дубинщики.
-Разойдись! – рявкнуло из радиоботала с “бобика”.
-Наймиты прогнившего режима! – ухнул в мегафон Дыба.
-Цепные псы реакции! – ухнул Кронштейн.
Милиционеры кинулись в толпу и увязли в ней.
-Свободу!.. – донёсся правозащитный звук из мегафона, но его перекрыл рёв толпы, кто-взвизгнул, матерок взвился к небесам и началась свалка. Дыба с Кронштейном быстренько смотали цепи и нырнули в стоявший поблизости жигулёнок, который немедленно дал гари и иссяк в не замеченном толпой направлении.
-А-а-а!!!.. - неслось с покинутого правозащитниками ристалища. – Бей блядей!.. На, сучара!.. И-и-и!!!.. Убили!..А-а-а-а!!!..

Дыба и Кронштейн были уже на центральном стадионе города. Здесь тусовались душ двадцать обоего пола с плакатами и транспорантами. По периметру индиффирентно фланировали одинаковые, как спички из одного коробка, молодцы с гвардейской выправкой: известные в городе тайные агенты КГБ.
Дыбо-Кронштейны из жигулёнка вылезли уже без цепей и в вполне цивильных одеждах. Но с тем же мегафоном.
-Дамы и господа! – сказал в мегафон Боб. – Митинг, посвящённый защите неотъемлемых прав человека, объявляю открытым! От имени истомской хельсинской группы…
-Погоди! – прервал его другой истомский вольнодумец Боря Былинный. – Не тяни одеяло на себя, Боб! Митинг начали мы, анархо-синдикалисты! И тебе слова ещё не давали!
-А может, и не дадим! – крикнули из анархо-синдикалистских кругов.
-Тогда в гробу мы видели ваш митинг!!! – хором крикнули Дыбо-Кронштейны. - Мы свой сгоношим!..
Завязалась перепалка.

Федор спал в бытовке на водокачке, когда тут возник дед Лапин.
-Бум! Бум! Бум! – страшно загремела входная дверь.
Федор открыл глаза, лежал и размышлял: открывать или не открывать? Решил, что раз уж проснулся, то придется открыть. Открыл. Дед Лапин накинулся на него прямо с порога:
-Дрыхнешь, мать твою!.. А мы на стадионе демонстрацию устроили! С плакатами “Долой КПСС!” Боря Былинный плакатный черенок об Боба сломал!.. Берёзовый! А Боб его – тэрс! А он Боба обломком – ха! Каково!? Расшевелился наш тихий омут!
-Бесподобно, – кивнул не вполне проснувшийся Федор.
-А ты все на свете проспишь, сурок! – укорил дед, – забился в нору тут, ничего не видишь, ничего не слышишь! Почему не был на демонстрации!?..
-Потому что безыдейный.
-Тогда наливай!

В квартире на Московском тракте установилась почти что семейная атмосфера: постепенно у бывших супругов сложилось подобие общего быта. Даже дети стали смотреть неисподлобья. Фёдор, понимая неизбежность окончательного разрыва, печально всматривался в их лица, родные, и уже непоправимо отстранённые: каким он сам-то запомнится им?..
Ночами подолгу не спал.
Антисоветские радиостанции “Свободу”, Би-Би-Си уже не глушили, вместо прежних хрипов случалась интересная информация, шли литературные программы.
Федор, с наушниками на голове, ночью внимал эфиру: мир расширился до своих естественных размеров, и странным казалось существование каких-то границ, рубежей, линий – мир был един…
Повернул голову, с недоумением смотрел на спящую рядом Нюсю. Жена-не-жена, чужая и чуждая, понятная, как три рубля и непостижимая, как стихия: не ждал, считая, что устроила-таки свою личную жизнь. А она нагрянула вдруг зачем-то снова, привезла детей и скарб. То ли не складывалась у неё личная жизнь так, как ей хотелось, то ли именно таким «вахтовым» методом жить предпочитала…
Кончилась литературная программа. Федор покрутил ручку настройки, из эфирных глубин выплеснулись звуки романса:
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
И никогда тяжелый шар земной,
Не уплывет под нашими ногами…

Когда шедевр иссяк, в наушниках заскрежетала роковая музыка и осквернила элегический настрой. Федор вырубил приемник.
В соседней комнате заплакала Наташа. Федор поспешил ней.
-Что случилось, маленькая? – взял он дочку на руки, – приснилось?
Наташа прильнула к отцу, затихла, умиротворенная покачиванием, заснула. Федор долго ходил с нею на руках по ночной комнате, потом осторожно положил девочку на кроватку и попытался освободиться от объятия. Наташа вздрогнула во сне и еще сильнее обняла отца. Федор примостился рядом с дочкой и долго лежал в неудобной позе.
Одиннадцатилетний Женька спал рядом, как обесточенный. У него была уникальная способность просыпаться в той же позе, в которой и засыпал.
За окном в свете уличных фонарей опадали с деревьев последние листья, коченели в позднеосенней стыни неприглядные халупы Московского тракта, за ними немо катила в никуда свои воды угрюмая Истомь. Со стороны НФС из-под коммунального моста выполз громадный теплоход-толкач с яркими ходовыми огнями, гуднул по-коровьи. Его огни трассировали за поредевшими кронами прибрежных деревьев, как точки-тире, потом исчезли.

Не спалось. Федор снова включил приемник и пошарился в эфире. Сплошное песнопение с географическим уклоном. Это географическое начало в русской национальной идее имело сплошь нигилистический, безрадостный оттенок:
-Даже места нам нет, в ошалевшей от горя России…
-Бежал бродяга с Сахалина…
-Будь проклята ты, Колыма…
-Прощай, немытая Россия…
Русский человек на родной земле словно и не жил, а перемогался, как бы изначально зная, что ничего путного здесь не было, нет и быть не может, поэтому и стремиться ни к чему не надо, надо просто терпеть…
Ни одно поколение россиян в двадцатом веке не жило по-человечески, все терпели, терпели, терпели и терпели… - тоскливо думал Фёдор. – Какой-то тотальный дом терпимости…




Глава 26 Ветеран ГУЛАГа.

Она его за муки полюбила
А он её – за состраданье к ним…

Лермонтов.



У Елены Федоровны Угаровой появился новый спутник жизни – шестидесятилетний ветеран принудительного труда Генералов Владимир Игнатьич. За восемь ходок на “зону” Генералов имел семьдесят лет обычной судимости и два смертных приговора, замененных на двадцатипятилетние лагерные сроки, итого: сто двадцать лет. Если бы не амнистии, Генералов вышел бы на волю не ранее две тысячи восьмидесятого года. Среднего роста, худой и жилистый, внешне он был человеком без возраста. Малообещающий взор, челка “а ля Гитлер” и нержавеющие зубья придавали ему демонический вид.
Елена Федоровна в Генералове души не чаяла.
-Федька! – грозно предупредила она Федора. – В мою личную жизнь нос не совать!
-Нужна мне твоя личная жизнь… – пробормотал Федор.
-Михалыч! – басил пропито-прокуренно ветеран принудительного труда, – в натуре, бля буду сикуха через забор! Мать в обиду не дам! Ша!.. – он растопырил над столом татуированные пальцы, – да я, бля, любому очко порву на портянки!.. Ты на кого прешь, сучья рожа!? – он ткнул воображаемого противника хлебным ножом, – ну, козел дранный!?.. Верно я говорю, Лен?
-Верно! – закивала маман, – верно, Игнатьич! Так его! Так!
За столом было трое. Кого сейчас гипотетически зарезал Игнатьич, было неясно. Понималось одно: мужчина он суровый.
Мать посмотрела на сына осоловевшими очами, что-то вспомнила и погрозила кому-то кулаком:
-Тут Мишка приходил, засранец! Он, видите ли не одобряет!.. А если у меня вторая молодость открылась!? Да я на всех вас … хотела! Ясно? Ходют тут!.. Ты вот какого … приперся!? Я звала тебя!?
-Нет. – Сознался Федор.
-Ну и п… отсюда! Игнатьич, помоги ему найти дверь!
-Елена Федоровна! – миролюбиво развел руками Игнатьич, – да ты что вызверилась на сына родного? Он и так уйдет! Верно я говорю, Михалыч?
Федор подался вон.

Елена Федоровна с Владимиром Игнатьичем зажили на удивление весело и дружно: звон стаканов и песни разносились на весь подъезд. Соседей, недовольных шумом, Игнатьич отшивал такими выражениями, что мало у кого хватало решимости сунуться к молодожёнам вторично.
Пауза наступила, как всегда, неожиданно: в межзапойную паузу у Елены Федоровны случилась очередная белая горячка, она схватила хлебный нож и пыталась вскрыть сожителя и посмотреть, что у него внутри. Тот босиком выбежал из жилища. Старушка босиком же кинулась за ним… Она гнала его по заснеженному проспекту имени революционера Кирова до проходной завода «Сибмотор», куда юркнул ветеран ГУЛАГА, и там оба были задержаны охраной. Вызвали милицию и скорую. Ветерана отвезли домой, старушку вновь отправили на “психу”.

22 апреля 1989 года врач-нарколог уколол пенсионерку Угарову одноразовым шприцом с затупившейся от многократного использования иглой: ввёл в её изнурённый алкоголем организм патентованное средство иноземного происхождения, гарантирующее трезвость в течение года. Выписали домой. Сыновья, Михаил и Фёдор, доставили исцелённую мать домой, где её радостно встретил неистребимый Игнатич:
-Ну, Лена Фёдоровна, ты прям как новая стала! Это дело отметить надо!
-Игнатич! – Басом произнёс Михаил и показал ему кулак.
Ветеран поскучнел.

Просветленная, чисто умытая старушка степенно пила чай из блюдечка и умиленно изрекала:
-Хорошее отношение к нам на психе, уважительное. Иначе я б ни в жисть туда не поехала.
Михаил с Федором и томящийся от трезвости Игнатьич молча внимали.
-Хорошо отдохнула, – ворковала Елена Федоровна, – мы там гуляли по парку, ну, прям, как барыни! Погуляем – покушаем. Отдохнем – снова гуляем! И чего это я, дура старая, водку пила? Чай с вареньем куда полезнее! – она сияющими глазами оглядела сотрапезников, – и вкуснее! Я помню, мама еще жива была, так мы варенья наваривали…
-Вз-з-з!.. – затрепыхалась на оконном стекле оттаявшая муха.
-Убью суку! – мрачно изрек Игнатьич, – ишь, раззуделась!
-Что-о-о? – резко сменила тон Елена Федоровна, – что ты сказал, хмырь?!
-Да ты чо, Лен!? – округлил глаза Игнатьич, – я ж про муху! Ишь, стервь, разжужжалась! У людей, можно сказать, праздник, а тут всякая тварь поганая испортить его норовит…
-Мы с Игнатьичем на курорт нынче поедем! – вновь перешла на идиллический тон старушка, – возьмем путевки, деньжат подкопим малость, да сыновья подкинут…
-Какой базар! – подтвердил Игнатьич.

Несколько недель трезвой жизни изнурили старушку до того, что и чай с вареньем стал ей не в радость. А уж выпить чего-нибудь крепче чая в свой самый главный праздник – День Победы – она считала делом чести, доблести и геройства: сам бог велел! И Игнатьич тоже. Он и пошёл за выпивкой. Вернулся с двумя бутылками самогонки и посетовал:
-Извини, Фёдоровна, ничо другого не нашёл.

Вечером 9 мая 1989 года Елену Федоровну Угарову, пенсионерку шестидесяти восьми лет, участницу Великой Отечественной войны советского народа с фашистскими захватчиками, возвращала с того света реанимационная бригада скорой помощи.

Фёдор, зашедший поздравить родительницу с героической датой, увидел в жилище картину, напоминающую “Конец Третьего Рейха” кисти известного советского живописца.
Елена Федоровна лежала на кровати и встанывала:
-Ох…Ох…Ох…
Лицо у нее было кумачового цвета, крупные капли пота блестели под люстровым освещением, как драгоценные камни.
-Всего ничего и выпили-то, – бубнил Игнатьич, – опять же, давно трезвая была… Самогонка хорошая попалась, не тошнит с нее…
-Ей же нельзя, – укорил Федор, – на год укололи от пьянки! Предупредили, что умереть можно от любой дозы.
-Ну уж! – не поверил ветеран принудработ, – это врачи пугают, чтоб не пили! Меня в зоне сколь лечили! Лопатами антабус жрал!.. Потом разведу пакет синьки в банке воды, выпью – все леченье, как рукой снято! Можно дальше поливать, хоть белое, хоть красное, хоть политуру!.. Не… Это просто не пошло ей ноне пойло, не в жилу… Ничо, оклемается, я ей беленькой принесу…

Старую трясло и коробило дня три. Через неделю она уже прогуливалась по двору и окрестностям, держа Игнатьича под руку. Они хорошо смотрелись. Она – благостная старушка в опрятном скромном платочке. Он – импозантный старикан в белом френче, с иконостасом орденских колодок, в соломенной шляпе и с палочкой-клюшкой, хотя никогда и не хромал. Френч, шляпа, клюшка и орденские колодки ветерану принудительного труда Генералову Владимиру Игнатьевичу достались в наследство от покойного ветерана войны Михаила Николаевича Угарова…
Старики ворковали:
-Конечно, после такого лечения нельзя было начинать с самогонки, – авторитетно рассуждал Генералов, – организьм ослабился, пощады ждал. С винца надо было начинать!
-Ой, не говори, Игнатьич, – согласно кивала Елена Федоровна, – я, дура старая, сразу не сообразила, потом уж дошло, когда кончаться стала…
Они дошли до площади Дзержинского и дружно встали возле стеклянной телефонной будки, в которой, как всегда, торчала нелегальная торговка пойлом…
-Водки – ни-ни! – горячо и убедительно сказал Игнатьич.
-Что ты! Что ты! – ужаснулась Елена Федоровна, – только винца! Красненького.



Глава 27 Расставанье.

Прошла любовь, завяли помидоры…

Мандельштамм.



Роман “Перегон” Федор начал писать ранней весной. Двести страниц машинописного текста оттюкал за две недели, и на этом работа прервалась по чрезвычайным обстоятельствам. Объединение Истомскнефть, где служила Анна, выделила ей двухкомнатную квартиру, которую надо было отделывать самому получателю. Фактически давали не квартиру, а полуфабрикат, состоящий из кирпичных стен и плит перекрытия, все остальное надо было делать самим новоселам.
-Во имя детей!.. – Взрыднула Анна басом перед Федором, – отделай квартиру. И разъедемся по-хорошему!..
Фёдор впрягся в социалистическое строительство.

Кирпичная громада новой девятиэтажки довлела над местностью, Фёдор нашёл её сразу. Обошёл строение, поразглядывал: кирпич и бетон в первозданном виде, без излишеств. Сел на кучу поддонов между строительным вагончиком и башенным краном. Какая-то тётка вышла из вагончика, задрала голову вверх и крикнула в небо:
-Джоуль!
Из будки башенного крана высунулась косматая голова.
-Какая блядь сняла бетонный блок с дээспэ? – По-генеральски рявкнула тётка. – Ты глянь, сколько листов убыло за ночь!
-Ты чо, в натуре! – Возмутилась голова. – Я один тут тусуюсь, чо ли? Как чо, дык сразу Джоуль да Джоуль!..
-Другого крана здесь нет! – Возразила тётка. – Без тебя тут обойтись не могло!
А ну, ставь блок назад! Щас пересчитаю листы, сколько не хватит, с тебя вычту!
-Да в гробу я видал твои дээспэ! Да оно мне в …не стучит!.. Да я…
Крановщик оглашал окрестности так красноречиво, что из окон девятиэтажки стали выглядывать любопытные.
-Хорош базлать! – Прервала его лозунги тётка. – Ставь блок на место!
Крановщик завёл свой механизм, повёл крановую стрелу в сторону стоящего в стороне огромного бетонного блока с торчащим на нём стальным тросом и непостижимо виртуозно подцепил крюком трос.
-Акробат! – восхитился Фёдор.
Акробат плавно пронёс блок над вагоном и поставил его на пачку древесно-стружечных плит, прикрытых рубероидом. Видно было, как пачка приплюснулась под двухтонным грузом.
-И больше не вздумай снимать! – Погрозила тётка кулаком крановщику. – Маму родную продать и пропить готовы!

Фёдор сообразил, что суровая тётя здесь не иначе как начальница, типа прораба, которой он и должен представиться в связи с прибытием на стройку. Зашёл в вагон и представился:
-Угаров. Моя семья тут получает квартиру. Номер Двести сорок. Вы прораб?
-Ага, ещё один. – Констатировала тётя и полистала амбарную книгу. – Прораб, прораб… Та-а-к, где у нас двести сороковая квартира… вот она…да, Угарова Анна Александровна получает её… Ну, что ж, с богом! Приступай. Материалы дадим кой-какие, если что оставят наши физики…
-Какие физики? – Не понял Фёдор.
- Это наши кадры, они тут всё меряют на джоули, - пояснила прораб. – Квартиры-то будущие жители сами отделывают, ну а наши спецы установили тарифы на разные свои работы. Сварщик ткнул электродом: ставь бутылку, по ихнему джоуль – единица измерения работы в системе СИ. Сантехник вентиль поставил – два джоуля. Каменщик по просьбе хозяина перенёс простенок на полметра: три джоуля… Ошалели мужики от сухого закона, всё стали к бутылке приравнивать.

Все лето восемьдесят девятого он занимался тем, к чему не имел способностей: соорудил, как мог, полы, вставил в проемы косяки и двери, рамы, установил унитаз, ванну, раковины, батареи отопления…
Самогонный аппарат в федоровой квартирке на Московском тракте не остывал: пока дозревала одна фляга браги, вторая уже перегонялась. Самогон в условиях переразвитого социализма оказался единственной реальной валютой, за которую можно было добыть дефицитные стройматериалы, нанять сварщика, сантехника, электрика…

Анна с детьми опять съехали, Федор кантовался один. Вечерами он возвращался со стройки “без задних ног” и, вместо того, чтобы написать что-то, падал на матрас. Лежал, неторопливо листая местные и центральные газеты. Дивные дела творились в социалистическом отечестве. Органы массовой информации кричали о преступлениях КПСС против своего народа и народов других стран. Местная знаменитость, член КПСС, депутат Степан Кудакшин, с трибуны Первого съезда Советов заикающимся голосом призывал запретить КПСС и судить ее лидеров судом наподобие Нюренбергского…
Степан ужасал страну и партию.
Поздно вечером Федор настраивал недавно купленный крохотный радиоприемник “Россия” на волну радио “Свобода” и слушал литературную программу с её лучшим ведущим – Сергеем Довлатовым…

За лето, урывками, он написал еще сотню страниц романа. Отвязавшись в сентябре от строительной мороки, за один месяц надолбил оставшиеся триста страниц и вручил шестисотстраничное творение Пташкину.
-Черновик, – предупредил Федор, – ни правил ни грамматики, ни стиля, даже не перечитывал. Посмотри, не обращая внимания на огрехи: сгодится или нет. Если да, то можно работать над рукописью, если нет – на растопку…
Пташкин позвонил Федору на водокачку через неделю:
- Федор, ты молоток! Хороший роман. Берем. Сейчас читает главный, потом Юлия Крутова, а там начнем над ним работать. Попробуем втиснуть в план издания на девяносто первый год… А ты пиши еще. Что намечается?
-Роман “Музей” намерен расписать за зиму в черновике.
-Лады.

Федор не участвовал в переезде экс-семейства в новую квартиру и на новоселье не был: невооруженный нейтралитет с Анной и ее родней от “холодной войны” отличался лишь тем, что “противники” держались подальше друг от друга и не вступали ни в какие отношения.
Увозя с Московского тракта шмотки в последний раз, Анна бросила кое-что из порепанного барахла, и Федор жил уже не по-бичевски: были кровать с постелью, стол, три ломаных стула…
Новый, 1990 год, он встречал в одиночестве. За неимением скатерти покрыл стол простынью, воодрузил трехлитровую банку самогонки тройного перегона, хлеб, сало, банку с зелёными помидорами, стаканы на тот случай, если занесет на огонек кого-то.
В двадцать два часа ноль-ноль минут налил полстакана “термоядерного” зелья и подошел к осколку зеркала на стене.
-Уважаемый Федор Михайлович! – обратился к своему отражению, – поздравляю с новым годом! За прошедший год вы добились некоторых успехов в литературной жизни и краха в личной. В итоге – нулевой вариант. Это лучше, чем минусовой. Золотая середина. Так выпьем за то, чтоб жизнь медом не казалась, и горчицей тоже.
И выпил.
Телевизора в доме не было. Федор включил свой крохотный радиоприемник “Россия”, погонял стрелку по диапазонам: везде гнали предновогодний пафос.
В двадцать три ноль-ноль плеснул еще зелья в стакан и повторил тост:
-За золотую середину!
За полчаса до заветного мига перехода одного года в другой хлопнул еще “сто” и понял, что никто уже не придет. Снял со стены зеркало, поставил его на стол, прислонив к банке с помидорами: приготовился чокнуться с самим собой…
“Россия” пропикала “момент истины”, и Федор поднял стакан. Двойник в зеркале сделал то же самое.
-Майн либер фройнд! – обратился к нему Федор, – ти есть дер мудагь! Ти пашему не поехаль к тетям? Пошему не паздравиль? Патумаишь, тетя Нюся протиф. Сапуть про тетю Нюсю!
-Ладно, съезжу завтра, поздравлю, – сказало внутреннее “я”.
-Ну и лады, – сказал Федор, – виват!
И выпил.
Через некоторое время начали проявлять себя соседи: донесся шум, гвалт, потом грохот… – праздник начал набирать обороты. Кто-то ломился к Федору, но он не открыл, уже не желая портить уютное одиночество.
Хорошо сиделось. Отступили заботы и хлопоты повседневности, добротная выпивка надежно отсекла сегодня от прошлого и будущего, создала островок мира и покоя среди океана житейских неурядиц, и на этом островке обитал один вольный туземец – Федор Михайлович Угаров.
Федор разложил на столе фотографии и с любопытством разглядывал сценки своей прошлой жизни за последние сорок лет, вглядывался в лики близких и далеких…

Часам к трем в банке заметно убыло. После литра семидесятиградусной Фёдор плавно поплыл по апогею нирваны сквозь невидимый космос счастья и с любопытством рассматривал давно знакомые предметы, в новом ракурсе они смотрелись необычно. Он увидел, как под зелёной оболочкой помидора зернятся клетки, в свою очередь дробящиеся на составные, те составные снова дробятся, и снова… Зрение само фокусировалось на любое расстояние, резкость изображения и контрастность регулировались сами и выявляли всё новые и новые подробности структуры… Потом он поразглядывал самогонку в банке, она тоже выглядела необычно ново, оказывается её внутреннее строение переливалось всеми цветами спектра и их сочетаниями…
Фёдор счастливо проплывал от одного видения к другому и наслаждался поразительными картинами открывшегося внутреннего мира вещей.
Дремота обволакивала мягко и неназойливо, он уснул, положив голову на стол. Напротив него в зеркале спал еще один Федор.
Они видели сны. Федор, вдруг ставший совсем маленьким мальчонкой, непостижимым образом бегал босыми пятками по воздуху, порхал над кронами деревьев, от одной к другой, и все никак не мог остановиться в своем восторженном полете: оттолкнется пяткой от пушистой кроны не то березы, не то липы, и летит по воздуху, делая бегательные движения ногами, подлетает к следующему дереву, отстоящему от предыдущего в сотню метров, снова легко касается пяткой воздушно-одуванчиковой кроны и летит-бежит дальше, дальше…



Глава 28 Плачущий большевик.

Если бы в музее
Выставили плачущего большевика,
Весь день торчали б ротозеи.
Ещё б: такого ж не увидишь и в века!

Чубайс.


Заведующий партийным отделом газеты “Знамя” Василий Прокопьевич Укокошин сползал в бездну отчаяния: рушились устои его жизни. Коммунистическая идея вместе с высокими идеалами развенчивались вышедшей из-под партийного контроля повседневностью. Авторитет компартии пал ниже нуля и стал величиной отрицательной. Вася тосковал: карьера рушилась, жизнь обессмыслилась.
Стресс давил ежеденно, еженощно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно, без перерыва на обед и заслуженный отдых – это приняло характер пытки. Василию порой хотелось выпрыгнуть из своей собственной оболочки с воплем “это не я!..” и бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от реальной действительности…
Васина жена Алина встревожилась, заметив в муже неадекватное отношение к окружающему миру. Почти насильно она повела его в поликлинику, оттуда вывела с диагнозом “невроз” и направлением на стационарное лечение в психиатрической больнице.
Вася тихо взбунтовался: не лягу на психу!.. Сошлись на промежуточном варианте: на психу Вася не ляжет, станет лечиться амбулаторно в горпсихдиспансере…
Василий не понимал, что с ним происходит. Утром он пробуждался от кошмарного полузабытья разбитый морально и физически. Кое-как приползал в свой рабочий кабинет, брался за бумаги, но за строками не видел никакого смысла. Потом на него навалился страх, ему казалось, что он в капкане, и сейчас придет жуткий Некто, который схватит его, верного ленинца, образованного марксиста, и ошкурит как пушного зверька…
Страх давил могильной глыбой, останавливал дыхание. Когда в кабинет заходил кто-нибудь из коллег, Василий не сразу соображал кто это и зачем тут. Он с ужасом смотрел на пришельца сквозь очки и боялся вымолвить слово. Однажды, не выдержав напряжения, при появлении ответсекретаря Валентины Ивановны Беккер он выскочил из-за письменного стола, упал на колени и спрятал голову в тумбочку. Тихо завыл…
Валентина Ивановна обомлела от этой сцены.
-Что с вами, Василий Прокопьевич!? – пискнула она.
Василий Прокопьевич завыл еще тоскливее.
Редакция располагалась рядом с домом, где жили Укокошины. Валентина Ивановна немедленно вызвонила его жену Алину, та прибежала, и женщины вдвоем увели подвывающего Васю через черный ход домой. Напоили валерьянкой и уложили в постель.
Василий задремал, забылся. Алина ушла на работу. Василий очнулся, посидел на постели истуканом и снова ощутил прилив тоски. Оделся и вышел из дома, не имея никакого плана действий. Поторчал на остановке, увидел пятнадцатый автобус. Сел и поехал на Московский тракт к единственному в Истомске человеку, к которому мог придти в любое время – к Федору Угарову.

Федор был дома. Он сразу заметил, что Василий удручен. Без лишних слов поставил на стол трехлитровую банку самогонки, нехитрую закуску. Налил в стаканы и чокнулся своим об другой. Выпили. Разговор не клеился, говорили междометиями ни о чем.
Повторили.
Время работало уже не на васину хворь: тёплая волна коварного алкоголя начала свою подспудную подрывную деятельность, тихо размывала тоску, как половодье льдины. После третьей дозы Вася ощутил ослабление давящих пут страха, стало возможным говорить.
-Худо мне, старина, – сказал он, – сильно худо…
-Вижу.
Василий поднял на друга больные глаза:
-Старик, ты не бросишь в меня камень?
-Нет.
-Я знаю…
Выпили еще, и Василия прорвало:
-Старина!.. – всхлипнул он навзрыд, – ведь я же верил!.. Я верил партии! Как же так!?.. За что!?.. А? Это что же, теперь и я за все в ответе?..
Федор молчал.
-Ты скажи! Скажи!.. – почти прокричал Василий, – не молчи!..
Федор не знал, что сказать. Если бы Василий сейчас разговаривал с ним обычным тоном превосходства всезнающего партийного начальника над полубогемным прожигателем жизни, Федор подтрунил бы над другом. Но сейчас перед ним сидел не партчиновник Укокошин, а друг детства и юности Васька Укокошин, начавший сознательную жизнь не с программы КПСС, а с написания романтических стихов.
Жалко было друга.
-Выпьем, – предложил Федор.
Выпили.
-В партии восемнадцать миллионов человек… – Всхлипнул Василий. – Неужели никто не видел, что происходит… Как это назвать?
-Кодла. – Сказал Фёдор. – Паханы и шестёрки, объединённые круговой порукой.
-С-суки…- скрипнул зубами Василий. – Наливай!
-О! Значит жить будешь! – Одобрил Фёдор.

Клещи, сжимавшие укокошинскую душу долгие месяцы, разжались, душа распрямилась и потребовала праздника. Не торжественного празднества, а тихого праздника, долгожданного выходного после изнурительных мук.
-Когда внезапно возникает еще неясный голос труб! – Воспел Вася.
-Слова как ястребы ночные срываются с горячих губ! – Подпел Федор.
-И командиры все охрипли, и в вечном сговоре с людьми!
-Надежды маленький оркестрик под управлением любви!..
Друзья через стол склонились друг к другу, почти касаясь темечками, и воспевали непреходящие ценности бытия до того слаженно и голосисто, словно исполняли заранее отрепетированный номер.
Остограммились снова. Вася вытер навернувшиеся на очи слезы и продолжил развивать эмоциональный порыв:
-Стою один среди равнины го-о-олый!..
-Фактически, – подтвердил Федор.
Потом Вася читал Блока, Высоцкого, Цветаеву…
Потом снова пели.
Васина жена Алина, отправившаяся на Московский тракт в поисках мужа, услышала дружеский рев, доносящийся из угаровской квартиры, и не стала мешать друзьям самовыражаться. Она успокоилась: раз Вася запел, значит выздоравливает…
В полночь Вася уснул на матрасе и ему снились нестрашные сны.





Глава 29 Гражданин мира.

Я Земной шар чуть не весь обошёл:
И жизнь хороша, и жить хорошо,
Пока есть подающие,
Помереть не дающие.

Байрон.


Утром выспавшийся, умиротворенный, Василий ушел от Федора домой. Едва за ним захлопнулась дверь, в нее тут же постучали. Федор открыл: перед ним стоял его младший брат, двадцатисемилетний верзила Геннадий Михайлович Угаров.
-Заходи, – кивнул Федор.
Гена вошел.
-Откуда? – поинтересовался Федор.
-С вокзала.
И больше многоопытный советский бич Гена ничего не сказал брату. Молча поел, попил, лег на пол и уснул. Федор проследил, как шайка разнокалиберных вшей выползла из немытых косм гражданина мира, тихо ужаснулся и стал ловить тварей пассатижами и давить их.
-Ты чо!? – Отворил очи Гена.
-Вши…
-Ну и хули?.. – Буркнул Гена и заснул вновь.
Проснулся он поздно вечером.
-Ты бы вымылся, – предложил Федор, – несет от тебя…Я одежду тебе соберу чистую.
Гена нехотя залез в ванну, стал мыться. Федор приготовил ему белье, одежду, обувь – все ношенное, но по сравнению с рваньем, в которое был одет Гена, почти шикарное…
Вытряхнул из гениных ремков на стол какие-то мелочи, паспорт. Запихал рвань в мешок, вынес на улицу и швырнул в мусорный бак.
Полистал генин паспорт. Документ был совсем новый, выдан месяц назад Петроградским УВД города Ленинграда. Прописки не было, был громадный штамп во всю страницу: “ВЫПИСАН”.
Опять в бомжовке квасился, смекнул Федор, дали новый паспорт и выпустили на все четыре стороны. Так бывало уже не раз. Кочующего Гену милиция отлавливала, помещала в бомжовку, устанавливала личность, выдавала очередной паспорт и отпускала. Гена привычно выкидывал паспорт и дрейфовал по Союзу Советских Республик, пока его вновь не отлавливали…
Из ванны Гена вылез мытый-бритый до неузнаваемости. Молча облачился в приготовленные братом вещи. Молча поужинал. Федор пытался разговорить его, но не преуспел.
-Поживи у меня, –предложил Федор, – пропишу, на работу устрою.
-П-п-прописаться!? – Озлился Гена, – чтоб я, б-б-блядь, к ментам пошел!?
-Иначе на работу не устроиться.
-Т-т-ты, сявка!.. – Прорвало Гену, – т-т-ты мне еще раз про работу вякнешь, я т-т-тебе пику в бок всажу! П-п-понял? Р-р-работа для вас, б-б-быков! А я – ч-ч-человек! П-п-понял?
-Понял, – признался Федор.
Гена вновь завалился спать. Утром встал, поел и молча ушел в никуда.

Через некоторое время Федор зашел к матери и узнал, что ее вызывали в милицию: из Иркутска пришел запрос по установлению личности некоего гражданина Угарова Геннадия Михайловича, задержанного без документов и помещенного в спецприемник иркутского УВД…
-И зачем я вас столько нарожала? – удивилась Елена Фёдоровна. – Одна морока с вас.
Через несколько месяцев её снова вызвали в милицию: устанавливалась личность некого Геннадия Михайловича, задержанного без документов в городе Хабаровске и помещённого в спецприёмник-бомжатник…
-Он будет по всем бомжовкам страны кочевать, а я без конца буду удостоверять его личность? – раздражилась старушка.
-Будете. – Заверили её.
-А вот хрен-то! – Возмутилась она. – Пиши: не знаю я никакого Геню Угарова и никогда его не рожала…



Глава 30 Песни восточных славян.

Пусть водку жрут и воют свои песни.

Гитлер.



Лето 1990 года выдалось жарким. Территория водокачки “Алтайская”, изначально благоустроенная горзеленхозом и напоминавшая оазис, облысела окончательно: кисовская живность выглодала насаждения до корней. Матерый козел Пега с выводком разнокалиберных коз, поросята, куры, гуси, утки, корова Манюня с быком Мавриком чувствовали себя здесь, как дома.
Станция опять не работала: отгорели оба питающих кабеля, и никто не знал, когда их отремонтируют. Для бытовых нужд электроэнергию воровали у горэлектросетей: зацепились проводом за воздушную линию, для чего Валентин надел “когти” и залез на ближайший столб…
Федор, как всегда, приняв смену, разложил свои бумаги, потюкал недолго на машинке, потом пил чай, потом спал…
Проснулся и вышел во двор проветриться. Лепота была несказанная. Если не смотреть под ноги. А если смотреть, получалась сплошная нелепота: весь асфальт вокруг станции был густо уляпан скотьим дерьмом,
-Кошмар, – пробормотал мигом поскучневший Федор.
Он ошибся – это еще не было кошмаром. Кошмар начался через несколько секунд: из-за кирпичного угла водокачки показалась голова быка Маврика. Голова с мощными рогами посмотрела на дежурного электрика Угарова и прогудела:
- Му-у-у!..
Федор окоченел. Говяжья голова набычилась и медленно двинулась на него с рогами “наперевес”, потянув из-за угла хвостатое тулово, затем резко ускорилась и ринулась на Федора с такой стремительностью, что он едва успел заскочить в помещение станции, но не успел захлопнуть дверь: Маврик вломился в машинный зал следом…
Дальнейшее Федор помнил как во сне: руки сами схватили лом и ахнули им по бычьему силуэту в дверях. Маврика спасла звериная интуиция: он мотнул головой, и удар пришелся по холке. Бык присел на задние ноги, судорожно попятился назад, взревел и выломился прочь, понесся к воротам.
У Федора дрожали руки. Он отшвырнул лом в угол, прошел в бытовку и лег на диван. Отдышивался. Через несколько минут влетела Кисовская и заблажила:
- Алкаш позорный!.. Скотину бить!.. Писака сраный!.. Тунеядец!..
Федор молчал, сделал вид, будто дремлет. Кисовская выдохлась и убралась на свое подворье, ее визгливый голос еще какое-то время оглашал окрестности, потом иссяк.
- Кап..кап…кап… – капала вода в душевой, и в тишине неработающей станции звуки были необыкновенно звонкими, многозначительными.

Федор поднялся, прошел в дежурку и включил телефон, который он отключал приходя на дежурство с тех пор, как Валентин поставил у себя дома аппарат, параллельно подсоединенный к казенному на станции. Если не отключать телефон, то надо было поминутно брать трубку почти не умолкающего аппарата: звонила бесчисленная родня Кисовских со всего города, всего Советского Союза и окрестностей, включая Сахалин и Камчатку.
Едва Федор набрал нужный ему номер, в трубке раздался раздраженный голос Кисовской:
-Угаров! Брось трубку! Мне золовка из Юрги должна позвонить!
Федор положил трубку, и тотчас телефон заверещал. Федор поднял трубку, сказал:
-Станция Алтайская.
-Кака Алтайска!? Кака Алтайска!? – Завозмущался в трубке мужской голос, – на ... мне твоя Алтайска, еслиф нужен шурин Валька!?
Федор положил трубку. Вышел из дежурки, забрался по лестнице на крышу и оторвал телефонный провод, ведущий к дому Кисовских. Вернулся в помещение и набрал нужный номер вновь.
-Пожарная слушает! – Ответили на том конце провода.
-Господина Есаула.
-Федя, ты!? – Вскричала трубка теперь уже знакомым голосом Сергея Тиунова, с детства прозванного Есаулом.
-Место встречи изменить нельзя, – сказал Федор.
-А может ты к нам приедешь? У нас тут коллектив! Аккордеон, две гитары!
-Внутренняя обстановка не позволяет.
-Тогда еду. – Сказал Есаул. – Через полчаса жди.

Только Федор положил трубку, раздался звон “колокола громкого боя” – затрезвонил звонок невероятной мощности в дежурке: кто-то нажал кнопку на проходной с уличной стороны. Федор глянул в “перископ”: возле ворот стоял Вадим с гитарой в руках.
Пока Федор обнимался с Вадимом, подкатил “жигуленок”, из которого выпал Есаул с гитарой и аккордеоном.
-Вот так встреча! – Сказал Есаул, – Вадим, ты что ли!?..
-Больше трех не собираться! – Предупредил Федор, – иначе нас отсюда спецназ выковыривать будет! Айда на станцию…
Началось дружеское застолье, уютное и благостное, когда некуда спешить, когда нет поблизости ни жен, ни начальства, но есть никому не нужная, кроме личного состава, водокачка и аккордеон при двух гитарах, и, на троих два музыкальных образования – у Вадима и Есаула. И на всех – персональный концертный зал: станция третьего подъема “Алтайская” с акустикой фантастического звучания.
Когда в руках Вадима и Есаула зарыдали гитары, Федор чуть сам не зарыдал. Чарующие пассажи гитарного перебора узнаваемо перетекли в “Я вспомнил вас и все былое…” и, отрезонированные тишиной машинного зала, вожделенной мукой облекли душу.
Федор пел так, как мог петь только когда был “в голосе”. Это действительно походило на чудо. В миру Федор говорил обычным, заурядным голосом. И только в редкие мгновения, и только в кругу самых близких друзей, в особом душевном состоянии Федор вдруг начинал петь…и друзья не узнавали его.
Сегодня выпал именно такой миг. Голос Федора, гитары Вадима и Есаула сливались в одном божественном звучаньи.
Когда последние звуки романса истаяли в чуткой тишине зала, воцарилось молчание.
-Да уж… – прошептал Вадим, вытирая слезы.
-Да… – вздохнул Есаул.
Федор вновь наполнил стаканы.
За водокачку! – Провозгласил он.

Разбрелись на рассвете. Федор упал на диван и уснул мигом. Проснулся от назойливого верещания телефона. Пришлось вставать.
-Да, – сипло сказал он.
-Ты как там оказался? – Спросил из трубки Лукич, – твоя смена вроде кончилась.
-Да? – Удивился Федор. – А сколько времени?
-Одиннадцать. Ты что, спал, что ли?
-А что, по-твоему, я еще мог тут делать?
-Работнички, …вашу мать, – засокрушался Лукич, – пора разгонять.
-Сообщал уже.
-Когда?
-Прошлым летом.
-Значит разгоню.
-Давай.
-Пиши заявление на увольнение.
-На кой?
-А какого … там тебе делать?
-Это не моя печаль. Мое дело тут телячье: обмарался, стой, жди, когда дождичком обмоет.
-Закрываем вашу водокачку.
-Пора.
-Ну, работнички, …вашу мать, – снова сокрушнулся шеф.
В телефоне долго стояла тишина. Потом снова послышался начальствующий голос:
-Тут вот какое дело … Профсоюз выделил третьему подъему одежду. Надо поделить.
-Что вырешили?
-Два костюма, трое трусов, одна рубаха и две пары носков. Как это делить на тридцать человек, ума не приложу.
-Героям труда костюмы, остальные тряпки по жребию, – предложил Федор.
-Грызня будет, – усомнился Лукич, – вы ж все себя героями считаете.
-Тогда дели своей властью. Кроме носков.
-А с носками что делать?
-По смене передавать. Пришел на смену, обул носки. Сдал смену – снял носки и поставил в угол…
-Ну тебя в жопу, – Лукич бросил трубку.




Глава 31 Классик Буйный.

Продолжительные думы Лоханкина
сводились к приятной и близкой теме:
«Васисуалий Лоханкин и его значение»,
«Лоханкин и трагедия русского либерализма»…

12 стульев.


Книжное издательство отправило в набор угаровский сборник рассказов “Вахта”. Роман “Перегон” включила в план издания на 1992 год. Федор вчерне расписывал еще три романа одновременно: “Музей”, “Долгожитель”, “Проглоты”. Потом сделал паузу и занялся благоустройством: затеял ремонт в своей двухкомнатной берлоге.
То, чего Анна безрезультатно добивалась от Федора в течение долгих лет, теперь, после разъезда окончательного, складывалось само собой: Федор соорудил новый пол взамен прежнего гнилого, переклеил обои, сменил унитаз и ванну, смесители, покрасил все, что можно покрасить… И заскорузлая еще недавно холостяцкая берлога превратилась в уютную, хотя и более чем скромно обставленную квартирку.

Закончив ремонт, Федор передолбил на машинке роман “Музей” и вручил Пташкину.
-Ох, и писучий ты! – Отметил Пташкин.
-Толку-то, – проворчал Федор, – ни одной книжки не опубликовано еще, а я уже и забыл о чем писал первые.
-Всему свой срок! – Утешил Владимир Васильевич, – плановая система ускорений не предполагает. Кстати, завтра-послезавтра подпишем с тобой договора на первые две книги, и получишь гонорар. Готовь мешок под деньги! Можешь бросать свою водокачку и заняться писанием напропалую.
-Водокачку бросить? – Удивился Федор.
-А что тебе в той водокачке?
-Не понять тебе тут, за печкою.
-Где уж нам, дуракам, чай пить! – Хмыкнул Пташкин.
-Зря, – назидательно поднял палец Федор, – турнули бы тебя отсюда на нашу водокачку, ты б в классики вышел.
-Пробовал, – подергал Пташкин себя за бороду, – не дано. Да, ты знаешь, что Сергей Буйный к нам перешел из “Ильича”?
-Нет.
-Наш кадр теперь, я сманил. На хрена ему было в “Ильиче” преть, у нас зарплата в два раза выше, и мороки меньше. Погодь, я шумну его…
Пташкин принялся названивать по телефону.
-Классик Буйный? Пташкин это… Ходи сюды, тут Угаров возник, вот я и подумал: а не пора ли нам пора?.. Что-о!? Уже!?..Без меня!?.. Не прощу. Измена!..
Пташкин бросил трубку и завозмущался:
-Представляешь!? Он уже лыка не вяжет!
Федор и Пташкин прошли в кабинет Буйного и обнаружили его в странной позе: сидит в кресле и одновременно лежит туловищем на столе, вытянув руки вперед: словно сдается некоему врагу, одолевшему его в неравной битве.
-Хенде хох! – Крикнул Пташкин.
Буйный не шевельнулся.
-Бесчинствует, – сказал Федор.
-Бесчинствует, гад, – подтвердил Пташкин.
Он выволок из-под стола пустую бутыль и вчитался в текст на этикетке:
-Настойка тархуновая… Крепость шестьдесят оборотов. Способ применения: десять миллиграммов настойки на литр воды…
-Это что же получается, он выхлестал пятьдесят литров коктейля!? – мигом подсчитал Федор, – пять ведер! Это, конечно, бесчинство.
Пташкин заглянул под стол:
-А лужи нет.
-Ты хочешь сказать, все пять ведер в нем? – не поверил Федор.
Сергей зашевелился, поднял туловище со стола и сел, не открывая глаз.
-Буйный! – строго сказал Пташкин, – ты меня слышишь?
-Т-с-с… – прошептал тот.
-Что: т-с-с?
-Не спугни, – внятно произнес Буйный и попытался отворить очи, но не преуспел, зря только шевелил распухшими веками. Тогда он пальцами раздвинул веки правого глаза и полуосмысленно воззрился на Пташкина.
-Черт знает что! – укорил Пташкин, – что ты мимику корчишь?
-Что-то не то… – пробормотал Сергей, – на глаза подействовало…
-А где твои очки?
-Черт знает… – и Сергей упал в позу “хенде хох”.
Сколько его ни тормошили, не реагировал.
-Добила его тархуновка, – констатировал Пташкин, – хрен с ним, к концу дня очнется.
Он закрыл спящего в кабинете “под ключ”. Предложил Федору:
-Возьми у меня экземпляр рукописи серегиного романа “Проспект”, почитай и скажешь свое мнение.
Федор приехал домой, начал листать “Проспект”, увлекся и читал до утра. Это было полуфантастическое повествование о человеческом одиночестве средь людного города, когда внешняя жизнь существует отдельно от жизни героя, до которого никому нет никакого дела…
Советское литературоведение квалифицировало такое писательство как упадничество: оно не призывало к трудовым подвигам, ни к героизму, ни к социальной активности, ни к подвигам нетрудовым, ни к негероизму, ни к пассивности, ни к вообще чему-либо. Он не ставило никаких вопросов, не искало никаких ответов, ничего не утверждало, ничего не отрицало… Оно было исполнено тоски маленького человека, не желающего быть человеком ни общественным, ни частным, ни счастливым, ни несчастным. Но страдающего от грубости жизни и равнодушия окружающих.

Когда Фёдор вернул рукопись Буйного в издательство, Пташкин мрачно изрёк:
-Ну как?
-Никак.
-В смысле?
-А никакого смысла.
-То исть?
-То исть, как если бы я заперся в своей квартире наедине с ящиком водки и кирпичом хлеба, и стал бы медитировать в промежутках между вливаниями, и медитировал бы, пока водка не кончилась. Тогда сходил бы ещё за водкой и впал бы снова в уединённую медитацию. Думал бы о вечном, о несовершенстве мира, впадал в нирвану, выпадал из неё, и снова впадал. В окно поглядывал бы: ох и бесчеловечный мир, глаза б не глядели. И не глядел бы, зажмурился б, и впал в мечтания с видениями… Когда снова кончилась бы водка и деньги, позвонил бы тебе и попросил бы спасти меня от гибели срочной доставкой очередного ящика водки… И так до посинения. Потом снова попросил бы кого-то из друзей доставить очередные припасы, и снова продолжил нирванировать, и так парил бы до полной и окончательной победы духа над телом. Или до того мига, когда близким и дальним надоест обеспечивать его парение. Тогда б ждал, когда какие-нибудь хорошие люди заметят мои страдания и окажут помощь. Ну, на худой конец, и сам напомнил бы ненавязчиво… И больше ничем не нарушил бы гармонию!
- Ясно. – Приговорил Пташкин. – Не зря Серёга гордится тем, что за десять лет в газете не написал ни одного собственного материала, а за два года в издательстве не отредактировал ни одной рукописи.



Глава 32 Боб на Дыбе.

Все народы, кроме евреев, произошли
от нечистого духа и должны называться
скотами…

Талмуд.
Шулхан Арух.


Общественная жизнь в Истомске активизировалась. Но не митинги и демонстрации привлекали наибольшее внимание граждан, а громадные винные бочки на лысых автомобильных колёсах. Именно им было суждено проделать первую легальную брешь в Полусушёном Указе: виноподобную бормотуху вдруг стали продавать на розлив свободно, без всяких талонов всем желающим в неограниченных объёмах! Облепленные роями жаждущих, жутко матерящихся людей со страшными фиолетовыми ликами, колесницы эти окончательно убедили горожан в необратимости перемен.
-Вернём русскому народу его национальные святыни! – вещал на импровизированных митингах неутомимый правозащитник Боб Кронштейн. – Народ заслужил право свободно самовыражаться!

Авторитет Боба среди местных вольнодумцев рос и креп пропорционально его идейному расхождению с соратником Николой Дыбой. Простодушный кержак Никола обвинил Боба в вождизме и стремлении свести правозащитное движение к защите прав лиц еврейской национальности. На что Боб веско ответствовал:
-Отношение к евреям – это и есть пробный камень всякой правозащиты! Ибо давно известно, что именно евреи подвергаются наибольшим гонениям в империи зла! Им мстят за то, что это самая талантливая нация! Сквозь все гонения евреи через века донесли человечеству основополагающие ценности бытия!
-А отношение к русским – не есть пробный камень правозащиты! – уязвил соратника Дыба. – И к хохлам – не есть. И к татарам. И к грузинам. И вообще ко всем другим нациям можно относиться как угодно. Хотя им в империи зла жилось не лучше, чем евреям. И талантов у них не меньше.
-Чистый антисемитизм! – Напрягся Кронштейн. - Как ты смеешь так говорить о евреях!? Да ты знаешь, что евреи…
-Как же: богом избранный народ! - уел Дыба. – Высшая раса! Юберменьши! Твой духовный папа товарищ Гинцберг еще в 1897 году на всемирном еврейском конгрессе в Базеле вещал о богом данном праве евреев править всем миром! Вы давно о том трындычите! Читай своих мудрецов! Евреи подробно расписали, как надо завоевывать мир…
-Ложь! – вскричал Боб. – Фашистская пропаганда!
-Вот именно! Золотые слова: именно фашизм и пропагандировали устроители еврейских конгрессов! Исторический факт: фашизм породили евреи! – уел Дыба.- Почитай свой Талмуд, мудила! Там истоки фашизма! Там евреи называют себя высшей расой, а всех неевреев – дерьмом! Потом еврей Карл Маркс провозгласил фашистскую идею классового превосходства! А еврей Гинцберг выдвинул фашистскую идею еврейского национального превосходства! А их последователь немец Гитлер приспособил идею под себя - провозгласил рассовое превосходство немцев! И все эти Марксы-Ленины-Гитлеры черпали свои идеи из одного источника - Талмуда! И начали коммунисты во главе с Лениным свой фашистский шабаш с России! Радовались, когда перемалывались в мясорубке миллионы русских! Добились своего: превратили империалистическую войну в гражданскую! Ликовали! Великая Фашистская революция в октябре семнадцатого года началась уничтожением моего народа, а потом советские фашисты в междусобойных склоках стали рвать друг друга! Взвыли на весь мир, когда запущенная ими мясорубка стала затягивать в свою утробу и их самих!

-А-а-а!!!.. – страшно взревел Боб и вцепился Николе в длинные волнистые космы.
-Бумс! – глухо прозвучало в Бобе: это Никола боднул соратника своей могучей головой и рослый борадач Боб рухнул, аки вепрь, налетевший на пень.
После чего соратники не разговаривали неделю. На второй неделе холодной войны Боб пришёл к Николаю и снисходительно изрёк:
-Ладно, будем считать, что и евреи приложили руку к созданию тоталитаризма. Но ты должен признать, что евреи страдали мучительнее!
-Конечно, - согласился Дыба. – Как в том анекдоте.
-Каком? – насторожился Боб.
-Три алкаша сообразили бутылку на похмелье, один стал открывать и уронил… Вдребезги! Ужас! Кикоз! Один от горя стал рвать волосы на голове, второй головой об стену бьётся. Только третий истуканом стоит, руки в брюки, ноль эмоций. Ну, двое страдали-страдали, пришли в себя. Укоряют третьего: “ А ты что – тебе горя нет? Пень ты бесчувственный!” А тот говорит: “ Каждый страдает по-своему”. И вынимает из карманов кулаки: в каждом зажато по яйцу лохматому…
-Ты опошливаешь трагедию еврейского народа! – взвился Боб, забыв о примирении. – Ты агент кегебе!
-От агента слышу! Фашистского!
-А-а-а!!!... – закричал Боб и вновь вцепился в космы соратника.

Истомская интеллигенция принимала доводы Боба как аксиому, Дыбу внесли в реестр антисемитов.
А вскоре в городе вспыхнул очередной скандал. Средь бела дня со стороны Академгородка на проспект Фрунзе вышла с плакатами колонна пеших граждан числом до сорока и бодро зашагала в сторону Белого Дома. Впереди с иконой богоматери в косматых ручищах топал бородатый гигант Кеша Перекрасов, известный ревнитель русской старины и православного чина. За его спиной реяли плакаты: “ Перестройка – гроб России!”, “Жидомассоны снова берут власть над нами!”, “Патриоты, возьмём судьбу России в свои руки!”
Газеты, радио, телевидение в голос закричали о позоре антисемитизма для просвещённых “Сибирских Афин” и их вольного демократического менталитета, требовали привлечь Кешу с его “патриотами” к уголовной ответственности и устроить им “заслуженный отдых на южном берегу Ледовитого океана”.

Демократическая интеллигенция чувствовала себя морально ответственной за “антисемитские выходки местных “черносотенцев”: не распознали вовремя опасность и не упредили…
Поэтому, когда в Истомск вдруг прибыла еврейская “культурная” делегация из Израиля, которую неизвестно кто приглашал сюда, её принимали на “ура!”. Особый восторг вызывало то обстоятельство, что в главе делегации Мойше Шлагбауме горожане узнали старого истомича Мишу Бревнова! Который при развитом социализме вёл на местном телевидении “Ленинский университет миллионов”, убеждая с телеэкрана своих земляков в преимуществах социализма. Оказывается, он эмигрировал в Израиль, сменил имя, фамилию, язык, веру, убеждения и сферу деятельности! И даже дикцию! Букву “рэ” теперь он произносил как “гэ”.
Пресса захлёбывалась в экстазе: сближающее народы сотрудничество!.. Взаимопроникновение культур!.. Интеграция в мировое сообщество!..

На конфиденциальных встречах с “общественностью”, представленной исключительно гражданами еврейской национальности, Миша-Мойша вещал привычно-многословно, будто лекцию читал:
- Дгузья! Вгаги евгейского нагода утвегждают, что в тысяча восемьсот девяносто седьмом году на Евгейском конггессе в Базеле наши пгадеды пгиняли пгоггамму покогения мига евгеями! Какая чушь! Неужели мы дугаки, чтобы пгинимать такие проггаммы? Наобогот, мы всегда и всюду говогим о свободе для каждой нации! Газгушим оковы тоталитагизма! Сметём его пгах с наших ног!.. И, как говогил Мандельштам: свобода нас встгетит гадостно у входа!..
-Пушкин. – Поправили его.
-Пгигавнивается, - отмахнулся Мойша.



Глава 33 Обмен.

После нас – хоть потоп!

Надежда Крупская.



Начался август, но жара в Истомске не спадала, словно здесь была не Сибирь, а, как минимум, пустыня Гоби. Истомь усохла, гравийные отмели возле коммунального моста так стиснули русло, что в этом месте не разойтись было большим теплоходам. Зато течение в этом “каньоне” стало стремительным.
Федор, нырнув в поток с берега напротив своего дома, на другой берег выбрался чуть ли не километром ниже по течению. Отдышался и побежал по отмели назад в сторону моста. Плюхнулся в реку и поплыл на родимый берег, но как ни ускорялся, его вновь снесло на тот же километр ниже моста. “Мать честная, пока я рассекаю эти струи, штаны свистнут!..” – подумал Федор.
И не ошибся: когда достиг места, откуда начинал заплыв, не нашел своих вещей. Украли все: штаны, майку, плавки, тапочки, и вместе с ними самое главное – ключи от дома. Федор мысленно матюгал себя за дурацкую привычку купаться голышом. Он пробрался кустами поближе к своему дому, поозирался. Увидел соседа Николая Тятькина.
-Никола! – крикнул из кустов.
Тот заозирался.
-Это я! – Федор высунулся из кустов, – у меня чепе!..
Николай увидел его, подошел и все понял сразу:
-Поторчи здесь, сейчас я тебе принесу штаны какие-нибудь.
Принес. Федор облачился, и затем они вместе с Николаем открыли дверь угаровской квартиры монтажкой.
Надо было вытачивать новый ключ, но не было запасного, с которого можно было бы перенести форму и размеры на заготовку. Федор вспомнил, что когда-то оставлял на всякий случай запасной ключ у матери, и отправился к ней на проспект Кирова.
Город млел и благоухал в летней истоме. Не верилось, что всего через несколько месяцев этот же город будет коченеть в лютой стыни, от которой промерзнет на пару метров планета, реку скует полутораметровой толщины лед, а голые деревья станут ломкими и звонкими, как сосульки.
Возле универсама встретил давнего друга-приятеля Юру Федорчука.
-Закурить есть? – вместо приветствия спросил Юра.
-Ёк. Сам вот иду, высматриваю, где цыгане с куревом!
-Я полчаса тут тусуюсь, ни одного спекулянта не вижу! – подосадовал Юрий, – у меня уши уже опухли!
Уши у доцента политехнического института Федорчука Юрия Митрофановича не показались Федору опухшими, но во взоре его был нездоровый алчный блеск.
Курева в магазинах не было давно. Было у барыг. Табачный промысел, как и водочный, сосредоточился в руках предприимчивых цыган.
- Погоди, – сказал Федор, – надо ловить цыган на живца!
Он сел на бетонный парапет, обрамляющий магазин, и стал демонстративно озираться по сторонам.
И немедленно к нему подскочила невесть откуда возникшая цыганка:
-Што нада, дарагой?
-Сигареты.
-Гони два рубля! – предложила она и протянула пачку “Ватры”.
-Давай две, – Федор протянул четыре рубля.
-Ханка нужна? – не отставала торговка.
-Нет.
-Зря! Совсем дешива отдаю! Бири!
-Отстань, кума!
-Ну, водку бири!
-Своя есть!
-Ну и дурак!
-Дурак, конечно, – согласился Федор, – был бы умный, с тобой не общался бы.

Федор с Юрием сидели на парапете и жадно курили вонючую “Ватру”.
-Вот же выдающаяся нация, – кивнул Юрий в сторону дрейфующей поблизости цыганки, – ни куют, ни сеют, ни пашут, а живут лучше нас, даром, что безграмотные. Получается, что их способ существования самый эффективный, самый жизненный! Ни кризисов у них, ни временных трудностей…
-Пока есть мы, дураки-славяне, они не пропадут, – согласился Федор.
Покурили, и Федор потопал дальше. По биссектрисе пересек каменные джунгли студгородка, вышел на проспект Кирова возле управления внутренних дел. Напротив мрачного здания торчал каменный чекист, павший смертью героя в неравной борьбе с тёмными мужиками за установление советского народовластия в Истомске.
-Зря, брат, пал ты жертвою в борьбе роковой, – попенял ему Федор, – сажал бы лучше морковку, попивал винцо и жил бы до сих пор…

Когда Федор постучал в дверь материной квартиры, внутри послышалось шебуршание. Дверь отворила мать. Вид у нее был ошалелый, лицо в ссадинах, словно с тигром дралась.
-Заходи, – буркнула она.
Очам Федора открылась диковинная картина: посреди комнаты зиждилась огромная куча сваленных вперемешку мебелей, узлов, коробок, а на куче восседал, как изможденная статуя Будды, ветеран принудительного труда Генералов Владимир Игнатьевич с забинтованной рукой на шейной перевязи.
-Куда это вы намылились? – насторожился Федор от нехорошего предчувствия.
-Переезжаем, – филином ухнул Генералов.
-Куда!?
Мать волчицей зыркнула на сына, нехотя пояснила:
-Обменялись жилплощадью.
-С кем?
-Есть тут одна старушка…
-Какая старушка?
-Ну, соседка, Ирина Михайловна…
-Причем она тут?
-У нее мать девяностолетняя в коммуналке живет, ну и…
-Что “и”?
-Обменялись мы… Мы в коммуналку, им – наша квартира…
-С ума сойти!
-Мы все равно здесь жить не будем! – заявила мать, – да и задолжали Ирине Михайловне. Вот и решили: меняемся, и квиты.
-Сколько задолжали?
-Много.
-Сколько?
-Не твое дело! – разозлилась мать, – моя квартира, что хочу, то и делаю! Не можем мы с Игнатьичем тут жить, все равно уезжать надо!
-Почему?
-Почему-почему… Тут соседи на нас телеги пишут: пьют, шумят!.. К нам участковый повадился… Игнатьича вон трясти начали, посадить грозятся… Все, решено: съезжаем! – снова озлилась мать, – а ты не мельтеши!
-Тогда со мной поменялись бы! Все же не коммуналка, отдельная квартира! Вас же соседи в коммуналке загрызут!
-Ты это всерьез? – насторожилась мать, – ты готов меняться прямо сейчас?
-Готов.
-А долги наши?..
-Отдам.
-Точно? – округлила глаза родительница.
-Точно. Сколько должны?
-Полторы тысячи.
Федор присвистнул. Мать и Генералов истово смотрели на него.
-Михалыч! – принялся “давить слезу” Игнатьич, – был я в той коммуналке! Там двенадцать комнат и один сортир! Посуди, как нам жить там!? Если б не долги, мы бы поменялись на отдельную квартиру в другом месте!..
-И ее бы пропили, – смекнул Федор.
-Ну… – стушевался ветеран, – как сказать… Но здесь-то меня менты трясут, как грушу! Съезжать надо, рвать когти!..
-Мы и документы обменные уже оформили, – сказала мать, – завтра ордера выдадут, и нас сразу перевезут. А ты всерьез поменялся бы?..
-Всерьез.
-А деньги?
-Сейчас поеду и привезу.
-Точно? Не обманешь!? – воодушевилась мать.
-Точно.

Полутора тысяч у Федора не было. Он на такси примчался к Вадиму и обсказал ситуацию.
-Повезло тебе, – сказал Вадим, – я как раз завтра хотел покупать телевизор цветной… Забирай.
-Вадим, у меня гонорар за книги на подходе, в течение месяца верну.
-Лады.
Через час Федор уже отсчитывал деньги соседке Ирине Михайловне. Старушка так ошеломилась стремительно изменившейся обстановкой, что не успела сгруппироваться для контратаки, написала расписку в получении денег и отдала Федору обменные документы, подписанные и заверенные жилконторой.

-Когда ты нас перевезешь на Московский тракт!? – вцепилась мать в Федора, – я здесь оставаться не желаю!
-Завтра идем оформлять обмен, получим ордера и сразу переедем.
-Не обманешь?
Федор укоризненно посмотрел на мать.
-Ладно, ладно, – заулыбалась та, и тут же сделала скорбное лицо, – ой, Федя, мы с Игнатьичем три дня не ели, ты бы дал немного денег на пропитание, а?
-Держи, – протянул Федор полсотни.
-Ох, спасибо! – обрадовалась старая.
-Не загудите.
-Да как ты смеешь! – возмутилась мать, – ты мне не веришь!? Даю честное фронтовое!.. Ни-ни!
-Михалыч! – хрипло ухнул Генералов, – в натуре, бля буду!..
Федор уехал к себе готовиться к переезду. Часа через два сходил к телефону-автомату и позвонил матери. Трубку взял Игнатьич.
-Как вы там? – спросил Федор.
-Михалыч! – вскричал принудветеран, – ты нас спас! По гроб жизни!.. Не сумлевайся!.. Я мать пальцем не трону!.. Да я, бля, любому пасть порву!.
-Вы уже? – догадался Федор.
-Да ты чо!.. – возопил ветеран, – да ни в одном глазу! Ни капли! Век воли не видать! …Да хоть бы и выпили, а чо!? Пить будем, гулять будем! А смерть придёт – помирать будем!
-После нас – хоть потоп!!! – донёсся в трубе материн голос. – Игнатич, кончай базар, водка греется!

Федор оформил обменные документы, получили ордера и через три дня переехали.
-Эту хибару не пропьете, – предположил Федор, привезя стариков с барахлом на Московский тракт.
-Ой, да ты что, сынок! – запричитала мать, – да ты за кого нас принимаешь? Ты вот что, мы с Игнатьичем уж который день не емши…
-Я так и думал, – кивнул Федор.
-Да ты что! – как бы удивилась мать, – и правда не емши!
-Поэтому я и прихватил продукты, – снова кивнул Федор.
Он раскрыл сумку и стал выкладывать на стол хлеб, макароны, пакет с рыбой…
Елена Федоровна с Игнатьичем поскучнели, лица у них вытянулись, на продовольствие смотрели уничижительно. Игнатьич матюгнулся и крякнул от неудовольствия.
-Жмот ты, Федька, – начала заводиться мать, – родной матери стакан на похмелье налить не хочешь!?.. Денег дать пожопился, жратву приволок! На … мне твои макароны!? А!? В ж… запихай свои куски!.. – она схватила со стола пакет с рыбой и швырнула его в Федора, – вон отсюда, козел вонючий!.. Чтоб ноги твоей больше здесь не было! Вон!..
-Верно говоришь, Елена Федоровна! – ухнул из кухни Игнатьич, – не х… тут делать, коли мать не уважаешь!
-Ауфвидерзейн! – приглашающе распахнула мать входную дверь. П…дуй без оглядки! В гробу я видала таких родственничков!

Обустройство в однокомнатной квартирке на Кирова Фёдор начал борьбой с тараканами. Мать с Игнатьичем за пару лет совместного жительства загадили жилище так, что Федор признал факт: ничего подобного он в жизни не видел. Тараканьи орды вольно гуляли средь мерзости бытия. Федор приволок огромный кус хлорофоса, растворил его в ведре, из спринцовки залил все раствором и откочевал на двухсуточное дежурство. Когда вернулся, стал шваброй сгребать дохлых тараканов на совок и ссыпать их в ведро. Полное набралось.
После чего начал собственно ремонт.



Глава 34 Льготный поэт.

Кусок любой еды может стать привилегией.

Бурбулис Оруэлл Сысоич.


Федор ходил на работу пешком. От дома на проспекте Кирова до водокачки набиралось два километра – получалась хорошая, ненадоедливая дистанция для прогулки – минут на тридцать неспешного хода вразвалку и с глазением по сторонам. Для разнообразия менял маршруты. То шел от дома по Кирова до Красноармейской, поворачивал направо – и вниз по длинному склону к Мушайке. Иногда от дома шел по Киевской, переходил на Тверскую и спускался к церкви на Алтайской, поворачивал к водокачке. Или шел проходными дворами, выписывая зигзаги по скверам и переулкам…
Бродить по городу было для Федора вторым по излюбленности занятием после литературных. Спешить давно уже было некуда и незачем. Официально пересменок был в половине девятого. Но в связи с “особыми условиями производства” можно было приходить когда угодно. А если не было настроения, можно было и вовсе не идти, на работе водоканала это никак не сказывалось, и отсутствие кадра на Алтайской никто и не заметил бы.

Сегодня Федор проснулся в девять. Долго гадал, когда его дежурство, не вспомнил и на всякий случай снова уснул. Вновь очнулся в одиннадцать. Полежал, вспомнил о том, что в первое просыпание так и не вспомнил: идти или нет сегодня на службу?
Повернулся на бок, снял трубку стоящего рядом телефона и набрал номер водокачки. Долго не отвечали. “Сменщик запер Кремль на замок и подался на заслуженный отдых”, – предположил Федор. Но по идейным соображениям дождался двадцать первого гудка, чтоб вышло “очко”, уже начал было отрывать трубку от уха, когда услышал невнятное:
-Да…
-Да… – по-коровьи вздохнул и Федор.
В трубке помолчало.
-Валентин, ты?
-Я.
-Лежу вот, гадаю: когда моя смена?
Валентин на том конце провода задумался.
-Сегодня, наверно, – предположил он, – вроде две смены я тут… Следующие двое суток твои…
Помолчали.
-Придешь? – спросил вяло Валентин.
-Приду, пожалуй.
-Ладно. Тогда пошел я домой досыпать. Зря ты меня разбудил, я всю ночь не спамши, хоккей по телеку смотрел.
-А-а, – извиняюще протянул Федор, –я не знал. А ты почему телефон не отключил?
-Забыл.
-Ты закрой водокачку на замок. Я еще вдремну и после обеда приду. Тоже всю ночь не спал, бумагу марал…
-Ладно.
Федор уснул снова и проснулся за полдень, с чувством окончательной выспанности. Хлебнул чаю и подался не службу.
Ноги в кроссовках ступали по асфальту мягко, ловко – приятно было шагать. Возле кафе на Киевской к нему подскочил громадный кобель и облаял. Федор стоял перед загородившим дорогу псом и ждал, когда тот уймется. Но пес становился все агрессивнее, так как видел возвращающего из кафе своего хозяина.
-Эх, не хватает хорошей монтажки в нужный момент! – громко сказал Федор.
-Ты чо, бля, шибко крутой!? – облаял его и хозяин пса, – дороги тебе мало!? Ходи другими улицами, если собака не нравится!..
-Уведи животину!
-Животину! – еще громче заорал хозяин пса, и в свиных его глазках заплескалась скотская ненависть, – ты сам животина, … моржовый!.. У меня собака элитная, а не животина!..
Пес и его хозяин пролаялись и подались прочь. Федор продолжил свой путь. Через дворы вышел к универсаму на Красноармейской, увидел у входа необъятную толпу, цепенеющую в ожидании еды. Значит сегодня в магазин еще ничего не привозили, прилавки пусты. Когда привозят что-то съедобное, толпа сметает все в полчаса и разбегается.
-Что ожидается? – спросил Федор сзадистоящих.
-Минтай. – Ответил непонятно кто: никто не оборачивался.
У самых дверей магазина начались нервные подвижки толпы, взвился ор, все заволновались и подались вперед, хотя уплотняться было уже, вроде, и некуда. Толпа уплотнилась и тяжкой массой навалилась на двери. Их витринные стекла с хрустом лопнули, кто-то взвыл, этот вой утонул в реве людских голосов и человеческое месиво стало вдавливаться в дверной проем, как мясо в раструб мясорубки.
-Привезли!.. Дают!.. – взвивались к небесам отдельные реплики, – дави!.. А-а-а, суки!.. Ты куда!.. Убью!..
Федор имел мысль купить чего-нибудь съестное, но не решился приобщиться к массам. Потопал дальше, на водокачку, рассуждая о том, что там в шкафу у него есть перловка: заварить кастрюлю этой “картечи” и пропади пропадом продовольственный вопрос…
Возле “бермудского треугольника” кожно-венерический диспансер – церковь - наркологический диспансер столкнулся с дедом Пимычевым. Великий истомский поэт, ёкая чем-то в отвисшем животе, в обнимку с потрёпанным портфелем быстро-быстро семенил коротенькими ножками в сторону своего дома.
-Пимычеву привет и ура! – сказал Фёдор.
Дед остановился, опустил портфель на асфальт и утёр пот со лба.
-Отоварился!.. – гордо провозгласил он. – Успел!..
-Куда? – не понял Фёдор.
Куда-куда… Паёк урвать!.. Меня ж прикрепили к распределителю! Восемь лет добивался!.. Кое-как внесли, падлы, в список!..
-Какой список? – недоумевал Фёдор.
-Обыкновенный! Тех, кто имеет право получать продукты в спецраспределителе!.. Щас пришёл в первый раз, а там Заглавный хай поднял: Пимычев, дескать, не прикреплён к распределителю!.. А меня по распоряжению самого первого секретаря обкома прикрепили! Я до него дошёл!.. И удостоверение дали!.. Нет, ты видал, каков козёл этот Заглавный!? Сам пасётся в распределителе уже лет двадцать, как без мыла в … влез, а на меня бочку покатил!.. Смотри что урвал!..
Дед Пимычев вынул из портфеля пачку “тридцатьшестого” чая балашихинской чаеразвесочной фабрики:
-Во, бля! Настоящий!.. И ещё консервы дали - щуку в масле! И колбасы триста пятьдесят грамм!..
Дед взахлёб доперечислил добытые сокровища, обнялся с портфелем и понёсся домой, забыв попрощаться.

На территории станции было тихо и безлюдно. Закончив свое дежурство, Валентин угнал отсюда на свое подворье скотские стада и даже помет смыл пожарным гидрантом: мокрый асфальт был чист, а на стенах молитвенного дома баптистов подсыхали ошметки дерьма.
Тишина немела в стенах станции. Настоенная. Уютная. Федор включил телевизор. Древний “Горизонт” долго накалялся, хрипел, потом из экранной мути возник черно-белый генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев и весело сказал:
-Больше социализма!
Больше он ничего не сказал, потому-что телеящик снова захрипел, и по экрану побежали скомканные кадры. Федор достал из-под дивана казенный валенок и стукнул им телевизор “по голове”. Аппарат хрюкнул и дал четкое, ясное изображение. Но пропал звук. Федор ахнул валенком по “голове” еще раз. Телевизор громко крикнул человеческим голосом и вырубился. Ни изображения, ни звука. Ну и хрен с тобой, подумал Федор. Достал из шкафа томик своего любимого писателя Салтыкова-Щедрина, лег на диван и погрузился в мир гения, умудрившегося из глубин 19 века разглядеть жуткие черты века грядущего и его героев.
-Коррумпированная кремлевская верхушка!.. – рявкнул самопроизвольно оживший телеящик прокуренным басом прокурора Гдляна, – корни коррупции метастазами…
Федор вырвал штепсель из розетки. Снова погрузился в салтыков-щедринский мир.
Из глубин гениальных прозрений его извлек телефонный звон.
-Привет. – Сказала трубка голосом неизбывного Лукича.
-Привет.
-Чем занимаешься?
-Несу службу согласно должностной инструкции, правилам эксплуатации электроустановок и техники безопасности! – доложил Федор.
-Службу он несет… – хмыкнул Лукич.
В невидимых тенетах городской телефонной сети долго было тихо, если не считать звуками подколодные хрипы самой сети.
-И долго ты собираешься нести службу? – подал голос Лукич.
-Пока партия и правительство не кинут в другое достойное место.
Шеф долго осмысливал услышанное.
-Закрываем станцию Алтайскую. – Приговорил он наконец.
-Сообщал уже.
-Когда?
-Последний раз весной.
-Не свисти! – Опроверг Лукич, – нынче еще не предупреждал, – он вновь оцепенел в невидимой дали, потом коротко подытожил, – увольняйся.
-Ладно, – пообещал Федор.
-Пиши заявление.
-На кой?
-Все одно стоит станция.
-Ну и что?
-Какого … ты там делать будешь?
-Это не моего ума. Мое дело – придти сюда. А чем заниматься – начальство пусть думает.
-И чем ты намерен заниматься?
-Я у тебя хотел спросить то же самое.
Лукич вновь умолк. В трубке пощелкивало, похрипывало.
-Агрегаты рассыпались, запчастей нет, ремонтировать нечем, денег в водоканале нет, решено на этот раз уж точно закрыть станцию, – необыкновенно длинно выразился Лукич.
-Зачем мне знать об этом? – удивился Федор.
-А на … ты там нужен?
-Опять о том же! Напоминаю: я не сам сюда пришел, затолкали! Сослали!
-Я тебя не ссылал.
-И незачем тогда высылать.
Лукич затих. Федор закурил, почесал позвоночник длинной линейкой, сунув ее за воротник рубахи.
-У-ух!.. – хрюкнул блаженно.
-Что? – спросил Лукич.
-Это я не тебе.
-А кому?
-Да так…
-У тебя там что – посторонние?
-Откуда им здесь взяться?
-Ты мне брось это дело! – застрожился Лукич, – я что, не знаю, чем ты там занимаешься? В прошлую смену пьянствовал. И песни орал.
-Да? – удивился Федор, – какие песни?
-Ты что, забыл?
-Не помню.
-Зато я помню.
-Тебя тут не было! – возразил Федор.
-А кто был?
-Я.
-А еще?
-Алкаш.
-Какой алкаш? – насторожился шеф.
-Пёс валентинов. Душевная собака.
-Ты что, с собакой водку пил?
-Он не пьет! – заверил Федор, – да и где нынче водку взять? Самогонку-то и то не всякий день…
-Ты мне мозги не пудри! – привозмутился Лукич, – мне доложили, чем ты там занимаешься!
-Чем?
-Не прикидывайся валенком!
-Значит, по-твоему я валяный сапог!.. – как бы оскорбился Федор, – ну, спасибо, уважил, дорогой Николай Лукич…
-Не сапог, но смотри мне!
-Спасибо! Большое спасибо, уважаемый шеф! – вел свою партию Федор, – уважил рабочего человека, так уважил, век не забыть…
-Кончай трепаться, – сказал Лукич, – еще раз пьянку устроишь – выгоню.
И бросил трубку.

Федор встал с кресла, послонялся по дежурке, подошел к косяку и почесался об него спиной, Что за напасть: зудится и зудится… Выкупаться, что ли, еще раз за текущую смену?..
Разделся, зашел в душ и долго плескался под упругими струями, то горячими до невозможности, то холодными до того же. Вышел, вытерся, и, не одеваясь, стал досыхать, расхаживая нагишом по станции. Ощутил прилив творческих сил и крикнул в аккустическое нутро машинного зала:
-Выступает заслуженный артист республики, лауреат премии ленинского комсомола, победитель международного конкурса солистов в Заварзино электромонтер третьего разряда второй тарифной сетки Угаров Федор Михайлович! Аплодисменты! – Федор ткнул пальцем в кнопку “пуск” на насосном агрегате. Агрегат взревел, словно в зале и вправду взвились бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Федор ткнул в кнопку “стоп”, механический рев затих и в наступившей тишине раздался его чистый, проникновенный голос:
Мы ехали шагом, мы мчались в степях,
И яблочко песню держали в зубах,
Рассвет поднимался и падал опять,
И лошадь устала степями скакать…

-За дальнюю область, за солнечный плес, ушел мой приятель и песню унес!.. – поддакнул вдруг знакомый голос сзади.
Федор обернулся: на площадке машинного зала стоял Вадим, в его патетически вскинутых руках было по “огнетушителю” портвейна.
Друзья допели шлягер до точки, и когда в глубинах машинно-концертного зала истаяли звуки, Федор снова ткнул в кнопку “пуск” и следом в кнопку “стоп”: взвилась лавина бурных, “переходящих в овацию аплодисментов” и снова стихла.
-С легким паром! – сказал Вадим.
-Спа-си-бо!!! – рявкнул Федор.
-Как завещал Суворов: штык продай, но после бани выпей! – возвестил Вадим.
Федор мрачно посмотрел на друга и, сделав рукой отвергающий жест, оперно пропел:
-Изы-ы-ыди, са-та-но-о-о-о! Я не-е-е-ет ска-за-а-а-а-ал!..Не искуша-а-а-а-й!..
Вадим опустил руки с бутылками.
-Ты повтори, что ты сказа-а-а-ал! – элегически воспел Федор.
-Вы-ы-ы-пьем! – колоратурным сопарно взвыл Вадим.
-Всё! – Резко бросил в зал Федор. – Уже уговорил! Кое-как уломал.

За окном стыла в осенней промозглости окружающая среда, жесткие капли дождя сбивали с лысеющих тополей последние листья, город уныло погружался в вязкие сумерки.
А в теплом чреве водокачки мирно звенели двадцатигранные стаканы, шкворчало на сковородке сало и дивный аромат портвейна “три семерки” витал, как демон светлых сил.
Хорошо сидели.
Участковый милиционер Кокушкин, идучи по улице Алтайской, учуял неподобающие звуки, доносящиеся неведомо откуда, и остановился, вслушиваясь. То ли шалый ветер доносил издалека обрывки радиоконцерта, то ли из баптистского дома молитвы псалмы проистекают? Но там темно в окнах, нет службы. Лейтенант подергал себя за уши: мерещится?.. Он постоял еще немного в недоумении и двинулся дальше. Через несколько шагов свернул с правильного пути и нырнул в гадюшник – двухэтажную трущобу, где торговали пойлом круглосуточно…
В тёплом чреве водокачки прозвучал очередной спич и затем в гулких стенах машинного зала раздался угаровский клич:
-Авторский концерт Буратино с оркестром!.. Аплодисменты!.. Аплодисменты, господа!.. Или я не ручаюсь за уровень исполнения!..







Глава 35 Затишье.

Конечно, не всем жить в столицах.
Некоторые, например, людишки живут
на станции «Рыбацкий посёлок».

Зощенко.


Елена Федоровна и Владимир Игнатич поселились на Московском тракте и почувствовали себя на своем месте: дом, населенный крепко пьющими водоканальскими кадрами, принял их, как своих. Очень скоро квартира ветеранов стала “интерклубом” для веселых обитателей округи: днем и ночью тут пили, похмелялись, плясали под аккомпанемент стаканов и бряцание алюминиевых ложек, на которых любил играть Игнатьич.
Заглянув к ним в очередной раз, Федор не узнал свою прежнюю квартиру, так тщательно отремонтированную перед переездом. Обои висели на стенах клочьями, пол стал как бы грунтовым, с потолка свисали невесть как туда попавшие и прилипшие силуэты кильки. Новый унитаз был расколот, в ванне смердила куча блевотины…
Елена Федоровна и Владимир Игнатьич в обнимку спали мертвым сном на замызганном диване.
Федор походил по квартире, вышел, прикрыв незапирающуюся дверь. На лавочке у подъезда сидел Федор Венедиктович Карасев с осоловевшими очами.
-Тезка! – обрадовался он, – садись, покурим!
Покурили.
-Тут твоя Нюся приходила, – доложил Венедиктыч, – Елену Федоровну проведать. Ох и ругалась же она! Споил, говорит, арестант Генералов мамашу. Гнать, мол, надо его отсюда!
-Два сапога – пара. – Мрачно изрек Федор.
-Да уж, – согласился тезка, – боевая женщина Елена Федоровна. Она тут твой погреб продала.
-Кому?
-Моему зятю Николаю. За пару бутылок, с похмелья маялась.
-Узнаю маманю.
-Ты не думай, Михалыч, ее тут не обижают! – заверил Венедиктыч, – она тут своя… А как она поет! Как затянет “тройку удалую” – неслыханный голосище!


В Истомске появились две новых газеты: “Трибуна” и “Вестник”. Федор продолжал публиковаться в “Знамени”, но и в новые издания стал предлагать свои материалы: короткие рассказы, фельетоны, статьи, эссе… Что-то публиковали, что-то отвергали. Когда “Трибуна” опубликовала угаровскую статью “Тормоз”, коммунистическая оппозиция подняла шум: автор опошляет идеи социализма и проводит параллель между фашизмом и коммунизмом…
Редакция устроила “круглый стол”, на котором предложено было обменяться мнениями противоборствующим сторонам. Но стол не получился ни круглым, ни квадратным: “по техническим причинам” мероприятие не состоялось. Федор потолкался в редакции, соображая, куда сейчас податься. Отмена “стола” его не впечатлила, он не видел особого смысла в таких камланиях и пришел лишь из учтивости.
Тут появилась самая активная журналистка “Трибуны” Вера Михайловна Амурова и натравила на Федора местного политэкстремиста Гену Лютина.
-Это Федор Михайлович Угаров! – представила она Лютину автора “Тормоза”, – а это Лютин Геннадий Семенович, наш нештатный политический обозреватель, он хотел обсудить некоторые моменты статьи с автором…
Амурова провела их в свой кабинет, где Лютин накинулся на Федора, как с цепи сорвался:
-Какого черта вы пишите про социализм в СССР, если его здесь не было!
-А что было?
-Чистейшей воды госкапитализм! И именно как гений государственного капитализма Ленин вошел в историю! А вы, осмеивая Ленина, лаете, как Моська на слона!..
Гена самовозбуждался и кричал все громче, начал размахивать руками и в конце-концов стал брызгать слюной…
Федор усек, что никакой дискуссии с фанатом быть не может и поднялся со стула, чтоб уйти. Гена истолковал его действие по-своему:
-Нечего возразить, значит решил бежать!? Нет, ты дослушай, что я хочу высказать! Куда!? Куда!? Стой!..
Федор вышел, плотно прикрыв дверь. В коридоре засмеялся животом и зашагал вниз по лестнице.

Издательство выплатило Федору гонорары за сборник рассказов “Вахта” и роман “Перегон” – около семи тысяч рублей. Федор немедленно отдал долг Вадиму, затем предпринял попытку несколько облагородить свой богемный быт. Объехал множество магазинов в разных концах города и везде обнаружил полное отсутствие каких-либо бытовых вещей. В мебельных магазинах не было ни стульев, ни столов, ни табуреток, ни кроватей, ни диванов… В универсальных магазинах не было никаких постельных принадлежностей, в магазинах “ткани” – никаких тканей, в хозяйственных – никаких хозтоваров…
Федор растерялся. Как так?.. – стучало под темечком, – заводы и фабрики работают, великий советский народ исправно ходит на работу, а товаров нет… Как Мамай прошел по стране и Истомску.
Деньги потратить было не на что.

В очередное дежурство Федор бродил по территории станции, вдыхая запах свежего снега, когда к воротам подкатил “трумэн”: трехосный Зил-157. Из кабины-скворечника выдрался Лукич, степенно подшагал к Федору, протянул руку:
-Привет.
-Привет.
Они стали вдвоем молча вышагивать по территории, словно сговорились помоционировать на пару.
-Закрываем станцию. – Обронил наконец Лукич.
Федор молчал, переваривал несенсационное сообщение. Помаршировали еще.
-Пиши заявление на увольнение. – Соорудил Лукич следующую фразу.
В тон командиру Федор помолчал несколько минут, потом изрек:
-Воздержусь.
Лукич выдержал паузу и вновь издал звук:
-Что так?
Федор поднял с припорошенного свежим снегом асфальта кусок арматурины и запустил ею в козла Пегу, норовящего пролезть под воротами на территорию станции. Железяка описала дугу в воздухе и дзынькнула о сталь ворот. Козел отскочил.
-Что так? – повторил вопрос начальник.
-Мне и тут хорошо.
-Здесь делать не хрена. Закрывам лавочку.
-Закрывайте. Сокращайте мою должность и переводите назад на НФС мастером.
Лукич задумался. Походили по территории еще. Федор остановился у торца водокачки и указал на кирпичную стену:
-Лукич! Через годы здесь повесят мемориальную доску с золотыми буквами: здесь жил, творил, страдал с похмелья и от происков начальства русский писатель Федор Михайлович Угаров. А про тебя ничего не напишут. Про тебя напишу я. И оба мы войдем в вечность! Один – как творитель. Другой – как гонитель.
-Ошалел ты тут… – буркнул Лукич.
И отбыл. Через несколько дней Валентина Кисовского перевели на станцию третьего подъема “Южную”. Федор остался на водокачке один. Двое суток водокачка стояла в безлюдьи, затем появлялся Федор Угаров и безвылазно торчал тут двое суток подряд: писал, читал, просто валялся на диване… И по-прежнему получал две полных ставки. Про него и водокачку “Алтайскую” как бы забыли.

После нового года его вызвонил Лукич.
-Ты все еще там? – поинтересовался шеф.
-Там.
-Пролежни не появились?
-Нет. Я меняю позы.
-Ну-ну… – неопределенно произнес Лукич, и больше Федор его до весны не слышал и не видел. Но зарплату платили четко: третьего получка, восемнадцатого – аванс.
Федор прикинул, что он бьет все рекорды по длительности пребывания на одном предприятии: уже четвертый год он был водоканальским кадром! Водокачку “Алтайскую” по уровню бесполезности он считал материально-техническим символом социализма: мизерная польза от ее маломощных агрегатов уравновешивалась мизерными затратами на ее содержание. А чем дольше она простаивала, тем меньше убытков приносила.



Глава 36 Мэр Бекасский.

О, Робин Крузо, куда ты попал!

Попугай Робинзона.



Федор настолько погряз в уединенности, что случайно, из газет узнал о смене режима в водоканале: Брутмана перевели с должности директора водоканала на должность заместителя председателя горисполкома, а директором водоканала назначили некогда изгнанного отсюда Сруля Райкина.
За несколько лет ситуация в коридорах городской власти менялась в противоположные стороны.
Председатель горисполкома Гонцов непривычно быстро тратил городской бюджет только на непредвиденные расходы, а на прочьи нужды города денег не оставалось. Когда тратить было уже нечего, Гонцову пришлось срочно перейти на другую работу. Новым “мэром” стал избранный на демократичной волне инженер инструментального завода Бекасский.

Далекий от чиновного мира Бекасский угодил во власть, как голый в крапиву: ни выпрыгнуть, ни оставаться… Нового “мэра” обескуражило положение дел: городская казна пуста, штаты огромны, никто ни за что не отвечает, аппарат работает исключительно сам на себя, перспектив не видно.
Плачевнее всего было положение с водоснабжением города. В таёжном городе, окружённом бесчисленными реками, озёрами, болотами, ручьями, родниками, подземными океанами – не хватало воды. Жильцы верхних этажей домов годами не видели воды в кранах своих квартир. Между тем внешне дело обстояло прямо наоборот: по городским улицам и переулкам струились ручьи, реки, водопады, под хорошим давлением выдавливающиеся из Земного шара. Горожане роптали.

Бекасский шел на работу, когда прямо перед ним вдруг подпрыгнула чугунная крышка подземного колодца на магистральном водоводе, и к небесам взвился столб водопроводной воды. Поток мгновенно затопил территорию перед зданием горисполкома и весело покатился вниз по проспекту имени товарища Ленина.
Бекасский немедленно вызвал “на ковер” директора водоканала Райкина и выразил ему претензию по поводу случившегося.
-А я причем? – возразил Райкин, – я директором недавно! Но в водоканале не первый день, знаю: водоводы сгнили давным-давно и их пора менять! Пусть горисполком ищет деньги и строит новые…
Бекасский возмутился:
-Я поднял документы! Считается, этот водовод целиком заменен год назад! Новые трубы и задвижки! Вбухали уйму денег, судя по отчетам!.. А на деле!?
-Я директорствую всего месяц! – напомнил с ухмылкой Сруль.
Бекасский посмотрел на него с тоской.

Главный инженер управления капитального строительства горисполкома Хрюканцев, вызванный Бекасским для объяснений, тоже ничего вразумительного сказать по поводу водовода не мог. В коммунальных кругах Хрюканцев имел кличку Скот и целиком ее оправдывал: о его непрошибаемой наглости и хватательных способностях ходили легенды. Скот смотрел на нового предгорисполкома, как Угрюм-Бурчеев, и в его оловянных глазах стыло презрение.
-Ну и что с того, что я руководил строительством водовода? – отрывисто, как лаял, вещал Скот, – я что ли прогрыз стальные трубы?.. Какие дали, те и воткнули.
-Похоже, что трубы вообще не меняли, – возразил Бекасский, – на те деньги, которые вам отпускали, можно было золотые трубы поставить! Вечные!
-Я сожрал те деньги!? – выкатил на него “бельма” Скот-Хрюканцев и пошевелил тараканьими усами.
Бекасского передернуло.
Рандеву закруглилось. Скот-Хрюканцев протопал к выходу и пушечно хлопнул дверью.

Бекасский оцепенело уставился в бумаги, разложенные перед ним на столе, но их не видел. Очнулся, когда в кабинет вошел председатель Советского райисполкома Макакин, вызванный тоже в связи с водопроводным чепе. Злополучный водовод проходил и по территории Советского района.
Макакин выслушал “мэра”, настороженно поглядывал из-под очков, слишком массивных для его изможденного лица. От напряжения мысли у Макакина отвисла нижняя губа и обнажила гнилые зубы.
-Я за своих предшественников не отвечаю, – скрипучим, умирающим голосом пробормотал предрайисполкома, – кто украл деньги, того пусть обэхээс и трясет. В советском райисполкоме нет денег на замену водовода, и на ремонт тоже…

Бекасский вновь оцепенел. Никакой обэхээс был не в состоянии прояснить истинную картину с водоводами: трубы для уточнения из земли не выкопаешь…
И еще Бекасский остро ощутил одиночество: ему не на кого было опереться. Все структуры горисполкома, все коммунальные службы, кадры группировались в кодлы, у каждой кодлы были свои интересы, кодлы противоборствовали друг с другом, грызлись, дрались за сферы влияния, кресла, должности, места у бесчисленных кормушек и денег. Но объединившись, кодлы могли сожрать любого.

Бекасский знал, что Сруля Райкина директором водоканала назначил бывший председатель горисполкома Гонцов в ожидании больших “гешефтов”: водоканал был “черной дырой”, в которой бесследно исчезали любые деньги. Теперь Гонцова оттерли от городской кормушки, позиции Райкина ослабли. Его начинает выковыривать из водоканальской кормушки кодла Макакина и Хрюканцева… На чем-то они его поймают. Возможно, на гомосексуализме: в горисполкоме открыто посмеивались над “голубыми” склонностями Райкина и назначение его директором нарекли “голубым периодом” водоканала…

Чем больше Бекасский входил в мир реальной жизни городских структур, тем отвратнее ему становилось. Он с ностальгией вспоминал свое инженерство на заводе: простота, товарищество и неподлость в отношениях так разительно отличались от того, что он видел сейчас вокруг себя, порой казалось: он видит дурной сон.
Хотелось плюнуть на свое “мэрство” и вернуться к станкам.
Он давно привык к тому, что по-человечески был устроен быт только городских паханов. Тогда как остальное “население” жило попросту выживая. Но его потрясло, когда он узнал, что к нескольким “блатхатам” были тайно подведены особые водоводы: прямо из магистрального водовода артезианской воды были сделаны особые ответвления и в квартиры “лучших людей города и лиц, к ним приравненных” поступала бесперебойно артезианская вода. Тогда как “население” хлебало вонючий химраствор из смеси речной и артезианской воды. А самый пролетарский район - “Париж”- снабжался только вонючей речной водой.
Местный молокозавод имел специальное производство для бесперебойного снабжения по бросовым ценам молочными продуктами “уважаемых людей города”
И так – во всем.
Бекасский не был революционером, он понимал: власть по сути своей оставалась прежней, хамской. Процес её разложения достиг необратимого уровня, и все ползёт в тар-тара-ры, и дальше всё будет еще хуже, гаже, хамее…
Он видел, что местный эстеблишмент – шпана. Идут не новые русские, идут новые урки. И убогому благополучию населения приходит хана - его низводят на уровень быдла.








Глава 37 Робин Дока.

Кто был никем – тот станет всем!

Интернационал.



Областным властям было не до городских разборок. Областная власть сотрясалась от непрекращающейся чехарды своих внутренних драм. Последняя из них вспыхнула вокруг “горельников”.
Громадные пространства на севере области занимали леса, пострадавшие от пожаров – так называемые “горельники”. В свете последних экономических новаций нашлись предприимчивые люди, готовые вырубить эти бесполезно пропадающие сухие крепкие стволы “на нужды области”. Возглавил группу “новаторов” бывший редактор “Знамени” Николай Нестеров. С присущей ему энергией он мигом создал совместное со шведами предприятие “Робин Дока”, оформил все необходимые документы, получил кредиты и дело закипело. Оно кипело 1988 год, 1989, 1990…
И вдруг все местные средства массовой информации словно взорвались. На неподготовленных читателей хлынула информация о том, как “Робин Дока” вместо горельников “косит” на севере области заповедные боры… Здоровый лес потоком пер за кордон, вся выручка от его продажи оседала на зарубежных счетах заправил “Робин Доки”, а на “нужды области” не оставалось ровным счетом ничего.
Скандал был громкий. Генеральная прокуратура и МВД бросили в Истомск отряд следователей и сыщиков. “Крайним” стал председатель Истомского облисполкома Надейкин: его подпись была на проекте учредительных документов “Робина…”. По меркам социалистической законности уголовное дело вытягивало на “вышку”.
Но времена были уже не вполне социалистическими. Под шум “демократической общественности” Надейкина сняли с должности. Вместо него на “демократической волне” выбрали нового председателя облисполкома – Игоря Щелевского, председателя строительного кооператива “Майна”.
“Робин Дока” тихо растворился в северных лесах, как “не бымши”. Его “духовный отец” Никола Нестеров исчез из города и окрестностей, и о нем скоро забыли. О счетах в зарубежных банках поговорили и тоже забыли.

Новый предоблисполкома Щелевский привел с собой свою команду. Это были молодые, напористые, как и сам Щелевский, командиры строительной индустрии: недавние мастера, прорабы, механики, инженеры…
Больше всего Щелевского возмущала сложившаяся система распределения бюджетных денег и материальных ресурсов. Магазины города и области были пусты, простаивали без материально-технического снабжения предприятия. И одновременно большая часть ресурсов области уходила на черные рынки, где реализовывалась через “свои” кооперативы по фантастическим ценам. Чиновнический бизнес был самым прибыльным, не надо было ни пахать, ни ковать, надо было просто государственные товары, имеющие фиксированные госцены, перебросить в нарождающийся частный сектор: одним росчерком пера делалась тысячепроцентная “прибыль”.
Первое, что сделал Щелевский, – взял под свой контроль бюджет.
Первой реакцией областного прокурора Сыроблюева на действия нового “губернатора” было возбуждение против него уголовного дела по статьям 89, 92, 93, 931, 94 Уголовного кодекса РСФСР: тайное хищение государственного и общественного имущества, хищение государственного и общественного имущества путем злоупотребления служебным положением, хищение государственного имущества путем мошенничества, хищение государственного имущества в особо крупных размерах, причинение имущественного ущерба государству путем злоупотребления доверием…

Прокурорская кодла начала войну против Щелевского не потому, что он действительно совершил инкриминируемые ему деяния – он и физически не успел бы этого сделать, – войну начали именно из-за того, что “губернатор”, взяв бюджет в свои руки, разом перекрыл кислород не только кодлам чиновников Белого дома, но и кодлам, к ним примыкающим.
Бывший предоблисполкома Надейкин и прокурор Сыроблюев были “партайгеноссе” – оба еще совсем недавно заведовали отделами в обкоме КПСС, и оба одновременно ушли на повышение: Надейкин стал “губернатором”, Сыроблюев – прокурором Истомской области. Вовремя ушли, ибо КПСС на глазах превращалась в тонущий корабль. С помощью Надейкина областной прокурор Сыроблюев тихо учредил на пригородных пашнях сельскохозяйственный кооператив типа фермерского хозяйства и получил под эту “лавочку” мощные дотации из областного бюджета. И на эти деньги воздвиг первую “аграрную” недвижимость: трехэтажный особняк с автономной системой жизнеобеспечения. И вдруг Надейкина сняли…

Терпению прокурора Сыроблюева настал предел. Партийная интуиция подсказывала ему способ действий: компромат.
Бригада самых толковых следователей облпрокуратуры и примкнувших к ним кадров УВД начали шить «дело Щелевского». Очень скоро молодой “губернатор” почувствовал себя, как гвоздь в пассатижах.
Он попался на злоупотреблении служебным положением: по блату купил себе пару ботинок на базе Рособуви. Вдохновляемая и направляемая УК РСФСР группа оперов УВД застукала “губернатора” с поличным.

Шум взвился. Пресса, радио, телевидение, вышедшие из-под партийного контроля, рассказывали и показывали истомичам сюжеты о том, как “губернатор” незаконно покупает ботинки со склада в то время, когда большинство жителей области ходят чуть ли не босиком! Ибо давно уже нет в свободной продаже никакой обуви, кроме калош…
Злоупотребление и коррупция были налицо.
“Долой привилегии чиновникам!” “Долой коррупционера Щелевского!” – возвещали плакаты пикетчиков, возникших непонятно как возле Белого дома. Возмущение народных масс возрастало не по дням, а по часам. На другой день телевидение показало в прямой трансляции штурм Белого дома толпами орущих горожан.
-Хлеба!..Хлеба!.. Дайте хлеба!.. – ревела масса.
Прямо в телеобъективе возникла заскорузлая харя в кепке-семиклинке и рявкнула:
-Щелевский, курва, хлеба не дает наистись! Долой падлу!..
И пролетарий стукнул себя по семиклинке сразу двумя буханками хлеба. Оказывается, телекамера с близкой дистанции не смогла запечатлеть пролетарские руки с хлебами, а когда камера отъехала, некстати в кадр въехали буханки. Вышло непонятно: с хлебом, и требует хлеба.
Телекамера проследовала вслед за толпой в глубь Белого дома, на ходу снимая и передавая сцены штурма.
Кричащие массы ворвались в конференц-зал, где Щелевский вел совещание.
-Что!? Что такое!?.. – возникло в объективе его растерянное лицо.
-Хлеба!!!.. – ревела толпа, и в кадре зачем-то вновь возник пролетарий, настырно молотящий себя по голове буханками.

Штаб по свержению “губернатора” Щелевского располагался в кабинете облпрокурора Сыроблюева. Когда ему донесли, что толпа уже проникла в Белый дом и вот-вот начнет погром, прокурор внес коррективы:
-Погрома не допускать! Организовать стихийный митинг трудящихся в конференц-зале по выражению недоверия Щелевскому!
-Будет сделано!
И группа оперов, растворенная в толпе возмущеных граждан, мигом направила их возмущения в нужное русло: “губернатора” оттерли в глубь сцены, митингующие поочередно дорывались до микрофона и клеймили, клеймили, клеймили позором областную власть в лице Игоря Щелевского, который довел область до нищеты и разрухи…

В кабинете Сыроблюева шла тихая беседа. Его визави, председатель истомского агропромышленного комитета Иван Китов внимательно слушал прокурора.
-Игорек долго не продержится, – размышлял Сыроблюев, – через несколько таких акций, как сегодня, нервишки у него сдадут, и он уйдет. Я не хочу крови, сажать его не собираюсь, но напомнить кто есть кто – напомню. Если не внемлет, тогда, конечно… Еще немного и он дозреет. Так что готовься, будешь губернатором.
-Еще неизвестно, как в столице… – неуверенно пробормотал Китов.
-Столицу я беру на себя. Уладим. Репутация у тебя подходящая, мы поддержим. Со средствами массовой информации поработаем, они представят тебя в лучшем свете, так что не дрейфь!
-Я не дрейфлю, – покраснел аграрий, – а вот ты не слишком ли круто взялся за Щелевского? Если события повернутся по-другому, и Москва пришлет сюда каких-нибудь Гдляна с Ивановым, что тогда будет?
-Москве сейчас не до нас! – пресек сомнения Сыроблюев, – куй железо, пока горячо. Нам есть что терять, поэтому не терять времени – давить Игорька! Иначе нам – хана…





Глава 38 Срулевщина

Прохожих ловим с ночи до утра
Чужие сапоги натёрли ноги
Работникам ножа и топора
Романтикам с большой дороги.

Абрамович.


Сруль Зямович Райкин был назначен директором водоканала неожиданно для водоканала. Сруль вернулся не один, при нем был молодой человек, с манерами томной кошечки, по фамилии Мудник – этого “голубого” джентльмена “голубой” директор назначил бухгалтером.
Главным бухгалтером и одновременно заместителем директора по экономике была неизносимая бабка Колбасенко, которую в водоканале звали Тэтчер – эта встретила второе пришествие Сруля с глубоким удовлетворением: всегда ценила его хватательные способности. Трио мгновенно стало “семьей” – Сруль распоряжался кредитами, Тэтчер обеспечивала их перемещение в нужных направлениях, Мудник вел им учет.
“Семья” стала полной, когда в нее влилась Изольда Кошадрина – юрисконсульт, которую здесь знали под кличкой Помойка: страшная, как баба Яга, эта сорокалетняя тетка обладала такими “заглотными” способностями, что они компенсировали все остальное. Меняющиеся водоканальские директора передавали Помойку один другому как инвентарь, ибо считали, что без нее в хозяйстве, как без помойного ведра, не обойтись ни одному – отсюда и пошло ее второе имя. Она стала четвертым членом “семьи” и оказалась незаменимой: юридическое оформление комбинаций Сруля требовало участия своего человека.

Время наступило благоприятное. Всюду возникали кооперативы, малые и средние предприятия, частная инициатива выходила из подполья и создавала подполье нового образца: когда под эгидой государственных предприятий возник экономический слой, ничего не производящий, но энергично перелопачивающий казённые ресурсы и деньги через частные фирмы-посредники из государственных “карманов” в частные карманы без всяких кавычек.
Гарантом безопасности для Сруля был прокурор Истомской области Сыроблюев – имел долю в “гешефтах” и обеспечивал их прикрытие.
В заповедном кедраче на берегу Истоми споро росли трехэтажные особняки Сруля и Сыроблюева, чья совокупная пожизненная зарплата равнялась десятой доле процента от реальной стоимости строений. В стороне от них рос диковинный дворец главного строителя области Боруха Моисеевича Мальцера: трёхэтажная халабудина с готическими башенками и шпилями, и стенами, расписанными каббалистическими знаками.



Глава 39 В осаде.

Молча ухает звёздная звонница,
Что ни лист, то свеча заре.
Никого не впущу я в горницу,
Никому не открою дверь.

Есенин.



Федор освоился в квартире на Кирова и продолжил свои литературные занятия. Писал неспешно, не видя смысла ускоряться, как, впрочем, и замедляться.
Главным было – не дать близким и дальним вовлечь себя в дела к литературе не относящиеся. Федор хранил в тайне то, что могло вызвать наплыв ходоков: в шкафу под одеждами вызревала фляга браги.
Но все тайное рано или поздно становится явным. Однажды Федор не устоял перед натиском неопохмеленной матери, пришедшей к нему за опохмелкой, и налил ей банку пойла…
На этом покой кончился. Денно и нощно мать с Игнатьичем ломились к Федору, требуя выпивки, выпивки, еще раз выпивки и только выпивки! Стоило их впустить в квартиру, они припадали к четырехведерному сосуду и начинали перманентный пир до полного и окончательного осушения оного.
Обстановка в доме грозила стать адом.
Осознав это, он перестал отвечать на телефонные звонки и стуки в дверь.
Но Елена Федоровна с Владимиром Игнатьевичем мигом вычисляли, что Федор дома и колотились в дверь с настойчивостью смертников.
Так было и на этот раз…
-Федька! – ревел за дверью материнский голос, – отвори! Я знаю, ты дома! Свет с улицы видно! Отвори родной матери, мерзавец!

Федор тосковал: пропал рабочий день. Если сейчас отворить дверь, закрыть ее не дадут, ворвутся и не уйдут, пока не выхлещут всю бадью. Если не открыть, будут долбить дверь, пока не рухнет…
А за дверью шумели голоса, числом явно превосходящие цифру “два”, там словно митинг проистекал. Слышался басок ветерана принудработ Генералова, еще чей-то. Затем дверь сотряслась от коллективного пинка…
-Что надо!? – не выдержал пытки Федор.
-А-а-а!..Ты дома!!! – взревели хором мать с Игнатьичем, – открой!
-Не открою!
-Да ты что, выблядок! – взвыла маман, – родной матери!?..
Орала, пока не устала. Тогда жалобно простонала:
-Пусти хоть по стакану принять…
-Жди за дверью, – сдался Федор, – сейчас налью и подам.
Он налил в трехлитровую банку браги из фляги, накинул на дверь длинную самодельную цепь и открыл ее наружу… У двери торчали в положении “наизготовку” маман, Игнатьич, и мамашины подруги пенсионерка баба Тася, Стюардесса, за ними – еще какие-то незнакомые деды и бабки, оккупировавшие лестничную площадку, а на лестнице коршуном горбился инвалид на костылях.
-Ты что, сучара, одной банкой нас собрался опохмелить!? – осатанела мать, – пожопился, курва!?
Неодобрительный рев многолетних людей потряс “хрущевку”,
-Погоди, сейчас еще принесу! – вскричал Федор, заметив, что в дверь вцепилось сразу несколько рук, – не ломайте!..
Но руки, ухвативши дверь, уже рвали ее наружу, в струну натягивая мощную цепь.
Федор спешно налил еще трехлитровку браги и сунул ее в щель между косяком и дверью. Банку вырвали те же руки, что рвали дверь, Федор воспользовался моментом и дверь захлопнул…

Писать в этот день больше не мог.
На другой день встал пораньше, выкупался, принялся править рукопись.
В дверь постучали. Федор замер. Стуки продолжились.
-Федя… – донесся из-за двери умирающий голос матери, – пусти, сынок, помираю…
Не откликнулся.
-Я знаю, что ты дома… – молила мать, – отвори…я одна, ты не думай… Клянусь честью! Честное фронтовое! Отвори, сынок…

Пытка длилась более часа. Федор не выдержал, накинул цепь на дальнее звено и открыл дверь. В зазор кинулись мать и баба Шура, застряли, и принялись лаяться:
-Козел!.. Шакал!.. Баран!.. Забаррикадировался от родной матери!.. Открой, сука!..
Федор пытался закрыть дверь, но тщетно: бабки сунули в зазор руки-ноги.
-Открывай, гнида! – вопила маман, – не прикидывайся чайником, падла!..
На вопли стали сходиться соседи, послышались возмущенные голоса, ропот, угрозы вызвать милицию.
Федор сдался: снял цепь и бабки ворвались в квартиру. Вмиг умиротворились. Сели за стол в комнате, мать вальяжно распорядилась:
-Налей-ка нам сначала бражки, потом самогонку поставишь.
Федор молча воздвиг на стол трехлитровую банку браги, два стакана, кус хлеба.
-А себе стакан? – спросила мать.
-Не буду.
-Брезгуешь!? – мгновенно завелась Елена Федоровна, – видала, Шура? Родной матери сын брезгует!.. Эх, выблядок и есть выблядок! Ладно, поехали…
Бабки опрокинули по стакану пойла и сразу налили еще. И еще. Потом запели дурными голосами:
…на ём погонья золоты-и!..

Федор на этом балу был лишним. Он сидел в кухне, молча курил. Рабочий день пропал вчера, сегодня, неизвестно еще как завтра… Пока бабки здесь, заняться ничем невозможно. Выгнать их тоже невозможно.
Старушки “приговорили” банку браги, засобирались на Московский тракт и потребовали дать им с собой еще банку браги. Федор обрадовался тому, что гостьи покидают квартиру, налил им две трехлитровки, поставил в сетку.
-Идите, а то Игнатьич неопохмеленный страдает.
-Ты что, скот, родную мать гонишь? – насторожилась маман, – я сама тебя выгоню отсюда! Это моя квартира! Вон отсюда, шкура! Верно я говорю, Шура?
-Верно!.. – прохрипела Шура.
Бабки вместо отбытия продолжили пир. Пили, пели, самовыражались, потом рухнули на пол. Первой пала Елена Федоровна, из-под нее заструился ручей. И тут же на нее поперек пала баба Шура, и тоже мгновенно обмочилась.

Федор сидел на кухне. Открыл нечитаный номер “Знамени”. На первой странице был материал о создании в Истомске какого-то Антифашистского комитета, в который вошли самые прогрессивные антифашисты Истомских Афин: недавно выпущенный с “психи” правозащитник Кронштейн, директор водоканала Райкин, председатель пригородного колхоза Бундерс, редактор газеты “Вестник” Гнилов-Гельфанд, директор радиозавода Ройтман, директор филармонии Зельдман, начальник горфинотдела Шольцман, закройщик Рабинович, зубопротезист Давидович…
Против каких фашистов в краю таёжном собрался бороться этот новоявленный Бунд? – удивлялся Фёдор. На другой полосе этот комитет уже требовал вернуть еврейской общине здание синагоги, отобранное советской властью и ныне занимаемое областным судом…
Вот это темп… - продолжал удивляться Фёдор. – Перманентные борцы за правое дело…



Глава 40 Соседка.

Только раз бывает в жизни встреча…

Черчиль.


С Ольгой Федор познакомился возле своего дома. Шел “загруженный в плепорцию” и у первого подъезда своего дома поскользнулся, грохнулся об обледенелую земную твердь. Казалось, раскололись голова и шар земной. Матерок уже почти вылетал из уст его, но застрял из-за удивления: у подъезда стояла и смотрела на него молодая стройная дама в белом стеганном комбенизоне, на фоне которого ярко рыжели длинные локоны – фантастическое зрелище для отдаленных районов Сибири и Дальнего Востока. Как бред болезненный от сотрясения мозга.
Федор даже отрезвел слегка.
-Миль пардон, мадам! – на всякий случай сказал он.
Дама улыбнулась. Или усмехнулась. Федор подмигнул ей и продолжил путь к своему подъезду. Перед тем, как войти, оглянулся: дама смотрела в его сторону и уже не улыбалась, только зачем-то покачала головой.
Он забыл о случайной встрече и удивился, когда через несколько дней с ним возле дома поздоровалась незнакомая рыжеволосая дама.
-Здравствуйте, – ответил Федор, – простите, не узнаю…
-Где уж вам узнавать после такой встряски.
-В смысле?
-Вы тогда так упали, что я испугалась за вас.
-А-а-а… Так голова же костяная, что ей будет?
-И все же…
-Федя! – окликнула его баушка Нина Николаевна, вышедшая из подъезда с громадной снеговой лопатой в руках, – а ну, давай-ка снег покидай!
-Не могу, Нина Николаевна, организм подорванный!
-Бессовестный! – возмутилась старушка, – на тебе бревна возить можно! А ты боишься лопатой помахать три минуты! Олечка, ты его пристыдила бы, что ли!…
-Все, уже перековался! – возвестил Федор, – давайте лопату!
Он принялся отгребать свежевыпавший снег от дома к скверу.
-Оля! – принялась Нина Николаевна за Ольгу, – а ты что стоишь? Бери метлу! Сейчас я ее вынесу!
Выволокла из подъезда метлу и вручила Ольге.
-Дворник же есть! – слабеньким, почти детским голоском проворковала Ольга.
-Дворник! – сварливо зашумела Нина Николаевна, – толку от этого дворника! Каждый раз заново за ним перечищаю!
Ольга взяла метлу, махнула ею несколько раз по тому месту, где Федор прошелся лопатой.
-Разве так метут!? – укорила Нина Николаевна. – А ну, дай сюда! – она отобрала у Ольги метлу и замахала ею во всю свою восьмидесятилетнюю силу, довела ровный “прокос” до Федора и завжикала прутьями дальше, дальше, дальше…
-Бежим, – шепнул Федор Ольге и нырнул в свой подъезд. Ольга – следом. Как подельники, скрывающиеся от погони, юркнули в федорову квартиру. Федор выглянул в форточку: баушка Нина Николаевна загибала “прокос” уже за угол дома.

Сидели, пили чай, перебрасывались ничего не значащими фразами.
-У меня бутылка вина есть, – вспомнил Федор, – по грамму?
Ольга молча улыбнулась глазами.
-Молчание – знак согласия, – кивнул Федор и достал вино, открыл.
Чокнулся своим стаканом об ольгин, выпил. Ольга пригубила.
Федор тихо удивлялся: все лицо, шея, руки женщины были сплошь усеяны веснушками, словно ее выкрасили золотой краской из пульверизатора. Догадывался, что и под одеждой скрываются те же россыпи.
-Где рождаются такие рыжие люди? – поинтересовался Федор.
-В Кажди Сае.
-Это где?
-На Иссык-Куле, в Киргизии.
-А-а-а! – озарился Федор, – вспомнил! Мы ж проходили этнографию в университете… Точно, вспомнил! Каджисайские племена издревле населяли иссык-кульскую котловину, и под воздействием уникального микроклимата с повышенной солнечной радиацией там вывелась особая порода людей, среди известных рас, народов и племен! Можно говорить о создании четвертой расы – каджисайской!..
Федора несло. Ольга не пила, только обозначала пригубление, а Федор подливал себе и ближе к концу “огнетушителя” слегка захмелел, находился в состоянии легкой эйфории, когда все вокруг становится радостным и уютным.
Ольга слушала его треп все с той же полуулыбкой.
-Между нами, – склонился к ней Федор, – есть неофициальное мнение деидеологизированных ученых: господь создал каджисайство как особую форму жизни, своего рода этнографический протест против слиянья рас!..
По мере приближения содержимого бутыли ко дну Федор становился речистее.

Ольга стала иногда заходить к Федору, из чего он заключил, что она – незамужняя дама, не знающая, чем скрасить скуку. Сам Федор не задавал ей вопросов на эту тему, он и значения особого не придавал этому знакомству. Как-то при очередной встрече обронил в беседе:
-Выйдете замуж, у вас появятся маленькие каджисайцы с золотым тиснением.
-Я уже замужем, – почему-то поскучнела Ольга.
Легкомысленное балагурство Федора задело ее за самое больное место: прожив с мужем в браке десять лет, она так и не смогла забеременеть, считала себя не способной к этому и к своим тридцати годам бездетность переживала болезненно. Муж давно жил своей жизнью, имел другую женщину, и Ольга жила в его доме на правах бывшей жены, которую и выгнать жалко, и дальше терпеть неприлично… От униженности своего положения Ольга не знала, куда деться.
Беседа увяла. Ольга стала унылой и молчаливой. Федору тоже стало скучно и неинтересно.
Ольга засобиралась и ушла.
Федор скоро забыл о ее существовании.



Глава 41 Подлецыжды подлец.

И мы на них накинем поводки!

Тэтчер.



1991 год пришел в Истомск ясной морозной ночью и вышел из него в западном направлении в ритме смены часовых поясов.
Днем к Федору приехали дочери: старшая, Светлана, привезла семилетнюю Наташу. Предупредила:
-Пап, мы ненадолго. Анна Александровна запретила Наташе бывать у тебя, я уговорила, она согласилась на час, иначе никогда больше не позволит…
Наташа выросла за год, в течение которого Федор ее не видел. Курносая, с белыми волосами, она походила на куколку из телесказки. Двадцатидвухлетняя Светлана выглядела совсем дамой. Пока Наташа увлеченно долбила пальчиками по клавишам пишущей машинки, Света сообщила о своих делах:
-Я ушла от Виктора.
-И где сейчас?
-У Михаила.
Федор усмехнулся:
-За два года троих мужей сменила…
-В тебя.
-Познакомила бы с новым мужем.
-Потом.
-Что так?
-Так…
Федор сменил тему:
-Как там Анна обустроилась?
-Нормально. Довольна новой квартирой. Ты бы зашел к ним когда…
-Ни к чему.
-Она хорошая баба, пап.
-Хорошая.
-Наладил бы какие-то хоть отношения.
-Пусть сама налаживает.
-Дело твое, конечно.
-Уже не мое.
-Ясно…

Январь морозами начался, морозами и продолжился. В середине месяца поздним вечером Федору неожиданно позвонила Ольга.
-Привет, – сказала она своим еле слышным голосом, – это я, Ольга.
-Привет, – сказал Федор, – это я, Федор.
-Чем занимаешься?
-С похмелья маюсь.
В трубке долго было тихо.
-Ты один? – спросила Ольга.
-Один.
-Зайти можно?
-Можно.
В трубке раздались длинные гудки. “Что ей надо?” – недоумевал Федор, не имеющий никакого настроения общаться с кем бы то ни было: после вчерашнего застолья с неумеренными возлияниями чувствовал себя гадко.
Ольга появилась так скоро, словно из соседней квартиры звонила.
-Раздевайся, – предложил Федор, – я пока чаишко сооружу.
И ушел на кухню. Это крохотное, в шесть квадратных метров, помещеньице казалось нетесным из-за полного отсутствия мебели. Кухонным столом Федору служил испорченный телевизор, поставленный на бок. На подоконнике гнездились немногочисленные посудины и снедь. Собрал на кусок фанеры чашки-ложки-печенье и понес в комнату.

Посиделки были неоживленными.
-Давненько тебя не видел, – заметил Федор, – что нового?
-С мужем развелись, – ответила Ольга, пальцем рисуя на столе невидимый рисунок.
Помолчали. Молча пили чай.
За окном угомонился проспект Кирова, в парк уходили последние троллейбусы, перестали рычать автобусы, лишь изредка шелестели легковушки.
Послепохмельная мука угнетала Федора.
-Ольга, – сказал он, решив, что терять нечего и находить тоже, – я не знаю, что говорить. Засыпаю. И вообще плохо себя чувствую. Я ложусь спать, а ты как хочешь: можешь сидеть хоть до утра, вон книжки… Можешь уйти, когда захочется: хлопни дверью и замок защелкнется. Можешь ложиться спать рядом со мной…
Федор лег на кровать, закрылся с головой и мгновенно уснул, оставив соображения светского этикета светскому этикету.

Проснулся под утро оттого, что рядом кто-то зашевелился. Повернул голову: в полусвете, исходяшем из кухни, узнал Ольгу.
“Да уж…” – подумал Федор.
Зажмурился и вновь провалился в тяжёлое постперепойное забытьё.
Утром проснулся, нашел на столе записку: “Ну и здоров же ты спать. Захочешь, позвони мне на работу…”
Позвонил.
-Ты во сколько вернешься? – спросил “алёкнувшую” Ольгу.
-Вечером.
-Жду.
Федор потянулся, зевнул.
Зазвенел телефон.
-Да! – сказал Федор, подняв трубку.
-Ох, и подлец же ты, Угаров! – зачастил негодующий голос Тани Пожидаевой, – подлец конченный!..
-Подлецыжды подлец, – поправил Федор.
-Тебе б только на бабу залезть! – повысила тональность Таня, – больше тебя ничто не касается!?
-Не касается.
-Ты знаешь, что я в положении?
-Поздравляю. От кого?
-Мерзавец!.. – взрыднула Таня. – Ну, погоди!..
У Федора испортилось настроение: эта железная леди не постесняется и сюда примчаться для разбора полетов…
Снова завянькал телефон. Поднял трубку и молчал.
-Федор!.. – услышал голос Лены Беленко, – ты дома?
-Нет. – Сказал Федор. – Уже выхожу, ты случайно застала…
-Погоди, я сейчас примчусь!..
-Не надо! – воскликнул Федор, – я же сказал: ухожу! Срочное дело!
-Какое у тебя может быть срочное дело? Жди, я мигом.
-Потом! Потом! – заверещал Федор, – меня уже ждут… В милицию вызвали! – соврал зачем-то Федор, – тут такая история!..
-Что ты натворил!? – встревожилась Лена, – Федя, я с тобой! Жди!..
-Не надо! – рыкнул Федор, – я позвоню тебе! Жди! Пока!..
И вырвал телефонную вилку из розетки.
Ситуация смахивала на бабский заговор.

Днем к Федору нагрянули гости – Сергей Буйный и Владимир Пташкин, заряженные двумя “пузырями” водки, и сами уже “на кочерге”. Пташкин с ходу скомандовал:
-Угаров, орудия труда готовь.
Федор воздвиг на стол стаканы.
Приняли.
-Этот изменник без меня начал с утра бесчинствовать! – указал Пташкин пальцем на хилую грудь Буйного, – что с ним сделать за это?
-Оставьте! – строго осек его Сергей Борисович, – пока вы камлали на планерке, я мог в бозе почить.
-В бозе он почил бы! – передразнил Пташкин, – сказал бы: буксы горели!
-Вы вульгарны! – укорил Сергей, – о боже, и с этим грубияном я сижу за одним столом!
Посиделки продолжались до вечера. Выпили водку и принялись за флягу с брагой, которую Федор выкатил на середину комнаты. Компания постепенно разрасталась: подтягивались поочередно Олег Саблин, Шура Пименов, Повидлыч…

Когда вернулась с работы Ольга, на ногах условно держался один Федор. Остальные едва теплились.
-Что тут происходит? – тихо ужаснулась Ольга.
-Др-р-ргая… – развел руками Федор, – мы тут и-и-к!.. выпили. Ну, в общем…и-ик! Фу, брага не та пошла… Что я сказал?..
Дальнейшее происходило без участия Федора. Он только икал и с перманентным изумлением наблюдал, как миниатюрная Ольга волоком тащит тела его павших друзей к порогу и выкидывает их “за борт”…
-Т-ты кто такая!? – воскликнул Федор между “иками”.
-Сиди! – Ольга повернулась к нему, кулачки ее были сжаты, – нашли притон! Свиньи!..
-Всякая свиристелка!.. – Федор попытался подняться с кровати, но завалился на бок, потрепыхался и затих, упав на спину. Захрапел так, будто бензопилу включили.

Проснулся под утро, сел на постели. Увидел спящую рядом Ольгу. Она тут же открыла глаза и смотрела на него не мигая, в полусвете ночника взор ее был зловещим.
-Ох… – вздохнул Федор. Он встал, прошел на кухню, увидел пустую, чисто вымытую флягу и в груди у него похолодело от нехорошего предчувствия.
-Похмелиться ничего не осталось? – спросил он.
-Ничего, – ответила Ольга, – и больше никогда ничего не останется.
-Как так?.. – оторопел Федор.
-Больше здесь оргий не будет.
-Да ты что, мать? – удивился Федор, – ты кто здесь?
-Дед Пыхто. Оргий не допущу.
-Вот это номер…Свободного художника!.. Это тоталитаризм…
-Тоталитаризм.
-Я протестую!
-Протестуй.
Федор послонялся по комнате, ощущая внутри себя дискомфорт.
-Я что же, так и буду непохмеленный?
-Так и будешь.
-Ну, уж дудки! Это дело надо исправить… – и он начал одеваться.
Ольга налетела на него как вихрь, отняла одежду, встала у входной двери:
-Не пущу!
-Да это что же такое творится?.. – совершенно растерялся Федор.

Началось странное сожительство. Через месяц Федор предложил:
-Ты переносила бы сюда свои вещи, что ли…
Ольга кивнула. Когда он вернулся со своего очередного двухсуточного дежурства, Ольга уже развешивала в старом, расхристанном шкапчике свои одежды.
-М-мда, – почесал маковку Федор, – надо бы мебеля какие-то заводить.
Пока он жил один, как бы не замечал полубичевского обустройства своего логова: три брошенных Анной полуразвалившихся стула, такой же стол, дряхлая тахта…
Они с Ольгой объехали все мебельные магазины города, и нигде ничего не нашли. В пустых магазинах сонно ползали продавщицы, они даже на вопросы не отвечали, отворачивались.
-Где что брать, ума не приложу, – признался Федор.
Не знала и инженер-конструктор завода “Геофизика” Ольга Алексеевна Клинова, урожденная Кобзарь. Ни блата, ни опыта “добывания” не было ни у него, ни у нее.
-И холодильник надо, – смекал Федор.
-И телевизор, – дополнила Ольга.
Торговля образца 1991 года могла предложить только кухонные дощечки для разделки овощей.

“Женился я опять, что ли? – спрашивал себя Федор, – или как?..”
Внешне Ольга не производила на него никакого впечатления. Сдержанная, суховатая, как бы себе на уме…
Скоро Ольга, как бы между прочим, сообщила:
-Я беременна.
-Я не сомневался! – заверил Федор, вообще не думавший ни о каких беременностях, – иначе и быть не могло!
Он нечаянно сказал правду, о которой и не задумывался: женщины от него беременели с неизбежностью наступления дня после ночи и почти с той же скоростью.
-Что будем делать? – сухо спросила Ольга.
-Что делать… Рожать!
Федор скорее угадал, нежели понял, каких слов ждет от него Ольга. И вопреки установкам и принципам свободного художничества, предложил:
-Зарегистрируем брак, и будет еще один Угаров. Или Угарова. Лады?
Ольга кивнула головой, медленно, словно ритуал совершала.
“Может ты дурак, месье Угарофф?” – спросил себя Федор.
“Дурак.” – Подтвердил внутренний голос.

А сдержанная, суховатая в общении Ольга внутри себя переживала самые значительные моменты своей жизни: она, давно смирившаяся со своей женской неполноценностью, вдруг забеременела! Забеременела нормально, как все нормальные женщины… Это ее потрясало.
Федор удивлялся другому:
-Эка невидаль? Ты что, не могла раньше ко мне обратиться?
-Бессовестный… – покраснела Ольга, – я замужем была…
-Ну и что? Если муж с изъяном, жене пропадать в бездетности?
-У меня может быть только один мужчина.
-Как говорил Станиславский: внутренне я не верю! – патетически возвестил Федор.
-Хам…



Глава 42 Первая книга.

…в связи с вышеизложенным, прошу
выдать мне Нобелевскую премию превентивно.

Из заявления Фёдора Угарова
в Нобелевский комитет.



В марте Фёдору позвонил Владимир Васильевич Пташкин:
-Угаров, ликуй!
-Ликую.
-Вышел твой бестселлер, сегодня получили тираж. Гони сюды, в издательство…

Федор принял в руки свое творение - крохотную, невзрачно оформленную книжку в сотню страничек газетной бумаги: на нобелевскую премию она явно не тянула…
Обмывали на водокачке, тащить компанию домой под ольгины очи Федор не отважился.
Хорошо сидели. До полной потери сознания. Из соображений безопасности Федор заранее запер на замки двери в подстанцию с напряжением десять тысяч вольт и распределительное устройство с напряжением в четыреста, чтобы кто-нибудь из гостей не сунулся…
Машинно-концертный зал никогда не знал такого рева, как в этот день и в эту ночь: “капелла” была в ударе.
-Ты, Федька, вот чо! – Озарился средь бала Пташкин. – Пиши-ка заявление о досрочной выдаче тебе Нобелевской премии! Или чтоб хоть на очередь поставили. Пока рассматривают, сорокатомник натешешь!
-Щас, сотворим! – Озарился Фёдор.
Он вырвал из оперативного журнала лист, взял ручку и принялся сочинять письмо шведскому королю.
-Не королю, а в комитет! – Поправил Пташкин.
-Король ознакомится и сам в комитет отправит! С резолюцией: не возражаю.

Утром Федор очнулся от стона, жалобного и томного. Глянул в дежурку: Олег Саблин, павший вчера первым, угнездился спать за пультом дистанционного управления станцией и нечаянно затолкал лысую голову в зазор между полом и нижней перекладиной пульта. Туда голова вошла, оттуда выходить не желала.
-Как же ты спал всю ночь?
-Х…ее знает… – хрипел страдалец, – вынимай, давит…
-Один не выдерну. Погоди, другие очнутся.
-Я к тому времени крякну… – плаксливо хрипнул Олег, – вытягивай!
Федор ломом отжал стальную перекладину, и Олег, обдирая уши о стальной профиль, выковырнулся из зазора. Потоптался по дежурке, попричитал по-бабски, потом увидел на окне недопитую самогонку в трехлитровой банке и воодушевился:
-О! И ты молчал! Знал бы, без лома выдрался б!
Пир продолжился.

Федор подходил к своему дому и еще издали заметил заседание пленума Центрального Комитета: на лавочках возле его подъезда гнездились старушки восьмидесятиквартирной “хрущобы”. Дедов не было, они до таких лет не доживали. Федор шкурой почуял, что на повестке дня вопрос, имеющий к нему самое непосредственное отношение.
-Федя! – окликнула его баушка Нина Николавна, – а ну, иди сюда!
Подошел, воздал общий привет многолетним людям. Экс-педагог Ольга Сергеевна, разменявшая девятый десяток, запричитала увертюру:
-Федя! Да как же ты развелся с Анной!? Такая женщина! Такая женщина! Ой, как она мне нравится! Настоящая русская красавица! И Елена Федоровна всегда хорошо о ней отзывалась! Да как же так, Федя!? Ой-ей-ей… Ну, не могу прям…
-Ты зачем у Гришки жену увел!? – вела свою партию Нина Николаевна.
-У какого Гришки? – не понял Федор, – не знаю никакого Гришки!
-У Гришки Клинова!
-Ой, Федя! – вступила в разговор Мария Николаевна, – троих детей бросил! На чужую жену позарился! Аничка у тебя была такая милая! Такая роскошная красавица! Такая милая!.. Да как же так!? Знать не зря она тебя бросила! Такая женщина!..
-Я и сам мужичок ещё ничего! – Заверил Федор и подался к подъезду. – Не пропадать же зазря!
-Бессовестный! Свою жену бросил, с чужой связался!– укорила его Мария Константиновна из четвертого подъезда, – Такую семью разбил! Ольгу так свекровь уважала! Во! Вон она идет! Валерия Ивановна, подойдите к нам!..
Федор шмыгнул в подъезд.

Дома Ольга встретила новостью:
-У нас гости.
В комнате за столом сидели Алина и Вася Укокошины.
-Мы мимо шли, решили заглянуть, как там Угаров на новом месте устроился, – доложила Алина, – с Олей вот познакомились.
-Ты, старик, женился оказывается! – как бы удивился Василий, – а мы и не знали. Поздравляем.
-Говорят у тебя книжка вышла? – спросила-утвердила Алина.
-Вышла.
-Писатель! – криво усмехнулся Вася, – классик!
-Прижизненный, – кивнул Федор.
-Одно из самых блистательных перьев Союза ССР!
-Почему одно из? – приудивился Федор, – самое-пресамое! Кандидат в лауреаты Нобелевской премии.
-От водоканала, – уточнил Вася.
В его саркастичности вдруг с такой явственностью обозначилась зависть, что Федора осенило: а ведь Вася всегда был такой…
-За нашу Советскую Родину! – поднял он бокал с дефицитнейшим портвейном, невесть где добытым и принесенным Укокошиными.
Мужчины выпили, дамы пригубили.
Застолье, разом лишившееся доверительности, превратилось в протокольное мероприятие, скучное и томительное. Алина, тонкая натура, уловила неладность в атмосфере застолья, пыталась поправить положение:
-Михалыч, автограф за тобой!
Федор снял с полки экземпляр “Вахты”, подписал и вручил Алине.
Вася промолчал.

В конце марта Федору Угарову принесли повестку: явиться в Кировский райнарсуд в качестве ответчика. По какому делу, повестка не сообщала. Федор быстро вычислил причину: алименты. Точнее, алименты были поводом, а причина была в другом; очевидно Анну закусило, что ее бывший муж, которому, по ее мнению, суждено было спиться, женился вновь. Уже не на ней.
В суд Федор не пошел, не желал скандала, который неминуемо устроила бы Анна. Отправил в суд письмо с просьбой рассмотреть дело без него и вынести любое решение, так как дела по алиментам бесспорны.
Через неделю ему позвонила судебная исполнительница и предложила зайти к ним, ознакомиться с решением суда и исполнительными листами.
Зашел. Федор платил алименты всегда, исполнительный лист имелся в водоканале давно. И в книжном издательстве. Теперь к ним добавилось разом еще десять исполнительных листов: для удержания дополнительных алиментов с гонораров Федора за публикации в газетах “Знамя”, “Вестник”, “Трибуна”, “Неделя”, “Утро”, “Ленинец”, “Ильич”, “Известия”, “Литературная газета”, “Правда” …
-Еще два забыли, – сказал Федор, – я по разу опубликовался в “Крокодиле” и в “Юности”.
-Не острите! – осадила его дама-исполнительница, – нарожали детей, а воспитывать их не желаете! Бегаете от алиментов!
-Куда же я бегаю? – удивился Федор.
-Не знаю, куда бегаете! Обязаны со всех видов заработка платить алименты! А вы уклоняетесь! И на судебное заседание не явились! В следующий раз с милицией приведем! В наручниках!..
В киоске возле здания суда Фёдор купил несколько газет, в том числе и “Истомские Афины” – недавно начавшую издаваться истомской писательской организацией. И обнаружил в этом номере свой рассказ “Никто”. Если начислят гонорар, то опять возникнет уклонение от уплаты алиментов…











Глава 43 Свадьба с приданым.

Русский человек сапоги выбирает
с большим тщанием, нежели жену.

Лесков.



В ЗАГС Федор собрался, как на пробежку: трико, свитер, кроссовки. Ольга запротестовала:
-Оденься приличнее!
-Во что?
-Костюм надень.
-Ты видела этот костюм!?
Новый костюм Федор одевал один раз: в день получения в ателье. Тогда он обомлел от обновы: брюки оказались длиннее ног, в пиджак можно было упаковать слона, но при этом руки в рукава не пролазили. Федор долго и бесполезно протестовал, костюм перешивали, что-то исправляли. Кончилось тем, что Федор начал впадать в тихую истерику, забрал костюм в надежде переделать что-то с помощью частных портных, да так и чихнул на это дело.
Теперь ему стало дурно от воспоминаний об этом.
Сошлись на промежуточном варианте: старые брюки и свитер. Пошли. На улице Ольга остановила Федора, направившегося было к проспекту:
-Погоди, на машине поедем.
-На какой машине?
-На моей, – кивнула Ольга в сторону синего жигуленка, стоящего напротив подъезда.

У Федора заныло в груди от нехорошего предчувствия. Еще не зная ничего точно, интуитивно он уже понял, что для него, с детства питающего отвращение ко всякому автолюбительству т рукоделию с болтами-гайками, наступают страшные времена: колупаться в “механических дровах”, как он именовал все без исключения автомашины…
Ольга отперла дверцы, завела двигатель. “Амазонка моторизованная, – молча злился Федор, – осчастливила на старости лет приданым…»
Ольга сняла высококаблуковые туфли, достала из-под сиденья тапки, надела. Поехали.

В ЗАГСе Федор попросил заведующую:
-Если можно, без лишнего пафоса. Или вовсе без него. Я в четвертый раз женюсь, впору соболезновать, а не поздравлять.
Заведующая насупилась, но процедуру свернула.
-Всего хорошего. – Сухо сказала она.
Вышли. Сели в авто. Поехали. И тут же встали.
-Что-то случилось, – своим слабеньким голоском проворковала Ольга.
Переднее колесо оказалось спущенным.
-В багажнике запасное колесо и инструмент, – сообщила Ольга.
“Началось…” – упаднически отметил Федор, сдерживая себя, чтобы не плюнуть на всю эту механизацию и бежать от нее прочь.
Кое-как он сменил колесо. Сходил в здание райисполкома, вымыл под краном руки.
Поехали. Настроение у Федора было “ниже нуля”.
-Куда мы едем? – насторожился он, когда Ольга вырулила за площадь Южную и направила самокат в сторону аэропорта.
-Прокатимся, – тоненьким голоском прошелестела она, – можно к Истоми съездить, к Утесу. Потом в ресторане посидеть…

Катились по чистому, отмытому талыми водами асфальту. У поста ГАИ их тормознул автоинспектор.
-Почему номер не просматривается?
Номер не был грязным, номер заржавел до такой степени, что прочесть на нем было невозможно ничего.
-В первый раз выехали, – заоправдывалась Ольга, – не успели подкрасить.
-Незачем было выезжать, раз не привели в порядок! – строжился инспектор.
-Что такого? – начала выказывать раздражение Ольга, – подумаешь!
-Снимайте номер! – скомандовал сержант.
-Еще чего! – совсем не умирающим тоном вдруг заговорила Ольга. – И не подумаю!
-Снимайте.
-Сейчас! Разбежалась!..
Федор испытал досаду на жену за неуместную ее строптивость, которая и для него была неожиданностью.
-Ольга, помолчи. – Сказал он.
Ольга зыркнула на него волчицей.
-Посиди в машине. – Сказал Федор.
Ольга села в машину, звучно грохнув дверью.
-Инспектор, – обратился Федор к сержанту, – приношу извинения за свою егозливую супружницу. Я не доглядел за номером, я и исправлю. Сейчас приеду домой и подкрашу.
-Ладно, – буркнул инспектор, – поезжайте.
Поехали. По обеим сторонам дороги тянулся полупрозрачный березняк, деревья стояли в сером подтаявшем снегу, и яркое солнце сквозь паутину голых веток добиралось до самых укромных уголков.

В загородном ресторане “Кедр” было людно, но свободный стол нашелся. Долго и нудно исполняли заказ. Сначала принесли нарезанный треугольниками хлеб. Минут через двадцать – салат. Еще через полчаса – горячее. Еще через полчаса нечто круглое в тарелке…
Федор затосковал.
Разговаривать здесь было невозможно, грохочущая музыка забивала все другие звуки. Страшно кричал на эстраде человек, пытающийся заглотить микрофон. Слов было не разобрать, их тоже забивали ухающие невпопад барабаны и медные тарелки. Пьяная публика гомонила…
Федор несколько раз порывался встать и уйти. Сдерживался. Молча ковырял вилкой в тарелке. Когда за соседним столом оглушительно запели “в дупель” пьяные офицеры, Федор дозрел:
-Пошли отсюда. – Встал он.
-Так рано? – удивилась Ольга, – посидим.
Фёдор пошел искать официанта. Нашел, расчитался и посмотрел на Ольгу. Та нехотя поднялась…
Поставили жигуленка на платную стоянку возле дома, и на этом торжество закончилось.









Глава 44 День Победы.

Этот день мы приближали как могли.

Песня.


Федор не удавалось познакомить Ольгу со своей матерью: в текущем году в трезвость Елена Федоровна ещё не приходила. Восьмого мая Федор белил потолок в кухне, Ольга была на работе. Затренькал телефон.
-Да, – поднял трубку Федор.
-Сынок! – донесся голос матери, – ты дома! Я сейчас зайду! – и в трубке послышались короткие гудки.
Федор знал, зачем зайдет мать. Она явилась и с порога запричитала:
-Ой, Федя, обезденежели мы с Игнатьичем, завтра мой святой праздник, а у нас в доме, не поверишь, куска хлеба нет! На день-то Победы!
Федор молча вручил ей полсотни.
-Во! – голос матери сразу обрел металлическую твердость, – ты настоящий сын, Федька! Ну, ладно, некогда мне тут, внизу такси ждет…
И «тэ-тридцатичетвёркой» ринулась на оперативный простор.

Тринадцатого мая Федору домой позвонил бывший сосед по Московскому тракту Николай Тятькин:
-Федор, приди на Московский тракт, с твоей матерью что-то неладное творится. Лежит и не шевелится третий день.
-Где Игнатьич?
-Дома. Но он ошалел от пьянки, в разум не приходит. Мы заметили, что у них что-то не то, звоню вот тебе. Дуй сюда.
Федор на такси прикатил к бывшему своему дому на Московском тракте, зашел в квартиру, дверь которой оказалась открытой, так как замок был выломан и болтался на одном шурупе.
В большой комнате на полу храпел пьяный ветеран пенитенциарной системы Генералов. Во второй комнате на кровати лежала мать. Вся она была всклоченная, перемазана испражнениями, дух от нее исходил тяжкий. Лежала истуканом и молча смотрела на сына. Моргала.
-Что случилось? – спросил Федор.
Обездвиженная мать смогла только криво шевельнуть губами, звука не было.
И без врача ясно было, что произошло.
Федор сходил к Венедиктычу, у которого был телефон, позвонил Ольге на работу, обсказал все.
-Жди, сейчас приеду на Московский, – ответила Ольга.
Федор с Венедиктычем прошли в квартиру матери.
-Я их трезвыми никогда не видел, – сказал Венедиктыч, – у них тут все время День Победы был… А девятого мая большая компания тут гуляла, я тоже заходил, поздравил. Старая ух как плясала! А вечером выхожу, вижу: Елена Федоровна в подъезде лежит! Кликнул Игнатьича, занесли ее в квартиру, на кровать положили, думали проспится и встанет. Наутро зашел: уже разливает та же компания! И Елене Федоровне поднесли. А она сама вроде не в состоянии… Но из чужих рук выпила. Лежа. Мы с ней между делом общаемся: “Лена Федоровна! Лена Федоровна!” Она – ни гу-гу, только портвейн пьет, и все. Устала, думали. А может и вообще ничего не думали. Похмелье дело оцепенительное… И на другой день так же. И вчера. А сегодня зашли с Николаем, чуем: что-то тут не то… Врача вызвали, та пришла, про инсульт буркнула и ушла зажав нос... Ещё свиньями обозвала всех… Мы – тебе звонить…
Подъехала Ольга на своей “шестерке”. С ужасом поразглядывала обстановку в квартире.
-Поехали к Михаилу, – сказал Федор, – вдвоем с ним вымоем мать…

Михаил с семейством жил в микрорайоне Солнечном, почти за городом. Добирались с полчаса. Потом буксовали в неописуемых грязях микрорайона, в сотне шагов от михаилова дома, к которому в легкой обуви подойти было невозможно. Выдрались. Дорулили до заветного подъезда. Михаил был дома. Он удивился визиту брата: давно не общались.
Федор представил Ольгу и Михаила друг другу. Объяснил происшедшее с матерью.
-Сейчас соберусь, – пообещал Михаил, – подождите малость.
И исчез в глубинах четырехкомнатной квартиры. Федор и Ольга долго стояли в коридоре, пройти их не приглашали.
-Мы в машине подождем! – крикнул Федор в никуда.
Из большой комнаты высунулось нечесанное букле михаиловой жены.
-Чо орешь? – недовольно буркнула она, – сказали: щас! Жди.
-Мы в машине подождем, – повторил Федор.
Они с Ольгой вышли.
В машине ждали еще больше часа. Наконец Михаил появился. Поехали.

Братья с трудом донесли мать до ванны, держась за концы грязной простыни, погрузили ее в теплую воду…
Привели в порядок мать, ее постель, переложили на чистые простыни. Накормили. Напоили. Пошли в больницу звать врача.
Участкового врача нашли сразу и сразу же получили от нее нагоняй:
-Безобразие! До такого состояния довели родную мать! Я вчера зашла: чуть в обморок не упала! Ужас!.. Да как же так можно? Сыновья называется!..
-Да мы… – начал было оправдываться Михаил.
-Не надо. – Остановил его Федор.
-Я зайду в четыре, – сказала врач, не глядя на братьев Угаровых, – уходите…
Братья пошагали снова на Московский тракт.
-Ты давно к матери не заходил, – сказал Федор.
-Глядеть мне было тошно на нее и на ее хахаля, – мрачно изрек Михаил.
Помолчали.
-Урвал ты квартиру у матери, – не то укорил, не то констатировал Михаил, – ловкач.
-Правильно соображаешь. - Кивнул Фёдор.
-А что тут соображать? И так все ясно: запихал мать в деревяшку на Московском тракте, сам захапал ее квартиру в центре!
-Которую она перед этим пропила и обменяла на коммуналку.
-Как? – не понял Михаил.
-Обыкновенно. Занимала у соседей деньги на пьянку, а долги не возвращала. Ну, и оформила с ними обмен в счёт долгов.
-Странно. Меня иначе информировали…
-Меня тоже. Пока не зашёл и своими глазами не увидел. А ты не был у матери больше года. Самоустранился, так сказать.
-На их пьяные хари смотреть?..
-Получается: я мог смотреть, ты – не мог. Но претензии ко мне иметь мог.
-Дык я ж не знал…
-Не хотел знать, ну и не знал.
От Лагерного сада видно было насколько широко разлилась весенняя Истомь: казалось громада моста у этого берега дугой выныривает из воды, и ныряет в воду у того берега. Рослый теплоход-толкач шел под мостом, почти задевая мачтами балки.
Врач осмотрела Елену Федоровну и констатировала: инсульт.
По русски это называлось – паралич.
-Шансов на выздоровление нет, – добавила врач, – не встанет…

Началась суета вокруг парализованной матери. Михаил и Федор ежедневно навещали ее или вместе или поочередно, прибирали, мыли, готовили еду, кормили… Усердствовал и Игнатьич, когда бывал трезв.
Через несколько дней Федор обнаружил, что мать…пьяна.
-Игнатьич, – укорил он Генералова, – ей же нельзя.
-А-а, – махнул рукой Игнатьич, – брось, Федя… Ей не пить нельзя! Ну, посуди, какая радость ей осталась?
-Как она пьет? – недоумевал Федор, – она ж не шевелится.
-А вот гляди! – воодушевился Игнатьич, достал из-за дивана початую бутылку, налил в стопку чего-то явно самогонного и поднес ко рту болящей. Та шевельнула левой частью рта и степенно выкушала зелье. И подмигнула сыну.
-Железные кадры… – бормотнул тот.
Скоро старики зажили прежней жизнью: пьющий контингент окрестностей невыводимо колготился в странноприимном доме. Федор периодически разгонял компании, но после его ухода все возвращалось на круги своя.
-Михалыч! – однажды возмутился Чебурашка, – ну что ты нас гоняешь? Мы Елену Федоровну не обижаем! Наливаем ей первой! Ей с нами веселей, чем с тобой. Ты пришел и ушел, а она?
Федор не нашел, что возразить.



Глава 45 Железная леди.

И появятся железные люди, и
заговорят железно с живыми людьми.

Еклезиаст.



Началось лето. Теплынь установилась томная, душная. Город утонул в зелени, укрывшей помойки и трущобы. В середине июня Федору позвонила сестра Наталья:
-Привет, – сказала она, – я в Истомске. Сегодня прилетела из Питера. Была у матери. Нам с тобой надо встретиться.
-Конечно! – обрадовался Федор, – ты откуда звонишь?
-С Дзержинки.
-Рядом!.. Давай, иди к нам!
-Не могу.
-Почему?
В трубке установилось молчанье.
-Почему ты не можешь прийти к нам? – повторил вопрос Федор.
-Сказала: нет! – в голосе сестры появилось раздражение, – ты сам можешь подойти ко мне на Дзержинку?
-Могу, но почему не у нас?..
-Я сказала! – железобетонно повторила Наталья, – жду тебя на скамейке возле цветочного киоска!
Ольга слышала федоровы реплики и смекнула неладность.
-Сходи, конечно, – сказала она.
Пошел.

Наталья за четыре года, прошедшие с последней встречи на похоронах родителя, не то чтобы постарела, но огрубела. От природы крупная, с волевыми чертами, сейчас в свои сорок она выглядела заскорузлой теткой.
-Привет. – Сказал Федор.
-Привет.
Помолчали.
-Ты у матери остановилась?
-Нет. – Мрачно ответила сестра. – У Анны.
-Подруги.
-Подруги.
Молчали.
-Ты что, не можешь забрать мать к себе!? – Железобетонным тоном спросила Наталья, – ты что, не видишь с каким алкашом она живет!? Пригрели лагерника!.. Не можешь выгнать его вон!?
Федор молчал.
-Я с тобой разговариваю, или со стенкой!? – вспылила Наталья.
Федор отвернулся.
-Забирай мать сегодня же! – приказала Наталья, – совесть потерял!.. Мать! Больная! В вонючем притоне!.. С алкашом!.. Как ты мог допустить такое!?
Федор не реагировал.
-Не хочешь разговаривать!? – вскочила Наталья со скамьи, – ну, ладно! Ладно!.. Не было у меня братьев в Истомске, и черт с вами! Будь ты проклят!..

Федор не появлялся у матери, пока Наталья не улетела назад в Питер. Пришел и обнаружил Генералова трезвым.
-Михалыч, – сказал тот, – вот как на духу говорю, ишшо раз Наталья на меня полкана спустит, в пинки погоню ее отсель! Даром что к матери придет эта железная леди!
-Что случилось?
-Ишь, нарисовалась тут, бандерша! В коем-то веке раз! Вон отсюда, орет, лагерник!.. Ты понял!? Да я таких знаешь где видал?.. Я тут хозяин! А Наталья твоя – никто тут! И не … хвоста поднимать! Не нравится ей, как мать обихаживаем!.. Простыни серые!.. Запах!.. Как умеем!..
Мать издала какие-то невразумительные бормотания, потом подмигнула сыну.
Была она уже заметно вполсвиста.
- Уже… -понимающе кивнул Фёдор.
-Михалыч, – перешел на бытовой тон Игнатьич, – в натуре говорю: матери очень пользительно стопаря усугубить… Я сам второй день – ни-ни!..












Глава 46 Гараж.

Беда, коль сапоги начнёт точать пирожник,
а гаражи варить – художник.

Пикассо.


Надо было гоношить гараж для ольгиной “шестерки”. О том, чтобы затевать капитальным, не могло быть и речи: найти место в центре города, оформить его и строить – нереально. Проще было сварить стальной гараж, но проблема была с металлом, цены постоянно прыгали вверх, сам металл стал супердефицитом…
И на стоянке машину держать все время отвратно. Сибирь – не Австралия, здесь машина ходит, пока у нее есть гараж.
Ольга наседала все настойчивее: ты мужик или не мужик? Когда гаражом займешься?
Будь его воля, Федор не занялся б гаражом никогда.
-Продай ты свою коломбину, – предложил он Ольге.
Ольга долго скорбно молчала, потом, сдерживая слезы, процедила:
-Мне эту машину купили родители… И вообще, я выросла при машине. Продать просто. Как купить потом… Никогда не продам.
Металла в продаже не было. Надо было искать знакомых снабженцев.

Скоро позвонил Олег Мордуховский:
-Товарищ Угаров, пакуйте деньги, нашел вам металл на гараж!
-Москва. Кремль. Мордуховскому. – Телеграфным голосом отбубнил Федор. –Вылетаю. Предполагаю быть вашей яранге ближайшие полчаса. Ваше решение телеграфируйте.
-Мою стаканы.
Когда дела начинают ладиться, то они ладятся во всем: в овощном магазине рядом со своим домом Федор неожиданно увидел на прилавке бутылки с этикетками “Настойка тархуновая”. Для полусушеного времени явление было невероятное.
-Что за пойло? – поинтересовался Федор у продавщицы.
-Типа водки. Только на травах. Шестьдесят градусов! Бери, пока не смели!
-Без талонов?!
-Без талонов. Нечаянно завезли, хватай, пока не разнюхал народ!
-Никогда не пил такую… Копыта не откину?
-Да ты что!? – возмутилась тетка, – мы пили – смак! По сравнению с самопалом – бальзам на раны!..
Федор взял три флакона пойла, поймал такси и помчался к Олегу в городок Строителей, известный здесь как Париж – пролетарский район, куда не заглядывает высокое начальство и из строителей встречаются преимущественно те, кто страивает…
Олег суетился у гудящей стиральной машины. У окна курил незнакомый человек с лицом Чингисхана.
-Снабженец Женя, – представил Олег незнакомца, – у него есть металл пока еще по божеской цене, переговорите, а тут пока закончу своё дело.
И он продолжил пассы у стиральной машины.
Переговоры были короткими. Полторы тонны двухмиллиметровой толщины стального листа и полтонны уголка предлагались за тысячу рэ.
-Годится, – кивнул Федор.
Он отсчитал деньги.
- Олег, ты скоро там кончишь свой соцкультбыт? – окликнул друга. – Пора обмывать!
- Сейчас! Малость осталось! Ком уже обозначился!
- Какой ком? – Фёдор заглянул в коридор.
- Во! – Олег зачерпнул из стиральной машины поварёшкой: в ней лежал какой-то бесформенный ком отвратительного вида.
- Что за ошманделок? – удивился Фёдор.
- Масло! Женька приволок флягу молока с молокозавода, решили масло сбить!
- В стиральной машине?
- А в чём же ещё? В унитазе, что ли?
- Вот это номер…
- Партия научит стоя с… и штаны не снимать! – Возвестил Олег. Он поднёс паварёшку с комом к длинному носу, понюхал, и умозаключил. – Как верный сын еврейского народа утверждаю: если Моисей вывел нас из пустыни бескормной, то козёл-провокатор Маркс вернул нас туда же! Этой бы поварёшкой его, да по балде…
Принялись за дегустацию “настойки тархуновой…”
Сидели долго. Выпили всю “тархуновку”, оказавшуюся приятной на вкус, особенно после самопалов. Сгоняли в овощной магазин и взяли еще три…

Федор не помнил, как добрался до дома. Проснулся под утро от удушья: не хватало воздуха и сердце словно в тисах зажало. Огляделся в рассветном полумраке. Рядом тихо, мышкой, посапывала Ольга. Федор пытался продышаться, но получилось плохо, выдох получался, а вздохнуть нормально не мог, как ни пыжился. Вдобавок стало сводить судорогами кисти рук и ног: конечности самопроизвольно начали загибаться внутрь, делая как бы хватательные движения. Федор силой попытался разогнуть их в обратную сторону, но не преуспел, напротив, сердце защемило так, что Федор всхлипнул:
-Ой…
Проснулась Ольга:
-Ты что? – спросила с тихой ненавистью.
-Не… – Федор попытался хватить открытым ртом воздуха, но незнаемый доселе спазм сковал дыхательную систему, и Федор икающими движениями все пытался и пытался хватить сколько-то воздуха, чувствуя, что голова его уже плывет…
Федор стал синеть, тело сотрясалось в малоуспешных попытках раздышаться…
Ольга бросилась к телефону, вызвала “скорую”. Она с трудом затолкала Федору под спину еще одну подушку, чтобы грудь была повыше, и тормошила, тормошила его…
-Ик!.. – хватал Федор глоток воздуха, содрогался и снова хватал, – ик!..
Лицо его стало страшным: мертвенная синева исказила черты…
“Скорая” приехала быстро. Врач и фельдшер, оба дюжие молодые мужчины, действовали оперативно, имели практику реанимирования граждан, по воле партии и правительства пьющих вместо обычной водки всякие суррогаты.
Федору вкатили несколько уколов, и он стал дышать. Часто, жадно.
-Что пил? – деловито спросил врач.
-Тархуновку, – прошептал Федор.
-У него в кармане куртки бутылка недопитая! – встрепенулась Ольга и кинулась в коридор, вернулась с початой бутылкой, вручила ее врачу. Тот почитал этикетку и спросил:
-Сколько выпили?
-Ну… – начал Федор воспроизводить в памяти детали вчерашнего вечера, – сначала две на троих, потом еще взяли три, но Женька ушел и мы с Олегом вдвоем две осадили, а третью я начал один, Олег уже свалился… Значит получается… где-то кило я принял…
-Ты читать умеешь? – спросил врач.
-Ну… – не понял, куда он клонит, болящий.
-Образование какое?
-Высшее.
-Значит читать умеешь, – кивнул врач, – так вот тут на этикетке написано: настойку тархуновую употребляют, добавляя ее по десять граммов на литр воды. А вы как пили?
-Живьем, – проблеял Федор: голос дрожал.
-Что за люди, – сокрушнулся врач, – ничего не боятся… Интоксикация такая, что непонятно, как до сих пор не умер… Сейчас промывать будем! – он повернулся к Ольге, – ведро воды, таз, полотенце!
Ольга мигом принесла все необходимое.
Врач вынул из сумки-баула резиновый шланг оранжевого цвета, сунул его Федору в рот:
-Глотай!
-Не смогу! – прохрипел Федор.
-Глотай! – приказал врач, – не ты первый, не ты последний! В желудок!
Федор попытался просунуть шланг в горло, но ничего не получалось.
-Не могу!..
-Все могут, а ты не можешь? – Осерчал врач, – а ну!..
Он отобрал у Федора шланг и стал толкать его ему в глотку. Федор захрипел, замотал головой. Фельдшер зажал ему голову ладонями, а врач стал вталкивать шланг. У Федора выкатилось из орбит глаза, он задергался, схватил врача за руки и медленно отжал их от себя.
-Не могу! – хрипел Федор.
-Такой жлоб здоровенный и не может трубку проглотить! – возмутился врач, – а ну, Санек, давай вместе!
И они с фельдшером в четыре руки стали пихать в Федора шланг. Федор заметался, схватил своими руками четыре медицинских руки и медленно отжал их от себя.
-Вот же … – вырвалось у врача, – он культуризмом, что ли занимается!? Вон у него какие банки!..
-Культуризмом, – скривилась Ольга, – стаканы да бутылки поднимает!
-Наверно десятиведерные стаканы, – сказал фельдшер.
-Держите его за руки! – скомандовал врач.
Ольга навалилась на одну руку Федора, фельдшер на другую, а врач всадил шланг Федору в горло.
-Держите! Держите! – вскричал врач, видя, что Федор с вылезающими из орбит глазами, напрягся и… из положения лежа медленно стал поднимать руки с висящими на них Ольгой и фельдшером.
-Да держите же! – разозлился врач, и надавил на шланг.
Федор стряхнул с рук держателей и скинул с себя верхом на нем сидящего врача. Сел на постели.
-Прошу пардону, – сказал он, – не могу…
-Помрешь! – закричал врач. – Глотай!
-Не могу…
-Что делать… – растерялся врач, – ну, давай, пей воду сам тогда! Пей ковшом!
Федор послушно зачерпнул из ведра литровый ковш воды и выпил. Потом еще. Еще…
-Не могу больше, – признался он.
-Пей! – приказал врач, – пей, говорю! Минимум полведра надо выпить!
-Лопну, – выдохнул Федор.
-Не лопнешь! Пей!
Федор выпил еще ковш. Еще… Осадил ведро до половины и жалобно вякнул:
-Все! Не могу…
-Теперь два пальца в рот и – блюй! – приказал врач.
Федор сунул два пальца в рот и стал щекотать гортань. Безрезультатно.
-Сильнее! – приказал врач.
Федор щекотал, щекотал, взмолился:
-Да не получается! Что туда вошло, назад не выйдет…
-Блюй! – психанул врач.
Федор встал на четвереньки над тазом и попытался заставить себя рыгнуть. Не получилось.
-Я ж говорю… – всхлипнул он, – не выйдет…
-А я говорю: выйдет! – осатанел врач и, сев на Федора сверху, как индеец на мустанга, обхватил своими ручищами его под живот и так даванул, что из глотки болящего вылетела струя воды толщиной с полено.
-Я ж говорю: выйдет! – крикнул врач и еще сдавил Федора, но больше ничего из него выдавить не смог, как ни пыжился.
-Выродок какой-то… – растерялся врач, – я, конечно, извиняюсь, но… это уже за рамками физиологии… Придется везти в больницу… Все, хватит мучаться, одевайте его и поехали…
-Я что, недоделанный, – проворчал Федор, – сам оденусь.
Оделся с помощью Ольги.
-Ложись на носилки! – распорядился врач, – нельзя идти в таком состоянии!
-Еще чего… – Федор, держась за стену, двинулся к выходу. Сошел. Сели в “УАЗ” с красными крестами на бортах и поехали.
-Куда едем? – прохрипел Федор.
-В областную клиническую больницу, – сказал врач, – в токсикологию.

В больнице Федора пытались снова промыть. Теперь медиков было уже четверо, и он понял, что эта артель сумеет насадить его на шланг. Отошел в угол и сказал:
-Мужики, не дамся.
Медики удивленно разглядывали этого странного пациента: немолодой, но такой крепкий на вид мужик, что и кодлой можно не завалить…
-Ну, пей сам тогда… – врач намесил ему в банке какого-то темного пойла, – выпей и постарайся вырыгать.
И все ушли. Федор послонялся по пустому помещению, понюхал содержимое банки и на всякий случай выплеснул его в раковину. Сел на кушетку.
-Готов? – появился врач.
-Готов.
-Тогда ложись.
Федор лег. Пришла медсестра, стала готовить приспособления для внутривенной “промывки” – капельницу. Воткнула Федору в вену толстую иглу. Он охнул.
-Такой здоровый мужик и иголки испугался! – укорила медсестра.
-Лучше б палкой стукнули, чем иголкой… – признался Федор, – не переношу…
-Лежи. – Сказала сестра и ушла.
Федор лежал и смотрел в потолок. Занимался день. “Кап-кап-кап…” – бесшумно падали капли в прозрачных трубочках слева от него и втекали в него, Федора, что-то там делали в нем. Задремывал. Но не задремал. Подошел парень в белом халате и поинтересовался:
-С какой х… тут?
-Интоксикация, говорят.
-Какого дерьма нажрался?
-Тархуновки.
-До х… выжрал?
-Да, так…
-Ну, х… с тобой, лежи, – напутствовал парень и отошел к столику, стал звякать инструментом.
Двери отворились и двое санитаров внесли на носилках тело. Поставили носилки на каталку, стоящую рядом с Федором и он смог разглядеть неподвижно лежащего человека: кто-то волосатый, в грязной одежде неописуемого вида и запаха.
Когда человека стали раздевать, выяснилось, что это женщина.
-Где подобрали? – спросил появившийся в приемном помещении врач.
-На теплотрассе.
-А, бичевка… Раздеть.
-Она вся в говне! – констатировал один из санитаров, – не буду я ее раздевать!
-Подумаешь, лорд британский! – хмыкнул врач, – сдерни с нее трусы и оботри ими же!
-Погоди… – вмешался второй санитар, – давай ее ближе к крану…
Каталку придвинули к водопроводному крану, нахлобучили на него шланг, сдернули с бабы трусы и стали поливать ее теплой струей.
И тут же привезли еще одного страдальца без признаков жизни. Следом еще… Приемный покой на глазах заполнялся все новыми и новыми пациентами, уже множество медиков хлопотало вокруг них; разговаривали исключительно на матах, как мужчины, так и женщины.
Прошел час, два, три, четыре… Федор устал лежать, но его не спешили отпустить, сестра периодически меняла флаконы с промывочной жидкостью и на вопросы Федора – сколько ему еще лежать? – отвечала односложно:
-Сколько надо столько и пролежишь, ни х… с тобой не сделается.
Федор поражался: куда девается такая прорва жидкости, которую в него вливают? Влили уже шесть флаконов по четыреста миллиграммов каждый и конца не видно…
-Я сейчас оторвусь от вашей системы и уйду! – не выдержал Федор в очередной приход медсестры.
-Я сейчас п…у банкой по балде, ты и успокоишься! – твердо пообещала сестра, – он жрет что попало, мы с ним отваживаемся, и он же недоволен! Лежи, б..!
Федор затих.
Начал задремывать, когда над его “трупом” склонились люди в белых халатах и стали перебрасываться профессиональными репликами:
-Такая тяжелая интоксикация, я думал он при мне копыта откинет, а он раздышался.
-Х… ему сделается, такому шкапу! Странно, откуда у алкаша такая мускулатура? Щварценеггер по сравнению с ним мальчик, глянь, какие банки…
-Так он еще дома как начал кидать нас троих! А ведь при смерти был, я-то видел, что с ним. Думал не довезем…
-Перед нашими алкашами наука бессильна…
-Ты думаешь одыбается?
-А куда он на х… денется? Пробздится.
Федор открыл глаза.
-Видишь? – сказал врач, привезший его сюда, – он еще зенками хлопает. А должен быть в морге. Я точно включу этот случай в свою кандидатскую. Ну, что, мужик, прижало? – спросил он Федора.
-Не очень, – прошептал Федор.
-Ну, значит жить будешь.

Федор уже потерял представление о времени, когда его отстегнули от капельницы. Приказали полежать еще хотя бы час, а после перевезут в палату. Это “перевезем в палату” Федора ужаснуло: как? Мало он здесь уже проквасился? Так еще и в стационар затолкают!?
Пользуясь суматохой, царящей в приемной, Федор поднялся и боком-боком выскользнул в коридор, из коридора на улицу…
Сильно кружилась голова и слабость подкашивала ноги. Он с частыми остановками медленно семенил через сосняк в сторону Иркутского тракта, где можно было сесть в троллейбус. Преодолел лесополосу и медленно переставлял ноги, передвигаясь между длинными рядами частных гаражей. Из одного гаража вышел мужик в телогрейке и двинулся к гаражам напротив, мельком оглянулся на Федора и вдруг остановился. Стоял молча, пока Федор чуть в него не уткнулся.
-Шкап. – Сказал мужик. – ты, что ли?
-Я… – прохрипел Федор и вдруг узнал старого приятеля, Гали Алиева.
-Сколько лет, сколько зим! – обнял тот Федора, – а ты что как подоенный? Ты откуда?
-Из больницы.
-Что так?
-Траванулся пойлом, ну и откапывали сейчас, хотели положить, да я смылся.
-Вон оно что… Ну, мы тебя сейчас поправим! – обрадовался Гали.
-Боже упаси! – взмолился Федор, – еле отошел, мне бы до дома и упасть…
-Да ты что! – обиделся Гали, – столько лет не виделись и на тебе!..
Федор отбрыкивался стойко, и Гали сдался. Но попросил хоть на пять минут зайти к нему в гараж перекурить и потолковать за жизнь. Федор согласился…

Глубокой ночью пьяный Гали на своей “Ниве” привез пьяного Федора домой, завел в квартиру и стал раздевать…
-Бо-же мой… – прошептала потрясенная Ольга, – я ж его в больницу увезла чуть живого…
-Он и сейчас чуть живой, – заверил Гали.



Глава 47 Вольные коты.

Не кочегары мы не плотники,
И сожалений горьких нет…

Аристотель.



Станцию Алтайскую после долгого её бездействия снова пустили в работу. Фёдор тут же потребовал отпуска.
–Не пущу, – предупредил Лукич. – Работать некому.
–В самоволку двинусь.
–Уволю.
- Туда и дорога.

И тут отдел кадров прислал на усиление станции Алтайской пенсионера Муравья, изгнанного с предыдущего места службы по мотивам “невменяемости в состоянии запоя”. Восьмидесятилетний адепт зелёного змия с серым пухом вокруг розовой лысины, в сопровождении Лукича возник у стальных прутьев станционных ворот, попинал их кирзовым сапогом и сварливо крикнул:
-Эй, кто там!.. Спите!? Я из вас, блядей, дурь повышибляю! Отворяй!
-Не туда ломишься, - проворчал Лукич. – Вон же дверь в проходной открыта.

Когда пришельцы приблизились к зданию станции, из-за её кирпичной стены донёсся прерывистый рокот, будто дизель там работал с перебоями.
У входной двери рокот стал басовитее.
В гулкой тишине машинного зала пришельцам показалось уже, что это не дизель всхрюкивает, а бетон дробят отбойным молотком где-то в глубине здания.
-Вроде всё оборудование выключено, - насторожился Лукич.
-У дренажного насоса автомат заклинило! – Догадался дед Муравей. – У меня так было на большой водокачке! Хрюкал, пока катушка не сгорела!
Лукич отрицательно покачал головой:
-Не то…
Загадка разъяснилась, когда они вошли в дежурку и далее заглянули в бытовку: храпел дежурный электрик Угаров, раскинувшийся на широкой тахте.
Но когда Лукич дёрнул его за ногу, он разом стих и сел.
-Принимай пополнение.
Фёдор сонно взглянул на Муравья, задумчиво произнёс:
-А энергетик предупредил, что увольняют нас.
–И вас, и его самого. Гурьбой по одной статье пойдёте. И мы вслед за вами… - Проворчал Лукич. – А пока велено ввести станцию в рабочий режим. Вы лучше ищите кого-нибудь ещё сюда временно, иначе кадровики еще пятилетку не найдут. В отпуск пока все равно никого не пущу. Неработающую станцию караулить можно было вдвоем, а работающая должна быть укомплектована, как положено. Хотя бы трое будут дежурить сутки через двое пока один в отпуске…А там, глядишь, и впрямь разгонят всех.
-И пойдем отсюда строем со слезами на глазах. – Подытожил дед Муравей. – И на х… мне нужна была эта водокачка? Шёл бы лучше баню сторожить…

Федор организовал сходку. Пришли Евгений Захарыч, Штрейкбрехер и примкнувший к ним по пути Эдуард Петрович Помелков, более известный под именем Ебуард. Все трое – дипломированные инженеры-электрики, ни дня не работавшие в качестве таковых за все свои тридцатилетние трудовые жизни: это были прирожденные кадры “калымных” бригад времен социализма, умеющие делать все, и не желающие делать ничего по регламенту. Они пришли, как три вольных кота, которые ходят сами по себе, сели в дежурке, закурили.
Федор поставил на стол трехлитровую банку с самогонкой.
–Господа! – начал он, – посмотрите в мое тонкое интеллигентное лицо с неизгладимыми следами благородства и скажите: я когда-нибудь предлагал кому-нибудь поганку?
–Короче. – Подал голос Ебуард.
–Короче, пришло время одному из вас послужить водокачке в качестве водоканальского кадра. Не успеем мы сейчас усушить дно вот этой посудины, – Федор показал на банку, – кто-то из вас должен принести себя в жертву общему делу: устроиться сюда на работу.
–Да ну… – заныл Захарыч, – у меня калымов море…
–Я бы не против, но… –Штрейкбрехер задумался, – у меня и так кормушка хорошая в автошколе…
Ебуард молчал.
–Тогда сюда примут какого-нибудь зануду, и появляться здесь вы станете только крадучись! – предупредил Федор, – И – прощай остров свободы средь моря строек коммунизма! Эдуард Петрович, вам слово!
–М-да, – сказал Ебуард, – я в жизни нигде постоянно не работал… И на хрена мне портить биографию на склоне лет?
–Объявляю перерыв на время впрыска! – поднял стакан Федор.
Выпили по первой.
Напрасно Федор метал бисер: не вдохновились.
Выпили по второй. Трио стояло в глухой обороне: ну её…
Выпили по третьей. Едва Федор начал очередной виток словоблудия, Ебуард остановил его:
–Ну, ты сам посуди, на …. нам это надо, если у каждого калымов – до … матери и сверх того? Я, например, вообще не привык зимой работать! За лето насшибаю сколько надо, и до следующего лета ни о какой работе думать не хочу! Тем более о такой, с которой всех вот-вот погонят. Ты бы лучше сам валил отсюда, пока не поздно.
Выпили по четвертой. Федор упорно вел свою партию.
Выпили по пятой…

Когда самогонки осталось на полпальца от дна банки, и квартет потянуло на песни, Ебуард вдруг сказал:
–Ну, если временно! И то лишь потому; что рядом с домом… Хрен с ним, пиши заявление!
–Пиши! – пододвинул Федор бумагу и ручку.
–Ну его! – отрекся Ебуард, – тебе надо, ты и пиши. От моего имени. Так и так, дескать мол, и мол, дескать, я Помелков Эдуард…
–Ебуард! – поправил Захарыч.
–Пиши: Ебуард! – приказал Эдуард. – Я, Ебуард Помелков, разрешаю принять меня на водокачку Алтайскую… Кем? А какая разница? Хоть геникологом.
Федор писал, как писали запорожцы письмо турецкому султану: под комментарии сотоварищей.
–Готово! – сказал он, – распишись, Петрович!
Ебуард притянул лист бумаги к себе и расписался, не разворачивая его: подпись получилась вверх ногами.
–На хрена ж вверх ногами? – спросил Федор, – неправильно.
–Сойдет! – махнул рукой Ебуард, – кто их там читает, наши подписи…


Лукич подмахнул заявление Ебуарда не глядя, кадровики оформили, через несколько дней Ебуард пришел на станцию в качестве машиниста насосных установок станции Алтайская.
–Вот же бляха-муха! – дивился он, – мне, инженеру-электрику с университетским дипломом присвоили второй разряд!
–Нет больше по штату, – буркнул Лукич, приехавший допускать Ебуарда до самостоятельной работы.
Последнее штатное расписание предусматривало на станции Алтайская двух электриков и четырёх машинистов. Электрики и машинисты делали /или не делали/ одну и ту же работу, но получали разную зарплату: электрикам платили больше, чем машинистам.
–Дискриминация, – объявил Ебуард, – мы это исправим.
И стал появляться на работе, когда хотел.



В будние дни Ольга с утра до вечера была на работе. Полубогемный Фёдор стирал, готовил немудрящую еду, ходил на добычу продуктов. С раннего утра у магазинов собирались толпы пенсионеров в ожидании, что вдруг привезут что-то съедобное. И, если привозили, толпа кидалась к прилавкам, вмиг расхватывая все, что было. Федор, не обладавший бойцовско-хватательными качествами, как правило, оставался ни с чем. Иногда удавалось добыть труп минтая или пакет крупы. Ввели продовольственные талоны на продукты, но это ничего не изменило: отоварить их было нечем.
Ольге, как беременной, выдали особые талоны на “усиленное питание”: сыр, масло, молоко… Но отоварить их было нечем: товаров не было. У площади Дзержинского в переулке возник стихийный базарчик, где можно было купить какие-то продукты свободно. Цены там были фантастические…

В субботу Ольга с утра отправила Федора на добычу молока. Он обошел окрестности, молока не нашёл. В огромном универсаме на Красноармейской, заполненном ожидающими фарта гражданами, узнал: ждут молоко! Занял очередь. Ждал час. Два. Сообразил, что если молоко и привезут, то ему придется долго ждать, когда подойдет очередь. Вышел на улицу перекурить. Прямо к крыльцу универсама грузовичок прикатил огромную бочку с разливным вином: в это странное лето в городе торжествовал невидимый ранее сервис - торговля вином из бочек на колесах. Мгновенно возле бочки выросла толпа жаждущих, в которой Федор заметил спившегося майора танковых войск Олега Саблина с трехлитровой банкой.
–Федька! – окликнул Олег, тоже заметивший Федора, – давай сюда!
Федор сунул Олегу деньги и тот, работая руками и ногами, пробился к бочке, отоварился и вывинтился из толпы с выражением счастья на небритом лице.
–Урвал!
Приятели расположились на травке газона и умиротворенно потягивали пойло из банки. Спешить было некуда; Федор периодически ходил смотреть – как там в молочной очереди, убеждался, что молоко еще не привезли и возвращался к банке.
–Плюнь ты на это молоко! – советовал Олег, – жене надо, пусть сама и квасится в очереди! Постоит – не захочет и молока.
–Беременная! – поднял палец Федор.
Осушили банку. И тут привезли молоко. Толпа заволновалась, зашумела, начались подвижки, перевернули прилавок-витрину, послышался звон стекла…
Федор с Олегом пытались найти того, за кем занята очередь, но всуе. Все смешались и все разом пытались пробиться к длинному прилавку, на который грузчики бросали проволочные корзины с бутылками молока. Люди стремились схватить, кто сколько мог. Шум стоял непрошибаемый, кто-то кричал, кто-то молил, кто-то ревел…
–Ты, брат, ни украсть, ни покараулить! – Осерчал Олег, – а ну, дай-ка я… – он ввинтился в толпу и исчез в ней, как в омуте. Вдруг толпа взревела, забурлила, послышался вопль «молоко кончилось!!!» Возле прилавка вспыхнула драка. Пенсионеры стали хлестать друг друга сумками, взвился истошный крик:
–Отдай, сука! Это мое молоко!.. Он у меня из рук вырвал!.. А-а, б..!
На прилавок вскочил грузчик в грязном халате и швырнул в толпу корзину с молочными бутылками:
–Подавитесь, курвы!..
–Убили!!! – рявкнуло в месте удара,– бей его, суку!..
Грузчика сорвали с прилавка, стали топтать. Вспыхнуло побоище, мигом захватившее десятки людей: старики, старухи, мужики, бабы рвали друг друга, били, царапали… Детский вопль взвился над толпой и сник, как оборвался, утонул в реве дерущихся. Из-под ног их выползали грязные струи молока… Две женщины выволокли из толпы за руки бесчувственную девочку лет десяти, лицо ее было в крови…
Из людского месива выполз танкист Саблин с проволочной корзиной на голове. В его вытаращенных глазах стыла пустота. Он досеменил на четырёх костях до выхода из заведения и выкатился на асфальт. Поднялся на ноги и согбенной статуей застыл на месте.
-Ты что? – бросился к нему Фёдор.
Экс-танкист скинул с головы проволочный ящик и непечатно выразился: ..!..! ..! Щас поймаю коммуниста и повешу! За яйца!..















Глава 48 Родовое гнездо.

По-байроновски наша собачёнка
Меня встречала с лаем у ворот.

Черномырдин.



Федор и Ольга в начале августа оформили отпуска, собрались лететь в Киргизию на родину Ольги. Федор засомневался:
–На кой мне юг? Угорю я там за месяц, не переношу жару. И вообще, я старый, больной человек…
–Старые больные люди водку вёдрами не хлещут! – Парировала Ольга, – Жары на Иссык-Куле не бывает! Сколько раз тебе повторять: высокогорье там!
–Тем более! Погостим пару дней, и назад, пока какая-нибудь горная болезнь не прицепилась…
-Не прицепится! Если ты в стакан не вцепишься!

Билеты на авиарейс Истомск–Фрунзе взять было невозможно: зал в агенстве аэрофлота был забит битком, и даже спросить – есть ли вообще какие-либо билеты – возможности не было, для этого надо было прожить в очереди неделю безвылазно.
Выручил Вадим. Пошептался со своей бывшей одноклассницей, ныне седой и грузной “аэрофлотовской” дамой, принес два вожделенных билета, которые Федор с Вадимом тут же принялись обмывать, что и привело Ольгу в состояние тихого помешательства.
–Да сколько же можно пить? – с тихим надрывом простонала она, – боже…
Скомкала мужикам застолье. Вадим ушел.
–Экая вы, право, стервочка, мэм, – сказал Федор.
–Алкаш! – Припечатала Ольга.

Десятого августа 1991 года ТУ–134, элегантный, как мундштук Челентано и стройный, как теория мирового коммунизма, вспорхнул с бетонки аэропорта Боташево и понес подержанных молодоженов над просторами Союза Советских Социалистических республик. Проплыли под крылом зеленые холмы, усеянные “мичуринскими” трущобами, извилистая Истомь, “зеленое море тайги”. Потом аэроплан нырнул в кашу облаков и через пару часов вынырнул из нее уже на юге Казахстана; ослепительно белые “снежники” маячили на горизонте, указывая, что цель близка. И точно: самолет пошел на снижение.

Выйдя из самолета, Федор будто в раскаленную духовку попал: волосы на голове затрещали от зноя.
Тесть Алексей Дмитриевич и теща Раиса Федоровна кинулись к Федору так резко, будто намерились его бить. Но намерения оказались противоположными: принялись обнимать и целовать зятя, с причитаниями:
–Вот! Вот счастье-то какое, дождались! Дождалась наша дорогая доченька! Боже, какое счастье!..
Федор смекнул, что не может его персона ассоциироваться с чьим-либо счастьем и вызывать восторг у людей, его не знающих, а знающих – тем более…
–Теперь у Олички будет настоящая семья! Полноценная!.. – провозгласила Раиса Федоровна, – какое счастье… Теперь вас будет трое!.. Оля так мечтала о ребенке! Так мечтала!.. – Раиса Федоровна всплакнула, – и мы тоже… Уже и не чаяли…
“Эвон, чем осчастливились… – дошло до Федора.

Погрузились в жигуленок и покатили. От жары Федор сник, а когда сообщили, что, прежде чем ехать домой, заедут еще к фрунзенской родне, потом к родне в окрестностях Фрунзе… ему стало дурно. Он с содроганием думал о том, как местные люди живут в преддверьи ада, и ненадолго соскакивают с этой сковородки в райские места глобуса чтоб хватить живительной прохлады перед тем как сгинуть в своём аду окончательно…
Заехали к Блохиным. Ошалевший Федор знакомился с родственниками, мало что соображая, в перегретой голове плавались мысли.
Выехали за Фрунзе, и через какое-то время остановились у Ольгиных бабушки и дедушки в деревне; Федор был уже на грани клинической смерти. Ольга, обратившая внимание на обморочное состояние своего очередного мужа, заторопила родителей:
–Надо ехать, Федя совсем раскис от жары.
Сама она жары словно не замечала. Напротив, выглядела веселее, чем в Истомске. Даже ее молчаливость уменьшилась.
“Что делает с человеком малая родина…” – отметил умирающий Федор.

Мироощущение изменилось, как только дорога пошла на подъем в горы. Жара пропала. Федор ожил, с любопытством смотрел по сторонам, вниз, где в ущелье струилась речка Чу – узенькая, игрушечная речушка, стремительно сбегавшая с холодных гор в знойную долину, из которой только что вырвался жигуленок. Скалы местами до того близко нависали над дорогой, что никогда в горах не бывавшему Федору становилось не по себе: “А ну как свалится на нас такой арарат…”
Показался город Рыбачий и сразу же – Иссык-Куль. Не заезжая в город, жигуленок свернул направо и покатил вдоль южного берега озера по фантастической для Федора дороге: слева голубизна Иссык-Куля, справа – поднебесная гряда “снежников” и синее, до изумления, небо над всей этой благодатью…

Еще через сотню верст на берегу озера показался поселок Каджи-Сай. Привыкшему к равнинным ландшафтам Федору все здесь казалось странным. Поселок начинался у озера и кончился в паре верст от берега у отвесных скал предгорья, переходящего в горы резко, словно земля на дыбы встала. И земли, как таковой, не было, был некий рыжий грунт, каменистый, ершистый…
Усадьба родовая была в самом центре поселка – ухоженный двухэтажный дом посередине сада-огорода, весь в зелени.
–А вон наш прежний дом, – показала Ольга на строение, отделенное от дома ее родителей хилым заборчиком, – сейчас там мой брат Игорь с семьей живет. Родители себе новый дом построили, Игорю отдали старый.

О том, что старший ольгин брат Игорь живет рядом с родителями, Федор был наслышан. Как и том, что отношения Игоря и его жены со стариками были холодными: ни войны, ни мира. Хилый штакетный заборчик разделял два родственных мира, как Берлинская стена германскую нацию.
Федор ходил по саду, с изумлением разглядывая настоящие, живьем растущие яблоки, груши, вишни, сливы, абрикосы, виноград… – никогда не видел их в ином виде, кроме магазинно-базарно-гастрономическом. И, равнодушный ко всему этому прежде, сейчас не устоял перед эстетикой форм и красок, стал срывать и грызть плоды…

Поселок Каджи-Сай воздвиг в конце сороковых годов товарищ Берия на страх буржуазному окружению: здесь обнаружили залежи урановых руд. Урановый рудник и возникший рядом с ним поселок обнесли колючей проволокой – получился остров коммунизма: каджисайцы имели “московское” снабжение и для всей округи были центром притяжения. В шестидесятом году Хрущев показал миру, как надо бороться за мир: сократил вооружения и урановый рудник в Каджи-Сае закрыли, законсервировав его до худших времен, – вывели в стратегический резерв. Сняли колючку вокруг поселка, и он влился в дружную семью полуголодных народов СССР. Чтоб было чем тут заниматься, построили завод полупроводниковых приборов, где и работала большая часть трудоспособного населения.
Алексей Дмитриевич и Раиса Федоровна жили здесь “с первого колышка”. Раиса Федоровна всю жизнь проработала медсестрой в местной больнице. Алексей Дмитриевич, начав шофером, дорос до начальника автобазы, к пятидесяти пяти годам дослужился до инфаркта и больше на “производственных площадях” не геройствовал: завел пасеку, усилил садово-огородный сектор на подворье и жил на скромную пенсию плюс нескромный, по социалистическим временам, доход от самодеятельности. Двухэтажный дом он воздвиг под влиянием мечты: собирать под родительским кровом на все лето семьи дочери Ольги и младшего сына Сергея, и чтоб внуки бегали в утешение старости…
Шли годы, мечты не сбывались; у Ольги детей не было, а потом и вовсе начался распад ее семейства, долгий и некрасивый. Сын Сергей закончил Харьковский авиационный институт и остался в Харькове, женился, а детей заводить не спешил. И со старшим сыном, Игорем, выходили сплошные нелады, жили бок о бок, а как неродные. Только игорев десятилетний сын Санек не вылезал с дедовского подворья, в отличие от семилетней сестрицы Тани: та пошла в мать, суровая и характерная…
Только встретили Ольгу с Федором, прибыли из Харькова Сергей с женой Натальей. На подворье воцарилась обстановка праздника…

Федор съездил с тестем на пасеку. Напрямую до неё было километров пять, но по короткой горной тропе-дороге проехать на жигуленке было невозможно. Ехали длинным кружным путем, через перевал, и “намотали на колеса” километров пятьдесят, пока добрались.
Обширная долина была обрамлена с двух сторон горными хребтами с уходящими в синеву поднебесья снежниками, тишина, покой создавали ощущение остановившегося времени, этот мир и существовал как бы вне времени, только в пространстве…
И тридцать “уликов” дополняли картину, как последний мазок кисти гениального маэстро. Не Рериха…



Дни летели плавно и несуетно.
На озеро ходили гурьбой: Ольга, Федор, Сергей, Наталья и неизменно примыкающий к ним Санек. Таня присоединялась редко. С пляжа через кажущуюся выпуклой поверхность Иссык-Куля видны были снежные вершины гор на той стороне, а самого берега не было видно. Стоило вернуться в дом на пригорке – и на противоположном берегу, в семидесяти километрах, виднелись строения курортного городка Чолпон-Ата, видно было так четко, что Федор усомнился:
–Не может быть до них семидесяти километров! Рядом же…
–Ты и до снежников на этой стороне насчитываешь три-четыре километра, – усмехнулась Ольга, – а до них – не менее сорока.
–Мир искаженных пространств.
–Мир открытых пространств.
Никакие плавсредства не оскверняли водную гладь своим присутствием.
–Заповедное место, – пояснила Ольга, – запрещено судоходство.
Многоэтажные здания пансионатов-санаториев, вольно расположенные вдоль бесконечного пляжа, не портили пейзажа. Только Ленин смотрелся тут зловещим символом потустороннего мира: меж громадных столбов на холме была натянута металлическая сеть, на которой чернел металлический профиль вождя – апокалипсический злыдень в кепке. “Слава КПСС!” – утверждали метровые буквы ниже профиля.

В то утро Федор проснулся рано. Оделся, спустился по лестнице вниз.
–Ты куда? – возникла в дверях второго этажа Ольга.
–О! Проснулась… А я не хотел тебя будить. Искупаться сбегаю.
–Один?
–Один.
–Надо всех дождаться.
–У-у…это ж сколько ждать, я за это время накупаюсь и вернусь. Потом вместе сходим.
И двинулся из дома.
–Вернись. – Железным голосом сказала Ольга.
–Зачем? – обернулся Федор.
–Затем, что надо всех ждать.
–Все еще спят.
–Здесь ты выпендриваться не будешь! – повысила Ольга голос.
И было в ее голосе и тоне нечто такое, что подействовало на Федора, как скрип железа по стеклу.
–Не забывай, куда приехал. – Добила его Ольга.
–Могу и уехать, – пробормотал Федор, чувствуя, что рвется некая нить, связывающая воедино его, Ольгу, родню, этот дом, это небо, горы…
–Скатертью дорога.
–Ясно.

Федор поднялся наверх, стал собирать свои вещи. Ветровка с бумажником была внизу, в шифоньере. Чтобы не будить спящих, решил подождать и сойти чуть позже. Лег на постель. Ольга ушла вниз, скоро там раздались приглушенные голоса… “Пора”, – Федор сошел вниз, взял из шифоньера ветровку, сунул руку в карман – бумажника не было… Он кинулся к баулу: так и есть, здесь бумажник, Ольга перепрятала. Положил на столик перед трюмо ольгин билет, половину денег, остальное сунул в карман и пошел к выходу из дома. В застекленной веранде стояли Раиса Федоровна и Ольга.
–Здравствуйте, – сказал Федор и заозирался, ища глазами кроссовки, которые всегда оставлял у двери.
–Где кроссовки? – спросил Федор, – и сумка!
–Я убрала. – Сухо сказала теща. – А ну, сядь, мне с тобой надо поговорить.
–Некогда.
–Куда это ты так заспешил? – повысила голос теща.
–Домой.
–Сядь! – приказала она, – мне надо с тобой поговорить!
–Отдайте кроссовки, сумку.
–Я сказала: сядь! И не дергайся!
Федор толкнул дверь: заперто.
–Откройте дверь!
–Успеешь! – бросила Ольга.
–Откройте дверь!
–В этом доме я командую! – рыкнула теща.
–Вы с ума посходили… – Федор отошел от двери на пару шагов, – открывайте!
–Я сказала: сядь! – указала теща на стул. – Я с тобой разговаривать буду!
Федор сосредоточился, и… двинул плечом в дверь: замок оторвался, дверь распахнулась. Федор босиком сбежал с крыльца, с ходу сунул ноги в тапки, всегда стоящие у крыльца, и быстро зашагал прочь. Возле базарчика стоял автобус, рядом толпились люди.
–До Фрунзе доедем? – спросил Федор водителя.
–До Рыбачьего.
–Ну, хоть до Рыбачьего.

В Рыбачьем было необыкновенно многолюдно. Толпы курортников заполонили автовокзал, площадь вокруг него, штурмовали автобусы, кричали, метались, будто спасались от настигающей погони. Пробиться куда-либо было невозможно. Федор прошел через пустырь к железнодорожному вокзалу, разведал обстановку. Уехать во Фрунзе поездом можно было, но поезд шел через несколько часов и тащился от Рыбачьего до Фрунзе часов пять-шесть… Федор понял, что других вариантов нет и взял билет. Вышел из здания вокзала на крыльцо, сел на парапет и закурил. Настроение было отвратное.
Подошел киргиз лет тридцати пяти, с хорошим умным лицом, вежливо поинтересовался:
–Простите… Вы слышали новость: в Москве переворот, Горбачева сняли…
–Что? – не понял Федор, бесконечно далекий от каких-либо переворотов.
– Государственный переворот в стране! Заговор, похоже… Президента Горбачёва сняли!
–Туда ему и дорога! – буркнул Федор.
Киргиз недоуменно посмотрел на него и отошел.

Состав тащился медленно, колея петляла меж горных хребтов и скал, порой казалось, что поезд валится в пропасть, но он не падал, ковылял и ковылял средь каменных бездн. Было уже темно, когда прибыли во Фрунзе. Федор вышел на перрон и стал соображать, что делать. Авиабилет у него был на десятое сентября, а сегодня только девятнадцатое августа. Проехать в аэропорт и попробовать попасть на ближайший рейс до Истомска? Самолет уходил в полночь. Сейчас двадцать два сорок. Не успеть. Придется брать билет на поезд и катиться в Сибирь по жэдэ.
Подошел киргиз, поинтересовался:
–Куда едем?
–Куда глаза глядят.
–В аэропорт добросить?
–Не знаю…
–Поехали! Я еду встречать своих, ну, и попутно, на бензин, так сказать: за червонец докачу.
–У меня билет на сентябрь, – признался Федор, – едва ли возьмут…
–А ты попробуй, вдруг…
–Поехали.
Домчались быстро. Громадный аэропорт Манас был почти пуст, только почему-то было много милиционеров и военных с короткими автоматами. “Штурм местного Зимнего готовят?” – едко подумал Федор.
Вместо привычных женщин в аэрофлотовских спецурах у стойки регистрации пассажиров сидела группа милиционеров.
–Я могу по этому билету улететь сейчас в Истомск? – протянул Федор свой билет.
Милицейский майор взял билет, паспорт Федора, принялся их изучать.
–Закончилась посадка на рейс Фрунзе – Истомск!.. – громыхнуло радио.
–Не успел, – вздохнул Федор.
–Беги, еще успеешь! – милиционер протянул Федору документы.
Успел.

Самолет взмыл в ночное небо, Федор откинулся в кресле и закрыл глаза. “Съездил к теще на блины…” – тюкал в темечко глупый рефрен. Потом вспомнил картины минувшего дня, и вдруг до него дошло: да ведь и правда что-то произошло в стране, пока он из рая изгонялся…
Было девятнадцатое августа 1991 года. На циферблате электронных часов высветились сплошные нули, затем начался отсчет времени следующих суток: ноль часов ноль одна минута двадцатого августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года…
Через два часа “с копейками” самолет приземлился в истомском аэропорту Боташево. В этом месте Земного шара не было ни рая, ни ада: лил дождь, было промозгло и грязно. Федор на такси добрался до дома, поднял телефонную трубку и зачем-то попросил соединить его с Каджи-Саем.
–Да, – ответил сонный, умирающий голос Ольги.
–Я дома. – Сказал Федор.
–Ну и дурак...

Утром разбудил телефонный звон.
-Федя! – Сказал из трубки Николай Бессмертный. – Ты на митинге будешь?
-Каком митинге? – не понял Фёдор.
-Против гекечепе!
-Чего-о-о?..
-Гекечепе!
-Какого чепе?
-Ну, ты даёшь, батенька… - укорил Николай. – В стране государственный переворот!
-Какой переворот?
-Ты как с луны упал! Ты что, не в курсе происходящего!?
-Чего – происходящего? Никола, ты зачем ребусами говоришь?
-Ты ничего не слышал!?
Николай в нескольких фразах обрисовал Фёдору картину бытия.




Глава 49 Гэкэпуче.

Нащот гепуче врать не буду,
а коли сотки давать сулили, то мылом
запасаться надо…

Баба Маня.


Возле Истомского Белого Дома грохотал митинг. Местные активисты с бетонного парапета бросали в людское море усиленные микрофоном зажигательные речи.
–П-п-п-позор г-г-гекечепистам! – кричал заикающимся голосом местный “демократ” Стёпа Кудакшин, –это п-п-п-преступники, с которыми надо поступать, как с п-п-п-преступниками!..
По тональности понималось, что Степан уже осведомлён о безнадёжном положении путчистов.
Местный поэт-активист Шура Поганцев сменил его и возвестил:

– Путч с похмела отчебучив,
Шляпищу нахлобучив:
Это все Митя Язов!
Я им трындычил сразу:
Вы б похмелились, что ли!
Нам ли играть с Мишуткой!
Нам ли играть с Бориской!
Митя отделался шуткой,
А Толя – вобще редиска!
Толя меня подставил!
Век я ему не забуду!
Он подписать заставил!..
Больше я так не буду!

По особой патетике можно было заключить, что Поганцев точно знал, что путчистов уже вяжут: у стихотворца с большим партийным стажем был безошибочный нюх, на чью сторону вовремя метнуться. Вид у него сейчас был героический.

Активисты клеймили позором гэкачепистов и самовозбуждались по мере клеймения. Возбуждение с парапета перекинулось в близлежащие ряды зевак: очкастая дама ударила фанерным плакатом “Долой КПСС!” немолодую даму с плакатом “Долой Горбачева!”. Нездоровые женские крики всплеснулись над гомонящей толпой и истаяли. Очередной оратор потребовал немедленного разгона КПСС...
Деловитые цыганки бойко торговали сигаретами по два рубля за пачку.
Фёдору казалось, что он уже где-то видел и слышал аналогичное действо. Вспомнил: так на пионерских собраниях ругали “отстающих”.
Люди откричались и разошлись.

Фёдор долёживал отпуск на диване перед телевизором, попивал самогонку, смотрел меняющиеся на экране сцены одоления одними коммунистами других коммунистов. Фигуранты были взаимозаменяемы, они говорили на одном языке одно и то же, и хотели одного и того же – власти.
“А чего хочу я?” – однажды спросил Фёдор себя, наблюдая, как толпы в телевизоре бьют витринные стёкла и выкрикивают лозунги о спасении отечества. Хотелось умотать от родины куда-нибудь подальше и любить её с предельно дальней дистанции, не видеть этих перекошенных харь, орущих глоток и всесокрушающих орд, стравленных предводителями-возбудителями.
Отечество ощущалось как чёрная дыра, в которой бесследно исчезают все благие порывы. Вроде всё той же неустранимой гоголевской прорехи на человечестве.
На экране сновали танки, странно смотревшиеся среди московской толпы, рёв двигателей перекрывал предсмертные крики романтиков, раздавливаемых гусеницами…
–Федор, у тебя машина далеко?
–Возле дома.
–Свози меня в магазин!
–В московский ГУМ, что ли?
–Нет, в наш ЦУМ.
–А на трамвае не можете? – удивился Федор.
–Так мне надо привезти громоздкую вещь.
–Когда?
–Если можно, сейчас.
–Ну, поехали, через полчаса я у вашего подъезда, – сказал Федор, не вдаваясь в распросы о том, что за покупка.
В ЦУМе Пимычев купил фотоувеличитель производственного назначения: разборный агрегат трехметровой высоты весом в двести восемьдесят килограммов – в четырнадцати ящиках было расфасовано это механическое чудище.
–Зачем это вам? – спросил Федор.
–Гэкэпуче…гэкэпуче… – пыхтел дед, обнимая очередной ящик.
Втиснули покупку в жигуленок, дед потащил Федора по другим отделам. В “культтоварах” увидел переносные магнитофоны местного производства и купил разом пятнадцать штук. Когда дед рассчитывался у кассы, Федор снова удивился: деньги были утрамбованы в большом полиэтиленовом пакете.
Потом Пимычев купил семь мужских шуб из искусственного меха и три дамских таких же.
–Зачем? – вякнул Федор.
–Гэкэпуче... – пыхтел дед, обнимая кипу шуб.
Универмаг был почти пуст, товаров было мало. В отделе бытовой техники Пимычев увидел одиноко торчащий на пустой полке глиняный цветочный горшок с дыркой.
–Последний!? – спросил дед продавщицу, указывая на горшок.
–Есть еще.
–Беру все! – скомандовал Пимычев и запричитал, – довели коммунисты страну до ручки. Купить на свои кровные нечего! Довели мерзавцы!
Восемь ящиков цветочных горшков кирпичами легли на багажник, привинченный к крыше жигуленка.
–Зачем горшки? – не выдержал Федор.
–Гэкэпуче... – отдувался Пимычев, – деньги обесцениваются...
Жигуленок был забит-перезабит грузом, но дед все метался по огромному универсальному магазину, хищно зыркая по сторонам: во что бы еще вложить наличность?
–Хватит, – урезонивал Федор, – не выдержит жигуль!
–Он железный.. – умоляюще глянул на него дед,– еще немного, а? Гэкэпуче же!
Федор махнул рукой.
Сколько Федор помнил Бориса Николаевича Пимычева, всегда тот жил бедно. Даже бедственно: ходил в отрепьях, ел одни макароны и пил водопроводную воду. И всегда проклинал судьбу: работал, дескать, как папа Карло, платили мизер, гонорары за книжки – копеечные, денег не хватает ни на что, все дорого... пропади она пропадом, такая жизнь...
Сейчас, глядя на полиэтиленовый мешок, набитый крупными ассигнациями, Федор не верил глазам своим: Пимычев ли это?
К дому пиита он вел машину на первой скорости, боясь тряхнуть на кочке непомерный перегруз.
Дед долго пыхтел возле двери, отмыкая бесчисленные запоры. Потом долго перетаскивали покупки из машины в квартиру. Между тем в квартире не так и много места свободного осталось: вдоль стен громоздились какие-то мешки, ящики, картонные коробки, в углу до потолка громоздилась стопа детских стульчиков - “сральчиков”…
–Как на складе...– удивился Федор. – У Плюшкина…
–Гэкэпуче...– пыхтел дед, – в товар деньги надо... в товар... Три куля соли успел хапнуть... да пшена два... мыла бы еще ящик, мыла... у тебя нет знакомых в торговле?
–Нет.
–Жаль... Тут мне еще гвоздей ящик обещали... Довели суки народ до ручки!.. Грабители!.. Душегубы! При царе лучше жили!..
Фёдор усомнился: дед не выглядел партийцем с дореволюционным стажем.

Позвонил Пташкин и сообщил новость: издательство самоликвидируется в связи с отсутствием бумаги и денег, авторам возвращают рукописи, в связи с чем Угарову надо зайти и...
Федор зашел. Пташкин был парадоксально трезв.
–И где теперь нам книги печатать?
–Неизвестно. Твой роман был уже набран в типографии, теперь вот набор рассыпали... Нечем нам платить, и нам кислород перекрыт.
–Куда же вы пойдете?
–В люди. Директриса останется на какое-то время, надеется хоть какую-то деятельность наладить, но пока наладит, мы тут отощаем. Придется переквалифицироваться в управдомы.





Глава 50 Газета.

Ленин-то некуряшший был, газеты он
на растопку выписывал. А вот Троцкий, тот читарь
был! На том и погорел.

Дед Хока.


В этот год многое изменилось и у Фёдора: кончилась его холостяцкая жизнь, кончилась, похоже и семейная, кончилось издательство, кончился Союз нерушимый...
Он перебрал рукописи: черновой вариант романа “Музей”, черновой вариант романа “Проглодиты”, черновой вариант романа “Бяка”, роман “Долгожитель”. Теперь вот и роман “Перегон” стал просто макулатурой...
“Я все время опаздываю... – подытожил Федор.
Наугад взял пачку черновиков и стал рвать ее, сгреб клочья в кучу, смел на газету, и выбросил крошево в унитаз. Смыл.

Он ничего не делал. Читал, ночи напролет слушал вражеские голоса: радио “Свобода”, “Голос Америки”, “Би-Би-Си”... Днем отсыпался, делал какие-то минимально необходимые дела, листал газеты, снова слушал “вражьи” радиоголоса...
Лето кончилось, началась осень, хозяйственный народ рыл картошку. Федор пил самогонку.
Десятого сентября прилетела Ольга. Супруги держались отчужденно. Чем дольше длилось молчание, тем больше становилось отчуждение: жили в одной комнате, как бы каждый сам по себе. Федор все чаще стал не ночевать дома и совершенно не интересовался, чем занимается Ольга; приходил пьяный или с перепоя...

А Ольга ждала ребенка. Она носила в себе плод, все еще не веря в чудо, носила бережно, истово, все мысли и дела сосредоточив на нем, и как бы забыв о существовании всего прочего. Мир сузился до нее самой. И он оказался неожиданно огромным, самодостаточным, все внешнее воспринималось как нечто вторичное, неглавное. Отношения с мужем, и всегда-то прохладные, стали никакими, она его как бы не замечала.

В октябре Федор кончил пить, как устал. Валялся в своем углу на кровати, читал, дежурил на водокачке. Писать бросил вообще, ни художественную прозу, ни публицистику... Так прошел еще месяц. А в ноябре Федор словно очнулся и вдруг устроился на другую работу: корреспондентом газеты “Вестник”. Не увольняясь со своей водокачки.
К удивлению Федора журналистика его увлекла. Раньше он писал журналистские материалы в необязательном порядке, от случая к случаю, публиковался, получал разовые гонорары и возвращался к своей художественной прозе, считая вояжи в журналистику чем-то вроде отдыха от настоящей литературной работы.
Уже вовсю шла инфляция. Федору в редакции установили оклад в семьсот рублей, плюс несколько сотен гонорара, в зависимости от количества опубликованных строк – получалось что-то около тысячи – меньше, чем ему платили в водоканале.
Через месяц Федора вызвал редактор Дмитрий Гнилов, средь пишущей братии именуемый просто Митя и сообщил:
–Ну, Михалыч, ты теперь наш. Бросай свой водоканал!
–Как – бросай?
–Увольняйся. Ты ж у нас работаешь!
–А водоканал чем мешает моей работе в газете?
–Ну, как... нельзя же успевать там и здесь. И вообще: монтер-журналист!... Разве так может быть?
–Можно. Там я дежурю сутки и трое свободен. И все мое время на дежурстве – свободное.
–Ишь ты, две зарплаты иметь захотел! – хмыкнул Гнилов, – не много?
–Я ни водоканальские крохи, ни твои и зарплатой-то не считаю, – возразил Федор. - Обе вместе еще можно считать каким-никаким кормом...
–У тебя замашки! – раздраженно заметил редактор.
–Не нравится – я уйду из редакции.
–Ну, что уж ты сразу в штыки! Не хочешь со своим водоканалом расставаться, не расставайся, работай там и тут… хотя странно получается: монтер-корреспондент!
–Если в нашей стране чудес журналист не может заработать хотя бы монтерскую зарплату, у нас так и будет, как было всегда: монтер-журналист, учитель-сторож, инженер-дворник, врач-сантехник...
–Где это ты видел врача-сантехника?!
–Мой одноклассник, ныне хирург, Шура каждый год свой отпуск, отгулы использует для работы в калымной бригаде сантехников, – на запорожец копит!
–Хватил – на машину!
–Вот именно – на железяку, хирургу с золотыми руками недоступную...
–Не обобщай.
–Обобщай не обобщай, а что есть, то есть.
–Ну ладно, ладно, работай как хочешь...
Оформили штатным корреспондентом по основной трудовой книжке.

7 ноября 1991 года в СССР впервые не праздновалась официально годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции.
Фёдор бдил на водокачке за пишущей машинкой, когда позвонил Владимир Тимофеевич Звонов:
-Федя, как ты относишься к героическому прошлому нашей родины?
-Положительно. – Заверил Фёдор. – В наличии банка самогонки и сала кус. Пока ты едешь ко мне, успею хлеб порезать и стаканы вымыть.
Появление Тимофеича и накрытие стола совпали по времени.
-За нашу советскую родину! – поднял Тимофеич стакан.
-За неё. – Поддержал Фёдор. – И за день рождения моего родителя. Сегодня ему стукнуло бы ровно столько же, сколько и нашей советской родине – день в день. На четыре года пережила его наша советская родина.
Хорошо сидели.
Кандидат исторических наук Звонов быстро созрел для пафоса:
-Что ни говори, а великое прошлое у нашего народа!
-Еще какое! – Поддержал захмелевший Фёдор. – Тыщу лет под властью своих и чужих оккупантов живем, и ни в одном глазу! Еще и прочий мир жить по нашему научим! Устроим великую октябрьскую революцию в штате Иллинойс, научим янки жрать солому и друг друга на пути к светлому будущему! Тогда и у них возникнет героическое прошлое!
-Ты что, Федя!? – Опешил Тимофеич. –Опомнись!.. Ты ж дипломированный историк!
-Советского розлива. – Уточнил Федор.
-На хрена ж ты шесть лет в университете околачивался!?
-Пытался докопаться до истоков коммунизма.
-Докопался?
-Докопался.
-И где ж ты их нашёл?
-В сказках народов мира и еврейском Талмуде. Сказочные персонажи всех стран веками мечтали о скатертях самобранках и молочных реках с кисельными берегами, а еврейские умники веками показывали, как надо правильно запрягать таких мечтателей.
-Ну тебя … - Огорчился Тимофеич. – С тобой разговаривать – одно расстройство! Наливай!

Газетные материалы Федор писал быстро, он вообще не понимал, как можно корпеть над материалом, когда информация собрана, факты установлены, проверены: сел и записал. Месячную норму в две тысячи строк он выдавал шутя. И никогда не писал в редакции. В редакцию приносил уже готовый материал, сдавал его и исчезал. Сам отыскивал темы, сюжеты, события.
–Ты почему летучки не посещаешь? – спросила его замредактора Татьяна Свинарская.
–А зачем?
–Как зачем! Мы же обсуждаем материалы, планируем работу...
Федор стал посещать еженедельные летучки, проводимые в редакции по пятницам. Редакция располагалась в здании горисполкома, занимая несколько небольших смежных комнат, а на планерки собирались в просторном кабинете зампредседателя горисполкома: тридцать человек пишущих журналистов и секретариата размещались тут свободно. Редактор установил порядок: на каждой планерке один из журналистов делал обзор вышедших за неделю номеров газеты, отмечал плюсы и минусы публикаций, комментировал их в соответствии со своими представлениями о достоинствах и недостоинствах стиля, информационной ценности, актуальности.
Обсуждение перерастало в перепалки: недовольные критикой творцы реагировали репликами с места, перебивали оратора и сами норовили комментировать его комментарии. Федор помалкивал, не видя смысла ни в репликах, ни в докладах-комментариях: ни то ни другое не влияло ни на чей-то конкретный стиль, чьи-то взгляды, ни на качество материалов. Получалось, что журналисты поочередно, в дежурном порядке порицают одних коллег и хвалят других, потом другие по утвержденному редактором графику расплачиваются с другими той же монетой...
–А Угаров почему молчит? – спросил однажды редактор.
–Что надо сказать? – спросил Федор.
–Неужели нечего? – удивился шеф.
–Нечего. Я за разделение труда. – Пожал плечами Федор, – мое дело писать материалы, какие нахожу нужным, дело редактора – публиковать их или не публиковать. Каждый занят своим делом. А вот так вот спорить… Есть редактор, его замы, завотделами, редколлегия – вот и решайте в рабочем порядке что публиковать, без всеобщего обсуждения.
–Вылил ты на всех ушат холодной воды! – удивился Гнилов.
Удивились и коллеги.

Федору нравилось бродить по городу без определенной цели. Информация сама накатывалась на него, только успевай отмечать и записывать: уличные происшествия, митинги красных, митинги белых, митинги левых, митинги правых, митинги центристов...

Весть об упразднении Союза советских социалистических республик принёс к Фёдору на водокачку Вадим. Он вошёл в дежурку строевым шагом, выдававшим его нетрезвость, сел на стул грудью к спинке, уставился на Фёдора стеклянными глазами и огласил свой приговор:
-Ельцина-Шушкевича-Кравчука – на виселицу.
-Верёвки за счёт профсоюза? – поинтересовался Фёдор. – Или они свои принесут?
Вадим заиспеплял его взглядом.
Помолчали.
-Ну, чо молчишь? – строго спросил Вадим. – Тебе по барабану!?
-Что по барабану? – не понял Фёдор.
-Ты что, не знаешь, что эти козлы собрались в Беловежской пуще и решили упразднить Советский союз!?
-Не знаю.
-Ну, ты даёшь!.. – обомлел Вадим. – Вся страна знает, один ты не знаешь…
-Значит уже не вся страна.
-Ты хоть телевизор включи! – Возопил Вадим. – Вся планета на ушах! Шутка ли – Советский союз распустить! Вот же козлы!..
-Да ну… - усомнился Фёдор. – Будь они хоть козёлыжды козлами, такое им не под силу. Может, они сошлись чтобы признать факт, что союза уже нет? Могли бы и не признавать, он и без их признания развалился.
-Они обязаны были удержать союз!!! – вскричал Вадим.
-Как?
-Силой!
-Тогда надо открывать фронты: Первый Прибалтийский, Второй Прибалтийский, Третий Прибалтийский, Первый Белорусский, Второй Белорусский, Первый Украинский, Второй Украинский, Третий Украинский, Четвёртый Украинский… - Фёдор сначала загибал пальцы, - потом их не хватило и он высыпал на стол спички из коробка и продолжил счёт на спичках, - Бессарабский, Крымский, Грузинский, Азербайджанский, Армянский, Туркменский, Таджикский, Узбекский, Казахский, Киргизский…
-Хватит. – Мрачно изрёк Вадим.
-Вообще-то, да. А если этого мало, то ещё Чеченский, Абхазский, Аджарский…
-Давай лучше выпьем… - подытожил Вадим и достал из куртки бутыль водки.



Глава 51 НЭП

Это всё Гайдар, козёл! Ельцын не знает!
Вот ужо пробздится, он этому козлу рога
выдернет вместе с яйцами!

Крик из трамвая.



2 января 1992 года преподнесло россиянам наступление эры свободной торговли. Утром Фёдор зашёл в магазин и увидел невесть откуда взявшиеся давно позабытые товары: масло, колбаса, рыба… И картонки с невероятными ценами: масло – свести сорок рублей за килограмм, колбаса варёная – триста…
При среднемесячной зарплате трудящихся в триста рублей.
Рядом несколько пожилых граждан растерянно смотрели на витрину.
-Ох, ни х… себе… - выдохнул дед в подшитых пимах.
-Это ж кто разрешил такие цены!? – прокричала бабка с клюшкой.
Ей не ответили. Бабка подняла свою клюшку и повторила вопрос громче:
-Я спрашиваю вас, блядей, кто разрешил такие цены!?
Продавцы и не обернулись в её сторону.
–Дзынь!.. – стекло витрины разлетелось вдребезги от удара бабкиной клюшки.
Продавщицы вскричали, бабку схватили и поволокли куда-то в глубь магазина, в торговый зал доносились ее вопли:
–Я тя, язви тя, суку!.. Отцапись, падла!.. Зашибу!..
Покупатели заходили в магазин, подходили к витринам и оцепеневали. Реакция мужчин была одинаковой:
–Ох, ни … себе! Вот это цены!..
Женщины выражались длиннее:
–Да это что же такое творится, люди добрые!.. Это кто разрешил такие цены!?..

Ольга вот-вот должна была родить, она уже все приготовила для ребенка.
Федор готовился по-своему. Привез на водокачку несколько стальных листов и углового проката, купленных за свои кровные нелегальным путём, ибо продажа металла частному лицу была запрещена советским государством навеки. Нелегально же принялся электросваривать стальной ящик с дверцей, ибо всякое легальное использование электросварки частным лицом для частных нужд запрещено было советской властью навеки. Стальной ящик предполагал нелегально установить возле подъезда своего дома и нелегально хранить под запетой на замок бронёй простую детскую коляску. Чтобы её легально не украли простые советские люди.
Федор не умел пользоваться электросваркой, поэтому учился сейчас методом “тыка”. Теоретически он знал как собрать схему, подсоединил “высокую сторону” к щиту распределительного устройства, бросил кусок кабеля от клеммы “низкой стороны” сварочника к “земле”, другой, фазный кабель, подсоединил к держаку. Включил напряжение. Надел маску и ткнул электродом в металлическое ограждение в машинном зале. Брызнул сноп искр!
–Ура! – сказал Федор и продолжил попытки.
Пока освоил азы, сжег полпачки электродов, собственные штаны, до дыр изрешетил один лист стали, и на нем же налепил вензеля из электродного металла...
И тогда начал варить будку.
Дед Муравей, увидевший его работу, провозгласил:
–Пень ты, Федька! Да кто ж так варит? Издеваешься над металлом!.. Рази ж можно без уменья?
–Одзынь, Георгич! Для своей дочери любимой я и на органе сыграю, не то что на сварочном аппарате.
–Откуда ты знаешь, что будет дочка!?
–Знаю! И знаю имя дочки – Оля!
–Голос тебе был, что ли?
–Голос. Точнее – два голоса: один говорит дочка будет, другой говорит – Ольгой звать надо!
–Ух, ты – покачал лысой головой дед Муравей, – ясновидец! Вроде бабки Ванги! Тогда с тебя ведро самокала! Точнее два: одно на обмыв, другое на похмелку!
-Там был ещё третий голос, так он особое мнение выразил: увидишь деда Муравья, говорит, предупреди, что в промежутке между вёдрами его белая горячка хватит.
-Дурак ты! – воодушевился дед. – Ещё таких ведер не отковали, чтоб меня до горячки довести! Я девятый десяток разменял, а ни в жисть чертей не видел ни зелёных, ни синих, даром, что одной политуры кубов сорок выдушил!..
Когда Федор доварил бронебудку, ее охаивали всем коллективом :
– Вот это каракатица! Ещё б чугуном по углам оковать – износу не было б! Сварщик, мать твою за ногу!.. Варвар ты, Федька!
Федор покрасил будочку эмалью и восторгнулся: игрушка!











Глава 52 Таёжный кибуц.

Он уже разбил земляные работы и разметил котлован…

Андрей Платонов.



В середине января девяносто второго в редакцию “Вестника” пришло письмо от плотника пригородного колхоза “Сухоложенский” Голодаева. Писал о том, как гнобит его семью председатель колхоза Наган Косриэлович Бундерс: натуроплату не отдаёт, зарплату не платит, запретил заведующему сельмагом продавать Голодаевым что-либо из товаров и теперь их в магазин не пускают... пропадает семья с двумя малыми детьми с голодухи...
Письмо поступило в отдел экономической жизни которым заведовала Любовь Оборзелова. Прочитала и впечатлилась.
–Федор! – предложила она, – прочти, может быть, возьмешься за это дело.
–Взялся. Я в Сухоложье после университета год учительствовал. Помню кое-кого… Интересно глянуть, как оно там сейчас.
–Вот и хорошо. Материал, чувствуется, острый наберется, но кому охота ехать в тьму-таракань эту, разбираться... Оформляй командировку!
Наутро Федор трясся в стареньком колхозном автобусе, совершавшим ежедневные “чартерные” рейсы по маршруту Сухоложье–Истомск–Сухоложье утром и вечером.
Дорога была знакома. Но автобус почему-то проскочил поворот с асфальтированной трассы на просёлок в сторону Сухоложья и продолжал мчаться по обмороженному асфальту дальше.
–Мы в Сухоложье едем? – спросил водителя Федор, заподозривший себя в том, что ошибся и сел не в тот автобус.
–Конечно! – подтвердил водитель.
–Но...не та дорога.
–Та! – успокоил водитель, – мы теперь по новой дороге ездим! Новый наш председатель Бундерс построил новую дорогу!
Автобус долго еще катил по магистральной дороге, затем повернул в сторону, противоположную Сухоложью и Федор снова забеспокоился:
–Мы ж в противоположную сторону, едем!
Водитель и пассажиры-колхозники засмеялись. То, что затем услышал от них Федор, прояснило происходящее.

Семидесятилетний Бундерс возглавлял дорожно-строительное управление, которое строило гравийную дорогу в село Тутундаево, расположенное в ста километрах от Истомска. Когда перестройка зашла слишком далеко, Бундерс... повернул гравийку в другую сторону и повел ее на Сухоложье, причем повел с тыла, со стороны, противоположной Истомску. Достроил и расстался со стройуправлением. Стал председателем колхоза “Сухоложенский”. И теперь старую, прямую дорогу забросили, стали ездить по новой, бундересовской дороге. Вместо тридцати километров прямой дороги до города стало сто тридцать километров объездной дороги...
–Зачем? – удивился Федор.
– Начальству видней, – пожал плечами водитель.
Сам Наган Бундерс в Сухоложье не жил. Жил он вообще в противоположной стороне, и даже не в Истомске, а поселке Крутово, еще в пятнадцати километрах от города.
–За сто пятьдесят километров к нам на работу ездит! – восторгнулся водитель, – правда не каждый день... Да ему и не надо каждый день тут торчать! Изредка бывает. Приедет, даст разгону кадрам и смоется... Снова появится, проклизмует личный состав и уедет... А что ему? Машина казенная, шофер персональный, в городе у него все схвачено...

В доме Голодаевых царила нищета. Хлеба не ели, так как Бундерс запретил продавать хлеб семье Голодаевых. Дело усугублялось тем, что своё хозяйство Голодаевы завести не успели, соответственно, никаких своих продуктов у них не водилось. Они уехали из села в город несколько лет назад, и вернулись прошлым летом на пустое место. Бундерс дал им струю колхозную избу, которая не падала только благодаря подпоркам, приткнутым с четырёх сторон. Дима начал работать трактористом, комбайнером. “Пахал” почти круглосуточно и расчитывал хорошо заработать. Но чем-то не понравился председателю колхоза Бундерсу, и начались персональные «воспитательные меры». Полагающееся зерно в качестве натуроплаты не получал один колхозник - Голодаев. Зарплату и премию тоже не дали – “забыли начислить”... и потом не вспомнили. Еда из дома исчезла с исчезновением зарплаты. Ребятишек голодаевских тайно подкармливали соседи. К зиме у Дмитрия отобрали трактор и послали плотничать. Бывая на ферме или зернохранилище, Митька воровал казенное зерно: ссыпал его в голенища сапог. Свободного пространства в митькиных сапогах было много, поэтому с каждой ходки получался чугун каши. Её и ели. В выходной день не ели – он был “пролетным”: сапоги были пусты, пуст был, соответственно, и чугун.
Федор не понимал, чем мог досадить председателя молчаливый работяга Дмитрий, некогда считавшийся здесь самым надежным, безответным кадром..

Федор пришел в контору, нашел Бундерса. Маленький старичок с рыхлыми, отвисшими щеками дотошно рассмотрел документы, предъявленные Фёдором.
–К нам в редакцию пришло письмо от плотника Голодаева, – сразу обозначил тему Федор, – пишет, что пропадает здесь...
–А-а! Этот лодырь!.. – вскричал Бундерс. – Ничего делать не хочет! Дали трактор – толку нет! Посадили на комбайн – толку нет! Что с ним делать? Вручили топор: иди на ферму, плотничай! Тот же результат.
–И за полгода он ничего не заработал? – удивился Федор.
–Значит так работал! – кричал Бундерс. – Недоволен? Пусть ищет другое место! Кто хорошо работает, тот у нас получает всё! А кто не работает, тот не ест!
Если бы Федор не знал Дмитрия и днем не переговорил со своими старыми знакомыми сухоложенцами, возмущенные крики Бундерса могли бы им быть восприняты как доводы. Но на сведения, полученные из разных независимых источников, утверждения Бундерса ложились, как “мелкашечные” патроны в ствол двухсотмиллиметровой гаубицы. Колхозники, и из числа немордованных Бундерсом, и из числа мордованных, с Федором были по-свойски откровенны: “Бундерс – конченная сволочь. Сжирает Митьку за то, что жопу ему не лижет... Старикашка с шайкой конторских ворует все подряд, разграбит колхоз и смоется... Кто эту мразь сюда приволок, не знаем, но знаем, что лохматая лапа у него есть везде... Так не воровали раньше, как сейчас Бундерс ворует... У Бундерса свой магазин в городе, он уже полфермы коров вырезал и за копейки продал мясо самому себе! И свиноферму всю под нож пустил!..”
Бундерс помахал пальцем перед носом Фёдора:
–При мне колхоз занял первое место в соцсоревновании! Получили переходящее красное знамя!..
–А прибыль колхоз получил? – спросил Федор.
–Прибыль!? Прибыли нет, но ведь мы строим много! Заложили сразу десять домов для колхозников! Из железобетонных панелей!..
– Из железобетона? - переспросил Федор.
–А что!? В Израиле же строят! Мы и котлован рыть уже начали под будущую котельную! Уголь по бартеру из Кузбасса возить начали! Чем мы хуже израильтян!? Я не раз был в Израиле, ихние кибуцы – это ж как наши колхозы! И недавно здесь была израильская делегация по моему приглашению!.. У нас договор о сотрудничестве! Международные связи!.. Вот, почитай!..
Он сунул Федору какую-то бумагу. Это было письмо Бундерса на имя премьер-министра Израиля Шамира Исцхака. В нём сообщалось, что еврей Наган Бундерс высоко чтит свою историческую родину, что настрадался от тоталитарного режима в СССР и теперь просит помочь возглавляемому им бедному сибирскому колхозу в безвозмездном порядке, из чувства дружбы ... Далее шел перечень просимого: трактора, комбайны, сеялки, веялки, автомашины, бетономешалки, оборудование для колбасного производства...
–Вот это да... – сказал Федор.
С копией письма Бундерса к Шамиру изумлённый Фёдор отбыл.

«Вестник» быстро напечатал его статью «Таёжный Кибуц»
А через день после публикации разразился скандал. В кабинет редактора ворвался Бундерс и страшно завизжал:
- Подонок!!!.. Предатель!!!.. Клевета!.. Оскорбление чести и достоинства!.. После этого ты, Гнилов – не еврей! Прислужник гойский!.. Я тебя с твоим Угаровым в дерьме утоплю! Мы тебя выгоним из антифашистского комитета!..
Гнилов покраснел и тоже завизжал на одной ноте:
–Что вы тут орете!.. Превратили свой колхоз в крепостную деревню! И еще нам права качать будете, что писать и как писать!.. Думаете, я не знаю, сколько дотаций область направила в ваш колхоз, и сколько вы украли от этих дотаций!? Ваш колхоз – дыра! бездонная бочка! Чем больше мы даем вам денег, тем больше их вы разворовываете! Я депутат облсовета и имею представление о том что творится у вас!.. Вы развалили колхоз, довели колхозников до нищеты! Зато свои карманы набили деньгами до того, что завели счета в зарубежных банках для отмывания ворованных денег!..
–Я этого так не оставлю!.. – завизжал и Бундерс. – в суд подам!..
–Тебя самого судить надо!!!.. – Гнилов взвился над креслом и вид у него был совершенно сумасшедший. Бундерс попятился и выскочил из редакторского кабинета.
Федора в этот момент в редакции не было. А когда через час после сцены в редакторском кабинете заявился, Оборзелова предупредила его:
–Погоди! К Гнилову сейчас лучше не лезь, тут перед тобой Бундерс был, так они с редактором едва не подрались. Зацепил ты этого Бундерса за больное место...

Еще через несколько дней в редакцию снова вбежал Бундерс и вручил Свинарской длинное письмо-протест с двумястами подписями сухоложенских колхозников. Колхозный хор требовал призвать к ответу корреспондента “Вестника” Федора Угарова за его клеветнические измышления в адрес Бундерса. Кроме того, колхозники разоблачали истинную суть Угарова: двадцать лет назад он учительствовал в Сухоложье и за год ничего доброго не сделал, а только пил, совращал местных женщин, дебоширил, украл из школы глобус и смылся через год, оставив после себя восемь незаконнорожденных детей... А любимый всеми колхозниками Бундерс всего за один год председательства построил новую дорогу в Сухоложье и развернул большое жилищное строительство, добившись для колхоза огромных ассигнований из бюджета, не в пример предшественникам...
–Бундерс свою деревню с недельку без хлеба подержит, они его на премию мира выдвинут, – предрёк Федор, прочитав колхозное воззвание.
Поразило его в письме одно: его подписали и федоровы добрые знакомые сухоложенцы и учителя сухоложенской школы полном составе, доподлинно знающие, что подписывают ложь.

Федору позвонила Федору Вера Михайловна Мурова:
–Федор Михайлович? Ты не представляешь, что ты сделал!
–Что сделал? – удивился Федор.
–Читала твой “Таёжный кибуц”! Жаль, долго не могла до тебя дозвониться! Спасибо тебе! Ты не представляешь, что ты сделал! Зацепил! Зацепил ты эту тварь Бундерса! Я ж его знаю, как облупленного! Я сколько раз пыталась вытащить его проделки на свет, когда в “Ильиче” работала! Все гасили! Партийная мафия не могла допустить, чтобы правда о Бундерсе появилась в газете! Десятилетиями воспевали его трудовые подвиги! Особенно “Знамя” старалось! Он их с потрохами купил! Давно!.. Это ж кочующий разоритель! Он уже сколько предприятий разворовал, и все как с гуся вода!.. Ему на прощанье работяги в дорожно-строительном управлении всем кагалом морду били, так обком заминал это дело, чтоб не допустить огласки! Ты не представляешь, какую тварь зацепил!.. Моли бога, чтоб сейчас у тебя судья попался не сволочь, иначе не отмоешься!..

Фёдор писал разные материалы: статьи, зарисовки, очерки, заметки, фельетоны. Пока его героями были русские, украинцы, белорусы, татары и т.д., вопроса о национальности не возникало. Но как только он написал не фельетон даже, а статью, в которой не самый лучший герой был евреем, обнаружил исключительность людей данной национальности.
Председатель антифашистского комитета Боб Кронштейн, похожий на Карла Маркса, встретил Федора возле редакции и с ходу попенял:
- Не ожидал от тебя такой низости, Угаров!
–Ты о чем? – насторожился Федор.
–То, как ты пишешь о Бундересе – настоящий антисемитизм!
–Ну!? И в чем же он заключается?
–Ты не просто написал про Бундерса в статье “Сибирский кибуц”, но указал, что он – еврей!..
-Во первых, это Бундерс указал, что он еврей. А во-вторых, разве назвать еврея евреем – это антисемитизм? А если чукчу назвать чукчей – это будет античукчизм?

Дискуссия журналиста Угарова с “антифашистом” Кронштейном закончилась ничем. Боб пошел в здание мэрии в помещение, предоставленное его комитету, готовиться к экстренному заседанию с повесткой: «Антисемитская направленность некоторых публикаций газеты “Вестник”.
Федор двинулся к площади Революции глянуть на снос памятника Ленину: это историческое событие полагалось запечатлеть.
Но писать было еще не о чем. Рабочие неспешно копошились возле памятника, сносили пристроенную к нему кирпичную трибуну на триста персон. Понималось, что до собственно окаменелого вождя их отбойные молотки доберутся не скоро.

В редакцию “Вестника” хлынул поток писем и телефонных звонков от возмущенных граждан еврейской национальности: журналист Угаров и газета оклеветали заслуженного хозяйственника Бундерса из антисемитских побуждений. Местное телевидение транслировало сцены протеста оскорбленных евреев Истомска против антисемистской акции “Вестника”.
Перед зданием горисполкома появились люди с висящими на их шеях плакатами: “Нет – антисемитизму ”Вестника!”, “Угаров – фашист!”, “Холокост продолжается!”

Фёдор впервые столкнулся с еврейской истерией. Никто на евреев не нападал, никто никого не громил, но шум поднялся такой, будто в курятник ворвался волк. Но не было ни кур ни курятника. Был захолустный сибирский город, в котором евреи составляли менее одного процента от населения и никто здесь никогда не замечал никакого еврейского вопроса, равно как и ни русского, ни татарского, ни ещё какого-то иного национального. А если судить по крикам - будто на Тель-Авив напали печенеги! Либо ещё какие-то кровожадные пришельцы. Получалось, что неисчислимые беды сыплются на евреев от враждебного к ним окружения, изощряющегося в происках против евреев.

Фёдору на водокачку позвонил сосед, университетский преподаватель Владимир Тимофеич Звонов:
-Федя, ты ещё живой?
-Живой.
-Тут у нас в университете тарарам поднялся о какой-то антисемистской выходке журналиста Угарова! Какие-то микро-митинги возникают! Тебя фашистом называют! Требуют кары! Доцент Шнеерзон обозвал тебя Геббельсом и поклялся пристрелить!
-Оч-чень интеллигентное решение. Пока приговор не привел в исполнение, может обсудим это дело за чашечкой сакэ?
-Сейчас буду!

Фёдор воздвиг на стол литровую бутыль иноземного спирта «Рояль», инкрустировал её куском сала и кирпичём хлеба. Добавил луковицу. Графин воды. Двадцатигранные стаканы. Натюрморт получился хрестоматийный.
Заснеженный Тимофеич возник на пороге дежурки как демон светлых сил, потёр озябшие ладони и сообщил:
-Ох, холодрыга! Если нашу жизнь лишить ещё и выпивки, то я бы предпочёл вовсе не рождаться! Мы до рождения в ад попали. Наливай!


Выпили. Крякнули. Запили водицей. Занюхали. Закусили.
-Как ангел крылом коснулся! – Погладил живот Тимофеич.
-Да уж. – Подтвердил Фёдор голосом Кисы Воробъянинова в исполнении Папанова.
-Хорошо у тебя тут, - развалился в кресле Тимофеич.
-Хорошо. – Подтвердил Фёдор. – Спасибо начальству, что сюда выслали!
-Прямо как Пушкин в Михайловском: твори, выдумывай, пробуй!
-Я и сотворил тут «Кибуц».
-Читал. Молоток. Не зря евреи всполошились: голос крови! Для них не имеет значения суть события, для них имеет значение только образ еврея при этом событии. Богом избранный народ! Высшая раса! Среди неполноценных гоев.
-Как немцы в тридцатых-сороковых среди славян.
-И как японцы в то же время среди китайцев.
-Как американцы в шестидесятых-семидесятых среди вьетнамцев.
-И так далее, - подытожил Звонов. – Наливай!
Вторая пошла ещё лучше первой.

Звонов закурил, назидательно поднял палец:
-Гитлеровский « Майн кампф» называют программным документом фашизма: там изложены основные идеи господства высшей расы над окружающими её неполноценными народами. Но за тысячи лет до Гитлера евреи назвали себя богом избранным народом, высшей расой, чья миссия – править всеми остальными неполноценными народами мира! Они провозгласили человеком лишь еврея! Все остальные – недочеловеки, скоты! Все эти идеи давным-давно изложены в Торе и Талмуде. Почему же эти источники не называют программными документами фашизма? «Майн кампф» - всего лишь жалкий перепев Талмуда! Идеологический первоисточник фашизма – Талмуд!

-Слышали бы тебя евреи… - усмехнулся Фёдор.
-Вот именно, - кивнул Звонов, - я, русский историк, университетский преподаватель, могу огласить общеизвестные исторические факты только конспиративно, на этой вот водокачке! А если я скажу это в университетской аудитории, меня назовут мракобесом, обскурантом, антисемитом, пособником Гитлера! А если я скажу, что советский фашизм предшествовал фашизму немецкому, то меня живьём сожрут! Как же мне быть? Молчать.
Чему мы учим нашу молодёжь? Искусству лжи и фальсификации? Молодёжь вправе презирать нас! Мы – идейные рабы! Нас не брали в плен, мы в нём родились и приняли рабство как должное. И даже воспели его. И охраняем устои рабовладения!
Звонов налил в стакан спирта и выпил неразведённым.
Фёдор налил себе, буркнул:
-За водокачку.
-За неё. – Кивнул Звонов. – Остров свободы в море лжи.
-И сам этот остров – ложь, фальсификация: построен для имитации водоснабжения…
-Как так? – Не понял Звонов.
-Так. Для водоснабжения станция не технически не пригодна.
-А в газете писали про эту станцию, что с её пуском улучшилось…
-Положение рабочего класса в Истомске! Моё лично! – Перебил Фёдор. – Есть где выпить в рабочее время и получить за это зарплату. Мы тут просто сторожим ненужный обществу пром-объект, как ты сторожишь в университете свою ненужную обществу кафедру. И получаешь за это зарплату. И учёные степени.
Литровую бутыль «Рояля» опустошили глубокой ночью под бесконечную дискуссию, и заснули мёртво: Тимофеич на диване в бытовке, Фёдор на топчане в дежурке.

Через несколько дней перед редакцией «Вестника» появились люди с плакатами и принялись хором озвучивать плакатные лозунги:
-Фашиста Угарова – под суд! Смерть фашизму! Руки прочь от антифашиста Бундерса!
Оскорбление Бундерса – оскорбление памяти жертв Холокоста!..

Наблюдая еврейский шум по поводу “оскорбления антифашиста Бундерса”, Фёдор не заметил ни одного пикетчика, ни одного плаката, не услышал ни одного голоса в защиту семьи русского колхозника Гололобова, которую живьём загрызал еврей Бундерс. Никто не кричал, не шептал о русофобии.

Антитезой местным “еврестрадальцам” были истомские “патриоты”. Один из них, общественный активист Евгений Емеленко, отловил Федора на пути к редакции, схватил за пуговицу куртки и заговорщицки взбубнил:
–Ты думаешь просто так на тебя евреи бочку накатили? Как бы не так! Ты талантливый представитель русского народа! Народа богоносца! Антипода евреям! Ты думаешь они не понимают нашу избранность?
–Ничего я не думаю, – пытался вырваться Федор.
Евгений вцепился в фёдорову куртку еще надежнее и повысил голос:
–А ты думай! Еврейские нападки на тебя совершаются в русле их тотальной борьбы за мировое господство!
–Я спешу...
–Нет, ты погоди! Сионизм уничтожает русскую нацию! Русскую культуру! Русскую государственность! Они действуют, разлагая нас изнутри! Нас выставляют как абсолютных дураков: страна дураков, нация дураков, не способная ни на что созидательное! Ты читал протоколы сионских мудрецов?
–Ну, читал. И что с того? Не умнее идей товарищей Ленина и Гитлера…
–Зря ты так легкомысленно! Вдумайся: Ленин – еврей! Сталин – еврей! Хрущев – еврей! Горбачев – еврей! Ельцин – еврей! Все российские правители после семнадцатого года – евреи!
–Мне пора ...– вырвался Федор и зашагал прочь.
–В протоколах все написано!.. – кричал вслед Евгений. – Открой глаза! Надо спасать Россию! Мы великая нация! Господь возложил на святую Русь вселенскую миссию: очищение человечества от скверны!.. Мы – избранный народ!
Федор не обернулся.

На пороге редакции его остановил колега из “Знамени” Бенцион Прыгон:
–Федор Михайлович, зачем вам было трогать пятый пункт? Не ожидал, не ожидал.
Федор удивленно посмотрел на Беню:
–Дался вам этот пятый пункт! Будто не за пятый пункт, а за пятую точку тронули...
Кругом стоял плач еврейский.
Даже знакомый закройщик Зяма Киршблат уел мимоходом:
-Читал твой «Кибуц…», Федя, читал… Разве можно так о народе, в чьей судьбе есть Бабий Яр?
-Бог с тобой, Зяма! Мой «Кибуц» ни о каком народе… О плотнике Голодаеве там!
-При чём тут плотник, если Бундерса евреем назвал!
-Назвать еврея евреем – преступление?
-Смотря где и как сказать! Бабий Яр тоже был просто названием местности!

Федор дивился: причём тут Бабий Яр? Тем более, что к трагедии Бабьего Яра больше других был причастен начальник киевской полиции еврей Вадим Майковский. И кроме 30 тысяч евреев в Бабьем Яру убито и закопано более ста тысяч человек других национальностей. Их как бы не существовало! Крик только о евреях. И ныне живущие евреи выдаивают из нынешней Германии деньги за гонения на евреев во времена Третьего Рейха. Хотя ныне живущие поколения немцев к тем гонениям не имеют никакого отношения. Их и на свете не было в то время! Но платят дань!
Вот и о Митьке Голодаеве, главном персонаже статьи, никто не упоминал.
Его тоже как бы не существовало.

Бундерс узнал, что корреспондент «Вестника» Угаров работает ещё и дежурным электриком водоканала, которым руководит его друг «антифашист» Райкин. Ринулся к Райкину. Тот встретил с пониманием:
-Знаю, всё знаю. Читал угаровский пасквиль.
-Этот писака не знает, с кем связывается! – вскричал Бундерс. – Но узнает!
-Устрою ему поганку, с работы вылетит вмиг. – Пообещал Райкин.
-Не спеши! – Остановил Бундерс. – Работу он другую найдёт, и нам сложнее будет насадить его по-настоящему. А здесь он в наших руках. Найдём, как и что устроить ему…
-Устроим, - кивнул догадливый антифашист.

Бундерс подал исковое заявление в суд с просьбой привлечь к ответственности журналиста Угарова и редакцию газеты за оскорбление его чести и достоинства…
Потянулись длинные месяцы судебного разбирательства.
В судебном иске оскорбленный Бундерс потребовал: напечатать в “Вестнике” опровержение на статью “Таёжный кибуц”, взыскать с редакции в пользу Бундерса миллион рублей компенсации за оскорбление его чести и достоинства, с Федора Угарова – миллион рублей за то же самое...
На первый судебный процесс Бундерс привез с собой полный автобус “свидетелей” – своих колхозников вместе с профоргом и главным инженером, главным зоотехником, завмагазином, директором школы...
Началось заседание деловито. А в процессе Бундерса прорвало. Он выволок из портфеля громадную папку и стал размахивать ею:
–Вот! Здесь вырезки из газеты “Знамя” за много лет! Тут про меня написано только хорошее! Правда! Я награжден восемью орденами за доблестный труд на благо родины!..
Долго кричал.
–Как вы стали руководящим работником с двумя классами образования? – спросил председательствующий в процессе судья Неименных.
–Партия знала, кого выдвигать! – гордо заявил Бундерс. – Вот! – он снова помахал громадной папкой, – Здесь весь мой трудовой путь!
–В том числе и тюремно-лагерный? – Поинтересовалась юристконсульт «Вестника» Прогарина.
Бундерс осекся, настороженно посмотрел на неё.
В зале воцарилось молчание.
–Судимость погашена, – буркнул Бундерс.
–Срок отбыли полностью?
–Давали пять, через три на химию вышел.
–По какой статье?
–Ну... Ну... – Бундерс побагровел от натуги, – восемьдесят девятая...
–Воровство... – тихо сказал судья, но зал расслышал.
Пафос процесса упал до нуля.
Ответчики в содеянном не раскаялись.
-Что происходит? – Недоумевал Угаров. – Если в какой-либо публикации назвать русского русским, украинца украинцем, татарина татарином и так далее, то никто не сочтёт это за оскорбление. Констатация факта, и не более того. Так почему же Бундерс считает себя оскорблённым только потому, что в статье указана его национальность?
Юристконсульт Прогарина была лаконичнее:
-Ходатайствую о назначении филологической экспертизы статьи «Таёжный кибуц»: пусть специалисты определят где и в чём оскорбление, или хотя бы пренебрежение к истцу.
–Объявляю перерыв! – сказал судья, – следующее заседание будет в марте, известим повестками. Назначается филологическая экспертиза статьи Федора Угарова “Таёжный кибуц”...
Когда Федор вышел на улицу, от толпы колхозников отскочил Бундерс и заблажил:
–Ты, Угаров, антисемит! Я тебя на чистую воду выведу! Я покажу тебе, что значит с Бундерсом связываться!.. Ты меня еще попомнишь!..


Бундерс усилил натиск на плотника Голодаева. Не сумев взять бедолагу обычным измором, натравил на него Закон. Прокуратура завела против Голодаева уголовное дело “в связи с хищением колхозного имущества, выразившегося в краже мешка отрубей...”
Голодаевы ели эти отруби.
И колхозника арестовали. Через несколько месяцев Дмитрия выпустили из СИЗО под подписку о невыезде. После чего семейство Голодаевых, чтобы не умереть от голода в колхозе Сухоложенский, бежало в Истомск. Там Дмитрия снова арестовали “за нарушение подписки...” и поместили в СИЗО. Но в паузе между арестами Дмитрий успел приткнуть семью в бесхозном бараке на окраине Истомска, а его жена Наталья устроилась на овощную базу поденщицей перебирать гнилую картошку, стала получать за это какие-то деньги и в семье появилась еда...
Через полгода уголовное дело прекратили за отсутствием состава преступления, и Дмитрия выпустили из тюрьмы. Как ни странно, на волю Голодаев вышел посвежевшим: в тюрьме кормили ежедневно, не в пример предшествовавшей колхозной жизни.
Работы для Дмитрия в городе нашлось много. Но денег за работу не платили нигде. Дмитрий отработал три месяца бесплатно в стройуправлении и уволился. Устроился столяром на “резинку”, и через три месяца бесплатного труда уволился снова. На “лампочке” его хватило на два месяца бесплатного труда...
Жили на то, что приносила Наталья с овощной базы.
Дмитрий ходил по городу и удивлялся: почему он, мастеровой на все руки, не может заработать на хлеб?

“Вестник ” будто ни с того ни с сего выдал публике громадный, во весь разворот, материал Юры Молодецкого о “знатном сибирском хлеборобе Бундерсе”. Материал венчал фотоснимок: хлебное поле в обрамлении сибирской тайги, посреди него репьём торчит Бундерс. Ниже снимка Юра Молодецкий воспел, как гением товарища Бундерса отсталый таёжный колхоз “Сухололоженский” преобразился в настоящий кибуц израильского образца! Средняя урожайность зерновых выросла с пяти центнеров с гектара до шести, а среднесуточные надои на одну корову впервые с сотворения колхоза превысили трёхлитровый рубеж! Награждение знатного хлебороба Бундерса очередным орденом Трудового Красного знамени автор нарёк «актом исторической справедливости».

- Поздравляю! – пожал при встрече молодецкую руку Фёдор. – После сталинского академика Лысенко с его ветвистой пшеницей, твой Бундерс с его шестицентнеровым урожаем и трёхлитровой коровой будет вторым гением колхозного строя!
-А я чо, я ничо… - заоправдывался Молодецкий. – С паршивого шакала хоть шерсти клок: он нашей редакции три компьютера подарил! Ну, еврей Гнилов и велел отдарить еврею Бундерсу, свои же люди… Моё дело маленькое, прикажут воспеть – воспою, прикажут с дерьмом смешать, смешаю…

На очередное судебное заседание истец Бундерс не явился, судья зачитал его заявление о том, что он отбывает в Израиль детально знакомиться с деятельностью кибуцев для обогащения опытом… Представлять себя доверил адвокату Покойникову…
Адвокат Покойников был пожилым мужчиной с аскетическим лицом и безаппеляционным голосом.
-Я прошу суд учесть особые обстоятельства моего доверителя! – Строго заявил он. - Ему почти семьдесят лет! Имеет хронические заболевания. Восемь правительственных наград. Почётные грамоты! Депутат райсовета! Раньше многократно избирался в бюро райкома! Каково ему теперь, под градом незаслуженных оскорблений со стороны годящегося ему в сыновья журналиста из областной газеты!..
Ему не мешали.
Заключение филологической экспертизы как-то сразу снизило пафос процесса: университетские филологи не нашли в статье-«обидчице» ничего оскорбительного или пренебрежительного.
Суд оставил без удовлетворения иск.
-Будем обжаловать в областном суде, - мрачно пробормотал адвокат Покойников.
-Зря теряете время, коллега, - понимающе посмотрела на него Прогарина. – Разумнее забыть о том, чего не было.
-Антисемитизм забвения иметь не может.
Фёдор с удивлением взглянул на адвоката, поинтересовался:
-А вы сами читали статью «Сибирский кибуц»?
-Ещё бы я читал ваши пасквили! – Неожиданно страстно отреагировал угрюмец. – Я вообще ненавижу вас, писак! Это вы разрушили страну!..

Станция Алтайская опять остановилась; рассыпались все пять насосных агрегатов, ремонтировать их было нечем: ни денег, ни запчастей, ни запасного оборудования в водоканале не было.
–Дежурьте пока, как дежурили, там видно будет. – Приговорил Лукич.
И исчез. А через месяц он заехал на станцию и сообщил Фёдору дежурный лозунг:
–Увольняйся.
–Увольняй. – Кивнул Федор.
–Пиши заявление.
-Пиши сам.
–Так и будешь без дела сидеть тут?
–Могу лечь. – Федор пал на лежанку.
–Совсем ошалел, – огорчился Лукич.
–Лукич, – сказал Федор, – а чо нам терять? Пропадать, так с музыкой! Сейчас вызову сюда газетчиков, радио, телевидение, прикую себя цепями к железным воротам и закричу на весь аул: “Смотрите, люди добрые, что делают с пролетарием новоявленные буржуины! Свободу труду! Да здравствует труд! Смерть тоталитаризму!..”
–Точно ошалел, – вздохнул Лукич, – а ну тебя к … матери!
И пошел прочь.
–Пролетариату не ... терять, кроме своих цепей! – крикнул ему вслед Федор.
- Пролетарий! – огрызнулся шеф, – привыкли руки к стопарям! Мозоли натёр…

На другой день Федор сдавал обязательный ежегодный экзамен по ПЭЭПиТБ – Правила эксплуатации электроустановок потребителей и Правила техники безопасности – Талмуд, Коран и Библия для электриков: без отметки в удостоверении о сдаче экзамена до работы не допускали. В этом смысле дело было поставлено строже, чем у водителей автотранспорта: те могли всю жизнь проездить без пересдачи, если не попадались на нарушениях.
Федор экзамен сдал к своему удивлению: комиссии ничего не стоило завалить любого и на законном основании уволить. Не воспользовался Лукич.



Глава 53 Дочь.

В нашей стране заводить детей –
преступление против человечности.

Виктор Конецкий.



Из родильного дома пришла благая весть: Ольга Александровна Угарова родила девочку.
Федор воссиял.
–Нашел чему радоваться! – укорил заявившийся к нему по телефонному вызову Олег Саблин. – Не мог сына спроворить!
–Дерево ты, – отшил приятеля Федор. – Смени опилки в голове. Наливай пока, а я занюхать соображу...
Олег плеснул самогонкой из трехлитровки в стаканы, Федор натесал хлеба, сала.
–За меня! – торжественно провозгласил Федор.
–За тебя, бракодела! – поднял стакан Саблин.
Выпили. Занюхали хлебом. Утерли слезы, выдавленные семидесятиградусной самогонкой.
–Та-ак, – протянул Федор, – надо народ кликнуть...– он пододвинул к себе телефон и начал крутить диск.
–Сегж! – сказал он с французским прононсом, для чего зажал себе нос пальцами, – шегше ля фам! И что вы думаете, мон шег? Нашел. Да. Только что сообщили: девочка... Да. Давай, мухой сюда!.. И пегнатого человека пгихвати... Пташкина! Ну, найди! Где-то же он есть!
–Жора! – вызвонил он другого дружка, – честь имею сообщить...
Через час изба была полна народу. Осушили одну трехлитровку семидесятиградусной и принялись за вторую...

Днем Федор писал газетные материалы, относил их в редакцию, возвращался, готовил что-то для Ольги в роддом, относил и вечером продолжался бесконечный той по случаю рождения Ольги – такое имя Федор самостийно присвоил своей дочери и намеревался отстоять это имя от возможных попыток родни отменить его.

В то утро его разбудила Надежда Дедушкина, подруга Ольги-большой.
–Дрыхнешь! – с порога зашумела она, – Ольгу сегодня выписывают! Она мне сейчас звонила. Тебе она не могла дозвониться!
Федор посмотрел на телефон: аппарат лежал в руинах...
–Надо же... – почесал он темя, – кто-то уронил...
–Кончай чесаться! – приказала Надежда, – ну у тебя и бардак... Да ты как в этот сиф жену с грудным ребенком привезешь!?.. Ужас!
–Сейчас подмету...
–Дубина! – разъярилась Надежда, – подметет он! Мыть надо!..
–Да... – прохрипел Федор, – сейчас, сейчас... приму чего-нибудь...
–После примешь! Живо ведро с водой и тряпку!
Поняв, что от Федора сейчас толку, как от козла молока, Надежда скинула шубу и сама принялась наводить порядок в доме. Федор бестолково толкался возле нее, пытаясь помочь, но только мешал ей и она цыкнула:
–Сядь!
Федор сел. На табурет в кухне. Пошарил глазами вокруг, заметил под раковиной банку с остатками прозрачного чего-то... Поднял, понюхал: она, родимая... Пока Надежда убиралась в комнате, Федор принял «сто плюс двести» и почувствовал, что жизнь возвращается нему.
Сделав минимально необходимую приборку, Надежда засобиралась, пообещав вечером приехать еще. Федору строго-настрого наказала:
–Не опоздай в роддом! Ровно в три часа дня!
–Ясно! – взбодрился Федор, – сейчас побреюсь, и покачу...
–Да не сейчас! – рассердилась Надежда, – в три!
–А...Да, – кивнул Федор, – в три...
–О, господи... – вздохнула Надежда.

Федор подкатил к роддому на такси вовремя: Ольга со свертком в руках уже ждала в вестибюле.
–Уже, – Нахмурилась она, почуяв крамольный дух от муженька.
–Дай-ка дочку, – потребовал Федор, – в отчий дом должна прибыть в отцовских руках.
–Не урони...
В машине Федор приподнял пеленку, прикрывавшую дочкино лицо: оно было не по-младенчески чистое, хорошо оформленное, нежное лицо маленькой дамы, которая словно никогда и не была новорожденной в обычном понимании этого слова, она будто сразу родилась дамой, только маленького размера, минуя все промежуточные стадии развития...
У полупьяного Федора на очах появились слезы умиления.
–Надо же, девочка... – бормотал он, – ждал девочку Олю, и нате вам: девочка Оля... А я ее-то как раз и ждал... Она как угадала, что я ее ждал…
–Хватит трепаться... – шикнула Ольга, – пьянь позорная...
Машина подкатила к дому. Федор выбрался с дочкой на руках, и, несмотря на протесты тихо сатанеющей Ольги, самолично понес девочку в квартиру. Принес. Положил на тахту и распеленал. Девочка проснулась, посмотрела на отца чистыми, ясными и пугающе осмысленными глазами. Зашевелила ножками и ручками, потянулась.
–Утомили Олю пеленки! – обрадовался Федор и погладил легонько дочку по животику, – ох, как ее утомили эти пеленки!
–Не трожь грязными лапами! – вызверилась Ольга, – инфекцию занесешь! Алкаш!
–У алкашей инфекции не бывает! – не глядя на жену, тем же голосом проворковал Федор, – алкаши стерильные, ни одна инфузория на них не задерживается...

Когда пришло время купать ребенка, у Ольги от волнения задрожали руки. Она стояла с дочкой возле маленькой ванночки для купания новорожденных, и никак не могла решиться погрузить её в воду.
–Стоп. – Сказал Федор. – Не надо купать ее в этой плошке...
Он набрал воды в большую ванну, забрался в нее и протянул руки:
–Давай ее сюда.
Принял в руки девочку и стал плавно окунать ее в теплую воду, держа головку на ладони, а тельце на предплечье...
Дочка улыбалась!
На другой день Федор сообщил:
–Идем с Олей гулять по улице!
–Тридцать пять мороза! – ужаснулась Ольга.
–Ну и что? Оденемся потеплее, и к тому же коляска закрывается пологом! Ребенку нужен свежий воздух!

Привязанность Фёдора к дочке казалась Ольге ненормальной: он купался с ней в ванне, гулял, играл, и, похоже, кормил бы грудью, будь в ней молоко. Большая Ольга раздражалась, слыша его бормотания: дитё кушать хочет... дитё гулять хочет... дитю купаться пора... дитё улыбается!..
–Маразматик старый! – вырвалось однажды у Ольги.
–Маразматик, – согласился Федор, – старый, больной человек, которого деушки не любят, и который два года в бане не был, как говаривал незабвенный Мишель Самуэлевич Паниковский…
И этот его тон, отчужденный, каким разговаривают врачи с заведомо больными людьми, Ольгу уел до глубины ее души: ненависть плеснулась в ней.
Она сама не могла себе толком объяснить, что ее привело к этому мужику и удерживает до сих пор. У нее была уверенность, что этот мужлан, на одиннадцать лет старше ее, имеющий столь бестолковое прошлое и ещё более бестолковое настоящее, оценит ее, молодую красивую, как считала она, женщину с тонким блестящим умом и хорошими манерами, фактически одарившую его счастьем обладания ею... А вместо этого получалось прямо наоборот: пока Ольга не делала сама каких-то шагов к сближению, Федор ее как бы не замечал.
Зато сейчас, с рождением дочери, обнаружил в себе такой запас нежности, любви, ласки, обожания… но только по отношению к Оле-маленькой. Не к большой. Сдержанная, суховатая Ольга изнутри кипела от такой несправедливости, и становилась от этого еще сдержаннее, суше. И росла дистанция между нею и Федором.













Глава 54 Сабантуй.

Я хочу чтобы песни звучали,
Чтоб вином наполнялся бокал!

Туркмен-баши.


В июне Федор начал варить гараж для жигулёнка. Прикинул возможности и с учётом стандартного раскроя стального листа выбрал габариты: 6,30 метра длины, 4,30 метра ширины, стенки высотой по два метра, в коньке – 2,5 метра.
–На хера тебе такой ангар! – уел дед Муравей, – делай меньше! Легче и быстрее будет!
–Были бы возможности, я бы сделал гараж шесть метров ширины и десять длины! – возразил Федор, – терпеть не могу тесноты!
–А бабу толстую променял на тонкую! – снова уел Муравей, – Анька у тебя вон какая необъятная была, а Ольга – щепка и щепка, как ты ее не раздавил до сих пор...
–Дед, ты б лучше рассказал, как тебя твоя баушка не придавила? Ты ж перед ней как былинка под берёзой?
Муравей взялся за Федора с другой стороны:
– Кто ж так варит, тундра! Добавь току!
–Дед, пошел на хрен, – отозвался Федор из-под нахлобученной на лицо сварочной маски.
–Нанял бы сварщика, он бы тебе за три дня сварил игрушку! – допекал Муравей, – какой из тебя сварщик, из писателя! Рассказики у тебя получаются знатные, а в сварщицком деле ты пень березовый!
–Поверещи, – не снимая маски отозвался Федор, – сейчас приварю тебя за яйца к каркасу…
–Дубина ты стоеросовая! – не унимался дед, – я полвека варил металл, но таких сварщиков, как ты, еще не видел! Ты что творишь! Да разве ж электродом листы режут!? Возьми зубило, положь лист на вон тот швеллер и отханькай!..
–Я над ним описываюсь! – раздался голос Шуры Не Буди, – варить не умеет, а туда же, гараж взялся делать!
–Отзынь! – не отрываясь от работы бросил Федор.
–Спалит металл и не будет никакого гаража, – пробасил некто голосом Жоры.
–А вдруг получится? – возразил им голос Евгения Захарыча, – писатели они ж непредсказуемые, что хотят, то и сочинят! Например, дырчатый гараж! Чтоб свежий воздух всегда был. Верно я говорю, Федор Михайлович?
Федор снял маску-щиток и увидел рядом с собой компанию: дед Муравей, Боря Чипоренко, которого навсегда прозвали Жорой, Евгений Захарыч, Повидлыч, Ебуард, Олег Саблин, Шура-Не-Буди – все заряженные от “киля до клотика”: из всех карманов торчали бутылки...
–Вы что, решили мне жизнь испортить? – поинтересоваяся Федор. – Или как?
–Или как. – Сказал невозмутимый Ебуард. – Бросай держак, впадаем в аморалку.
–Без меня! – сказал Федор.
–Без тебя мир неполон, – парировал Жора, – кончай ... заниматься, общество ждет.
Федор нахлобучил маску и продолжил сварку. Дед Муравей подошел к распределительному электрощиту и дернул рубильник: электрод в руке Федора погас.
–..! – возмутился Федор.
–..! – ответно возмутился Муравей, – время уже к полудню, а ни в одном глазу!

Стихия смела созидательные установки Федора. Вскоре из недр водокачки донесся его клич:
–Целую ночь соловей нам насвистывал!..
–О-о-о-о!!! – подхватил хор соучастников.
Еще через пару часов компания вывалилась из здания на волю, перенесла на асфальт столы-стулья и под нежарким сибирским солнцем продолжился русский сабантуй, бессмысленный и беспощадный. Подъехали Вадим, Есаул, Дизель, Степан Макарыч, отставной полковник Никола, Шура Лысый...

Федор сварил гараж за две недели, в промежутках между журналистикой, пьянками, заботами о дочке... Сварил как мог и сам себе не поверил: вот это я!
И тут же тачал варить второй такой же гараж: для Вадима, который возжелал иметь такой же гараж для своей предполагаемой машины. Металл купили у того же Женьки-снабженца. Но запал у Федора вышел и гараж для друга варил урывками. А свой, готовый, выволок автокраном за ворота и установил за территорией станции, напротив проходной. И тут приехал директор водоканала Сруль.
–Бардак. – Сказал Сруль. – Ты, Угаров, обнаглел, расходуешь казенную электроэнергию.
–Нет проблем, – возразил Федор, – заплачу сколько надо.
–Убирай гараж с территории! Наладил производство: то один сварил, то другой! Торгуешь ты ими, что ли?
–Коплю.
–Если через два дня не уберешь второй гараж с территории – выкинем!
И Сруль укатил. Зато появился Лукич.
–Бардак! – повторил он воззвание Сруля, – убирай гараж! Сруль вызверился, говорит, если Угаров не уберет гараж со станции, меня выгонит!
Федор вышел на дорогу, тормознул первый попавшийся автокран и через час недоваренный гараж Вадима стоял за территорией станции, неподалеку от федорова гаража: на таком расстоянии, чтобы можно было дотянуть до него сварочные кабели...



Глава 55 Многостаночник.

Фигаро тут! Фигаро там!

Магомаев.


В редакции “Вестника” у Федора складывалось странное положение: публиковался он много, зарплату платили копеечную, меньше, чем платили коллегам. Федору это надоело, пошел объясняться к редактору.
–Дмитрий, – сказал он, – почему мне платят меньше всех, хотя я пишу не меньше?
–Ты в своем водоканале еще одну зарплату имеешь!
–Ну и что?
–Сильно жирно будет тебе две полных зарплаты иметь! Фигаро тут и Фигаро там?
–До свиданья, – Федор повернулся и ушел.
И в редакции не появлялся. Позвонила Оборзелова и поинтересовалась:
–Ты что, многостаночник, забастовал? Почему материалы не приносишь?
–Когда у “Вестника” найдутся деньги для меня, тогда принесу.
–Какой ты меркантильный! – уела завотделом.
Через несколько дней она позвонила снова и сообщила:
–Зайди, мы тут тебе доначислили деньги...
Федор пришел в редакцию, получил еще столько же, сколько получил в день получки, и возобновил работу. На следующий месяц повторилось то же самое: получил мизерную зарплату и перестал появляться в редакции. Спустя неделю позвонила Оборзелова и раздраженно предложила:
–Угаров, зайди, получи деньги...
Зашел. Получил. И выслушал от замредактора Свинарской тираду:
–Ты, Угаров, не зарывайся. Мы и так закрываем глаза на твои прогулы, а ты еще условия нам ставишь: зарплата не нравится!
–Не нравится, – согласился Федор, – работа нравится, а зарплата – нет.
–Меркантильный слишком!
–Не слишком. Если не нужны мои материалы, можете вообще не платить, расстанемся.
–Материалы нужны, но почему мы должны тебе платить полную зарплату, если ты еще в водоканале зарплату имеешь?
–Опять водоканал...
–Опять! В редакции никто не имеет двух зарплат. Ты один такой ушлый.

Федор перестал ходить в редакцию. Готовил материалы и складывал их стопой, сам не зная зачем: это было похоже на рефлекс...
Однажды позвонила Оборзелова;
–Зайди в редакцию. Мы тут посовещались, решили заплатить тебе...
Федор получил деньги, вручил Оборзеловой пачку материалов и предупредил:
–Месяц не появлюсь. В день следующей получки встретимся, видно будет: сотрудничаем или разбегаемся.
–Много мнишь о себе!



Глава 56 Нирвана.

Много написано о вреде водки.
И ничего о её пользе.

Сергей Довлатов.



Когда надоедала суета, Фёдор устраивал себе “уик-энд”. Во время дежурства на водокачке закрывал все “окна-двери” и впадал в нирвану...
Сегодня был именно такой день. Федор явился на смену, порассуждал с Валентином о “политическом моменте”, дождался, когда тот ушел на свое подворье, и завалился на диван с томиком Салтыкова-Щедрина: мог перечитывать его бесконечно, смакуя отдельные эпизоды, как гурман составляющие сложного блюда...
Он уснул, и это не было оскорблением великого писателя: сон увидел салтыков-щедринский.
Приснился Иудушка Головлев – упырь по жизни, по призванью, убежденью. Иудушка сладенько улыбался, томно выговаривал Федору:
–Что ж это ты, Феденька Михалыч, меркантильный такой? Ась? Нешто забыл, о чем Спаситель говорил? Ась? Заповеди его забыл? Неужто токмо за мзду писать ты умеешь?.. Ох, нехорошо, брат, нехорошо с твоей стороны. Продажность, она чести не прибавляет!.. А ты к служению приобщись! К служению, а не корысти!.. Господь-то и не даст пропасть!.. Экий ты, брат, нехороший, право, бессердечный...
У Иудушки было лицо Мити Гнилова и очки его же.
Федор и во сне понимал, что надо отогнать дурное видение, но не мог: язык словно онемел, и руки-ноги тоже. Как в кадку с медом угодил.

Разбудил телефонный звонок.
–Ты обедать домой придешь, или как? – спросила Ольга.
–Или как...
–Ну, ладно. – И положила трубку.
Федор прошелся по дежурке, потянулся, зевнул с звериным рыком. Глянул в окно: снег падал на притихшую землю.
Достал из шкафа литровую бутыль самогонки и плеснул в стакан. На кус хлеба намазал томатной пасты, на нее наклеил чесночную соломку, пластину сала, смазал горчицей, посыпал перцем...
–За нашу советскую родину! – провозгласил тост и медленно выпил.

Стоял, обомлевший от семидесятиградусного вливания. Самогон прохладным ручейком пролился в утомлённые недра, растёкся по укромным уголкам, омыл их, и иссяк. Приятная волна истомы поплыла по утробе, поднялась выше, медленно достигла головы и стала вымывать из извилин негативные мысли. Материальное определило сознание: хорошо стало. Алкоголь, о вреде которого так много и долго говорили большевики, был явно не понят ими. Фёдор закусил и посвятил их стратегической ошибке второй тост:
-Эх, стояла бы незыблемо наша советская родина ещё пятилеток семь, кабы не Указ полусушёный Горбачёва-Лигачёва! Страшно далеки были от народа кремлёвские главари. Увы им!

Вторая доза растеклась по телесной бытности и волною благодати смыло образы архистратигов.
Мир раздвинулся и оконтурился: внешне он отождествился с водокачкой, внутренне – мысль простерлась до вселенских категорий...
Федор воспарил духом, ощутил себя некой точкой, блуждающей в бесконечности пространства и времени, плавно несущейся в между созвездиями и прочей космической начинкой. Оглянулся, и в бесконечной дали увидел Землю, невзрачную, сливающуюся с серой массой других небесных тел. Издалека не видно было на Земле никаких признаков цивилизации, никакой культуры, никакой красоты и никакого безобразия, не было там ни любви, ни ненависти, ни континентов, ни океанов, ни ветра, ни трав… Фёдор “навёл резкость” и на глобусе появились контуры крупных природных объектов. С одного бока планеты средь разноцветных пятен выделялось громадное воспалённое пятно с географическими очертаниями России – это и была Россия.

Федор затосковал и переключил внутреннее зрение на обычное. И оказался в уютном мире водокачки: тепло, тихо, за окном неслышная метель переливает снежные струи по склону холма....
И на столе, как символ веры – едва початая бутыль.
Лепота снизошла на душу.
«Ну что, старый хрен? – неожиданно проснулся внутренний голос. – Легче стало деду, реже стал дышать? То-то. А то бегаешь, бегаешь по глобусу, ищешь то, чего не терял! Это волка ноги кормят, а тебе пора бы головой работать! Неужели тебе мозжечок дан для геройства в Вестнике? Тогда ты действительно дурак!»
«Сам ты дурак! – очнулся второй внутренний голос. – Федя, пошли его далеко! Ты на верном пути, тебе дан дар слова - глаголом жечь сердца людей!»
«От дурака слышу! – возразил первый голос. – Не сердца людей он жжёт, а дар божий прожигает! Вместо того, чтобы сотворить что-то доброе, светлое, вечное!
«Кончайте базар, дурилки картонные! – возразил третий голос. – Дайте человеку отдохнуть от самого себя! Прими, Федя, ещё граммов сто двадцать, и забудь о нас, ощути, как прекрасен мир божий!»

Фёдор добавил, и признал, что окружающий мир стал ещё лучше. Алкогольная благость стёрла с него случайные черты, как летний дождь смывает пыль с листвы. Пульт дистанционного управления станцией с окоченевшими от безделья самописцами-амперметрами-вольтметрами и прочей электромеханикой тихо урчал на одной ноте нескончаемое у-у-у-у-у…
Мир и покой витал над промобъектом. Странным казалось, что кто-то всю жизнь пыжится переделать такой изначально гармоничный мир на свой лад, тратит на то силы и жизнь свои и чужие, суетится, мучается и мучает, надрывается и надрывает, чтобы в конце суеты-сует получить неизменный для всех результат - кукен-квакен. Вместо того, чтобы в мирных заботах и радостях пройти по жизни от начала её до конца, и помереть счастливым.
Какими неудачниками были называющиеся сильными мира сего! Все эти императоры, генсеки, президенты… Николай Второй не справился с управлением и пустил Россию под откос истории на погибель. Ленин проклято жил, мельтешил бесом, порушил всё, что мог, пролил реки крови безвинной, и в самые золотые лета откинул копыта. И ни одно его предсказание не сбылось! И рухнуло всё им навязанное. Сталин прожил ещё гаже: допоганил и ссучил страну, дорушил всё и вся, и притравили его подельнички, как крысу помойную… И из обоих чучела соорудили для обозрения любопытствующими…
Эх, неудачники, пили бы вы лучше винцо красное и белое…




Глава 57 Стукачи.

Тут всё живёт и дышит Пушкиным. Так и ждёшь,
что он выйдет сейчас из-за поворота…
Между тем из-за поворота вышел стукач Лёня…

Сергей Довлатов.



Гнилов озадачил Федора:
–Федор Михайлович, ты писатель, для тебя и тема: писателя Усохина его коллеги выгнали из Истомской писательской организации, теперь он подал на них в суд! Напиши об этом материал строк на двести-триста.

Судебный процесс состоялся в Советском райсуде под председательством судьи Хомяковой.
В зале заседаний расселись противоборствующие стороны: изгнанный из писорга членпис Усохин сидел в одиночестве слева, изгнавшие его членписы в количестве до десяти душ кучно сидели справа. Одиноко сидящий позади них Фёдор представлял публику.
Судья скороговоркой озвучила начальную стадию процесса, начался собственно суд.
–... это преступное сообщество не имело права исключать меня из писательской организации! – старческой дланью указал писатель Усохин на кучкующихся справа коллег, – эти преступники меня оскорбили в целой серии газетных публикаций! Организовали травлю! Оскорбили мои честь и достоинство! Оклеветали! Я спрашиваю, что это, если не тридцать седьмой год!? – старец потряс в воздухе растрепанной газетой, – председатель писательской организации Поганцев назвал меня здесь доносчиком и провокатором! Этот негодяй, годящийся мне в сыновья, бросил мне, фронтовику, обвинение в предательстве!?.. Доносительстве!?..
-Вы на меня заявление в кэгэбэ написали! – подал голос Поганцев.
–А на меня писал как минимум по два доноса в год на протяжении десятилетий! – напомнил Полыхалов-Старший, – меня объясняться в кэгэбэ таскали...
–И на меня телегу в кэгэбэ катнул, – мрачно изрек Пимычев. - Стукач он.
-Эти трое сами на меня доносы в кэгэбэ строчили! – закричал Усохин. – Мне ж их давали там читать! Стукачи позорные!
–Прекратите! – Судья постучала карандашом по столу, – вам слово не давали! Продолжайте, истец!
–Эти клеветники дошли до того, что инкриминировали мне, автору одиннадцати книг, графоманство! – воодушевился старец Усохин.
–Графоман и есть! – подал реплику Полыхалов-Младший.
–А ты-то кто!? – повернулся к нему Усохин, – ты сам графоман! Твои книги – набор агиток! Их никто не читает!..
–Тебя читают!? – уелся Младший, – Твои книги торговки на кульки берут для семечек!
–Оскорбление! – воздел руки Усохин, – так и запишите в протокол, как он сказал!
–Кульки для семечек из них очень хорошие! Что в этом оскорбительного? – деловито вставил Старший.
–Вы слышали!?.. – задохнулся ветеран партии и пера, повернувшись к суду.
–Я удалю всех из зала, если будете выкрикивать с мест! – предупредила судья.
Ожесточение сторон нарастало. Когда прозвучала сумма иска за моральный ущерб – миллион рублей, – страсти вошли в апогей.
–Это Усохин обязан заплатить каждому члену организации по миллиону за то, что терпели его присутствие столько лет! – выкрикнул Пимычев. .
–А я требую с каждого члена организации по миллиону за то, что терпел ваше присутствие столько лет!!! – вскричал Усохин.
–Заплатим! – заверил поэт Кокушкин, – Откупимся, чтобы только больше вас не видеть! Создавайте свою организацию с единственным членом – вами! И возглавьте ее! А в нашей организации вам места нет!
–Не имели права исключать!.. – возопил Усохин.
–Имели! Вас не из союза писателей исключили, а из областной писательской организации! За поведение, несовместимое достоинством писателя!.. Вставайте на учет в любой другой организации, согласной принять в свои ряды такое чудовище!..
–Оскорбление!!! – возопил Усохон.
–Введите себя прилично, или всех выгоню!!! – возопила и судья.
Федор благодарил прогрессивное человечество за избавление его от рутины ручного записывания: японский диктофон исправно мотал всё «на ус».

Получив очередную зарплату в “Вестнике”, урезанную вдвое, Федор привычно пошел к редактору.
–Захарыч, – спросил он Гнилова, – мои материалы “Вестнику” нужны?
–Нужны, а что? – сделал тот удивлённое лицо.
–Почему мне зарплату ополовинили?
–Так уж и ополовинили!
–Сейчас был в секретариате, с ответсекретарем пересчитали мои строки – получилось больше нормы. А заплатили – как за половину!
–Ну и что!? – хмыкнул Гнилов, – у тебя есть еще одна зарплата, водоканальская! Тебе все мало?
–При чем тут водоканал? Сколько раз об этом говорить?
–У нас сотрудники пашут от темна до темна, а ты написал материал левой ногой за полчаса, занес в редакцию – и пошел себе! И тебе я должен начислять полную зарплату!?
–Так я ж материалов публикую не меньше твоих пахарей!
–Ну и что!? – разозлился Митя Гнилов, – не все такие прыткие!
–Ну, что ж, давай расстанемся, – махнул рукой Федор.
–Не дергайся!..Не дергайся! – взвился Гнилов. – Мы и так закрываем глаза на твои прогулы!..
–Какие прогулы!? – насупился Федор, – тебе что надо: чтоб я в редакции торчал от и до, или чтоб материалы давал?
–Не умничай! Ты ведешь себя, как свободный художник, а зарплату требуешь как у штатного корреспондента!
–А я кто? – не понял Федор.
–Иди лучше фельетон обещанный напиши! – ушел от темы редактор, – когда принесешь?
–Когда у тебя появятся деньги для меня.
Две недели Федор не показывался в редакции. Позвонила Оборзелова, сварливо выговорила:
–Кончай бастовать, доначислили тебе зарплату. Получи...
Федор получил деньги и продолжил работу.
А когда в следующем месяце его снова “ополовинили”, дозрел: пора с такой журналистикой завязывать...

Газета “Трибуна” начала публиковать из номера в номер однотипные статьи поэта Пимычева: дед бранил новую власть за ограбление народных масс и разорение страны, называл демократов “дерьмократами” и призывал к свержению ненавистного режима.
Федор встретил деда в помещении писательской организации, куда принес подборку рассказов для коллективного сборника.
–Ты смотри, Федор Михалыч, что творят дерьмократы! – Вскричал поэт. - Какие цены взвили! Сволочи!.. Жрать нечего! Я в войну лучше жил!.. Грабители! Воры!..
–У вас-то что они украли?
–У меня!?.. У меня!?.. – задохнулся от негодования дед, – у меня сорок семь тыщ на книжке оставалось!.. Настоящих ещё, твёрдых рублей! Всё до копейки пропало! Все – козе под хвост!.. Не успел вложить в товар!.. Сорок семь тыщ!.. Всю жизнь копил! Недоедал! Недопивал!.. Думал на старости лет пожить по-человечески! Пожил!..
Дед докричался до дурноты: побелел и стал оседать на стул.

Федор не чувствовал себя обворованным новой властью не только потому, что украсть у него было нечего. Он просто не видел разницы между прежней и новой властью: это были одни и те же люди, сменившие фразеологию, но не повадки. Коммунистическая сущность режима угадывалась в одном видовом признаке, который определял главное – нахрапистые люди явочным путем рвали на куски собственность всех видов, им не принадлежащую. Так было после революции семнадцатого года. Так было и после революции девяносто первого. Век заканчивался тем, чем и начинался: власть оставалась хамской на всех уровнях – от кремлевских кабинетов до жэка. Российская “демократия” имела давно знакомое коммунистическое рыло. У вожделённой кормушки власти правящая кодла совершала перетасовку, вытесняя из своих рядов одних и кооптируя других под крики о народовластии и хряск перегрызаемых глоток.
Эта зоология называлась политикой.
Перетасованная кремлёвская кодла привычно говорила от имени Родины и как-то само собой получалось, что она и есть Родина. А тот, кто против них, тот предатель родины. А они не считаются предателями родины, даже если рвут её на куски.
Фёдор констатировал: и всей этой сволочи я всю жизнь чем-то обязан. А они мне – ничем.



Глава 58 Энергетик из СС.

Люди, долгие годы исполняющие социальные функции,
в конце концов достигают удивительного искусства и
бесстыдства в области лжи.

Эдуард Лимонов.



ПЭЭПиТБ – Правила эксплуатации электроустановок потребителей и техники безопасности: альфа и омега всякого электрочеловека. Святая святых. Отче наш в электротехническом варианте. Всякая просрочка аттестации влечет автоматическое отстранение от работы. Досрочная сдача экзамена приветствуется и одобряется как свидетельство уважения к делу и ПЭЭПиТБ.
Федор сидел на водокачке и листал толстый фолиант ПЭЭПиТБ. Правила он знал, и все необходимые переключения на станции выполнял. Но! Но каждый год повторялось одно и то же: на экзаменах непременно забывал что-то, что в обычное время знал. Сначала Федор думал, что это только с ним одним происходит такой конфуз, но скоро обнаружил, что даже матерые электрики, оттрубившие в своей профессии десятилетия и собственными руками перебравшие все мыслимое электрооборудование, на ежегодных экзаменах “прокалываются” на элементарных вопросах и “плавают” на мели...
И довольно скоро Федор сообразил, в чем тут дело: Правила были написаны так, что нормальный человек воспринимал их как абракадабру. Авторы изъяснялись длиннейшими витиеватыми фразами, и пока электрик продирался сквозь словесные тенёта, он забывал что было вначале, и не понимал, к чему “прислюнить” оконцовку. И так – сотни страниц мелкого шрифта... Прочитав творение, даже опытный электрик переставал понимать что-либо в нем и в смятении начинал нести ахинею перед приемной комиссией...
Федор считал, что Правила должны быть написаны так, как написан армейский Полевой Устав: четко, ясно, лаконично, неувёртливо. Чтобы любой электрик в любое время мог точно знать, что положено делать и как делать.

Председателем экзаменационной комиссии по должности был главный энергетик. Но главные энергетики в водоканале менялись так часто, что электролюди не успевали даже запомнить их в лицо. Знали лишь начальника электроцеха Аверина, который много лет руководил энергослужбой де-факто, исполняя как бы по совместительству и обязанности главного энергетика.

В начале 1993 года в водоканале появился очередной главный энергетик – Юрий Александрович Чернобровин, рослый изможденный гражданин лет за пятьдесят, при очках и “умственных” залысинах на крупной костистой голове. Помимо залысин Чернобровин имел ученую степень доктора технических наук и звание профессора. Его, недавно изгнанного из академического НИИ, привел в водоканал Сруль Зямович Райкин: порадел бывшему сокурснику по политехническому институту. Друзья набросали план грядущих преобразований в энергетическом хозяйстве водоканала и Чернобровин приступил...
Для начала он взял больничный лист и исчез на месяц. Потом появился. Сдал в кадры безукоризненно оформленный больничный лист с непроизносимым диагнозом – что-то там в желудке неправильно проистекало...

Попал Федор Угаров “на лапу” профессору, когда явился сдавать очередной экзамен по ПЭЭПиТБ. Семь членов комиссии поочередно задали Федору семь вопросов и получили семь сносных ответов на них. Удовлетворились. И тут оживился Чернобровин:
–А-а... это тот самый Угаров, который в газетах печатается? Ну-ну... Уникальное сочетание: электрик водоканала и одновременно штатный корреспондент газеты. И еще книги пишет! Не много ли для одного?
Федор молчал. Молчали члены комиссии. Чернобровин полистал фолиант Правил и озарился:
–А скажи-ка, электрик Угаров, в чем суть отличия электродвигателя синхронного типа от асинхронного?
–В том, что в синхронном электродвигателе скорость вращения ротора совпадает с изменением электромагнитного поля, а в асинхронном не совпадает...
–Туманно, – усомнился Чернобровин.
–Вообще-то это вопрос не из правил эксплуатации, а из правил устройства электроустановок, – подал реплику начальник электроцеха Аверин, – давайте задавать вопросы по существу.
–Александр Петрович, председателем комисии являюсь я! – осек его Чернобровин, – и я буду определять, что спрашивать.
И профессор принялся с пристрастием допрашивать Федора, шпыняя вопросами по теории электротехники от петли Гистерезиса до фигуры Лиссажу...
С большим, глубоким удовлетворением профессор вписал Угарову “неуд” в удостоверение электрика.
–Ваши познания в электротехнике находятся на уровне познаний домашней хозяйки! – глубокомысленно объявил мэтр, – я поражаюсь, куда до сих пор смотрели прежние главные энергетики водоканала? Как можно доверить электрооборудование столь неподготовленному персоналу? Я это исправлю...

Повторный экзамен Федору назначили через две недели. К тому времени главный энергетик Чернобровин снова ушел “на больничный”, и обязанности председателя комиссии исполнял начальник электроцеха Аверин. Он и члены комиссии задали Федору вопросы, получили ответы и сочли их достаточными: Федор подтвердил четвертую группу допуска по электробезопасности, и мог еще год работать до следующей переаттестации.

Профессор-доктор Чернобровин в это время находился в Москве на съезде партии социального Согласия – СС. Съезд проходил в одноместном гостиничном номере “Дома колхозника”. Присутствовало двое: Чернобровин и нанятый им странствующий телеоператор Гоша Драбкин с похожей на “Стингер” первобытной телекамерой.
Являясь председателем партии СС и единственным её членом, Чернобровин открыл съезд, огласил регламент, предоставил сам себе слово и бросил в “зал” свое видение текущего момента:
– ... таким образом, наша идейная база полностью соотносится с принципами социализма и противостоит нахрапу капиталистической анархии. Историческая вина КПСС заключается в том, что она не смогла очиститься от прихлебателей, партия выродилась и превратились в нечто аморфное... Где, я спрашиваю, настоящие коммунисты!? Их оттерли в тень! На виду – перевертыши!..
Гоша Драбкин снимал действо скрежечущим аппаратом.
Профессора несло. Он всегда приходил в приподнятое состояние духа после очередного цикла оздоровительного голодания, которым увлекался с юности. Как раз вчера он закончил десятидневную голодовку, и начал вводить в свой очищенный от шлаков организм научно обоснованные дозы питательных веществ: побеги пророщенной пшеницы, распаренный корень солодки и морковную сечку, сдобренную всемогущим яблочным уксусом...
Эффект был очевиден: от ораторского накала дрожал графин на столе и тренькали стаканы. Если б профессора не остановили гостиничные служащие, встревоженные криками в профессорском номере, он говорил бы без перерыва неделю.
-Завтра же протолкну в эфир! – Заверил профессора Гоша. – Задний и боковые планы подмонтирую, будет, как в дворце съездов! А сейчас прошу рассчитаться, в кредит не работаю…

Чернобровин появился на работе через месяц. Сдал “бюллетень” в отдел кадров и возник в кабинете директора, где шла планерка.
–Нашлась пропажа, – поморщился Сруль, которому без главного энергетика приходилось часть его дел тащить самому.
Чернобровин послушал, о чем токуют водоканальцы и, когда гам несколько приутих, вставил реплику:
–Прежде чем говорить о задвижках и трубах, надо навести элементарный порядок в водоканале: выгнать пьяниц и бездельников, а также случайных попутчиков.
Присутствующие странно посмотрели на главного энергетика.
–Пока в водоканале работают такие специалисты, как электрик Угаров, порядка не будет! – развил тезис Чернобровин, – и пока им будет потакать Аверин, который аттестовал Угарова вопреки здравому смыслу!
–Дался тебе этот Угаров! – удивился Сруль, – сидит он на Алтайской, и пусть пока сидит. Ты бы сам занялся наконец делом! Третий месяц числишься главным энергетиком, а к работе не приступал!
Чернобровин оскорбился:
–Я болел!
–Знаем твои болезни.
–Вы на что намекаете?
–Видели вас по телевизору, как вы, считаясь на больничном, выступаете на съезде своей партии в Москве!
–Одно другому не мешает!
–Мешает! Вы одновременно еще работаете по совместительству профессором кафедры электротехники в водном институте! Для водоканала – вы на больничном, а для водного института – читаете лекции! И в Москву ездите!..
-На свои езжу!
-Полученные по фальшивому больничному!
-За клевету ответишь!
-А ты за подлог!
Бывшие однокурсники забыли о присутствующих.

За годы советской власти водоканал сменил несколько личин. Сначала большевики нарекли его Водоканалтрестом. Потом – Коммунальной конторой. Затем водоканал получил новый статус – производственное управление. После него – производственное объединение: водоканалу подчинили все водопроводы и канализации малолюдной области, равной по территории буржуазной Франции. На планерку к генеральному директору стали прилетать самолетами кадры с отдаленных мест, поездами – из мест не столь отдаленных, автомобилями – из мест, куда дотягивались через сибирское бездорожье колеи, именуемые дорогами...
На заре капиталистического возрождения водоканал стал муниципальным предприятием. Это-то обстоятельство и послужило импульсом к дальнейшему самоутверждению Чернобравина в водоканале:
–Раз мы муниципальное предприятие, значит мы должны иметь муниципальный заказ! – возвестил он на собрании водоканала, собранном профкомом по поводу невыплаты зарплаты в течение пяти месяцев, – и мэрия будет обязана своевременно оплачивать нам услуги! Но даже не это главное, главное – нынешнее руководство водоканала не способно работать в рыночных условиях! Пока водоканалом руководит Сруль Зямович Райкин, мы так и будем работать бесплатно!
Сидевший в президиуме Райкин нервно передернул усиками “а ля Гитлер”, зачем-то снял очки, отчего его обрюзгшее лицо стало неузнаваемым: не привыкли водоканальцы видеть его без очков.
А опытный оратор Чернобровин продолжал развивать мысль в нужном для него направлении:
–Нужен новый человек у руля водоканала! Человек, не зацикленный на традициях, понимающий философию времени и чутко реагирующий на изменение экономических условий, человек с научным интересом ко всему новому...
К концу монолога как-то самой собой стало понятно: нет лучшей кандидатуры на роль главы водоканала, чем профессор-доктор Чернобровин.
На другой день юрисконсульт водоканала Кошадрина по распоряжению Райкина подготовила приказ об увольнении главного энергетика Чернобровина “в связи с систематическим неисполнением служебных обязанностей”. Сруль прочитал творение, одобрительно хмыкнул и подписал.
И тут в его кабинет вошел Чернобровин.
–Все! – провозгласил Сруль, – больше ты здесь не работаешь! Вот приказ о твоем увольнении! – он помахал в воздухе бумагой, – освободи помещение!
–Подумаешь, приказ! – пожал плечами главный энергетик, – подам в суд и твой приказ отменят! Я тебя еще переживу здесь.
Райкин посмотрел на сокурсника-сослуживца, пошевелил усиками, нервно заметил:
–Как бы тебя отсюда вперед ногами не вынесли!
–Угрожаешь!? – озарился Чернобровин, – ладно, свидетели подтвердят!..
Свидетели сцены – юрисконсульт Кошадрина и главбухерша Тэтчер неодобрительно усмехнулись.
–Давай, давай, шагай отсюда! – подбодрил главного энергетика Срулъ, – а то и вправду вперед ногами вынесут!
Чернобровин хлопнул дверью.

А через несколько дней Сруля пригласили в районную прокуратуру для дачи объяснений по поводу “угрозы лишить жизни главного энергетика водоканала Чернобровина” – так тот изложил события в своем заявлении о возбуждении уголовного дела против Райкина Сруля Зямовича.
Прокурор Песцов протирал очки носовым платком, пока Райкин читал заявление Чернобровина. Сруль прочитал, снял свои “минус три” и тоже стал протирать их носовым платком.
–Что можете сказать по данному поводу? – спросил прокурор.
Сказать было нечего. Но сказать что-то было надо.
–У Чернобровина давно с головой не в порядке, – сказал Сруль, – всем известно, что он - шиза.
–Значит, вы приняли на работу заведомо больного человека и назначили его на ответственную должность? – спросил прокурор.
–Почему заведомо?.. – пробормотал Сруль.
–Тогда это вы довели его до шизы?
Следующее заявление Чернобровин отнес в Советский райнарсуд. Это был иск к муниципальному водоканалу о признании незаконным увольнение главного энергетика Чернобровина и восстановлении его в прежней должности...
Несколько месяцев билась водоканальская юристка Кошадрина, по прозвищу Помойка, в районном суде, оспаривая доводы Чернобровина, но безуспешно: суд признал увольнение незаконным и обязал водоканал восстановить истца в прежней должности.
Обжалование решения в областном суде ничего не изменило: облсуд подтвердил решение районного суда.

Главный энергетик водоканала Чернобровин Юрий Александрович утром вошел в кабинет директора водоканала Райкина Сруля Зямовича, поприветствовал собравшихся на планерку коллег и при гробовом молчании уселся на стул возле длинного стола. Райкин, как ни готовился к неминуемой встрече со строптивым энергетиком, не смог скрыть раздражения:
–Явился не запылился!
Молчание было ему ответом.
Исполняющий обязанности главного энергетика начальник электроцеха Аверин поднялся и вышел. Прошел в свой кабинет, закрылся и оцепенел в кресле. Аверин пришел в водоканал юным выпускником электромеханического техникума, работал электриком на всех объектах водоканала, знал здесь все и всех. Был энергетиком на подземном водозаборе, на НФС, в тридцать пять лет стал начальником электроцеха предприятия, не стремился расти в должности дальше, хотя ему регулярно делались предложения стать главным энергетиком. Мало кто из подчиненных Аверина понимал, что их жестковатый, уверенный в себе начальник стесняется принять предложения стать главным энергетиком только из-за того, что не имеет высшего образования. Так и шло: главные энергетики в водоканале менялись почти ежесезонно, уходили, их обязанности исполнял начальник электроцеха Аверин, потом снова появлялся какой-нибудь главный, снова исчезал...
Телефонный звонок вывел Аверина из оцепенения.
–Ты почему ушел? – раздался в трубке раздраженный голос Райкина.
–Потому что к работе приступил главный энергетик.
–Главный энергетик ты! – взвился голос директора.
–Главный энергетик – Юрий Александрович Чернобровин! – парировал Аверин.
–А я сказал: не будет Чернобровин здесь работать! Ты будешь!
–Хватит с меня, – буркнул Аверин, – у меня достаточно своих дел.
Тресь!!! – хрюкнула брошенная Срулем трубка.
Этажом ниже, в кабинете директора, собравшиеся на планерку командиры производства проследили взглядами, как Сруль грохнул трубкой об телефонный аппарат, переглянулись: планерка обещала не состояться при таких “внутренних обстоятельствах”. Главный энергетик Чернобровин повернул к директору свою большую голову, назидательно сказал:
–Ведите себя поприличнее. Вы не на собственной кухне.
Как кипятку Срулю в штаны плеснул: тот взвился над креслом, пробежал по кабинету к двери, резко повернулся и взвизгнул:
–Чернобровин, освободи помещение!
Чернобровин насмешливо посмотрел на директора, пожал костлявыми плечами:
–Не имею возможности. По должности обязан присутствовать на планерках у руководителя предприятия. Если вы возражаете, обратитесь в вышестоящие инстанции, чтобы там пересмотрели функциональные обязанности главного энергетика. Или увольтесь, если вас не устраивает существующий порядок должностных взаимоотношений.
–Ну, ты доиграешься! – взвизгнул Сруль.












Глава 59 93-й год.

… Верный член партии. В связях,
порощащих его, не замечен. Истинный
ариец. С товарищами поддерживает
хорошие отношения. Беспощаден к врагам рейха.

Из характеристики на штандартенфюрера
Штирлица Макса Отто.



Редакция “Вестника” размножалась. Когда Федор сюда пришел осенью 1991 года, в штате числилось тридцать человек, из коих пятнадцать – пишущие журналисты. Весь этот “взвод” размещался в нескольких комнатках горисполкома. Через год штат удвоился, а количество “площадей” осталось тем же: люди сидели “друг на друге”, чему способствовало то обстоятельство, что большинство журналистов свои материалы писали прямо в редакции: приходили на работу к девяти и до восемнадцати часов усердствовали. Горисполком сжалился над тружениками пера и переселил весь этот “живой уголок” в дворовый флигель.
Просторный одноэтажный флигель, “срубленный” из добротного кирпича во времена доисторические, имел еще просторные подвальные помещения, поэтому расположились вольно. Но странное дело, штат редакции продолжал расти, незаметно проскочил отметку “сто” и видно было, что это не предел.
–А как вы хотели? – довольно пояснил на очередной летучке Гнилов, – мы солидная городская газета с перспективами роста! Тут уже тесно.
–Порода у нас такая, – сказал Федор. – Любые формы заполним своим содержанием. Дай нам Эмпайр-Билдинг, через неделю тесно станет…
–Не дергайся!!! – взвизгнул Митя, – ты все способен опошлить!
–Да я чо, я ничо, – сделал скорбное лицо Федор, – раз тесно, значит тесно! И то сказать, нас тут уже на стрелковую роту набралось, скоро батальоном сделаемся. А там и до полка рядом… Отдали б уж нам лучше все здание горисполкома, а горисполком сюда...
Митя вскричал, будто на ежа сел. Сотрудники сидели молча, выжидая, когда шеф закончит свое диковинное соло. Николай Бессмертный, политический обозреватель “Вестника”, шепнул Федору: “Смойся потихоньку, чтоб не пришлось на гроб для Мити скидываться, он до инфаркта может довизжаться... Ты для него как красная тряпка для быка...”


Тихо было на водокачке. Ночь за окном стыла плотная, глухая. Федору не спалось. Заварил чай, прохаживался по дежурке.
Благословенный уголок, водокачка Алтайская, неслась вместе с земным шаром сквозь космический мрак в никуда и туда же несла Федора.
Он сел за стол и стал писать фельетон. Строки заполняли лист за листом, и Федор не заметил, что уже рассвело и пора собираться домой. Чтоб согнать усталость, забрался в душ, поплескался под жгучими струями. Дожидаясь появления сменщика, прилег на постель, и сразу уснул. И снова увидел во сне себя, летающего над опушкой веселого березового леса, под солнечными струями: маленький Федя все так же бегал по воздуху, отталкиваясь от зеленых крон, и все бежал-летел, бежал-летел... И вдруг ударил глухой тяжелый гром, небо мгновенно посуровело и гром бил, бил, бил, приближаясь все ближе и ближе к Федору, и порхание стало неуклюжим, пятки уже не отталкивались от крон, а вязли в них, взлететь становилось все труднее и труднее...
Федор открыл глаза. “Бум-бум-бум!!!” – ухала входная дверь. Федор вскочил с лежанки, пошел открывать.
–Ну, ты и дрыхнуть! – поприветствовал его Ебуард, явившийся дежурить на смену Федор, – суток тебе мало! Ты посмотри, уже десять часов! Ладно еще я на полтора часа задержался, а если б вовсе не пришел? Ты и дрых бы так двое суток до другого сменщика!..
Ебуард плюхнулся в кресло и помотал крупной головой.
–Ох... – сказал он, – до утра пили... Пасху отмечали! В церковь заходили – тьма народу!
Ебуард посидел оцепенело, вздохнул тяжко.
-Бляха-муха, – принялся он раскаиваться, – до чего надоела эта пьянка, никаких сил нет! Каждый день какой-нибудь праздник – то пасха, то рождество, то день коммунальщика, то день защиты детей, то триста лет со дня написания Лениным статьи “Что делать?”, то ещё какая-то дата, значит опять: пить, пить, пить, пить… Нет, пора, пора завязывать... Здоровья никакого не осталось. Пора жениться. Нынче же женюсь... Мне уже пятьдесят пять лет! Пора.
–Ты и десять лет назад говорил: пора.
–Ну!.. Надо ж выбрать бабу такую, чтоб не грызла, похозяйственней...
–И помалосильней, чтоб не сопротивлялась, – подсказал Федор.
–Это само собой! – посерьезнел Ебуард, погрозил пальцем воображаемой посягательнице на его свободу, – и чтоб ни звука! Без права голоса! Вари шти, стирай бельё и - тише воды, ниже травы!
Все ясно, – понял Федор, – тогда тебе нужна глухонемая карлица с огромными руками и низшим кулинарным образованием.
–Во-во! – обрадовался Ебуард. – Очень верное понимание…
Рёв “колокола громкого боя” потряс водкачку, заглушив все иные звуки: кто-то нажал сигнальную кнопку на проходной.
-Кого ещё принесло? – Ебуард глянул в “перископ” - установленное за окном зеркало, в котором отражалась территория, напрямую не видимая из окна.
-Ух ты! – сказал Ебуард. – Они уже здесь.
-Кто – они?
-Те же. Жора с Захарычем. И примкнувший к ним Сигизмунд. И сумка у Жоры, это не просто так… Чует моё сердце, пасха ещё не кончилась…
-Она целую неделю будет! – Утешил Фёдор.
-О! – воспрянул духом Ебуард. – Не зря наши предки выбрали православную веру!

Гости источали ароматы винной бочки, а когда Жора Который Боря воздвиг на стол трёхлитровку с прозрачной жидкостью и снял с неё крышку, потянуло спиртовым ароматом.
-Двойной перегон! – доложил, - горит, как керосин!
-Годится для причастия. – Одобрил Ебуард.
Началась дегустация. Фёдору пить не предлагали, в связи с тем, что его ждут дела. Предлагали только попробовать и оценить.
-Через угольный фильтр пропустил! – Совращал Жора. – На травах настаивал! Ты полстакана прими, - и больше ни-ни! И дай заключение! Божественный напиток! Специально к пасхе готовил!..
-Главное, не дыши! – Напутствовал Захарыч. – Хлоп! залпом, замри и потом тихо выдохни. Вдумчиво. И - как боженька босиком по душе пройдёт. После этого можешь идти куда хочешь. Хоть ленинским путём. Хоть обходным.
-Сто грамм – святая доза! – бубнил Ебуард. – Это как причастие церковное: если отвергаешь, значит не православный! Не наш! Другой расы! Не товарищ, не брат! Ты православный?
-Православный, - сознался Фёдор.
-Тогда прими за воскресенье господне. Не гневи бога.
Фёдор сдался. Взял стакан, по-гусарски оттопырив локоть, склонил голову над дозой и оцепенел в задумчивости. Затем резко осушил посудину и снова окоченел. Ждал. Волна благодати снизошла вниз по змеевику, в животе потеплело. Но какая-то ершистость бытия ещё ощущалась.
-Ну как? – спросил Жора.
-Не понял.
-Значит доза не та! – Заверил Жора и плеснул в стакан ещё. – Ну-ка, ещё трошки…
-Погоди, хоть коркой занюхаю…- прохрипел Фёдор.
-Озверел!.. – зашипел Жора, - осквернять жратвой святое причастие!? Это вроде как после первого поцелуя за бока тискать! Не святотатствуй! Держи!
Фёдор принял вторую дозу и остолбенел.
-Вот, совсем другое дело! – Одобрил Захарыч. – А то как не родной…
Когда компания продегустировала банку до дна, Жора констатировал:
-Настоящий ариец после первой не закусывает!
И достал из сумки вторую трёхлитровку.

Ольга тормошила Федора долго. Он мычал и не приходил в сознание.
–Да проснись же ты!.. – взрыднула Ольга и влепила “полутрупу” оплеуху.
“Полутруп” отворил очи. Смотрел тупо.
–Вставай! – вспушилась Ольга, – ты что, не знаешь, что произошло!?
– Пасха…
–Дурак! Авария на химкомбинате! Выброс радиации!.. Все, кто может, бегут из города!..
–Ну и пусть бегут, – Федор закрыл глаза и сразу захрапел.
Ольга вскочила на тахту и в порыве нелюбви стала пинать мужа в бока:
–Алкаш! Вставай, боров проклятый!.. Ребенка спасать надо!..
–Ребенка? – захлопал глазами Федор, – какого?
–Олю! Радиация!... А Оля... – Ольга зарыдала, и именно это обстоятельство отрезвило Федора. Он сел, послушал причитания, узрил суть и скомандовал:
–Быстро собирайтесь и – в Кажди-Сай!
–А на какие деньги! – зарыдала Ольга, – в доме ни гроша! Ты все пропил! Я уже и так занимаю!..
Федор поднялся, походил по комнате.
–Вы пока тут собирайтесь, я сейчас принесу деньги.
И вышел. Доехал до редакции. Ломая сопротивление главбуха и редактора, вырвал у них месячную зарплату, вытряс еще и гонорары за последние публикации. Затем заехал в водоканал, получил отказ выдать зарплату, написал заявление на выдачу материальной помощи в размере двух месячных зарплат, и через два часа хождения по кабинетам буквально вырвал деньги... Сумма получилась достаточная. Когда он приехал домой и вручил Ольге деньги, она обняла его и тихо заплакала.
–Странно, – сказал Федор, – а мы пили и не слышали никакого атомного взрыва. Да радиация на нас и не действует...
–Пулемет на вас действует! – вскипела Ольга, – и то если в упор!

“Соломенный вдовец” Угаров, в конце апреля отправивший своих Ольг в Киргизию, впрягся в работу: статьи, фельетоны, репортажи публиковал под своим именем и под псевдонимами едва ли не в каждом номере газеты. И повторялась та же история: ему выплачивали неполную зарплату, Федор бросал работу на неопределенное время, ему доплачивали остальные деньги, приступал к работе...
Из Каджи-Сая позвонила Ольга:
–У нас тут все нормально. Брат Сергей прилетел из Харькова. Назад он будет возвращаться с заездом в Истомск. Тут вся родня насобирала кучу старых советских денег и вручили Сергею, чтоб он тебе их передал. Ты обмени их на российские и привези в Каджи-Сай, когда за нами поедешь! Не забудь. А то пропадут деньги, их ни в Киргизии ни на Украине не обменят. Запомнил?
–В начале августа.
–Ясно. В начале августа беру отпуск в водоканале и еду в Каджи-Сай на целый месяц.
–А в редакции тебя отпустят?
–А и их и спрашивать не собираюсь. Оставлю пачку материалов: тискайте хоть два месяца в каждом номере...
–А если выгонят?

Федора не любили в редакции. Писал он много и быстро, живо – его материалы выделялись среди других публикаций. Он сам выбирал темы, писал о чем хотел и что хотел, появлялся в редакции когда хотел – вел себя, как свободный художник. Для большинства сотрудников это было непереносимо. И еще: люди, плоть от плоти советские, не могли взять в ум, как такое может сочетаться: монтер с водокачки, писатель, журналист…

Ольгин брат Сергей приехал в Истомск с рюкзаком вышедших из употребления советских денег: новый антисоветский режим отпустил один месяц на обмен старых купюр на новые. Федор завел “шестерку” и они с Сергеем, прихватив еще троих федоровых друзей, в нескольких сберкассах поменяли все деньги.
–У вас тут еще рай по сравнению с тем, что у нас в Харькове, – сказал Сергей, – совсем хохлы захирели без России. Я, инженер, получаю в месяц столько, сколько ты, электрик, получаешь в день!
–Не может быть, – не поверил Федор.
–Может. Какая у тебя зарплата в водоканале?
–Черт ее знает, инфляция, все каждый месяц меняется, платят с запозданием.
–Ну, за июль сколько начислили?
–Тысяч пятьдесят… Мизер.
–Вот. А моя месячная зарплата на харьковском авиазаводе, если перевести на ваши деньги – три тысячи рублей.
–М-да.. – крякнул Федор.
–А в Киргизии еще хуже, – подытожил Сергей, – чем люди живут, непонятно.
–Твои родители не бедствуют?
–Нет. Отец правильно сделал, что свой дом построил, сад развел, огород, живность, пасеку. Работать приходится много, зато от нужды избавлены, Да и много ли двоим старикам надо. А Игорь через забор от отца живет, а на пасеке работать не хочет, думает своим шахтерством прожить. Хрен-то: встала шахта. Чем он теперь хлеб зарабатывать будет, непостижимо... Приедешь туда – сам увидешь.
Через несколько дней Федор и Сергей электричкой добрались до узловой железнодорожной станции Тайга и расстались: Сергей укатил на запад поездом Владивосток–Харьков, а Федор через несколько часов двинулся на юг поездом Красноярск–Бишкек.
И не заметил двое суток пути: отсыпался за все предыдущие недосыпы.




Глава 60 Проклятие.

Возлюбил проклятье – оно и придёт на него…

Псалом 108


Федор поразился: как заплошала столица Киргизии всего за два года суверенитета! Пустые магазины, немые заводы, грязные улицы...
Проблемой стало добраться от Бишкека до Каджи-Сая: автобусы ходили на Иссык-Куль редко и без всякого расписания...
Ему удалось найти автобус, идущий на Пржевальск по южному берегу Иссык-Куля мимо Каджи-Сая. Водитель-киргиз согласился взять с условием: никаких билетов, плата наличными – две билетных цены. Деньги собирал напарник водителя, мордатый киргиз с огромным животом. Федор вручил ему деньги и сел на свободное место.
–Сюда не садись! – заявил мордатый, – тут занято!
–Кем занято? – не понял Федор.
–Занято! – раздраженно повторил киргиз, – вон туда садись, на последний ряд!
Последний ряд – толстенная плаха, положенная поперек салона на какие-то замазученные ящики.
–Этот насест разве для пассажиров? – удивился Федор.
–Для пассажиров! – злился человек-живот, – не хочешь там сесть, вылазь! Вали в свою Россию! Там тебя на мягкое место посадят!..
Вот теперь Федору стало все ясно: национальное самосознание киргизского народа распространилось и на этот автобус.
Вариантов не было. Ехать в Каджи-Сай так или иначе было необходимо. Федор сел на плаху и стал наблюдать, что будет дальше. Автобус постепенно заполнился пассажирами киргизского обличья, которые расселись на сиденьях Икаруса. Кроме Федора нашелся еще один русский пассажир, которого мордатый киргиз усадил также на деревянную плаху рядом с Федором. Так они и ехали вдвоем на одной плахе позади настоящих сидений. Киргизы оглядывались на изгоев, во взорах угадывалось удовлетворение: каждый должен знать своё место.
Икарус торпедой несся по Чуйской долине, обрамленной уходящими в поднебесье горными пиками-снежниками, мелькали бесконечные сады и богатые усадьбы, по обочинам нескончаемой вереницей тянулись предназначенные для продажи горы арбузов, дынь, стояли ведра с яблоками, помидорами, абрикосами, вишнями... и нигде не видно было продавцов. Здесь были иные нравы, нежели в России: хочешь купить что-то, останавливайся, зови с подворья хозяев, расплачивайся и бери товар... Изобилие плодов земных выходило за рамки федорова воображения, а цены удручали своей малостью. В Ивановке автобус остановился на несколько минут возле базарчика, и Федор вышел, поглазел на дыры природы. Покупателей не было, были одни продавцы, похоже сами не знающие, зачем они тут дремлют. Ведро великолепных помидоров предлагалось, в переводе на “твердую валюту”, за один доллар. Столько же стоило ведро яблок. И груш. Вишен...
–Вы бы к нам в Сибирь все это везли, – сказал Федор продавцу-киргизу, – там бы от покупателей отбою не было. И цену хорошую взяли бы.
–Пока в Сибирь эти яблоки приедут, они по доллеру за штуку будут , – хмыкнул киргиз, – сначала наши менты дань возьмут, потом казахские, потом ваши российские. Золотое выйдет яблочко.
–Куда ж вы денете тут такую прорву овощей-фруктов?.. Ведь десяти Киргизиям не схрумкать все...
–Сгноим, – махнул рукой киргиз, – впервые, что ль...

Поселок Каджи-Сай на берегу Иссык-Куля еще пару лет назад казался Федору раем земным. В августе 1993 года он уже не казался раем. Давно и безнадежно угасли единственные здесь предприятия – завод полупроводниковых приборов и крохотная шахта. Жутко зияли пустыми оконными проемами покинутые жителями пятиэтажки, споро и скоро разграбленные. В частном секторе многие усадьбы были заброшены, заколочены окна домов, стремительно зарастали дикой флорой. Все, кто мог, бежали из поселка...
Федор ходил по странно обезлюдевшим улицам некогда оживленного поселка, отмечая, что и автомобили тут как вымерли, никакого движения...
На берегу озера торчали корпуса пансионатов, в которых не было постояльцев. Федор слонялся по пустому пляжу в чем мать родила, не рискуя оскорбить общественное мнение своим видом в связи с отсутствием общества или хоть какого-то человека поблизости. Рыжий крупнозернистый песок был чист и девственно нетронут. Гигантская линза Иссык-Куля голубела под солнцем, и казалось, что снежные пики на том берегу вырастают прямо из воды...
Федор поймал себя на ощущении, будто в Кажди-Сае взорвалась нейтронная бомба избирательного действия: осталось несколько человек, остальных смело. Но это ощущение исчезло, когда он сел в тестев жигуленок и направился к дому. Из стеклянной будочки у безлюдной дороги вдруг выскочил киргизский человек в советской милицейской форме и, взмахивая жезлом, бросился под колеса с криком:
–Стой! Стой!
Федор остановил машину, с любопытством смотрел на внутреннего воина с лейтенантскими погонами.
–Почему нарушаете правила!? – застрожился лейтенант, – почему не показали правый поворот, когда выезжали с пляжа на дорогу!?
–Кому показывать? – поинтересовался Федор и кивнул влево, – туда пусто до горизонта, – он кивнул вправо, – и туда до горизонта на тыщу верст ни души.
–Закурить есть? – перешел к мирным переговорам гаишник.
–С этого и надо было начинать, – Федор вынул пачку “примы”, – держи, брат.

Пока Федор Михайлович Угаров находился в Киргизии, его брат Михаил Михайлович в Истомске обихаживал парализованную мать. Ему помогал Владимир Игнатьевич Генералов, когда был относительно трезв. Потому что абсолютно трезвым ветеран принудработ не был никогда.
И вдруг в Истомске появились Наталья Михайловна и Сергей Михайлович Угаровы: возникли в доме матери, когда там был и Михаил. Тот увидел сестру с братцем и от радостного волнения даже заикнулся:
–Вот т-т-т-ак встреча!..
И кинулся обниматься. Но сестра Наталья уклонилась от объятий, а брат Сергей молча прошел в спальню к матери.
Далее все было некрасиво и шумно.
–Ну и бардак !.. – начала разнос Наталья, - Что это за бутылки тут!? А это что за тряпки на окне!? Выкинуть!
–Не командуй! – Бетонно сказал Генералов.
Наталья посмотрела на него, как великая княгиня на самозванца:
–А лагерникам здесь вообще делать нечего! Собирай свои манатки и – вон отсюда! Чтоб вони твоей тут не было!.. Живо!
–Ты на кого хвост поднимаешь!? – начал заводиться Игнатьич.
–Давай-давай, не задерживайся! – поторопила Наталья.
Игнатьич схватил со стола хлебный нож и взмахнул им...

Наталья визжала так, что слышно было всему Московскому тракту.
Михаил с Сергеем отняли у ветерана его излюбленное орудие труда, сняли с шифоньера впечатлительную Наталью, которая влетела на верхотуру сама не знает как. После чего условно трезвый Игнатьич ушёл опохмеляться.
Наталья быстро пришла в себя и взяла власть в свои руки.
–Забираем мать! – решила она, – В этом вертепе ей оставаться нельзя!
Полупьяный Сергей только кивал в знак согласия. Михаил пытался было остановить неистовую сестрицу, но получил отпор и укор:
–А ты молчи! Вы с Федькой до чего мать довели!? Затолкали её в этот хлев! К уголовнику!.. На погибель!?.. Изверги! Вы мне не братья! Будьте вы прокляты!

Наталья быстро подготовила мать к переезду, оформила документы и договорилась с аэрофлотскими кадрами. В назначенное время к дому на Московском тракте подошла машина “Скорой помощи”, загрузили в нее носилки с парализованной Еленой Федоровной и покатили в аэропорт к рейсу Истомск–Ленинград. Через пару часов самолет был уже в воздухе.

А в Истомске за бутылкой самогонки сидели ошарашенные Владимир Игнатьевич Генералов и Михаил Михайлович Угаров, осмысливали происшедшее.
–Дурища твоя Наталья... – бубнил Генералов, – сорвала мать с места, теперь старая будет лежать на глаженых простынях, но без радости: бревно-бревном... Тут она среди своих была!
–Погоди! – запоздало кипятился Михаил, – хватит мурцовки, назад привезет! Пусть потешится малость, осенью точно привезет... Жалко, Федька не вовремя в Киргизии оказался, при нем Наталья так с нами не разговаривала бы... Он там, засранец, на песочке парится, а мы отдуваемся.

Вернувшись из вояжа, Федор утешил брата:
–А может быть так оно и лучше...
Михаил, только что возмущенный самоуправством сестры, согласился с Федором:
– Вообще-то да... Ты знаешь, когда надо было мыть мамашу, не по себе становилось. Я не брезгую, но... как бы тебе сказать...
–Ясно: потому что мать.
–Вот именно...
В квартире на Московском тракте кантовался одичавший от возлияний Игнатьич. Когда Федор заглянул к нему через полмесяца после возвращения из Киргизии, содрогнулся: за висевшей на одной петле входной дверью кончалась цивилизация, и начинался пещерный период...



Глава 61 Квадратные метры.

Квадратный метр – родина будущих, неизвестных
народов в громадном трудовом районе.

Полевой большевик Копёнкин.



Однокомнатная “хрущевка” – это 30 квадратных метров жизненного пространства, на котором расположены жилая комната, кухня, совмещенная с туалетом ванная клетка, коридор. Трое Угаровых толкались на этих “пространствах” денно и нощно. Федор скоро обнаружил, что никакое литературное творчество дома невозможно: днем ему негде было уединиться со своей пишмашинкой, а если он уединялся ночью на крохотной кухне, то от стрекотания все той же машинки просыпались обе Ольги...
Спасением стала бы любая другая квартира, в которой была бы еще одна комната. Вот только взять эту другую квартиру было негде. Об обмене с доплатой не могло быть речи: нечем было доплачивать...
Перебрав все мыслимые варианты, Угаровы пришли к тому, от чего пытались уйти: перспектив нет.

Идея обратиться в свой водоканал с просьбой “расширить” жилплощадь Федора не вдохновляла: знал, какая грызня идет за “общественное” жилье и учитывал прохладное отношение к нему командиров производства.
И все же осенью девяносто третьего он пошел к директору водоканала Райкину со своими жилищными проблемами. Райкин, на удивление, к ситуации отнесся с пониманием.
–Да, – доверительно кивнул босс, – для писателя жить и творить в одной комнате с семьей невыносимо. Где ты раньше был? Почему до сих пор не обратился ко мне?
–Нужды не было, – пожал плечами Федор, – жил один, хватало и однокомнатной. Меня и на очередь никто не поставил бы тогда. А вот женился, и дочь появилась, все разом изменилось...
–Ясно, – подытожил Райкин, – помогу. Только придется подождать год. А в девяносто четвертом получишь двухкомнатную. Нам завод “Ролик” задолжал одну двухкомнатную, в следующем году обязуются отдать в своем новом доме на Вокзальной. Отдашь водоканалу свою однокомнатную и взамен получишь двухкомнатную на Вокзальной. Согласен?
–Согласен.
–Ну и прекрасно. Жди. Напиши заявление в профком, оформи все, и через год обменяем тебе однокомнатную на двушку.

Сруль Зямович Райкин проводил взглядом уходящего из его кабинета Федора Михайловича Угарова и, когда за тем закрылась дверь, поднял телефонную трубку.
–Бундерс слушает! – раздался из трубки такой громкий крик председателя колхоза “Сухоложенский” Нагана Косриэловича Бундерса, словно Наган сидел прямо в трубке.
–Райкин это, – сказал Сруль.
–Привет, привет! – обрадовался Наган Косриэлович, – рад слышать!
–Сейчас у меня был Угаров.
–И что!? – насторожился Наган.
–Квартиру просит. Тесно ему в однокомнатной...
–На ловца и зверь бежит... – голос Нагана стал сиплым, – и что ты?
–Пообещал помочь.
–Молодец! – обрадовался Бундерс, – ай, какой ты молодец! Слушай, я заеду к тебе вечером домой!
–Жду.
Вечером в своей квартире Райкин был с Бундерсом много разговорчивее. Приятели за “чашечкой сакэ” обсудили ситуацию и пришли к общему мнению, что лучшего случая расчитаться с Угаровым за его журналистику и специально не придумать…
–По самые бакенбарды насадим! – засмеялся Бундерс, разомлевший от выпитого вина, – чтоб не сорвался!
–Хе-хе-хе-хе!.. – дружно рассмеялись приятели.
–Плевать я хотел на этого писателя! – вдохновенно вещал Райкин, – у меня в водоканале нет писателей! Есть кадры! И вообще, русские должны быть только пролетариями! Это нация монтеров и сантехников! А не писателей! И Федька Угаров – монтер водоканала, а не писатель! Пусть знает свое монтерское стойло и не высовывается! В литературу он полез! В журналистику!.. А мы его – в дерьмо рылом! Хе-хе-хе-хе!.. Не сами мы, его же славян на него натравим! Пусть жрут его! И топчут! В дерьмо!.. Хе-хе-хе-хе!..
–Хе-хе-хе-хе!.. – рассыпался и Бундерс, – нация сантехников и монтеров!.. Вот и пусть жрут своего монтера! Хе-хе-хе-хе!... С дерьмом! Он и есть дерьмо! Как в Талмуде: кто не еврей – тот кал! Навоз!

“Алтайцы” понесли потери: деда Муравья выгнали за “аморальное поведение, выразившееся в пьянстве” – так значилось в приказе о его увольнении. Знатоки понимали, что дело не в пьянке. За пьянку из водоканала не выгоняли. Пьянку использовали только как неотразимый аргумент для увольнения, в основе которого всегда лежали иные причины...
В семьдесят шестую годовщину “великой октябрьской социалистической революции” дед Муравей дежурил на станции Алтайской и в одиночестве разговлялся: «для сугреву» выпил бутыль портвейна. Потом поднял градус бутылкой водки. Потом перешел на самогон. А когда поздно вечером на станцию позвонила диспетчер и попросила сообщить данные о работе станции, перегретый Муравей возмутился:
–Какие данные!? Кому!? Ты кто такая!?
–Диспетчер водоканала Есина, – сказала диспетчер Есина.
–Да я на ... видал таких диспетчеров! – возвестил дед и далее добавил серию таких фраз, что у видавшей виды диспетчерши выпрямились кудри на голове...
Близилась полночь. Дед Муравей обоснованно чувствовал себя неуязвимым в отдаленной уединенности станции Алтайской. Но фортуна выкинула шутку. Неподалеку от Алтайской, на водонасосной станции Южная произошла авария, и сейчас там собралось все водоканальское начальство, выдернутое кто из-за праздничного стола, а кто уже и из постели. Диспетчер Есина дослушала матюги деда Муравья, связалась по радиотелефону со станцией Южная, доложила директору о том, что машинист станции Алтайская “выпрягся”...
Сруль с Лукичом сели в “волгу” и через несколько минут достигли Алтайской. Дед Муравей был в ударе: прибывших командиров производства он встретил пулеметной очередью матюгов...
После чего на станции Алтайской и возник кадровый вакуум.
Федор попросил Лукича:
–Прими машинистом моего брата Михаила.
–Надо подумать, – задумчиво произнес Лукич.

Михаил Михайлович Угаров, степенный слесарь “на все руки”, тяготеющий к постоянству и обстоятельности, в последние годы утратил и постоянство и обстоятельность. Когда остановился завод, на котором он проработал десятилетия, Михаил устроился слесарем на огромную овощную базу. База тут же разорилась и зачахла. Михаил еще несколько месяцев ходил на работу, хотя денег за нее не платили, потом его энтузиазм кончился и он устроился кочегаром на частное предприятие колбасной направленности. Работы там хватало, но денег на кочегаров не хватало, и скоро вызрел очередной кризис. Михаил бросил бессмысленное занятие. Устроился кочегарить на частное предприятие рыбо-коптильного профиля. Перекидывая за смену лопатой по полвагона угля и вывозя столько же шлака на одноколесной тачке, Михаил Михайлович за три месяца достиг невероятной выносливости, но денег не дождался. Когда неработающая жена поведала, что продавать из дома уже нечего, Михаил задумался...
Тут его и настиг брат Федор с водокачно-алтайской идеей. Михаил принял ее сразу, но воспротивилась его супруга Светлана Георгиевна:
–Еще чего! Три месяца бесплатно отмантулил как герой труда и теперь снова увольняться без зарплаты!? Пусть сначала зарплату вырвет!..
–Пока вырвает зарплату в своей кочегарке, на водокачке исчезнет вакансия, – напомнил Федор.
Когда Лукич сказал “да”, Федор предупредил Михаила:
–Если сейчас не бросишь свою каторгу, ты из нее никогда не выберешься. Лови мгновение. При нынешной безработице другого шанса не будет.
Михаил устроился на станцию Алтайскую. Первые несколько смен на новом рабочем месте он почти не вставал с лежанки, не веря в то, что лопата и тачка ушли из его биографии, и позже будут вспоминаться как кошмарный сон...
Через несколько месяцев такой жизни он испытал очередное потрясение: ему выдали зарплату.

Реклама все больше заполоняла страницы газет, вытесняя другие жанры с неотвратимостью победы капитализма. Журналисты порасторопнее полностью переключались на доходную тематику: прославление частных фирм, по преимуществу торговых, наличными оплачивающих восторги в их адрес. Двадцать процентов денег, которые фирма платила газете за ее прославление, полагались журналисту-прославителю.
И как-то незаметно, сама собой захирела публицистика, которая хотя и привлекала внимание читателя, но непосредственных денег редакции не приносила, поэтому стала как бы необязательной и даже обременительной для редакции...
Зато в почете стал стиль порно. «Вестник» в этом отношении опережал все другие истомские газеты. Редактор Гнилов на шестом десятке лет стал проявлять признаки сексуального ренессанса. С улыбкой на морщинистом лице он заявил на летучке:
–Секс – повседневное дело человека! Газета не может быть в стороне от реальных интересов читателя...
–Вы не находите, что газета приобретает откровенно генитально-коммерческую направленность? – проворчал обозреватель Виктор Савин, которому нечего стало обозревать – есть же определенная грань, после которой газета перестает быть газетой и превращается в бульварный листок...
–Ну, хорошо, хорошо коллеги, – поправился редактор, смекнув, что мир его не понял, – но мягкая эротика! Что можно возразить против мягкой эротики?
–Хороша мягкая эротика, – хмыкнул Николай Бессмертный, – жилистый член в половину газетной полосы, и еще на полполосы рассказ анонимного студента о том, как он в антисанитарных условиях совокуплялся со старой революционеркой!
–В конце-концов я отвечаю за газету! – взвизгнул Гнилов, – чтобы обеспечить финансовую стабильность газеты надо идти навстречу тем, кто платит деньги! Хорошо некоторым свободным художникам теоретизировать! Только теоретизируйте не в моей газете, а идите в “Трибуну” – там сплошная публицистика! Вот! – Гнилов схватил со стола номер “Трибуны” и помахал им, - Ре минор! Гастрономический дуэт в исполнении двух местных классиков - Патефонина и Пимычева! Спешите прочесть, пока они живы!

Два истомских писателя, известных далеко за пределами собственных квартир, Пимычев и Патефонин, вели трагический дуэт на два голоса со страниц “Трибуны” о том, как голодно им живётся ныне. Мэтры подробно сообщали чем конкретно приходится им питаться, и в виде антитезы выпевали длинный перечень того, что едали при социализме.
Вася Патефонин в экстазе поведал о том, как он однажды в бесплатном санатории единомоментно съел четыре тарелки борща, четыре порциона вторых блюд, четыре третьих, четыре десерта, запил четырьмя бутылями “боржоми” и повторил еще четыре по четыре. И как бы между прочим, в конце уточнил, что это просто два четырехместных столика в столовой накрыли ошибочно, ну, он, Вася, их и оприходовал…

А Пимычев, словно соревнуясь с колегой, ностальгически вспоминал, как его кормили во время встреч писателей с книголюбами: не хватало сил съесть всё! И он, Пимычев, забирал домой оставшееся на столах – сумка набиралась!
Дуэт Патефонин-Пимычев исполнял гастрономические арии в каждом номере “Трибуны”. Возникало подозрение, что редакция огонораривает корифеев за каждое выступление чем-то съедобным. Ибо было достоверно известно, что денег редакция не платила никаким авторам! Иных мотивов, кроме гастрономических, корифеи не обнаруживали. А затак самовыражаться они не стали бы.
Их тоскливые напевы навевали тоску и на читателей.

А телевидение в подробностях демонстрировало отощавшему отечеству сцены московской смуты: по улицам шныряли разнокалиберные кодлы идейных людей и по идейным же соображениям причиняли друг другу моральные и физические страдания: бились палками, кирпичами, обрезками стальной арматуры… Боевой генерал Макашов со товарищи бил витринные стёкла… Вице-президент Российской федерации Руцкой вкрикивал в телефон призывы бомбить Кремль… Президент Ельцин грозил смутьянам карой…
Потом на телеэкранах появились танки, пушечные стволы их были ориентированы в сторону здания Верховного совета…Ахнули из пушек…
Судя по результатам, снаряды применялись не самые мощные. Танковые пушки такого калибра при штатных снарядах одним залпом могли бы разнести строение в лохмы. Тут же не видно было больших разрушений, зато возникли интенсивные возгорания, будто выкуривание было целью обстрела.
Из сибирской глубинки эти сцены воспринимались как кино, не имеющее никакого отношения к реальной жизни. Глубинка копала картошку. Картошку выкопали, а в Москве ещё не поделили власть. Меж тем в Истомске грянули первые заморозки и население изготовилось солить капусту…





Глава 62 Пертурбации.


…Весь город там такой: мошенник на
мошеннике сидит и мошенником погоняет.
Все христопродавцы…

Собакевич.


Сторонники Ельцина штурмовали московский Белый дом, где засели депутаты Верховного совета. А истомичи замутили брагу для «октябрьских» возлияний. Упразднивший советскую власть Ельцин подарил россиянам новую Конституцию – антисоветскую. Россияне приняли её без комментариев и замутили новую брагу – к новому году…
В Истомске мало что изменилось. Все так же коченели остановившиеся промышленные предприятия. На ещё подающих признаки жизни предприятиях не платили зарплату. По городу фланировали орды задичавших бомжей, бичей, ханыг, неизвестно откуда выползших разом: при социализме такого не было. Выглядели бродяги так, словно каждого их них неделями без перекуров терли ликами об асфальт и топтали ногами.

В Истомске упразднили “губернатора” Щелевского. Новым губернатором был назначен бывший секретарь райкома Кох Альфред Вильгельмович, по прозвищу Поросёнок. Взамен разогнанных советов возникли разнокалиберные думы. Истомскую областную Думу возглавил “ почётный строитель” Борух Моисеевич Мальцер. Вместо “мэра” Бекасского мэром стал Козодралов.

Губернатор Кох начал деятельность с того, что все имеющиеся в бюджете деньги ахнул в агропром: якобы, на спасение сельского хозяйства. Которое считалось чёрной дырой. Областной прокурор Сыроблюев расценил это как афёру и пригрозил Коху уголовным делом. Кох непублично выделил Сыроблюеву двадцатимиллиардную «ссуду» “на развитие личного фермерского хозяйства” и прокурор закрыл дело за отсутствием состава преступления. Об этом узнал спикер Мальцер и посулил вынести разбор губернаторско-прокурорских подвигов на ближайшее заседание облдумы. Кох высказал Мальцеру своё огорчение:
-Тебе что, больше нечем заняться? Или больше всех надо?
-Не больше, чем прокурору, - скромно парировал спикер.
-Не подавишься? - оторопел Кох.
-А я частями! - успокоил Борух Моисеевич.
Сошлись на девятнадцати миллиардах. Куда дел их спикер, не знал в области никто. Даже Сыроблюев, бдительно отслеживающий перемещение всех значительных денежных кусков по территории, вверенной его попечению. Поэтому он и завёл с Мальцером деловой разговор вполне по-добрососедски:
- Пора трясти Грачевского. А? А то некрасиво получается: стоят наши коттеджи на территории его района, а глава администрации и не почешется, чтоб обустроить их подобающе! Ни дороги приличной, ни газопровода, ни централизованного водо и теплоснабжения… Элетрофицировал и успокоился! Ты бы напомнил ему, кто в области законы блюдёт и пишет.

Спикер напомнил. Круглое лицо Грачевского стало длинным, как у коня.
- Побойся бога, Моисеич! – пробасил он. – Всего бюджета Истомского района не хватит, чтоб дотянуть городские коммуникации до ваших загородных особняков! Даже если мои бюджетники ещё лет двадцать зарплаты получать не будут! Я электроэнергию-то к вам протянул за счёт детских пособий и пенсий: всё на вашу лэп кинул… Ты б лучше город подоил, он богаче…
- Особняки-то на твоей земле, не на городский. Не даст мэр денег. Ты подсуетись.
- Ну, не знаю… - Грачевский отвернулся и стал краснеть лицом так интенсивно, будто ошпарили его.

Не сговорились. Пришлось главе областной законодательной власти суетиться самому. И Мальцер подсуетился: спустя полгода на свет появилось государственный документ о изменении административных границ внутри Истомской области: территория, где зиждились загородные особняки спикера и “К” … отторгалась от Истомского сельского района и переходила в ведение города Истомска. Изменение границ территорий на карте выглядело впечатляюще: город Истомск вдруг тевтонской свиньёй вторгся на земли Истомского сельского района, и захваченная территория выглядела аппендицитом. Как Лачинский коридор, прорубленный армянами в Карабах. Как протуберанец. Особняки стали считаться торчащими на городской земле. И на городской бюджет возложили строительство централизованных коммуникаций: газопровода, канализационного коллектора, водовода, теплотрассы…
- На эти деньги можно было бы целый микрорайон построить для малоимущих! – подняли шум депутаты городской думы Петлин и Емелин. Но мэр Козодралов опирался не на них, а на большинство. Большинство, получив от мэра безвозвратные «ссуды» на «улучшение жилищных условий», молчало.

Мэр Козодралов украл из горбюджета семьдесят миллиардов рублей, предназначенных для “подготовки к отопительному сезону” и был уличён в воровстве городским прокурором Рюминым. Мэр Козодралов дал рюминской дочери пятикомнатную квартиру в “элитном” доме и говорить о воровстве не стало оснований.
Больше перемен не было.





Глава 63 Голоса и догматы.

Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина!
Выпьем, и снова нальём!

Застольный хор.




Новый, 1994 год Федор отмечал до изнеможения.
Из дома на проспекте Кирова выполз, чуя, что земля под ногами колышется и норовит скинуть его со своей поверхности. Но падать было некуда, кроме как на эту же самую поверхность.
На Красноармейской он понял, что лучше было бы не выходить из дома вовсе: сердце начало останавливаться, будучи не в силах протолкнуть через аорту загустевшую от сивушных включений кровь.
Дополз до проспекта Фрунзе, усек, что назад пути нет: до водокачки оставалось меньше, чем осталось за спиной...

Возле кожно-венерического диспансера Федор Михайлович затосковал: легче пережить два триппера подряд, чем один русский народный праздник. Внутренний голос настырно внушал мысль: опохмелись и не мучайся! Федор к внутреннему голосу отнесся с пониманием, но тут услышал воззвания второго внутреннего голоса: остановись вовремя, ты встал на неправильный путь!
От неожиданности Федор остолбенел у ворот кожно-венерического заведения и стоял, прислушиваясь к себе. Началось раздвоение личности, смекнул он.
“Никакого раздвоения! – зароптал Первый внутренний голос, – выпей! И не трясись, как овечий хвост”
“Не слушай этого подстрекателя! – возмутился Второй внутренний голос, – пошли его подальше! Помни железное правило: пей один раз! И не похмеляйся. А ты пьешь один раз и потом неделю опохмеляешься.”

Внутренние голоса перепирались, перевеса не имел ни один.
“–Плюй на все, береги свое здоровье! – вмешался вдруг в их свару третий внутренний голос, – вон, через дорогу, наркологический диспансер! Иди туда! Там заколдуют и будешь как новый!
Растроение личности, – понял Федор, – втроем-то эти голоса уханькают меня одного! И он кинулся в сторону православного храма на Алтайской, озарившись идеей укрепиться духом в неравной борьбе с внутренними “я”.
У церковных ворот бдили нищие. Как только Федор приблизился к ним, они разом, как по команде, повернулись к нему и вытянули руки ладонями вверх. Как бы приветствовали. А когда прошел мимо них без подаяния, божьи люди дружно прокричали вслед: “Жмот поганый!.. Чтоб тебе повылазило!.. Козел!.. Пидор!.. Поганка!..”

В храме было сумрачно и душно. Дежурный священник нетерпеливо выслушал Федора, смотрел на него волком.
–Мне б внушение, – повторил Федор, – Крещёный я, но нестойкий. Возалкал непотребно, остановиться б…
–Приходи через неделю, раб божий, – брюзгливо пробормотал святой отец, – неделю постись, потом приди на исповедь...
–Через неделю мне внушение не понадобится, – напомнил Федор, - мне б сейчас устоять. Совращает лукавый…
–Постись неделю, раб божий! – отбрыкивался святой отец.
-Я не раб божий! Я сын божий! – Поправил Фёдор.
Поп отпрянул, взглянул на Фёдора округлившимися глазами.
-У бога рабов нет. – Сказал Фёдор. – Рабы у дьявола. А у бога – дети божьи.
-Изыди!!! – трагическим шёпотом выдохнул пастырь, и отстраняющее засучил руками. – Изыди!!!
Федор вздохнул. Со всех сторон на него, грешного, укоризненно зрили с икон тёмные лики безгрешных угодников, под куполом порхали рисованные ангелы с бессмысленными выражениями на перекормленных лицах.
«Чужой я им…, - снова тяжко вздохнул Фёдор. – «Господи, прости их, безгрешных, и грешного мя…»
Злато и серебро окладов отбрасывало тусклые блики от мерцающих свечей. Угрюмо было тут.
Фёдор подался вон.

Возле водокачки стоял человек с “дипломатом” и пристально смотрел на приближающегося Федора.
–Санька! – узнал пришельца Федор, – привет!
–Наконец-то, – проворчал Саня Пименов, поэт, пивец и вольнодумец, – твой сменщик давно утопал, тебя не дождался. Я уж с полчаса тут тусуюсь, а тебя все нет и нет... Где болтаешься?
–В церкви был, – смиренно сказал Федор, – духом укреплялся.
–Ну и как? – сварливо спросил вольнодумец, – укрепился?
- Слабо им против синдрома.
–Айда в помещение, у меня тоже буксы горят...
В дежурке он открыл кейс, извлек на свет божий пару бутылок пива и бутыль водки:
–Мои догматы крепче.
Федор влил в себя полстакана водки, запил пивом. Санька осуществил то же самое и уставился на приятеля красными натруженными очами.
–Если б не очки, глаза б выпали, – сказал Федор.
-Видел бы ты свою репу…
В дежурке было тепло и уютно. За окном рыскала поземка по заснеженному склону резервуара, сметала вниз струйки снега. Пес Алкаш спал на вытаявшем люке теплотрассы, положив косматую голову на мощные рыжие лапы.
Фёдор почувствовал, что жизнь возвращается.

Отворилась дверь, вошел Ебуард.
–Аморалка! – Мигом оценил он обстановку.- Групповая притом.
–При смягчающих обстоятельствах, – вздохнул Федор.
Ебуард извлек из кармана бутылку водки и воздвиг на стол.
-И примкнувший к ним третий, - откомментировал Шура.
–Не преднамеренно! – уточнил Ебуард, – случайно шёл мимо…
-Ну да, - кивнул Фёдор. Как в милицейском протоколе: потерпевший случайно упал спиной на нож, и так три раза подряд…
Расплеснули.

Отворилась дверь, вошел Михаил Михайлович Угаров.
–Ну, вы даете, товарищи разложенцы! Хоть бы заперлись! Никакой техники безопасности! А вдруг начальство?
–А мы предохраняемся, - сказал Фёдор.
-Как? – не понял Михаил.
-А вон… - Фёдор ткнул пальцем в пару резиновых электрозащитных перчаток. – Голыми руками за стакан не хватаемся.
Михаил вынул из кармана бутылку водки и воздвиг на стол.
Расплеснули.
За окном проснулся Алкаш, потянулся на теплом чугунном люке, лениво рыкнул.

Отворилась дверь, вошел Вадим.
–Разлагаются... – растерянно сказал он, – без меня!
Вынул из кармана бутылку водки.
Расплеснули. В дежурке было тепло и уютно. За окном мело.

Отворилась дверь и вошел Евгений Захарыч.
-Безобразие, - брюзгливо проворчал он, – без меня...
И выставил на стол бутылку водки.
Расплеснули.
Когда совсем сошла на город ночь и уснули окрестные дома, здание водокачки светилось всеми окнами, а из недр ее несся приглушенный рёв в сопровождении музыкального инструмента невероятного звучания. Это оживший Федор аккомпанировал хору ширкая полотном механической пилы по углу инструментального шкапа, как смычком по виолончели.



Глава 64 Трудодни.

Наёмный труд за деньги – пережиток!
Отменив деньги, мы придём к победе
коммунистического труда – за идею!

Ленин.



В начале июня 1994 года Федор получил в редакции зарплату за май – пять тысяч «керенок». На них можно было купить бутылку водки. Или три буханки хлеба. Или кило гвоздей. На выбор.
И Федор перестал появляться в редакции “Вестника”. Недели через две ему домой позвонила мадам Оборзелова и вальяжно поинтересовалась:
–Ну, что, Угаров, отдыхаешь?
–Отдыхаю.
–И долго собираешься отдыхать?
–Как получится.
–В редакции когда объявишься?
–Не знаю.
–Что так?
–Да все то же: не вижу смысла за трудодни копеечные работать.
–Ха! – сказала Оборзелова, – а кто тебе больше заплатит?
–Не знаю. Попробую в “Знамя” сунуться, или в “Неделю”, – не стал интриговать Федор. – Колхозов много.
–Так, значит, ты нас предал?
–А может быть вы меня?
–Тебе заплату урезали, и ты считаешь это предательством!? – весело удивилась Оборзелова, – ну, ты даешь, Угаров! Ох и меркантильный же ты, оказывается! Все на деньги меряешь!
-А ты на трудодни.
-Ну, ладно, Угаров, бывай!
–Буду.
–Заходи.
–Зайду.

Город изнывал от неожиданно навалившейся на него жары. Ольга молча собиралась ехать на историческую родину в Киргизию. Федор перечитывал книги Виктора Суворова, поражаясь талантливости автора: он один сделал для исторической науки больше, чем все остальные историки вместе взятые.

Между тем из США в Россию шумно возвращался бывший фронтовик, затем арестант, затем писатель Александр Исаевич Солженицын, ещё недавно официально считающийся предателем родины и злейшим её врагом. Демонстративно ступив на российскую землю с ее самого концлагерного, восточного края, бывший зек покатился в вагоне по рельсам на запад, по пути останавливаясь в разных городах и весях. Мимоходом заглянул в Истомск. На вокзале его встречали городские и губернские власти, церковный иерарх, представители общественности. Истомский губернатор, недавний секретарь райкома КПСС Кох, он же Поросёнок, занял позицию во главе чиновной братии и протокольно смотрел вперёд и прямо.
- Гляньте, Поросёнок-то! - Доносилось из толпы. – Гауляйтер встречает своего подконвойного!
Альфред Вильгельмович стал краснеть - признак гнева: очень огорчала губернатора кличка Поросёнок, присвоенная ему местными остряками. Но протокол не оставил времени на переживания, пора было говорить речь: из вагона на перрон вышел знаменитый антисоветчик.
-Дорогие земляки!.. – мелким баском бормотнул, как хрюкнул, в микрофон губернатор, - сегодня мы встречаем нашего знаменитого соотечественника…
Поросёнок говорил горячо и убедительно, как и подобает опытному номенклатурному говорителю слов – ни о чём.
Знаменитость холодно кивнула в ответ на официальные поздравления, и в громадной толпе, заполонившей перрон и всю привокзальную площадь, все высматривал и высматривал кого-то.
–Где – Баст? – спросил он губернатора.
–Какой Баст? – переспросил губернатор.
Солженицын холодно зыркнул на него и снова всмотрелся в толпу, по которой волной пронесся шумок: “Баста ищет... Баста...” Толпа расступилась и через образовавшийся коридор к Солженицыну подошел маленький бородатый человек лет шестидесяти – Вильгельм Баст, бывший доцент-математик, верующий христианин, изгнанный из истомского государственного университета за отказ читать курс атеистических лекций…

За три дня пребывания на истомской земле Солженицына едва не “разорвали на части”: звали выступить всюду. На второй день мэтр выступал в актовом зале университета. Федор пришёл на встречу заранее и сел поближе к сцене. Семидесятипятилетний дед невеликого роста и сложения поразил напором и энергией: зычный голос, усиленный динамиками, четкие, ясные, безукоризненно построенные фразы.
Федор написал репортаж о встрече с Солженицыным и отдал его в “Трибуну”.
–Какой будет гонорар? – спросил редактора “Трибуны” Шаева.
–Не обижу! – заверил Шаев.
–И все же?
–Да ты что все о деньгах и о деньгах? – удивился Шаев.
–Это мой хлеб. Я из “Вестника” ушел из-за того, что платить за работу не хотели. В “Трибуне” хочу сразу знать размер гонорара, чтобы не убивать время зря на подготовку материалов...
–Не обижу! – заверил Шаев.
Материал о Солженицыне на целую полосу “Трибуна” опубликовала через два дня. Федор зашел в редакцию и узнал размер гонорара за статью... две тысячи рублей. Стоимость одной буханки хлеба. Сочтя, что на буханку хлеба ему хватает и водоканальских денег, Федор получать трибунский гонорар не стал и ушел из редакции.

Ольги жили в Киргизии, писем не писали.
Холостяцкая жизнь имела несомненные достоинства: сам себе хозяин. Федор ходил купаться, загорал, читал. Где-то бесконечно далеко были Ольги, из коих Федор вспоминал только маленькую, и в неспешном размышлении признавался себе, что и эта женитьба не была счастьем: Ольга была ему чужая. Счастьем в этом несчастье была маленькая Оля. Федор сознавал, что перенеси его некая машина времени в январь 1991 года и предложи не связываться с Ольгой и, соответственно, не родилась бы Оля, он все равно выбрал бы тот же путь: будь что угодно, только бы была Оля...

Приближалось 25 июля – годовщина смерти поэта Владимира Высоцкого. Федор написал статью о нем и понес ее в редакцию газеты “Знамя”. Вручил материал редактору газеты Марьяне Кондрашкиной. Та пробежала материал глазом и приговорила:
–Беру.
–Какой гонорара будет? – спросил Федор.
Марьяна напряглась, в кабинете зависла пауза.
–Я мог бы с вами постоянно сотрудничать, – пояснил Федор, – если заработок будет сносным.
Марьяна зыркнула на него остренько, проговорила:
–Ну... оклад четыреста тысяч, плюс гонорары, плюс премии... но премия только при выполнении нормы строк.
–А какая у вас норма строк в месяц.
–Три... то есть, четыре тысячи!
Федор удивления не выразил, хотя догадался, что Кондрашкина блефует и назвала явно завышенную цифру. Но ведь она назвала и цифру заработка, терпимую, чтобы написать за месяц и четыре тысячи строк: Федор знал, что выполнит это.
–Тогда можно сотрудничать, – сказал Федор.
–Давайте сотрудничать, – сказала Марьяна Кондрашкина.

Материал в пятьсот строк о Высоцком “Знамя” опубликовало в день смерти поэта. Редакция начислила автору гонорар – три тысячи рублей. В переводе на доперестроечные деньги – один рубль. Или – шестьдесят центов...
Федор зашел к редакторше. Марьяна сидела одна в просторном кабинете и на фоне громадного письменного стола казалась карлицей.
–Я правильно понял, что за статью в пятьсот строк мне полагается гонорар размером в шестьдесят центов? – спросил Федор.
–Какие еще центы? – сделала удивленное лицо Марьяна.
–При нынешней инфляции затруднительно следить за курсом рубля, поэтому я перевел гонорар в твердую валюту, получилось – мне причитается три тысячи рублей, или шестьдесят центов. Так?
Марьяна исподлобья зыркнула на Федора, уткнулась в лежащие на столе бумаги и нервно взвизгнула:
–А я и не обещала больше! Вы неверно меня поняли!..
–Теперь понял верно, – сказал Федор.
И вышел. Оставив шестьдесят центов гонорара “Знамени” на память.

Жить втроем на одну водоканальскую заплату можно было только условно. То есть умирая не сразу, а медленно, по мере биологического истощения. Федор в поисках журналистского заработка сунулся в газету “Неделя” – это была первая и единственная в Истомске частная газета, не состоящая на содержании у местных властей. Редактор “Недели” и он же ее хозяин Олег Плетин, молодой молчаливый мужчина с внешностью английского принца Чарльза, выслушал Федора и одной фразой поставил все на свои места:
–Давайте сотрудничать, гонорар – сто тысяч рублей за полосу.
Договорились. Наученный прошлым опытом, Федор написал первый материал, в триста строк – примерно половина газетной полосы. Сдал его в “Неделю” и не писал следующий, пока не получил гонорар. И действительно получил сразу, в день выхода статьи. Олег Плетин достал из кармана бумажник, отсчитал пятьдесят тысяч рублей и положил перед Федором:
–За триста строк. Нормально?
–Сойдет, – кивнул Федор, – можно работать. Пока. Вполсилы.
И стал писать материалы дальше. Подписав с Плетиным контракт о взаимном сотрудничестве. Впервые в жизни его приняли на работу, не потребовав никаких справок и никаких документов вообще: назвался Федором Михайловичем Угаровым – так и записали с его слов.

Средний возраст личного состава газеты “Неделя” явно не дотягивал до тридцати лет и неожиданно для себя Федор обнаружил, что он в свои сорок шесть оказался здесь аксакалом, нечаянно угодившим на пионерский сбор. На одной из редакционных летучек вдруг вспыхнула дискуссия по поводу междоусобной войны в Чечне, и двадцатилетний корреспондент Дима авторитетно высказал свое мнение:
–Это наше российское правительство за чеченскую нефть воюет чеченскими руками! Конечно, своей нефти в России мало...
–В России мало нефти? – удивился Федор, – это новость.
–Какая новость? – ершился Дима, – как только Кавказ отпал от России, так у нас перебои с нефтью начались!
–Вы хоть имеете представления о добыче нефти в одной только Сибири? – поинтересовался Федор.
–А что тут иметь? Ну, возят цистернами нефть из Тюменской области, так много ли бочками навозишь? А в Чечне – нефтепровод!..
–Постойте, постойте... – занедоумевал Федор, – какими еще бочками возят нефть из Тюмени? Ведь там нефтепроводы давным давно...
–Какие нефтепроводы! – возразил заместитель редактора Мишель, – в тунде-то?
Федор, отработавший в молодости несколько лет на тюменских нефтепромыслах и участвовавший в ликвидациях аварий на нефтепроводах, вынужден был умолкнуть и признать себя действительно аксакалом, ископаемым диназавром перед юными журналистами, для которых жизнь начиналась с момента их вступления во взрослую жизнь.

Этим летом Федор снова начал писать прозу: возможность уединиться возродила к жизни то, что убивалось скученностью. Спешил: с возвращением Ольг кончится художественная проза и начнется проза жизни...



Глава 65 Квартира-камера.

Родину не выбирают.
Как и тюрьму.

Ходорковский.


Ольги вернулись из Киргизии в сентябре. Семейство воссоединилось. Готовое разъединиться в любой миг: взаимоотчуждение за время разлуки не ослабло, но увеличилось. Федор, за последние полгода не выпивший ни капли спиртного и даже забывший о нем, в первое же дежурство на водокачке выпил бутыль водки. Пересменок он проспал, потому что сменщик его, Ебуард, раньше полудня на работу не приходил. Разбудил Федора телефонный звонок.
–Да, – прохрипел он в трубку.
–Ты домой думаешь идти? – услышал ольгин голос.
–Приду...
–Когда? Время уже одиннадцать!
–Приду...
Ольга интуитивно заподозрила что-то и насторожилась:
–Ты опять нахрюкался?
–Что значит – нахрюкался?
–Разгоню я ваш притон! – вскипела Ольга.
–Но-но! – Построжел Фёдор. – Руки прочь от святого места!
–Увольняйся оттуда к чертовой матери! Ищи нормальную работу, человеческую!.. Начальство не знает, чем вы там занимаетесь!..
–Знает.
–Плохо знает! Сейчас я позвоню твоему директору!.. Расскажу, чем вы там занимаетесь!
–Ну и дура.
Федор потянулся, зевнул и поднялся. Позырил в окно: бабье лето синело небесами...
Вышел во двор и прогулялся по асфальту. Здесь уже не околачивались валентиновы скоты: после долгих распрей Валентин перестал выпасать их на территории станции. И газоны возродились, обросли густой травой, от оставшихся в земле корней ожили обглоданные козами кустарники и вновь закудрявились кронами. Сейчас, в пору увядания, тронутая желтизной, вся эта флора навевала чувство щемящей нежности и печали о прошедшем цветении, буйстве красок, ароматов. За лепотой бабьего лета угадывались стыни.
Домой идти не хотелось.
Пить тоже не хотелось. В ожидании сменщика Федор включил телевизор и снова завалился на диван.
Депутат государственной думы Российской федерации Владимир Вольфович Жириновский проявился из экранного мрака вместе со звуком, публично опохмелился из фигурной рюмки и доверительно сообщил:
–Хорошо сидим! Партия отмечает мой день рождения, как свой праздник!
Он мотнул головой, сунул палец за галстук и потянул, ослабляя петлю.
–Мы единственная партия России, которая близка к народу и живет его надеждами и чаяниями! – сварливо прокричал вождь ЛДПР, – все остальные партии – сброд! У них одни интриги! Они сами ни выпить, ни закусить по-человечески не умеют, все прячутся! И народу выпить-закусить не дают! Я спрашиваю: какое будущее ждет те партии!? Никакое! Они – политические кадавры! Трупы! Есть одна партия – ЛДПР!..
Либеральный вождь вещал прямо из застолья, телекамера показывала какой-то банкетный зал, громадный стол с яствами, рассевшихся за ним партийных товарищей Владимира Вольфовича.
На экране возник депутат госдумы России от Истомской области Степан Кудакшин и разоблачил Владимира Вольфовича:
–ЛДПР создавалась на деньги КГБ! Специально создавались карликовые, анекдотические партии с карикатурными лидерами, чтобы скомпрометировать саму идею многопартийности! Это все происки большевиков!..
Федор вырубил телеящик и забрался в душ, вымылся, выбрился. Долго завтракал в ожидании Ебуарда. Тот не появлялся. Федор запер водокачку на замок, сунул ключ в условленное место и пошел куда глаза глядят. Глаза смотрели в сторону военкомата – значит надо было написать материал о том, как идет очередной призыв в армию: в последние годы “защищать священные рубежи” находилось все меньше желающих, гораздо больше было дезертиров, уклонистов, “невозвращенцев”. Армией стали пугать детей.
Он брел вдоль трамвайных путей по шелестящему золоту опавших листьев, и вспоминал свою короткую красноармейскую юность: за стрельбу по командиру выгнали из армии досрочно и предложили радоваться, что не упрятали в тюрьму или дисбат…

Областной военком генерал Мусаев, чеченец по национальности, оказался ровестником Фёдора, интервью быстро приняло форму свойской беседы.
-Прежней армии нет! – заверил военком. – Есть деморализованные остатки войск, как после проигранной войны. Хотя войны не было. Что происходит? Куда мы катимся?
-Вы меня спрашиваете? – удивился Фёдор.
-Я не знаю кого спрашивать! Я вижу, что творится бардак, и не нахожу ответа - почему!? Час назад ко мне в кабинет входит какой-то мужик в невиданной военной форме: китель весь в золоте и орденах, фуражка в блямбах, сапоги со шпорами, лампасы, аксельбанты! На погонах по две генеральских звезды – генерал-лейтенант! По воинскому этикету я обязан встать и приветствовать старшего по званию! А на территории области нет таких! Я здесь самый старший. И мне не докладывали о прибытии таких персон из других местностей! И я не могу понять, что за форма на нём!? Армии иностранного государства? Самозванец? Артист из оперетты? А он оказывается, атаман сибирского казачьего войска Засадилов!.. Что за войско?
Чеченец мрачно посмотрел на Фёдора, постучал кулаком по столу:
-Какое ещё войско казачье может быть? У меня нет документа о формировании или размещении на вверенной мне территории казачьего войска! Какой ещё атаман? Кто присвоил ему звание? За какую службу? Я генеральские погоны получил через двадцать пять лет службы, прошёл все ступени: солдат, курсант, командир взвода, роты, батальона, полка, бригады, дивизии… А кем и чем командовал этот деятель? Что может защитить этот воин? Свою шкуру? В нормальном государстве такого самозванца немедленно арестовали бы!.. Куда страна валится? В анархию и гражданскую войну? Политики развалили страну и армию, а теперь удивляются, что молодёжь не желает служить. А кому служить? Бурбулису? Березовскому? Абрамовичу?.. Кровь проливать за этот БУНД?
-Так и написать в статье? – спросил Фёдор.
-А… - махнул рукой военком. – Оставим политику. Моих обязанностей с меня никто не снимал, давай о призыве. Начнём с цифр…
Из военкомата Фёдор направился на водокачку. Ебуарда там не было. Фёдор заварил чай, сел за письменный стол и стал писать материал о воинском призыве. Написал к вечеру и прикинул: отсечь лишнее, останется полполосы, примерно триста-четыреста строк – пятьдесят тысяч “плавающих” рэ гонорара в переводе на “мягкую пахоту”, или десять баксов в переводе на “твёрдую валюту”.


Дома Федор перемогался. Спрятаться друг от друга в однокомнатной “хрущобе” было негде, все тусовались на глазах друг друга, маленькая Оля шумела, играла, вовлекала в свои игры отца... Ни о каком творчестве в этих условиях не могло быть и речи. Рай для холостяка, однокомнатная хрущёвка стала камерой для семьи.
Федор завял.
Соваться к директору водоканала с разговором о квартире было рано: Сруль предупредил, что квартира будет в четвертом квартале девяноста четвертого и раньше этого срока говорить не о чем.
Ждал. Ждали. Угаровы в Истомске, ольгины родители в Киргизии. Стариков решено было перевезти из самостийной Киргизии к себе в Истомск сразу после получения квартиры.
Квадратный метр стал единицей измерения жизни.

Однокомнатная “хрущевка” жилой площадью в восемнадцать квадратных метров для троих Угаровых была символом социализма: обеспечивала минимальные условия существования биологического и убивала всякие возможности подняться выше них. Квартирный вопрос портил характеры: невозможность уединиться делала пребывание дома перемоганием. Словно срок отбывали.
Если б не водокачка, Фёдор сбежал бы из дома вовсе.

Водокачку снова остановили “на реконструкцию,”
-Сушите сухари, - объявил Лукич. – Сокращают вас.
Кадры продолжали ходить на дежурства, доматывая срок, который вот-вот должен был закончиться общей “амнистией”. Для Фёдора это означало крах жилищных перспектив.
“Угораздило же родиться в этой стране и в это время...” – с досадой не раз думал Федор.






Глава 66 Расширение.

В тридевятом государсве
(Трижды девять – двадцать семь)
Всё держалось на коварстве –
Без проблем и без систем.

Высоцкий.



В октябре 1994 года, как и ожидалось, завод “Ролик” достроил девятиэтажный дом на улице Вокзальной и сразу же стал его заселять. Федор с Ольгами приехали на жигуленке на Вокзальную, посмотрели на заселенческую суету.
–Пора теребить Сруля, – констатировал Федор.
Он пришел на прием к директору водоканала и сообщил о заселении дома на Вокзальной.
–Уже? – сделал удивленное лицо Сруль, – странно, а мне директор “Ролика” Бельмес сказал, что не раньше декабря заселять станут.
–Вовсю заселяют, – возразил Федор, – как бы снова водоканал не поспел к шапочному разбору.
–Ну-ну-ну! – прогудел Сруль, – у меня с ним договор официальный! Могу и судом отобрать у них двухкомнатную! Да Бельмес сам отдаст, вот, смотри, – он пододвинул к Федору договор между “Роликом” и водоканалом по двухкомнатной квартире и еще гарантийное письмо, в котором директор завода Бельмес подтверждал свою готовность передать водоканалу двухкомнатную квартиру в новой девятиэтажке на Вокзальной.
–Я созвонюсь с Бельмесом, – успокоил Сруль, – переговорю. Так что не волнуйся, скоро справишь новоселье. Оформим обменом твою однокомнатную на двухкомнатную. Ты приватизировал свою квартиру?
–Приватизировал.
–Твоя собственность, спрашивать разрешения у райисполкома на обмен не надо, сами оформим. Так что радуйся!
–Радоваться особо нечему, моя однокомнатная в центре города, а двухкомнатная далековато... Но, выбора нет, я в однокомнатном кошмаре намаялся так, что готов и на это.
–Ну! Вокзальная – это не окраина, – возразил и Сруль, – там все же транспорт ходит, подумаешь, полчаса добираться до центра! Договорились, я Бельмеса подшевелю, на этот раз он у меня не отвертится, отдаст квартиру. Пакуй вещи.
–Что ты суетишься? Я же сказал: заберу у Бельмеса двухкомнатную для тебя!
–Дом-то почти весь заселен.
–Не уйдет наша квартира, – махнул рукой Сруль, – потерпи.
Федор терпел. Ольга терпела. Оля терпела. Федор не мог дома заниматься литературой в присутствии Ольг. Ольгам некуда было деться от присутствия Федора. Все толклись в одной комнате, не имея возможности заняться своими делами. Раз в четыре дня спасала водокачка: писал там.
Первый просвет мелькнул, когда в январе устроили Олю в детский сад: теперь днем у Федора появилась возможность писать что-то дома. Но реализовать эту возможность
стало невозможно, так как квартирный вопрос занял Федора целиком уже в феврале 1995 года.
Сруль позвонил Федору на Алтайскую и сообщил:
–Слушай, я говорил с Бельмесом о квартире для тебя. Он предлагает тебе еще лучший вариант – бери вместо двухкомнатной на Вокзальной трехкомнатную в микрорайоне Солнечном!
–Как так?.. – не понял Федор.
–Ну, не телефонный разговор, ты сходи к Бельмесу, он тебе все объяснит, Иди завтра, мы с ним договорились и он тебя ждет! Перед этим позвони ему в приемную! Ясно?
–Не совсем.
–Бельмес объяснит. Все, девствуй и после мне доложи: согласен или нет. Мне-то все равно, тебе жить, я оформлю любой вариант.
Федор сообщил новость Ольге. Она удивленно посмотрела на Федора и пожала плечами:
–Солнечный? Это же за городом.
–Почти. Считается в черте города, но фактически дом в двух километрах от городской окраины, никакого транспорта туда не ходит.
–О боже... – вздохнула Ольга.

Директор завода “Ролик” Юрий Бельмес принял Федора Угарова в своем кабинете 22 февраля 1995 года. Тут же был заместитель директора по социальным вопросам Жерехов. Шеф и его заместитель олицетворяли два разных генотипа: рослый, поджарый немец Бельмес в свои сорок пять казался пареньком рядом со своим ровесником, русским кряжистым мужичиной Жереховым. Чувствовалось, сработались:
–Значит так, – начал первым Бельмес, – мы предлагаем вам трехкомнатную квартиру в Солнечном вместо двухкомнатной на Вокзальной.
–Дальше от центра, зато квартира прекрасная, – вторым голосом поддержал его Жерехов, – как я знаю, машина у вас есть, значит проблем с транспортом для вас нет.
–Я думаю, вам надо согласиться на такую замену! – Продолжил Бельмес, – потому-что передать водоканалу двухкомнатную на Вокзальной нам затруднительно: тут возникли проблемы...
–Да мы и не обязывались отдавать водоканалу квартиру именно в этом доме Вокзальной! – вел свою партию Жерехов, – мы не отрицаем, что задолжали водоканалу двухкомнатную квартиру. Но мы расчитываем отдать ее в другом доме, который строим на улице Пушкина... А если вы согласны на Солнечный, то хоть сейчас берите! И все довольны!
Федор понял, что перед ним разыгрывают сценку. Бельмес тянет время, у него свои виды на двухкомнатную квартиру по Вокзальной. Даже если Сруль судом станет требовать двухкомнатную квартиру, это ничего не изменит: двухкомнатная на Вокзальной уже ушла, пока полгода-год длится судебное разбирательство, может быть достроится другой дом, и Бельмес, может быть, добровольно отдаст волоканалу двухкомнатную в этом доме... Только вот не видать новоселья Федору Угарову в таком случае – это уж наверняка: о сокращении уже оповестили…
При любом раскладе получалось: или он получает хоть что-то существенней однокомнатной, или продолжает прозябать в своем однокомнатном кошмаре – выбора не было.
–Согласен. – Мрачно сказал Федор.
–Вот и прекрасно! – Одобрил Бельмес. – Можете съездить в Солнечный, посмотреть трехкомнатную квартиру. Она, правда, еще не наша, но теперь будет наша: мы по договору даем четырехкомнатную в доме на Вокзальной Горгазу, а Горгаз отдает нам взамен как раз трехкомнатную в Солнечном. Точнее, не сам Горгаз, а хозяин трехкомнатной, мастер из Горгаза, по нашей взаимной договоренности с руководством Горгаза.
–Поедемте прямо сейчас, – предложил Жерехов.
Федор с Жереховым сели в его служебную “волгу”, заехали в Горгаз за мастером Андреевым, потом за Ольгой Угаровой и покатили в Солнечный. Когда кончился город с его автодробительными дорогами, машина свернула направо в гигантскую котловину, на дне которой унылым частоколом торчали девятиэтажки микрорайона Солнечный. Чей-то архитектурный гений среди необозримых пространств вокруг сибирского города нашел эту котловину и засунул сюда жилой микрорайон. Проползя по заснеженному склону в сторону маячивших на дне девятиэтажек, “волга” с пассажирами провалилась вниз вместе с обрушившимся куском “дороги”. Все вылезли. Шофер остался ловить грузовик, чтобы вытянуть из провала “волгу”, а четверо пассажиров потопали пешком к искомому дому. Прошли через микрорайон, и увидели торчащий в отдалении средь снежного поля одинокий девятяэтажный дом.
–Вон наш дом! – сообщил Андреев, – теперь это ваш дом!
Трехкомнатная квартира была хороша. Перенести бы ее на несколько километров в сторону города...
Угаровы переглянулись.
–Я согласна, – сказала Ольга.
–Ну и прекрасно! – обрадовался Андреев, – теперь вся цепочка приходит в движение: я отдаю “Ролику” эту трехкомнатную, взамен “Ролик” предоставляет мне четырехкомнатную в доме на Вокзальной, затем “Ролик” передает водоканалу эту трехкомнатную вместо двухкомнатной на Вокзальной, а двухкомнатную на Вокзальной отдают секретарше Жерехова...
“Вот теперь ясно, куда ушла двухкомнатная хата”, – дошло до Федора.
–А вам водоканал отдает эту трехкомнатную! – подытожил Андреев, – и все довольны!

Федор сообщил Срулю результат переговоров с Бельмесом.
–Тебе жить, – утвердил Сруль, – согласен на трёхкомнатную, оформляем трехкомнатную. С профкомом я говорил, согласны распределить тебе хоть двухкомнатную, хоть трехкомнатную: ты ж как писатель имеешь право на дополнительную жилплощадь. Тем более, отдаешь водоканалу свою однокомнатную – ее мы отдадим бухгалтеру Муднику! Он у нас молодым специалистом считается. Так что пакуй вещи! Квартиры наши, сами все и оформим.
Угаровы начали собирать вещи. Предпереездная суета отнимала уйму времени, Федор совсем забросил газетную работу.
Прошел март, начался апрель, но оформление квартир стояло на месте. Федору периодически названивал Александр Андреев:
–Что они тянут? Я уже месяц сижу на чемоданах, все изнервничались... Ловчат, что ли?
Федор сходил к директору городской телефонной связи и договорился, что сдает ГТС свой телефон на проспекте Кирова, а ГТС оставляет ему телефон в квартире Андреевых в Солнечном.
Федор чуть ли не через день домогался у Сруля: когда оформим квартиры?
–Все-все, уже оформляем! – бодро отвечал босс, – что ты волнуешься?
Втянутый в квартирную эпопею, Фёдор престал получать газетные гонорары, семья впала в безденежье: водоканальскую невеликую зарплату Федор тоже не получал уже два месяца, так как, по заверению Сруля, водоканал денег не имеет...
В очередной его визит Сруль сообщил:
–Все! Иди к главбуху Колбасенко, я ей передал все документы на квартиру! Завтра собираем профком и выносим решение.

Преклонных лет Шмара Колбасенко, именуемая в водоканале Тэтчер, была одновременно заместительницей директора по экономическим вопросам и главным бухгалтером. Бабка цепко держала в своих ревматических руках денежные нити водоканала и самого Сруля: босс и она лихорадочно обгладывали водоканал, пока позволяла обстановка постсоциалистического полураспада.
Сруль и Шмара создали вокруг мунипипального водоканала целый рой мелких фирм-посредников, и прогоняли через них потоки муниципальных денег, направляя их в свои карманы. Не брезговали ничем. Чтобы водоканальцы, не получающие зарплаты по нескольку месяцев, не восстали, Сруль и Шмара организовали предприятии “стол заказов”, Завозили туда продукты, купленные по оптовым ценам, и в счет будущей зарплаты выдавали своим кадрам по ценам выше розничных. Кадры роптали, но шли в “стол заказов” и вынужденно брали товары... А их зарплату бухгалтерия под руководством бабки Шмары автоматически удерживала.
Водоканальский коллектив работал на Сруля и К, как гладиаторы Древнего Рима: за еду.
Федор зашел в кабинет мадам Колбасенко и сказал:
–Здравствуйте, Шмара Самобреевна.
–Чо надо? – огрызнулась та.
–Квартиру оформить надо, – признался Федор, – Райкин к вам послал.
Шмара-Тэтчер достала из папки бумагу и буркнула:
–Вот договор купли-продажи. Мы купили у “Ролика” трехкомнатную квартиру за тридцать три миллиона рублей...
–Как купили? – удивился Федор, – ведь “Ролик” был обязан передать мэрии одну двухкомнатную квартиру по договору! Для муниципального водоканала! Двухкомнатную заменили на трехкомнатную по взаимному соглашению... То есть, все равно без денежной оплаты!
–Трехкомнатная стоит дороже двухкомнатной! – крикнула Тэтчер, – на тридцать три миллиона!
–Не может быть, – не поверил Федор, – наоборот: двухкомнатная на Вокзальной стоит дороже трехкомнатной в Солнечном! Это “Ролик” еще должен сдачи дать водоканалу, за то, что водоканал не взял двухкомнатную в городе, а взял трехкомнатную за городом!
–Что ты демагогию разводишь! – закричала Тэтчер, – не хочешь получить квартиру, ну и иди отсюда! Другому отдадим!
–Квартиру я получить хочу, – сказал Федор, – только не пойму, на каких условиях.
–На каких? Отдашь водоканалу свою однокомнатную и доплатишь нам еще тридцать миллионов, тогда дадим тебе трехкомнатную в Солнечном!
–С ума сойти... – вырвалось у Федора, – как говорил Киса Воробьянинов: вот это цены!.. И впервые слышу о доплате.
–А что тут неясного? Трехкомнатная стоит тридцать три миллиона! Твоя однокомнатная стоит три миллиона...
–Стоп! – прервал ее Федор, – моя однокомнатная на проспекте Кирова стоит как раз тридцать три миллиона, и трёхкомнатная в Солнечном стоит тоже тридцать три миллиона, они равны по цене – я узнавал в агенствах по купле-продажи жилья. А три миллиона – это инвентарная стоимость моей квартиры, записанная в документах бюро технической инвентаризации.
–Если ты оцениваешь свою однокомнатную по рыночной стоимости, то и мы оценим трехкомнатную по рыночной стоимости – это будет миллионов сто-сто двадцать! – прокричала Тэтчер.
–Но она не стоит столько. Тридцать три миллиона – это и есть рыночная цена трехкомнатной квартиры в Солнечном. Так что у нас может быть обмен без всякой доплаты.
–Ишь ты, какой прыткий! – уела Тэтчер, – халявы захотелось?
Федор снова пошел к Срулю. Передал суть переговоров с Тэтчер.
–А что ты доплаты испугался? – хмыкнул Срулъ, – неужели у тебя тридцати лимонов нет? Не поверю...
–У меня не то, что тридцати лимонов, у меня и трех рублей нет, – начал досадовать Федор, – водоканальскую зарплату не получаю, и третий месяц, как связался с квартирой, не получаю гонораров в газете – нет времени материалы писать! Все толкусь и толкусь с квартирой... Не хотите давать квартиру баш на баш, так и скажите. Знал бы, не связывался: сам обменил бы свою однокомнатную на двухшку за городом...
Сруль понимающе посмотрел на Федора.
–Ладно, иди. Уладим. Оформим обменом.

Русско-чеченская война смотрелась в телевизоре как старая кинохроника: в Грозном шли уличные бои, аналогичные полувековой давности боям при взятии Берлина. Сопоставляя сцены, показываемые телевидением, с тем, что знал давным-давно из советской кинохроники и по воспоминаниям фронтовиков, Федор не видел внешней разницы между ними. Но суть чеченской войны вырисовывалась диковинная: на обломках социализма в Чечне возникла некая флибустьерская “республика”, “огнем и мечем” отстаивающая свое право жить безнаказанным грабежом всех и вся. Маскировался бандитизм под “национально-освободительное” движение”.

Когда в Доме Союзов на проспекте Ленина местные пацифисты устроили брифинг для журналистов, Федор пришел туда. Оказалось, что мероприятие выходило за рамки брифинга, тут одновременно с вопросами и ответами звучали импровизированные дискуссии, какие-то люди обсуждали практические вопросы по оказанию гуманитарной помощи российским войскам.
Вел действо известный в Истомске общественный деятель, полковник в отставке Таратушкин. Он заклеймил позором президента Ельцына и правительство за “развязывание позорной войны против суверенного чеченского народа”, призвал всех присутствующих присоединяться к протесту: “Руки прочь от Чечни!”.
–Вопрос! – выждал момент Федор.
–Пожалуйста. – Мрачно разрешил Таратушкин.
–Если Ельцын и правительство развязали позорную войну в Чечне, то что за война шла там до этого развязывания?
–Кремлевская клика давно вела замаскированную войну против чеченского народа! – побурел от негодования Таратушкин. – Теперь война ведется открыто! Преступная война! За корыстные интересы кремлевских пройдох гибнут наши солдаты!
–Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Федор, – кремлевские пройдохи это кремлевские пройдохи. Но независимо от кремлевских пройдох в Чечне давно уже стреляют, разграбляют поезда, терроризируют русское население, отряды вооруженных чеченцев ведут разборки между собой – как вы откомментируете все это? Что это – война или “инциденты”?
–Ты, Угаров, известный демагог! – начал злиться Таратушкин, – у тебя всегда провокационные вопросы! Не зря тебя из “Вестника” выкурили! Ты всему придаешь фельетонный характер!
–Анатолий Тимофеич, а ведь ты не ответил на вопрос!
–Какой вопрос!? – злился Таратушкин, – неужели не виден национально-освободительный порыв чеченского народа? Неужели не виден тоталитарный нахрап Москвы? Ее имперские устремления? Общественность обязана протестовать!
–По-вашему россияне должны воспринимать геноцид русского населения в Чечне, разгул бандитизма как национально-освободительное движение?
–Это издержки национально-освободительного процесса! – отрубил Таратушкин, – нечего на них спекулировать!
–А если бы русские погнали из России чеченцев, убивая их и грабя, – это тоже было бы издержками русского национально-освободительного движения? – спросил Федор.
–Слушай, Угаров! – злился Таратушкин, – ты не журналист, ты провокатор! Ты зачем сюда пришел? Если тебе плевать на то, что в Чечне льется кровь, то нам, общественности, не плевать! Мы пригласили сюда журналистов именно для того, чтобы через средства массовой информации заявить о своем несогласии с военным вторжением в Чечню! Война в Чечне должна быть немедленно прекращена!
–Вы получили согласие на это от чеченских боевиков? – поинтересовался Федор, – они готовы прекратить войну?
–Мы имеем на это кредит доверия у россиян!
–А если чеченские боевики будут против? – усомнился Федор.
–Слушайте! – обратился Таратушкин к залу, – мы зачем здесь собрались!? Слушать провокатора Угарова или протестовать против чеченской бойни?..
В зале поднялся шум, сквозь него прорывались реплики о том, чтобы позже устроить Угарову персональный брифинг, а сейчас прекратить дискуссию с ним...
–Минуту, господа! – поднял руку Федор, – экс-полковник Таратушкин является председателем общественного комитета “Руки прочь от Чечни!”. Вопрос – чьи руки?
–Кремлевские! – огрызнулся Таратушкин, – руки кремлевской клики!
–Вы не любите кремлевскую клику?
–А ты ее любишь? – уел Таратушнин.
–Нет, – признался Федор, – но я ж не поднимаю по этому поводу вооруженную бучу. Но ты, Тимофеич, так и не ответил на вопрос, чего на самом деле хотят чеченцы: освободиться от власти Москвы или освободиться от всякой власти вообще?
–Спроси об этом самих чеченцев! – огрызнулся Таратушкин.
–Чеченцы уже ответили на этот вопрос в девяносто первом году, когда разграбили военные арсеналы и устроили на территории Чечни войну всех против всех. Как их остановить? Горские племена встали на тропу войны против всякой власти – как остановить эту разборку?
–Для борьбы с преступникам существует эмвэдэ!
–Ты считаешь, что менты с “макарами” в руках остановят всечеченскую резню?
–Не хера вообще туда лезть! – психанул Таратушкин.
–А как быть? – не унимался Федор, – может прав дед Солженицын: отгородиться Чечни бетонным забором и прекратить всякое общение с ними?
–Ты на хера сюда пришел!? – вскричал Таратушкин. – Демагог!..
–Кончайте дискуссию!!! – понеслось из зала, – здесь брифинг, или базар!? Угаров, хватит Тимофеича терзать, оставь нам немножко!..
Федор отстал от общественного деятеля Таратушкина, дослушал до конца действо и пошел писать материал.
Статью не взяла ни одна истомская газета: “это хохма какая-то, а не материал по больному общественному вопросу...”

21 апреля 1995 года состоялось заседание профсоюзного комитета водоканала по распределению жилья. Федор заранее пришел к председателю профкома Кривцову переговорить о ситуации. Тот сообщил новость:
–Мы не нашли никаких твоих документов... ни заявления на квартиру, ни справки о жилищных условиях – вообще ничего нет.
–Вот это да... – растерялся Федор.
–Может быть прежний председатель профкома потерял, – предположил Кривцов.
–Что же мне делать? – спросил Федор.
–Пиши новое заявление. Иначе мы и рассматривать твой вопрос не будем. И пиши, что готов отдать свою однокомнатную квартиру как часть платы за предоставляемую тебе трехкомнатную, и что согласен доплатить еще разницу в их стоимости!
Под диктовку Кривцова Фёдор написал новое заявление.
После чего началось заседание профкома. Федор долго сидел в коридоре, ждал решения коллег. Наконец из помещения профкома вышел Сруль и торжественно сообщил:
–Все, Угаров! Трехкомнатную в Солнечном отдали тебе. А твою однокомнатную отдаем бухгалтеру Муднику. Заселяться можете хоть сейчас, обе квартиры наши, сами все следом и оформим. Поздравляю!
–Спасибо.

Предпереездные хлопоты смахивали на корабельный аврал. И бывший хозяин квартиры в Солнечном торопил:
–Ты меня держишь! Сколько я могу караулить квартиру, которая уже не моя и из которой давно выписался?..

Кривцов выдал Федору выписку из решения профкома: “ Предоставить Угарову Ф.М. приватизированную трёхкомнатную квартиру по адресу… в обмен на его однокомнатную квартиру по адресу и денежную доплату в сумме, равной разнице между стоимостью трёхкомнатной и однокомнатной…” посоветовал:
–Заселяйтесь скорее, а то кто-нибудь захватит квартиру, судись потом... после все оформим! – Бодро предложил Кривцов.
–И сколько я должен доплатить?
–Пятнадцать миллионов рублей, с рассрочкой на три года – это примерно четыреста тысяч рублей в месяц. Профком решил половину доплаты скостить! Полная доплата была бы тридцать миллионов!
–У меня зарплата пятьсот тысяч, минус подоходный, минус алименты... не остается вам по четыреста тысяч.
–Ну, долг будет, – снисходительно усмехнулся Кривцов, – расчитаешься, куда ты денешься.
Когда Федор передал эти сведения Ольге, она оцепенела.
–На что жить...
–Закончим квартирные хлопоты, впрягусь в журналистику, – сказал Федор, – какое-то еще занятие по совместительству найду... а водоканальская зарплата пусть уходит на квартиру. Квартира нужна, выхода у нас нет.



Глава 67 Капкан.

Марксизм-ленинизм – самая вкусная
наука: она учит, как надо кушать людей
правильно.

Профессор Перзеев.



Денег в доме не было давно. Федор снова назанимал у кого только мог денег на переезд и 27 апреля 1995 года перебрались. Трехкомнатная квартира после однокомнатной теснотищи казалась дворцом. Ольга позвонила в Киргизию родителям и сообщила радостную весть.
-Ну, вот, доченька, - обрадовалась мать, - теперь вы устроены…а мы тут…- она заплакала.
-Мама! - всхлипнула и Ольга, - потерпите, немного осталось! Оформим квартиру и сразу перевезем вас к себе. Вы начинайте готовить документы на выезд! С ними хлопот много нынче! Российское гражданство оформите, словом все бумаги!
-Доченька, как у вас с деньгами?
-Живем как-то…
-Ты не беспокойся, у нас с папой на переезд деньги есть! Еще продадим тут что-то из имущества, так что не тревожься.
-Хорошо, мама.
-Так соскучались мы… Дай бог, съедемся наконец…
- Скоро, мама, потерпи…


Прошли первомайские праздники, Федор вновь явился к Срулю.
–Иди к нашей юристке, я дал ей задание все оформить, – распорядился Сруль, – Кошадрина. Знаешь ее?
Кто в водоканале не знал юристконсульта Изольду Кошадрину! Не все знали ее по фамилии, но по прозвищу знали все – Помойка...

Угаров пошёл к Помойке.
–Я ничего не знаю ни о какой квартире! – сообщила Изольда.
–А Райкин сказал, что дал вам поручение оформить обмен квартир.
–Обмен не предполагает доплаты! – проболталась Помойка, – а мы должны с вас деньги получить! Пятнадцать миллионов!
–Я до сих пор в недоумении относительно разницы в стоимости однокомнатной и трехкомнатной, – заметил Федор, – по рыночным ценам они равноценны, а по-вашему получается – я должен доплатить.
–Если вы оцениваете свою однокомнатную в тридцать три миллиона, то мы оценим трехкомнатную в сто! – заявила Помойка, – или в сто пятьдесят! Наша квартира, что хотим, то с ней и сделаем! Мы пошли вам навстречу, так еще спасибо скажите! Подумаешь – по четыреста тысяч ежемесячно высчитывают из зарплаты!..
Помойка предложила Федору зайти после празднования Дня Победы, к тому времени она подготовит договор по квартире...

Вечером, расстегивая “молнию” на брюках Сруля, возлежавшего на диване в своем кабинете, Изольда Помойка-Кошадрина сетовала:
–На х... тебе нужен этот Угаров, и зачем ты дал ему квартиру...
–Я не ему дал, а Муднику, – фыркнул босс, – а Угаров пусть подёргается в капкане, а позже мы ему устроим более интересную жизнь.
–Когда мне дашь квартиру ближе к центру?
–Повремени, как только, так сразу!
–У меня уже изжога от твоих обещаний, – поморщилась Помойка.
–У тебя изжога от другого...
–Будешь хамить, откушу! – взвилась Изольда и вздернула.
–Ну-ну, не буду... – забормотал Сруль. – ты как не родная...
–До ... вас, таких родственничков...

Ни через неделю, ни через две ясности с оформлением квартиры не было. Федор ходил в контору водоканала, как на работу, – ежедневно. Но у Сруля было столько неотложных дел, что он всячески отбрыкивался от настырного электрика Угарова:
–Ты опять?.. Некогда... Зайди завтра...
Изольда Помойка-Кошадрина вторила боссу:
–Опять Угаров... Некогда... Зайдите на той неделе...
Главбухерша Тэтчер стояла на тех же позициях:
–Что ты, Угаров тут топчешься!? Иди и работай! Не до тебя! Офорить квартиру? Деньги выплатишь за нее, тогда придешь...
Это походило на заговор. Угаровы жили нелегально в трехкомнатной квартире. Мудник нелегально жил в угаровской однокомнатной. Городская телефонная сеть не желала оформлять на Угаровых телефон, оставшийся от съехавшего Андреева, и постоянно отключала связь, требуя предъявить документы на право проживания в квартире: свидетельство о собственности или прописку. Ни того, ни другого у Угаровых не было. И не было пути назад: переселение состоялось, прежняя квартира заселена другим.
Федор нашел в конторе бухгалтера Мудника и предложил:
–Делай что-нибудь для оформления квартиры. Пока я не оформлю трехкомнатную, ты ведь тоже не оформишь однокомнатную.
“Голубой” человек Мудник улыбнулся загадочно, как Джоконда.
–Не смешно, – сказал Федор.
–Не думаю, – снова оджакондился педераст.

Федор Михайлович Угаров продолжал хождение по кабинетам, добиваясь оформления квартиры. 29 мая 1995 года он снова зашел к главбухерше Тэтчер-Колбасенко и выслушал от нее очередную арию:
–Что ты, Угаров, мельтешишь!? Надоел! Тебе сказали: жди договор!
–Сколько можно ждать?
–А мы еще не знаем, чего от тебя ждать! Сейчас ты готов платить за квартиру, а потом скажешь: я им ничего не должен! Судиться с тобой тогда? А?
–Не понимаю, для чего этот разговор, – нахмурился Федор.
–Мы должны подстраховаться от всяких неожиданностей. Если ты и вправду согласен на наши условия, пиши заявление в бухгалтерию, что согласен на удержание из твоей зарплаты денег за предоставленную тебе трехкомнатную приватизированную квартиру.
–Напишу, – согласился Федор.
Под диктовку Тэтчер он написал заявление в бухгалтерию водоканала: “...Прошу высчитывать из моей зарплаты по 417 тысяч рублей ежемесячно в течение трех лет в счет погашения моего долга за предоставленную мне приватизированную квартиру – всего 15 миллионов рублей...” Расписался.
–Так будет лучше, – взяла Тэтчер заявление, – зайди сейчас к юристке, она должна быть на месте.
Федор поднялся на третий этаж управления и вошел в кабинет Помойки-Кошадриной, когда та разговаривала по телефону.
–Ясно... Понято... – роняла в трубку Помойка, – так и сделаю...
Закончив разговор, Изольда Кошадрина положила трубку и, не глядя на Федора, сидящего на стуле напротив ее по другую сторону стола, молча передвинула к нему какую-то бумагу. Федор вчитался. Это был экземпляр договора купли-продажи предоставленной ему трехкомнатной квартиры по улице Клюева, 26.

ДОГОВОР
купли-продажи квартиры
г. Истомск 2 июня 1995 г.
Муниципальное предприятие Истомскводоканал, именуемое в дальнейшем “Продавец”, в лице директора Райкина С.З., действующего на основании Устава с одной стороны и работник Истомскводоканала Угаров Федор Михайлович, проживающий по адресу: г.Истомск, пр. Кирова, 56... именуемый в дальнейшем “Покупатель”, с другой стороны, заключили настоящий договор о нижеследующем:
1. Продавец продает Покупателю благоустроенную квартиру, находящуюся по адресу: г.Истомск, ул.Клюева,26... состоящую из трех комнат жилой площадью 39 м.кв., общей площадью 60 м.кв. стоимостью 33 миллиона рублей.
2. Отчуждаемая квартира принадлежит Продавцу на основании договора купли-продажи от 21 марта 1995 года между АО “Ролик” и муниципальным предприятием Истомскводоканал. Договор зарегистрирован в БТИ 17 мая 1995 г.
3. Покупатель обязуется оплатить Продавцу 15 миллионов рублей в течение трех лет путем удержания из его зарплаты ежемесячно по 417 тыс.руб.
4. Кроме того, Покупатель обязуется передать в собственность Продавца однокомнатную квартиру жилой площадью 18 м.кв., находящуюся по адресу: г.Истомск, пр.Кирова, 56... стоимостью 3 миллиона руб. Указанная квартира принадлежит Покупателю на основании свидетельства о собственности...
5. Право собственности на квартиру по. Кирова, 56 Истомскводоканал прио¬бретает с момента нотариальной регистрации настоящего договора и в БТИ.
6. Право собственности на трехкомнатную квартиру по Клюева, 26... Угаров Ф.М. приобретает после оплаты полной стоимости квартиры. До этого времени Угаров имеет право только пользоваться указанной квартирой.
7. В случае увольнения Угарова Ф.М. и неуплаты он подлежит безоговорочному выселению из квартиры по Клюева, 26 ...
8. Расходы по заключению договора несет Угаров Ф.М.
Продавец: Райкин С.З. Подпись. Печать Истомскводоканала.
Покупатель:

Вечером в кабинете директора собралась, вся его “семья”: главбухерша Тэтчер-Колбасенко, юристка Помойка-Кошадрина, бухгалтер Мудник.
–Так, – изрек Сруль, – наживку Угаров заглотил. Теперь надо сделать все, чтобы он не сорвался с крючка.
Сруль снова вчитался в договор купли-продажи квартиры в Солнечном: якобы муниципальное предприятие “Истомскводоканал” продало гражданину Угарову Ф.М. трехкомнатную квартиру, которую Угаров оплачивает передачей водоканалу своей однокомнатной частной квартиры и еще доплачивает пятнадцать миллионов рублей ежемесячными удержаниями из его зарплаты в течение трех лет...
–Проскочит? – усомнился Сруль.
–Проскочит, – кивнула Помойка, – с нотариусом я беседовала, она вначале мялась, но я намекнула на вознаграждение и она согласилась.
Замысел семейства был прост, как грыжа. Угаров не знает, что предоставленная ему трехкомнатная квартира, переданная муниципалитету, стала муниципальной собственностью, продаже не подлежащей. А однокомнатная квартира Угарова является частной, продажа ее допустима. Если Угаров подпишет договор купли-продажи трехкомнатной муниципальной квартиры и найдется нотариус, готовый этот договор заверить, то Угаров окажется в ловушке: его однокомнатная квартира от него уйдет навсегда, а водоканал через какое-то время “обнаружит ошибку” и сам оспорит договор в суде: дескать, договор недействительный, так как реальные деньги в сделке не участвовали, значит это мнимая и притворная сделка, которая должна быть аннулирована. Тем более, что трехкомнатная квартира, оказывается, муниципальная и продаже вообще не подлежала... Суд автоматически признает сделку недействительной и... выселит Угаровых из трехкомнатной. К тому времени бывшая угаровская однокомнатная сменит несколько хозяев и Угаровы могут сколько угодно судиться с водоканалом, проживая где-нибудь под забором или в теплотрассе: сами распорядились своей собственностью, сами и определяйтесь...
–В теплотрассе! – поднял палец Сруль, – ха-ха-ха-ха-ха!..
–Ха-ха-ха!!!.. – поддержали все.
Это было семейное торжество.

Федор испытал сомнения. Он перечитал дома договор снова, и снова, и на утро пошел к Помойке.
–Странный договор, – сказал он, – надо его осмыслить, обсудить.
–Осмысливайте.
Федор вышел из конторы водоканала, наискось пересек улицу и зашел в нотариальную контору.
Нотариус Исакова прочитала договор купли-продажи, странно посмотрела на Федора.
–Что-нибудь не так? – спросил он.
Исакова тихо, голосом без интонаций, сказала:
–С вами водоканал пытается заключить мнимую и притворную сделку, которую сам потом оспорит и вы останетесь вообще без жилья.
–Не может быть... – вырвалось Федора.
–Может. Не вы первый. Передайте своей юристке Кошадриной, чтобы она зашла ко мне завтра в первой половине дня.
–Передам, – кивнул Федор.
Он не знал, зачем нотариус Исакова приглашает Помойку.
Передал приглашение и пошел домой, ошарашенно размышляя над полученной информацией.

У нотариуса Исаковой в назначенное время состоялся разговор с Помойкой.
–Я в ваши игры не играю, – сказала Исакова, – договор ваш с Угаровым заверять не буду.
–Но мы ж договорились! – удивилась Помойка.
–Мы договаривались о другом: что я не буду проявлять излишнюю щепетильность при оформлении договора, лишь бы обеим сторонам было лучше. А вы какой договор сфабриковали? О продаже заведомо непродажной муниципальной квартиры! Вы мошенничаете! Пытаетесь заключить с Угаровым заведомо недействительный договор купли-продажи, губительный для него! И ещё: реальные деньги в оплате не участвуют, а цену угаровской однокомнатной вы занизили в десять раз!
–А вам на кой сдался этот Угаров? – Удивилась Помойка. - Или вас сумма гонорара не устраивает? Назовите свою.
–Слушайте, – встала Исакова, – закончим этот разговор. До свидания.
Помойка вышла, хлопнув дверью.



Глава 68 Рыночная эпоха.

Или мы отступим к рынку, или
провалимся в тартарары…

Дэн-Сяо-Пин



Поймать директора Федору не удавалось: то у него были люди, то его не было в конторе, то ему было не до Федора. Стал обращаться к нему письменно: подавал на имя директора через секретаршу заявления, которые регистрировались в специальном журнале и получали входящий номер, а на вторых экземплярах секретарша расписывалась, ставила дату и водоканальский штамп. Настаивал на одном: давайте оформим квартиры надлежащим образом. Интуиция подсказывала Федору, что в той игре, которую Сруль и Ко ведут против него, у него очень мало шансов чего-либо добиться, и, возможно, единственным подтверждением реально происходящих событий станут вот эти вот его заявления...
Сруль не реагировал.
Ольга-большая тоже сидела дома, решая каждый день один и тот же ребус: чем кормить семью, если в доме практически ничего съедобного не было...
Зато был телефон, который пока еще не отключили насовсем. Однажды, оставшись дома одна, Ольга оцепенело сидела в кухне. Долго сидела. Потом подошла к телефону и набрала номер.
–Геофизика! – сказал телефон голосом Марины Сидоровой.
–Привет, – сказала Ольга.
–Привет! – обрадовалась Марина, – ты куда пропала?
После серии пустопорожних вопросов-ответов, Ольга спросила:
–Я слышала, что Борька Донов уволился и сейчас торгует на рынке?
–Он не уволился, его уволили по сокращению штатов! Нас тут осталось меньше трети от того, что было, а зарплату полгода не платят. Так что если бы Борьку и не уволили, он бы сам ушел. А зачем он тебе?
–Хочу попроситься к нему продавщицей.
–Ты!?.. – не поверила Марина.
–Я.
Марина не нашла, что ответить. Ольга, гордая, даже высокомерная дама, всегда демонстрировавшая свой эстетизм, утонченность манер и возвышенность интересов... и вдруг ищет работу базарной торговки...
–Что случилось? – спросила Марина после долгой паузы.
–Долго рассказывать. Без денег остались...
–А Федор? Он же на двух работах работает!
–Числится на двух. А денег не получает ни тут ни там.
–Задерживают зарплату? – догадалась Марина.
–Хуже.
–А что еще хуже?
–От еврея квартиру получить.
–В смысле? – не поняла Марина, – вам что, новая квартира не нравится?
–Нравится.
–Так в чем же дело?
–Ладно... не телефонный разговор. Так ты знаешь Борькин телефон?
–Да. Погоди... – Марина умолкла на минуту, – записывай.
Закончив разговор с Мариной, Ольга тут же позвонила Борису. На удачу, застигла его дома.
–Сколько лет, сколько зим! – отзвался Борис.
Бывшие коллеги обменялись новостями, посетовали на “проклятое время” и только тогда Ольга заговорила о главном. Борис, в отличие от Марины, удивления не выказал.
–У меня дряхлый “запорожец”, – пояснил он, – есть две торговых точки на Дзержинском базаре, торгую кое-как… мало-мало две продавщицы зарабатывают, да мне остается на поддержку штанов... Если тебя так припекло, возьму тебя третей, еще одно торговое место будет. Слушай, а почему ты сама свое такое же как и я дело не затеешь, ведь вас же жигуленок есть?
–Денег нет. Не на что начать.
–Да... – согласился Борис, – а занять?
–Назанимались уже так, что не знаем, когда и чем отдавать.
–Ясно. Тогда оформляй свидетельство предпринимателя, санитарную книжку и выходи на работу ко мне.

Требуемые документы Ольга оформила в несколько дней. И в один прекрасный день, ничего не говоря Федору, она вышла на работу: продавщицей – наемницей у бывшего коллеги, инженера-конструктора Бориса Донова, ныне частного предпринимателя, торгующего продовольственными товарами на Дзержинском рынке города. Олю отвела в детсад.
В первый день торговли Ольге казалось, что все ее знакомые с нетерпением ждали этого момента, когда Ольга встанет за прилавок под открытым небом и начнет торговать: среди покупателей то и дело возникали знакомые лица и все, как один, вместо приветствия обомлевали: “Ольга!? Ты!?..”
Ольге хотелось сквозь землю провалиться.
В первой свой торговый день Ольга заработала одну тысячу девятьсот рублей – ровно на одну буханку хлеба. Борис, принимая вечером от Ольги остатки товаров и выручку, покачал головой:
–Пролетела ты, голубушка. Знаю, что не обманываешь. Разворовали товар... Ну, что это за заработок...
–Разворовали, значит сама виновата, – сухо ответила Ольга, – как поработала, столько и заработала. Исправим это...
Она понимала, что простояв весь день на базаре с опушенными вниз глазами, оцепеневшая от неловкости и стыда, не могла быть не обворована базарной шпаной, тянущей с прилавка все подряд, и самими покупателями, из генетического презрения к торгашам обманывающими продавщиц-новичков с особым сладострастием...
Забрала из садика Олю и поехали они домой на автобусе. Купила билет, после чего денег осталось на полбуханки хлеба.

Федор был уже дома. Он лежал на кровати, закинув руки за голову, молчаливый, мрачный. К уже имеющимся долгам прибавлялись новые: приходилось все время занимать хотя бы мелочь на проезд…
На другой день Ольга так же, ничего не говоря Федору, дождалась, когда он уйдет утром по квартирным делам, собрала Олю и повезла ее в садик, расположенный рядом с их прежней квартирой возле Дзержинского рынка.
Потом снова встала за прилавок. Отстояла второй торговый день так же молча. Вечером Борис отсчитал её заработок - десять тысяч рублей.
–Уже лучше, – одобрил он.
Через несколько дней Ольга как бы начала просыпаться и замечать, что происходит вокруг нее. Она не то чтобы свыклась со своим новым положением, но запретила себе думать о нем, заставила себя принять его как данность. И заставила себя не смущаться от встречи со знакомыми. Оказывается, это было не так сложно, надо было только переступить через традиционные представления о достоинстве и задать себе вопрос: что достойнее в таких обстоятельствах – голодать, или зарабатывать на хлеб торговлей?
Ответ сложился сам собой.

–Откуда деньги? – поинтересовался Федор однажды, когда Ольга вручила ему деньги “на карманные расходы”, – Родину продала?
–Заработала.
–Где? – изумился Федор, – ты ж так и не смогла найти работу?
–Нашла.
–Где?
–На базаре торгую. На Дзержинке.
–Ты?..
–Я.

Ольга каждый день отправлялась на базар торговать, Оля-маленькая – в садик, Федор – в контору, выхаживать оформление квартиры...
Дорога выматывала: пройдя километры по грязям, надо было почистить обувь и одежду, чтобы можно было появляться в обществе, но сделать это было негде. Автобусные давки и мужика изводили, а с трехлетней Олей лезть в автобус было страшно. В городе начали ходить маршрутные такси, но на них не было денег.
Облегчение пришло, когда Ольга заработала однажды денег на ведро бензина. Федор с канистрой сходил на автозаправочную станцию, принес драгоценный бензин и бережно залил его в пересохший бак “шестерки”. Заводить на пробу не стал, чтобы не жечь зря бензин. Утром усадил свое семейство в машину и повернул ключ в замке зажигания. Стартер поворчал и... двигатель завелся! Не стал из экономии полностью прогревать двигатель, дал ему поработать на холостом ходу пару минут и тронулся...
Для сокращения пути Федор не поехал через Иркутский тракт, поехал через поселок Восточный, дорога через который была в два раза короче и в двадцать два – гаже. Рискнул. Собственно, дороги как таковой здесь не было, были беспорядочные колеи среди вселенских грязей, кочек, ям, и черт-те чего невыговариваемого... Пробрался все же, хотя днищем шаркнулся несколько раз чувствительно. Сухая погода помогла. В дождь эта “дорога” превращалась в месиво и тогда Федор сюда не сунулся бы.
–Найди хоть сколько-нибудь денег, – сказала Ольга, – купили бы свой товар и я своим торговала.
Федор промолчал, не в состоянии сообразить, у кого можно еще занять денег, когда и прежние долги не возвращены. Денежных знакомых не было ни у Ольги, ни у Федора.
Высадил Ольг возле садика и привычно поехал в контору водоканала. Нашел директора в диспетчерской, окруженного толпой спецов. Говорили все разом. Федор долго ждал, пока эта “планерка” кончится, но так ничего и не дождался: Райкин вдруг куда-то исчез, как сквозь пол провалился. Федор пошел к Тэтчер. Тэтчер было “некогда” Юристка Помойка “ничего не знала”.









Глава 69 Нэпманы.

Зачем мне заводы, пашни, рынки?
Зачем мне эта обуза? Я буду приватизировать сразу
прибыль этих заводов, пашен, рынков! Минуя
промежуточную суету.

Березовский.



“Семья” Сруля Зямовича Райкина представляла собой кодлу, где у каждого была своя роль и свой интерес, и где не было ни одной лишней единицы: в том крылась ее неуязвимость.
В трехэтажном здании на улице имени Шевченко муниципалное предприятие Истомскводоканал занимало первый и второй этажи. Весь третий этаж водоканал сдавал а аренду: здесь роились разные частные фирмы, аналогичные описанной великими классиками фирме “Рога и копыта” – это были паразиты по перекачиванию водоканальских и муниципальных денег в частные карманы. Каждая фирма занимала одну комнату, в которой восседали директор, главбух и “уполномоченный” по всем вопросам сразу. Все были ставленниками Райкина, чужих сюда не допускали. Например, фирму “Вентиль-Лимитед” возглавлял зять товарища Райкина некто Кронштейн. Главбухом “Вентиля” была родимая дщерь мадам Колбасенко некто Лохансон. Уполномоченным – свояк товарища Райкина Давид Фунтильблюм.
Фирму “Майн гот” возглавлял закадычный друг Райкина некто Соломон Ривкин, главбухом подвизалась мадам Фекальская, уполномоченным – родственник Помойки некто Кошадрин Пинхус Борухович по прозвищу Свищ...
Фирмой “Голд” руководил дядя бухгалтера Мудника некто Израиль Абрамович Мудник, главбухерствовала другая дочь Шмары Колбасенко мадам Мэра Гинцберг, урождённая Колбасенко, уполномочествовал Самуил Хунчик...
И так далее, до самой последней, одиннадцатой фирмы-паразита. Со всеми Райкин периодически заключал “договоры” на производство для водоканала каких-либо работ и услуг, водоканал перечислял фирме оговоренную сумму, которая немедленно перекочевывала в карманы участников “процесса”. А работы как таковые могли уже и не проводиться. Выполнялась лишь демонстрационная часть работ: вырывалась какая-нибудь траншея, она долго находилась на всеобщем обозрении, какая-нибудь местные СМИ поднимали шум по этому поводу, Райкину “ставили на вид”, он клялся ускорить работы и... траншею зарывали. После этого никто не мог упрекнуть Райкина в том, что водоканальские деньги ушли неведомо куда: все видели “фронт работ”, наблюдали перемещение грунта и стальных труб, даже всполохи электросварки порой напоминали миру о радении отцов-командиров...
Львиную часть добычи урывал сам Сруль, затем – Тэтчер, кусок бросали Помойке, какие-то крохи долетали до Мудника. Посредники заглатывали свою часть добычи “отдельной строкой”.
“Семья” настолько вошла во вкус “ремонтно-производственной” деятельности, что крайне болезненно воспринимала всякое использование денег “не по назначению”: на зарплату ли, на “соцкультбыт”... Водоканал месяцами не получал зарплату, так как “семья” не могла допустить, чтобы водоканальские деньги получал кто-то кроме нее.

Профсоюз периодически собирал собрания коллектива, на котором работяги жаловались друг другу, как плохо жить без денег, писали петиции мэру и грозились помереть с голоду. На трибуну выходил директор Сруль Райкин и горестно вещал о том, что потребители не платят за воду, мэрия урезает дотации, гнилые коммуникации съедают все деньги и он ночами не спит в соображениях где взять деньги на зарплату коллективу...
Ему сочувствовали.
Следом на трибуну выползала Тэтчер и “с цифрами в руках” рисовала удручающую картину финансового состояния водоканала из-за нежелания клиентуры платить за воду...
Потом юристка Помойка-Кошадрина вещала о мерах руководства водоканала по воздействию на потребителей-должников: потрясала кипой судебных исков против них...
Коллектив успокаивался и соглашался пожить еще без зарплаты, видя героические усилия руководства по выводу предприятия из кризиса.

Федор дежурил на водокачке, вечером к нему заглянул Вадим.
–Федор Михайлович, – сказал Вадим, – я знаю, у вас финансовые трудности... Я в отпуск пошел сразу за два года, деньги вот получил... Ты возьми половину, а осенью вернешь... У меня все равно деньги разойдутся и на вахту лететь будет не с чем. Ты в сентябре и выдал бы мне хотя бы часть. А?
Федор не смог слово выговорить. Кивнул лишь согласно.
–Два миллиона, – выложил Вадим перед ним на стол пачку денег.
Когда Вадим ушел, Федор позвонил домой.
–Ольга, – сказал жене, – Вадим принес два миллиона рэ. В долг. До осени.
–Ну вот, – выдохнула Ольга, – сейчас позвоню Борису Донову, предупрежу, что у него больше не работаю. С утра поедем с тобой закупать товары, на себя работать начнем...

На другой день Ольга с Федором заправили жигуленок бензином “под пробку” и объехали окрестные оптовые базы, магазины. Закупили товары для продажи: тушенку, сгущеное молоко, чай, рыбные консервы и прочьи фасованные продукты. Время было около полудня, когда Ольга предложила:
–Давай я попробую хоть после обеда поторговать, может быть что-то заработаю уже сегодня.
–Попробуй.
Они подъехали к Дзержинскому базару, Ольга без труда нашла свободное место на длинных стальных столах для торговли. Выгрузили часть товара.
–Езжай домой, – сказала Ольга, – вечером в шесть вернешься, заберешь Олю из садика и – сюда, меня заберете.
Федор покатил домой длинной дорогой, через Иркутский тракт, не рискнув застрять с груженой машиной в грязях “восточной дороги”. А тракт был забит автотранспортом до такой степени, что десять километров до дома Федор преодолевал больше часа. Не столько ехал, сколько стоял в пробках, задыхаясь от июньской жары и угара выхлопных газов.
Домой добрался в полуобморочном состоянии. Разгрузил машину, растолкал товары по углам гаража. Благо, гараж поставил в двадцати шагах от подъезда. Добрался до квартиры и упал на постель, отдышался. Потом вымылся в ванне. Пообедал нехотя. Посмотрел на часы: четвертый час, скоро ехать назад в город. А у него была мечта еще успеть хоть страницу романа написать…
Федор не заметил, как и уснул. Глянул на часы – восемнадцать ноль-ноль! И Оля еще в садике! И Ольга на базаре!..
Как Федор прошел за несколько минут на “шестерке” через лунный ланшафт короткой “восточной” дороги, он себе объяснить не мог. Мчался, как торпеда, наведенная на цель, которую нельзя не поразить, внутренним чутьем угадывая, когда надо притормозить, чтобы не вырвало аммортизаторы, а когда надо газануть, чтобы не сесть в черноземной жиже разливанных грязей, не просыхающих в низинах ни в какую погоду. Грязный до невозможности, как заштукатуренный, жигуленок выскочил к Восточному поселку, с ревом вознесся на подъем к заводу “Эмальпровод” и нырнул в перенасыщенное чрево проспекта Фрунзе. Прыская водой из омывателей на стекла, Федор “дворниками” прочистил в заляпанном стекле амбразуру и, придвинувшись к ней, на максимально возможной скорости ввинчивался в любые зазоры между автотранспортом, в какие только мог пронырнуть ВА3–06.
Когда подлетел к садику, часы показывали восемнадцать часов пятнадцать минут. Из гаража он выскочил в восемнадцать часов четыре минуты. Пробежать за одиннадцать минут восемь километров такого пути, который одолел Федор, было нереально. Тем не менее, это было сделано.
Оля гуляла по скверу с воспитательницей одна, всех остальных детей уже забрали.
–Доня! – крикнул Федор, выбираясь из тесноты жигуленка.
Оля обернулась и кинулась к отцу.
От садика до Дзержинского базара было всего сто метров, Федор с Олей подъехали туда, когда Ольга уже упаковывала остатки товаров в картонные коробки.
Она улыбнулась. Впервые за много месяцев.
–Угадай, сколько я сегодня заработала? – спросила она.
–Двадцатку? – на вскидку предлоложил Федор.
–Семьдесят.
Федор удивленно посмотрел на нее:
–А если точнее, семьдесят три, – уточнила Ольга. – Тысячи.
Назад ехали неспешно. Когда проезжали мимо автозаправочной станции у Восточного поселка, Ольга встрепенулась:
–Надо заправиться!
–Бензина еще много в баке.
–Все равно, дозаправимся. Бензобак всегда должен быть полным, машина для нас – кормилица... Мало ли что...
Дозаправились.

Ольга, ошалевшая от стояния на солнцепеке за прилавком, пала без сил, едва добралась до постели. Федор наскоро приготовил ужин, который и ел один: Ольге было не до еды, а Оля, поужинавшая в садике, тотчас, как только приехали домой, умчалась на улицу гулять. С балкона шестого этажа Федор смотрел вниз, где на неширокой полоске ровной поверхности галдела и сновала орда ребятишек, которым здесь, несмотря на открытые пространства вокруг дома, играть было негде: рвы с мутной водой, ямы, котлованы окружали девятиэтажку со всех сторон. Метрах в сорока от дома строилась дорога, но до рослой насыпи ее добраться было мудрено, надо было преодолевать ров с водой и грязями... И вообще непонятно, куда строилась эта дорога. Располагалась она за пределами микрорайона, отделенная от него логом с болотом. Начиналась от Иркутского тракта, и, отбежав от него пару верст, втыкалась в никуда: в низину между федоровой девятиэтажкой и железнодорожным полотном...
С балкона Федор хорошо видел город, начинающийся на той стороне гигантского распадка, километрах в трех по прямой. И там тоже новые девятиэтажки были воткнуты в самой низине, в грязях и болотах, словно не было вокруг ровных возвышенностей.












Глава 70 Долгожитель.

Геронтолог беседует со старцем столетним:
-Ты, дед, чем питался, что до ста дожил?
-Картошкой. Просом. Мяса – ни-ни…
-А пил чо?
-Воду. Голимую.
Тут беседу прерывает грохот из-за стены, рёв.
Геронтолог насторожился:
-Что это?
-Это мой брат старший, алкаш. Нажрётся
чачи, и начинает родню гонять…

Быль.



Профессор-доктор Юрий Александрович Чернобровин не всегда являлся таковым. Сначала он был Александром Юрьевичем Постылицыным. В качестве Постылицына он вошел в октябренское состояние, затем пионерское, комсомольское, компартийное, прикончил школу, институт, аспирантуру, стал профессором-доктором и долго подвизался в этом звании в одном ведущем НИИ Академгородка. Хорошее было время. Хорошая была работа. Достижений в науке Постылицын не имел, но и отрицательный результат – тоже результат! Главное – были деньги, почет, положение.
Жизнь была до того хорошей, что профессору заранее жаль было с ней расставаться в необозримом будущем. Поэтому он решил войти в бессмертие. Избыток свободного времени и отдельный кабинет позволили Постылицыну за несколько лет прочесть несколько кубометров научно-популярной литературы по теории долгожительства и здоровому образу жизни.
Теория была неразделима с практикой. Генеральной линией жизни будущий долгожитель избрал оздоровительное голодание: очень убедил его в преимуществах этой системы американский долгожитель Коля Дрэк, который годами ничего не ел и от этого становился все здоровее и здоровее, пока не стал до того здоровым, что перестал проходить сквозь двери. Закрытые. Зато дожил до ста лет. Хотя на вид ему давали двести. Книгу Дрэка о пользе голодания профессор знал наизусть.
Профессор Постылицын ел одуванчики, пил собственную мочу, проводил регулярные голодовки продолжительностью от трех до тридцати дней каждая, и уже к пятидесяти годам достиг несомненных успехов: сорок семь килограммов веса при росте метр восемьдесят пять, лысый череп, абсолютная мумифицированность... Можно сказать, что уже при жизни, в свои пятьдесят лет профессор был долгожителем не меньшим, чем древнеегипетские мумии – они выглядели ровесниками.
Перестройка обусловила также взлет общественной активности профессора. На собраниях и митингах он клемил позором КПСС, из которой вышел по идейным соображениям в 1991 году. Призывал массы согласиться с его, постылицынской ролью в истории, для чего он основал свою партию Социального Согласия – СС. В партии был один член, он же ее председатель – сам Постылицын. Массы пока не откликались на призывы профессора, но он ждал их прозрения, и не сомневался в том, что его ещё услышат...
У профессора Постылицына сложилась репутация политической фигуры, известной за пределами собственной квартиры.
Кроме того, эта же перестройка дала возможность профессору повысить и свой научный рейтинг. Как только разрешили говорить все, что угодно, профессор немедленно обвинил своих коллег в том, что они украли у него научное открытие! И не просто обвинил, а обратился с иском в суд и очень доказательно стал обосновывать свое авторство в открытии знаменитого “Эффекта квазидисперсии”, за которое группа ответчиков получила признание мира и окрестностей, а Постылицын – фигу. Фигурально выражаясь.
Процесс шел с 1987 года. С перерывами. Но без остановки. Конца ему не видел никто. За эти годы объединившиеся оппоненты несколько раз добивались увольнения профессора Постылицына из института. Но суд восстанавливал его, и так длилось до 1993 года, когда, уволенный в очередной раз, профессор сам не стал восстанавливаться на работе: за ту работу давно уже не платили зарплату и занятие должности утратило смысл...
Тут-то и подобрал его Сруль Райкин – бывший сокурсник. Друг познается в беде. Беда у профессора была: денег не было. Райкин дал Постылицыну должность главного энергетика и стабильно нехилую зарплату. Что и требовалось. После чего беды не стало. И профессор целиком сосредоточился на общественно-политической деятельности. История полураспада и распада СССР, а затем история становления российской демократии не помнит выборов, в которых профессор Постылицын-Чернобровин не участвовал бы. Он последовательно избирался и не был избран в Истомский областной совет, в горсовет, в верховный Совет СССР, в Верховный совет Российской федерации, в городскую думу, в областную думу, в государственную думу Российской федерации...
Профессор был перманентным кандидатом. В связи с тем, что постоянно возникали вакансии на какое-либо депутатское кресло, профессор постоянно куда-нибудь довыбирался, и постоянно недоизбирался...
Электорат упорно не хотел одепутатить Постылицына-Чернобровина. А он упорно хотел одепутатиться. Противоречие было неразрешимым. Профессор с маниакальной настырностью бил и бил лысой головой в каменную стену непонимания...
А тут еще из своих /теперь уже своих!/ водоканальских рядов начали звучать антипрофессорские реплики. Позвонил Сруль Райкин и снова спросил, когда, мол, выйдешь на работу, слишком уж долго “на больничных” находишься. Потом профком прислал на дом профессору письмо с просьбой разъяснить: если он для водоканала уже третий месяц подряд числится “на больничном”, то как он в больном состоянии успевает участвовать в предвыборных марафонах в ежедневно мелькать на телеэкранах то говорящим речь в отдаленном Малорыгаловском районе, то в более близком Ново-Собачьем городке, то... Словом, телевидение предательски показывало водоканальцам предвыборные бега нетрудоспособного профессора ...
А потом вдруг какой-то Федор Угаров упомянул имя профессора в ироническом тоне в одной из статей, посвященных проблемам водоканала. Чернобровин возмутился – этот Угаров, оказывается, - дежурный электрик станции “Алтайская”, находится в служебном подчинении у главного энергетика Чернобровина, и “катит бочку на своего шефа!” К этому времени Александр Юрьевич Постылицын уже совершил оригинальное деяние: сменил свои всем надоевшие фамилию и имя-отчество, и стал Чернобровиным Юрием Александровичем. Теперь электорат не видел в списках опостылевшего Постылицына, на его месте замелькала новая политическая фигура – профессор-доктор Чернобровин.
Не подозревающая подвоха публика клюнула на приманку и при очередных довыборах на вакантное место в государственную Думу области Чернобровин получил небывалый для себя результат – 1,5 процента избирателей отдали ему свои голоса! Обычно выше 0,12 процента результат не поднимался. То есть рост был налицо...
И вдруг в газете “Вестник” появляется фельетон Федора Угарова “Гигант”. В фельетоне повествуется о неком профессоре По, сменившем фамилию на Че, чтобы получить второе дыхание в предстоящих выборах...
Чернобровин негодовал. Какой-то электрик публикуется в “Вестнике”! Пишет о своем начальнике столь мерзкие пасквили, что… что... Профессор и сам не знал “что?”, но знал, что он этого Угарова... съест! Вот что.
Пока профессор приходил в себя, этому Угарову, оказывается, квартиру дали! Получается, - расплатился бывший чернобровинский друг, а теперь враг Райкин, с этим Иудой Угаровым за пасквиль?

Теплым июньским днем главный энергетик водоканала Чернобровин натянул на лысую голову черную вязанную шапку, надел длинное пальто, черные очки, и, похожий на кинематографического злодея, появился на станции Алтайская. Зашел. Не здороваясь, схватил со стола журнал дежурного электрика и стал его читать.
Дежурный электрик Угаров лежал в бытовке на лежанке и читал сам себя: рукопись рассказа. Он слышал, как кто-то вошел, но вставать было лень, ждал, что вошедший сам заглянет в бытовку. Никто не заглядывал.
–Кто там? – спросил Федор.
Молчание было ему ответом.
Пришлось встатъ.
–Ба! – сказал Федор, увидев главного энергетика, – редкий гость... Приветствую.
Чернобровин безмолвствовал. И в этом ничего хорошего для Угарова не было.
Чернобровин сел за стол и стал писать в журнале. Долго писал. Целую страницу написал. Потом встал и ушел. Молча.
Федор взял оперативный журнал и прочел произведение главного энергетика: “...На рабочем месте дежурного электрика нет защитных средств, нет самого дежурного электрика, нет приборов, инструментов, оперативный журнал заполняется неправильно, возле кухонной тумбочки гора водочных бутылок, на дверях трансформаторной подстанции нет номеров питающих фидеров, нет техдокументации, бытовой холодильник “Полюс” подключен с нарушением ПЭЭПиТБ в электророзетку с выгоревшими контактами...”
Федор дочитал произведение до конца. Сел за стол и ниже росписи Чернобровина начал писать свое произведение: “ В 14 часов 31 минута на станции появился некто в черной вязаной шапке и длинном хитоне, при черных очках, похожий на чеченского боевика. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это главный энергетик водоканала Чернобровин, замаскированный под вышеуказанного боевика, но фактически таковым не являющийся: был без оружия, вел себя мирно, ничего не украл, почитал оперативный журнал, пописал в нем и молча удалился в 14 часов 55 минут местного времени. Ознакомившись с записью в оперативном журнале, сделанной рукой Чернобровина, имею сообщить следующее:
I. Рабочее место дежурного электрика не ограничивается рамками письменного стола и отсутствие на столе защитных средств не означает их отсутствия на станции.
2. Рабочее место дежурного электрика не ограничивается пространством, обозримым главным энергетиком, в него, кроме дежурки, может быть включено: машинный зал, бытовка, сортир, душ, трансформаторная подстанция, крытая галерея за машинным залом, распределительное устройство и т. д.
3. Приборы находятся на рабочем месте в местах, не обозрённых главным энергетиком - в письменном столе.
4. Инструмент находится там же.
5. Оперативный журнал заполняется неправильно главным энергетиком Чернобровиным: нельзя отступать на несколько строк от последней записи в оперативном журнале. Следует, согласно ПЭЭПиТБ, делать записи в строгой последовательности одна за другой, в хронологическом порядке, не допуская пропусков, исправлений, подчисток.
6. Гора пустых бутылок возле кухонного стола – неприкосновенный запас дежурного электрика Помелкова Э.П., хранимый на случай невыплаты зарплаты, предназначенный в том случае для немедленной трансформации в дензнаки. Вопрос посему не к дежурному персоналу, а к руководству предприятия, пятый месяц не выплачивающему зарплату своим кадрам...”
Федор часа два писал ответ главному энергетику Чернобровину, произведение заняло семь страниц в оперативном журнале. Зато на все вопросы был дан полный, неувертливый ответ, исключающий превратные толкования.
И тут позвонил начальник электроцеха Аверин:
–Федор, что там произошло у вас на станции? Чернобровнн сейчас такой шум поднял в управлении, будто станция в тартарары провалилась.
–Да, произошло чепе: прибыл главный энергетик Чернобровин, не имеющий представления о должностных обязанностях главного энергетика и не знающий ПЭЭПиТБ. Исписал страницу своими претензиями к дежурному электрику, мне пришлось на семи страницах давать объяснения.
–Все ясно, – хмыкнул Аверин, – я примерно так и думал.

Чернобровин явился на станцию и в следующее дежурство Федора. На сей раз он не безмолствовал. Хотя и не поздоровался. Пришел, походил по дежурке, изрек:
–Умствуешь, Угаров?
–Пуркуа па?
–Что? – не понял Чернобровин.
–Я говорю: а почему бы и нет? Просто вырвалось по-французски.
–Ты говоришь по-французски? – поднял брови Чернобровин.
–А хули.
Чернобровин снова послонялся по помещению, встал у окна спиной к Федору, огласил следующую сентенцию:
–Есть некоторые продажные литераторы, готовые за тридцать серебренников продать самое святое. В том числе и честь.
–Есть, – подтвердил Федор, – есть вообще люди, не только литераторы, готовые отдать даже не за тридцать сребренников, а затак и честь, и душу, и родину и все, что угодно.
–На что намекаешь?
–Это не намёк, а констатация факта.
–Купил тебя Райкин.
–Почем? – поинтересовался Федор.
–Что, думаешь народ не знает, за что Райкин тебе трехкомнатную квартиру дал?
–И за что же?
–За фельетон обо мне! Ты воспользовался нашей враждой с Райкиным и поспешил выслужитъся! Только опубликовал фельетон и – на тебе: через неделю квартира! Знаешь как евреи называют таких, как ты? Мемзер! Это нееврей, делающий еврейское дело!
-Значит вся твоя компартия, рехнувшаяся на марксизме, сплошь состояла из мемзеров?
-Я вышел из компартии!
-То есть, ты уже не сумашедший?
-Я и не был им!
-Но в компартии состоял.
-Такое время было!
-То есть, было время стоять раком, настало время ставить раком?
-Пошляк! – вскричал профессор.
-Конечно пошляк, коль с тобой на одном гектаре…


Чернобровин Юрий Александрович обратился в райнарсуд Советского района с иском к Угарову Ф.М. и газете “Вестник”: просил привлечь их ответственности за клевету, оскорбление его чести и достоинства, деловой репутации в фельетоне “Гигант”…
В судебное заседание профессор явился не один, его сопровождала группа поддержки: толпа разнокалиберных людей немолодых лет и с выражением одержимости на лицах.
- Вот он! – воскликнул истец Чернобровин, когда в судебном коридоре появился ответчик Угаров.
Группа поддержки разом поднялась со скамей, все обратили пламенные взоры на ответчика Угарова, и хором проскандировали:
- Подонок! Мразь! Продажный писака! Продался жидам! Карать таких!..
Вела дело народная судья Шеметова – молодая дама могучей комплекции и с настороженным взглядом исподлобья: насквозь пронизывал. Первым делом она выгнала из зала заседания группу поддержки профессора Чернобровина и предупредила, что если поддержатели не уймутся и продолжат хай и в коридоре, то вызовет конвой…
Судья была скупа на слова, вопросы ставила так, что отвертеться от них расплывчатыми фразами было невозможно.
Чернобровин очень долго, подробно излагал свою версию оскорбления его недобросовестным журналистом Угаровым. Его не перебивали. Выговорившись, профессор почувствовал облегчение: он не сомневался, что суду все ясно и после неизбежных формальностей зло будет наказано.
–Истец, – обратилась к нему судья, – сообщите суду еще раз полностью ваши имя, отчество, фамилию.
–Юрий Александрович Чернобровин! – удивленно сказал Чернобровин.
–Почему же вы отождествляете себя с героем фельетона товарищем По? Или – Че?
–Ну... – занялся профессор, – не знаю, как точнее выразиться... – и умолк.
–Вы кто по национальности?
–Русский!
–Герой фельетона товарищ По – китаец! – Чеканила судья. – У вас есть основания считать, что русские и китайцы – одна нация?
–Нет...
–В фельетоне указано, что действие происходит в Китае. Вы считаете, что фельетон написан про вас, гражданина России. Ответьте суду: считаете ли вы Российскую федерацию частью Китайской народной республики?
–Н-нет...
–Тогда на каком основании вы отождествляете себя с героем фельетона товарищем По? Или Че?
–Я не отождествляю... – совсем запутался истец, – но...
–Что – “но”?
Чернобровин молчал.
–Так чем конкретно оскорбил вас ответчик?
–Ясно же всем, что он имел в виду, когда писал, как от бескормицы китайский профессор По устроился работать в китайский водоканал – это же один к одному моя ситуация! – вскричал Чернобровин, – и По сменил фамилию! Стал – Че! Все ясно!
–Неясно. – Возразила судья. – Уточните тождество между вами и вымышленным персонажем китайцем По, или Че.
–Ну... – затруднился с ответом Чернобровин, – вымысел-то прозрачный...
–Что вы имеете в виду?
–Там тоже водоканал!..
–Вы считаете, что водоканалы есть только в Истомске?
–Нет, но... это же не случайное сходство. – Китаец По тоже профессор-доктор!
–Вы считаете, что в Китае нет профессоров-докторов?
Чем дальше участники процесса углублялись в русско-китайские обстоятельства жизни, тем больше запутывался профессор. В конце концов он закричал и кричал долго на одной ноте об охамевшем продажном журналисте Угарове, который и не журналист вовсе, а монтер, да и монтер никакой...
Решение суда профессора добило: отказать в удовлетворении исковых требований...
–Я подам на обжалование! – вскричал он, – областной суд отменит это незаконное решение!
–Не решайте за областной суд. – Напомнила судья. – Ведите себя приличнее. Ваше право обжалования решения никто не ограничивает.
Когда участники процесса выходили из здания суда, Чернобровин крикнул вслед Угарову:
–Угаров, ты подлец! Продался Райкину за квартиру! Отработал клеветой подачку! Еще писатель называешься! Какой из тебя писатель? Ты писать-то по-русски не умеешь!.. С еврейских образцов свои пасквили списываешь!..
- Жидовский прихвостень! Мемзер! Проститутка! Подонок! – вторила профессору его группа поддержки. – Давить таких писак надо! Ничего, наши придут, за всё заплатишь!..



Глава 71 Ордер.

Кто поверит, что было время, когда вся эта
смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной
жестокости, с одной стороны, и придавленности,
доведённой до поругания человеческого образа, - с
другой, называлась… жизнью?!

Салтыков-Щедрин.



26 июня 1995 года Федор вошел в кабинет юрисконсульта мадам Изольды Кошадриной-Помойки. За письменным столом в кресле торчала Помойка, напротив нее на стуле развалился Сруль.
–Даже не верится, что застал обоих сразу на месте, – простодушно сказал Федор.
–А мы как раз о тебе сейчас... – с некоторым замешательством ответил Райкин, – письмо вот из мэрии... – он мотнул какой-то бумагой, которую держал за уголок.
Федор взял у него бумагу, что получилось как-то само собой, и на фирменном бланке мэрии прочел текст, подписанный председателем комитета по управлению имуществом: “... В связи с тем, что трехкомнатная квартира по ул. Клюева,26 является муниципалъной собственностью, она продаже не подлежит. Предлагаем выдать Угарову Ф.М. в установленном порядке ордер на заселение вышеуказанной квартиры...”
Квартира была названа муниципальной – это Федора удивило.
–Это ответ, – произнес он, – значит, был запрос от вас?
–Да... – замялся Райкин, – мы хотели...
Если бы Федор в этот момент не увидел воочию лежащее перед ним на столе письмо на бланке водоканала за подписью директора Райкина, он не совсем понял бы, о чем печется мэрия. Федор взял со стола водоканальское письмо и прочел его. Директор муниципального предприятия Райкин обращался в мэрию с просьбой разрешить ему продать “муниципальную квартиру по ул. Клюева, 26 работнику водоканала Угарову, который взамен уже отдал свою частную однокомнатную квартиру водоканалу и согласен еще доплатить пятнадцать миллионов рублей...”
Застигнутые с поличными, юристка и директор молчали. Молчал и Федор. “Выдавали муниципальную квартиру за приватизированную, предлагали мне, дураку, купить ее, непродажную... – ворочались усталые мысли в голове Федора, – ладно нотариус Исакова остановила, теперь вот мэрия то же самое подтвердила... А эти упыри, оказывается, изначально знали о муниципальном статусе квартиры...”
–Будем оформлять ордер, – буркнул Сруль.

27 июня 1995 года водоканал вручил Федору Михайловичу Угарову свой, водоканальский, ордер на заселение трехкомнатной квартиры по улице Клюева, 26, в которой Угаровы жили уже два месяца.
–Как и указала мэрия, выдаем тебе ордер! – широко заулыбался директор Райкин, – наша, водоканальская, квартира, наш и ордер. Оформляйся!

Угаровы на основании этого ордера выписались из однокомнатной квартиры по проспекту Кирова, Кировский РОВД вмиг оформил выписку. Но основанием для прописки в трехкомнатной квартире по улице Клюева водоканальский ордер не стал: Октябрьский РОВД отказался прописывать Угаровых, признав водоканальский ордер недействительным.
-Бумажка какая-то... Раньше по таким верхонки выдавали, – подозрительно разглядывала бумажку милицейская майорша, начальница паспортной службы, - Что за ордер, где вы его взяли?
-В водоканале. И что же мне теперь делать?
-Не знаю. Принесите настоящий ордер, пропишем.
-Где взять настоящий?
-В администрации Октябрьского района. И только там. И зачем вы выписались из однокомнатной? Потеряли прописку. Теперь вы просто лица без определённого места жительства. Бомжи.
У Фёдора возникло ощущение, будто его опустили в дерьмо.

На другой день он сунулся в кабинет директора за разъяснениями, но того не было: улетел в командировку. И в тот же день в новой квартире отключили телефон. Федор поехал в ГТС. Там ему еще раз напомнили, что он, гражданин Угаров, должен предьявитъ паспорт с пропиской или свидетельство о собственности для оформления телефона, а коли не предъявит сейчас же, телефон у него заберут навсегда, потому-что ГТС давно предупреждала Угарова о необходимости подтвердить документально свое право на квартиру, а гражданин Угаров морочит голову работникам ГТС уже третий месяц...
–У меня проблемы с оформлением квартиры, – пояснил Федор, – не по моей вине, вот ордер, – он протянул водоканальский ордер телефонной даме.
–Не нужен мне ваш ордер! – отвергла дама, – мне нужна прописка! Паспорт с пропиской!
Только через директора ГТС удалось отстоять телефон. Временно.

Директор водоканала вернулся из Москвы, но попасть к нему Федору не удавалось. Он снова стал “обстреливать” Райкина официальными заявлениями, настаивая на подобающем оформлении квартиры.
Дострелялся.

12 июля 1995 года Федора пригласили прибыть к пятнадцати ноль-ноль в кабинет директора. Федор явился и обнаружил в сборе всю “семью”: Сруль, Тэтчер, Помойка и Мудник восседали вокруг огромного директорского стола и смотрели на Федора, как алкаши на вермут.
–Ну ты что, Угаров, чем недоволен? – проворковал Сруль, вальяжно раскинувшись в кресле, – чего тебе еще от нас надо?
–Настоящий ордер надо.
–Больше ты ничего не хочешь? – ухмыльнулась Тэтчер.
–Хочу еще, чтобы прекратили высчитывать деньги за непроданную мне квартиру и вернули уже высчитанное.
–Видали? – обвел взглядом Сруль свое семейство, – мы ему квартиру дали, а он платить за нее не хочет.
–Платил, и платить будешь. – Придвинула к Федору свое корявое лицо Тэтчер-Колбасенко, – все выплатишь!
–Уже расплатился, – нахмурился Федор, – отдал вам свою частную однокомнатную квартиру в центре, по цене равнозначную трехкомнатной за городом. Квиты.
–Будешь платить! – ухмыльнулся Сруль.
–Обязан платить! – подтвердила Помойка.
–Куда он денется? – жеманно улыбнулся Мудник.
–Заплатит. – Кивнула Тэтчер.
“Вот же упыри ненасытные, - размышлял Фёдор, глядя на торжествующих соратников, - кодла педерастическая с коммунальным уклоном…”
“Упыри” ждали, что еще сообщит им монтер Угаров.
–Мне нужен настоящий ордер. – Напомнил Федор.
–Настоящий ордер оформить можно, – хмыкнул Сруль, – но платить за квартиру ты все равно будешь, как за купленную.
–Мне нужен настоящий ордер. – Повторил Федор.
–Ну что? – обвел Сруль взглядом свою семью, – дадим ему настоящий ордер?
–Дадим, а деньги высчитаем, – хмыкнула Тэтчер.
–И не пятнадцать миллионов, а все тридцать! – сказала Помойка.
–У нас здесь не собес, – кивнул Мудник.
Федор молчал.
–Ладно, иди, – махнул рукой Сруль, – мы тут посовещаемся, решим, что с тобой делать...
Федор ушел. Сел в “шестерку” и поехал сам не знает куда, рефлекторно реагируя на светофоры, и так катил в “зеленой волне”, пока не очнулся, обнаружив, что уже выехал за город и катится по шоссе в сторону аэропорта. Посмотрел на часы: шестой час вечера, пора ехать за Ольгами. Развернулся и покатил назад в город.
–Ну, что? – встретила вопросом Ольга, когда Федор появился на рынке.
–Их препохабие обещали подумать.
–Не надо было связываться с этой проклятой квартирой...
–Не надо было рождаться в этой проклятой стране.

Вечером из Киргизии позвонил Алексей Дмитриевич. Трубку взял Федор.
-Что у вас там, Федя? - встревоженно спросил тесть, - что-то неладится?
-И да и нет…
-Что случилось?- еще больше встревожился тесть.
-С оформлением квартиры тянут.
Помолчали.
-Может, не надо нам к вам переселяться? - нерешительно сказал тесть.
-Да что вы, Алексей Дмитриевич! - воскликнул Федор, - Просто тут при оформлении наши начальнички решили сначала напиться нашей крови!
- Зачем? – не понял тесть.
- Потому что упыри.
-Во-он оно что…

На другой день Федор снова явился к Срулю и не уходил из кабинета, пока босс не снизошел до его дела:
–Ну... мы тут решили оформить тебе ордер. Только ты вот что, напиши обязательство о передаче водокалалу своей однокомнатной квартиры.
–Я уже писал такое обязательство.
–А ты еще одно напиши. И даже не водоканалу, а прямо Муднику отдашь свою однокомнатную, на его имя обязательство пиши. Юристка тебе все разъяснит, я дал ей распоряжение, прямо сейчас иди к ней, она продиктует... Все, мне некогда.
Помойка была в своем кабинете. Она пододвинула Федору лист бумаги, начала диктовать текст “обязательства Ф.М.Угарова о передаче его однокомнатной приватизированной квартиры работнику водоканала Муднику...”
–Я отдаю Муднику свою приватизированную квартиру, то есть свою собственность, – остановился Федор, – а что получаю?
–Вам дадут право повторной приватизации! – горячо заверила юристка, – как только однокомнатная перестанет быть вашей собственностью, вам можно приватизировать трехкомнатную в Солнечном! Через восемьдесят дней после прекращения права собственности на однокомнатную!
–Хорошо, – кивнул Федор, – так и запишем.
И он записал в обязательстве: “..после получения ордера на муниципальную трехкомнатную квартиру по ул.Клюева,26, прописки в ней и получения права собственности на неё всеми членами семьи в равных долях, обязуюсь оформить свою однокомнатную квартиру по пр.Кирова на Мудника...”
Расписался.
–Надо чтобы и ваша жена подписала, – сказала Помойка, – однокомнатная квартира в вашей совместной собственности.
Федор съездил на базар, получил роспись Ольги под обязательством и вернулся в водоканал. Потом заверил росписи у директора Сруля и у начальницы социального отдела водоканала Першиной. Поставил в отделе кадров печать на обязательстве. И сдал его Помойке.
–Теперь все на месте, – утвердила та.



Глава 72 Одуреевщина.

Здраствуйте! Я ваша тётя! Я приехала из Киева
и буду у вас жить…

Аркадий Райкин.



Дзержинский рынок в городе возник на закате социализма, возник стремительно, как чёрт из табакерки: только что не было и вдруг – на тебе! Таких рынков-базарчиков в городе возникло много. Дзержинский выделялся из них своим идеальным расположением: в центре города, на пересечении всех транспортных артерий... Рынок занимал часть улицы имени Феликса Дзержинского, метров примерно сто. По обе стороны проезжей части, прямо на асфальте, стояли два ряда металлических столов с которых и велась торговля всякой всячиной.
В конце восьмидесятых тут объявились “первоприходцы”: бабушки с морковкой. Потом явились южные люди с фруктами. Потом – спекулянты, перепродающие изначально дешевый, но не доступный для рядовых граждан “совокупный общественный продукт” по частным возвышенным ценам. А после них потянулись сюда в поисках куска хлеба безработные “строители коммунизма” с остановившихся заводов и фабрик...

Летом 1995 года Дзержинский базар имел и “руководство”. Администрация Кировского района заключила договор с директором ТОО “Глобус” Арчибальдом Одуреевым на “обслуживание сезонного рынка Дзержинский”. Обслуживание сводилось к собиранию денег с торговцев – по двадцать тысяч рублей “с носа” в день. Двести торговых мест давали ежедневно четыре миллиона рублей. Из них – сотню тысяч Одуреев платил дворникам за уборку территории. Куда девались остальные деньги, не знал никто, кроме Одуреева и главы администрации Кировского района Забубённикова. Известно было, что в городской бюджет отсюда не поступало ни рубля. И в районный – тоже. Одуреев с Забубённиковым периодически обходили базар, и от их зорких очей не ускользало ничего. Две дамы, сборщицы денег, не могли “навешать лапшу” на уши” боссам и укрыть сколь-нибудъ значащие деньги в свою пользу: “смотрящие” немедленно разоблачали мелких жуликов.
–Миллионы ежедневно Арчибальд ложит в свой карман! – сетовал втихаря “управляющий” рынком дед Фимов, которого Одуреев держал, как Остап Бендер держал в своей фирме зицпредседателя Фунта, – он и за вывоз мусора не платит! Они с Забубённиковым коммунальный транспорт используют, и не на свалку везут, а у города все леса засрали! За утилизацию на свалке платить надо по три сотни за машину! Арчибальд удавится, но не заплатит! Засранец и есть засранец!
Отвага, с какой новоявленный Фунт критиковал новоявленного комбинатора, позволяли предполагать, что до распределения денег его не допускали.


Был июльский вечер. Угаровы только что приехали из города. Ольга упала на постель и лежала, закрыв глаза, приходила в себя от стояния на солнцепеке под открытые небом. Федор гоношил в кухне нехитрый ужин. Оля играла на улице с ребятишками, ее звонкий голос доносился снизу.
В дверь постучали. Федор открыл. Перед ним стояла незнакомая женщина лет тридцати пяти, рядом с ней стоял подросток.
–Здравствуйте, мы к вам, – заулыбалась женщина.
–Здравствуйте, – ответил Федор, – в чем дело?
–Я ж Надя! – радостно сказала женщина, – не узнали, что ли? Сестра Перова Саши!
–А-а... – начало доходить до Федора, – заходите...
Женщина и мальчик вошли. Свободно, по-свойски стали расхаживать по квартире, разглядывая обстановку.
–Точно такая же квартира, как наша! – сообщила Надежда, – вы разве не знаете? Мы с вами соседи! Нам тоже в этом доме дали квартиру! Только наша квартира в пятом подъезде, а ваша в четвертом! А лоджии – встык! О, как пусто у вас в большой комнате...
В большой комнате пустота была абсолютная. Мебель купить было не на что.
Надежда и мальчик прошли по коридору дальше, заглянули в федорову комнату, бесцеремонно поразглядывали убогое ее убранство: самодельный стол, самодельные полки, самодельная кровать... Затем направились в третью комнату и, не успел Федор сообразить что надо остановить их, они уже отворили дверь и Надежда затарахтела:
–Обои тут надо менять, вон какая рвань!.. А это кто спит? А, не спит! Это жена, да?
Ольга открыла глаза и непонимающе смотрела на незнакомцев.
–Пройдемте пока в кухню, – позвал неожиданных гостей Федор, – Ольга сейчас встанет...
В кухне гостя расселись за столом.
–Не узнаете своего внука? – сказала Надежда, – это же Андрюшка!
–Да? – оторопел Федор.
–Девять лет ему уже! – Надежда погладила Андрюшку по голове, – хороший мальчик, учится хорошо и ведет себя хорошо. Правда, Андрюшка?
–Какой базар, – пожал плечиками мальчик.
–Он с конца мая у нас живет! – бодро доложила Надежда, – как только учебный год кончился, Сашка привел его к нам: пусть, говорит, лето у вас поживет! Он и живет! А у меня своих двое мал мала меньше! – вещала Надежда не умолкая, – я со своими замаялась, а тут еще Андрюшка! На какие шиши я его кормить буду? Верно, Андрюша?
–Какой базар! – подтвердил мальчик.
–Сашка снова женился! – тараторила перовская сестрица, – нашел бабу в академгородке, у той своих ушанов двое и живут в коммуналке! Так эта новая баба Сашке сразу заявила, что Андрюшке места нет у нее! Сашка его к матери увез! Учебный год кончился – ко мне привез! А меня спросил? А моего мужа спросил? Ладно, муж у меня такой, молчит, что я скажу, то и будет! Но все же? А вы, я смотрю втроем в трехкомнатной живете?
–Втроем, – подтвердил Федор.
В кухню вошла Ольга.
–Вы на дзержинском рынке торгуете? – спросила ее Надежда вместо приветствия.
–Да.
–Я так и знала, мне знакомая говорила, она из вашего подъезда, ви¬дит, как вы каждый день на жигуленке коробки возите... А это Андрюшка, ваш внук! – кивнула она на Андрюшку, – хороший мальчик, правда?
Ольга посмотрела на “внука”, на Надежду, на Федора...
–А я случайно узнала, что вам квартиру в нашем доме дали! – вновь затарахтела гостья, – и надо же – через стенку от нас! Кто бы мог подумать?
–Да уж... – сказал Федор.
–Андрюшка сейчас у меня живет, – пояснила Надежда ничего не понимающей Ольге, – но ведь его надо как-то устраивать! Не может же он всегда у меня жить! У меня своих двое... А у вас, я смотрю, квартира большая! И деньги есть, раз на базаре торгуете! Я и говорю, пойдем-ка к деду, Андрюша! Верно я говорю, Андрюша?
–Какой базар, – подтвердил мальчик, – в натуре.
Угаровы онемели от такого разговора и облегченно вздохнули, когда гости ушли, пообещав прийти завтра.

И не обманули. Как только на другой вечер Угаровы приехали из города, дверь загрохотала. Федор отворил: у порога стояли улыбающаяся “родственница” Надежда, Андрюша и еще незнакомые мальчик и девочка.
Впустил. И снова гости бродили по квартире, рассматривали все подряд, лезли на полки и брали вещицы, листали федоровы рукописи, потом дети стали резвиться и бегать по квартире... Федор и Ольга опять молча выслушавили непрекращающиюся речи Надежды:
–Это мои Маринка и Максим! Правда, хорошие ребятишки? Андрей их любит... Но ведь устраивать мальчика надо? Надо. Вы светкин адрес знаете?
–Знаю. – Сказал Федор.
–Надо с ней переговорить, – продолжила Надежда, – раз Сашке Андрей не нужен, пусть Светка его берет!
–А она знает, что Андрей здесь? – спросил Федор, – ведь Александр его увозил в Воркуту, они там жили.
–Жили. Сашка, когда уезжал, продал тут малосемейку, а на те деньги видик купил! С видиком и поехали они с Андрюшкой в Воркуту. Видик украли. А в Воркуте они жили! Сашка там даже в шахте поработал, но не понравилось, ушел в бизнес: водкой приторговывал... А потом он там со старшим братом поругался, забрал у него Андрюшку и – сюда.
–Как – забрал Андрюшку у брата?
–Наш старший брат и его жена детей не имеют, – пояснила Надежда, – они и взяли Андрюшку сразу к себе, воспитывали его, просили Сашку совсем отдать им Андрея! Сашка насовсем не соглашался, а так разрешал повоспитывать. Потом поругались, Сашка и отобрал Андрюху... Брат Семен с женой уж как просили Сашку не трогать Андрея, сюда за ним приезжали… но... отец есть отец. Теперь надо тут Андрюху устраивать, надо Светке сказать, может она возьмет! А чо, у ней, как мне говорили, квартира есть, мужик в торговле деньгу зашибает – почему не взять? Верно я говорю, Андрюха?
–Какой базар...
Когда они ушли, Федор собрался, сел в машину и поехал к Светлане. Застал ее дома. Рассказал. Светлана встрепенулась, потом умолкла и долго не произносила им слова.

На другой вечер Светлана пришла к отцу, и только успели перекинуться приветственными словами, дверь привычно загрохотала.
Родственники явились во вчерашнем составе.
–О! – закричала Надежда, – Андрей, и твоя мать тут!
Странное это было общение.
Поздно вечером Федор отвез Светлану и Андрея знакомиться с новым для него семейством матери. Вернулся Федор поздно, собирался уже спать ложиться, когда дверь загрохотала вновь.
У порога стоял Александр Перов.
–Привет, – дыхнул он на Федора водочным духом.
–Привет, – кивнул Федор, – заходи.
Александр походил по квартире, как и его сестра Надежда, уселся в лоджии на скамейку, закурил. Федор, уставший от дневных хлопот и вечерних визитов, от бестолочи, начал прямо с главного:
–Андрей сейчас у Светланы, знакомятся. Ты бы не препятствовал, пусть сын живет у матери...
–Я ей такого разрешения не давал. – Твердо сказал Александр.
–Ну и дай теперь, – предложил Федор.
–Нет.
–Почему?
Александр не ответил, молча курил сигарету, пока не докурил до фильтра.
–Ладно, – поднялся он, – пошел. Чтоб завтра Андрей был у Надьки.
–Погостил бы у матери...
–Я сказал: завтра Андрей будет у Надьки! Ясно?!
–Ясно. – Подтвердил Федор.

На другой день Федор приехал к Светлане и передал разговор с Петровым. Света снова долго молчала. Потом сказала:
– Вези Андрея к Надежде, больше встреч не надо.
Федор привез Андрея к своему дому, довел до квартиры Надежды и нажал на кнопку звонка. Дверь отворила Надежда.
–Пока, Андрюша, – подал Федор руку внуку.
–Пока, – подал Андрей руку деду.
Федор пошел в свою квартиру, молча разделся и закрылся в своей комнатке. Ольга ни о чем не спрашивала.
Входная дверь опять загремела от дружных ударов извне. Федор отворил. Перед ним стояли родственники. В том же составе...
–Я ж говорила, что с Сашкой бесполезно разговаривать!.. – тарахтела Надежда, – он всегда все делает по-своему! Это он Светке назло!.. Но Андрея-то все равно надо устраивать! Давайте думать, что будем делать! У себя я Андрея держать больше не хочу! Верно я говорю, Андрюша?
–Верно, – подтвердил Андрюша.
–Что вы думаете? – обратилась Надежда к Ольге, – что будем делать с Андреем?
Ольга пожала плечами.
И Федор молчал.
–Но надо же что-то делать! – в голосе Надежды появилосъ раздражение.
–У Андрюши есть родители, – тихо произнесла Ольга, – никто за них не может решить что делатъ.
–Да как же так! – воскликнула Надежла, – вы же дед и бабушка!..
–Я не гожусь на роль бабушки. – Жестко сказала Ольга.
Зависла томящая пауза.
Когда раздосадованная Надежда увела ребятишек, и Угаровы остались одни в квартире, Ольга прервала молчание:
–Я не гожусь на роль бабушки, – четко и внятно повторила она.
–А кто тебе эту роль навязывает? – нахмурился Федор.
–Ты что, ничего не понял? – нахмурилась Ольга, – тебе открытым текстом сейчас дали понять, что желают поселить Андрея у нас.
Федор вопросительно посмотрел на Ольгу.
–Повторяю тебе еще раз, – раздельно произнесла Ольга, – я не гожусь на роль бабушки!
–Понято, – кивнул Федор.

Когда на следующий вечер вновь загрохотала входная дверь, и за ней обнаружились все те же родственники, Ольга уже не отмалчивалась. Как только Надежда завела тот же разговор об Андрее, Ольга заметила:
–Не надо при детях говорить о детях.
–А чо? – удивилась Надежда, – они и так все понимают!
–Тем более.
–Может, мне вообще говорить запретите?
–Может.
–Во-он как! – протянула Надежда, – Марина! Максим! Андрей! Пойдемте!.. Пойдемте отсюда!..
Они удалились и в квартире воцарилась тишина. Оля гуляла на улице, она почему-то не проявляла интереса к родственникам. И родственники не проявляли к ней интереса.
Федор задумчиво курил в кухне. Ольга ушла в свою комнату.



Глава 73 Ирои.

Где частный Капитал? Где первое общество взаимного
кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного
кредита? Где товарищество на вере? Где акционерные
компании со смешанным капиталом? Где это всё?

Зиц-председатель Фунт.



Автомашина ВАЗ–2106 выпуска 1984 года перестала служить семейству Угаровых 1 августа 1995 года. Раньше она просто ломалась каждый день. Теперь она так же просто загорелась, фукнув из моторного отсека струей вонючего дыма в тот миг, когда Федор загрузил салон базарными причиндалами, усадил Ольг, втерся сам за руль и повернул ключ в замке зажигания...
Федор быстро вырубил зажигание, выскочил из машины и открыл капот. . Федору до того осточертело за эти годы ковыряться в механических потрохах, что на этот раз он не разнервничался, а наоборот успокоился.
–Ну вот, – сказал он Ольге, – приехали. С меня и хватит.
Машина подымила-подымила и перестала.
–Может поедет? – неуверенно произнесла Ольга.
- С меня хватит такой механизации.
Ольга тихо всхлипнула.
–Ну чо встал посреди дороги! – раздалось рядом.
Федор обернулся: сзади стоял УАЗ, из окна торчала харя с папироской во рту.
–Червонца хватит до Алтайской дотянуть? – спросил харю Федор.
–Твою коросту, что ль? – выплюнула харя папироску в сторону жигуля.
–Ее.
–Цепляй...
УАЗ по колдобинам объехал “шестерку”, сдал к нему задом, Федор достал трос, заарканил его за уазовский форкоп и скомандовал Ольге:
–Садись в УАЗ, дорогу показывай на водокачку.
–Разве не в Солнечный?..
–Какой Солнечный! Закатим машину в вадимовский гагаж! Ключ у меня.

Базарная торговля для них рухнула: без своей машины в их обстоятельствах на базаре делать было нечего.
Но Федор испытывал облегчение. Его до изжоги, до тошноты, до изнеможения извели бесконечные ковыряния в машине. То, что он ненавидел всю жизнь, к чему не имел никакой склонности, он делал, насилуя себя, и если бы “шестерка” не задымила сегодня, Федор самолично подпалил бы ее завтра.
–Не тужи, – сказал он, – найдем занятие. Не базаром единым жив человек.
–Какое занятие!? – нахмурилась Ольга, – на работу устроиться невозможно! Никто никому нигде не нужен! А тем, кто работает, все равно денег не платят! Нигде!..
–Так уж и нигде, – возразил Федор.
–Тогда бросай к черту свой поганый водоканал и ищи работу, где платят деньги! – вскричала Ольга.
–Не водоканал поганый, а поганцев там слишком развелось.
–Мне плевать! – разозлилась Ольга, – для меня водоканал – погань! Клоака! Сброд паскуд!.. Упыри!. Они тебя в грязь втоптали, а ты за свою водокачку держишься!..
–А может, водокачка за меня держится?
–Бросай свой водоканал! Там все – мразь! Падаль человеческая!.. Там нет людей! Скоты одни!.. То, что они с тобой вытворяют, возможно только в твоем водоканале и нигде больше!..
–У нас вся страна сплошной водоканал...

Губернатор Истомской области Альфред Вильгельмович Кох, коронованный кличкой Поросёнок, в Большом зале областной администрации торжественно благословил на трудовые подвиги новую общественную организацию – Истомское региональное общество инвалидов, сокращенно - ИРОИ.
- … самая… социально…незащищённая… категория… граждан… - инвалиды! – не… имела… своей… действенной структуры… для… защиты… своих… прав…так появилась идея создать истомское региональное общество инвалидов ИРОИ! - читал губернатор свой доклад. – Мы вошли в правительство…с предложениями… дать налоговые льготы…всем инвалидам…тоисть тем предприятиям, где работают инвалиды! Вообще освободить от налогов! Пусть работают! И зарабатывают! Я, как губернатор, сделаю всё, от меня зависящее, чтобы ИРОИ получило ссуды, субсидии! Уже на сегодня областная администрация инвестировала в предприятия ИРОИ более двадцати миллиардов рублей! И это только начало! Наши многострадальные инвалиды должны быть защищены! И теперь они защищены! Их объединяет ИРОИ! Их защищает родное ИРОИ!
В зале раздались аплодисменты.
Поросёнок с сияющим лицом смотрел в зал, дожидаясь окончания выражения чувств. Но чувства не иссякали, аплодисменты перешли в бурные аплодисменты, бурные аплодисменты перешли в бурные продолжительные аплодисменты, бурные продолжительные аплодисменты перешли в овацию.

У Поросёнка были основания назвать ИРОИ родным: тридцать семь из сорока частных предприятий, где трудились глухие-слепые-немые-косые-хромые-горбатые инвалиды, принадлежали его родственникам.
- За работу, товарищи!!! – рявкнул он в микрофон, дождавшись спада рукоплесканий.
Зал содрогнулся от нового взрыва восторга.
- И-РО-И!!! И-РО-И!!! И-РО-И!!!.. – скандировала масса.
Губернатор ответственной походкой сошёл с трибуны и промаршировал по сцене в сторону заднего выхода.
- Нормальные ирои всегда идут в обход, - с усмешкой проговорил сидящий в первом ряду корреспондент газеты “Вестник ” Николай Бессмертный. – И всегда в дамках.
- Вы удивительно проницательны, сир! – сделал Николаю комплимент его коллега Виктор Савин. – Эх, заглянуть бы в эту кормокухню…
А пока двумя парами глаз коллегам пришлось глядеть на “ироя” в Большом зале заседаний, а ещё через два часа они с другими журналистами перебазировались в Малый зал: там Поросёнок проводил дружескую встречу с немецкой делегацией из Баварии.

- …Истомская земля и земля Бавария – истинные побратимы! – Сообщил губернатор. – Наши народы много пережили от антинародных режимов! Тоталитаризм нанёс непоправимый вред!.. Теперь настало время сотрудничества между двумя нашими братскими народами…
Немец из семьи сосланных из Поволжья в Сибирь, бывший колхозник, бывший секретарь парткома колхоза имени 22 партсъезда, бывший секретарь райкома КПСС, бывший председатель агропрома, бывший председатель областного совета депутатов трудящихся, бывший член ЦК КПСС Альфред Вильгельмович Кох так растрогал баварцев экскурсами в проклятое прошлое, что две древних дамы из делегации сморкнулись в платочки, а мужская часть делегации дружно закивала:
- Я-я! Зер гут! Брудер унд тохтер!
В составе разных официальных делегаций Кох регулярно бывал в Германии, удивлялся немецкому благополучию, но никогда ему в голову не приходила мысль сменить истомские грязи на причёсанные пейзажи исторической родины. Он давно просёк: в России он удельный князь, а там был бы просто одним из многих. Поэтому намёки о “воссоединении” с фатерляндом он игнорировал и туманно обещал скоро превратить свою Истомскую губернию в не менее привлекательную для жизни территорию. Не уточнял - для чьей жизни.
- Брудер унд тохтер!.. Брудер унд тохтер!.. – галдели немцы.

А вечером в приватной обстановке губернатор доверительно вещал главе немецкой делегации Курту Газенауэру:
- Плевать я хотел на страдания этого народа! Если у него нет царя в голове, то ему никто не поможет! Они всегда жили по-скотски, по-скотски и будут. Русские не способны руководить собой! То им Рюриков подавай, то нас немцев! Мы, действительно великая нация, имеем историческое право руководить Россией. Пусть наверху значатся всякие ельцыны или еще какие-нибудь погорельцыны, их дело хлестать водку и выть свои песни! Главное, чтобы рычаги руководства были у нас. Пройст!
“Брудеры” выпили из напёрсткообразных минирюмок.
- Я рат что ми дрюк-трюка понимайт, - многозначительно кивал Курт. – Наш рукофотстфо имейт мноко натешт на вас, коспотин Кох. Ми сокласны финансировать ваши проекти состания ф Истомске расных российско-немецких общестф, орканисаций, софместны претприятий. Черес них наше флияние профотить во все сферы жисни. Германское фетеральное пюро стратекических исследофаний таёт песнатёжныи прокнозы расвития российской косутарственности, это нарот-самоет: они протажны от верха то ниса, тут прафят потонки, а кокта они всё расфоруют и протатут, толжно быть так, чтобы хозяви были мы! Фсё толжно оказаться в наших руках! Кокта в наших руках путет фсё, ми путем заказывать тут любую музык. Мы не путем ловить их потонков с интерпол! Ми их просто пиф-паф! Остальной бидл запрягайт и погоняйт!..И токта Дойчлянд-Дойчлянд юбер аллес!!!.. Атольф быль турак! Росию не ната завоевайт силой! Росию ната обнимайт крепко…
“Брудеры” еще “пройстнули” по напёрстку.

Этим же вечером обер-чекист губернии, генерал-майор ФСБ Костя Запевалов и его зам по оперативной работе полковник Мошкин прослушали запись беседы давно им известного немецкого шпиона Газенауэра с истомским губернатором Кохом. Костя убрал кассету в служебный сейф, сел на прежнее место и мрачно посмотрел на коллегу:
-В прежние времена я на этого Курта уже дело сшил бы.
-А Коха за связь с иностранной разведкой… - кивнул зам.
Костя достал из шкафчика бутыль водки, рюмки, наполнил их, чокнул одну о другую:
-За нашу антисоветскую родину.
-За неё.
Настенный Феликс из-за спины генерала сверху уставился в рюмку, будто прицеливался нырнуть в неё.
Чекисты повторили.
И ещё.
Железный Феликс вдруг повёл длинным носом и хрипло сказал со стены:
-Именем революции!
Чекисты подпрыгнули со стульев, одновременно вскрикнули: “Кто это!?”
-Феликс Дзержинский! Ваша революционная совесть! – Гремел прототип. -Сейчас я буду карать вас именем революции! За потерю бдительности! Предательство! Моральное разложение! Перерождение!..
Портрет стал пухнуть, из него вправо и влево высунулись длинные ручищи, в каждой из которых торчало по нагану, большие пальцы этих ручищ синхронно взвели курки наганов и стали медленно поворачивать дульные срезы в сторону остолбеневших подельников.
-По врагам революции! По врагам пролетариата! По врагам народа!.. - Загремел приговор. – По отщепенцам!..
-С-с-сука!!! – Взвизгнул Костя. – Волчара позорная!!! За тебя и твою кодлу мне расхлёбывать ваше дерьмо!!!??? А вот х… тебе в ж… чтоб голова не качалась! Бацилла чумная! Получи, падло!..
И он хрястнул расстрельщика в лоб недопитой бутылью: брызнули осколки, и водочные струи смыли с портрета лицо. И руки с наганами иссякли.
-Вот и торчи так, всадник без головы! – Погрозил Костя кулаком тому, что осталось от портрета. – Ур-род.
Мошков подошёл к “уроду”, поколупал ногтем место, где было революционное лицо, разочарованно покачал головой:
-Фуфло подсунули. Акварельный Феликс-то. Был и сплыл. Одна грязь осталась.













Глава 74 Самозванец Угаров.

Летом 1603 года в самый разгар голодных
бунтов в Московской Руси объявился человек,
который назвался Дмитрием, сыном царя Ивана
Грозного.

Летописец.



Несколько дней Федор блаженствовал, освободившись от автоковырятельной каторги. У него очистились руки, вокруг ногтей исчезли черные каемки мазутного траура, стали заживать ссадины и ранки от бесконечных соприкосновений с металлом.
Ольги сиднем сидели дома, став невыездными. А Федор неспешно прогуливался налегке в город, разведывая насчет какой-нибудь работы, где можно заработать хоть какие-то деньги. Так продолжалось несколько дней.

Однажды Федор пришел под вечер домой, и Ольга тут же сообщила:
–Не раздевайся! Дуй назад в город к Шуре-Не-Буди! Он нашел для нас другую машину! Только что звонил!
–Какую еще машину! – оборвалось внутри у Федора и мир разом потускнел.
–У него есть друг, у которого хороший жигуленок! – воодушевленно пояснила Ольга. – Старый, но в хорошем состоянии! Первой модели! Копейка! Да нам какая разница, шестерка или копейка, лишь бы ездила! Лишь бы не сидеть в этом проклятом Солнечном!.. У нас же жизнь остановилась!.. Иди, смотри машину! Они тебя ждут! Шурин друг готов обменяться машинами без доплаты! Он автомеханик, он из ничего машину сделает, а тут все-таки мы ему отдадим взамен шестерку!..
По напору, с каким Ольга излагала ему задачу, Федор понял, что ее не остановишь.
Подался в город.
Общага, в которой жил со своим семейством товарищ Не-Буди, была рядом с конторой водокакала. На лавочке у подъезда сидели сам Не-Буди и некто лет тридцати. Рядом стояла “копейка” тускло-голубого цвета...
Разговор вышел странный: хозяин “копейки” Сергей Карманов готов был обменяться машинами прямо сейчас.
–Вы ж еще не видели нашу шестерку! – удивился Федор.
–А что ее смотреть, Шура рассказал, что за машина. Беру!
–Она не ездит...
–У меня поедет.
Карманов завел свою “копейку”, поднял капот и стал объяснять Федору:
–Двигатель зафорсирован, там укорочены шатуны, увеличен объем цилиндров и увеличены обороты за счет...
–Это лишнее, – прервал Федор, – по мне хоть вообще без цилиндров, лишь бы этот самокат передвигался без посторонней помощи.
Карманов оскорбленно хлопнул капотом.
–Я делю все автомашины на две марки, – пояснил Федор, – те, которые ездят, и те, которые не ездят. Все остальное значения не имеет.
–Вы хоть проедъте на этой машине, – предложил Карманов.
–Поехали тогда сразу к нам в Солнечный, – сказал Федор, – все равно без Ольги машины не оформить.
Федор сел за руль “копейки”. Поехали. Машина шла резво, словно ее сзади еще реактивный двигатель подталкивал.
–Сколько ей лет? – спросил Федор.
–Двадцать один, – ответил Сергей Карманов, – семьдесят четвертого года выпуска.
–Фю-ю... – присвистнул Федор, – таких уже и не бывает! Она не развалится на ходу?
–Зачем, – приобиделся Сергей, – она ж вся переваренная, для себя ее делали, не для дяди...
Братья Кармановы, Владимир и Сергей, оба автослесари, собрали эту автобабушку из подручных средств, и “родного” у нее было: техпаспорт, кусок жестянки с номером кузова, вырезанный из родного и вваренный в другой, и блок двигателя. Вся прочъя начинка была “прикомандированная”.
Возможности машины лучше всего выявились на Комсомольском проспекте. Федор скатился по длинному склону вниз к Мушайке, притормозил и начал разбег на подъем почти с нулевой скорости. “Притопнул” на машину, нажав на педаль газа...
Двигатель хрюкнул не своим голосом и понес самокат на подъем с таким ускорением, что Федор едва успевал переключать передачи. На гору вынеслись на скорости за восемьдесят.
–Сколько она может пробегать? – спросил Федор.
–Ну-у-у... как следить за ней, – сказал Сергей.
–Год проходит?
–Конечно!
–Большего от нее и не требуется.
Федор был уверен, что за год они в любом случае вырвутся из Солнечного: не могут же оформления квартир идти бесконечно? Поменяют квартиру...
Ольга машинный обмен утвердила. Съездили к нотариусу, обменялись доверенностями.
–Завтра – на базар! – воспряла Ольга.
–Погоди, дай отойти от него еще хоть дней несколько! – взмолился Федор, – и я еще работу не нашел...
–Денег нет. – Железобетонно заявила Ольга. – Заработаем сначала деньги тем, чем их сейчас можно заработать, потом ищи что хочешь...

Потянулись унылые будни. За квартирными хлопотами, торжищем, не замечалось лета, короткого и прекрасного. Вдобавок ко всему закрыли на ремонт детский сад, и трехлетнюю Олю приходилось всюду брать с собой, оставить ее дома одну не могли. Утром загружались и ехали на Дзержинский рынок. Разгружались. Ольга оставалась торговать, а Федор с Олей колесили по оптовым магазинам. Оля утомлялась и начинала капризничать, проситься к маме, на улицу, домой... Федор как мог уговаривал дочку, потом сворачивал дела и мчал домой в Солнечный. Оля вырвалась из машины, как из клетки.

Водоканал подал документы на оформление квартиры Угаровым в администрацию Советского района – по месту нахождения предприятия, предоставившего квартиру. Советская администрация должна была проверить обоснованность предоставления жилплощади и, если сочтет нужным, передать свое решение на выдачу ордера в Октябрьскую районную администрацию города Истомска – уже по месту нахождения квартиры. Таков был порядок оформления муниципального жилья.

Жилищная комиссия администрации Советского района отказала Угаровым в оформлении разрешения на ордер. Заведующая жилотделом Роза Соломоновна Косовицкая с нескрываемым удовольствием сообщила Федору:
–И правильно ми отказали! У вас семья три человека. По закону ви можете получить жилплощадь не более, чем по двенадцать квадратных метров жилой площади на человека! На троих – тридцать шесть квадратных метров. А в трехкомнатной квартире по улице Клюева, 26 имеется тридцать девять квадратных метров жилой площади! Три квадратных метра – лишние!
–Что же мне делать? Отпиливать лишние метры? – оторопел Федор. – Я там живу уже, и до сих пор никто не упоминал о лишних метрах.
–Ничего не знаю! – закричала мадам Косовицкая, – переселяйтесь назад из трехкомнатной в однокомнатную и ждите, когда вам предложат квартиру не более тридцати шести квадратных метров! Что ви мне голову морочите!? Я что ли выдумала жилищные законы!?
–Но это невозможно, – сказал Федор, – однокомнатная уже заселена другими людьми... и вообще...
–Что вообще!?
–Как писатель я имею право на дополнительную жилплощадь.
–Писатель!? Какой ви писатель!? Ви электрик водоканала! Писатель он! Ха-ха-ха-ха-ха!.. – от хохота Роза Соломоновна раскраснелась до свекольного оттенка, из недр её рта блеснули золотые коронки, - Электрик ви! Ясно?!
–Электрик. И еще писатель, и трехкомнатную квартиру мне дали не как электрику, а как именно писателю, человеку, занимающемуся творческим трудом.
- Это ваши проблемы! Кстати, ви член союза писателей?
–Нет.
–Вот когда получите членский билет союза писателей, тогда и станете писателем! И получите право на дополнительные квадратные метры! Тогда и приходите сюда! А пока ви – самозванец! Все. До свидания!

Вечером снова позвонил тесть Алексей Дмитриевич, спросил, как дела. Федор передал трубку Ольге. Та принялась обьяснять отцу обстоятельства, затем утешать его и заверять, что все образуется, надо только ждать…
После разговора в доме Угаровых воцарилось тягостное молчание.
А ночью снова позвонил Алексей Дмитриевич и сообщил, что Раису Федоровну парализовало.

Федор пришел в областную писательскую организацию. Изложил свои квартирно-оформительские страдания председателю писорга Поганцеву.
–Из-за трех квадратных метров жилплощади райисполком поднял такой хай!? – удивился писательский шеф, – они там рехнулись... Ну и что, что не член союза? Это дело времени. У тебя опубликована одна своя книжка, публиковался в нескольких коллективных сборниках, у тебя тьма газетных художественных публикаций, и еще выйдут книги... И знают тебя все именно как писателя, а не как электрика – кому какое дело, где ещё зарабатывает литератор на хлеб.
Поганцев тут же написал на фирменных бланках письма в адрес мэра Козодралова, директора водоканала Райкина, главы Советской районной администрации Макакина: ходатайствовал об оформлении трехкомнатной квартиры писателю Угарову Федору Михайловичу...
Такое же ходатайство дала и областная журналистская организация, немедленно принявшая Угарова в союз журналистов.
–Чем ты раньше думал? – укорил председатель областной журналистской организации дед Новоселов, – столько лет работал в журналистике и не удосужился вступить в союз...
–Я как-то и не думал об этом, – оправдовался Федор, – социализм кончился, и как-то сами собой исчезли формальные препятствия для занятий журналистикой, я писал материалы и не думал ни о каком членстве...
–Не забывай, в какой стране ты живешь и в какое время! Ладно, держи членский билет... И членство в союзе писателей оформи, не пренебрегай...
–Вступлю, – пообещал Федор, – но там процедура длиннее, иногда и на годы растягивается.
–Пока тебя жареный петух не клюнул, ты и не почесался, – вздохнул дед Новоселов, – эх, молодо-зелено...
–В сорок семь лет-то молодо-зелено? – улыбнулся Федор.
–Э-э... – махнул рукой Новоселов, – до пятидесяти лет – несчитово...



Глава 75 Гнидор.

Одну из таких тяжких эпох, вероятно,
переживал город Глупов в описываемое
летописцем время. Собственная внутренняя
жизнь города спряталась на дно, на поверхность
же выступили какие-то злостные эманации,
которые и завладели всецело ареной истории.

Салтыков-Щедрин.



Глава администрации Советского района Макакин обсуждал со своим подельником, главным инженером коммунхоза Хрюканцевым, обоюдошкурный вопрос: как оформить оплату подключения к “коммуналке” строящегося особняка Макакина. Выдернуть деньги из бюджета района на частные нужды можно было разными способами. Хрюканцев, более известный в городе по кличке Скот, рекомендовал списать казенные деньги под видом затрат на благоустройство территории – кто там проверит?
–Какой резон тебе жалеть халявные деньги!? – хрюкнул Скот, – не украдешь ты, украдут другие. Лови момент!
Шура Макакин момент и ловил. Впереди вырисовывались перспективы забраться в кресло мэра города, а сесть в него можно было, только уцелев в грызне за него с конкурентами. Стоило в предвыборной склоке просочиться в массы информации о том, как Макакин на казенные деньги воздвиг особняк-дворец в пригороде – мэрского кресла ему можно и не увидать, как своих ушей. Скот не продаст – в нем Макакин был уверен. Но не все в окружении Макакина были такие скоты – это Шура тоже знал.
Думал.
И Скот думал – о том, сколько из “благоустроительных” денег может угодить в его бездонный карман. Имея абсолютный талант хапать все, что проплывает мимо него, Скот вожделел на этот раз отхватить от общей суммы не менее половины. Вопрос заключался лишь в том, готов ли Шурик уступить ему половину.
А Шурик достал из внутреннего кармана пиджака коробочку и открыл ее: там лежал уже “заряженные” прозрачной жидкостью шприцы.
–Проверь дверь, – сказал он Скоту.
–Закрыто, проверял!
–А ты еще проверь.
Скот подошел к двери кабинета, подергал ее за ручку: не шелохнулась.
Мэр скинул пиджак, закатал рукав у рубашки и несколько раз с силой сжал-разжал кулак. На локтевом сгибе взбугрилась корявая вена. Шура всадил в нее иглу и выдавил содержимое шприца...
–О-о... – прокряхтел он облегченно, – приход...
Скот проделал то же.

Глава администрации Советского района города Истомска Шура Макакин не всегда был главой. Сначала рос в добропорядочной еврейской семье, почитавщей мацу, Талмуд и субботу. Произрос до отметки “метр с кепкой”. И вдруг стал есть колеса. То есть таблетки наркосодержащие. Смачно ел, наращивая дозы, как Шварцнеггер “банки”. И балдел.
Потом обалдевший Шурик стал есть солому. Маковую. Балдеж крепчал. Когда солома набила оскомину, Шура стал ее облагораживать: пропускал через мясорубку, получался маковый “силос” – из него уже можно было получать более чистую опиуху и ширять ее в себя шприцом...
В юности Шура Макакин был уже столь изощрен в наркотической химии, что с ходу поступил в мединститут, порадовав преподавателей уверенным знанием химических формул.
Шура ширялся, балдел, слегка учился, ширялся, балдел. Студент имел большую академическую задолжность и давно был кандидатом на “вылет, но выгнали его не за это. На первом курсе Шура попался на краже: его застукали на месте преступления в общежитии, когда он уже выходил из чужой комнаты с сумками, набитыми чужими вещами. После шумных разборов его взяли на поруки и оставили в институте.
На втором курсе Шура попался на подделке рецептов, по которым он получал в аптеках наркотики. И тогда ему удалось удержаться в институте с условием, что он пройдёт курс лечения от полинаркомании в местной психиатрической больнице.
Шура вынужден был пройти этот курс. После чего стал “ширяться” аккуратнее.
На пятом курсе Шура, обколотый опиухой, выколол глаз своему сокурснику Игорю Мюллеру – и тогда на него завели уголовное дело. Ему повезло: его не арестовали, ограничились подпиской о невыезде. Пока шло следствие, Шура ещё числился студентом, и даже появлялся в институте. И вдруг его взяли с поличными на карманной краже – прямо в троллейбусе.
И Шуру посадили.
С той поры к нему цепко прицепилась кликуха – Гнидор.

Сразу после освобождения уже вполне сложившийся вор и наркоман Шура Макакин, он же Гнидор, гражданин без определенных занятий, был взят с поличными на квартирной краже. С этой поры началась его деятельность в качестве платного агента-осведомителя по кличке Кацо. Опер уголовного розыска Толстов просветил юношу, отчего ему лучше добровольно сотрудничать с органами, нежели наоборот: если уж родился Гнидором, то никем другим в этой жизни быть не суждено, зато можно извлечь из этой “кармы” пользу – пожизненную индульгенцию от “органов”…
Шура попал в свою стихию.

Для уголовного розыска стукач Макакин-Гнидор-Кацо был находкой: его не надо было внедрять в уголовную среду – Шура в той среде вырос и окреп, все окрестные наркоманы, шпана и жулье считали его своим. И многие годы Шурик ширялся безбоязненно и сдавал своих подельников, сдавал, как охотник сдаёт шкуры в заготконтору. И на них же сыщики дополнительно вешали Шурины карманные и квартирные кражи, которыми он теперь промышлял безнаказанно – сотрудничество получилось взаимовыгодным.
Когда в местном пединституте возникли вольнодумцы, усомнившиеся в правильности единственно правильного учения о коммунизме, в студенческую среду был внедрён перестарок Макакин. И скоро ряды советских педагогов были очищены от скверны. То же повторилось в университете. В политехническом…
Чем больше «трофеев» Шура сдавал «органам», тем больше становился азарт.
Самая крупная сдача произошла в 1984 году: тогда было арестовано сразу четырнадцать наркоманов. По ходу следствия пятнадцатым полагалось стать Макакин. Но не стал, затерялся в кочках Красноярской тундры: ему предложили на время скрыться.
Четырнадцать “кентов” Шуры Макакина получали лагерные сроки, считая, что Макакин не сел только потому, что они его не сдали. Им и в голову не приходило, что это они сели из-за того, что их сдал Шурик – к тому времени стукач со стажем.

Далее грянула горбачевская “перестройка” и события пошли по самому неожиданному сценарию. Прежний строй вспыхнул напоследок яркой вспышкой и угас в мутном потоке перемен.
И откуда ни возьмись, на политических тусовках Истомска образовался новый персонаж – жертва тоталитарного режима Макакин. Изможденный джентльмен удачи в очках и с желваками на потасканном лице горячо и убедительно вещал о народных страданиях, происках прогнившего режима.
–Нары плачут об этой жертве!.. – злопыхали не самые осведомленные менты.
Осведомленные помалкивали. Это они сделали Шурику героическую биографию: дескать, из мединститута его выгнали за правозащитную деятельность, многие годы подвергался репрессиям: гнобили в психушке, в тюрьме, в концлагере, учиться не давали, отовсюду гнали...
По милицейской легенде Макакин работал учителем в глубинке...
То есть в демократическую среду агент-осведомитель Кацо внедрился не как ссученный вор и наркоман, а как сеятель разумного, доброго, вечного учитель Макакин, давний борец за справедливость и народное счастье.
И “учитель” развернулся. Он говорил, говорил, говорил... И договорился до того, что был избран депутатом районного совета.
Местные урки обомлели: Гнидор обзавелся “ксивой” неприкосновенности, как академик Сахаров!
Выйдя на последнюю прямую предвыборной гонки Шура испытанным приёмом убрал с дороги своего главного конкурента Симакова: дал соответствующую команду своей кодле и в тот же день Симакова избили до полной неспособности участвовать в каких-либо мероприятиях, кроме лечебно-восстановительных...

Сейчас Шура Макакин сидел напротив Хрюканцева откинувшись в кресле и млел: переживал “приход” – могучие опийные силы будоражили стареющую кровь и создавали на какое-то время иллюзию кромешного счастья. Кайфовал.
Затем друзья-подельники приступили к обсуждению следующего вопроса – как нейтрализовать потуги директора Истомскводоканала Райкина умыкнуть три миллиарда бюджетных денег, выделенных казной на очередной ремонт магистральных водоводов? Эти деньги стоили того, чтоб перехватить их на лету. Скот быстро вычислил, какая часть тех денег попадет в карман Сруля – не менее полутора миллиардов лично Срулю, если считать по общепринятой методе “распределения” бюджетных средств “фифти-фифти”, и далее по нисходящей остальным участникам процесса… Зная хватательные способности Сруля, можно было прогнозировать и больший кус. Хрюканцев даже застонал от муки душевной:
–М-м-м... Пустили козла в капусту: все схрумкает!..
Макакин презрительно глянул сквозь очки на визави, хмыкнул:
–Если мы дадим ему это сделать. Ты, Скотик, мычи, и одновременно думай.
Райкин был их головной болью: доил самую высокоудойную коммунальную “корову” – водоканал. Доил, ревностно охраняя свое кормление от других вожделеющих прихлебателей.
–Не оторвать эту гниду от водоканала... – досадливо пробормотал Скот, – вцепился намертво.
–Пока мэром Козодралов, не оторвать, – подтвердил Шура, – поэтому сейчас надо думать не о том, как Райкина вышибить из кормушки, а как Козодралова обойти...

Ненависть Макакина и Хрюканцева к Райкину равнялась ненависти Райкина к ним: каждая из сторон считала кормушку противника более обильной и незаслуженно занимаемой. Макакин понимал, что Райкин был всего лишь одним из упырей кодлы мэра Козодралова. Следовательно начинать надо было не с Райкина, а с Козодралова. На приближающихся выборах мэра города Шура Макакин обязан был победить – это он понимал так же отчетливо, как и то, что в противном случае конкуренты его сожрут. Бывший опер, а ныне глава уголовного розыска полковник Толстов предупредил своего агента Кацо-Макакина, что каким-то образом в правозащитную организацию “Мемориал” просочились сведения об уголовной составляющей биографии Макакина и его сотрудничестве с органами в качестве агента-осведомителя. Пока это на уровне слухов, но слухов зловещих... Надо успеть победить на выборах – победителей не судят.
Иначе – конец карьере...

Размышления Макакина о происках конкурентов прервало появление посетителя: секретарша по внутренней связи сообщила о том, что на прием просится какой-то странный гражданин, являющийся одновременно электриком водоканала, писателем и журналистом – Угаров Федор Михайлович.
–А он не псих случайно? – насторожился Макакин.
–Вроде не похож...
–Пусть зайдет.
Федор зашел. Представился.
–Садись, – предложил Макакин, – рассказывай, что у тебя.
Федор положил на стол перед главой райадминистрации пачку документов:
–Здесь все в хронологической последовательности: как директор водоканала Райкин дал мне квартиру и что из этого вышло. Лучше документов никто не расскажет.
Макакин уткнулся в бумаги. Прочитал все, от гарантийного письма “Ролика”, гарантирующего отдачу водоканалу двухкомнатной квартиры, до липового водоканальского ордера на трехкомнатную квартиру для Угаровых.
–Дурдом какой-то! – хмыкнул глава.
–Что мне делать? – спросил Федор.
–Оставь у меня документы, я проверю это дело, решу. Через неделю зайди.
Федор ушел.
Через неделю он снова пришел к Макакину на прием. Шура оторвал от бумаг свое пожеванное лицо с брюзгливым выражением, сообщил:
–Проверил я твое дело, с твоей стороны все нормально: однокомнатную отдал водоканалу, трехкомнатную получил. По цене квартиры равноценны. Никто ничего не выгадывает, не прогадывает. А что Райкин с оформлением поганку закрутил, так он гандон, твой Райкин. Подпишу разрешение на выдачу тебе ордера.
–А если Райкин... – начал было Федор.
–Плевать я хотел на Райкина! – психанул Макакин.

Сруле-плевательные мечтания Макакина имели свои древние истоки. Но особую остроту им придал последний эпизод в бесконечной урывательно-хватательной войне местных администраторов. На территории Советского района находилась одна из канализационных насосных станций Истомскводоканала, сокращённо – КНС. Этакий кирпичный бастион с резервуарами-насосами-задвижками и пр. И вдруг, ни с того ни с сего, мэрия с водоканалом затеяла реконструкцию этой недавно построенной станции. Мэр Козодралов, дённо и нощно вопиющий об отсутствии денег в городской казне, неожиданно разом отвалил на реконструкцию КНС одиннадцать миллиардов рублей. И вычел эти одиннадцать миллиардов рублей .из бюджета Советского района. Обалдевшего от такой арифметики Макакина филантропический мэр Козодралов утешил по-отечески:
- КНС на твоей территории, надо участвовать в решении общегородских проблем.
Возражать было – всё равно, что против ветра …
Макакин был безутешен. Эти одиннадцать миллиардов они со Скотом уже заранее поделили и только ждали их появления на расчётном счету Советской райадминистрации. Оказалось, делили шкуру неубитого медведя. От одной мысли, что Сруль с Козодраловым прикарманили его миллиарды, у Макакина вспухали прыщи на голове. То, что деньги были именно прикарманены, Шура знал достоверно: его разведка донесла, что никаких работ на КНС-7 не ведётся, и даже планов таких не существует… И никто никогда искать те деньги не будет: в мутной воде перемен все концы вели в воду.
И одиннадцати казённых миллиардов уже не существовало. Они сменили принадлежность. Приватизировались. Смылись. Скрылись. Испарились.
Макакин готов был съесть Сруля живьём. И запить козодраловской кровью.
- Увели…- бормотал Шура в тиши служебного кабинета. – Кровные увели…Нет, надо в мэры прорываться, к кормушке…к кормушке…самому банковать… самому банк снимать…
Макакин вкатил себе сразу двойную дозу героина и впал в транс. На короткое время все беды отошли в сторону, сменившись опийными грёзами…



Глава 76 Легализация.

Если кто-то чувствует себя несчастным,
пусть приедет в Россию и поживёт там годик.
После отъезда он уже нигде не будет
чувствовать себя несчастным.

Патрик Гофмахер.



16 августа 1995 года в жилотделе администрации Октябрьского района Федору Михайловичу Угарову выдали ордер на право проживания в трехкомнатной квартире по улице Клюева,26. Радости от этого события он не испытал: устал. В тот же день оформил телефон, отдал на прописку паспорта.
Позвонили старикам в Киргизию: готовьтесь к переезду.
-Куда ж теперь…- вздохнул Алексей Дмитриевич, - мать не встает еще. До выздоровления теперь ждать придется… Если встанет вообще…
Ольга плакала в подушку. Федор оцепенело сидел в кухне и курил вонючую приму. За окном сквозь дымку просматривался город, в небе над ГРЭС висело мутное пятно копоти.

На другой день он пришел в мэрию и вручил председателю комитета по управлению имуществом Еремееву письменное заявление, в котором просил мэрию обязать директора муниципального водоканала оформить надлежащим образом передачу угаровской однокомнатной квартиры водоканалу и прекратить удержания зарплаты Угарова за якобы “проданную”, ему трехкомнатную муниципальную квартиру.
Василий Васильевич прочитал бумагу и не сразу сообразил, о чем идет речь:
–Что значит “проданная муниципальная квартира”? Муниципальные квартиры не продаются, они по ордерам заселяются.
–А мне пытались продать.
–Фантастика...
–Не фантастика, вот экземпляр договора купли-продажи.
Еремеев взял договор и стал читать. По мере углубления в текст, брови на его лице сначала хмурились, потом поползли вверх, вверх, вверх...
–И вы эту липу подписали!?
–Нет.
–Я вижу здесь подпись Райкина и печать водоканала.
–Да. А я отказался подписывать. Вчера получил ордер.
–Чего же вы теперь добиваетесь?
–Чтобы прекратили удерживать мою зарплату за непроданную мне квартиру.
–Удерживают зарплату!?
–Да.
–Но это мошенничество...
–Я тоже так же считаю. А Райкин считает иначе. Вот и образумьте своего кадра.
–Оставьте документы, будем разбираться.

Ольга стояла за самодельным прилавком под открытым небом на Дзержинском базаре. Напротив, у железного стола, заваленного фруктами, галдела группа азербайджанцев. Говорили на своем языке, говорили увлеченно, горячо, самозабвенно. Настолько самозабвенно, что и внимания не обратили, как к прилавку с тыльной стороны подковылял на костылях одноногий человек заскорузлого обличья, взял ящик с помидорами и, держа его каким-то непостижимым образом, поковылял с добычей в переулок. Ему оставалось только завернуть за угол, когда азербайджанцы заметили кражу и кинулись на дерзкого инвалида. Они стремительно нахлопали вору по ушам, по щетинистому лику, отняли ящик, еще добавили оплеух и вернулись к прилавку. Ольга изумилась стойкости русского человека: инвалид устоял на одной ноге под градом таких ударов, от которых Шварцнеггер встал бы на уши!

Меж палаток торжественно и медленно передвигалась заведущая отделом зашиты потребительских прав Кировской райадминистрации мадам Дедушкина – томная дама с “архитектурными излиществами”, гроза торговцев Дзержинского рынка, страж закона о торговле Российской Федерации. Она направилась к прилавку возле ольгиного: увидела разложенные на нем носки, трусы, майки, рубашки, бюстгальтеры – товар, запрещенный к реализации на данном рынке ею же, Дедушкиной, как “несовместимый с продовольственными товарами”.
–Нарушаете! – опечалилась мадам Дедушкина.
–Да я!..Да мы!.. – засмущалась продавщица.
–Придется составить протокол о нарушении, – как бы вынужденно призналась Дедушкина, – что делать... А бюстгальтеры у вас почем?
–Да вы берите! – радушно предложила торговка, – сначала поносите, а расчитаетесь потом, если понравится...
–Я бы вот этот взяла, – Дедушкина примерила нежноголубой бюстгальтер, приблизив его к своему безразмерному бюсту, – и вот этот ничего, – она взяла еще один бюстгальтер, – и вот этот, – она взяла еще один...
–Пожалуйста, пожалуйста... – хозяйка радушно сложила отобранные бюстгальтеры в полиэтиленовый пакет и подала Дедушкиной, носите на здоровье!
Обюстгальтеренная мадам Дедушкина неспешно двинулась дальше, и тут ее внимание привлекли яйца. Куринные яйца, которыми торговала ольгина соседка Таня. Очень хороши были яйца: крупные, чистые.
–Ваши документы, – сказала мадам Дедушкина Тане.
Таня протянула даме папку с документами. Та долго вчитывалась в свидетельство предпринимателя, санитарную книжку, накладные, счета, чеки, сертификаты качества... Ничего интересного не находила. Но не уходила.
Мимо индифферентно прошел участковый милиционер Петров.
–Сергей! – окликнула его Дедушкина, – иди-ка сюда!
–Что тут? – остановился Петров.
–Вот, нарушает...
–Что?
–Да сама понять не могу, – призналась Дедушкина.
–А-а! – озарился Петров, – щас!
Он полистал документы, нашел искомое:
–Да вот же! – ткнул он пальцем в сертификат качества, – тут указано “яйца куринные, диетические”, а в счете – просто яйца куринные! Несоответствие представленного к реализации товара данным, декларированным в коммерческих документах! – подытожил лейтенант.
Стражи порядка отобрали у Тани все документы.
–Завтра придешь ко мне в кабинет. – Сказала Дедушкина.
–А пока закрывай торговлю. – Скомандовал Петров.
Они неспешно двинулись дальше вдоль торговых рядов, беседуя о тяготах жизни и происках торгового люда. Потом вернулись, набрали у Тани по охапке яиц в картонных ячейках и вернули ей документы:
–Торгуй пока.
Обрадованная Таня про плату за яйца не пикнула.

День выдался неудачный: было мало покупателей и выручка обещалась быть мизерной. Слева от Ольги суетилисъ вокруг ящиков с яблоками два молодых азербайджанца – Алаз и Фируддин, сбежавшие в сибирские дали с исторической родины в трудную для неё годину с корыстными целями: с голоду не пухнуть. Они носили ящики к прилавку от стоящей поодаль “Газели”, не могущей подъехать ближе из-за тесноты. В тот миг, когда Алаз копошился в кузове “Газели”, а Фируддин ставил на прилавок очередной ящик, к базару с воем сирены подлетел милицейский Уаз. Из него чуть ли не на ходу выскочили четыре милиционера в бронежилетах и с автоматами наперевес, бросились к Фируддину. Мигом скрутили его. Щелкнули наручники. Фируддина заволкли в Уазик и тот с воем сирены юркнул в переулок. И там затих. Через малое время появился Фируддин с невозмутимым лицом, на котором читалась презрительная усмешка.
–Что они к тебе прикопались? – поинтересовалась Ольга.
–Денег им захотелось, – усмехнулся Фируддин.
–Сколько требовали?
–Три сотни. А им говорю: жирно будет, ребята. Они стали грозить, что запинают... Я им говорю, тогда вообще ничего не получите... А им видно, сильно приспичило, ну ... сошлись на сотне.
–Что?.. – подлетел к другу толстяк Алаз.
–Как всегда, – пожал плечами Фируддин, – сотня...
–Гниды, – по-русски выразился плохо говорящий по русски Алаз.
Базар постепенно оживал, поток покупателей несколько увеличился.
–Спекулянты! – шла вдоль рядов растрёпанная баба, – работать не хотите, шаромыжники! Кровь нашу пьете! Барыги!.. А это что? – ткнула она грязным пальцем в банку с килькой на ольгином прилавке.
–Килька, – сказала Ольга.
–Почем?
–Три тысячи рублей за банку.
–А так отдашь?
–Как – так?
–Даром.
–Когда мне оптовики начнут отпускать товар даром, – нахмурилась Ольга.
–Сквалыга! – озлилась баба, – банку кильки пожопилась голодному человеку!? Все вы тут такие, сволочи!..
Баба пошла дальше, провозглашая на весь аул лозунги справедливости и братства. Голос ее постепенно истаял вдали. Зато появились в эфире другие голоса. Неподалеку от Ольги расположились обезденежевшие музыканты местной филармонии, вынули из футляров инструменты, один раскрытый футляр положили на асфальт, и средь пыльного базара начался необыкновенный концерт. Дивные звуки поплыли над прилавками с рыбой, капустой, огурцами, трусами, гвоздями…
Тихо падали в футляр ничего не стоящие сотенные, меланхоличные маэстро смотрели куда-то внутрь своих глаз, присутствовали здесь отсутствуя.
Скрипка, виолончель, гитара рыдали и улыбались, пока их не перекрыл всесокрушающий рев гармошки. Устроившись на ящике рядом с музыкантами, заскорузлый дед в репьях рванул пятнистые меха и хрипло проорал:
–Я милого увидала, у крыльца обоссалась!
–Всю скотину напоила, еще лужа осталась!..
Музыканты не выдержали конкуренции, ушли. Дед долго орал под гармошечный визг, потом заметил, что в лежащую у его ног кепку сыплются только самые мелкие купюры – сотни, на которые мало что купишь по нынешним временам, и пошел в другой конец базара. Утвердился вновь на тарном ящике и завел иное:
–Люди добрые! Братья и сестры! Граждане!.. Не оставьте калеку и сироту!.. Дом сгорел, жена умерла, дети бросили!.. Братья и сестры!.. Подайте, кто сколько может на пропитание старому человеку!.. Только-что из больницы, документы украли, денег нет, есть нечего, дайте, кто сколько может на билет!..
–Куда едем, дед? – остановился возле страдальца милиционер Петров.
–В пи..! – огрызнулся дед, потом заметил милицейские признаки и сменил гнев на милость, – да так... на трамвайный билет собираю...

С утра до вечера Федор колесил по городу от одного оптового магазина к другому, в соответствии с выданным ему 0льгой списком покупал товары, отвозил на рынок Ольге, получал новое задание: работали с колеса, так как оборотных денег было мало, впрок взять ничего не получалось. Попутно он бывал в учреждениях и предприятиях, пытаясь найти какую-нибудь работу, где платят зарплату. Надо было освобождать Ольгу от базарной каторги. Водоканал не отдавал ему зарплату, удерживая ее “за квартиру”. Когда Федор в сентябре обратился к Райкину в очередной раз с предложением прекратить удержание денег, директор довольно рассмеялся:
–А зачем тебе зарплата? У тебя и так вон из всех карманов деньги торчат!
Из нагрудных карманов на жилетке Федора действительно высовывались мелкие купюры: Федор держал их наготове, чтобы при расчете с оптовиками мелочь была под рукой, а крупные держал во внутреннем кармане.
После этого он прекратил визиты к Райкину.
Из водоканала надо было уходить. Из водоканала он не хотел уходить раньше, чем уладит дела с квартирой и отобранной у него зарплатой.

Поиски другой работы результатов не давали. Расклад был плачевен: журналистикой заработать на жизнь было нереально, заводы или стояли или слегка дышали, ни там ни там зарплат не платили. О литературных гонорарах можно было только вспоминать.

Федор ходил, как и прежде, дежурить на свою водокачку. Но теперь там было не до творчества. День его дежурства стал выходным для Ольги, и ремонтным днем для него: приезжал, переодевался, и сразу начинал ковыряться в машине, устраняя накопившиеся за три предыдущих дня поломки.
Никогда никому он не поверил бы, что жигули способны ездить без поломок хотя бы один день. Если не глох на ходу двигатель из-за разрегулированности карбюратора, то непременно случалось что-то еще: сваливался со шкива ремень вентилятора, отваливалась клемма аккумулятора, начинал грохотать аммортизатор, замыкала электропроводка и начинал безудержно реветь звуковой сигнал...
Федору иногда казалось, что он угодил в кошмарный сон.

Федор обращался в юридические консультации по поводу своей квартирной истории. Приносил подборку документов. Юристы листали, читали, удивлялись...
Оценки их были примерно одинаковы;
1. Водоканал пытался заключить с Угаровым притворную, мнимую сделку по квартире – это грозит Угаровым потерей жилья вообще.
2. Водоканал совершил подлог, указав в выписке из протокола заседания профкома, что трехкомнатная квартира имеет статус “приватизированной” – фактически квартира стала муниципальной и продаже не подлежит.
3. Водоканал незаконно удерживает зарплату Угарова.
4. Водоканал не вправе считать однокомнатную квартиру Угаровых частью платы за трехкомнатную муниципальную квартиру – муниципальная квартира заселяется по ордеру и не может быть предметом сделки.
5. Если Угаровы напишут Муднику дарственную на однокомнатную квартиру, то это будет означать, что Угаровы распорядились своей собственностью и не вправе претендовать на муниципальную квартиру.

Федор с каждым днем все больше осознавал, во что он вляпался, связавшись с россиянином по имени Райкин Сруль Зямович.
Несколько раз он обращался в мэрию за ответом на свое заявление с просьбой воздействовать на Райкина. Предлагали зайти через еще неделю. Через месяц...
В начале ноября начальник отдела Маринин, курирующий водоканал, вернул Федору заявление с подборкой документов и присовокупил:
–Не наша компетенция. Обращайтесь в суд.
Возникало ощущение, что попал в фантастическую СТУ – Страну Торжествующих Упырей. Федор гнал от себя зловещие образы. Но в голове вертелись одни и те же “органические цепочки”: объединённые в кодлы разнокалиберные упыри, кодлы – в кодлища, кодлища образуют немерянное Подлое Сословие России. ПСР – фактически единственная партия в России на все времена при любых режимах. Вчера, сегодня, завтра, века назад иль на века вперёд можно не гадать, кто правил, правит и будет править Россией – ею всегда правило, правит и править будет ПСР.


Глава 77 Барыги Угаровы.

Никакие пассивные формы жизни здесь невозможны,
иначе пропадёшь в самом мрачном, буквальном смысле.

Сергей Довлатов



Осень принесла в город слякоть и стынь, пошли дожди со снегом.
Ольге стало невмоготу торчать за базарным прилавком днями напролет. Рынок стремительно заполнялся новоявленными торговцами из числа увольняемых с останавливающихся предприятий. Теперь пропустить хотя бы один торговый день значило для Ольги потерю места на рынке – его немедленно захватили бы другие и бились бы за него как за своё. Теперь, осенью, Ольга как небыль вспоминала лето, когда Дзержинский рынок занимал всего часть улицы, стометровый отрезок от проспекта Кирова до магазина “Дары природы”. Сейчас был занят весь участок улицы от проспекта Кирова до улицы Карташова – метров триста.
–Надо что-то делать, – сказала Ольга Федору, – не дай бог заболеть кому-то из нас, или машина совсем сломается, потеряем место на базаре и все: хоть по миру иди с протянутой рукой...
Федор о том же думал.
–Давай агитировать в компаньоны кого-то из знакомых, – предложил он, – сейчас столько бедствующих, что не может быть, чтобы не нашлось... Вон хотя бы Михаила с его супружницей пригласить. Они ж на одной картошке сидят, один Михаил работает, и то полубесплатно, а жена его Светлана и двадцатилетняя дочка Анна дома сидят. Хотят, пусть поочерёдно торгуют: день ты, день они, я согласен каждый день возить, зато у тебя продых будет. В жигуленке кататься все-таки не под открытым небом на привязи торчать... А?
–Попробуем, – согласилась Ольга.
Вечером после торгового дня Угаровы поехали к Угаровым. Застали дома всех: Михаила, Светлану, Анну.
–А, барыги! – поприветствовала Михайлова жена Светлана, – проходите...
После такой преамбулы Федор с Ольгой не сразу сообразили, с чего начать разговор о сотрудничестве.
–Угощать нечем, – громогласно предупредила Светлана, – хотите, могу чаем напоить, немного еще осталось...
–Спасибо, не стоит, мы ненадолго, – сказал Федор.
–Ну, как хотите! Конечно, вам некогда, вы ж бизнесмены! Время – деньги! Ишь, у Федьки деньги изо всех карманов торчат!
У Федора, как всегда, из обоих нагрудных карманов жилетки торчали мелкие деньги.
–А что вам мешает иметь в карманах деньги? – спросил Федор, – присоединяйтесь к нам! Машина есть, место на базаре есть, какие-никакие оборотные деньги есть. Вместе скорей раскрутимся! И вы на ноги встанете, и мы. А? Я готов вас возить каждый день.
–Ты мне что ли? – подняла в изумлении брови Светлана, – чтоб я на базаре торчала!? Под дождем! Под снегом! На холоде!? Я что – барыга?
Тема была исчерпана. Михаил виновато смотрел на брата, крупная, бабистая Анна поднялась и вышла из комнаты.
–Ну что ж, нам пора, – поднялся Федор, вслед за ним и Ольга. Оля-маленькая и без того была на ногах: она как встала у порога при входе в дом родственников, так стояла молча, пока родители разговаривали – ни за что не хотела раздеться и пройти в комнату.

Жигуленок катился по снежно-грязевой слякоти Иркутского тракта, “дворники” энергично смахивали с лобового стекла мокрый снег. Разомлевшей в теплом салоне Ольге не верилось, что она весь день отстояла за прилавком на улице: заоконная реальность сейчас не воспринималась как реальность, казалась фильмом ужасов...
Дома, пока Ольга отлеживалась, приходя в себя, Федор наскоро сготовил дежурный ужин: лапшу с тушенкой и чай. Ужинали молча. Федор переоделся в грязную одежду и пошел в гараж готовить перманентно рассыпающуюся машину к завтрашнему дню. Он долго лежал под грязным днищем жигуленка и неумелыми руками, тихо матерясь, пытался снять генератор, из которого уже несколько дней слышался при работе подозрительный хруст. Не приведи господь, развалится в дороге. “Копейка” отличалась от “шестерки” только годом выпуска. Рассыпались они одинаково. Федор убедился, что жигули – не машина вообще. Это автопримат. Только без хвоста.

7 ноября 1995 года на Дзержинском базаре произошла Великая Ноябрьская революция. Утром появился управляющий дед Фимов, вцепился в крайний стальной стол и поволок его в сторону. Вернулся и вцепился во второй стол.
–Степаныч! – вопросили удивленные торговцы, – ты что, физзарядкой заняться решил? Так лучше иди вон те ящики поворочай, а столы не трогай, столы нам для торговли нужны!
–Все... – пыхтел управляющий, – упразднили столы...
Торговцы насторожились.
–То есть?
–То есть все столы убираются, на их месте будут стоять торговые палатки. Вас предупреждали: покупайте у Одуреева палатки, если хотите торговать здесь. А не хотите, как хотите, на ваше место другие придут.
Торговый люд усек, что к чему. Потерять место на базаре – все потерять: заработок, благополучие семьи, почву под ногами... Пополнить ряды безработных желающих не было, как не было тут и желающих ходить по городу с плакатом на шее и требовать пособий, социальных гарантий, зарплат, пенсий... На базаре зарплата была каждый день. И самостоятельные торговцы, и наемные продавцы имели заработок, пока имели торговое место.
Свободных мест на рынке не было. Оголодавшие люди, выброшенные и еще не выброшенные с остановившихся предприятий, устремлялись сюда толпами, норовя торговать хоть чем, лишь бы что-то заработать. Еще летом базар занимал ничтожную часть улицы Дзержинкого, а теперь, в ноябре, торговые ряды заняли весь трехсотметровый квартал, торговцы стояли плотно, бок о бок и конкуренция за места усливалась с каждым днем.
Теперь эта новость с палатками...
Тут на базар въехал грузовик, остановился. Из кабины вылез “генеральный директор” рынка Арчибальд Одуреев – костистый мужчина лет за пятьдесят, с лицом изработавшейся лошади.
–Господа! – возвестил с подножки Одуреев, – кто хочет торговать на моем рынке, обязан купить у меня торговую палатку! Налетай!
–Почем? – раздались голоса.
–Два миллиона!
–Ого!.. В хозяйственном магазине такие же палатки по миллиону продаются!..
–На моем базаре будут стоять только мои палатки! – заявил Арчибальд, – а с палатками, купленными не у меня, можете торговать где угодно, только не здесь! Ясно!?
Все стало ясно. Мигом выстроилась очередь за палатками, Одуреев едва успевал принимать деньги, сноровисто толкал их в портфель, и совал очередному претенденту мешок с каркасом для палатки и самой палаткой...
У Угаровых не было денег на палатку. Да если бы и были, Ольга и Федор не стали бы покупать ее у Одуреева, купили бы в другом месте вдвое дешевле, чтобы не платить Одурееву “лимон” сверху. И вместе с тем понимали, что без палатки место можно потерять.
–Что будем делать? – спросила Ольга, – опять занимать деньги?
–Ты могла бы сшить палатку? – спросил Федор.
–Могла бы. Только металлический каркас где взять...
–Сам сделаю.
–Ты?..
–Я.
Они купили в магазине плотную палаточную ткань – сорок тысяч рублей заплатили за десять метров. Федор отвез Ольг домой, усадил Ольгу-большую за швейную машинку, вручил ей эскиз с точными размерами палатки. Набрал в гараже охапку полудюймовых труб, загрузил в багажник и поехал на водокачку. Дежурил брат Михаил. Федор объяснил ему свои намерения и предложил Михаилу ехать домой, все равно он сейчас до утра будет варить тут каркас для палатки.
–Давай я тебе помогу! – предложил Михаил.
–Стоит ли? Вдвоем за один сварочный держак не возьмешься.
Михаил уехал домой. Федор переоделся, настроил сварочный аппарат и взялся за работу. Пластался до утра и сварил-таки каркас. Выкрасил трубы быстросохнущей краской. Сгоношил столик с раздвижными ножками, тоже в соответствии с размерами жигулевского багажника...

Наутро приехали на базар и установили свою палатку на том же месте, где и торговала Ольга.
–А ведь спасибо надо сказать шакалу Одурееву, – заметила Ольга, – не он бы с палаточной идеей, так и стояли бы под открытым небом. А так хоть крыша над головой...
Наступали холода. Ольга стала одевать громадные Федоровы валенки, поддевая еще по несколько толстых носков для тепла и чтобы не выпасть из более чем просторных для нее войлочных недр...

Федор таскал коробки с товаром от стоящего в переулке жигуленка к ольгиной палатке, когда его остановил знакомый голос:
–Федька?.. Ты что тут делаешь?
Федор оглянулся: перед ним стоял Дмитрий Голодаев, “крестник” председателя сибирского колхоза Бундерса.
–Привет! – сказал Федор, – пошли к нашей палатке, – он поднес коробку к прилавку и поставил перед Ольгой.
–Вы чо, барыгами заделались? – удивился Дмитрий.
Ольга с Федором промолчали. Дмитрий с удивлением смотрел на них.
–Почему барыгами? – возразил Федор, – мироедами! Так партия учила.
–Ни … себе! – отрезюмировал Дмитрий, – вот так писатель!..
–Как у вас дела? – спросил Федор.
–А-а-а... – Дмитрий махнул рукой, – какие дела?.. работы нет, денег нет, голодом сидим. Ребятишки только о еде и говорят... в школу их не пускаем, лежат в постелях, чтоб не тратить зря силы…
–Наталья чем занимается? – спросила Ольга.
–Дома сидит, чем ей заниматься, – пожал плечами Дмитрий.
–Шла бы сюда, со мной бы работала, вдвоем легче, – сказала Ольга.
Дмитрий удивленно посмотрел на Ольгу.
–Здесь зарплата каждый день, – заметила Ольга.
–С высшим-то образованием Наталья тут торчать будет!? – хмыкнул Дмитрий, и ухмылка собрала в гармошку его худое, изможденное лицо с серой обескровленной кожей.
–Ну, пока! – сказал Федор, – мне еще на оптовую базу успеть...
Он укатил.
Дмитрий потолкался между палатками, подошел к Ольге.
–Слушай, – сказал нерешительно, – ты бы... это...
–Что?
–Ну... дала бы немного еды... Не мне, детям... сам я уж... Детей жалко...
Он умолк, уставившись на Ольгу больным взором.
Она схватила полиэтиленовый пакет и стала торопливо складывать в него банки тушенки, пачки круп, упаковки макарон...
–На. – Подала набитый пакет Дмитрию.
Он молча принял и ушел.





Глава 78 Свиные рылы.

Люди низменные, лишённые совести,
питают видовую ненависть к людям
неподлым, и с наслаждением втаптывают их
в грязь, уничтожают при любой
возможности.

Рабиндранат Тагор.



12 ноября 1995 года Федор Михайлович Угаров обратился в Советский районный суд с иском к водоканалу об отмене удержания зарплаты за квартиру, которую он не покупал.
Сруль среагировал мгновенно: в тот же день отправил Помойку в Октябрьский суд с иском к Угарову: требовал, чтоб ответчик подарил однокомнатную квартиру Муднику.
Дело по иску Угарова к водоканалу хода не получило: судья Зверьков прислал Угарову судебное определение о приостановке дела, пока не разрешится в Октябрьском суде гражданское дело по иску водоканала к Угарову.

Дело по иску водоканала к Угаровым двинулось в путь. 15 декабря 1995 года состоялось досудебное разбирательство.
–А-а-а... Это и есть Угаровы, которые две квартиры хапнули! - обрадовалась судебная секретарша, которой Фёдор показал повестки.
–Какие две квартиры? – не понял Федор.
–Какие! Муниципальную трёхкомнатную хапнули, и однокомнатную взамен не отдали!
-Об этом вам по телефону сообщил Знаменский? – понимающе кивнул Фёдор.
-Какой Знаменский?
-Который доложил цека, что племянник Ленина Сибмотор не поджигал.
-Чо?.. – Нахмурилась дама. – Какой племянник? У вас чо, крыша протекает?
Появились истцы: Помойка с Мудником.
-Заходите все. – Распорядилась секретарша, кивнув на дверь судейского кабинета.

Судья Кукарекина, остроносая дама с оловянным взором, с ходу взяла наступательный тон:
–Угаровы, почему не выполняете свои обязательства?
- Вы уже точно установили, что это мы не выполняем? – поинтересовался Федор.
–Вы обязывались передать в собственность Муднику свою однокомнатную квартиру!
–Не обязывался.
–Как не обязывался!? – возмутилась судья Кукарекина, – вот же передо мной ваше обязательство!
– И у меня копия обязательства, – сказал Федор, – зачитываю: “Обязательство о сдаче жилой площади. В связи с предоставлением мне муниципальной благоустооенной квартиры в доме 26 по улице Клюева, находящейся на балансе муниципального предприятия “Водоканал”, после получения ордера от администрации Октябрьского района, прописки и приобретения права собственности на неё, обязуюсь оформить на имя работника муниципального предприятия “Водоканал” Мудника принадлежащую моей семье на праве частной собственности однокомнатную благоустроенную квартиру в доме 56 по проспекту Кирова, освободив ее со всеми членами семьи:
Наши подписи: Ф.М.Угаров
О.А.Угарова 12 июля 1995 года
–Написал под диктовку юрисконсульта водоканала Кошадриной, – сказал Федор, – по настоянию директора. Это второе обязательство, куда первое водоканальцы дели, не знаю.
–Я не диктовала ему никаких обязательств! – взвизгнула Помойка, – он сам его написал!
–Вы обязались оформить на Мудника однокомнатную! – взвизгнула и судья.
–И как же я ее должен оформить? – спросил Федор.
–Только дарением! – возвестила судья, – вы обязаны написать дарственную!
–Дарственную! – подтвердила Помойка.
–Только дарственную! – утвердил Мудник.
–Но в обязательстве ни о какой дарственной нет и речи! – вмешалась в разговор Ольга.
–Ну и что!? – взвилась судья, – дарение вытекает из смысла обязателъства! Как еще можно передать Муднику квартиру?
–Я предлагал водоканалу оформить все, как положено: прекратить удержания моей зарплаты за предоставленную мне муниципальную трехкомнатную квартиру, и оформить нашу частную однокомнатную водоканалу через администрацию Кировского района.
–А вы сами обращались в Кировскую администрацию с просьбой расторгнуть с вами договор о приватизации вашей однокомнатной квартиры? – спросила судья.
–Нет, – ответил Федор.
–Почему?
–Потому что водоканал подчинен не Кировской администрации, а мэрии. Мэрия обязана была заставить Райкина вернуть мне обманом удерживаемую зарплату и оформить однокомнатную на водоканал через Кировскую администрацию.
–Что вам мешает расторгнуть договор с Кировской администрацией? – словно не слышала его судья.
–Объясняю. Водоканал обманул меня при предоставлении квартиры: выдал её за частную и пытался продать её мне! А мою однокомнатную включил в цену! И мою зарплату стал обманом удерживать, как за проданную квартиру! А она оказалась муниципальной. К тому же мы выписаны из однокомнатной на Кирова. Если я сейчас расторгну договор о ее приватизации, администрация Кировского района вольна делать с ней что угодно. А с меня так и будут удерживать пятнадцать миллионов за трехкомнатную! Которую я не покупал! Надо начинать не с меня, а с Райкина. Он мухлюет, а вы нам вопросы задаёте: почему мы ему не подыгрываем!
–Не хамите! – оборвала судья.
–А вот это что!? – Ольга разложила перед судьей три документа, – вот, в трех разных документах водоканал называет одну и ту же трехкомнатную квартиру по-разному: в одном она – приватизированная, в другом – муниципальная, в третьем – служебная! Все три документа подписаны одним и тем же Райкиным и печати на них водоканальские. Если это не подлог, то что это?
–Что вы тут машете какими-то бумагами!? Здесь я решаю, что и чем именовать!– возмутилась судья, – а вас я вообще сюда не приглашала! Будете лезть – выгоню!
–Вы ее пригласили судебной повесткой, – заметил Федор, – и ведите себя поприличнее...
–Вы еще мне указывать!?.. – вскричала судья, – хапнули две квартиры на халяву и еще страдальцами прикидываются!.. Пишите дарственную Муднику!.. Иначе вынесу решение и заставлю вас выполнить его!
–Какое решение? – насторожился Федор.
–Выселю из трехкомнатной!..
Фёдор и Ольга окоченели и с изумлением смотрели на судью: было в выражении её лица столько неудовлетворённого аппетита, сколько бывает у голодной свиньи при виде корма.

-Ну как? – спросил Федор Ольгу, когда они сели в машину.
-Как на скотном дворе.


Судья Кукарекина наложила арест на обе спорные квартиры, и на трёхкомнатную и на однокомнатную.
–Арестовали не квартиры, арестовали нас, – прокомментировал Федор, – не обменять теперь квартиру, не переехать на другое место жительства. Определили нам черту оседлости.

28 декабря 1995 года состоялось второе досудебное разбирательство. На этот раз судья Кукарекина, к удивлению Федора, не орала и не угрожала, она даже не то чтобы улыбнулась, но соорудила на своем лике, не овеянном дыханьем интеллекта, некую гримассу, которую при вольном толковании можно было принять и за улыбку.
–Директор водоканала Райкин предлагает вам мировое соглашение, – протянула судья Федору какую-то бумагу, – ознакомьтесь и подпишите.…

ДОГОВОР
купли-продажи квартиры
г.Истомск 21 марта 1995 г.
АО “Ролик” в лице генерального директора Бельмеса Ю. О. и муниципальное предприятие “Истомскводоканал” в лице директора Райкина С.3. заключили договор о нижеследующем:
1. “Ролик” продает водоканалу /ИВК/ для его работника Угарова Ф.М. трехкомнатную благоустроенную квартиру, находящуюся по адресу: г.Истомск, ул,Клюева,26... обшей площадью 60 кв.м. жилой площадью 39 кв.м. стоимостью 33.000.000 рублей. /33 миллиона/ Указанная квартира принадлежит “Ролику” на основании договора обмена с гр.Андреевым А.В. от 14.03.1995г. и свидетельства о собственности...
2. Указанная сумма выплачивается водоканалом в течение 10 банковских дней с момента подписания договора.
3. Гр. Угаров Ф.М. обязуется оплатить муниципальному предприятию ИВК полную стоимость квартиры следующим образом:
а/ Оформить договор дарения на имя гр.Мудника А. В. однокомнатной квар¬тиры по пр. Кирова, 56... в г. Томске общей площадью 30 кв.м. жилой – 18 кв.м. Указанная квартира принадлежит Угаровым на праве совместной собственности... Сторонами квартира оценена в 3.000.000 руб./три миллиона/.
б/ Выплатить ИВК разницу в стоимости квартир /33 млн.руб. – 3 млн. руб. = 30 млн. руб./ – 30/тридцать/ миллионов рублей в течение шести лет вычетами из зарплаты: по 417 тыс.руб. ежемесячно.
4. В случае увольнения гр. Угарова Ф.М. из ИВК до указанного срока, он обязан выплатить оставшуюся сумму в день увольнения.
5. Право собственности на трехкомнатную квартиру по ул.Клюева,26 у Уга¬ровых возникает с момента оплаты полной стоимости квартиры....
Реквизиты сторон: Генеральный директор АО “Ролик”: подпись /Бельмес Ю. О./
печать
Директор МП Истомскводоканал: подпись /Райкин С.3./
печать
Третья сторона: /Угаров Ф.М./

Федор прочитал договор и долго молчал.
–Прочитали? – прервала паузу судья.
–У-гу... – промычал Федор.
–Ну, что? Подписываем! Заключите мировое соглашение и живите с миром!
Федор молчал.
–Вам все ясно? – спросила судья.
–Нет.
–Что неясно? – оживилась юристка Кошадрина, – Подпишем мировое соглашение и дело с концом!
–Это не мировое соглашение, – сказал Федор.
–А что это? – спросила судья.
–Липа.
–То есть!?..
Федор тяжело, по-коровьи вздохнул:
–Во-первых, неясно что означает: Ролик продает квартиру водоканалу для Угарова. Ясно лишь то, что тут никаких прав на квартиру Угаровым не даётся . Во-вторых, у нас уже есть законный ордер на эту квартиру, прописка. Теперь мне предлагают отказаться от ордера и прописки, затем заведомо незаконно купить непродажную муниципальную квартиру у водоканала? В-третьих, опять мистические тридцатъ миллионов доплаты...
–Половину мы возьмем на себя! – заверила Помойка, – мы ж договорились: водоканал с этой суммы скидывает половину, остается пятнадцать миллионов! За три года выплатите!
–Но здесь указано тридцать! На шесть лет!
–Ну и что? Мы ж договорились!.. Вся сумма только для нотариуса!..
–Ни о чем мы не договорились! – начал раздражаться Федор, – это не договор, а липа, оформленная к тому же задним числом! С ума сойти: завтра они меня уволят и выкинут из квартиры! Уже на законном основании, как подписавшего заведомо недействительный договор! Я ещё не сошёл с ума!
–Почему? Почему выкинем? – запротестовала Помойка. – Это ж договор! Мировое соглашение!..
–Это не мировое соглашение! Сегодня вы называете это мировым соглашением, а завтра этот же суд признает его недействительным! Потому что оно на самом деле недействительно. И нас выселят на улицу!
–Чего вы хотите? – разозлилась судья, – как еще оформить однокомнатную?
–Как положено: через Кировскую районную администрацию с одновременным прекращением удержаний моей зарплаты за трехкомнатную. Я ее не покупал, а получил по муниципальному ордеру. А взамен отдал свою однокомнатную – оформите ее как положено без куплей-продаж-дарений.
–Значит не хотите подписывать мировое соглашение!? – дошло до судьи.
–Хочу. Но не эту фальшивку!
–Тогда я вынесу решение!.. – она выжидательно посмотрела на Федора.
Тот угрюмо молчал.
–И выселю вас!
Федор почувствовал, как в голове у него возникла горячая темнота, потом она стала рассеиваться, и он с ужасом увидел, что на том месте, где только что была голова судьи Кукарекиной, торчит свиная голова с оловянными глазами. И у Помойки возникла свиная голова. И у Мудника.
Федор зажмурился.
–Не хотите разговаривать!? – хрюкнула судья.
Федор открыл глаза. Три свиных рыла смотрели на него.
–Нет, это я так... – пробормотал Федор, – что-то нехорошо стало...
“Галлюцинации... – пульсировало у него под темечком, – переутомление, нервы расшатались...”
–Ответчик, будете подписывать мировое соглашение? – домогалась судья.
–Какое? – Недоуменно взглянул ответчик в её свиной фас.
–Вот это! – судья ткнула пятаком в “договор”.
–Нет.
–Так и запишем: от мирового соглашения отказался!
И назначила на 31 января судебное заседание.

Фёдор понимал, что нужен адвокат. В адвокатских конторах таксы были примерно одинаковы: по пятьсот тысяч рублей сразу и по триста тысяч за каждый день участия адвоката в процессе, который обещал длиться вечно. Федор купил гражданский процессуальный кодекс, гражданский кодекс, уголовный кодекс, жилищный кодекс России и стал готовиться самостоятельно защищаться от происков российского правосудия.




Глава 79 Кукловоды.

Нам, русским, хлеб не надобен.
Друг друга едим, тем и сыты…

Козьма Ленин.
Полное Собрание сочинений, том 56-й (секретный) стр. 807.



Ольга промерзала за день стояния на базаре до “хрустального звона”. Пришлось реже выезжать на торжище. Никак не удавалось наработать своих денег, чтобы не брать товары у оптовиков в долг под проценты. Как только набиралась какая-то сумма, ломалась машина, и приходилось тратить все деньги в ее ремонт: жизнь семейства теплилась, пока ходила машина...
Федор пытался какие-то поломки устранять сам, это не всегда удавалось. Вторжение нерукодельного гуманитария в механические потроха древнего жигуленка часто заканчивались тем, что Федор попутно отламывал еще что-нибудь, и приходилось нанимать другую машину, тащить “копейку” волоком на буксире в ближайшую автомастерскую. А там слесари, быстро смекнув, что перед ними “гнилая интеллигенция”, ничего не понимающая в автомобильных ремонтах, наворачивали цены за ремонт “от души”...

Жилищные условия, позволяющие заниматься литературным творчеством – у Федора была своя отдельная комната – аннулировались условиями существования: все силы и время уходили на езду, ремонты машины, ерзанье по торговым делам, ремонты машины, написание судебных бумаг, ремонты машины, и опять судебных бумаг, судебных бумаг, судебных бумаг…
По ночам Фёдор пытался написать страницу-другую романа, ставшего бесконечным. Получалось плохо: борьба за существование давала один результат – существование.

Своей славой Дзержинский рынок был обязан его директору Арчибальду Одурееву.
При социализме Арчибальд служил кукловодом в местном Кукольном театре, и одновременно был нелегальным маклером по обмену и продаже непродажных государственных квартир. Алчная душа Арчибальда, вынужденного маскировать свою сущность артистическим флером, страдала от несправедливого устройства жизни: где-то люди совковыми лопатами гребут деньги, а тут по зёрнышку клевать…
Когда кончился социализм, кончилось и раздвоение личности Арчибальда: он бросил театр и организовал товарищество с очень ограниченной ответственностью перед кем бы то ни было – ТОО “Глобус”. В ТОО был один член – Арчибальд Одуреев. Он же – “генеральный директор” этого ТОО. С печатью. Счетом в банке. Юридический адрес – абонентский ящик № 187 на главпочтамте: пишите письма...

ТОО “Глобус” не вязало веников, не делало гробов и не торговало керосином. ТОО “Глобус” “пасло” Дзержинский рынок. Не само по себе, а по договору с администрацией Кировского района. Арчибальд пришел к главе администрации Забубённикову и имел с ним продолжительную беседу в духе сотрудничества и взаимопонимания. После чего стороны подписали договор, по которому Арчибальд получил право “поддерживать порядок” на Дзержинском рынке и взимать за эти труды официально плату с каждого торговца, а Забубенников – “обеспечивать и контролировать ” с неясными обстоятельствами получения денег от Арчибальда. В 1995 году такса составляла двадцать тысяч рублей в день с каждого торгового места. Какова была доля Забубённикова в этом промысле, летописец умалчивает. Но его полная и безоговорочная поддержка Одуреева во всех его начинаниях подтверждала, что доля того стоила...

Четыреста палаток продал Одуреев торговцам своего рынка “в добровольно-принудительном” порядке, сняв с них разом 400 миллионов рублей чистого навара – по миллиону с каждой проданной палатки. Всего рынок вмещал 200 палаток.
И на Дзержинском рынке вспыхнули бои местного значения: торговцы, не купившие у Одуреева палатки и продолжающие торговать без палаток, подверглись нападению более шустрых торговцев, которые купили у Одуреева палатки и теперь “на законном основании” сгоняли “беспалаточных” с их мест, чтобы самим занять места... И еще бились между собой те, кому Арчибальд продал палатки на одно и то же место.

Местные средства массовой информации разразились материалами о том, как нелегко приходится директору Дзержинского рынка Одурееву укрощать торгово-барыжную стихию и приобщать её к цивилизованным нормам поведения. Аскетический лик Арчибальда мелькал на страницах газет, на телеэкранах, он горячо и убедительно обещал отстаивать права потребителей и сделать вверенный ему рынок образцовым.

Тем утром Угаровы подъехали на базар в десять утра, поставили свою самодельную палатку, выгрузили товар. Ольга выдала Федору список-задание: где и что и почем купить. Он сразу уехал. Вернулся на базар к двенадцати. Возле угаровской палатки гомонила орда “черных человеков”.
–Федор!.. – крикнула Ольга, – увидев мужа, – сгоняют с места!..
–Кто? – спросил Федор.
–Вот эти! – Ольга указала на “черных”.
–В чем дело, ребята? – повернулся к ним Федор.
–Мы купили у Одуреева палатку! – загомонили те, – он показал, где ее ставить – вот на это место!
–Место занято.
–Мы ничего не знаем! Нам сказали – ставь сюда, - сюда и поставим!..
–Сюда не поставите.
–Мы деньги платили! Лимон сверху отдали!..
–Хоть арбуз.
–Сейчас приведем Одуреева!

Орда с гомоном удалилась и скоро возвратилась, предводительствуемая пожилым мужичком с костистым лицом.
–Кто тут бунтует!? – вопросил предводитель. – Вот эта!? Выкинуть ее отсюда!..
–Стоп. – Осадил Федор. – Кто и кого собрался выкидывать отсюда?
–А это еще кто? – повернулся мужик к Федору.
–Кто это? – Федор пальцем указал на мужика и обвёл вопросительным взглядом толпу, – Кто этот тип? Рэкет? А ну, вяжите его! Сейчас в милицию сдам!
–Что-то-о? – Опешил мужик.
– В милиции объяснят.
–Какое вам дело до того, что здесь происходит? – нахмурился мужик, – вас не касается...
–Касается. – Возразил Федор. – Кто и кому тут качает права?
–Я здесь выполняю свои обязанности.
–Представьтесь. – Потребовал Фёдор. - Я тоже выполню свои обязанности.
–Какие ещё обязанности?
–Писать о таких вот наездах на предпринимателей.
-Каких наездах!? На кого!?
–Только что мою жену, предпринимателя Ольгу Угарову, пытались прогнать.
–Ее не гонят с рынка!
–Но лишают места. А это и означает, что прогоняют с рынка: других свободных мест здесь нет.
–Вы уже и это знаете, – буркнул Арчибальд.
–Узнал.
–Я найду ей другое место...
–Вы лучше себе ищите другое место.
Одуреев резко отвернулся и со злостью скомандовал “черным”:
–За мной.
Удалились.

Федор снова уехал за товаром, через час вернулся, Ольга доложила:
–Тут без тебя подходили два одуреевских шакала, предупредили, чтобы мы “не возникали”, пока с рынка не выгнали. А! Вон они, смотри! – Ольга взглядом показала на троих молодых людей, стоящих возле шашлычной. Трое в кожаных куртках стояли праздно, беседуя о чем-то, но заметно было, что троица цепко и остренько постреливает глазами в сторону Угаровых.
Мимо прошмыгнул Одуреев.
–Одуреев! – окликнул Федор.
Одуреев остановился.
–Что?
–Тут сейчас к Ольге подходили ваши рэкетиры, – начал Федор.
–Нет у меня никаких рэкетеров! – оборвал Арчибальд.
–Ну как же, – кивнул Федор, – вон троица у шашлычной, еще пара болтается где-то... Угрожали Олъге.
–Какой рэкет!? – взвизгнул Одуреев, – где рэкет!?
–Здесь. Рядом. Бессердечные люди вымогают у Ольги миллион за право торговать на этом базаре. И куда администрация смотрит!?
–Никто у нее ничего не вымогает! –озлился Одуреев, – что она плетет!?
–Значит ей показалось! – озарился Федор. – Ольга, не клевещи на нашу молодёжь! Верно, господин Одуреев?
Одуреев матюгнулся и нырнул в базарную толпу.

В это время послышался шум со стороны магазина “Дары природы”. Там группа мясников в окровавленных фартуках карала бомжа, посягнувшего на говяжью ногу величиной с него самого. Уворачиваясь от плюх, бомж крякал от неудовольствия, но добычу не отпускал.
–Отдай, сука!.. – дёргал говядину мясник, – вцепился, падла, как клещ…
Он мотал говяжью ляжку вместе с приросшим к ней бомжом, а публика, подавала советы:
–Об столб! Об столб его! Или об стену!
Морозело. На прилавке лопнула бутылка с окоченевшим кетчупом.
–Сматываемся! – предложил Федор.
В это время подросток тихо разрезал ножом тыл соседней палатки.
-Убью!!! – кинулась к нему хозяйка.
Подросток успел выхватить из груды товаров картонную коробку с маргарином и стремительно побежал прочь.
-Стой! Стой, шакал! Убъю!!! – Вопила рванувшая за ним баба. – Убъю-у-у-у!!!..

Вдоль базара степенно перемещался в пространстве и времени пенсионер Фимов, “управляющий рынком”, “левая рука” Арчибальда, орденоносец, полковник авиации в отставке, ветеран Второй мировой и десятка “локальных войн”. Завидя Ольгу, дед повернул пимы в ее сторону.
–Здравствуй, Оленька!
–Здравствуйте, Константин Степаныч, – кивнула Ольга.
– Одуреев тут?
–Тут. Только что пытался вытрясти из меня миллион.
–И как он не подавится? – зафилософствовал дед, – столько денег гребет каждый день, и все ему мало. Вчера опять двадцать палаток продал чёрным и показал им места, где уже стоят им же проданные палатки. Снова драка началась... А Арчибальд смылся вовремя, иначе ему плешь причесали бы... Он уже по три палатки продает на одно место! Ты бы поговорила со своим мужем, пусть он в газете распишет про наши дела тут, пока нас из-за этого Одуревва всех не поубивали... Турнули бы его от этой кормушки... козел он вонючий.
–Что ж вы сами не напишите? Вы больше знаете.
–Да я не умею, и вообще... – заюлил Степаныч, – я что, я маленький человек, мало-мало к пенсии приработок имею от Арчибальда, и то хлеб... Так ты намекни Федору Михайловичу, ладно?
–Намекну.

Дед Фимов развернул пимы вдоль базарных рядов, смешался с толпой покупателей. А в этой толпе шёл пролетарий с орденом Трудового Красного Знамени, выглядывавшим из-под расстёгнутого пальто, и клеймил позором классово чуждых элементов:
-Торгаши позорные!.. Барыги!.. Кровососы!.. Работать не хотите, сволочи! Сбежались сюды, как шакалы на падаль!.. Погодите, падлы, придут наши, мы вас на фонарях развесим!.. Кажного над его палаткой!.. Нич-чо! Ужо недолго вам осталось кровь пить рабочую!.. Ишь, гниды, по две тыщи за кирпич хлеба гребут… Сталина на вас надо!.. Давить мразь!..


С заместительницей редактора газеты “Вестник” мадам Свинарской Федор столкнулся лицом к лицу в оптовом магазине. Курильщица Свинарская покупала блок сигарет, здесь они были дешевле, чем в киосках.
–А-а, Угаров! – улыбнулась Свинарская, – я слышала, ты в торгаши подался? Ну, как, много денег набарыжничал? То-то я смотрю, отъелся! У нас работал, тоньше был... Квартиру, говорят, новую хапнул!? Новым русским заделался!?..
–Да, – кивнул Федор, – во Флориде сейчас живем, поместье у нас там, сю¬да наведываемся только за картошкой: погреб-то тут остался...
Он вынул из кармана пачку денег и стал отсчитывать, расплачиваясь за полученный товар.
–Ого! – отметила Свинарская, – спекулировать, конечно выгоднее, чем фельетоны писать! То-то давненько не приносишь в “Вестник” никаких материалов... Написал бы!
–Некогда, – заоправдывался Федор, – все деньги считаю, считаю... Вот досчитаю, напишу, – посулил он.

Ночами он пытался написать страницу-другую романа. Ночные бдения не привносили успокоения, как бывало раньше, напротив, усталость порождала торопливость, стремление успеть сделать хоть что-то, пока не одолела ватная сонливость. Это было не писание, а перемогание.
Через некоторое время перечитывал написанное урывками: неряшливое, невыразительное письмо, серое, как и существование.

А существование надо было отстаивать. Отнять свою зарплату у водоканала с помощью суда оказалось делом непростым. Фёдор пошёл в суд на рекогнасцировку.
Внутри обшарпанного здания Советского райсуда было сумрачно и воняло кирзовыми сапогами. Фёдор долго слонялся меж обшарпанных стен по гнилым половицам, пытался отыскать кабинет № 8 народного судьи Зверькова. Нумерация была бессистемной: на первом этаже у входа находился зал судебных заседаний № 9, а зал № 2 оказался уже во втором этаже, № 3 вообще отсутствовал, № 4 спрятался в дальнем углу первого этажа, и отделён был от основного коридора гигантским провалом в гнилом полу… Фёдор рискнул и прыгнул через провал. И был вознаграждён: рядом с цифрой 4 обнаружился искомая цифра 8. Фёдор заглянул в щель между винтообразной дверью и огрызком косяка: мелкий человек с лицом обтекаемой формы сидел за громадным столом и строчил по бумаге ручкой, синхронно водя длинным носом вправо-влево.
Фёдор постучал, отсчитал про себя до десяти и приоткрыл дверь:
-Можно?
Писец не реагировал.
Фёдор вошёл.
Человек за столом продолжал писать.
-У судьи Зверькова мой иск к водоканалу. – Проговорил Фёдор. – Угаров я.
Человек продолжал писать.
Фёдор стал смотреть в окно: на заснеженном берегу Истоми индевела громада Дома Нефти с сюрреалистической бетонной колотушкой, возносящейся от крыши к облакам. Противоположного берега не было видно из-за дымки, или снега скрадывали детали...
-У меня ваш иск. – Неожиданно произнёс писец. – Ну и что?
-Надо дать ему ход.
-Зачем?
-Как зачем?.. – растерялся Фёдор. – Там же о моей зарплате.
–Вот будет решению по иску водоканала к вам в Октябрьском суде, автоматически решится и ваш иск к водоканалу, – утешил судья.
–Но это же два разных дела! В Октябрьском суде водоканал и Мудник вымогают у меня дарственную на однокомнатную квартиру. А здесь, в Советском суде, я добиваюсь возвращения моей зарплаты!
–Знаю! – Ухмыльнулся народный судья Зверьков. – Отберут у вас трехкомнатную и вернут удержанные за нее деньги. И ваш иск удовлетворится сам собой.
Он весело посмотрел на посетителя. Посетитель смотрел волком.
–Отберут! – удовлетворённо кивнул судья, – найдут нарушение жилищного законодательства при распределении жилья, или неправильное оформление... или…да что угодно. Я вот знаю, у вас три квадратных метра жилплощади – лишние. Были бы членом союза писателей, имели бы право минимум на двадцать квадратных метров дополнительной жилплощади сверх нормы, и могли бы получить хоть пятикомнатную квартиру на троих... А раз вы не член, то конечно трехкомнатной на троих вам много. Готовьтесь к выселению.
Зверьков улыбнулся, смяв свое маленькое худое лицо в странную гримассу: казалось, что он улыбается и злится одновременно. Причём лицо мимифицировало одной левой стороной, а правая сторона в деле не участвовала.
–Знаю я вашу квартирную историю, – махнул он рукой, – выгонят вас. – Нечего мне с вами обсуждать.



Глава 80 Члены и нечлены.

Волею судеб мне довелось долго
общаться с пишущими подонками нашего
города, о которых никто, кроме меня, уже и
вспоминать не будет…

Из частного письма.



Надо было вступать в союз писателей, чтобы иметь право считаться писателем.
По правилам приема в союз писателей, точнее, по практике приема, ибо жестких правил не было, принимались в союз авторы, имеющие две изданные книги, три рекомендации от членов писательской организации, (членписов) и набравшие большинство голосов писательской организации (писорге). Затем документы утверждались или не утверждались Большим союзом – правлением союза писателей России, находящимся в Москве.
У Федора имелась одна собственная книга, изданная еще в период полураспада советской власти – сборник рассказов “Вахта”. И несколько книг в рукописях, издать которые на развалинах государственного книгоиздания Федор не успел.
Сейчас требовалось срочно издать одну из них.
Федор пошёл в писательскую организацию, рассчитывая там найти какую-то поддержку, но председатель писорга Поганцев разочаровал:
–Всюду деньги, без денег ныне никуда не сунешься... Самому надо искать деньги, искать издателя...
–Да издатель теперь на хрен не нужен! – вступил в беседу дед Пимычев, – были бы деньги... С деньгами иди в любую типографию, договаривайся и тебе напечатают что угодно! Хоть “Майн кампф”! Я вон набрал у разных спонсоров шесть миллионов, взял рукопись, зашел в типографию и в пять минут обо всем договорился. Через два месяца – книга. Так, что, Угаров, ищи-ка ты деньги...

Поганцев лгал. Крах социализма не означал крах литературного колхоза: он всё так же продолжал получать деньги из местных бюджетов на разные свои нужды, и на издательские тоже. Деньги в писорге и сейчас были - тридцать миллионов рублей только что поступило на счёт писательской организации от администрации области целевым назначением для издания книг перспективных авторов, не являющихся членами союза. И эти миллионы были источником душевной муки для председателя писорга Поганцева: Шура не мог допустить, чтобы они прошли мимо его кармана. “Осушить источник” напрямую было опасно, при огласке возник бы скандал. Издать на эти деньги очередную свою книгу было анекдотично: председатель писорга не мог быть не членом союза писателей. Но даже если издать себя в очередной раз столь анекдотическим способом, то денег всё равно не увидать: о выручке от продажи книг не могло быть и речи. При социализме поганцевские фолианты навязывали “в нагрузку” к дефицитным классикам, а при капитализме весь тираж, полежав на складах, потом тихо сдавался в макулатуру.
Всего заманчивее было найти подставное лицо из числа начинающих писателей и за процент от суммы договориться с типографией о перелопачивании денег по назначению…
И тут явилась неожиданная заковыка - о поступлении внеочередных тридцати миллионов каким-то образом пронюхал дед Пимычев. И он стал днями напролёт тусоваться в помещении писательской организации явно с нелитературными целями: алчущий взор старца выдавал его устремления тоже припасть к “источнику”…
Пимычев узнал о поступлении очередной порции денег в писорг случайно: знакомая бухгалтерша из обладминистрации проболталась. И старый членпис стал дневать и чуть ли не ночевать в писорге, не давая Поганцеву ни малейшей возможности в одиночку провернуть тайную операцию по “промывке” артельных денег. Два писателя-активиста днями напролёт сидели друг против друга в просторной комнате писорга и молча магнетизировали один другого исступлёнными взорами. “Шёл бы ты, старый матрас, отсюда к … матери!” – исходил молчаливый посыл от членписа Поганцева. “А ху-ху ни хо-хо? – шли торжествующие флюиды от членписа Пимычева. – Или деньги фифти-фифти, или рассарафаню на всю губернию!” “ Не подавишься? Тебе ж не заглотить такой кус!” - читалось в поганцевских очах. “И не такое осваивали! – утешали визави пимычевские очи.
Так шли дни.

Поганцев зверел. Он шкурой просёк, что старец не отцепится. И шкурой же чувствовал, что стоит дать Пимычеву кус, он уже на правах подельника будет требовать долю от любой “промывки” артельных денег.
Поганцев просёк и другое: надо немедленно создавать свою окололитературную “контору” со своим банковским счётом, и не зависеть в распоряжении деньгами ни от кого. Контора, типа какого-нибудь благотворительного литературного фонда, должна быть при писорге. Но не в писорге. А на писорг вместо себя надо посадить какого-нибудь зицпредседателя Фунта. И перепустить потоки бюджетных денег в нужном направлении, чтобы большая их часть шла не на счета писорга, а на счета благотворительного литфонда при писорге. Требовалось правдоподобно обосновать создание частной конторы при общественной писательской организации.
Шура знал, что любая общественная организация фактически является частным делом её главаря или группы главарей. А члены организации – массовка, бараны, которых надо стричь и “брить” под разговоры о единении творческих сил. Ещё лучше - шуровать ножницами и бритвой одновременно - и писоргом и фондом.

Пимычев имел прямо противоположные намерения: не позволить Поганцеву “освоить” деньги без участия Пимычева, а потом натравить на Поганцева чиновную братию областного управления культуры для установления факта присвоения артельных денег. Большой шум поднимать не будут, но из председателей писорга Поганцеву придётся вычеркнуться добровольно. И тогда Пимычев прорвётся в председательское кресло с помощью того же Поганцева: теперь они подельники… А там Пимычев найдёт способ указать подельнику-конкуренту его место…
Два творца коченели в выжидании.
Шло время.
В итоге произошло событие, заставшее Поганцева и Пимычева врасплох: тридцать миллионов рублей со счёта писательской организации были изъяты как ошибочно поступившие и перенаправлены братьям по перу – на счёт Истомского отделения союза российских писателей, альтернативного Истомской областной организации союза писателей России.
Поганцев готов был живьём убить Пимычева: если б не старый хорёк, сунувший нос в чужую кормушку, Шура успел бы уже “окислить” тридцать миллионов и никто бы их из него назад не вытряс, что упало, то и пропало бы.
Пимычев готов был остатками гнилых зубов откусить Поганцеву яйца: если бы не этот козёл, задумавшийся над чужой капустой, Борис Николаевич сейчас бы был в “дамках”.

Был поздний вечер. Федор сидел за столом на водокачке и тупо смотрел в чистый лист бумаги, пытаясь сосредоточиться и написать страницу художественного текста. Вместо художественных образов в голове мельтешили события прошедшего дня: утром ездил в Октябрьский суд, потом поехал в прокуратуру Октябрьского района, потом заглох двигатель и не хотел заводиться, пришлось нанимать машину и буксиром тянуть жигуля на водокачку, потом искал причину поломки, весь перемазался и поморозил руки, потом нашел причину – рассыпался бегунок трамлера, потом ездил в магазин за этим бегунком и на морозе ставил его. Опять до немоты замерзли пальцы, отогревал их под водопроводным краном. Потом вспомнил, что сегодня ничего не ел и стал варить лапшу с тушенкой. Потом ждал варева, задремал. Проснулся от вони: сгорело варево. Матюгнулся и стал есть дымчатое нечто за неимением сил затевать готовку снова. Потом обнаружил высокий уровень воды в резервуарах и врубил агрегаты, в рёве доел лапшу. Убрал на столе, разложил бумаги и стал писать заявление на имя областного прокурора, жалуясь на нежелание районного прокурора участвовать в судебном процессе…
Посидел, настраиваясь на творчество.
Никакого сосредоточения не получалось. Не было художественных образов.
Федор вышел в машинный зал, вырубил агрегаты и рявкнул в наступившую тишину:
–Дивные дела творишь ты на Руси святой, осподи! Пил бы ты лучше винцо красное и забыл о нас!
–И-и-и!!!.. – откликнулась акустическая бездна машинного зала. Федор сел за стол, пододвинул телефон и набрал номер Риммы Ивановны Лесниковой.
–Римму Ивановну Лесникову приветствует Угаров, – сказал он, услышав в трубке знакомый голос.
–Здравствуйте, Федор Михайлович! Давно вас не слышно и не видно.
–Теперь слышно, – отозвался Федор, – значит скоро и завиднеюсь.
–Правда? Тогда может быть заглянете ко мне?
–Не поздно? Время визитов, по светскому, этикету, вышло. Это у меня никакого этикета, что ночь, что день...
–Ничего страшного, заходите, если вы близко.
–Близко.
–Тогда жду.
Федор завел машину и поехал. Был одиннадцатый час вечера, лютый мороз вымел с улиц прохожих, автомобилей на дорогах было тоже негусто, Федор попал в “зеленую волну”, прошел на четвертой скорости мимо всех светофоров и через несколько минут позвонил в дверь к Римме Ивановне.
–Вы из соседнего дома звонили? – удивилась Римма Ивановна, – так быстро.
–С водокачки звонил.
–Так вы на дежурстве?
–На дежурстве.
–А, как же... разве можно с работы уходить?
–С моей – можно. Даже нужно.
–Но... право, фантастика... Вас не накажут?
–Накажут. Уже наказали, и еще накажут...
–Вот видите! Что же вы? Надо держаться за рабочее место!
Федор усмехнулся.
Он любил бывать у Риммы Ивановны. В двухкомнатной “хрущевке” одинокой пожилой женщины царила особая атмосфера покоя и чистоты, невычурности. Здесь ни в чем не было фальши. Ни в ухоженности – она была не “для гостей”, а повседневностью, ни в скромности убранства – она была естественной, без показной “схимы, ни в признаках духовности – множество книг на стеллажах были не только профессиональным антуражем доцента филологического факультета, но несли приметы сущностные: были читаемы и чтимы...
Хозяйка и гость пили чай в крохотной кухоньке. Римма Ивановна знала квартирную эпопею Федора, и поняла, о чем идет речь, когда он, между прочим, заметил:
–Не успел до развала издательского дела вступить в союз писателей. Теперь писателем не считаюсь и права на полученную квартиру не имею... Надо срочно издавать вторую книгу, тогда можно вступить в союз. Вопрос – на какие деньги издавать... Шесть миллионов надо. Фантастика.
Они посидели молча.
–Федор Михайлович, – сказала Римма Ивановна, – а если собрать сумму по частям? Кто сколько может...
–Я уже думал об этом. Ольга торгует на базаре, что-то зарабатывает каждый день. Набрать сразу нужную сумму она не сможет, а вот если занять шесть миллионов, то отдавать можно начать буквально с завтрашнего дня и в несколько месяцев расчитаться со всеми. Это реально. Если самим сесть на хлеб и воду.
Римма Ивановна встала, вышла из кухни. Скоро вернулась и положила на стол перед Федором деньги.
–Здесь пятьсот тысяч, – сказала она, – все, что могу.
Федор опешил. Он пришел сюда не за деньгами! Разговаривал о них с Риммой Ивановной по-свойски, делясь со своей литературной наставницей досадой на “времена и нравы”, – не более того!
–Бог с вами... – он отодвинул деньги, – не надо.
–Вы должны взять, – тихо сказала Римма Ивановна, – и должны издать свой роман.
Федор не рад был, что затеял разговор. Он знал, что Римма Ивановна живет на мизерную трехсоттысячную пенсию – тридцать рублей на “старые”, доперестроечные деньги. А триста тысяч зарплаты за преподавание в университете – ей только “рисуют”, не выплачивая. И эти пятьсот тысяч – явно абсолютно неприкосновенная сумма, едва ли не “смертные”.
Ему было не по себе.
Римма Ивановна заставила Федора взять деньги.

–Издавай. – Поддержала мужа и Ольга, – отработаем...
Дальше события развивались стремительно. Узнав о федоровой затее, друзья скинулисъ, кто сколько мог, и в общей сложности набрали около трех миллионов рублей. Даже Лукич, к удивлению Федора, вручил триста тысяч:
– Нечасто из водоканала в писатели выходят.

Федор связался с типографией и договорились: начнут набирать роман как только получат половину суммы – три миллиона рублей. При получении тиража автор уплатит вторую половину суммы. Срок исполнения заказа – два месяца.
Первая книжка Федора, крохотный сборник рассказов, при социализме готовился к печати и печатался четыре года – с 1987 по 1991 год. По тем временам считалось невероятно быстрым темпом для начинающего автора. В конце января 1996 года типография приняла заказ с обязательством через два месяца выдать тираж.
Тираж был – одна тысяча экземпляров. Больше, чем у Ахматовой при социализме.

В книгоиздательских хлопотах Фёдор как бы забыл о предстоящем судебном процессе, назначенном на 31 января 1996 года и происках Сруля.



Глава 81 Радетели порядка.

Казнить, расточать или иным образом
уничтожать обывателей надлежит с осмотрительностью,
дабы не умалился от таковых расточений Российской
империи авантаж и не произошло для казны ущерба.

Салтыков-Щедрин.



31 января 1996 года в Октябрьском райнарсуде под председательством народной судьи Кукарекиной начался процесс по иску водоканала к Угарову.
Федор с Ольгой сели справа возле окна. Слева шептались Мудник с Помойкой. И на всех с возвышения сурово зрили судья Кукарекина и две престарелых бабки-заседательницы. Как только судья начала процесс, бабки уснули.
Судья спросила, есть ли ходатайства, заявления. Федор встал и зачитал заявление об отводе судьи Кукарекиной по следующим мотивам: судья Кукарекина в досудебных заседаниях по данному делу угрожала Угаровым выселением, понуждала их подписывать заведомо недействительный, фальшивый договор купли-продажи, судья была груба, кричала на ответчиков, лишала их возможности участвовать в деле с соблюдением процессуальных норм, выгоняла из кабинета Угарову О.А., хотя сама же пригласила ее повесткой... Она недобросовестна, неприлична, ответчик ей не доверяет.
Дочитал текст, заранее отпечатанный и подписанный им, с сегодняшней датой и вручил судье.
–Не нужна мне ваша бумага! – отшвырнула судья заявление, – я не глухая, слышала, что вы тут зачитали.
Федор поднял заявление с пола и снова вручил судье:
–Прошу приобщить заявление к материалам дела.
–Не диктуйте свои порядки! – рявкнула судья.
Она скомкала заявление, бросила на пол.
После чего суд удалился на совещание.
Судейское трио вернулось из совещательной комнаты, и мадам Кукарекина огласила постановление: отказать Угарову в его ходатайстве об отводе судьи, продолжить рассмотрение дела судом в том же составе...

Заседание продолжалось. Федор дождался, когда судья снова спросила стороны: есть ли у них ходатайства, заявления? И снова сделал заявление об отводе судьи по тем же мотивам.
Отвод не был принят. Заседание продолжалось. Федор дождался, когда судья произнесет “Есть ли у сторон ходатайства?..” и снова заявил отвод судье Кукарекиной.
Снова получил отказ...
Заседание продолжалось. Но оно как бы скомкалось, действо обрело видимую фальшивость. Судья сочла нужным прекратить заседание и перенести его на следующий день.
На следующий день заседание не состоялось, так судья Кукарекина вдруг оказалась занятой “на курсах по повышению квалификации”. Секретарь судьи объявила участникам, что заседание состоится примерно через неделю, а о точной дате известят повестками...
Федор написал заявление на имя председателя Октябрьского райнарсуда Уродова А.А. о необходимости отстранить от ведения его гражданского дела судью Кукарекину: судья демонстрирует нежелание разбираться в сути дела, изначально заняла сторону водоканала и в грубейшей форме нарушает процессуальные права ответчика... Вручил секретарше под роспись.

Угаровы сели в жигуленок и поехали в Солнечный.
–Торговый день пропал, – сказала Ольга. – Сегодня без заработка. Разорители…
Машина катилась по заснеженной улице Советской. Федор расчитывал дворами выбраться на проспект Кирова, чтобы не торчать в пробках на центральных улицах. И тут – “бум!!!” – жигуленок содрогнулся от удара и встал. Федор выскочил из машины, и похолодел: левое переднее колесо зацепило угол бетонного блока, торчащего из сугроба. Ударом вырвало клок шины вместе с камерой, загнуло стальной обод и он треснул по диаметру... Понималось, что и подвеску деформировало.
–Лошадь пала... – уныло констатировал Федор.

Пока бездействовала поврежденная машина, остановились угаровские дела. Семейство вновь стало невыездым. Торговля без автомашины рухнула. Оля-маленькая детсад не посещала, немыслимо было тащить ее пешком несколько километров по лютому морозу с ветром до ближайшей остановки общественного транспорта. Связь с “большой землей” осуществлялась по телефону.
Федор вызвонил такси, загрузил его коробками с товаром и увез на Дзержинский рынок: раздал знакомым торговцам по оптовым ценам, по которым покупали сами. Выручили вложенные в товар деньги. Этих денег хватило, чтобы погасить долги кредиторам-оптовикам, у которых занимали товар. И осталось как раз на ремонт машины. Федор съездил на автотолкучку, купил два комплекта новых шин, новые рычаги, рулевые тяги. Съездил в автомастерскую, договорился о ремонте. “Копейку” он перегонял из Солнечного в автомастерскую на улице Герцена осторожно, чтобы не отвалился надорванный рычаг передней подвески... Дополз. Загнал машину в теплый бокс автомастерской и несколько часов ждал, пока слесари работали. Расплатился и с чувством неглубокого удовлетворения покатил домой.
–Денег нет, – констатировала Ольга, – придется опять брать товары в долг и все начинать с нуля...

С оживлением автомашины продолжилась борьба за существование.
К концу февраля Угаровы отдали полтора миллиона рублей в погашение долга, взятого на издание книги. Когда в середине февраля Федор принес пятьсот тысяч Римме Ивановне, она запротестовала:
–Ну что вы! Не надо так срочно...
–Надо. – Возразил Федор.
Каждые несколько дней Угаровы гасили долг кому-либо. Свои траты опять свели к “еде и езде”: ни одежды, ни обуви, ни чего-то в дом купить было не на что.

В конце февраля судья Кукарекина снова отменила назначенное заседание, мотивировав “загруженностью”.
–Опять зря время убили, – подосадовала Ольга, – опять день без заработка...
Назначение и отмена судебных заседаний стали нормой. Явившись в начале марта в суд по повесткам, Угаровы были уверены, что и на этот раз процесс не состоится. Так и произошло, судья Кукарекина отменила и это заседание, вновь сославшись на занятость.
Федор вновь обратился с заявлением к председателю Октябрьского суда Уродову: просил передать дело другому судье.
Ответа не последовало.

Федор уже год не получал зарплату в водоканале, её удерживали “за трёхкомнатную квартиру”. При том Федор исправно платил за эту квартиру в ЖЭУ. И еще платил в другое ЖЭУ за квартиру на проспекте Кирова, вынужденно оплачивая проживание Мудника в ней: ЖЭУ постоянно угрожало Федору, как собственнику однокомнатной квартиры на Кирова, судебным преследованием, штрафами и пеней.
Федор в очередной раз отыскал Мудника в конторе и напомнил ему:
–Ты понимаешь, что обязан компенсировать мои расходы по содержанию квартиры, где живешь ты?
–Ничего я вам не обязан, – довольно разулыбался Мудник и томно поиграл бровями, – это вы обязаны написать мне дарственную на квартиру! Пока не напишете, я платить ни за что не буду.
–Тогда выселяйся! – предложил Федор, – мне за тебя платить надоело.
–Ху-ху-ху... – тихо засмеялся педераст и, повиливая задом, завышагивал по длинному коридору в сторону бухгалтерии. Навстречу ему вышла из-за угла юристка Кошадрина-Помойка. Извращенцы стали шептаться о чем-то, оглядываясь на Федора.

Федор подал в Кировский райнарсуд иск к Муднику о выселении из квартиры по проспекту Кирова за отказ оформить ее должным образом и отказ оплачивать свое проживание в ней.
Сруль отреагировал: в тот же день водоканал обратился в Октябрьский райсуд с новым иском к Угаровым: выселить их из трехкомнатной квартиры…
Не успел Федор поудивляться звонку из Октябрьского райнарсуда, как буквально через минуты позвонила секретарша судьи Советского суда Зверькова и сообщила, что завтра в десять ноль-ноль состоится заседание суда по его делу...
“Как сговорились...” – отметил Федор, поражённый оперативностью разных судов и согласованностью их действий по месту, времени и цели.

Вечером того же дня Сруль расслаблялся в компании Бундерса и Кронштейна. Беседа шла раскованная. Старый Бундерс бурлил, как молодое вино:
–Где еврей прошел, там даже хохлу делать нечего! – брызнул он слюной в очки Срулю, – а русскому – тем более! Ты гений, Сруль, дай я тебя поцелую за номер с Федькой Угаровым!..
Он взасос чмокнул Сруля. Когда оторвался, небрезгливый Сруль сплюнул и запил вином.
–Россия – страна дураков! – восторженно визжал Бундерс, – русские были быдлом и будут быдлом! Это нация колхозников, сантехников и монтеров! Управлять ими должны мы – евреи! Пусть русские считают квадратные метры жилплощади и грызутся за них! Пусть! Мы не будем считать квадратные метры! Мы будем считать этажи! Ты на сколько этажей свой коттедж развел?
–На три, – кивнул Сруль, - нас трое: я, жена и дочка.
–А я двухэтажный ставлю, – брызнул слюной Бундерс, – годы не те, чтоб по лестницам подниматься...
–Я лифт у себя ставлю! – поднял брови Сруль, – зачем по лестницам ходить? По лестницам – для моциона! Перед сном.
Боб Кронштейн укоризненно покачал головой:
–Скромнее надо быть господа. Рано демонстрировать свои возможности, русский народ еще не отвык от идеи социальной справедливости, не стоит его дразнить.
–А я и не дразню! – возразил Сруль, – я строю коттедж за городом, в кедраче, кто его там видит?
–И я за городом, – кивнул Бундерс, – в городе у меня обычная хрущевка! Я там иногда появляюсь... Соседи видят: вот Бундерс, живет рядом с нами. А Федьке Угарову мы сделаем репутацию рвача. И всё будет в порядке!





Глава 82 Оскорблёние судьи.

Судья народный - не пёс голодный,
Его не купишь за пятак
Он, Змей Горыныч подколодный,
Отвесит вышку просто так…

Частушка колхозная.



29 марта 1996 года в Советском райнарсуде под председательством народного судьи Зверькова состоялось заседание по иску гражданина Угарова Ф.М. к муниципальному предприятию “Водоканал” о прекращении удержаний зарплаты и возвращении денег..
Судья Зверьков открыл заседание и две бабушки-заседательницы тут же задремали. Вступительную часть Зверьков отбубнил невнятной скороговоркой, затем спросил представителя водоканала:
–Иск признаете?
–Нет. – Сказала Кошадрина-Помойка.
–Почему? – по-домашнему спросил судья, – не лучше ли разойтись мирно?
–Нет.
Суд начался. Федор, как истец, был опрошен первым.
–Водоканал обманул меня, – сказал он, – я отдал им свою однокомнатную приватизированную квартиру на проспекте Кирова, взамен получил трехкомнатную в микрорайоне Солнечном, за городом – по цене квартиры равнозначны. Можно было оформить всё договором обмена. И проблем не было бы, не пустись водоканальская кодла в комбинации...
–Оскорбление! – вскричала Помойка, – нас назвали кодлой!
–А кто же вы? – поинтересовался Федор.
–Администрация водоканала!
Судья сделал Федору замечание:
–Выражайтесь точнее.
–Хорошо, – кивнул Федор, – но администрация водоканала, вступив в преступный сговор, начала мошенничать и при оформлении квартир. Муниципальная трехкомнатная квартира в Солнечном была названа при распределении приватизированной. Вот! – Федор поднял ксерокс выписки решения профкома. - Приватизированная квартира может быть продана и куплена. Меня обманом заставили написать заявление об удержаниях зарплаты. Затем подсунули договор купли-продажи трехкомнатной квартиры... Он сразу показался мне странным, нелогичным. А потом нотариус Исакова отказалась регистрировать этот договор и предупредила меня: водоканал вас обманывает, он пытается заключить с вами мнимую и притворную сделку, затем сам же ее оспорит в суде, суд признает ее недействительным, а вы лишитесь жилья вообще!
–Вы подписали договор? – спросил судья.
–Нет.
–Тогда какие же основания у вас называть эту бумагу договором?
–Он подписан директором водоканала Райкиным, на нем стоит печать, заверяющая подпись. То есть одна строна свое слово уже сказала, дело оставалось за мной. Если бы нотариус не остановила, неизвестно, чем дело кончилось бы... Я ведь тогда еще не знал, что квартиру мне дали не приватизированную, а муниципальную...
–Ладно, дальше, – начал раздражаться судья.
–А дальше все пошло вопреки кодле...
–Подбирайте выражения! – осек судья.
–Пардон, – кивнул Федор, – если не нравится слово кодла, то – группа лиц из числа администрации водоканала, вступивших в сговор с целью лишить меня жилья. А по-русски все равно: кодла – так точнее.
Слово дали представителю ответчика.
–Истец лжет! – объявила Помойка. – Никто не собирался лишать его жилья, наоборот, пошли ему навстречу, как писателю, дали ему трехкомнатную квартиру! Твори! Там и доплатить-то ему всего полагалось каких-то пятнадцать миллионов – всего половину суммы! А другую половину водоканал взял на себя! Ведь полная стоимость трехкомнатной квартиры – тридцать три миллиона!..
–А стоимость однокомнатной квартиры Угаровых какова? – спросил судья.
–Три миллиона!
–А у меня вот справка риэлтерской фирмы, там указана цена однокомнатной квартиры на проспекте Кирова по состоянию на апрель 1995 года – тридцать три миллиона... – задумчиво сказал судья, - ровно столько же, что и ваша трёхкомнатная за городом.
–Это рыночная цена! – начала раздражаться Помойка, – а инвентарная стоимость его однокомнатной – три миллиона!
–Но тогда и инвентарная цена трехкомнатной будет намного меньше, – заметил судья, – тем не менее вы указали рыночную цену – тридцать три миллиона.
–Мы продавцы, мы и цену определяем! – возразила Помойка, – не хочет, пусть откажется...
–Стоп. – покачал головой судья. – Вы собственником не являетесь, свидетельства о собственности на трехкомнатную квартиру у вас нет, следовательно продавцами вы быть не можете… - он задумался, - так кто же вы, получается?
-Кодла. – Пробормотал Фёдор.
–Он опять назвал нас кодлой! – взвизгнула Помойка.
–Угаров! – подал голос судья Зверьков, – выражайтесь иначе!
–Почему? – запротестовал Федор, – кодла – это литературное выражение! На языке уголовного кодекса - группа лиц, сговорившихся совершить деяния, подпадающие под категории мошенничество, вымогательство, подлог, злоупотребление служебным положением. Правда выдают они всё это за особое мнение.И эта кодла участвует в процессе на равных со мною правах!
- Хватит. - Буркнул судья.
Через малое время суд удалился на совещание.
И появился вновь…

Решение
Именем Российской Федерации
29 марта 1996 года Советский районный народный суд г. Истомска Истомской области в составе: председательствующий Зверьков С.А. и народные заседатели Темная П.П. и Якобсон А. А., при секретаре Округловой О.А., рассмотрев в открытом судебном заседании дело по иску Угарова Федора Михайловича к муниципальному предприятию “Истомскводоканал” о признании незаконными удержаний заработной платы.
Установил:
Истец просит признать удержания незаконными... Требования истец обосновывает тем, что действиями ответчика он был введен в заблужде¬ние. Совместным решением администрации и профкома ИВК 21 апреля 1995 года ему была предоставлена трехкомнатная квартира по ул. Клюева, 26. При оформлении квартиры было заявлено, что он обязан купить эту квартиру у ответчика /ИВК/, ему предложили написать заявление об удержаниях зарплаты ежемесячно в течение трех лет, пока не выплатит пятнадцать миллионов рублей. В дальнейшем ему стало известно, что администрация ИВК его обманывает, так квартира оказалась муниципальной и продаже не подлежала, а должна заселяться по ордеру. Ордер он получил. Но ИВК требовал от него еще и подписания договора купли-продажи квартиры, при этом ИВК в разных документах указывал разный статус квартиры: приватизированная, муниципальная, служебная. Фактически квартира была муниципальной.
Со стороны ответчика /ИВК/ имел место обман. Действиями ответчика Угаров и его семья были поставлены в трудное материальное положение, так как водоканал удерживал и удерживает всю зарплату Угарова. При этом ИВК намерен трехкомнатную квартиру у Угаровых отобрать, ему снова предлагают подписать еще один договор купли-продажи трехкомнатной квартиры и написать дарственную на однокомнатную квартиру для Мудника.
Представитель ответчика иск не признала, пояснив, что Угаров лжет, что это он обманул водоканал, утаив, что у него имеется одно¬комнатная, приватизированная квартира...
Суд, заслушав истца, ответчика, исследовав материалы дела, счита¬ет, что требования Угарова Ф.М. следует удовлетворить.
Угарову Ф.М. была предоставлена трехкомнатная квартира по улице Клюева,26., причем на Угарова была возложена обязанность оплатить 50% стоимости этой квартиры и передать водоканалу однокомнатную квартиру по проспекту Кирова.
Угаров написал заявление об удержании из его заработка 15 милли¬онов рублей в течение трех лет ежемесячными долями.
В двух разных решениях профкома ИВК, имеющихся в деле, трехкомнатная квартира названа: в одном – “приватизированная”, в другом – “служебная”, хотя не той ни другой не является, так как имеет статус муниципального жилья.
Из письма директора ИВК Райкина С.З. от 18 июня 1995 года в мэрию следует, что трехкомнатная квартира по ул. Клюева после передачи ее от АО “Ролик” в муниципальное предприятие “Водоканал”, стала муниципальной собственностью и МП “Водоканал” не имеет права распорядиться ею без согласия комитета по управлению имуществом мэрии.
Комитет по управлению имуществом мэрии своим письмом от 22 июня 1995 года разъяснил директору ИВК Райкину С.З., что указанная квар¬тира может быть заселена только по ордеру и согласие комитета на выдачу ордера не требуется.
Таким образом, администрации водоканала изначально было известно, что трехкомнатная квартира по ул. Клюева, 26 является муниципальной, и возло¬жение на Угарова ее оплаты законных оснований не имело. Имел место обман со стороны администрации ИВК.
Заселен был Угаров в квартиру по Клюева, 26 на основании ордера № 599, выданного постановлением главы Администрации Советского района № 595 от 14.08.95 г.
Этот ордер не был признан в установленном законом порядке недействительным, соответственно Угаров имеет право пользоваться жилым помещением по адресу ул. Клюева,26.
Жилое помещение было предоставлено Угарову Ф.М. в установленном законом порядке, никаких договоров с ИВК он не подписывал... следовательно заработная плата, удержанная водоканалом, должна быть возвращена Угарову Ф.М.
Доводы представителя ответчика о том, что между МП “Водоканал” и Угаровым была заключена сделка, и поэтому удержания зарплаты были обоснованными, не находит своего подтверждения.
МП “Водоканал” не вправе заключать каких-либо сделок с муниципальными жилыми помещениями. Каких-либо договоров с Угаровым не заключалось.
Неосведомленность Угарова в отношении статуса предоставленного ему жилья не несет за собой его ответственности перед ответчиком по принятым Угаровым, в силу заблуждения, обязательствам.
На основании изложенного и ст. 1102 ГК РФ, ст. 191–197 ГПК РФ, суд
РЕШИЛ:
Признать незаконными удержания заработной платы Угарова Ф.М. муниципальным предприятием “Водоканал”....

Федор был поражен: он не верил, что судья Зверьков способен вынести решение в пользу Угаровых...
Еще больше была поражена Помойка. До процесса она вручила судье Зверькову пакет с “гонораром” и считала вопрос решенным.
Судья тоже считал вопрос решенным. Но, заглянув в пакет, он отметил ничтожность “гонорара” и почувствовал себя оскорбленным.
И наказал виновных.

Когда через несколько дней стороны получили на руки полный текст решения, оно не произвело на них прежнего впечатления. За эти дни Помойка вручила судье Октябрьского суда Свиняковой пакет с таким “гонораром”, что следующий суд уже никаким образом не мог отклониться от верного курса: водоканальцы усвоили урок, преподанный им судьей Зверьковым. А директор водоканала Райкин позвонил Угарову и предупредил:
–Это тебе передышка. Теперь возьмемся всерьез.
Федор и без этих признаний уже понимал, с кем имеет дело.




Глава 83 Перегон.

В некотором царстве, в некотором государстве
жил-был Прокурор, и было у него два ока: одно –
дрёманное, а другое – недрёманное. Дрёманным
оком он ровно ничего не видел, а недрёманным
видел пустяки.

Тутанхамон.



Роман Федора Михайловича Угарова “Перегон” был отпечатан в количестве тысяча экземпляров в середине марта 1996 года. Директор типографии Стрельцов позвонил заказчику, напомнил, что тираж можно забрать после окончательной оплаты.
Требовалось немедленно перевести на счет типографии ещё три миллиона рублей. Федор давно искал деньги, перебирая один вариант за другим. В феврале он вел переговоры с Ниной Павловной Пташкиной, женой Владимира Васильевича Пташкина; Нина Павловна, скромная заведующая сберкассой при социализме, с приходом капиталистической эры сделалась заметной фигурой местного бизнеса: возглавляла областное отделение Сбербанка. Федор просил дать ему три миллиона кредита на срок от шести месяцев до года под обычный процент Сбербанка. Нина Павловна долго думала.
Три миллиона рублей по состоянию на февраль 1996 года – это около пятисот долларов США по текущему курсу. Федор простодушно полагал, что такую сумму ему кредитуют без мук. Он ошибся. Позвонив в очередной раз Нине Павловне, услышал ответ:
–Мы тут посоветовались... Обещать ничего не обещаю, но вы принесите вот что: справку с места работы о размере заработка, гарантийное обязательство поручителя, оформите нотариально залог недвижимости...
Федор сник. Водоканал мог дать ему лишь одну справку: о том, что его зарплата равняется нулю в связи с тем, что задолжал водоканалу 15 миллионов. Поручителей среди его безденежных друзей было не найти. Заложить квартиру, находящуюся под судебным арестом невозможно.
–...и напишите заявление, что просите кредит на три года под сто двадцать процентов годовых... – продолжала Нина Павловна.
Федор ее уже не слушал.

Три миллиона рублей для выкупа тиража Федору Угарову дало управление культуры мэрии в лице его начальницы Симоненко Марии Александровны. Оформили как ссуду. Подписали договор, в котором Федор гарантировал возврат денег в течение месяца. И в тот же день три миллиона Симоненко перечислила в типографию.
На месячном сроке погашения ссуды настояла Ольга.
–Каждый день будем работать, – заявила она, – долг отдадим в срок.
И она коченела на базаре с девяти утра до семи вечера. И Федора заставляла крутиться: все вырученные деньги немедленно запускала в оборот. Федор колесил по оптовым базам в течение всего дня. Собственные траты свели до биологически минимальных.

Согласно гражданско-процессуальному кодексу Российской Федерации дела о выселении рассматриваются с участием прокурора. Федор Михайлович Угаров написал очередное заявление прокурору Октябрьского района и вручил ему лично. Прокурор Мякинин читал короткий опус Федора, как изжогу сдерживал.
–Ну и что... – не то спросил, не то ответил прокурор.
–Выгоняют из квартиры, – сказал Федор.
–Не выгонят, – буркнул прокурор, – живи себе да живи.
–Но ведь выгоняют.
–А-а-а, – махнул рукой прокурор.
–И все же, могу я расчитывать на участие прокурора в процессе?
–Участвовать... Кому участвовать? Нет свободных людей... Да что беспокоиться? Мы проконтролируем это дело.
–Когда уже выселят?
–Не выселят, – утешил прокурор, – и вообще, надо было обменить квартиру... Ну, мне некогда... – прокурор уткнулся в бумаги.

Федор прямо в машине написал заявление на имя областного прокурора и поехал на проспект Фрунзе в областную прокуратуру.
В приёмной дремала секретарша.
–Сыроблюев у себя? – Нарушил её покой Фёдор.
–У себя, но...
И, пока она выговаривала первую фразу, Фёдор вошел в кабинет прокурора. В просторном кабинете сидел за огромным столом мужчина одних лет с Федором, обрюзгший от малоподвижного образа жизни, и сквозь очки неприветливо смотрел на пришельца.
Федор подошел к столу, положил перед прокурором свое заявление и сел на стул у приставного стола. Сыроблюев прочитал короткий текст заявления и черкнул резолюцию: “Мякинину. Обеспечить участие представителя прокуратуры в процессе”, расписался. Сунул заявление назад заявителю. Молча. Как билет закомпостировал.
Федор взял бумагу и вышел, как пассажир из трамвая.
Сел в машину. Закурил.

Сыроблюев в это время звонил Райкину:
- Сейчас твой писака Угаров заходил. Я думал, ты его уже выгнал.
- Рано, - пояснил Сруль. – Ещё не всю наживку заглотил. В нужный момент подсеку.
- Можно и сейчас ему статью подобрать, чтоб не вонял.
- Я ему уже сам подобрал… Теплотрассу! Оттуда будут в три голоса верещать про свои права.
- Ха-ха-ха-ха!… - оценил Сыроблюев срулевское остроумие.

Федор снова заявился в прокуратуру Октябрьского района. Мякинин был на месте. Он нехотя прочитал резолюцию Сыроблюева на заявлении, неодобрительно посмотрел на Федора:
–Мне что, больше нечем заниматься, кроме как вашим делом? Идете в прокуратуру! Ясно дело, если идти к адвокату, то тому платить надо! А прокурор он бесплатный?! Вот все и лезут к нам...
Он скомкал угаровское заявление и выбросил в мусорную корзину, вышел из кабинета. Вернулся и пробурчал:
–Дребадан будет заниматься вашим делом. Идите в кабинет номер три.

Федор нашёл в узеньком коридоре дверь с цифрой “3”, постучал.
–Войдите, – недовольно проскрипело из-за двери.
В тесном помещении за письменном столом сидела обрюзгшая тетка неопределимых лет, с серым лицом невыразимой злобности и оловянными, навыкате, глазами. Тонкие губы змеились неакуратно изломанной линией, словно края плохо залепленного пельменя.
“О, господи… - вздохнул Фёдор, - их будто специально разводят по степени злобности, как бультерьеров.”
–Мякинин к вам послал.
–Мог бы и подальше... – проскрипела тетка.
Федор с удивлением посмотрел на нее.
–Ходите тут... – скрипела правоохранительница, – ищите, чего не теряли.
Из дальнейшего разговора Федор понял, что старшая помощница прокурора Октябрьского района мадам Дребадан, как оскорбление приняла поручение прокурора Мякинина участвовать в судебном процессе.
Федор вымелся вон, сел в “копейку” и закурил.

“Почему у них у всех такие злобные лица и оловянные глаза? - соображал Федор, - особая порода человекообразных? Зигзаг эволюции?”
Было семнадцать ноль-ноль местного времени. Олю из садика надо было забирать в восемнадцать ноль-ноль. Выдался час свободного времени. Федор включал двигатель и медленно покатил по улице Октябрьской в сторону центра города; справа проплыли стены цер¬кви, дорога пошла вниз, к речке.
У моста тормознул гаишник и огорченно сказал:
–Как можно ездить на такой порнушной машине?! Вся в дырах! Придется снять номера...
Федор сунул ему полсотни и правоохранитель утешился.















Глава 84 Свиняковщина.

Не наказывая, даже не порицая злодеев,
мы не просто оберегаем их ничтожную
старость – мы тем самым из-под новых
поколений вырываем всякие основы
справедливости.

Солженицын.



Дело по иску Угарова к гражданину Муднику о выселении Кировский райнарсуд остановил.
Дело по иску “водоканала” к Угаровым о выселении Октябрьский райнарсуд передал от судьи Кукарекиной к судье Свиняковой.

Свинякова пригласила стороны на досудебное разбирательство. Она оказалась поджарой дамой лет сорока. Голос у нее был визгливый.
Начала судья Свинякова с того, что обсудила с Помойкой-Кошадриной вариант выселения Угаровых из трехкомнатной квартиры в Солнечном.
Федор ушам своим не верил. Еще не было суда, не изучено и не рассмотрено дело. А у судьи уже всё решено.
–Угаровых выселим обратно в однокомнатную! – по-свойски вещала Помойка, – а их трехкомнатную отдадим нашей работнице Маковой!
–А Мудника куда? – спросила судья.
–А Мудника – в двухкомнатную квартиру Маковой!
–Так, – понимающе кивнула Свинякова, – а сколько жилой площади в двухкомнатной?
–Тридцать квадратных метров. Сорок пять общей. На одного много, но Мудник пропишет у себя бабку.
–Тогда пойдет, – кивнула Свинякова.
–Послушайте! – не выдержал Федор, – вы бы хоть нас постеснялись... Мы еще живем в трехкомнатной квартире на законном основании, а вы ее уже делите.
–Не учите! – взвизгнула судья Свинякова.
–Но вы же нарушаете гражданско-процессуальный кодекс.
–А вы что, шибко грамотный? – прищурилась Свинякова, – кодексов начитались? Теперь будете мне права качать?
–Не хамите!
–Я сейчас выпишу вам суток пять содержания под стражей за оскорбление судьи! – взвизгнула Свинякова, – ишь, умник!
–А он вообще хам! – поддержала Помойка, – он всегда ведет себя агрессивно! Мы с ним замучились! С ним невозможно решать никакие дела!..
–Он и мне хамит, – подал томный голос молчавший до сих пор Мудник, – и агрессивный: гони деньги за квартиру, говорит, не то выселю!
–Какие деньги? – не понял Федор.
–Которые вы требовали с Мудника за дарственную на квартиру! – уела судья Свинякова, – вам дали трехкомнатную в обмен на однокомнатную! А вы еще и деньги сорвать решили с Мудника!..
–Погодите!.. – Опешил Федор. – Вы о чем говорите!?..
–Все о том же. – Понимающе покивала головкой Свинякова.
Она полистала материалы дела:
–Вот! Заявление Мудника о том, что вы вымогаете с него тридцать три миллиона рублей за однокомнатную квартиру! Угрожаете выселением!
Федор потерял дар речи.

Угаровы собирались на очередное досудебное заседание к судье Свиняковой, когда услышали за дверью шум голосов, возгласы. Федор вышел посмотреть в чем дело...
Множество людей на лестничной площадке говорили все разом и Федор не сразу понял, что случилось. Оказалось, выбросился из окна сосед Геннадий – тридцатипятилетний мужчина, с которым Федор здоровался при встречах, но близко не знал.
–Двоих детей оставил!.. – наперебой говорили женщины, – а жена в больнице лежит!.. Послали за ее сестрой, чтобы за детьми присмотрела, и к Марине в больницу Лида побежала, только не знает, как сказать про такое... Вышел на балкон и с шестого этажа вниз головой!.. Там на асфальте – ужас... От такой жизни кинешься!.. Он сварщиком работал, в течение года ни разу зарплаты не получал!.. Он давно подавленный был... Подумать только: семья год без средств к существованию маялась!.. И куда власть смотрит!?..

Угаровы прибыли в Октябрьский суд с опозданием: долго буксовали во вселенских грязях Солнечного...
–Вы готовы подписать с водоканалом мировое соглашение? – с ходу приступила к делу судья Свинякова.
–Что за мировое соглашение? – насторожился Федор.
–Которое вам предложено: договор купли-продажи трехкомнатной квартиры вами у завода “Ролик”, с дарственной Муднику на однокомнатную.
–С ума сойти!.. – Вырвалось у Федора, – опять та же афера...
–А как вы намерены оформлять квартиру на Мудника?
–Повторяю: водоканал прекращает удерживать мою зарплату, возвращает деньги и оформляет однокомнатную квартиру через Кировскую райадминистрацию...
–Советский суд уже присудил вернуть вам зарплату!
–А водоканал не исполняет решение.
–Это к делу уже не относится! – начала злиться судья, – так вы скажите: согласны или не согласны на мировое соглашение с водоканалом?
–Да это не мировое соглашение, а поганка! – подосадовал Федор, – чистое мошенничество!
–Прекратите! – взвизгнула судья Свинякова. – Только суд может квалифицировать действия кого-либо как мошенничество! А если нет такого судебного определения, значит нет мошенничества! Ясно!?
–Неясно, – уперся Федор, – как так: против меня совершено мошенничество, но мошенничеством оно не считается, пока его таковым не признает суд? Вроде как закон всемирного тяготения не существовал, пока его не признал Ньютон? А Гитлер не был преступником, пока его таковым не признал суд в Нюрнберге?
–Вы будете подписывать мировое соглашение!? – взвизгнула судья.
–Это – нет.
–Значит будет судебное решение. Пеняйте на себя.










Глава 85 Спина пролетариата.

Пролетарий – пгт в Новгородской обл.

БСЭ


«Пролетарий» - большевистская газета.

БЭ Мефодий.


Пролетарий - человек, имеющий
в собственности только гениталии.

Словарь латинского языка.



Заработать три миллиона рублей для погашения ссуды базарной торговлей за месяц оказалось делом нереальным. Угаровым пришлось расплатиться оборотными деньгами. Ссуда была возвращена вовремя. Но сами Угаровы остались без денег и без товара. Пришлось снова брать товары у оптовиков в долг под проценты, в расчете на последующую “раскрутку”...
Жизнь напоминала бег на месте. С управлением культуры расчитались. Теперь из-за издания романа вновь попали в долговую кабалу к оптовикам...
Долги стали неустранимым фактом бытия.
Единственной светлой вестью стало сообщение из далекого киргизского поселка Каджи-Сай: Раиса Федоровна стала поправляться и, как поведал Алексей Дмитриевич, уже ходит по комнате.

Тысячу экземпляров романа “Перегон” надо было продать, чтобы компенсировать расходы на его издание. Но неожиданно Федор обнаружил, что роман его не особенно и нужен торговле. Дом книги взял всего тридцать экземпляров. Книжный магазин “Искра” – десять. “Букинист” – семь. И больше ни один магазин не желал брать книгу местного автора. Всех превзошла местная “Роспечать”, неожиданно взявшая сразу триста экземпляров. Более того, директрисса “Роспечати” Александра Александровна Рычева выдала автору аванс в размере полмиллиона рублей. Как только Федор стал объяснять ей свои финансовые проблемы, необъятная “баба Шура”, как звали Рычеву местные писатели, остановила объяснения вопросом:
–А полмиллиона спасут Россию?
–Какую Россию? – опешил Федор.
–Ну, погашение долга за ваш роман.
–Да...
–Зайдите в кассу, получите.
Зашел. И получил. К великому удивлению.

Двадцать экземпляров романа Федор представил в писательскую организацию. Оставалось ждать, когда писатели прочтут книгу и дадут или не дадут положительные рецензии и рекомендации для принятия Угарова в союз писателей. Председатель писорга Шура Поганцев, мучившийся с великого перепоя, неторжественно пообещал:
–Я твою ситуацию понял, сделаю все, что могу... Но и нас пойми: мы не боги, есть еще Москва, которая может оформлять наше решение долго. Почему раньше не издал свой роман?
–Ты же знаешь, что наше издательство развалилось.

Необходимые для вступления в союз писателей три положительных рецензии-рекомендации Федору Михайловичу Угарову дали Сергей Борисович Буйный, Вадим Николаевич Маковеев, Борис Николаевич Пимычев.

В середине мая 1996 года на очередном собрании писорга Поганцев доложил:
-На повестке дня два вопроса: первый – создание при нашей писательской организации благотворительного литературного фонда, второй – рассмотрение заявления прозаика Угарова о вступлении его в союз писателей России.
Повестку утвердили.
Поганцев долго говорил о необходимости создать благотворительный фонд. Убедил. Тем более, что никто ничего толком и не понял – что за фонд и зачем, - но коль литературный, да ещё и благотворительный, то почему бы ему и не быть! Само собой разумелось, что главой фонда должен быть его инициатор – Поганцев. Даже и хорошо, что он вызвался на этот подвиг, другим не надо самоотводиться от этой общественно-полезной суеты…
Все были “за”.
Поганцев сообщил:
–Поступило заявление от прозаика Угарова Федора Михайловича о приеме его в союз писателей. Угарова все мы знаем, давно читаем его прозу, поэтому не вижу нужды особенно его представлять. Прошу членов организации высказать свое мнение...
Пимычев взял слово первым:
–Еще с первых публикаций Угарова я понял, что передо мной автор со своим, незаимствованным, стилем. Он поздно взялся за перо. Но в этом есть и свое преимущество: знание жизни, ее первооснов. Потому и писать он стал сразу, без литературного ликбеза, сразу стал узнаваемым автором в местной периодике, вспомните его короткие рассказы... Пора принимать его в наш союз.

Вторым выступил поэт и прозаик Еремей Заглавный, пожилой мужчина с лицом номенклатурного работника среднего звена времен торжества идей коммунизма.
–Я говорю от своего имени и от имени моей жены Татьяны Алексеевны Раскаленной. Она не смогла быть на собрании, но доверила мне передать ее мнение. Мы с Татьяной Алексеевной прочитали роман Угарова “Перегон” и у нас сложилось единое мнение: роман Угарова “Перегон” – это выстрел в спину пролетариата, у которого появились шансы вернуть утраченные завоевания социализма! Автор ернически описывает святые для пролетариата традиции. Например, первомайская демонстрация трудящихся начинается таким описанием: “... На площадь Революции со стороны бывшего пивного ларька “Дунай” вмаршировала колонна победителей социалистического соревнования – мясокомбината, – которому доверили открыть праз¬дничное шествие... Мясники шли гурьбой, как ходят бить соседнюю деревню...”
Заглавный поднял свое истовое лицо, строго осмотрел присутствующих и спросил:
–Где автор видел подобное?
И сам себе же ответил:
–Не было такого. Был святой для всякого честного человека день, когда в едином порыве люди труда устремлялись в праздничные колонны и шли демонстрировать солидарность с родной партией...
Все присутствующие не сговариваясь опустили головы и сидели молча, давая оратору волю изложить свое мнение. Тот закончил нервным призывом:
–Я против принятия Угарова в наш союз! И моя жена против! И призываю всех честных писателей воспротивиться проникновению в наши ряды бездарного автора, пытающегося компенсировать свою бездарность ерническими пассажами!
Заглавный сел. Зависла тишина.

Поднялся дед Ломакин, крупный, рослый, глыбой навис над столом.
–Зря ты так, Еремей, – проворчал он, повернувшись к Заглавному, – мы здесь принимаем не в политическую партию, а в творческий союз. И давай оставим идеологию, перейдем к делам творческим. Я перечитал бесчисленное количество угаровских публикаций в разных газетах, читал его первую книгу, теперь вот вторую. Уж если не Угарова принять в союз, то кого вообще?
Ломакин сел.

Тайное голосование, последовавшее за обсуждением, дало результат: из семнадцати членов писорга пятнадцатъ человек проголосовали за прием Угарова в союз, два голоса – против. Когда председатель собрания огласил цифры, Заглавный встал и вышел, унеся два противных голоса. Через минуту вернулся и, убеждённо заявил:
-Я считаю, что Угарову следовало бы вступить в другой союз писателей, альтернативный.
Ему не ответили.

Под конец собрания, словно спохватившись, Поганцев сказал:
-Да!.. Тут получается нескладно. Я председатель фонда, который надо ещё организовывать, хлопот море, и писательской организацией надо руководить… Мне не потянуть такой воз! Прошу сразу рассмотреть вопрос и о снятии с меня обязанностей председателя писательской организации, избрании нового председателя.
Собрание зашумело:
-Справишься!.. Поможем!.. Зачем нам два руководителя!.. Установим набавку за повышенную нагрузку!..
-Не нужна мне надбавка, - скромно ответил Поганцев. – Я не за деньги, за дело болею, мне дело не завалить бы! Поэтому и настаиваю на перевыборах!
Приступили к переизбранию.
-Предлагаю избрать председателем Решетникова! – сразу предложил Поганцев. – Скромный, трудолюбивый писатель, пенсионер, не обременён работой для добывания хлеба насущного…
Пенсионер Решетников не был против предложения. Его конкурентами были два самовыдвиженца: Пимычев и Заглавный.
Председателем Истомского писорга по итогам голосования стал пенсионер Решетников.
-Саша, ты мне будешь помогать! – Жалобно обратился он к Поганцеву. – Я же никогда ничем похожим не занимался… я даже не знаю, что мне делать… Только на тебя надеюсь…
-Естественно. – Авторитетно кивнул Поганцев.
Вдруг раздался глухой стук: на полу рядом с упавшим стулом лежал поэт Пимычев. Возникла суматоха: поднимали тело и переносили на диван, кто уже вызванивал “скорую”, кто-то пытался напоить Пимычева валерьянкой…
Пимычев открыл глаза, вздохнул судорожно, проскрежетал зубами и заплакал.







Глава 86 Кредитор Андреич.

Не имей сто рублей…

Федор заявил Ольге:
–Пора сворачивать базарные дела.
–Почему? – Насторожилась она.
–Зарплату водоканал начнет мне платить, можно в газетах подрабатывать, гонорары будут...
–На них не проживешь.
–Ты какую-нибудь работу подыщешь.
–Какую? – жестко спросила Ольгу, – какую я найду работу, если полгоро¬да безработных?
–И что, так и ерзать возле базара? – нахмурился Федор.
–Я свою торговлю не брошу. – Жестко сказала Ольга.
–Но ведь я ж этим базаром связан по рукам и ногам... Мне некогда строки написать...
–Много твои строки денег дают? – ожесточилась Ольга.
Федор походил по кухне.
–Было время, базар спас нас, – примиряюще сказал он, – Ситуация меняется, надо менять занятия.
–Меняй, я торговлю не брошу.
–Но ведь...
–Не брошу! – в голосе Ольги возникли железобетонные ноты, – я не желаю искать работу, если нигде никто никому ничего не платит! Не желаю быть бессловесным и бесплатным быдлом для воров! Не же-ла-ю! И не желаю ходить с плакатом на шее, требовать отдать зарплату! Я сама нашла себе дело, сама имею свою зарплату – каждый день!
–Но ведь другие люди...
–А я не желаю так, как другие люди! Другие люди – это или воры, или обворованные! Я сама нашла себе заработок, у меня каждый день такая зарплата, какую способна заработать! Мало заработала – моя проблема! Но я ни у кого ничего не выпрашиваю и не собираюсь это делать! Я сама себе хозяйка! Ясно!? Сама! И не пойду я бесплатно ишачить!
–Ну, сиди дома, отвяжемся от базара, я смогу больше зарабатывать!
–Не сможешь! Не будут платить тебе за публикации! Все! Кончилось то время, когда ты хоть что-то получал за свою писанину! Теперь везде одно и то же: кто распоряжается деньгами, у того они и есть, и никому он их не отдаст! Тебе бросят копейки, как собаке кость, ты будешь носиться по городу в поисках чего бы куснуть, но куснуть тебе не дадут! Твое дело – бегать! А деньги получать будут другие! Ясно?
Федор молчал.
–Сколько можно, – вздохнул он, когда пауза затянулась до тягости, – пропадать тебе, что ли на морозе... Еще одна зима надвигается...
Снова воцарилось молчание.
–Давай попробуем киоск сгоношить, – предложил Федор, – хоть в тепле будешь.
–Как? На какие деньги? Ты знаешь, сколько киоск стоит? Не меньше двадцати миллионов! И за оформление не меньше десяти миллионов! Официально. И взяток на двадцать миллионов.
Ольга замолчала, смотрела в окно злыми глазами.
–Я могу сам киоск сделать, – сказал Федор.
–Как?
–Займу пару миллионов, куплю металл сам сварю на водокачке киоск, утеплю, обустрою и вывезу, краном на место установлю готовый уже.
–Опять занимать… А место? Кто тебе даст место?
–Пробью место, – начал ожесточаться и Федор.
–Самодельные киоски уже запрещают ставить.
–На центральных улицах. А по закоулкам они стояли и стоять будут. Зачем тебе проспекты? Поставим где-нибудь в стороне.
–И чем торговать?
–Чем и торгуешь – продуктами.
Ольга долго, настороженно смотрела на него. Воспоминания о прошлой зиме, когда ее, торчащую днями на морозе, не раз посещала мысль о изначальной проклятости ее жизни, когда лютые холода вымораживали душу и тело, сейчас резанули сердце: за что мне такое... Слезы закипали в ней, мысль о несправедливости жизни, о подлости ее устройства щемили сердце; и не видела выхода для себя, и росла злость к Федору: боров толстый... неудачник чертов... проболтался до седых волос без надежного дела, теперь семью не может обеспечить...в эмпиреях порхает... за каким чертом я с ним связалась... ото всюду нас гонят: Федьку с работы, меня с базара, всех нас из квартиры... нет нам места...мы все время занимаем чье-то место, будь все проклято... А где мое место?.. Где!?..
Слезы текли по окаменевшему лицу Ольги.
В кухню вошла Оля, прижалась к матери и заглянула ей в лицо:
–Зачем плачешь, мам?
Ольга закрыла лицо ладонями.
–Папа, ты маму обидел? – строго посмотрела Оля на отца.
Федор вздохнул.
–Нельзя! – Оля погрозила ему.
Федор поставил на стол два пальца – указательный и средний: получилась двуногая фигурка, похожая на человечка.
–Малец! – воскликнула Оля, – это ты, Малец маму обидел!? Ну, ты у меня получишь!..
Она подбежала к Мальцу и треснула его ладошкой по “лысине”.
–Ну чо!.. – гнусаво возмутился Малец, – как чо, дык сразу я да я!.. Щас как дам вон! Разбегусь да как совершу напрыг на тебя!.. – Малец просеменил по столу, подпрыгнул и щелкнул Олю по лбу.
–Ах ты, наглец! – возмутилась Оля и, схватив “Мальца” за “ноги”, так ломанула их в разные стороны, что Федор взвыл:
–Больно, доня!..
–Сможешь, делай киоск. – Сказала Ольга.
–Смогу, – ответил Федор.


Водоканал не отдавал Федору зарплату. Он долго и нудно ходил к судебным исполнителям. Наконец судебная машина неохотно проскрипела сочленениями: арестовали на счету “водоканала” указанную в решении сумму, перевел ее в местное отделение Госбанка, вручили Федору чек.
Несколько миллионов рублей разошлись в один день: хватило как раз погасить долги. Как ношу с плеч сняли.
Открылись виды на водоканальскую зарплату.
Закрылись виды на ольгин заработок: сломалась сцепление в машине.
Надо было затевать большой ремонт. И надо было, как выяснилось, менять в двигателе износившиеся цепь и шестеренки. И все опять упиралось в деньги. Обзвонив автомастерские, Федор узнал: ремонт сцепления с заменой “корзины” обойдется в семьсот тысяч, замена цепи с шестеренками потянет на триста, итого – 1 /один/ миллион “деревянных”. Коих не было.
–Может сам сделаешь? – робко спросила Ольга и чувствовалось, что она и сама не верит в то, что говорит.
Федор не ответил. Всякое его вторжение в жигуленок стоило жигуленку дополнительных травм, Федору нервов, матов, проклятий… И никогда ни один механизм Федор не разбирал-собирал без того, чтобы не остались лишние части…
Надо было искать деньги. А пока семейство стало невыездным. Ольгина базарная работа прекратилась. Оля в садик не посещала. Федор пешком ушел в город на поиски “вариантов”…

Впервые за много дней у Ольги образовался “выходной”. Она послонялась по квартире, и как бы впервые увидела все убожество их домашнего очага: в олиной спальне стояла разбитая, по случаю купленная еще в девяносто первом году тахта, некое подобие стола и все; в комнатке Федора мебели, в сущности, совсем не было, была самодельная лежанка, сколоченная Федором черт-знает из чего, стоял самодельный стол и самодельное кресло… В большой комнате ничего не было, она стояла пустая.
Больше года они жили в этой квартире, и все существование тут было каким-то ненастоящим, выморочным, уже само то, что квартиру отбирали, придавало ей нечто отталкивающее, оскорбляющее…
Вдали, у горизонта, виднелся город.
Федор вернулся вечером из города мрачный. Он разделся, пошел в лоджию, сел на скамейку и закурил, облокотившись на перила. Хорошие виды открывались с шестого этажа…
Внизу играли ребятишки, звенел олин голос, по свойствам своей натуры становящейся неформальным лидером в любой компании. “У девицы комплекс абсолютной полноценности”, – усмехнулся Федор.
–Оля! – позвал он дочку.
–Че!? – подняла та к нему головенку, – ну че, пап?
–А не пора ли домой?
–Не пора! Ты видишь, я Антона еще не выездила!? Не мешай!..
Она дернула за веревочку, привязанную к соседскому карапузу Антону и звонко скомандовала: “Н-но! Н-но, коняшка!” “Коняшка” побежала, а сзади нее неслась Оля и взбадривающе вскрикивала: “Но! Н-но, коняшка!”.
Федор сверху наблюдал, как “коняшка” и “наездница” скатились с косорога вниз, пропылили по насыпи строяшейся дороги и повернули назад к дому.
–Тебя к телефону! – появилась в лоджии Ольга.
Звонил Дмитрий Андреевич Славцев, старинный приятель, с которым отвахтовали несколько лет на северах. Потрепались за жизнь, и как бы между прочим Андреич предложил:
–Федя, окажи услугу.
–Слушаю, – сказал Федор.
–Я в отпуск пошел, отпускные получил. Ну, ты знаешь, как это бывает: сегодня густо, завтра пусто. Словом, из отпуска на вахту лететь будет не с чем. Ты взял бы у меня миллион, а через два месяца, когда у меня отпуск кончится, вернул бы… А?
–Тебя как ангел-хранитель мне послал, – признался Федор.
На другой день “копейку” заарканили буксирным тросом и поволокли в автомастерскую реанимировать.










Глава 87 Ответчик.

Средь этого моря лжи люди всё же
видят честные сны.

Пастернак.


Состоялось заседание Октябрьского суда по иску водоканала о выселении Угаровых.
В зал, более подходящий для проведения процессов типа Нюренбергского, нежели данного, с дробным каблуковым топотом вошла судья Свинякова, за ней ковыляли древние старцы-заседатели.
Мадам Свинякова объявила заседание по иску водоканала открытым. В сборе были все участники процесса. Слева шушукались Помойка, Мудник, Гаврюшкина. Справа сычом смотрела прокурорша Дребадан. Подсудимые Угаровы сели в центре.
Ни публики, ни свидетелей в зале не было.
Свинякова разъяснила участникам процесса их права и обязанности.
Заявлений, ходатайств не последовало.
Приступили к заслушиванию объяснений истца и ответчика.
Слово предоставили Помойке. Она сокрушённо объяснила:
–Водоканал в нарушение жилищного законодательства предоставил Угарову трехкомнатную квартиру взамен его однокомнатной. А он заселился в трехкомнатную и не отдает нам однокомнатную! Как только его не увещевали, все напрасно. Уперся и не отдает. Что нам остается делать? Приходится выселять его, как не сдержавшего свое обязательство. А мы на все были согласны! Он не захотел получать ордер на квартиру, потребовал, чтобы мы продали ему трехкомнатную квартиру в его собственность – мы подготовили договор купли-продажи. Он закочевряжился: дорого! Мы составили другой договор – он снова отказался его подписывать! Мы оформили ему ордер, он его получил, прописался в трехкомнатной, и как бы забыл про свои обязательства сдать нам однокомнатную! Мы вынуждены были подать иск в суд на него, чтобы обязали его выполнить обязательства. Он отказался! И от мирового соглашения отказался! Что с ним делать? Приходится выселять…
Судья и прокурор понимающе кивали головами.
Помойка выдохлась.
Слово предоставили Федору.
–Кошадрина лжет, – заявил Федор, чем вызвал неодобрительный шум со стороны истцов, – начнем с начала…
–Короче! – буркнула судья.
–Я ещё и не начинал! – Удивился Фёдор.
-Так начинайте! Коротко.
-Начинаю. С самого начала квартирной истории администрация водоканала стала жульничать…
–Выбирайте выражения! – взвизгнула судья.
Фёдор недоумённо уставился на неё.
-Какие выражения? – Пробормотал он.
-Называйте истца истцом!
-Ясно. С самого начала истец стал жульничать…
-Ответчик! – предупредила судья. – Я накажу вас за оскорбление истца!
Фёдор умолк. Ольга отвернулась к окну и оцепенело смотрела в никуда. Остальные торжествующе смотрели на Фёдора.
-Я не понимаю, чего вы от меня хотят. – Сказал Фёдор.
-Изложите суду ваши доводы! Без своих оценок! Оценивать – дело суда!
Фёдор вздохнул и продолжил:
-Истец обманул меня при оформлении квартиры.
-Ответчик! – прокричала судья. – Вас предупредили: без оценок!
-Ну, хорошо, - Фёдор вынул из папки решение Советского суда по его иску, - вот вам не моя оценка, а решение Советского суда по тем же обстоятельствам: тут прямо записано, что водоканал обманул меня при оформлении квартир…
-Ответчик, прекратите! – вскричала судья. – Здесь заседание Октябрьского суда! Уберите решение Советского суда, как не имеющее отношения к вашему выселению!
Федор оцепенел.
Судья Свинякова мрачно зыркнула в его сторону и объявила перерыв.
После перерыва она вдруг сообщила, что заседание откладывается на другое время в связи с тем, что возникла необходимость вызывать в суд и допросить свидетелей.
–И когда же состоится очередное заседание? – спросил Федор.
–Ждите, вас известят повестками.
–И весь суд начнется сначала?
–Да! Согласно статье 146 гражданско-процессуального кодекса Российской Федерации, – ухмыльнулась судья Свинякова. – Чтоб не нарушить ваши процессуальные права!

Федор с Ольгой вышли. Город млел в истоме лета, лепота разливалась в теплом синем небе, кипени крон и увядающих травах газона. К остановке напротив суда подвалил троллейбус и заглотил задней пастью толпу пассажиров, одновременно изрыгнув из передней не меньшую толпу измочаленных граждан. “Граждане, в салоне контролер! – стращал из динамика водительский голос, –приобретайте билеты! На выход только в переднюю дверь!”
Из незакрывшейся передней двери выдрался мужик в кепке и кирзачах, за ним тянулись недружественные руки бабы-контролерши:
–Куда! А ну, стой! – орала баба, – ловите его, козла! Без билета!..
–Я те, суке, дам билет! – проорал мужик и, треснув высунувшуюся бабу по круглому лицу ладонью, затрусил через тротуар в кусты и далее.
–Лови его! Лови! – Науськивала с остановки группа граждан, не трогавшаяся, однако, с места, – вон он! Ты чо, тетка, харей трясешь? Беги за ним, козлом!..
Федор с Ольгой сели в “копейку”.
–Куда ехать? – спросил Федор.
–Не знаю… – пожала плечами Ольга.
Был полдень.
–Может заберем Олю из садика прямо сейчас и махнем куда-нибудь на природу? – предложил Федор.
–Конечно. – кивнула Ольга.
Выезд семейства Угаровых на природу оказался “беспосадочным”: два часа колесили по окрестностям города и не нашли места для прогулки с “завтраком на траве”: местность была замусорена-загажена безнадёжно. Кончилось тем, что остановились на бугре перед своим Солнечным, разостлали на траве одеяло и стали смотреть на свою девятиэтажку в непривычном ракурсе – в фас с полукилометровой дистанции.
Вокруг были только грязи.
–И это чудо у нас отбирают, – сказала Ольга, – я б сама от него отказалась, будь возможность выбора.








Глава 88 Шурики.

Шурик – одна из «мастей» в лагерной
иерархии: блатной, приблатнённый,
авторитетный.

Словарь.



Выборы мэра Истомска в июне 1996 года означали прорыв очередного козла в общественный огород. Наиболее активны были четыре кандидата: действующий мэр-расхититель Козодралов, партайгеноссе СС Чернобровин, амнистированный взяточник Абсалямов, криминальный авторитет Макакин
Весомее были два кандидата – действующий мэр-казнокрад Козодралов и криминальный глава администрации Советского района Макакин. Между этими двумя и шла свалка. В ход шло все. Нанятые Макакиным журналисты сообщали о мэре Козодралове, что он туп и неотесан, зато хватательные способности имеет выдающиеся: из бюджета выгрызал всё, что мог заглотить, а фонд поддержки малого и среднего бизнеса весь использовался только для раскрутки частных фирм, в учредителях коих числился сам Козодралов.

Нанятые Козодраловым журналисты разразились серией материалов в СМИ о том, как глава администрации Советского района Макакин в юности был изгнан из медицинского института за неумеренное употребление наркотиков, был помещен на принудительное лечение в местную психбольницу. С экранов телевизоров козлодранцы демонстрировали и комментировали документы о наркомане Макакине, о его гомосексуальных подвигах, уголовное дело по карманным кражам Макакина, по квартирным кражам с его участием, о его судимости, о воровстве во время пребывания его на посту главы районной администрации, уголовное дело о изнасиловании Макакиным несовершеннолетней девочки… Это были документы, оспорить которые Мкакин не мог. На вопросы журналистов-козлодранцев Макакин отвечал столь увертливо, что понять что-либо из этих ответов было невозможно: опытный урка демонстрировал блестящие демагогические способности.
Макакианцы прорвались на телевидение и вывалили на оппонента свой воз дерьма: с экрана выступила старушка, чей садовый участок мэр Козодралов отобрал под строительство собственного коттеджа, крупным планом показали папку с начатым уголовным делом по факту воровства Козодраловым четырех миллиардов рублей бюджетных денег, потом продемонстрировали документ об амнистировании мэра. Козодралов имел глупость оправдываться – это роняло его имидж в глазах обывателей.
Но публичная потасовка конкурентов была только видимой частью предвыборного “у-шу”. Главные события проистекали “ниже ватерлинии”.
Как бы ни был изощрен в хватательности Козодралов, тягаться с Макакиным ему ему было безнадежно по одной причине – профессиональный уголовник Макакин был свободен в выборе средств, его “зондеркоманда” была организована по самой эффективной схеме: легальный верх и нелегальный низ. Наверху были известный в городе чиновник Макакин, посередине менее известный хозяйственник Хрюканцев, ниже – мало кому известный мелкий предприниматель Капитонов. Общение между ними было естественным и само по себе не привлекало никакого внимания. Если не знать, что в уголовном мире чиновник Макакин известен под кличкой Гнидор, Хрюканцев – Скот, а Капитонов – Питон. Что их легальные социальные статусы всего лишь прикрытие их основной деятельности – криминальной.
С рядовыми “работниками ножа и топора” контактировал только Питон.

Ещё весной на телеэкранах стали чаще обычного появляться разные сюжеты из религиозной жизни города, которые объединяла одна деталь: в них обязательно мелькал Макакин. Вот он принимает благословение православного батюшки во дворе Петропавловского собора. А вот он умно кивает имаму Белой мечети. Вот Макакин приветствует участников конференции общества “Сознание Кришны”. Вот он блещет очками из-за круглого лика улан-удинского буддиста Бояр-Жоргала, прибывшего в Истомск с культурным визитом. А вот Макакин возле ксёндза католического собора…

Единственная конфессия не была удостоенна вниманием еврея Макакина – иудейская. Ни в синагоге, ни на еврейских тусовках города Макакин замечен не был.
А когда настало лето, телеоператоры стали неназойливо, но непременно крупным планом показывать громадный православный крест под воротом демократической распашонки Макакина. Не настолько громадный, чтобы его носителя можно было принять за священника, но достаточно объёмный, чтобы носителя нельзя было отнести к рядовому верующему. Как лычка у амбициозного ефрейтора: много шире ефрейторской и чуть-чуть уже старшесержантской.
Когда Хрюканцев впервые увидел этот крест на шее подельника, он заржал по-скотски гулко:
-Бу-о-о-о-о! Клёвая крестовина!
-Ша, Скотик, - поморщился Макакин. – Придержи ботало. Надо будет, на тебя чалму нахлобучим. Не забывай, что основная масса избирателей в городе – православные. Пусть видят, кто идёт в мэры. И татары пусть видят, кто показывает веротерпимость.
-Ну, ты голова. Это дело надо отметить…
Друзья-шприцевики ширнулись “по-человечьи” опиухой, и одновременно испытали “приход”:
-А-а-а… - томно выдохнул Макакин, и принялся тереть ладонями резко покрасневшее лицо. – А-а-а… хорошо…
-О-о-о… - радостно заулыбался Хрюканцев, мигом побуревший до свекольного цвета. – Ка-а-а-а-йф…


Был обеспокоен предстоящими выборами и поэт Пимычев. Он давно вынашивал смелый план: превратиться из рядового гражданина города Истомска в гражданина почётного. Это разом повысило бы его социальный статус и принесло ощутимые льготы. Членам “Почётного легиона” городская казна оплачивала коммуналку, проезд в общественном транспорте и т.д.
Втайне от коллег творец уже проделал подготовительную работу по получению звания. Были подготовлены многочисленные справки, акты, заявления, ходатайства, протоколы, анкеты и т.д. и т. п. Весь пакет драгоценных документов давно был подсунут на рассмотрение мэру Козодралову. А тот всё никак не удосуживался принять ожидаемое решение. И дотянул до самых выборов-перевыборов. После них мог придти к власти другой, и все пимычевские усилия приобщиться к “почётному легиону” могли пойти насмарку…
Он психовал. Надо было как-то напомнить о себе, но сделать это надо было не самому, а с помощью кого-то. Лучше всего была бы статья в газете, посвящённая жизни и творчеству поэта Пимычева. Перебрав в памяти имена знакомых газетчиков, он отмёл их: ничего выдающегося никто из них о Пимычеве не написал бы – стихи были из тех, что обычно писались к официальным мероприятиям и читались только самим автором в колхозных клубах, домах культуры и школах. И тогда дед вспомнил о председателе городского общества книголюбов Шереметьеве. Вот кто мог восславить поэта-земляка! Позвонил ему. Тот разочаровал:
-Не близко мне ваше творчество…
-Ну, так почитай внимательно.
-Читал.
-Ну, и что?
-Ничего. Ноль эмоций. - Признался книголюб.
-Не понравилось?
-Причём тут понравилось или не понравилось…
-Но читать можно? – домогался Пимычев.
-Читать можно даже инструкцию по применению мухобойки.
-Ну, хоть для гонорара тиснули б несколько строк о моём творчестве!
-В смысле, вы мне заплатите?
-Почему я? – Обиделся поэт. - Редакция!
-Редакция платит авторам гонорары в размере стоимости трамвайного билета!
-Ну, иногда можно и из альтруизма что-то тиснуть в газете.
-Можно. Да зачем вам такая публикация? Что она изменит?
И тут Пимычева прорвало:
-Всякие козлы считаются почётными гражданами Истомска, гребут льготы, а мне – хрен в сумку!? Я поэт! Здесь родился!.. Прославлял свой город!.. И никаких льгот!..
-Странно… - пробормотал книголюб. – Раньше почётные граждане не льгот от города искали, а наоборот на свои деньги что-то значительное для города делали…
-Да были б у меня деньги, я б такого натворил!.. – психанул Пимычев. – Век не забыли б меня!..
-Не сомневаюсь. – Подтвердил Шереметьев.


Макакин, Хрюканцев, Питон незадолго до выборов обсудили расклад сил и пришли к выводу, что “парламентские” меры воздействия на конкурентов исчерпаны и пора переходить к “мокрым процедурам”.
Через несколько дней на загородной трассе “мерседес” Козодралова врезался в трактор К–700. До своей дачи Козодралов не доехал полверсты. Козодралова вытащили из “автогармошки” и отправили в реанимацию. Злополучный “кировец” оказался угнанным с территории коммунхозовского гаража неизвестно кем и когда…
Подбивая итоги, Макакин со Скотом констатировали, что Питон подобрал плохого исполнителя – недавно освободившегося из “зоны” Семгу: не мог довести дело до конца, словно руки у него из ж…растут. Фактически было сделано лишь полдела. Козодралов мог скоро очухаться и успеть поучаствовать в выборах.
А на другой день разразился скандал: депутат облдумы Щелевский, бывший “губернатор”, выступил с публичным заявлением о “макакинском” и “хрюканцевском” следе в происшествии с Козодраловым и пообещал обнародовать доказательства…
У Макакина со Скотом похолодели спины.
Триумвират Гнидор-Скот-Питон вечером того же дня обсудил ситуацию и пришёл к единогласному решению: экс-губернатора надо убрать немедленно.
На другое утро Игорь Щелевский был застрелен возле своего дома.
Исполнителя Семгу Питон “обезвредил” в тот же вечер лично: выстрелил в затылок и скинул в Истомь ниже коммунального моста.

Понос прохватил Макакина не по чрезвычайным обстоятельствам. Понос случался всегда, когда он брал паузу в употреблении наркотиков: в изнуренном организме начиналась перестройка. Нынче он засел на горшок с утра, к полудню не мог от него оторваться: несло и несло. Жена напоминала о том, что он не один в доме, но все всуе.
-Тебе русским языком говорят: вылазь! - вскипела она.
-Прикуси язык, дура! – простонал он из-за сортирной двери.
-Ты, Гнидор, так и выборы просерешь! - не осталась в долгу Рахиль Израилевна, в миру именуемая Анастасией Степановной, - нашел время кумарить! Ширнись по-человечьи и не воняй раньше времени! Принести машину ?
-Тащи, - прокряхтел измученный ломкой Макакин.
Рахиль-Анастасия принесла уже заряженный “пятикубовый самосвал” – шприц объемом в пять кубических миллилитров. Шура поразглядывал исковыренные на руках вены, соображал, куда воткнуть иглу.
-Тычь в конец! - брюзгливо посоветовала жена, - в первый раз, что ли!
Макакин выбрал на тряпкообразном половом члене более или менее “живое” место и всадил иглу.
- Очухивайся и за дела! – зудила жена. - Твои кенты уже все телефоны оборвали, ждут не дождутся, когда ты раскумаришься.
Кандидат в мэры “Истомских Афин” посидел на горшке еще малое время, дожидался “прихода”, облегченно выстонал: “О-о-о…”
Теперь можно было приобщаться к общественно-политической деятельности.
Шура стал одеваться. Повесил на шею огромный крест на цепи. Надел рубаху и перед зеркалом отрегулировал раскрытие ворота так, чтобы суперкрест и сильно не высовывался, и совсем не прятался.
Хороший приход опийных сил испытал кандидат в мэры, хотелось петь.
-В этой стране мы всегда будем в дамках! – Сообщил он жене. – Славяне даже богов своих предали, в Византию ездили, как на базар – новую религию подбирать! А там тоже наши люди. Представляешь? Христа им впарили. Хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе…

Опий преобразил измождённого кандидата, у него залоснилось жёваное лицо с мешочками отвисшей кожи. И голос окреп.
-Лезь в ванну, народный избранник! – заторопила жена. – От тебя таким говнищем несёт…
В ванне на Шуру нашёл пафос реализма.
-О чём беспокоишься? Мы же в умном городе живём! – укорил он жену. – За всё заплачено, народу осталось только проголосовать так, как ему угодно – на результат это не влияет. Пусть бараны думают, что они решают. Я им сена пообещаю. Потом скажу, что сено кончилось! Поставщики подвели. Пусть пока на подножном корму перебьются. Посулю двойную пайку при следующем поступлении…

Потасканное макакинское лицо вновь замелькало на экранах телевизоров, на страницах газет и заборных плакатах. Предсмертное выражение этого лица навевало на отчаявшихся сибафинцев смутные надежды хоть на какой-то просвет в беспросветной жизни: может быть этот, стоящий на пороге вечности страдалец способен на что-нибудь нехватательное.
Гнидор парил. Его облегченный после многодневного поноса организм благодарно реагировал на обычную дозу героина: хотелось летать. Он говорил, говорил, говорил, говорил… С заборов, газетных страниц, из эфира на обывателя зырил лик кандидата Макакина в сопровождении неувядаемого слогана «умному городу – умного мэра!»
Несло Макакина, как из гидранта.

Он вовремя оказался на нужном месте: предвыборная грызня вступила в завершающий этап. Денег макакианцы не жалели. Да и смысла не было их жалеть: попросту обложили всю подконтрольную торговлю дополнительной данью, и выколачивали её даже из тех, кому до сих пор удавалось отвертеться от бдительных очей рэкета. Торговцы, в свою очередь, дружно повысили цены на все товары: в итоге всё оплачивали те же горожане.

Рейтинг Макакина рос на глазах. Даже самые дремучие истомцы, которые недавно ещё ничего и не слышали о Макакине, теперь брали друг друга за пуговицы и сообщали друг другу же: “ Слыхал? Теперь вся надежда на Макакина! Из учителей! Этот наведёт порядок в нашем умном городе!..”

Через несколько дней макакианцы огорчились: Козодралов не только очухался, но и сообщил журналистам о своей готовности участвовать в выборах даже с “бриллиантовой ногой” – в гипсе…
Выборы состоялись в конце июня. Весть о победе Макакина прозвучала как гром в январе: не ждали… Прокозодраловский избирком немедленно признал результаты выборов недействительными “в связи с нарушениями закона со стороны команды Макакина”. Макакин подал в суд жалобу на решение избирательной комиссии.

Губернатор Истомской области Кох огласил свой кабинет воплем:
-Неужели трудно вам избавить меня от этой гниды Макакина!? Сволочь уголовная пролезла в мэры!.. Почти пролезла!.. Я, губернатор, государственное лицо, должен буду на равных сотрудничать с уркой!?.. А!!!???.. С Гнидором! О, майн гот, вы только вдумайтесь: с Гнидором!!!
Вопрос-крик адресовался троице, сидевшей перед ним: облпрокурору Сыроблюеву, начальнику областного УВД генералу Кечману, начальнику управления ФСБ генералу Запевалову. Номенклатурные “генералы песчанных карьер”, прошедшие огни и воды компартийного интриганства, дружно отвели взоры в стороны и молча смотрели каждый свои виды.

Губернатора не зря звали Поросёнком: розовый, не по годам обрюзгший немец во гневе становился кумачовым.
Генералы думали каждый о своём.

Начальник УВД Кечман думал о наивности Коха: неужели он всерьёз надеется, что главный мент губернии сдаст старого агента-осведомителя Макакина только потому, что на Макакине висит несколько уголовных дел? Словно Кечман сам не знает, когда Шурика надо закрывать. И надо ли вообще…Зарегистрированный в милицейской картотеке под кличкой Кацо, Макакин вполне доказал свою полезность. Во всяком случае, по уши в дерьме вымазанный Макакин-Кацо-Гнидор куда более выгоден в качестве мэра, нежели его конкуренты.

Прокурор Сыроблюев был солидарен с Кечманом. К тому же у прокурора имелось убойное досье на самого губернатора. Разница между Кохом-Поросёнком и Макакиным-Кацо-Гнидором прокурор видел лишь в том, что один уже побывал на нарах, а другой ещё нет.

А чекисту чистого толка Запевалову и вовсе было начхать на страданья губернатора. Хотя бы потому, что в служебном сейфе Запевалова ждали своего часа компроматы на обоих сидящих перед ним деятелей. Чекист считал, что кодла губернатора была под стать главарю: вице-губернатор Дрянников увёл в неизвестном направлении сорок миллиардов рублей федерального трансферта, вице-губернатор Рукавицин снял пять миллионов “зелёных” с тендера на разработку Мельниковского газо-конденсатного месторождения, вице-губернатор Глухарёв умудрился “приватизировать” полторы сотни самых продуктивных нефтяных скважин на разных нефтепромыслах области… А прокурор Сыроблюев в доле со всеми этими шустряками и обеспечивает им прикрытие.
Запевалов вообще не видел разницы между “гнидой” Макакиным и Кохом с Сыроблюевым: эти “три богатыря” в глазах чекиста были подельниками.

Губернатор докричал монолог и смолк, уставившись на прокурора. Прокурор снял очки и нерешительно пробормотал:
-Раньше надо было останавливать. Теперь любой наезд на него вызовет хай, в его же пользу и обернётся…
-Да уж, - пошевелил усами Кечман, - пустили козла в огород.
Запевалов отмолчался.
Когда генералы выходили из Белого Дома, главный чекист Запевалов ехидно спросил Кечмана:
-У тебя грудь не чешется?
-В смысле? – не понял милицейский шеф.
-Ты ж столько лет выращивал гниду на груди...
-Пошёл ты знаешь куда!?.. – осерчал было Кечман, но быстро перевёл стрелку, - ты бы своих гнид считал…

Федор проснулся на водокачке рано. Глянул в окно: погоды стояли лепые. Под окном блестела росой “копейка” в лучах восходящего солнца.
Хорошо-то как, осподи, подумал Федор. Взял гантели и махал ими, пока не изгнал сонливость. Умылся, напился чаю. Полагалось включить насосные агрегаты, но давление в сети было избыточным – выше восьми “очков”, – и Федор манкировал своими обязанностями. Включил телевизор. Посмотрел и послушал новости. Главная из них: кандидат в мэры Макакин оспаривает в суде решение избиркома о недействительности избрания его мэром…
Пришёл сменщик Ебуард. Фёдор завел “копейку” и покатил в сторону Солнечного. Вырулил на Алтайскую, возле церкви увидел Макакина, раздающего милостыню нищим. Федор притормозил, высунулся в окно машины и поприветствовал кандидата в мэры, по журналистской привычке не пропускать ничего интересного тут же задал вопрос:
–Очевидно господь бог должен помочь вам в одолении конкурентов?
–Конкуренты!.. – раздраженно заговорил Макакин, – это не конкуренты, а дерьмо собачье!.. Козодралов в нарушение всех законов истратил семь миллиардов бюджетных денег на свою предвыборную кампанию!.. Я это дело так не оставлю!.. Завтра суд!..

Для вынесения правильного решения по выборам макакианцами был нанят судья гражданской коллегии областного суда Толстозадов, откликавшийся на кличку Дядя Жопа.
Толстозадов долго, по-крестьянски обстоятельно пересчитал деньги, врученные ему доверенным лицом кандидата.
-Прибавить надо, - по-извозчицки сказал он.
-Сколько?
-Столько же.
-Борзеешь, дядя! - вытянулось лицо у доверенного лица.
-Овес нынче дорог, - парировал судья.
Доверенное лицо набрало нужный номер на мобильном телефоне, дождалось ответа и сокрушенно доложило в эфир:
-Шурик! Дядя Жопа базарит за двойную пайку.
-Заплати. - Приказал Макакин. – не проваливать же дело из-за жопы. Потом сочтёмся.
Тостозадов невозмутимо выслушал переговоры, не поведя ни ухом, ни рылом: знал себе цену.
Получил искомое и обнадежил:
-Годится. Сделаем.

Вечером судья Толстозадов отправился на дачу к своему старому товарищу, члену Конституционного суда Российской Федерации Полуведёрному. Член давно уже обосновался в столице, но при удобном случае охотно отдыхал в родных весях. Когда Толстозадов вылез из машины у полуведёрной дачи, увидел хозяина: конституционный член стоял на балконе мансарды с бокалом в руке и зычно кого-то приветствовал:
- Старый Поц! Сколько лет, сколько зим!
Под мансардой ему улыбался истомский спикер Мальцер.
-Рад видеть! Рад! - Отозвался Мальцер на дружеское приветствие. - Сто лет и сто зим!
Полуведёрный осушил бокал и заметил Толстозадова.
-Ура! – огласил он кедрач ликующим воззванием. – Действие второе, часть третья: те же и Толстожоп! Он же Дядя Жопа! Он же Гузно! Он же… Толстожоп, ты помнишь как мы тебя звали на первом курсе!? Забы-ы-л! Забы-ы-ы-ыл, старый …
Свои люди прибывали. Прибыл председатель областного суда Меринов, Полуведёрный встретил его особенно радостно:
-Мерин!.. Ты ли это!?..
-Я! Я!.. – улыбался старому сотоварищу Меринов.
-Посивел!.. Но копытами ещё цокаешь!?
-Любого затопчу! – Воссиял Меринов.
-Молодец! Крепкое ты животное!

Пир покатился вразнос…
-Какое время пришло, господа! – ликовал хозяин. – Какое время! Свобода! Демократия! Вот, сидим мы за дружеским столом и никакая партия нам не указ! Сами с усами! Как пожелаем, так и сделаем! На своём месте я хозяин! И я назначаю цену на свой товар! Я! Полуведёрный! Как я захочу, так и будет! Закон – это я, Полуведёрный!
- А на своём месте – я! – воспарил Толстозадов.
- Верно! – Подтвердил Полуведёрный. – Твоё кресло – твой прилавок!
- Вот я и трактую… - несло окосевшего Тостозадова. – У нас все равны?.. Считайте меня равноправным субъектом рыночных отношений! Есть спрос. Есть предложение. Они определяют цену… Объективный закон!
- Об этом ещё Маркс говорил! – Подтвердил Меринов. – Товар-Деньги-Товар! Вечная формула! Каждый участник процесса – хозяин того, что имеет. Чужого мне не надо, но своего не отдам! На своём месте я хозяин!
- А я на своём месте хозяин! – Встрепенулся спикер Мальцер. – И у меня тоже рыночное мышление. Ты меня уважишь, я тебя уважу! И мы будем уважаемые люди!.. Высший закон бытия! А конституция нам любая сгодится!..
За столом царило полное взаимопонимание.

Ближе к ночи Полуведёрный вновь нарисовался на балконе. Хватаясь за ускользающие от него перила, обратился к воображаемым слушателям с тронной речью:
-Ну, что, козлы!? Видали, как я гуляю на народные деньги!? Всё ясно?! Кому неясно, пишите заявление плюс две фотокарточки!.. Упеку, где никаких макаров не бывает! Забудете, как мать родную зовут!..
Конституционный член срыгнул внутреннее содержание на газон и вернулся к столу.
-Толстожоп, налей! – распорядился член. – Налейте всем! Выпьем за дружбу! Все пьём за дружбу! Один за всех и все за одного!
- Один за всех и все за одного!!!.. – Взревело застолье.
Выпили.
-А где Поросёнок? – вспомнил Полуведёрный. – Он что, меня не уважает?
-Уважает! – заверил спикер Мальцер. – Позже подъедет. Передал извинения за опоздание.
-То-то! – назидательно рыкнул конституционный член. – Не то заколем к октябрьским на сало…
Суд под председательством Толстозадова признал результаты голосования действительными.
Уголовник Макакин стал мэром города.
Свою тронную речь при вступлении в должность он завершил чистосердечным признанием:
- …я не пользовался бюджетными кормушками, как это делали мои конкуренты! Я выиграл выборы на народные деньги!

Все местные средства массовой информации, так долго и упорно купавшие Макакина в его собственном дерьме, дружно поздравили его с победой.
Больше всех старался “Вестник”, особо изощренно топтавший Макакина в продолжение всей предвыборной компании. Редактор Гнилов готов был собственным языком слизать с Макакина кал. Но новый мэр не принял знаки раскаяния: через несколько дней “Вестник” перестал получать от мэрии дотации “на поддержку прессы”, а это составило ни много ни мало – двадцать миллионов рублей в день.
Вызрел кризис жанра.
“Вестник” прочно сидел у мэрии в кармане, и, как карманная газета, всю предвыборную компанию славил мэра Козодралова, связывая свое благополучие с его мэрством.
Весть о победе Макакина произвела на Гнилова впечатление рухнувшей крыши. Участь Гнилова была незавидна: его “съедание” было делом считанных дней.
Воцарившаяся в мэрии кодла Макакина стремительно прибирала к своим рукам все дела: вылетели из мэрии заместители бывшего мэра, начальники управлений, начальники отделов. Шла тотальная чистка аппарата, люди Козодралова заменялись людьми Макакина.



Глава 89 Срулеада.

И товарищ Берия вышел из доверия.

Надпись на заборе.



Когда в сентябре 1996 года из водоканала выгнали Райкина, коллектив испытал недоумение: кодла Райкина сидела на водоканале так прочно, что отодрать ее от этой кормушки не представлялось возможным до самой биологической кончины Райкина и еще в течение лет после того…
Райкин ел водоканал, как короед рощу: смачно и неотвратимо. Тысячный коллектив не получал зарплату по несколько месяцев, а когда получал, то не всю сумму задолженности, а только за один месяц. В июне давали зарплату за январь. В июле – за март. В августе – за апрель. И так далее. Иногда выдавали просто часть месячной зарплаты.

Вырвав судом зарплату, отбираемую у него с апреля 1995 года, Федор другой зарплаты долго не получал. Теперь он мог расчитывать получить зарплату только со всеми вместе где-то в октябре-ноябре. Его это не устраивало, и в сентябре он снова обратился в Советский райсуд с иском к водоканалу: обязать того выплатить ему зарплату за последние месяцы.
Привыкший к судебной волоките, Федор был удивлен тем, что на сей раз все решилось в две недели: судья стремительно вынесла решение о выплате Угарову зарплаты, судебный исполнитель мигом устроила арест искомой суммы на счету водоканала, деньги перевели в местное отделение центробанка и выдали Федору чек…
Полтора миллиона рублей свалились, как выигрыш по лотерее.
Кодла расценила это как личное оскорбление.
–Что, Угаров, ты лучше всех? – на ходу бросил Райкин, когда Федор шел по коридору управления, – обнаглел!
Босс еще что-то высказал, но Федор не расслышал. Зато, зайдя в бухгалтерию, вполне расслышал недетский крик мадам Тэтчер:
–Вот он! Видали?! Судом вырвал зарплату! Все люди ждут, а он, видите ли, лучше всех, он ждать не может! Чо тебе тут надо!?
–Тебя и надо, заглянул в твой кабинет: тебя нет. А ты, оказывается, в бухгалтерии меня ждешь!
–Чего тебе еще? – насторожилась Тэтчер.
–Ты думаешь индексировать мне зарплату, удерживаемую тобой в течение года?
–Чего? Ты получил по суду все!
–За год инфляция какая была? – поинтересовался Федор.
–Знаешь что!?.. – озлилась Тэтчер, – катись к …
–Или подальше, – подала реплику Помойка, зашедшая в бухгалтерию вслед за Федором и слышавшая его диалог с Тэтчер.
–Обнаглел, – томно простонал из-за компьютера Мудник, – он единственный во всем водоканале получил зарплату за все месяцы и еще индексацию требует!
Федор понял, что дальнейший разговор бессмысленен. Он проехал до Советского суда и вручил очередной иск к водоканалу: об индексации зарплаты, удерживаемой водоканалом за год…
И сделал своим Ольгам подарок: заехал в оптовый магазин и на вырванные из водоканала полтора миллиона купил цветной телевизор “Фунай”. Привез “японца” домой, поставил в пустующей большой комнате на табуретку и включил. То, что увидел, ошеломило: яркость красок и четкость изображения были фантастическими. Возможно дело было в близости телецентра, возможно японские телевизоры и вообще были таковыми, но сознание, привыкшее к убогости совкового черно-белого “Изумруда”, отказывалось воспринимать как норму полноценное изображение. Особенно восхитил дистанционный переключатель режимов: можно было не вставая с места настраивать телевизор как угодно…
Федор почувствовал себя папуасом, нашедшим на океанском берегу пустую бутылку.
Он назабавлялся с телевизором и поехал в город за Ольгами. Сначала заехал в детский сад за Олей-маленькой.
–Угадай, что я купил? – спросил дочку.
–Чупа-чупс! – озарилась Оля.
–Не-а.
–Киндер-сюрприз!
–Не-а.
–А что? – заинтриговалась Оля.
–Не скажу, тайна.
–А ты скажи!
–Тайну-то? Тайну не говорят!
–Тогда я с тобой не играю! – заявила Оля
–А ты играй! – возразил Федор.
–И не буду!
–А ты будь!
–Ну, ладно, буду, – согласилась Оля, – только ты расскажи тайну.
–Погоди, давай маманю спросим, может она угадает, – предложил Федор.
–Давай! – согласилась Оля.
Они сели в “копейку” и двинулись к базару, расположенному в сотне метров от садика. Время близилось к девятнадцати часам, торжище заканчивалось, но народ еще густо слонялся между рядами торговых палаток, и Федор, заехав с проспекта Кирова, с остановками минут десять полз к середине базара, где стояла ольгина палатка.
–Маманя, угадай, что купил папа! – закричала Оля, высунувшись из окошка, когда машина приблизилась к Ольге на расстояние олиного крика, – маманя! Угадай! Быстро угадай!..
Люди оглядывались на крикунью. А Оля блажила по ходу приближения к материной палатке все настырнее:
–Маманя! Ты угадала!?
–Что? – спросила Ольга, когда машина поравнялась с палаткой.
–Папа купил тайну! Угадай какую!
–Погоди, сейчас погрузимся и тогда угадаю.
–Нет, ты сейчас угадывай! – потребовала Оля.
–Куклу Барби! – предположила Ольга.
–Угадала? – спросила Оля отца.
–Не угадала.
–А оно большое?
–Что?
–Что ты купил!
–Большое.
–Как что?
Федор задумался.
–Ну, как что?
–Как мир.
–А что такое мир?
–Все. Ты, я, мама, все люди, города, страны, океаны…
–А-а! Знаю! Ты купил счастье!

Рядом образовался главный энергетик Истомскводоканала Чернобровин.
–Здравствуй, Федор Михайлович! – возвестил он.
–Приветствую! – удивленно посмотрел на шефа Федор.
–Райкин, козел, меня уволил! – доложил тот.
–Поздравляю.
–Пока не с чем, я только еще подал в суд иск о восстановлении в прежней должности!
–Тебе не надоело?
–Что?
–Восстанавливаться.
–Вообще-то да…, но надо немного подергать Сруля за пейсы.
–Который раз он тебя увольняет?
–В четвертый. Три раза суд восстановил. Неужели сейчас проиграю!? – заулыбался Чернобровин, – а ты, Федор дуру спорол: нашел с каким дерьмом связаться!
–Это точно, – кивнул Федор, – один дерьмее другого.
–Ладно!.. – не смутился профессор, – зачем старое ворошить… Ты учти: шансов у тебя никаких!
–Спасибо за предупреждение.
–А я всплыву! – разулыбался экс-шеф.
–Дерьмо не тонет.
Профессор перестал улыбаться и ринулся в толпу.

Через некоторое время он появился на станции Алтайской во время дежурства Федора и довольно доложил:
–Ну, вот, Угаров, опять я твой начальник! Восстановил меня суд.
–Поздравляю, – усмехнулся Федор.
–Рано. – Построжел шеф.
–Почему?
–Вот тебя выгоню, тогда поздравишь! Ты что, думаешь я забыл про то, как ты меня в своем пасквиле разрисовал?
Чернобровин взял оперативный журнал и вписал туда: “Дежурный электрик Угаров Ф.М. находится на рабочем месте в нетрезвом состоянии. На основании изложенного отстраняю его от работы…”
У Федора вытянулось круглое рязанское лицо.
–Вот так, Федор Михайлович! – довольно заулыбался главный энергетик, – сейчас приеду в контору и подам официальную служебную записку директору о том, что здесь происходит…
И укатил.
Великое дело – благоприятный географический фактор: Федор дошел до расположенного рядом наркологического диспансера и прошел экспертизу. Получил справку о том, что трезв и вернулся на станцию.
Вовремя: следом на станции возник электрик Валера Посиненко, который выразил недоумение:
–А мне сказали, что ты валяешься пьяный и лыка не вяжешь… Сменить тебя послали.
Перекурили и Валера ушел, бросив на прощанье:
–Ты бы этому козлу Чернобровину хоть пинкаря для приличия дал.
–При случае…
Позвонил Аверин:
–Федор, что там произошло? Я только появился в управлении, тут уже о чепе на Алтайской шумят…
–Был Чернобровин, признал меня пьяным и отстранил от работы.
–А-а…
–Сходил вот, взял в наркологии справку о трезвости.
–Ясно…

На следующее дежурство Федора Чернобровин приготовил еще сюрприз. Едва Федор расписался в журнале о принятии смены, появился главный энергетик, распорядился:
–Угаров, ты отстранен от работы! В связи с тем, что не имел права принимать смену у своего брата Михаила Угарова: он не электрик, а машинист насосных установок без группы допуска! Все! Теперь допущу тебя до работы только после пересдачи экзамена! Если сдашь! Ха-ха-ха!…
Пересдавать экзамен по Правилам эксплуатации и техники безопасности Федору не пришлось: Чернобровина вновь уволили. Из-за чепе.
На Главной канализационной станции города отгорел один из двух питающих станцию кабелей. Дежурной смене полагалось немедленно переключиться на резервный фидер и работать в обычном режиме, пока аварийная бригада восстановит “прогар”.
Но тут показал характер главный энергетик Чернобровин: почему мы должны восстанавливать фидер!? А если он отгорел из-за повышения напряжения!? Тогда пусть восстанавливают его Электросети!..
Перепалка кончилась тем, что Чернобровин запретил запитывать Главную канализационную станцию через резервный кабель-фидер.
И город стал тонуть в собственном дерьме…
Двести сорок тысяч кубометров канализационных стоков ежесуточно перерабатывала ГКС. Теперь все эти “тысячи” заполнили и переполнили промежуточные резервуары в городе, выперли, как тесто из квашни, и хлынули “во все концы российской империи”…
Хай поднялся: в Москве услышали.
Мэр города Макакин в это время “шприцевался” вместе с Хрюканцевым далеко за городом в обществе себе подобных: собрались самые значимые криминальные авторитеты Истомска для решения текущих вопросов распределения сфер контроля – кому какой базар “пасти”, кому какое АО…
Когда Макакину по сотовому телефону доложили о чепе в городе, он вальяжно распорядился:
–Уладьте там сами, не отвлекайте меня по пустякам!..
Сходка продолжалась два дня. Когда “отцы города” вернулись в город, тот был залит зловонными стоками “по уши”.
Директор водоканала Райкин уволил главного энергетика Чернобровина так стремительно, что тот обрадовался:
–Сруль в приказе кучу ляпов натворил, любой суд меня восстановит!..
Суд восстановил.

Райкин считал себя “непотопляемым авианосцем”: везде у него все было “схвачено” и все “заплачено”. Поэтому он изначально с насмешкой относился к потугам нового мэра сковырнуть его с места:
–Еще ни одной макаке-полукровке не удавалось выдрессировать настоящего еврея. А наоборот – бывало. Ну, потренируйся…
Посмеивался.

Сруль погорел на мелочи.
В томный вечер бабьего лета, когда закончился рабочий день, и контора опустела, Сруль в своем кабинете “напрягал” расслабившегося Мудника.
В самый ответственный момент в кабинет вошла уборщица с ведром и шваброй.
–Ой!.. – сказала уборщица Мотя.
–Ах… – сказал бухгалтер Мудник.
–Пошла отсюда! – рявкнул Сруль.
Мотя пошла, и не просто пошла, а понеслась. Сбежала по лестнице на первый этаж, влетела в диспетчерскую и выпалила:
–Директор!..Там!..Ужас!..
–Что? Что случилось!? – загомонили присутствующие.
А присутствовало человек пятнадцать: диспетчеры, охранники, шофера и слесари аварийных бригад…
Заподозрив неладное, люди кинулись к директорскому кабинету. У всех одновременно мелькнули мысли о трагедии: директоров ныне стреляли по одному и скопом.
То, что водоканальцы увидели в кабинете, не соответствовало их чаяниям. Директор был жив и здоров, равно как и бухгалтер Мудник. Оба со спущенными штанами прыгали по кабинету в странной позиции: “передок” Сруля был как бы приварен к голой заднице Мудника, и в четыре ноги они выделывали па, не имеющие аналога в классической хореографии.
–Сиамские близнецы! – воскликнул охранник Сидоров.
–Обалдеть можно… – начала краснеть диспетчер Ежикова.
–Склещились, курвы! – засмеялся слесарь Ухов.
Смотреть на “танцоров” было сначала весело, потом надоело.
–Сейчас скорую вызову! – сжалился находчивый слесарь Ухов, и кинулся к телефону.
–Не надо!..Не надо!.. – сипло завскрикивал Сруль, судорожно пытающийся выдернуть из клоаки бухгалтера свое “достояние”.
Слесарь уже кричал в трубку:
–Скорая!? Из водоканала это! У нас тут чепе!.. Чепе: два пидараса склещились! Что!? Да не издеваюсь я! На самом деле склещились! Вон они возле меня прыгают!.. Очко заклинило у нижнего! Да, верхнему конец защемило! Не верите!? Да, запишите, запишите мою фамилию: Ухов! Да, У-хов! Ну, тогда сами перезвоните диспетчеру! Она тут! Передать ей трубочку?
Диспетчер Ежикова взяла трубку, растерянно забормотала:
–Да… Да, тут они…На самом деле…Не знаю, с перепугу наверно…
–Дверь открыта была, – оправдывалась Мотя, – не заперта, я и вошла…
–Да помолчи ты! – обернулась к ней Ежикова, – я ж со скорой говорю!
Бригада скорой помощи примчалась, как за углом стояла. Более того, глянуть на редчайший клинический случай примчалось еще несколько бригад скорой помощи, по радио оповещенных коллегами…
–А я чо, я ничо, – продолжала бубнить уборщица Мотя, подавленная шквалом событий, который она вызвала нечаянно, – дверь раз не заперта, я и зашла… А по мне дык пущай оне хучь чо выделывают…
Через час новость знали все дежурные смены водоканала. Через полтора – весь город.
Когда весть дошла до мэра, тот облегченно вздохнул: “ Сруль в жопе…”
Остальное было делом техники. Мэр вызвал редакторов средств массовой информации и дал установку:
–Директор водоканала Райкин компрометирует муниципальную власть своими аморальными выходками. Господа, я ни в чем не обвиняю голубого Райкина. У нас демократия, он волен делать все, что угодно. Но не публично же совокупляться!
Началась кампания.

Сруль кинулся к прокурору области Сыроблюеву.
Сыроблюев посмотрел на недавнего друга-подельника, как на карточный “отбой”, брюзгливо попенял:
–Угораздило тебя на рабочем месте в дерьмо влезть… Чем теперь отскоблишь? Весь город только о тебе и говорит…
–Плевать на весь город! – злился Сруль, – Ты Шурику прижми хвост, чтоб не очень-то раздувал свое кадило!
–Поздно, – поморщился прокурор.
Он не стал расшифровывать недавнему подельнику это “поздно”, ибо списал его уже в момент смены городской власти: знал о неминуемом съедении Сруля “семьей” Шуры Макакина и без колебаний перешел на сторону Шуры и Ко. Именно Сыроблюев санкционировал возбуждение уголовного дела против Сруля. И прикрыл дело, считая, что Сруль понял все правильно и отцепится от водоканальской кормушки добровольно. Сруль не понял намек. Или не захотел понять, расчитывая и дальше играть на замаранности областного прокурора…
Переиграл.
Завели новое дело.
Группа оперов проверила обстоятельства возведения в заповедном месте трехэтажного особняка Сруля Зямовича Райкина и одновременно произвела обыск в его служебном кабинете. При обыске из служебного сейфа Сруля извлекли семь миллиардов рублей рублей – больше полугодовой зарплаты всего водоканала. Происхождение денег на строительство особняка, его стоимость и обстоятельства выдачи документов на право строительства в заповедном кедраче были покрыты “темным лесом…”
Сруль возмущался:
- Мерзавцы фабрикуют дело против честного человека! Это тридцать седьмой год! Антисемитизм! Оскорбление чести, достоинства и деловой репутации! Я это так не оставлю!..
Но он уже все понял. Когда прокричался, позвонил Сыроблюеву:
–Может лучше мировое соглашение?
–Может быть. – Проникся прокурор.

В актовом зале “водоканала” народу собралось “под завязку”: всем было любопытно понаблюдать за экзекуцией над Срулем, еще недавно непотопляемым, как унитазный поплавок.
Мэр Макакин хвалил Райкина за его вклад в развитие водосети и сожалел, что новые экономические условия не дали Срулю в полной мере показать свой талант и, как вынужденную меру, приходится применять рокировку: Райкин с должности директора водоканала снимается и выводится в кадровый резерв мэрии, директором водоканала назначается инженер-коммунальщик Хрюканцев, которого предлагается любить и жаловать.
За столом президиума, торчащем посреди сцены, произошло шевеление, и на обозрение публики поднялся рослый мужчина при усиках “а ля Адольф” и животике рюкзаком: как арбуз проглотил. “Адольф” кивнул залу и пошел к трибуне говорить тронную речь.
–Товарищи! – начал он, – муниципальное предприятие “Водоканал” испытывает временные трудности. Коллектив полгода не получает зарплату, нет денег на приобретение материалов, оборудования…
–А на бетонные панели денег хватило! – крикнули из зала, – вон какую гору навозили!
–Что за панели? – насторожился Хрюканцев.
–Сруль собрал по взаимозачету с должников штук семьсот бетонных панелей! – наперебой завопили водоканальцы, – говорил, что забор будет строить вокруг всех объектов! Четырехметровый!.. А сам из панелей стал строить гаражи и продавать их!.. Уже штук тридцать возвел!.. За водоканальский счет!.. Мол, денег за воду не платят, отдают панелями и кирпичем!.. Куда их девать? Зарплату панелями не выдашь!.. Ну и прихватизирует их Сруль!..
–Да!? – удивился Хрюканцев, – и много еще осталось их?
–Мно-ого! – взревел зал, – до небес куча! И еще везут и везут!.. На хера нам эти кучи!?..
–Стоп! – поднял руку в как бы партийном приветствии Хрюканцев. – А забор разве не нужен? Или у вас изжиты факты хищения общественной собственности? А!?
Коммунальное хозяйство города – большая деревня: в рядах водоканальцев уже порхало прозвище Хрюканцева – Скот. “Донесло сарафанное радио, – тихо стервенел Хрюканцев, – ну, я покажу скота…”
–Воруют!.. – вякнули из зала, – как без этого!..
–Вот видите! – воодушевился Скот, – Значит панели нужны! Дело не в них, а в том как с ними обходятся!
–Что же получается, за нашу зарплату взяли бетонные плиты, а нам хрен?! – выкрикнули из зала, – жрать нечего, а забор за наши деньги возведут?!
–Возведу! – разгневался Хрюканцев, – и по верху проволоку под током пущу! Высоковольтным! Чтоб неповадно было растаскивать предприятие! Привыкли тащить все, что ни попадая, а потом зарплату требуют!.. За что зарплату? А!?
Зал обомлел. Во внезапно наступившей тишине слышно стало подколодное шипение мэра, сидевшего рядом с трибуной: “…Вольдеморд, …твою мать, ты какую … несешь!.. Скажи им, что зарплата будет!..”
Он забыл, что рядом торчит еще один микрофон: зал все слышал.
Зал обомлелыжды обомлел. Мэр снял очки, протер их галстуком, снова надел и уставил в зал свое жеванное лицо с отвисшей нижней губой.
–А зарплата что ж, – резко сменил тональность Вольдеморд Хрюканцев, – зарплата будет! Как же без зарплаты!?
Макакин встал, подошел к трибуне, отодвинул Хрюканцева и сообщил в микрофон:
–Для выплаты вам зарплаты мэрия дает водоканалу ссуду в четыре миллиарда!
–А что мешало раньше дать деньги!? – спросили из зала.
–Ну… – замялся мэр, – опасались нецелевого использования средств.
–То есть Райкин их украл бы, поэтому ему денег не давали! А Хрюканцев не украдет, ему и дадут. Так, что ли!? – прорицал настырный оратор из водоканальских рядов.
–Не украдет! – заверил мэр.

Еще только заступив в должность мэра, Шура Макакин сразу добился возбуждения прокуратурой уголовного дела против Сруля и его кодлы по фактам хищений. Шура тогда вызвал к себе Сруля и без обиняков предложил:
–Ты добровольно уходишь из водоканала, я добиваюсь прекращения уголовного дела против тебя. Иначе грызть тебе сухари на южном берегу Ледовитого океана.
Райкин ехидно посмотрел сквозь очки на новоиспеченного мэра, пошевелил усиками и неторжественно посулил:
–Мой милый, если я пойду под суд, то столько за собой потащу, что мало даже тебе не покажется. Ты первым со мной пойдешь! Как подельник. Забыл, какие верёвки плёл, когда был главой администрации Советского района? А я не забыл. Так что, мой мальчик, не дергайся.

Сруль не предполагал, что Шура придет в мэрию с уже сформированной собственной кодлой и подковерных схваток с козодраловской кодлой, оставшейся в мэрии после ухода самого Козодралова, не будет: Макакин просто сменил прежнее руководство аппарата на свое, и Райкин завис.
Директорское кресло из-под Сруля выдернули, как табурет из-под вешаемого.
И немедленно против него возбудили очередное уголовное дело.
Но Сруль не пропал, ценой больших денег он вылез из петли Уголовного кодекса, и “ушел в лога”: затаился в частной фирме на окраине города, возглавляемой давним подельником…
Тэтчер-Колбасенко успела смыться из водоканала сама, и уголовное дело против нее было прекращено одновременно с уголовным делом против Райкина: их дела были неразделимы, как сиамские близнецы.
Помойке с Мудником бежать было некуда. А скоро выяснилось, что бежать им куда-либо и не надо: новый директор принял их от прежнего, как инвентарь, и сразу стал использовать по назначению…
Расстегивая ширинку на новом боссе, Кошадрина пыталась обставить процесс томной романтичностью, но Скот пресек это на корню:
–Слушай Изольда, без тебя, как без помойного ведра, в хозяйстве не обойтись, поэтому я тебя здесь и оставил! Исполняй свою функцию и не … мне мозги! Ясно?
–Ясно, – прониклась Изольда Кошадрина, в миру именуемая Помойкой, и “приступила к исполнению”…
С Мудником было еще проще. Трепещущий педераст был “использован” вообще без комментариев, и еще не успел надеть штаны, как получил вводную:
–Будешь возникать, вылетишь отсюда в шесть секунд. А теперь – пшел вон! Понадобишься, вызову.
Никакой лирики не дождались от Скота.
Наследство Райкин оставил ему подходящее. Вольдеморд вполне оценил, насколько трудно было Срулю отрываться от водоканальской кормушки, когда стал выяснять отношения с фирмами-посредниками, обосновавшимися над его кабинетом в третьем этаже: при любом раскладе вырисовывалось “золотое дно…”
–Не пробзди! – предупредил Вольдеморда Шура Макакин, – такие кормушки два раза не выдаются.
От каждого кредита, предоставляемого мэром водоканалу, мэр имел свой “процент”. Как и со всех других муниципальных структур. Как обналичить эти кредиты и дотации и распределить их “по-справедливости” – было основным делом получателей муниципальных щедрот.









Глава 90 Совестливый Урод.

Друг в беде не бросит, лишнего не спросит,
вот что значит настоящий верный друг!

Песня.



Сожалел Макакин, что поздно пришел во власть: столько времени упущено, столько возможностей. В пятьдесят лет он достиг всего лишь мэрства в заштатном сибирском городе. Степа Кудакшин – щегол по сравнению с ним, и уже депутат Госдумы России! Председатель думского комитета!.. А тут…
А тут были огорчения. Жена вела какую-то свою личную жизнь, муж, импотент-полумужик, с его наркотическими грезами, ей давно был неинтересен, жила с ним в одном доме только из-за детей. Дети выросли. Сын в гешефты погрузился, от родителя ему нужны только деньги-деньги-деньги и блат. Дочь вышла замуж и от отца требует того же: денег и покровительства – больше ей ничего не надо…
От печальных мыслей его отвлек приход Скота – директор водоканала заходил к Шуре по-свойски, без предупреждения.
Друзья закрыли дверь на ключ, и Шура вынул из кармана заветную коробочку с “заряженными” шприцами.
“Дюзнулись”…
–О-о-о… – полушепотом прошептал Хрюканцев, – хорошо-о-о…
–Ка-а-а-аф… – подтвердил Шура.
И жизнь сразу обрела восхитительные черты! Все вокруг было уютным и радостным. Макакин закурил, прошелся по кабинету, задержался у окна и глянул вниз: там колготились очередные пикетчики с плакатами на шеях: “Отдайте нашу зарплату!”, “Требуем социальных гарантий!”, “Голодный врач – плохой врач!”, “Голодный учитель – позор для власти!”… Какая-то дама держала плакат с надписью: “Остановить наркоманию!”
–Дура, – тихо засмеялся мэр, – Скотик, иди сюда, глянь на этих баранов!
Хрюканцев подошел к окну, посмотрел на пикетчиков, хохотнул как хрюкнул:
–Б-у-у-о-оа-а!..
–Сказать надо что-нибудь этому стаду! – воодушевился Шура и отворил окно.
С проспекта в кабинет хлынул такой мощный поток шума и лязга от автобусов-тролейбусов-легковушек, что никто бы ничего не расслышал.
–Народ! – развеселился раскумаренный мэр, – я вас в рот! И справка вот!

Чрезвычайное заседание “антифашистского комитета” по случаю изгнания Сруля из водоканала состоялось у Сруля дома.
–Увольнение Райкина – происки антисемитов! – брызгал слюной бегающий из угла в угол старичок Бундерс, – дискредитация по национальному признаку!.. Я немедленно вылетаю в Израиль и ставлю вопрос на кнессете!..
–Я вылетаю в Страссбург и ставлю вопрос о нарушении прав человека! – бубнил Боб Кронштейн, погладывая фиксами свою “карло-марксовую” бороду, – сегодня антисемиты напали на Райкина, завтра они возьмутся за наш комитет, послезавтра начнутся погромы!.. Это надо немедленно пресечь! Остановить безумие!..
–В этой стране невозможно жить честному еврею! – сокрушался Бундерс. – Это страна дураков! Вы подумайте: я кормлю мясом водоканал и еще несколько муниципальных учреждений. А вчера меня вызывают в прокуратуру и предъявляют обвинение, что я поставляю в город падаль! Да еще по цене вдвое выше рыночной! А где доказательства!? Где они, спрашиваю я!? Их нет!
–Антисемитизм! Чистой воды антисемитизм! – мрачно подтвердил Боб.
–Я о том и говорю! – взвизгнул Бундерс. От переизбытка страсти изо рта у него вновь потекли слюни. – Зачем этот наезд на старого труженика Бундерса!? Что надо прокурору от старого Бундерса? Денег? Так бы и сказал сразу!
–Дал? – спросил молчавший до сих пор Сруль.
–Дал! – пожал плечами Бундерс, – жалко что ли, этого добра? Перевел на счет прокуратуры спонсорскую помощь – сто миллионов. Подумаешь, еще полгода мои колхозники без зарплаты посидят… А те сто миллионов мне дадут тыщу процентов прибыли: вложения в органы – лучшее вложение денег!.. Но ведь с какой мордой он на меня наезжал! Колымой пугал! Меня! Орденоносца! Чуть ли не героя труда!.. Антисемитизм, антисемитизм в чистом виде!.. Завтра же вылетаю в Израиль!

Федор написал несколько жалоб: председателю Октябрьского райсуда, райпрокурору, председателю облсуда, облпрокурору о нарушении процессуальных сроков рассмотрении дела. Ответа не было. Пошел на прием к председателю Октябрьского суда Уродову.
Уродов выслушал посетителя и развел руками:
–Суды завалены делами, увы, приходится невольно нарушать сроки рассмотрения дел. А вам не о чем беспокоиться, вас же не гонят из квартиры, живите и живите!
–Я работать не могу из-за всей этой нервотрепки то с водоканалом, то в судах, – подосадовал Федор, – больше года уже!
–А кто вам мешает работать? – удивился Уродов.
–Я писатель, и не могу писать, пока не прекратятся бесконечные дерганья из-за квартиры, это отвлекает, понимаете?
–Что тут непонятного! – на жирном лике Уродова замаслилась довольная улыбка, – конечно понятно, отвлекает! А вы не думайте! Вы пишите! Пишите! Пишите и не думайте! Ха-ха-ха!.. Пишите!..
Федор удивленно посмотрел на сужителя Фемиды. Уродов совсем развеселился:
–Знаете, что я вам скажу, Федор Михайлович? Не знаете! А я вам скажу: вы лучше вообще ничего не пишите и ничего не думайте! А!? Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.. – прохрюкал он откинулся в кресле и, развеся руки плетями ниже подлокотников.

Гарант Конституции, президент Российской федерации Ельцин всенародным голосованием был избран таковым на второй срок. Старец передвигался на экранах телевизоров без посторонней помощи, и это вызвало подозрения, что он удержится на них до двухтысячного года.
Крики оппозиции о том, что президентом не может и не должен быть смертельно больной человек, неадекватно воспринимающий реальную действительность, энергично опровергались СМИ. В газетах густо шли материалы о бодром состоянии духа и тела президента, фотоматериалы свидетельствовали о том же. Вот президент с улыбкой на устах намертво вцепился в теннисную ракетку, и видно, что окружающие его соратники не поддерживают президента – сам стоит.
Телевидение показало серию сюжетов, если не прямо, то косвенно подтверждающих то же самое. Вот президент в “адидасовском” спортивном костюме перемещается в пространстве по какой-то лужайке, обрамленной соратниками в деловых смокингах. Вот он обедает /или ужинает?/ в кругу семьи: сам ест!.. Вот он принимает премьера в больничной палате, куда возлег в связи с “легкой простудой”; звука нет, но комментарий телеведущего подтверждает то, что видно невооруженным взглядом: Ельцин это, а не Ким Чен Ир! И обсуждаются не идеи чухче, а дела государства российского, ибо оператор ненавязчиво крупным планом выхватил из окружающего антуража какой-то документ с “шапкой” – “Президент Российской федерации”, бошюру “Конституция Российской Федерации”. Да и премьера Черномырдина с корейцем не идентифицируешь… И только когда на короткое время в конце эпизода включили звук, и реплики собеседников пошли в эфир, возникло ощущение, что это иностранцы: говорили косноязычно, странными междометиями, перемежаемыми э-э-э…мэ-э-э… – трудно давался русский язык российским правителям.
“Теперь и подавно зарплат не видать до конца года! – кричала оппозиция, – все деньги вбухали в предвыборную кампанию!..”

Снова состоялось судебное заседание по выселению Угаровых. Судья Свинякова и два древних заседателя долго о чем-то бормотали между собой, восседая на авансцене за громадным столом. Не смотрели в зал.
Зал был огромен, нетипичен для судов. В этом зале можно было проводить процессы масштабом не ниже Нюренбергского, и даже вешать обвиненных прямо тут же: высоко над головами в железобетонных коробах перекрытия торчали металлические петли.
При социализме в этом здании дислоцировался райком КПСС, и зал этот был залом заседаний, тоже нетипичным, ибо типичные райкомовские залы были скромнее. А этот отгрохали в последние годы правления генсека Брежнева, когда партстарец уже не мог адекватно воспринимать действительность и реагировать на нее адекватно. Тогда и исхитрился Кировский райком, самый престижный в городе, переплюнуть всех и возвести это здание “без стекла и бетона” на главном проспекте города. И когда саморазогналась в 1991 году КПСС, на волне перемен растерявшиеся власти отдали здание Октябрьскому райнарсуду. Потом хватились, да поздно…
В левой стороне зала сели выселители: юрисконсульты “водоканала” Помойка-Кошадрина и мадам Гаврюшкина, бухгалтер Мудник.
Выселяемые Угаровы сели по правую сторону зала.

Началось заседание. Когда судья закончила вступительную часть и спросила, есть ли у сторон ходатайства, заявления, встала Помойка и огласила свое ходатайство:
–По семейным обстоятельствам мне необходимо немедленно выехать из города. Представлять истца может второй юрисконсульт водоканала Гаврюшкина…
Судья Свинякова удовлетворила ходатайство, и Помойка вышла.
–Юрисконсульт Гаврюшкина, – обратилась Свинякова к второй представительнице водоканала, – у вас есть доверенность?
–Есть, – мадам Гаврюшкина подошла к судейскому столу и положила перед Свиняковой доверенность.
–Еще есть ходатайства, заявления? – спросила судья.
–Есть. – Встала Гаврюшкина. – Я ходатайствую о перенесении судебного заседания на другое число, так как директор не разрешил мне участвовать в процессе без Кошадриной. Надо дождаться, когда вернется Кошадрина, ей директор поручил представлять водоканал.
–А когда вернется Кошадрина?
–Через месяц, она в отпуске. А я не могу…
–У вас генеральная доверенность от водоканала, и вы не можете участвовать в процессе? – спросила Свинякова, как бы удивившись.
–Не могу, – томно призналась Гаврюшкина, – директор сказал: пусть Кошадрина ведет.
Свинякова повертела генеральную доверенность, выданную юрисконсульту Гаврюшкиной на представительство в суде интересов “Водоканала”, повернулась к Угаровым, и сделала недоумевающий жест:
–Вот видите? Ну что тут делать? Придется отложить процесс…
Федор встал:
–У меня есть заявление! И ходатайство.
–Да, – кивнула судья.,-слушаем.
–Согласно статье 99 гражданского процессуального кодекса Российской Федерации дело должно рассматриваться не позднее одного месяца со дня окончания подготовки дела к судебному разбирательству. Досудебная подготовка закончилась в апреле. Сейчас октябрь. Суд нарушает требования процессуального закона к срокам рассмотрения дела. Заявляю свой протест по этому поводу. И ходатайствую: начать рассмотрение дела сейчас.
Судья Свинякова посмотрела на ответчика Угарова сквозь очки, ухмыльнулась, заметила:
–Нарушаем значит?..
Она о чем-то пошепталась с дедами-заседателями и возвестила:
–Согласно статье 161 гражданско-процессуального кодекса Российской Федерации разбирательство дела откладывается в связи с невозможностью его рассмотрения в данном составе участников. О дате нового судебного заседания стороны будут извещены повестками…

Октябрьский райсуд прекратил судить. На двери появилось объявление: “В связи с отсутствием финансирования суд не имеет возможности функционировать. Приостанавливается рассмотрение дел на неопределенное время”.
В кабинете председателя суда совещались особо доверенные люди: Уродов, Свинякова, Кукарекина.
–Бастуем, пока не получим деньги на канцелярские расходы, – довольно усмехнулся Уродов.
–И на зарплату! – напомнила судья Кукарекина.
–Ну! – Вальяжно откинулся в кресле Уродов. – Не борзей. Нужна тебе твоя зарплата, как козе баян. У тебя с каждого дела персональная зарплата.
–Ну и что? – Разозлилась судья. – Положено – отдай!
–Ну-ну-ну! – Умиротворяюще поднял ладони Уродов. – Кто поверит, что мы за зарплату тут паримся.
Свинякова укорила Кукарекину:
–Не мелочись.
Председатель суда перешел к делу:
–Звонил директор фирмы “Курт”, обеспокоен остановкой дела по их иску к фирме “Сервис-Коммерсант”. Для него время - деньги, а рассмотрение иска затягивается…
–Сколько готов платить? – насторожилась Кукарекина.
–Полсотни.
–У-у… – разочарованно протянула Кукарекина, – тогда пусть ждет.
–Тысяч – баксов. – Сказал Уродов.
–О! – встрепенулась Кукарекина, – это уже разговор! Я беру это дело!
-Она берет! - встрепенулась Свинякова. - Ты что, лучше всех? Ты и так только что сорвала полста миллионов с пивзавода за удовлетворение их иска к энергетикам! Теперь моя очередь! Урод, отдай мне это дело!
Уродов почесал брюшко, задумчиво посмотрел на подельниц, нерешительно произнес:
-Может на пальцах кинем?
Дамы уставились на него выжидательно.
-А может мне самому взяться?
-Урод! Имей совесть! - Хором взвыли судьи. - Мы тебе и так с каждого дела отстегиваем! Весь банк сорвать захотел!?
-Тогда загадывайте, - он вынул из кармана монету, - кому орел, кому решка ?
-Мой орел! - крикнула первой Свинячиха.
-В-з-з-з…- закрутилась над судейским столом монета.
Выпала решка.
-Ох и сучка же ты, курочка Ряба! - Процедила Свинячиха и пошла прочь.
-Свинья чесотошная! - бросила ей вслед Кукарекина.



Глава 91 Операция «К».

Народ должен платить нам за всё: за разрешение жить,
за разрешение умереть, за разрешение работать, за
разрешение не работать, за разрешение строить, за
разрешение ломать… - он задолжал нам сразу и
навсегда! Мы – власть: что пожелаем, то с ним и
сделаем!

Крик чиновника на фуршете.



Два миллиона рублей на строительство киоска Федору занял Вадим. Условились, что деньги Угаровы вернут частями, первые пятьсот тысяч – после нового года.
Федор разведал, кто, где, почем продает металл и уже через несколько дней завез на водокачку стальные листы полуторамиллиметровой толщины, стальные уголки для каркаса. Спрятал все в закутках машинного зала, куда не ступала начальственная нога. Операцию «К» надо было проводить в два этапа. Сначала можно было заготовить материалы, раскроить их по размерам, отдельно сварить дверь, ставни, приделать замки, и так далее – то есть все подготовительные операции. То, что можно было сделать, не привлекая внимания начальства.
А собственно возведение киоска надо было совершать стремительно, ибо заметь начальственное око “использование производственных мощностей в личных целях”, неминуем был скандал со всеми вытекающими последствиями, и киоск мог был быть выброшен за территорию водокачки. Если его выбросят в незавершенном состоянии, пропали труды и деньги: доварить киоск было бы уже невозможно. Значит сварочная часть должна была быть закончена быстро. Тогда, даже если киоск выбросят с территории, его можно было дальше отделывать где угодно.
Размеры Федор замыслил минимальные: два метра ширины, три в длину и два “с копейками” в высоту. Заранее сварил крепкое основание из старых стальных труб.
Федор с братом Михаилом рано утром пришли на водокачку, переоделись. Сварочный аппарат был настроен с вечера, металл перенесен, задачи выверены.
Приступили. На готовое основание из стальных труб братья начали наваривать уголки каркаса, к которым затем будут приварены листы внешней обшивки…
Работали “не разгибаясь”.

Если бы Федору при социализме сказали, что он способен на такие вот трудовые подвиги. Теперь перед ним был неоспоримый факт: на асфальтированной площадке перед водокачкой, с утра еще пустынной, вечером стоял аккуратный металлический ящик размером 2 х 3 х 2,3 метра. В торце ящика имелась дверь, запирающаяся на внутренний замок. Лицевая часть ящика имела две большие ставни, открывшись, которые являли миру обширное окно. Закрывшись, ставни запирались изнутри и перекрывали доступ в киоск воровскому элементу. Сзади к киоску был приварен короткий кусок стальной трубы для кабеля.
–Теперь могут выкидывать строение с территории, – устало заметил Федор. - Обустроим где угодно.
–Да уж… – сказал Михаил, – не ожидал такой прыти…
–А говорили, руки у меня не из того места растут, – усмехнулся Федор.
–Жизнь заставит жопой гвозди дергать и шляпки не срывать, – отрезюмировал Михаил, – это тебе не романы писать.
–Да уж…
На другой день Федор вымазал строение голубой эмалью. На другой день – еще на один раз. Изделие обрело вид праздничной игрушки. Начальство ее пока еще не оценило.

Федор вертелся ужом. Утром вез Ольгу на базар, Олю в детский сад. Потом ездил по городу за товаром. По пути заглядывал в мэрию, собирал информацию о том, как оформить киоск. К вечеру заскакивал на водокачку и быстро делал что-то по обустройству киоска: сооружал пол, обшивал стены досками, забивал пространство между досками и металлом гофрированным картоном – рвал тарные коробки, в бесчисленном количестве привозимые с базара, прекрасный утеплитель. Сгоношил самодельные рамы для окна, застеклил…
Спешил: уж небо осенью дышало…
Первой инстанцией в киосковой эпопее был главный художник мэрии: он давал или не давал первый ответ на вопрос: быть или не быть киоску?
–Нет. – Сказал главный художник, когда Федор изложил ему свой замысел, – самодельные киоски мы постепенно убираем с городских улиц. Они портят эстетику города.
–Где же мне взять эстетичный киоск? – спросил Федор.
–Заказывайте мне проект, потом закажите на заводе…
–Во сколько это обойдется?
–Ну…если скромно…миллиона в двадцать два.
–Нереально.
–Вы коммерсанты! Хотите торговать, хотите и платить.
–Мы так же хотим торговать, как зек хочет баланды. – Сказал Фёдор. – Моя жена, инженер-конструктор, потеряла работу. Я – литератор, потерявший литературный заработок. Не коммерсанты мы. Просто ничего другого для добычи хлеба насущного нет. Жена догадалась что-то заработать торговлей, стоит под открытым небом, а мы тут рассуждаем об эстетике…
Главный художник, мужчина лет пятидесяти, с небыдловским лицом долго слушал Федора, поднял на него понимающие глаза:
–Ладно, поехали, глянем на ваш киоск.
На месте “преступления” он вышел из жигуленка, постоял возле киоска, покачал головой.
–Эх… – вздохнул он, – бывают, конечно, и хуже. Дам я “добро”. Как вы будете пробиваться дальше, уму непостижимо.
–Пробьюсь, – угрюмо сказал Федор.
–Двадцать семь подписей впереди, – сказал художник, – моя только первая. Ну, удачи вам…
После главного художника был главный архитектор мэрии. Он посмотрел на фотографию киоска, на эскиз, принесенные Федором, поморщился:
–Это не киоск.
–А что это? – поинтересовался Федор.
–Ящик железный.
Главный архитектор поставил свою подпись на проекте постановления мэра об установке киоска Угаровой Ольги Александровны, зажмурив глаза.
–Нате, – протянул он бумагу Федору, – я этого не видел.
–Я тоже, – кивнул Федор.
Две подписи на проекте постановления открывали длинный список виз, а Федор уже сейчас не верил в то, что он дойдет до конца списка. Сопротивление инстанций возрастало в геометрической прогрессии.
Районный архитектор, к которому Федор пришел с выкопировкой с обозначением места расположения киоска и проектом постановления, долго вертел в руках бумаги, потом посмотрел на Федора и спросил:
–Вы хоть представляете, сколько будет стоить ваша затея?
–Нет, – признался Федор.
–Тогда считайте, – он взял лист бумаги и начал в столбик писать на нем цифры; – за выкопировку и проект постановления вы заплатили триста тысяч, за землю с вас возьмут сразу триста тысяч, за лицензию на право торговли семьсот тысяч, госстандарт возьмет пятьсот тысяч, горсанэпиднадзор семьсот тысяч, пожарники – два миллиона, за подключение к электросети пять миллионов, минимум четыре-пять миллионов за кассовый аппарат, за договор со спецавтохозяйством для вывозки мусора и за контейнеры полтора миллиона… Сколько там уже?
–Шестнадцать миллионов сто тысяч рублей, – сказал Федор, в уме уже сложивший цифры, от которых у него зашевелились волосы на голове.
–Это еще не все, – продолжил районный архитектор.
–Подождите, – попросил Федор, – не могу осмыслить…
–И это только то, что официально! – довольно засмеялся клерк и бесовски подмигнул, – получить свое должны все заинтересованные стороны!.. Каждая подпись имеет свою цену.



Глава 92 Геббельсоиды.

Чем чудовищнее ложь,
тем скорей в неё поверят!

Геббельс.



Состоялось очередное заседание суда по выселению Угаровых из квартиры: в 10 00 оно началось, в 10 15 закончилось. Из пятнадцати минут заседания одну минуту судья Свинякова потратила на объявление заседания открытым, тринадцать минут она шушукалась с представительницей “водоканала” юристкой Помойкой, и еще одну минуту объявляла заседание закрытым в связи с неожиданно возникшими обстоятельствами.
–Сколько может стоять дело? – спросил Федор.
–А дело не стоит, оно идет! – возвестила Свинякова, – просто заседание переносится на другое время.
–Это издевательство… – пробормотал Федор.
–Не нравится? – заулыбалась судья, – вам предлагают подписать мировое соглашение, вы отказываетесь. Подписали бы, и на этом все давно кончилось бы.
–И сейчас не поздно! – встрепенулась Помойка, – вот, пожалуйста, подпишите и дело с концом, – она протянула Федору бумагу.
Это был уже знакомый договор купли-продажи трехкомнатной квартиры, составленный задним числом, якобы от 21 марта 1995 года, по которому выходило, что водоканал купил у завода “Ролик” трехкомнатную квартиру, оплатил ее, отдал Угарову, и он заплатит водоканалу…
–С ума сойти… – Федор бросил “договор” на судейский стол и пошел прочь из зала суда. Ольга пошла следом. Когда она выходила из зала, судья Свинякова бросила ей в спину:
–Угарова!
Ольга остановилась, оглянулась.
–Ваш муж слишком много о себе мнит! – сказала Свинякова, – объясните ему, что он сам себе делает хуже, настаивая на судебном разбирательстве дела. Убедите его подписать мировое соглашение.
Ольга молча вышла.
–Барыга! – Бросила ей вдогонку судья Свинякова. – Гребет деньги лопатой на своем базаре, и все ей мало! Еще и трехкомнатную квартиру на халяву хапнула!
–Они машины меняют чуть ли не через месяц! – поддержала тему Помойка. – Дармовую квартиру урвали, бедные люди! Ни стыда, ни совести…

В машине Фёдор закурил и долго молчал.
-Геббельсоиды. – Нарушила молчание Ольга.
Фёдор непонимающе взглянул на неё.
-Это не люди.


Через несколько дней Федор попал на прием к мэру Макакину. Положил перед ним пачку документов, начал объяснять:
–Меня обманули с квартирой…
–Не надо, – остановил его мэр, – я знаю твою историю.
–Тогда надо прекращать судебную бодягу.
–Я ее не начинал. Райкин заварил кашу.
–Райкин уже не при делах. Надо исправить его поганки.
–Суд исправит.
–Суд демонстрирует готовность меня выселить!
–А я при чем?
–Ты – мэр! Твой водоканал меня выселяет! Хрюканцев!
–Хрюканцев не начинал дело.
–Зато продолжает.
–Не я же! Я тебе ничего не должен. Ты мне – тоже. Вот и пусть всё идёт, как идёт. А хочешь, чтобы по-твоему шло – иди на компромисс.
-В смысле?
Мэр взял карандаш и вывел на пачке сигарет: 10000 уе.
-Кому? – Не понял Фёдор.
«Мне» - написал на сигаретной пачке мэр.
Фёдор оторопело смотрел на мэра, мэр плотоядно смотрел на Фёдора.
Перед Федором сидел незнакомый Макакин. Тот, прошлогоднего образца, исчез, теперь был довольный жизнью и собой мэр – победитель.
-Но ведь это же…
–Мне некогда. – Оборвал мэр. – Будут конструктивные предложения, будет разговор.
Федор вышел.
Шура вызвонил Хрюканцева и подосадовал:
–Тут твой Угаров был, опять со своей квартирой… Ты бы выкинул его из водоканала и из квартиры разом: нам что, квартира лишняя, что ли?
–Не лишняя! – заверил директор водоканала, – мне тут не до него пока, но займусь… Он в самом деле писатель?
–Писатель… Я всех этих писателей за сто первый километр загнал бы: вони меньше и жить без них спокойнее! Правильно Геббельс говорил, что при слове “культура” надо брать пистолет!
–Бу-о-о-а-а-а!.. – утробно хохотнул Скот.
–Сейчас наше время, а не писак! – подытожил мэр. – Будет возбухать, ты пусти по водоканалу парашу, что он предлагал тебе взятку в десять кусков уе …
-Какой базар! – заверил Скот.





Глава 93 Подельник.

Гвозди бы делать из этих людей…

Агитплакат.



На Дзержинский базар обрушился очередной шмон. Группа милиционеров численностью до взвода со всех сторон разом ввинтилась в торговые ряды и принялись шерстить поголовно всех торговцев на предмет выявления нарушений. Проверяли у продавцов документацию, тут же составляли на всех протоколы о нарушениях и сразу передавали их в административную комиссию Кировской районной администрации – комиссия заседала рядом, за столиком кафе. Начальница отдела защиты прав потребителей мадам Дедушкина и две ее подельницы “не отходя от кассы” выносили постановления: штраф в размере пяти минимальных месячных оплат труда, десяти, двадцати, тридцати…и т. д. Одна минимальная месячная оплата труда, МРОТ, – 75 тысяч рублей. Штраф менее пяти МРОТов накладывать считалось непатриотичным: чиновники пополняли бюджет.
Участковый уполномоченный лейтенант Петров поймал на месте преступления с поличными огромную бабу, торгующую свежемороженной рыбой: торговля скоропортящимся товаром на базаре запрещена была на весь теплый период с апреля по октябрь включительно и явление бабы с рыбой участковый расценил как санитарно-эпидемиологическую диверсию. Дописав протокол о нарушении правил торговли, лейтенант скомандовал бабе:
–Вон административная комиссия, с вами разберутся.
–Никуда я не пойду! – вскричала баба, – я что, должна товар бросить без присмотра!?
–Идем, идем, – нетерпеливо потянул милиционер бабу за рукав.
–Прочь руки! – рванулась баба.
–Шагай! – начал злиться участковый, – некогда с тобой валандаться!
–Сам шагай!
Участковый схватил бабу за руку и потянул. Баба уперлась, сдвинуть ее с места не удавалось. И вдруг она вырвала руку и попыталась скрыться в толпе. Лейтенант догнал, и приковал ее правую руку наручниками к своей левой руке.
–Карау-у-ул! – Взвыла баба. – Убива-а-ают!
–Замолчи, дура! – Покраснел участковый.
–Убивают!!!
Лейтенант рванулся и попытался сдвинуть бабу с места. Стройный, поджарый лейтенант спортивного обличья был как минимум в два раза легче необъятной торговки, и вместо движения к комиссии получилось движение от нее: ошалевшая баба рванула и понесла… Лейтенант напрасно пытался тормозить подметками об асфальт. Баба волокла его на буксире, как конь пустую телегу. Неизвестно куда бы она его затащила, если б они не проезжали мимо двухколесной полуторатонной бочки с растительным маслом. Отличник боевой подготовки лейтенант милиции Петров изловчился и на ходу перецепил наручник со своей руки на дышло масляной бочки. “Бум!” – это застопоренная бочка повернулась на месте и ударилась дышлом об фонарный столб. Бабу назад кинуло от такого толчка.
–Да я тебя, шмокодявку!.. – вскричала баба, думая, что это участковый так пребольно дернул ее руку в наручнике. Но лейтенант был не при чем, он стоял по ту сторону бочки и рукавом утирал пот с растерянного лица. Утер и заспешил в неизвестном направлении. А баба обнаружила свою прикованность к бочке и заблажила на всю округу:
–Сволочи!.. Издеваются!.. Скоты!.. Опустите!
Тут к бочке подкатил милицейский Уазик, из него выпал милиционер Петров и с ним еще трое. Они вцепились в бабу со всех сторон, отстегнули ее от бочки и поволокли к Уазику.
–А-а-а!.. – взвыла баба, – фашисты!.. Сволочи!..
Четверо милиционеров под неодобрительные реплики толпы втискивали бабу в машину, она вырывалась, откидывала от себя то одного, то другого внутреннего воина, и блажила, блажила:
–Паразиты в погонах!.. Сволота!.. Падаль!.. Менты поганые!.. Отпустите!.. Отпустите, подонки!..
Бабу буквально втромбовали в Уаз и увезли, бросив ее товар и палатку на произвол судьбы. Товар стремительно растащили…

В один из вечеров Федор копошился посреди базара, перетаскивал коробки с товаром от торговой палатки в стоящий поодаль жигуленок: к самой палатке из-за толчеи подъехать было невозможно. Ольга с Олей в это время ходили меж торговых рядов, закупали продукты.
–Федор Михалыч, ты!? – окликнули его.
Обернулся. Перед ним стоял Юрий Васильевич Хрумов, давний приятель, с которым в молодости вахтовали на северах в одной артели.
–Сколько лет и зим! – улыбнулся Федор, – как говорили чукчи: какамэй! Ии! Етти!
Они сидели в машине, курили, обменивались новостями прошедщих лет. Юрий Васильевич поведал, что он давно освободился, отсидев срок в Кузбассе. Федор рассказал про свои квартирные дела…
–Постой, постой! – остановил его Хрумов, – ты говоришь, что тебя выгоняет из квартиры Шурик Макакин!?
–Макакин. Мэр Макакин. Который год назад дал мне ордер на эту квартиру. Теперь сменил курс…
–Ну, дает, – покачал головой Юрий Васильевич, – узнаю Шурика. Гнидором был, им и остался…
–Ты его знаешь?
–Конечно. Подельник. Мы с ним столько ширялись наркотой, сколько с тобой водки не выпили.
–Макакин – наркоман?
–С рог до копыт. – Усмехнулся Юрий Васильевич. – Он ведь в восемьдесят пятом срок не получил вместе с нами только потому, что мы его не сдали. Не забыл тот процесс?

Федор не мог забыть судебный процесс 1985 года по делу четырнадцати наркоманов…
Федор работал вахтовым методом на северных нефтепромыслах в одной бригаде с Хрумовым Юрием Васильевичем: общительным, интеллигентным человеком с хорошими манерами. И однажды этот человек с хорошими манерами на вахту не прилетел. И еще на одну. Все считали: заболел, закончится “больничный”, и он прибудет…
Вместо прибытия Хрумова на вахту однажды к Федору домой прибыла жена Юрия Васильевича – Людмила. Она и прояснила ситуацию: мужа арестовали за “наркоту”. Удивлению Федора не было предела.
–Адвокат есть, – пояснила Людмила, – но что адвокат… Это для проформы. Ему статью прочат – от шести до пятнадцати!
–С ума сойти… – вырвалось у Федора.
–Вот и я о том же, – всхлипнула Людмила, – мак он, видите ли ел, за это его надо сгноить… Я вот о чем хочу вас просить: вы товарищи по работе, просите бригаду, начальство, чтобы вас направили на суд общественным защитником!
–Какой из меня общественный защитник… – растерялся Федор.
–Мне муж много о вас рассказывал! Вы сможете… Вы не как другие!..
Из ее сбивчивого, взволнованного словесного потока понял одно: он обязан помочь, хотя бы самим фактом наличия общественного защитника. Федор обещал обратиться к начальству с этой идеей.
Обратился. Собрание коллектива единогласно поручило Угарову участвовать в предстоящем процессе в качестве общественного защитника со стороны Умова. Получил выписку из протокола собрания, доверенность и полетел к назначенному времени в Истомск. Встретился с адвокатессой Паюс, защищающей Хрумова, и они договорились о тактике и стратегии совместных действий…
То был громкий процесс. Ничего подобного при социализме Истомск не знал: сразу четырнадцать наркоманов сели на скамью в зале Ленинского райнарсуда под конвоем взвода милиционеров. Четырнадцать адвокатов расселись напротив. Места для публики были забиты без зазора…
Все это сейчас калейдоскопом промелькнуло в федоровой памяти.
–Спасибо тебе за заступничество, – сказал Юрий Васильевич, – считай несколько лет оно со срока скинуло. А Шурик, выходит совсем скурвился… – он помолчал и уже задумчиво произнес, –в нем всегда было что-то такое…не знаю, как выразиться… В общем, есть такие люди: если перед ними выбор – делать поганку или не делать, – они всегда выберут поганку. Из тех, которым хорошо, когда другим плохо. Гнидор.




Глава 94 Гнилов.

Кто платит деньги, тот танцует девушку!

Карл Маркс.



Отстегнув “Вестник” от бюджетной “сиськи”, мэр Макакин с любопытством наблюдал за развитием событий. В июле сотрудники газеты не получили зарплаты и впали в задумчивость: как жить дальше? Сами зарабатывать деньги не умели, да и незачем было это делать при щедром кормлении из муниципальной казны. Журналисты, в основном, “самовыражались”: газета на первых полосах изливала свое почтение городской власти, а на остальных гнали порнуху, чернуху, разные развлекательные викторины и т. д. и т. п.
К августу не на что стало покупать бумагу и оплачивать полиграфические услуги, платить за “коммуналку”…
Зарплаты в августе не было. Как и в июле. И газета вместо ежедневной стала еженедельной: чтобы совсем не остановить существование газеты, редакция занимала бумагу где только можно и печатала ее в типографии в долг…
Не получив зарплату и в сентябре, журналисты “Вестника” впали в эмпириокритицизм и как-то само собой получалось так, как получается в компании крыс, угодивших в одну бочку без еды и воды: все вокруг, не сговариваясь, интуитивно отшатнулись в стороны от особи, коей суждено быть первой разорванной остальными на куски…

Митя Гнилов ощутил вдруг тоску, одиночество, и, еще не веря себе самому, точнее, запрещая верить, каким-то подшкурным слоем ощутил свою обреченность, конченность. Рядом были товарищи, с которыми он начинал свою любимую демократическую газету “Вестник”, с которыми столько пройдено и вынесено, так близки и дороги были товарищи, в верности которых до сих пор не было сомнений. Как само собою разумеющееся виделось впереди: скоро пенсия, можно еще сколько-то послужить демократии, затем спокойно сдать бразды подрастающему поколению и пописывать потихоньку статьи на темы морали, поправлять заскоки молодых…
И вдруг оказалось, что деньги, обыкновенные деньги, говорить о которых в “Вестнике” считалось дурным тоном, выросли до размеров решающего фактора: их наличие или отсутствие оказалось способным изменить мировоззрение, привязанности, принципы, внутренние устои.
Общее собрание журналистского коллектива “Вестника” при всех многочисленных “мнениях”, выражаемых витиевато настолько, что человек со стороны не понял бы, о чем тут говорят, вынесло единодушное решение длинной в три стандартных листа. Решение, если его очистить от словестной шелухи, сводилось к одной фразе: чтобы новый мэр дал деньги на существование газеты, надо выгнать ненавидимого мэром редактора Гнилова. Естественно, не обошлось и без романтики:
–Пусть Гнилов останется в редакции рядовым сотрудником! – великодушно предложил Николай Бессмертный.
–Макакин велел выгнать. – Сухо, как выстрел, прозвучал невыразительный голос заместительницы мэра мадам Пеньковской.
И всем сразу стало ясно, что против лома нет приема. Если нет другого лома. Другого не было. Все посмотрели на то, что осталось от Гнилова: морщинистая оболочка, которая на глазах морщилась все более и более…и, наконец, Митя разрыдался.
Молчание было ему утешением.
На другой день мэр привел в редакцию “Вестника” молодого ренегата из газеты “Знамя” Сережу Никиткина и сказал молчаливому собранию:
–Вот, предлагаю избрать редактором “Вестника” талантливого журналиста Никиткина.
Коллектив дружно проголосовал. Через неделю в “Вестнике” начали выдавать зарплату, еще через неделю возобновилось ежедневное издание газеты.



Глава 95 Снова самозванец.

Истинные пределы человеческого равновесия
очень узки, и совсем не нужна дыба или жаровня,
чтобы среднего человека сделать невменяемым.

Солженицын.


Состоялся очередной судебный процесс по выселению Угаровых. Разбирательство снова началось с нуля. Судья Свинякова обговорила с Кошадриной-Помойкой, сколько и каких свидетелей надо заслушать на сегодняшнем процессе. Сошлись на том, что заслушать следует только двоих: председателя профсоюзного комитета водоканала Кривцова и заведующую жилищным сектором профкома Стервинскую.
Начали с Кривцова. Судья предупредила его об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, Кривцов расписался в получении этого предупреждения.
–Свидетель Кривцов, – спросила Свинякова, – поясните суду, на каком основании гражданину Угарову была предоставлена трехкомнатная квартира, если он не был первым на очереди?
–Он много лет отработал в водоканале, – пожал плечами Кривцов, – просто на очередь встал поздно… Он писатель, мы понимали, что надо создать ему условия для творчества. Не может же он писать в одной комнате с женой и ребенком! Пошли навстречу, тем более, что он отдал водоканалу взамен свою однокомнатную квартиру…
–Свидетель Кривцов! – оборвала его судья, – вы понимали, что нарушаете жилищное законодательство, предоставляя квартиру без очереди?
–Это право профкома и администрации решать – кому распределить ту или иную квартиру. Тем более – писателю…
–Но Угаров не является писателем! – вновь перебила его судья, – с чего вы взяли, что он писатель?
–Мы много лет читаем его публикации.
–Свидетель, вы не поняли вопрос, – перебила судья, – скажите: у вас имеется документ, подтверждающий, что гражданин Угаров является писателем?
–А какой еще тут требуется документ?
–Вопросы задаю я! – напомнила судья. – Значит нет и не было у профкома документа, подтверждающего, что гражданин Угаров является писателем. Правильно?
–Правильно, – пожал плечами свидетель.
-То есть Угаров – самозванец. – Подытожила судья.
И предложила участникам процесса задавать вопросы свидетелю.
–У меня нет вопросов, – сказала Помойка-Кошадрина.
–У ответчика есть вопросы к свидетелю? – обернулась Свинякова к Угаровым.
–Есть, – кивнул Федор, он встал, подошел к Кривцову и протянул ему выписку из протокола заседания профкома от 21 апреля 1995 года, где распределили трехкомнатную квартиру Угарову.
–Это ваша подпись? – спросил Федор.
Кривцов взял выписку, долго ее разглядывал, коротко сказал:
–Моя.
–В этом документе указано, что мне предоставлена трехкомнатная приватизированная квартира, – сказал Федор, – и как приватизированную, ее мне пытались продать, и продавали, пока не выяснилось, что эта квартира не приватизированная, а муниципальная. То есть, перед нами документ, содержащий подлог. И подписан он Кривцовым. И стоит печать профкома “Водоканала”. Зачем вы совершили подлог?
–Я не совершал… – растерялся Кривцов и густо при этом покраснел, – я… это Райкин…
–Зачем вообще вы затеяли продажу муниципальной квартиры, заведомо непродажной? – спросил Федор.
–Ну… – совсем смутился Кривцов, – мы хотели… хотели в виде эксперимента продать вам квартиру за деньги…
–Чтоб потом выселить с семьей на улицу? – спросил Федор.
–Почему?..
–Вот у меня законный ордер на трехкомнатную квартиру! – Федор поднял руку с ордером. – Тем не менее вы меня выселяете! А что со мной вы сделали бы, если бы я подписал ваш заведомо липовый договор купли-продажи на ту же квартиру?
–Я…я не выселяю… – совершенно смешался профбосс, – это Райкин… и Помойка…
–Какая помойка!? – взвилась Помойка.
–Тише! – стукнула судья по столу.
–Меня оскорбляют! – взвилась Изольда.
–Как оскорбляют? – не поняла судья.
–Кривцов меня называл помойкой!
–Помойкой? – не поняла Свинякова.
–В водоканале есть мерзавцы, обзывающие меня Помойкой! – взвизгнула Кошадрина, – и тут этот Кривцов!..
–А я что?.. – зарапортовался Кривцов, – я разве назвал помойкой?.. Я не называл…
–Назвал! – взрыднула Изольда.
–Помойкой? – не поверил Кривцов.
–Помойкой! – взвизгнула Помойка.
–Не… – замотал головой Кривцов, – послышалось…
–Я не глухая!..
–Хватит! – рявкнула судья, – свидетель, вы свободны! Пригласите следующего свидетеля!
Кривцов вышел. В зал вошла свидетельница Стервинская.
–Свидетель Стервинская, – предупредила судья, – вы обязаны говорить суду правду…
Стервинская дала подписку говорить только правду.
–Поясните суду, – предложила Свинякова, – на каком основании профком распределил трехкомнатную квартиру гражданину Угарову, не являющемуся первым на очереди?
–Так у нас половина водоканала получила квартиры, не будучи первыми на очереди, – удивилась Стервинская, – это ж право профкома!
–Где это право записано? – спросила судья.
–Как где? – начала теряться обычно самоуверенная Стервинская, – профсоюз и директор всегда давали квартиры, кому находили нужным, у нас до сих пор не было проблем с этим. Всегда так было.
–Статья 33 жилищного кодекса Российской Федерации предусматривает предоставление жилых помещений только в порядке очередности! – отчеканила Свинякова, – вы знали об этом?
–Да…, но… – замялась свидетельница, – есть же и первоочередное право получения жилья, и даже внеочередное…
–По отдельным спискам! – чеканила судья, – Угаров состоял в таких списках?
–Нет…
–Так почему же вы ему дали квартиру в нарушение очередности?
–Ну…директор предложил… – выкручивалась Стервинская, – мы же знали, что Угаров писатель, живет с семьей в одной комнате, решили улучшить ему жилищные условия, тем более, что Угаров отдал водоканалу взамен свою однокомнатную квартиру в центре города…
–У вас есть документ о том, что Угаров – писатель? – спросила судья.
–Нет. Но ведь мы много лет читаем его произведения и знаем его как писателя, – удивилась Стервинская, – какой еще документ требуется?
–Внесите в протокол, – обернулась Свинякова к секретарше, – свидетельница Стервинская заявила, что в профкоме нет документа о том, что гражданин Угаров является писателем… Верно, Стервинская?
–Верно, – призналась Стервинская.
–У участников процесса есть вопросы к свидетельнице? – спросила судья.
–Нет. – Буркнула Помойка.
–Есть. – Сказал Федор.
Свинякова зыркнула на него исподлобья.
–Скажите, Стервинская, – начал Федор, – на момент предоставления мне трехкомнатной квартиры вы знали о том, что она муниципальная и продаже не подлежит?
–Ну… – неуверенно протянула свидетельница, – точно не помню… Нам Райкин предложил продать квартиру, мы согласились…
–Почему продать, а не предоставить, как обычно предоставляли всем другим?
–Мы посоветовались и согласились с Райкиным: в виде эксперимента продать квартиру за деньги.
–Вы знали о том, что муниципальная квартира не подлежит продаже за деньги?
–Ну… знала, конечно, но время изменилось…
–Значит вы знали, что в протокол заседания профкома внесены подложные сведения?
–Я-то причем… Я не вносила эти сведения!
–Но продать муниципальную квартиру согласились, как приватизированную?
–Себе я, что ли, деньги брала? – проворчала Стервинская, – ну и купили бы, и жили бы спокойно…
–Вы знали, что нотариус отказалась оформлять такую сделку?
–Слышала. Но я-то при чем?
–При том, что вы меня выселяете из квартиры, полученной по законному ордеру! – напомнил Федор, – а что бы вы со мной делали, если б я заключил с вами заведомо недействительый договор купли-продажи?
–Не знаю… Я вас не выселяю …это Райкин с Помойкой…
–Меня оскорбляют! – взвыла Помойка.
–Свидетель Стервинская! – взвилась судья, – я вас предупреждаю…
–Извините, вырвалось!.. – покраснела Стервинская.
Свинякова объявила перерыв и, не уходя в совещательную комнату, не стесняясь присутствующих, вновь принялась обсуждать с Помойкой ход процесса.
–Не нужны мне такие свидетели! – заявила Свинякова, – процесс я отложу, приведите других свидетелей!
–Ясно, – кивнула Помойка, – а сколько? И каких?
–Человек десять-пятнадцать хватит. И чтоб все были из числа очередников, которых Угаров обошел в очереди на получение квартиры!
Федор с Ольгой сидели в нескольких шагах от судейского стола, слушали и смотрели действо.
Свинякова выдала Помойке необходимые инструкции и объявила заседание закрытым с открытой датой следующего заседания.
–И дело вновь начнется рассматриваться с самого начала? – угрюмо спросил Федор.
–Конечно. – Зыркнула на него из-под очков мадам Свинякова. – Согласно нормам процессуального права. Как вы требуете.

Угаровы катились в Солнечный через весь город, с одного края на другой. С трудом пробивались сквозь запруженные автотранспортом улицы.
–Смотрю на уйму автомашин и диву даюсь, – сказал Федор, – о каком кризисе идет речь, если за последние несколько лет количество автотранспорта даже в нашей богом забытой дыре удесятирилось!? А ведь содержание машины стоит немалых денег, не говоря уже о цене самой машины.
–Эти суды для нас – одни убытки, – мрачно отозвалась Ольга, – вот сегодня у меня вынужденный прогул, и никто мне его не компенсирует. И конца этому не видно… Скоро встанет наша машина посреди дороги и рассыплется, вот тогда поймешь, о каком кризисе идет речь…
ВАЗ–01, “срубленный” в 1974 году из советского железа и итальянской комплектовки, в 1996 году являл зрелище неописуемое: ржавых дыр, через которые можно было свободно рассматривать автопотроха, было столько, что Федор и не пытался их латать: дешевле было откупаться от гаишников, чем наводить на авто “макияж”.
Он отвез Ольгу домой, а сам поехал в автомастерскую менять передние тормозные шланги и, затем, забирать из детского сада Олю.
По пути вспомнил, что в этом году не написал ни строки романа; не было времени.
















Глава 96 Укрощение барыг.

Лавочников, мешочников, барыг и прочий
буржуазный элемент пролетариат будет
давить, как тараканов!

Ленин.



Начальство заметило присутствие на территории водокачки “Алтайская” постороннего строения, когда на город легла зима.
–Это что еще за будка? – насторожился Лукич, увидевший угаровский “киоск”, когда в смену Федора заехал сюда мимоходом.
–Кладовка. – Сказал Федор.
–На … она тут нужна?
–Мне нужна.
–Убирай ее к … матери, раз она тебе нужна! Мне она тут не нужна! Развели бардак, … вашу мать… Замаскировались в стороне от всех! Творите что хотите, настроили собачьих ящиков каких-то! Что ты там хранить собрался, свинью завел, что ли!?
–Вот водоканал выкинет меня из квартиры, залезу в этот ящик и буду жить там! – пообещал Федор.
–Кончай мозги ..! Убрать!
–Есть, товарищ командир!
–Чтоб завтра не было тут!
–Завтра не обещаю, – усомнился Федор.
–Ну, завтра здесь будет все водоканальское начальство, они тебе устроют.
–Что устроют?
–Зацепят твой ларь трактором и выволкут к … матери, скинут в Мушайку, и концы в воду.
Это было резонно.
–Увезу, – сказал Федор, – дело говоришь.

“Киоск” был в стопроцентной готовности и даже, на пробу, запитан временным кабелем от водокачки. Внутри было чисто и тепло: самодельный многоступенчатый электрообогреватель мог обеспечить любую температуру, а самодельное утепление на удивление хорошо держало тепло.
На другой день он подогнал кран, грузовую автомашину и киоск мигом перевезли за сотню метров от водокачки – к трамвайной остановке, возле которой ему надлежало стоять, если удастся оформить все до конца…
Установив “киоск”, Федор влез на столб, нашел “фазу” и “ноль”, прикрутил к ним концы кабеля, кабель подвесил на стальной проволоке, хотя мог этого и не делать: киоск стоял в трех метрах от столба. Вбил по углам штыри заземления, соединенных стальной шиной с корпусом киоска. Счетчик в киоске был, вся внутренняя разводка тоже.
И пошел снова в горсвет. В горсвете кадры стояли насмерть: или плати сразу пять миллионов, или не подключим.
–За что такие деньги? – в который недоумевал Федор, – ведь там монтеру на десять минут работы.
–Ну и что? – возразила дама, ведающая подключениями, – вы думаете только о себе! Вы там деньги грести будете, а нам – шиш?
–Но ведь я же буду платить вам за потребленную электроэнергию! За что вы еще требуете фантастические деньги?
–Горэлектросеть – наша собственность! Вы за свой товар заламываете цену какую хотите, мы тоже вправе делать то же самое!
–Но ваш товар – электроэнергия. И за нее мы готовы платить даже по десятикратному тарифу, который вы установили для коммерсантов: по семьсот рублей за киловатт! Хотя цена ей для остальных – семьдесят рублей! А пять миллионов за что?
–За то!
–Ладно, давайте тогда договоримся в рассрочку. Ведь моя жена в этом киоске не заработала еще ни рубля, она только вложила деньги в него. Дайте ей начать работать, она с вами начнет расплачиваться частями.
–Сначала деньги, потом наша подпись! – отрезала дама.
Федор не представлял, сколько он еще будет ходить по горсветовским кабинетам от одного начальника к другому, пока не попал к главному инженеру, деду Метлицкому. Тот почитал бумаги, поднял на Федора глаза поверх дальнозорких очков:
–Угаров?.. Мы с твоим отцом дружили, – что, зажали тебя наши? Ладно, мы тут тоже маленько самодеятельностью занимаемся; ерунд,: заплатишь сотню за подключение, по тарифу… – и он завизировал бумагу.

Знатоки, узнав о затее Угаровых с киоском, единогласно советовали:
–Платите наличным за каждую подпись! Иначе никогда не оформить. Не вы первые, в мэрии у каждого чиновника своя такса! Иначе замордуют!
Не было у Угаровых денег на “таксу”. Оформление длилось бы до скончания века, если бы не вмешался Пташкин, имевший “ходы” в мэрию.
–Давай бумаги, – скомандовал он Федору.
Через неделю он вручил Федору постановление, подписанное мэром: разрешалось предпринимателю Угаровой установить самодельный киоск.
–Мда, – сказал Федор.
–Мда, – подтвердил Пташкин. – Но радоваться рано: постановление есть, а киоска нет.

Киоска не было. Было лишь разрешение на его установку. А киоском заведение могло стать только по получении права на торговлю. Это было уже следующей стадией оформления после постановления мэра.
Районная администрация требовала за свою разрешающую визу семьсот тысяч рублей немедленно и слышать не желала об отсрочке платежа.
Пожарники за разрешающую визу потребовали три миллиона наличными и слышать не хотели ни о какой рассрочке платежа. Молодой капитан, с которым Федор беседовал с глазу на глаз, откровенно сказал:
–В принципе, нам до фонаря есть или нет в киоске огнетушители, есть или нет там пожарная сигнализация, это ваши проблемы. Нам нужны деньги и только деньги.
–А если их нет?
–Значит нет и киоска.
–Но он стоит.
–Видел. Железный ящик стоит. А не киоск. Заплатите деньги, станет киоском.
–А без вашей визы откроем?
–Мы придем и закроем. И выпишем штраф миллионов в десять. За самовольное открытие торговли без нашей визы. Ясно?

И Горсанэпиднадзор был тверд в убеждениях: сначала деньги, потом виза.
Угаровы набрали семьсот тысяч рублей. Дама из горсанэпиднадзора села с Федором в жигуленок, и они поехали до киоска. Вошли. Дама оглядела помещение, понимающе покивала головой:
–Да, неплохо, тепло, светло… Вы обили тут древесно-волокнистой плитой… Но зачем красили?
–Чтоб лучше было, – сказал Федор, – гигиеничнее.
–Надо было купить самоклеющуюся пленку и оклеить все ею! Эстетичнее же! И пол у вас из половой рейки. Надо линолеум настелить…
–Это ж какие деньги стоит, – сказал Федор, – постепенно можно все и пленкой обклеить…
–Не знаю, не знаю…вам лишь бы только нашу визу заполучить! Все так говорят, а потом работают в том, что мы приняли…
Федор понял, что вымогают деньги. Деньги были: семьсот тысяч. Но это то, что надо было внести официально. На неофициальную часть денег не оставалось.
Дама тоже смекнула, что денег ей не дадут.
–Нет, – горько сказала она, – не могу я в таком виде принять помещение, вот обклеите все, как я велела, тогда придете ко мне, я посмотрю.
Она ушла, посулив на прощанье:
–Без нашего разрешения начнете торговлю: оштрафуем лимонов на десять! Мы умеем укрощать бырыг.

Федор сел на широкую скамейку в дальнем торце помещения, закурил. Тепло было здесь, чисто и даже уютно. Подумал об Ольге: торчит на базаре под открытым небом, на обмороженном асфальте. И никто не требует оклеить асфальт линолеумом.
Открыл стальные ставни. В настоенную теплоту киоска хлынул поток яркого солнечного света, придав обстановке радостность, веселость. У окна возникла женщина в вязаном платке, постучала в стекло. Федор открыл небольшое окошко, предназначенное для торговли.
–Открыли!? – поинтересовалась женщина, – наконец-то! Так удобно: рядом с нашими домами…
–Не открыли, – ответил Федор.
–Чего-то не хватает? – понимающе кивнула женщина.
–Автомата. И гранат.

В госстандарте слышать не хотели ни о какой отсрочке платежа: семьсот тысяч на стол, и получите разрешение на открытие киоска.
–И смотреть не поедете, что за киоск? – спросил Федор.
–А что мы там не видели? Платите деньги.
–А кассовый аппарат? – поинтересовался Федор, – нужен?
–Да вы что, с луны свалились!? – возмутилась дама, – без кассового аппарата речи не может быть ни о какой торговле! – она посмотрела на Федора поверх очков как на диковинку, усмотрела в его рязанском лице что-то забавное, хмыкнула:
–Какой у вас кассовый аппарат?
–Никакого.
–И вы пришли за визой?
–Пришел. И посоветоваться с вами, какой аппарат купить, чтоб подешевле.
–Вы видали? – обернулась дама к коллегам, – вот же артист!.. Ты из какого колхоза приехал?
–С Чукотки.
–Оно и видно, – покивала дама головой, – вот реестр – ткнула она пальцем в какой-то гроссбух, – тут указаны, какие аппараты нынче допустимы к установке.
–Еще и не каждый можно? – удивился Федор.
–А как же! – она полистала фолиант, – дешевле чем за пять-шесть миллионов кассовый аппарат вам не купить.
–А в рекламе предлагают за два!
–Правильно, им надо же кому-то сбыть аппараты, запрещенные к установке! Им тоже надо заработать на таких вот… как вы.
–Да уж, – сказал Федор как Киса Воробьянинов в нэпмановском ресторане, – вот это цены…
Он вернулся в киоск, который таковым не является, лег на широченную лавку и закурил. Прикинул: все затраты на строение составили менее двух миллионов. Чтобы разрешили торговать здесь, требуется еще миллионов пятнадцать тире двадцать, взять которые негде.
На этом киосковая эпопея закончилась. Оставалось вернуть двухмиллионный долг и сообразить, что делать с железной будкой, построенной на занятые деньги.



Глава 97 Христопродавцы.

Тогда, если кто вам скажет: «Вот здесь Христос»,
или «вот там», - не верьте.
Ибо восстанут лжехристы и пророки, и дадут
знамения и чудеса, чтобы прельстить, если
возможно, и избранных.

Евангелие.




Был выходной день. Утром Федор отвез Ольгу на базар, вернулся домой.
–Ты почему так долго ездил? – выговорила Оля, оставшаяся дома одна, – к нам кто-то стучался, и я боялась! Больше не оставляйте меня одну.
–Все, донюшка, исправляюсь, – заверил Федор, – будем ездить все вместе.
Он лег на диван, взял пульт дистанционного управления и “полистал” каналы телевизора. Кругом шла бодяга: реклама, рок-концерты, телеигры, телеигры, телеигры… Не заметил, как и уснул.
Оля играла в своей комнате. Она рассадила своих плюшевых “друзьят” на кровати полукругом и назидала:
–Ты, Тоша, неправильно свесил уши. А ты, Пронька, сядь ровно. Так. Верблюд Кашлик совсем испортился: ну зачем ты стоишь? Сядь, как все! И Тигрик тоже! Тигрюша, тебе говорю! Эр-Мяю, сядь ближе. Так. Теперь слушайте меня…
В дверь стукнули, потом еще, еще… Железо грохотало как бубен.
Федор отворил внутреннюю дверь. За решеткой внешней двери торчали силуэты смуглых людей обоего пола в среднеазиатских одеждах.
–Что вам угодно, господа? – поинтересовался Федор.
–Война, дом сгорель…тенек нет…кушать нечего… – посетовали люди, – помогите, люти добри… тети коледнии…Тачикистон…
Федор метнулся в кухню, вернулся, протянул сквозь прутья полбуханки хлеба и кус колбасы.
–Тенька, тенька тавай! – напомнили люди.
–Денег нет, кушайте на здоровье, – сказал Федор.
–Тенька, тенька! – напоминали люди, – тенька!
Федор закрыл дверь. В коридоре погомонили, потом шаги удалились, в дверь что-то шлепнулось, тяжелое и мягкое. Федор отворил. На бетонне лестничной площадки лежала полбуханка хлеба, отскочившая от внешней стальной двери угаровской квартиры. Колбасу южане взяли.

Федор включил телевизор, “пролистал” программы.
В телевизоре образовалась харя пожилого алкоголика.
–Довгань! – ликующе пояснил невидимый телекомментатор, – Довгань – это качество! Довгань – это гарантия благополучия!..
Вид хари подтверждал вышеозначенные тезисы.

Федор включил другую программу. Здесь морщинистый мужчина с наглым лицом рекламировал заслуги Иисуса Христа перед прогрессивным человечеством, агитировал следовать его путём, ибо: сотворил человека по образцу и подобию своему…
Фёдор удивлялся бесконечной несуразности бесчисленных проповедей. Если бог сотворил человека по образцу и подобию своему, значит это он наделил его свойствами не только положительными! В людях много тёмного, грязного. Неужели от Христа это? Тогда по какому образцу творил бог человека? Кому он заповеди свои дал? Христос учил: не сотвори себе кумира! А люди именно из него кумира сотворили. Почему Христос не воспрепятствовал этому? Христос, как и товарищ Сталин, “не мог запретить людям выражать свои чувства к нему”?
Очевидно, непотопляемость проповедников зиждилась на той же основе, что и у агитаторов марксизма-ленинизма: никто из их слушателей никогда не читал первоисточников и не вникал в их смысл.

И христианская история сфабрикована евреями точно так же, как фабрикуются мифы, легенды, уголовные и гражданские дела, политические биографии. Единственный народ, проживающий в рассеянии среди разных народов и разных культур, только евреи естественно и могли больше других приобщиться к разным знаниям, традициям, преданиям, мифам. Собирать их. Отбирать. И присвоить себе. И интерпретировать. Толковать. Переписывать. Систематизировать. Трансформировать. Так складывался Ветхий завет. Так складывался Новый.
И невозможно представить, чтобы за века и тысячелетия каждое новое поколение людей всех стран и национальностей не добавило в “священные писания” своих “уточнений и дополнений”. Многовековые толкования, склоки вокруг ритуалов и обрядов, “гроба господня”, церковной десятины, церковных земель, сфер влияния, приходов, крестовые походы и т. д. и т. п. придавали борцам за чистоту веры такие черты, что по сравнению с ними менее ханыжно выглядел Остап Ибрагимович Санта-Берта-Мария-Бендер-бей-оглы с его четырмястами способами безболезненного обмана населения.

Евреи дали миру такой образ Христа, какой им выгоден. Чтоб народы считали себя рабами божьими. В отличие от евреев, которые считают себя не рабами божьими, а равноправными партнёрами господа бога, согласно заключённому договору о распределении полномочий…
Так “народные целители» дают простакам “святую воду” в банках: на вынос и за хорошую цену. Сами они в свой товар не верят, потому что не блаженные. Для себя евреи выбрали другого бога: того, который, согласно договору с евреями, нарёк их избранным народом и назначил править другими народами…
Христос – истина. Но что в сей истине – никто не знает и знать не хочет. И между Христом и суждениеми о нём такая же разница, как между событиями вокруг квартиры Угаровых, и тем, как интерпретирует их Октябрьский суд города Истомска.
А если церковь считает христиан рабами божьими, то выходит, что я – не христианин? – недоумевал Фёдор. – Ведь я не считаю себя рабом божьим!
У христопродавца в телевизоре лицо было как у парторга.
Федор вырубил теле.

Когда забрезжили сумерки, Федор и маленькая Оля отправилась в город вывозить с Дзержинского базара мать-кормилицу. Жигуленок разбежался по обледенелой дороге, и уже почти выбрался на пригорок возле угаровкой девятиэтажки, как вдруг под ним что-то ухнуло приглушенно, машину накренило влево и повело к обочине. Федор едва справился с управлением. Остановился и выскочил из машины.
Левое переднее колесо лежало плашмя на снегу около дверцы. ЧП было штатным для жигуленка: вырвало шаровую опору…
–Аллах акбар! – сказал Федор, – если б это произошло на Иркутском тракте, водоканалу судиться было б не с кем…
Он отвел Олю домой, уговорил побыть одной, а сам потопал на Иркутский тракт, где начиналась цивилизация. Поймал такси и помчался на Дзержинку.
–Что-то случилось? – спросила проницательная Ольга.
–Колесо оторвалось у копейки…
Они разобрали палатку, упаковали нераспроданные товары в картонные коробки. Нанять автомашину не составило труда: возле базара всегда были частные машины с безработными владельцами. Покатили в Солнечный.
Дома Ольга оттаяла после дневной выстойки на морозе, взяла калькулятор и принялась что-то высчитывать.
–Живем, как самоеды, – подытожила она.
–То есть? – спросил Федор.
–Все наши заработки уходят на еду и езду. И долги. Вроде бы и без денег не бываем, каждый день зарплата, а как дело доходит до крупной траты – денег нет. В этом месяце уже влупили в ремонт машины полтора миллиона! Она сама того не стоит! И купить новую невозможно: не собрать нужную сумму. С этой копейкой мы сами себе штанов купить не можем, все на ее ремонты уходит! Она нас съест…
–Мама! – подняла руку Оля, – я знаю! Надо продать копейку и купить таёту! И у меня в копилке целое количество денег! Тыща!..



Глава 98 Свидетели Иеговы.

Семь комнат каждый умеет занимать до
тех пор, пока блистающий меч правосудия не
сверкнул над ним красным лучом.

Швондер.


Мы в университетах не обучались, в
квартирах по 15 комнат с ванными не жили.
Только теперь пора бы это оставить. В
настоящее время каждый имеет своё право…

Шариков.



На очередное заседание суда по выселению Угаровых новый директор водоканала Хрюканцев выставил двадцать свидетелей из числа водоканальцев, стоящих впереди Угарова в квартирной очереди. Свидетели были хорошо подготовлены, организованы и когда Помойка привела их к залу суда, они произвели впечатление образцового воинского формирования: держались кучей, на Угаровых смотрели, как на попавшего в окружение противника, и у дверей продолжали репетировать предстоящие выступления. Помойка бегло проверяла “бойцов” “на вшивость”:
–Сидоров, почему вы считаете Угарова нарушившим ваши права на жилье?
–Я стою в очереди сороковым, а Угаров пятьдесят первым! – бодро отвечал Сидоров, – стало быть незаконно урвал Угаров квартиру, надо было мне ее дать…
–Так, – удовлетворенно кивнула Помойка, – ну, а вы, гражданин Поедалов, почему считаете себя ущемленным в жилищных правах?
–Дык коню понятно! – воодушевился слесарь Поедалов, – Угаров имеет одну приватизированную однокомнатную квартиру! Ишшо хапнул трехкомнатную муниципальную! Халявщик! Пущщай валит в свою однокомнатную, а трехкомнатную мне отдадут, я вперед его на очереди!..
Федор с Ольгой сидели рядом.
–Правильно, – одобрила Помойка слесаря Поедалова, – а вы, гражданка Рыгалова, что скажете по поводу ущемления ваших прав гражданином Угаровым?
Уборщица Рыгалова не сразу поняла вопрос, но, врубившись, горячо вспричитала прямо Федору в лицо:
–Какжить не ушшемил!? Ишшо как ушшемил! У меня сноха на сносях и сын десять лет в канале! Куды мне их деть!? А у энтого Угорелова две фатеры! Вот и пушшай одну мому Ваське отдаст! Я сама в канале с писсят пятого года! Пушшай мне дадуть!..
–Не брызгайте слюной, – заслонился Федор ладонью от ораторши.
–Ишь, интилигент вшивый! – возмутилась ветеранша водоканала.
Секретарь суда пригласила всех в зал заседаний и процесс начался.
–Встать, суд идет! – возвестила секретарша.
Все встали. Через зал проковыляла народная судья мадам Свинякова в сопровождении двух многолетних народных заседателей. Свинякова села в судейское кресло, поерзала задом по его кирзовой обшивке, окоченела. Заседатели заснули.
–Ну чо? – повернулась Свинякова к Помойке, – привели свидетелей?
–Да! – закивала Помойка, – двадцать человек! С запасом!
–Хорошо… – задумчиво проговорила судья и вновь окоченела.
Зал молчаливо внимал тишине.
–Заседание объявляю открытым, – наконец очнулась Свинякова.
Судья вновь окоченела и долго сидела, уставившись стеклянным взором в столешницу. Потом вдруг вскочила с места и побежала на кривых ногах через зал к выходу, и исчезла…
Теперь окоченели остальные.
Пока зал окоченевал, двумя этажами ниже, в сортире, страдала судья Свинякова: ее рвало шампанским. Пенные струи вылетели из судейской утробы как из огнетушителя, она едва успевала переводить дух, чтоб не захлебнуться собственной блевотиной…
Вчера в совещательной комнате судья Свинякова обмывала с коллегами очередной “калым”: выпущенный из следственного изолятора “под подписку о невыезде” рецидивист Половинкин по прозвищу “Колун” щедро расплатился с судьей, изменившей ему меру пересечения…
Сидели вчера хорошо, расползлись по домом далеко за полночь, и дернул же черт утром похмелиться бокалом шампанского – председатель суда Уродов подзудил: давай хлопнем по малой, а то со вчерашнего муторно. Хлопнули…

Отрыгавшись, судья Свинякова умылась, вернулась в зал заседаний и томно объявила о переносе процесса на завтра в связи с неожиданно возникшими обстоятельствами…
Назавтра явившимся к назначенному времени участникам процесса судебный секретарь сообщила:
–Судья Свинякова болеет, процесс откладывается на неопределенное время. Ждите, известим повестками.
Толпа свидетелей загудела неодобрительно



Глава 99 Скотогнидоры.

Один законник с портфелем награбит больше,
чем банда гангстеров с автоматами.

Дон Корлеоне.



Очередное собрание коллектива водоканала по поводу невыплаты заработной платы прошло с аншлагом: громный актовый зал был битком забит.
Со сцены в зал настороженно всматривались директор водоканала Скот и мэр Макакин. На трибунку вскарабкался председатель профсоюзного комитета Кривцов, сообщил:
–Собрание, посвященное вопросу невыплаты заработной платы разрешите считать открытым.
Зал смолчал.
Кривцов поправил очки на широком, лопатообразном лице, начал издалека:
–На Руси раньше говорили: как потопаешь, так и полопаешь. А нынче впору сказать: как полопаешь, так и потопаешь…
Гул одобрения возник в зале.
–…потому что в наших семьях не каждый день и хлеб на столе появляется! – прибавил пафосу Кривцов, – последний раз зарплату получили в мае! И то не полную, а меньшую часть! Уважаемый мэр на собрании в сентябре обещал деньги и не дал. Чем теперь жить? Чем мы встретим новый, 1997 год? Ко мне в профком постоянно приходят рабочие и просят материальную помощь, а мне нечем им помочь. Чем кормить детей? Чем платить за квартиру?..
После него слово взял инженер-энергетик Завалинкин:
–Какую работу можно спросить с голодного человека? Я уже раздал своим электрикам все свои деньги, теперь сам не знаю на что жить! Мы едим одну картошку, хлеб видим редко…
Того же мнения был и бывший председатель профкома, ныне снабженец Сукин:
–Начальство нас совсем забыло, я уже не помню, когда у меня в кармане были хоть какие-то деньги. В троллейбусе давно уже езжу бесплатно, сколько раз выгоняли… За квартиру полгода не плачу. За свет тоже… Куда начальство смотрит, не знаю…
–Начальство смотрит, куда надо! – сердито сказал следующий оратор, начальник городского управления коммунального хозяйства Пешня, – что вы разнылись? Одним вам денег не платят? Всем не платят! Я вон тоже забыл, когда получал зарплату. Я ж не ною! Чем ныть, вы бы в свободное от работы время подрабатывали на стороне! Вы ж мужики рукастые! Что вам мешает подряжаться на разовые работы? Мало ли разных калымов можно найти в коммерческих структурах! Где гвоздь забил, где доску строганул, где стекло вставил! Вот и заработок, вот и денежка!…
–Погоди, погоди!.. – взвился грубый голос в онемевшем зале.
Пешня смолк, удивленно смотрел на поднявшегося со своего места в заднем ряду мужика средних лет со злым, жестким лицом:
–Ты что же, шакал, предлагаешь нам бесплатно мантулить в водоканале, а чтобы не сдохнуть с голодухи, искать заработок на стороне!?
–Выражайтесь полегче! – возмутился Пешня.
–Легче некуда! – продолжил оратор с места. – Вы там будете вешать нам лапшу на уши, что нет денег на зарплату! А новый директор Хрюканцев через пару месяцев работы в водоканале начал строить двухэтажный коттедж! Зимой! С привлечением халявной водоканальской рабсилы и техники! На это у водоканала нашлись деньги?! Откуда?! А мне он предложит даром упражняться с кувалдой в грязной траншее! А мою зарплату он хапнет в свой бездонный карман!..
–Прекрати! – взвыл Скот, – Если я строю дом на свои!..
–Верно Громов сказал!.. – понеслось из рядов. – Дворец на наши деньги себе лепишь!
-Это поклёп! – Взревел Хрюканцев.
-Это ты, ворюга, мне про поклёп говорить будешь!? - прокричал Громов, – ты стырил мои деньги и ты же … мне тут мозги, что строишь дворец на свои!?
–Громов, прекрати! – подбежал к микрофону Кривцов.
–А ты, шестерка, заткнулся б! – Взвился Громов. – Срулю жопу вылизал, теперь Скоту начал!
–Выбирай выражения! – Возопил Кривцов.
–Отдайте мою зарплату! – ревел Громов, – и пошли вы к … матери!..
–Я сейчас милицию вызову!!! – взревел и Скот.
–Это тебя надо с милицией вязать! – озарился Громов, – ты что, считаешь меня за быдло!? Я не понимаю, куда ты дел мою зарплату!?.. Мэр в сентябре обещал ссуду на зарплату?! Обещал! И он дал ссуду! Только деньги достались не работягам! Ты их украл! А может быть и с мэром поделился! Не за так же он отвалил тебе четыре миллиарда!
–Не четыре, а три!.. – вырвалось у Хрюканцева.
–Заткнись! – сквозь зубы зарычал мэр Макакин, подавшись к Скоту.
–То есть, хотел дать три… – поперхнулся тот, – но тут возникли проблемы…
–И дал четыре! – крикнул Громов, – это мы точно установили! Кому ты мозги ..! Ваши же шестерки из мэрии и проболтались! Где эти деньги!?
–Вызовите милицию! – прокричал мэр, – уберите того хама!
–Сначала тебя уберем! – парировал Громов, – хватит, намэрствовался! Уже пять месяцев мэрствуешь, пора гнать!..
Собрание скомкалось.
Воспользовавшись ситуацией, Федор быстро написал записку, подошел к президиуму и вручил ее мэру. Макакин развернул сложенный лист бумаги и прочел: “Меня продолжают выселять судом из трехкомнатной квартиры, ордер на которую разрешили выдать Вы. Заварил эту кашу бывший директор водоканала Райкин. Теперь директор Хрюканцев продолжает дело Райкина по выселению нас. Предлагаю после этого собрания обсудить мою квартирную ситуацию втроем: я, Вы и Хрюканцев.”
Мэр согласно кивнул и сказал:
–После собрания пройди в кабинет директора.
А собрание долго не могла угомониться. Обезденежевший рабочий люд уже не просил, а требовал от начальничков денег: или выдадите зарплату или – забастовка.
–Водоканал не имеет права на забастовку! – предупредил Хрюканцев, – мы служба жизнеобеспечения! Зачинщики пойдут под суд!
–А кто пойдет под суд за украденные у нас деньги!?.. А кто дал право воровать наши деньги!?.. На … мы видали твой суд!.. – неслось из зала, – Гони деньги!..
Люди прокричались и разошлись, получив от начальства “сто сорок седьмое китайское предупреждение” о скором, “вот-вот!” – поступлении денег на зарплату…

В кабинете директора за длинным столом сидели трое: по одну сторону Угаров, по другую – Хрюканцев и Макакин.
–Зачем новому директору водоканала Хрюканцеву продолжать пакостное дело, начатое бывшим директором Райкиным? – в лоб поставил вопрос Федор.
–Ты не отдал водоканалу однокомнатную квартиру! – в лоб же отбрил его и Хрюканцев.
–Отдал! – нахмурился Федор.
–Нет не отдал! Мне юристка Кошадрина все рассказала!
–Эта Кошадрина не юристка, а аферистка!
–Какая афера, если ты не отдал водоканалу однокомнатную?
–А кто в ней живет второй год уже?
–Мало ли что – живет! Юридически ты не отдал!
–Ты хотел сказать: водоканал не хотел юридически ее оформить как положено? – спросил Федор.
–Я сказал: ты не отдал водоканалу однокомнатную! – начал раздражаться Хрюканцев. – Ты обязан пойти в Кировскую райадминистрацию и расторгнуть договор приватизации однокомнатной!
–И ты меня выселишь на улицу из трехкомнатной!
–Это почему еще?
–Потому-что твоя Кошадрина с компанией убедили суд в том, что никакой двухкомнатной “Ролик” водоканалу никогда не был должен! И никакой трехкомнатной взамен двухкомнатной водоканал у “Ролика” не брал! Якобы, трехкомнатную водоканал купил у “Ролика” с чистого листа! И суд принял это как факт, вопреки отсутствию платежных документов! Ты это знаешь?
–Знаю. – Буркнул Хрюканцев.
–И я знаю. – Буркнул мэр. – Ну и что?
–А то, что если только Хрюканцеву захочется меня выселять на улицу, он в два счета докажет в суде, что договор купли-продажи трехкомнатной между “Роликом” и водоканалом – недействительный! Что это мнимая сделка! И это действительно так!
–Ну, не утрируй… – поморщился Хрюканцев, – зачем мне тебя выселять?
–Но ведь вот выселяешь же сейчас!
–А что с тобой еще делать?
–Забери иск и не позорься. Не ты замешивал это дерьмо, и не лезь в него!
–Что ты предлагаешь? – спросил мэр.
–Заберите вашу трехкомнатную – не нужна мне тёмная квартира! Дайте взамен другую, нормально оформленную.
–Это будет разбазаривание муниципального жилья, – сказал мэр.
–Не понял… – удивленно посмотрел на него Федор.
–Надо компромисс по твоей трехкомнатной. Почему бы тебе не подписать мировое соглашение? – пояснил мэр, – подпиши и живи спокойно.
–Подписать заведомо недействительный, липовый договор и жить спокойно? – удивился Федор.
–Трехкомнатная же денег стоит! – напомнил Макакин.
–А однокомнатная не стоит? – напомнил и Федор, – ты считаешь, что я не расплатился еще?
-Ты со мной не расплатился. – Раздельно произнёс мэр.
Фёдор изумлённо смотрел на мэра, не в силах произнести что-либо.
И начальнички молчали. Долго молчали, выжидательно глядя на Фёдора. Федор с ужасом наблюдал, как вместо лиц у них возникли свиные рыла; люди с свиными головами смотрели на Федора, как на еду.
–Всё ясно? – зыркнуло из-под очков свиное рыло мэра.
–Теперь - всё.
–Ну, шагай.

Подельники остались вдвоем. Скот запер дверь на ключ. Макакин вынул из кармана заветную коробочку со шприцами.
Друзья ширнулись и забалдели.
–Я думал, ты этого писаку выгнал уже! – вернулся Макакин к угаровской теме.
–Все некогда, – заоправдывался Хрюканцев, – выкину! На … он тут нужен? Нам что – его квартира лишняя? Разбанкуем.
–Не затягивай, – потянулся балдеющий от опиухи мэр, – ох, приход хороший… Ты вот что, я тут с судьей Свиняковой вчера разговаривал, она готова за семь кусков сдернуть с ликерки три “арбуза”…
–Семь тыщ баксов за три миллиарда деревянных!? – возмутился Скот, – оборзела Свинячиха! Пошли ты её! За семь кусков я восемь таких свинячих найму… Сколько нам от тех арбузов останется!?
–Надо говорить с Уродом. – Подытожил Макакин. – И Дядю Жопу привлечь.
Друзья-подельники балдели: ширево было отменным!
–Что думаешь делать с тем, кто орал на собрании? – Поинтересовался мэр.
–Укрощу, – вальяжно махнул рукой Скот, – отмычало быдло. Кончилось их время. Гегемоны…

Было поздно. Друзья спустились вниз, к поджидавшим их машинам и разъехались в разные стороны: Скот приказал везти себя к Помойке, Макакин покатил на “явочную квартиру” – так он называл квартиру Мещерских, в которой “ловил кайф” в обществе четырнадцатилетней Кати Мещерской…
Гена Мещерский и его жена Таня, конченые наркоманы, много лет “ширялись” с Шуриком Макакиным в одних компаниях, в их квартиру Шура заходил как домой с незапамятных времен. И как-то сам собой вызрел классический “треугольник”: Гена – Таня – Шура…
Кончилось это тем, что однажды Макакин вкатил дружку Гене такую дозу “ширева”, что тот зажмурился навсегда.
После чего Шура стал в квартире Мещерских совсем своим. Настолько своим, что его вожделенные поползновения в сторону подрастающей Кати воспринимались очумевшей от наркоты Татьяной как нечто само собою разумеющееся. Осуществлению вожделений мешала прогрессирующая импотенция зашпигованного Шуры и полудебильность юной Кати: девочка с отягощенной наследственностью была бестолкова в деле “взбодрения” угасающих рефлексов “дяди Шуры”…
Научили.

Мэр приказал остановить машину за два квартала до заветной “хазы”. Нырнул в темный переулок, застроенный старорежимными деревянными особняками, превратившимися в коммунальные трущобы “Сибирских Афин”: здесь фонари светили “один через три”, сгнившие крылечки отваливались от стен, а сами стены кособочились во все стороны разом.
Макакин прошагал через мрак скрипучих сеней с их неистребимой коммунальной вонью, постучал в знакомую дверь.
Открыла Катя: полноватая, бледная девочка с сонным выражением лица и бессмысленной улыбкой на полных губах…
В полночь Макакин отбыл из “странноприимного” дома. Прошприцованная Татьяна не заметила его уход, “тащилась” в миражах, лежа на замызганном диване в кухне. Девочка Катя перебирала десятирублевки, которые вручил ей “на мороженное” дядя Шура – целых пять штук.
“Дядя Шура” в это время размышлял о том, что пора что-то делать с Татьяной: баба совсем свихнулась от наркоты и стала болтать лишнее. Ширнуть её “по-человечьи”, как и покойного муженька?..
Вот только с Катей что делать, было неясно: оставшись одна, девочка могла стать непредсказуемой и неконтролируемой.







Глава 100 Классики у мэра.

Рынок особой категории жуликов, именующих
себя детьми лейтенанта Шмидта, находился в
хаотическом состоянии. По всей стране успешно
побирались дети Карла Маркса, племянники
Фридриха Энгельса, братья и сёстры Ленина,
внуки Бориса Годунова, кузины Марины Мнишек,
и им подобные. И только буйная корпорация детей
лейтенанта Шмидта вела себя на манер депутатов
государственной думы…

Современник.




Утром в кабинет мэра прорвался посетитель – председатель литературного благотворительного фонда Поганцев. Макакин не сомневался, что это очередной “сын лейтенанта Шмидта” пришёл просить денег. Не ошибся.
-Вы знаете, Александр Сергеевич, что скоро двухсотлетие вашего тёзки – Пушкина! – Радостно сообщил Поганцев. – Вся общественность города и области, органы власти участвуют в финансировании…
Мэр дослушал ходока, брюзгливо сказал:
-Я готов помочь писателям. Но именно писателям! А, как мне известно, в ваши ряды проникают посторонние… Выходит, помогая писательской организации, я помогаю и примазавшимся к организации? Вы меня за дурака держите?
-Ну, что вы, что вы, Александр Сергеевич! Мы все с уважением…
-А Угарова в союз приняли! – уел мэр.
-Ну… - замялся Поганцев. – Так получилось…
-Плохо получилось! Теперь этот Угаров имеет право на дополнительную жилплощадь как писатель! Так?
-Ну… - заюлил Поганцев. – Не я ж его принимал… И Москва его ещё не оформила…
-Вот и пусть не оформит. – Значительно посмотрел на Поганцева мэр.
-Да… - понял Поганцев. – Я думаю, ещё не поздно исправить… Мы с председателем писательской организации Решетниковым решим вопрос по Угарову…
-Вот тогда и продолжим разговор о финансировании юбилея Пушкина.

Поганцев дозвонился до канцелярии правления союза писателей России, и важно представился:
-Это из Истомска, секретарь правления союза писателей Поганцев…
Он не был секретарём правления. Секретарями правления союза писателей России по должности считались все председатели областных писательских организаций России – только на срок своего председательства. Поганцев давно уже не был председателем областной организации, но соображал-смекал, что в Большом союзе об этом наверняка не все знают.
-Тут вскрылись некоторые обстоятельства… - солидно баритонил Поганцев в телефонную трубку. – По истомскому писателю Угарову… Мы поспешили принять его в союз, потом появились сомнения… Конечно, трудно признаваться в своих ошибках, но справедливости ради приходится… Словом, есть мнение… Надо приостановить оформление Угарова… Полностью? Угаров Фёдор Михайлович!.. Да, поищите бумаги, и отложьте. Я перезвоню. Завтра? Хорошо, до завтра!

Назавтра Поганцев в Москву не позвонил. Потому что в тот день его сильно огорчил председатель писорга Решетников. Когда Поганцев передал ему разговор с мэром и предложил “приостановить решение вопроса о приёме Угарова в союзе писателей..."”, Решетников неожиданно возроптал:
-Да ты что, Саня? Как можно!.. Мы ж приняли Угарова по всем правилам… И тут же опускать его в дерьмо!..
Такого Поганцев не ожидал: его порождение, зицпредседатель Фунт-Решетников осмелился на бунт!
Разговор закончился некрасиво:
-Пошёл-ка ты к … матери! – Подытожил выпрягшийся председатель.


Внеочередное собрание в писательской организации произошло внезапно, как нападение немецко-фашистских захватчиков на СССР. В полдень Фёдору позвонил Поганцев и сообщил:
-В пятнадцать ноль-ноль собрание! Явка обязательна!
Что за собрание, по какому поводу, и почему приглашает не председатель организации Решетников, а Поганцев, Фёдор не понял. Но на собрание явился.
.
В писательской было многолюдно. Оказывается, собрание было назначено в чрезвычайном порядке по “инициативе большинства членов организации”, “от имени и по поручению которого” громче всех кричал истомский поэт и писатель, он же председатель благотворительного литературного фонда Шура Поганцев.
Поганцев взволнованно доложил собранию следующее. Председатель писательской организации Решетников и писатель Полыхалов поехали рыбачить на Обь в компании с лидером местных либерал-демократов Водкиным и казачьим есаулом Загибульским. Есаул в казачьей форме за рулём своей «волги» был трезв, а пассажиры всю дорогу понемногу «припадали»…
Тут в повествовании образовался провал, затем сразу оглашался финал – компания в полном составе вернулась в Истомск, подъехали к дому Полыхалова, вынули его из багажника и сдали с рук на руки его жене Ирине.
Что делал пожилой человек Полыхалов в багажнике, было неясно. Выяснилось это в процессе говоренья.
-Нельзя бить писателя! Нельзя возить в багажнике писателя!.. – трагически взывал Поганцев к коллективному разуму.
-Куда его девать было!?.. – возмущался председатель литературного колхоза Решетников. – Он ещё по пути туда окосел, на берегу добавил и стал орать на Загибульского, что тот не имеет права носить казачью форму! Что он фальшивый казак! Сорвал с есаула погоны!..
-Нельзя бить писателя!.. Нельзя возить в багажнике писателя!.. – вёл свою партию Поганцев.
-Да ты-то откуда знаешь, что там было!? – Возмутился Решетников. - Его никто и не бил! Это он спьяну сорвал погоны с трезвого есаула и стал ими его хлестать! Есаул отобрал погоны и отшвырнул Полыхалова!.. А Полыхалов поднялся и ударил Загибульского кулаком в лицо!.. Если б мы с Водкиным не повисли на есауле, Полыхалову не сдобровать бы!..
-Нельзя бить писателя!.. Нельзя возить в багажнике писателя!.. – ухал Поганцев.
-Да кому он нужен!.. – возопил Решетников. – Пусть скажет спасибо, что не бросили на берегу, взяли в машину на обратном пути!.. Так он в машине добавил прямо из горлышка и стал на ходу бить есаула бутылкой по голове! Водителя!.. Вы представляете!?.. Мы чуть не разбились!.. Что нам было делать!?.. Выкинуть Полыхалова из машины!?.. У него ж мозги от водки кипели! Озверел!.. Пришлось скрутить его и затолкать в багажник!.. Пусть спасибо скажет, что из машины не выбросили!..
-Нельзя бить писателя!.. Нельзя возить в багажнике писателя!.. – заколодило Поганцева.
-Не идиотничай!!! – вскричал Решетников. – Ты на нашем месте сделал бы то же самое!
-Я!?.. – Расколодился Поганцев. – Я не допустил бы драки! А ты допустил! С тебя и спрос! Ты виноват в том, что надругались над писателем! Ты!
-Что!?.. – обомлел Решетников. – Я виноват в том, что Полыхалов напился и озверел!?
-Ты! И с тебя сейчас собрание спросит! И снимем тебя с должности, как не оправдавшего доверие!
Собрание загудело, послышались возгласы “Пусть в этом тёмном деле милиция разбирается!”, “Их теперь сам чёрт не разберёт, кто там прав, кто виноват!”, “Надо Полыхалова выслушать!”…
Полыхалова на собрании не было.
-Полыхалов после такого потрясения пребывает в депрессии! – Строго сказал Поганцев. – Он не может появляться в обществе. И это всё плоды надругательства над писателем! Я предлагаю переизбрать председателя писательской организации! Поведение Решетникова несовместимо…
-Да пошёл ты знаешь куда!!!???.. – вскричал Решетников. – Да я!.. Я!.. – он постоял некоторое время с вытаращенными глазами, махнул рукой и быстро вышел из комнаты.
Большинством голосов собрание сняло с Решетникова полномочия председателя организации и приступило к выборам другого председателя. Поганцев предложил избрать таковым поэта Икотенко, и собрание шумно одобрило кандидатуру. Для приличия утвердили и ещё две альтернативные кандидатуры – самовыдвиженцев Пимычева и Заглавного. Исход голосования был предрешён.
Тем ошеломительнее прозвучал результат: большинством голосов на пост председателя писорга был избран Борис Николаевич Пимычев.
На голове Поганцева самопроизвольно зашевелились седые волосы.
Пимычев сиял. Было в нём нечто от старого Фунта из кинофильма “Двенадцать стульев” в момент назначения его зицпредседателем конторы “Рога и копыта”.

Через несколько дней Пимычев добился приёма у мэра: представиться “в связи с назначением…”
Макакин выслушал Пимычева, перевёл разговор на деловые рельсы:
-Тут у меня был Поганцев, просил денег на пушкинский юбилей.
-Да, Александр Сергеевич, - зачастил Пимычев. – Кстати, вы тоже Александр Сергеевич! Символично? Правда?
-Мда… - промычал брюзгливо Макакин. – Так вот, о деньгах.
-Поганцев лезет не в своё дело! – Неожиданно сердито забормотал Пимычев. – Юбилейные мероприятия проводит писательская организация! И деньги должны собираться на счету писательской организации! А Поганцев пусть в свой фонд просит деньги у частных лиц!
Мэр поморщился:
-Вы уж там сами разбирайтесь, кто главнее, для меня вы все на одну колодку. Моё дело решить вопрос – дать деньги или не дать. И если дать, то сколько. Так вот. Тут мы с Поганцевым говорили об Угарове. Есть мнение, что вы поторопились принять его в союз. А? – Макакин пристально посмотрел сквозь очки на Пимычева.
-Я тоже того же мнения! – Заверил Пимычев. – Пишет он так себе, и всего две книжки своих издал…
Он уже всё понял.

В тот же день Пимычев позвонил в Москву и в правлении союза писателей и неожиданно попал на председателя союза Ганичева.
-Тут у нас в Истомске есть мнение, что мы поторопились принять в союз писателя Угарова, - сбивчиво забормотал Пимычев. – Ну, тиснул он две книжки, но ведь серость в них, чистое графоманство… Проявили мы снисхождение к нему, приняли… теперь жалеем. Я понимаю, конечно, что надо было раньше думать, но ведь его членство ещё не оформлено... Так может не поздно остановить это дело?.. У нас есть мнение…
-У нас тоже есть мнение. – Перебил Ганичев. – Оно полностью совпадает с решением собрания истомской писательской организации.
Пимычечев онемел и сидел с открытым ртом, пока из телефонной трубки не донеслись частые гудки.
Надо было реабилитироваться.
Он позвонил Угарову, доверительно поинтересовался:
-Как там у тебя судилище идёт? Может быть помощь нужна? Ты не стесняйся, чем можем, поможем.
-Спасибо. – Поблагодарил Фёдор. – Пока нет нужды.





Глава 101 Наркокодла.

Я на иглу вас насажу
И кукиш с маслом покажу!

Раскумаренный мэр.



Рынок наркотиков в Истомске монополизировали цыгане. Пронырливый вольный народ стремительно перешел от нелегальной торговли водкой к открытой торговле ханкой как только с 1992 года возродилась свободная торговля спиртным и дело это не сулило больше немедленных сверхдоходов. Наркотизация города и окрестностей шла темпами сплошной коллективизации. Поток опийного полуфабриката – ханки – был столь обильным, что цена разовой дозы стабильно держалась на одной отметке в течение всех последних лет – 15 тысяч рублей и в 1992 году, и в 1993, 1994, 1995, 1996… С учетом инфляции цена разовой дозы “ширева” неуклонно падала, и приближалась к цене бутылки водки.

Став мэром, Шура Макакин обрел большие информационные возможности, и первый же анализ ситуации на наркотическом рынке показал, что нет смысла включаться в конкурентную борьбу с цыганскими наркокодлами. Несравненно более перспективным направлением Шура Макакин считал формирование своей наркокодлы, ориентированной не на работу с ханкой, а на работу с героином. Как более чистый продукт, героин был более компактен, транспортабелен, прибылен. Шура видел будущее за ним, а не за примитивным полуфабрикотом ханкой. И видел необходимость срочно застолбить рынки героина, пока их не прибрали к рукам цыгане, которые тоже не дремали, и уже начали опробовать в работе первые партии героина…
Их надо было упредить. Любой рынок проще и выгоднее создать, нежели потом переделивать уже поделенный. И перебить цыганские поползновения можно было только деньгами большими, чем у цыган. При всей своей пронырливости цыгане были не более чем скопищем отдельных кодл, спаянных круговой порукой, и одновременно готовых выхватывать друг у друга лакомые куски. При таком раскладе цыгане не могли объединить свои капиталы до “критической массы”, способной снести с пути большого наркобизнеса мелких дельцов на обочины.
В распоряжении мэра Макакина была муниципальная казна. И муниципальные предприятия, учреждения, организации. Плюс неограниченные возможности влияния на коммерческие структуры.

Четыре миллиарда рублей мэрия действительно выдала водоканалу в виде возвратной беспроцентной ссуды “для погашения задолженности по зарплате”. Мэр предупредил Хрюканцева:
–Вернешь деньги точно в срок, копейка в копейку. А теперь – к делу!
И четыре миллиарда муниципальных рублей, превращенные в доллары, ушли через посредников в Таджикистан. На них с участием Скота были закуплены партии героина, доставлены в Истомск; реализованы за наличные деньги доверенным людям Шуры Макакина, организующим розничную продажу товара.
Операция заняла два месяца. За это время отощавшие учителя и врачи несколько раз пикетировали мэрию с целью вырвать зарплату. Пикетчики посылали своих представителей на переговоры с мэром, который их охотно принимал и устало резюмировал:
–Полностью с вами согласен, так жить дальше нельзя. Прошу войти в мое положение, я только-только начал наводить порядок в делах. Первые деньги, которые поступят в казну – ваши! До конца года полностью расчитаюсь со всеми! Слово чести. Вы просто не представляете, какое наследство досталось мне от вора Козодралова…
–Догадываемся! – понимающе кивали делегаты.
–Я сам не получал зарплаты здесь ни разу, – со вздохом ронял Макакин.
И это было правдой.
Четыре миллиарда рублей, вложенные в первую масштабную операцию с героином, вернулись на счета водоканала, дав десять миллиардов чистой прибыли. Четыре миллиарда Скот вернул мэрии: договор дороже денег.
Добытые миллиарды мэр снова “запустил в оборот”…

Зарплату водоканальцы не получили. Вместо нее Скот распорядился завезти в водоканальский “стол заказов” полученное от колхоза “Сухоложенский” мясо по цене тридцать тысяч рублей за килограмм, и всем желающим это мясо было предложено в счет зарплаты… Работяги смотрели на это мясо и сомневались: на базарах лучшее мясо продавалось по пятнадцать тысяч…

Председатель колхоза “Сухоложенский” Бундерс горевал об изгнанном из водоканала Райкине недели полторы. Потом решил, что дружба дружбой, а деньги деньгами. И по накатанной дорожке вошел в сношение с Хрюканцевым, сменившим Райкина на директорскому посту. Предложение было просто, как рубль:
–Я тебе говядину в любом количестве без предоплаты, – предложил Бундерс Скоту, – а ты переводишь на мой счет по тридцать рублей за килограмм мяса. Деньги – пополам.
–Тебе что, бесплатно говядина достается? – удивился было Скот, но вовремя смекнул, что говорит лишнее и прикусил язык.
–Это мое дело, – резонно заметил Бундерс, – ну, как, Вольдеморд?
–По рукам, – кивнул Вольдеморд.
Ему не было никакого дела до того, что массовый падеж крупнорогатого скота в колхозе “Сухоложенский” сопровождался, соответственно, массовым списанием трупов околевших животин. С воплями и сетованиями на всю губернию председатель таежного колхоза Бундерс метался по инстанциям и выбивал дотации для “ликвидации стихийного бедствия” в колхозе “Сухоложенский”. И одновременно он же, Бундерс, учредитель и директор нескольких мало кому известных ТОО, сбагривал трупы павших скотов по разным конторам – как первосортное мясо. Устоять перед соблазном сделать “гешефт” ни на чем не мог ни один босс. Боссы без задержек переводили деньги Бундерсу, Бундерс отстегивал боссам их долю, довольны были все участники процесса. А работяги вместо зарплаты вынуждены были поедать падаль в счет своей зарплаты.
Когда это мясо увидел в водоканальском “столе заказов” неугомонный слесарь Громов, он поднял хай:
–На какой помойке нашли эту падаль!? И мне ее предлагают по тридцатке за килограмм!?..
–Что ты базлаешь? – ощерила золотые зубы продавщица, – не хошь, не бери! Подыхай с голодухи!
–А ну, дай сюда!.. – Громов схватил фиолетовую скотскую ногу и выбежал из помещения.
Он стремительно пронесся через обширный водоканальский двор, забитый людьми и техникой, вознесся на второй этаж конторы и влетел в директорский кабинет, где Хрюканцев вел планерку.
–Это что, Вольдеморд?! – Грохнул слесарь мосалыгой перед Хрюканцевым. – До каких пор ты, курва, будешь надо мной издеваться!?
–Что!?.. Что такое!?.. – подскочил Хрюканцев. – Что ты тут машешь этой вонью!?.. – он отшвырнул от себя говяжью конечность.
–Ты мне вместо зарплаты эту падаль кинул!?.. – Ревел бунтарь. – А!?..
До Скота дошло, что происходит. Он лихорадочно соображал, что предпринять, чтобы немедленно прекратить эту сцену, на которую взирают три десятка водоканальских “средних командиров производства”.
–Пошли!… – подскочил он к Громову, – пошли, щас я им, сукам, покажу!.. Он вытолкал орущего слесаря в приемную, оттуда в коридор, оттеснил его к двери бухгалтерии, отворил эту дверь и крикнул поднявшейся навстречу главбухерше:
–Ира! Выдай Громову зарплату! Всю!
–За погода!? – обомлела главбухерша.
–Я сказал: всю! – Рявкнул Скот. – Повторить!?
–Ясно, Вольдеморд Николаич! Ясно! Сейчас, сделаем!
И через несколько минут слесарь Громов получил зарплату за последние полгода. Все произошло так стремительно, что он как во сне расписался, совершенно не видя того, что в ней написано, сознание как бы расползалось и не фиксировало детали. С такой же бессознательностью он подписал бы и смертный приговор самому себе. Но сейчас перед ним был обычный расходный ордер, в котором была указана его зарплата за последние шесть месяцев – шесть миллионов рублей…
А кассирша уже отсчитывала ему купюры.
–Вот же бля… – пробормотал слесарь, держа в грязных ладонях кучу нежданных-негаданных денег, – вот же…
Голос у него осип и звучал глухо.
–Все? – спросил Скот, – доволен?
–Какой базар… – нервно пожал плечами Громов, – нет базаров…
–Ну и лады. Давай, шагай домой, не дразни других!
–Какой базар, – повторился Громов. – Нет базаров.










Глава 102 Заседание продолжается!

Наука ещё не знает способов обращать
зверей в людей. Вот я попробовал, да только
неудачно, как видите.

Профессор Преображенский.



Профессор Чернобровин возник на станции Алтайской, как шило из мешка.
–Кого я вижу! Тень забытого предка! Явление Христа народу! – Приветствовал его дежурный электрик Угаров. – Не успели выкинуть в окно, он уже в дверях!
-Хватит трепаться, Угаров. – Пресёк вольности профессор. – Собирайся и уматывай отсюда. Я отстраняю тебя от работы.
-Эвон как! – Удивился Фёдор. – Это увольнение на тебя так подействовало?
-Восстановили меня! Вот так-то, гражданин электрик. Точнее, теперь уже бывший электрик! На этот раз я добьюсь твоего увольнения.
Федор с любопытством поразглядывал шефа, покачал головой:
–И в каком колхозе воспитывался ты, такой грубиян?
–Не тебе морали мне читать!
–А кому?
–Не твоего ума дело. Освободи помещение.
Федор включил телевизор и лег на диван. На экране возник генерал Лебедь с непреклонным лицом, рыкнул:
–…я ж сказал: полетишь отсюда впереди собственного визга!..
–Ты на что намекаешь!? – встрепенулся Чернобровин.
–Это не я, – сказал Федор, – это Шура Лебедь.
–Я ясно сказал? – спросил Лебедь, – или повторить!?
Чернобровин выдернул вилку из розетки и боевой генерал иссяк.
–Тебе повторить распоряжение? – спросил Чернобровин.
–Повторяй, только потише, я вздремну пока.
И Федор отвернулся к стене.
–Ах, во-о-он ты так!.. – осенился профессор, – ну, погоди…
Он ринулся на выход и громко хлопнул дверью.
Через полчаса на станцию прибыл автобус, из которого десантировались председатель профкома Кривцов, инженер по технике безопасности мадам Холодец, член профкома мадам Тэтчер, кадровичка Телегина…
–Проверка соблюдения правил техники безопасности! – доложила Холодец, – предъявите удостоверение!..
-Да он пьяный! – Озарилась Тэтчер. – Составляем протокол!
Квартет составил протокол о нетрезвости электрика Угарова в рабочее время и отбыл, посулив прислать замену.
Фёдор сходил в наркологический диспансер, провидчески расположенный рядом, прошёл экспертизу и получил справку о пребывании в трезвом состоянии. Вернулся, приобщил справку к другим таким же, хранящимся в шкафу.

Очередное заседание Октябрьского райсуда по выселению Угаровых состоялось в декабре 1996 года. Оно длилось семнадцать минут сорок три секунды: Федор засек по часам время от момента объявления заседания открытым до момента объявления его закрытым. Мотивировка судьи Свиняковой переноса заседания на следующее “неопределенное время” была незамысловатой: других дел много.
–И сколько же будет стоять наше дело? – спросил Федор.
–А оно не стоит! – заверила Свинякова. – Дело идет! Сегодня было заседание. Ждите следующего.
–Сегодня не было заседания, – возразил Федор, – было его открытие и его закрытие. Больше ничего не было.
–Не вам определять, что было, чего не было! У меня и без вас дел хватает. Вас не выкидывают из квартиры!? Нет. Ну и живите пока!
Свинякова собрала бумаги и зацокала через зал в направлении к выходу. Орда водоканальских “свидетелей” неодобрительно загудела, и сквозь этот гул доносились реплики: она че, в натуре бля!.. Кожин раз дергает зазря, прошмандовка драная!.. А еслиф этот Угаров за это время обменяет квартиру или продаст?..
–Не продаст! – утешила Помойка, – на квартиру арест наложен: ни продать, ни обменять! Он и уехать теперь никуда не может, если и захочет! Мы его фактически арестовали! Ха-ха-ха!.. – ощерилась Помойка, показав миру гнилые зубы в глубине пасти и золотые спереди, –ха-ха-ха!..
–Ха-ха-ха!.. – поддержал хор свидетелей.
Угаровы шли как сквозь строй к выходу, сопровождаемые остроумными импровизациями истцов:
–На халяву квартиру хапнуть хотели!.. Глянь, Изольда, Федька-то как осунулся! Куды и пузо делось!..


Новый, 1997 год не сулил Угаровым ничего хорошего. Выселение их из квартиры для Октябрьского райсуда было делом чести, доблести и геройства, – суд честно отрабатывал “кредит доверия”, выданный ему Помойкой в конверте из серой оберточной бумаги.
31 декабря 1996 года вновь обломился угаровский жигуль: снова буксануло сцепление, сгорел стартер и оборвалась цепь распредвала – такого “букета” Федор не мог увидеть и в страшном сне. Машину на буксире доволокли до водокачки и оставили там. Угаровы перегрузили товарно-базарное барахло на Уаз, дотащивший “копейку” до водокачки, и поехали в Солнечный домой. Снова стали невыездными. Денег на столь масштабный ремонт у Угаровых не было, и Федор, несмотря на драматичность ситуации, облегченно вздохнул:
–Конец базарной бодяге.
Ольга посмотрела на него, как психиатр на душевнобольного, уела:
–Твоей водоканальской зарплаты не хватит даже на похороны после нашей голодной смерти.
–Ну, теперь руки развязаны, можно найти заработок.
–Где? – Ольга глянула на него уничтожительно, – кто будет платить тебе, если никто нигде никому ничего не платит?
–Не утрируй.
–Утрируй? Ты что, не видишь что творится вокруг!? Ты на другой планете живешь? Нет уж, я свое дело имею и не собираюсь ни у кого зарплату просить! Сама заработаю! Машину отремонтируем!
–Денег на ремонт нет, я ремонтировать не смогу.
–Займем денег!
–У кого? У меня нет таких знакомых, у которых можно занять пару миллионов – за меньшие деньги не отремонтироваться. Все, хватит, осточертела мне эта механизация! Не хочу!..
–С плакатом на шее ходить тебе хочется!? – взвилась Ольга, – требовать социальных гарантий и зарплаты!? А я плевать хотела на социальные гарантии! Я сама себе – социальная гарантия!..
Вспыхнул скандал, закончившийся неожиданно: Федор, не употребляющий спиртного давным давно, вышел из квартиры хлопнув дверью и скоро вернулся с двумя бутылками водки и бутылкой шампанского.
–Ты что надумал? – похолодела Ольга.
–Новый год встречать.

Он налил пол-стакана водки и выпил под леденящим взглядом Ольги. Лицо ее в этот момент обрело жесткие черты воинственного индейца. У Федора вновь мелькнула мысль: “ Угораздило же меня жениться на этой крапиве…”
Водка попалась, на удачу, не самопальная, настоящая. Федор испытал призабытое ощущение лепоты, когда горький ком уютно скользнул в утробу, растекся по ней теплой умиротворяющей негой, и по всему телу начало растекаться убаюкивающее тепло. Часы показывали двадцать два ноль-ноль, до нового года оставалось два часа, но Ольга и не думала обозначить событие каким-либо праздничным антуражем – “индеец племени сиу” снова встал на “тропу войны”…
«Постылые лица, постылые дни, как много же дум навевают они…» - зароились в угаровской голове нежданные строки.

Свое пятидесятипятилетие Сруль Зямович Райкин отмечал в тесном кругу друзей. Был Бундерс, Моня Зельд, Рома Функельштейн и еще несколько особ менее значительных. Когда от фаршированной щуки остались одни ошмётки, Сруль впал в патетику:
–Друзья! – поднял он бокал, – пью за нас, хозяев жизни!
–За нас!.. – загалдели гости.
Бундерс взасос поцеловал Сруля и, брызгая слюной, прокричал:
–Евреи – высшая раса! Не зря Гитлер нас уничтожал: он нас боялся!
–Верно! – обсюнявил в свою очередь Бундерса Райкин, – не славян же ему было бояться! Славян он только прореживал, доводил их поголовье до разумных пределов! На тягло оставил столько, сколько требовалось! Фюрер знал, что славянское быдло – самое лучшее в мире! С ним можно делать все, что угодно с помощью его же самого!
–Как братья славяне жрут Федьку Угарова! – восторженно хрюкнул Бундерс, – Хе-хехе-хе-хе!..Ты гений, Сруль! Хе-хе-хе-хе-хе!..
–Хе-хе-хе-хе-хе!.. – рассыпался и Сруль, – это быдло и надо сталкивать лбами! Хе-хе-хе-хе-хе!.. Пусть бодаются!
Все дружно рассмеялись, зазвенели бокалы.
–Славяне – раса неполноценная! – развивал тезис Сруль, – они сами выгрызают своих умников! А евреи берегут своих соплеменников! Значит будущее за евреями – это справедливо! А славянам в будущем одно предназначение – роль домашнего скота!
–Полезный домашний скот славяне! – уточнил Бундерс.
–Очень полезный! – подтвердил Сруль, – куда еврею без славян? Не негров же запрягать! На негра где сядешь, там и слезешь! А на славянах можно оч-чень хорошо и оч-чень далеко ехать!
–Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.. – грянули гости.

Полковник милиции Толстов ждал своего агента Кацо для объяснений уже более часа сверх назначенного времени. Это раздражало.
Когда Макакин появился в явочной квартире, Толстов предупредил:
–Борзеешь, дядя. Смотри, приму меры.
–Не суетись. – Поморщился Макакин. – С мэром разговариваешь, не с тетей Мотей.
–Что!?.. – На морщинистом лике полковника появилось выражение несказанного удивления. – Ты мне будешь вякать про свое мэрство!? Ты - Гнидор?
Он растопыренными пальцами смял макакинское лицо в безобразную гримасу, сбив очки, – ты, сучья рожа, дешевка вонючая, будешь напоминать мне кто ты есть!? Ты – мразь! Гниль! Падаль! – он надавил Шуре на бельма.
–Пусти… – прохрипел мэр.
–Кусок блевотины! – Отпустил Толстов стукача. – Я быстро спущу тебя туда, где твое настоящее место.
Шура подобрал с пола очки, потер кровавые царапины, оставшиеся от стальной хватки сыщика.
-Ещё вопросы будут? – Спросил Толстов.
Макакин отрицательно помотал головой.
-Тогда к делу.
Закурили.

–Твоего Питона взяли в Кемерово со стволом. – Сообщил Толстов. – Установлено, что из этого ствола завалили кемеровского депутата Ордина и нашего Щелевского…Что скажешь?
–Где сейчас Питон?
–В кемеровском СИЗО.
–Можно сделать так, чтобы он там зажмурился?
–Нужно.
В комнате стало тихо.
Толстов снова закурил, сонно посмотрел на Кацо-Макакина.
–У меня есть люди в Кемерово… – неуверенно начал тот.
–Вот и поезжай сейчас к этим людям. – Приказал полковник.
–Но у меня!..
–У тебя ровно неделя на всё. Если через неделю Питон не зажмурится, через две зажмуришься ты. Я из-за всякого дерьма погонами рисковать не стану.

Убрать полковника Толстова с поверхности Земного шара в глубь его Шуре было несложно, надо было только дать команду своим людям.
Но с момента исчезновения Толстова сам Макакин становился мишенью для людей сыщика, и вступил бы в действие неотвратимый процесс рассекречивания макакинских дел за долгие годы и доведения информации до самых заинтересованных лиц – бывших кентов Шуры Макакина, которых он сдал ментам за эти долгие годы…
Шура вспотел при мысле о таком повороте сюжета.
–Будет сделано, – сипло отрапортовал он.
–Действуй, товарищ Кацо, – посмотрел полковник на Шуру, как на еду. – Если твоего Питона сумеют разговорить мои кемеровские коллеги, в Истомске тебе лучше не появляться: я тебя самолично в бетон втопчу.

На другой день в Кемерово отправилась большая делегация чиновников истомской мэрии и депутатов городской думы во главе с мэром Макакиным: перенимать опыт кемеровских коллег, осваивать новейшие методы муниципального самоуправления.
Кемеровский мэр так и не понял, зачем истомским коллегам так срочно понадобился этот “обмен опытом”. Тёртый функционер, он лишних вопросов не задавал. Тем более, что их и задавать было некому: приехавший с визитом Макакин позвонил из гостиницы и сообщил: вдруг заболел, слег и поручил представлять его своему заместителю.

Три дня Макакин вертелся ужом. Задействовал все свои криминальные связи, отслюнил в разные руки пол-кейса ассигнаций крупного достоинства, загонял до мыла семерых приехавших с ним “шестерок”: купить сотрудников кемеровского СИЗО, имеющих доступ к Питону, надо было любой ценой.
На четвертый день истомская делегация отбыла на малую родину, увозя в своих сердцах самые лучшие воспоминания о встречах на кузбасской земле – они были плодотворны, взаимоинтересны, многообещающи.
На другой день в камере-одиночке Кемеровского следственного изолятора скоропостижно скончался от “острой сердечной недостаточности” сорокапятилетний уроженец города Истомска Капитонов, известный в криминальном мире региона под кличкой Питон.
–Успел. – Отрезюмировал полковник Толстов доклад своего агента Кацо о проделанной работе. – Живи пока.

Жить Макакину-Кацо-Гнидору хотелось, как никогда: фантастические перспективы открылись в его жизни в связи с мэрством. Одна приватизация городской собственности способна была свести с ума – жизни не хватало “окислить” такие куски! Когда на собственное тезоименитство мэр “подарил” себе громадное здание центрального универсама на Красноармейской ( официально – купил на аукционе за цену, равную цене велосипеда) возникло приятное чувство собственника. Затем подарил сыну на именины аналогичное здание на улице Киевской ( официально – Макакин-младший купил здание на аукционе. За цену, равную цене коробки из-под шляпы, о чём широкой публике не сообщалось). Небоскрёб бывшего горремстроя “купила” Макакина-младшая на аукционе же ( по цене старых калош)…
С нарастающим аппетитом он хватал всё новые и новые куски общественной собственности и с нарастающей тоской соображал, что не переварить ему такой прорвы: годы уходили…
И другие гешефты напирали.
Когда правоверные граждане стали возмущаться разгулом виноторговли и вновь закричали о спаивании народа, изощрённый шурин ум автоматически выдал решение: идя навстречу пожеланиям трудящихся, взять под жесткий контроль торговлю спиртным. И взял. Лично. Теперь лицензии на торговлю спиртным в городе подписывал только мэр. Низовые чиновники возроптали: загребущий Шура и этот Клондайк приватизировал! Денег стало столько, что Шура не знал, куда их девать. Не успевал распихать по тайникам одни кучи, как накатывали всё новые и новые, новые.

Героиновый рынок, организованный и выпестованный Шурой с особым пристрастием, разрастался вширь и вглубь, и, что было самым приятным – здесь Шура был полноправным Хозяином. Конкурентов он сдавал “куда надо”.



Глава 103 Народ знает всё!

Документ – самая важная вещь на свете.

Швондер.



После встречи нового, 1997 года Октябрьский райсуд резко повысил активность в деле выселения Угаровых: судебные заседания назначались еженедельно. И еженедельно откладывались. Орда участников процесса в назначенное время являлась в суд, к ней выходила секретарь суда и объявляла о переносе заседания “в связи с непредвиденными обстоятельствами.” Орда роптала, потрясала повестками, но это ничего не меняло…
Так продолжалось в январе, в феврале, в марте…
И вдруг 24 марта 1997 года начался судебный процесс по выселению Угаровых, которой шел без перерыва пять дней подряд…

Суд начался почему-то с опроса свидетелей. Все свидетели подтверждали незаконность предоставления квартиры Угаровым.
–У меня вопрос к свидетелям, – сказал Федор, когда ему предоставили возможность задавать вопросы.
–К свидетелю! – поправила судья Свинякова.
–К свидетелю Поедалову, коль сейчас передо мной стоит свидетель Поедалов, – кивнул Федор, – хотя этот вопрос имеет равное отношение ко всем свидетелям. Вот сейчас выступили двадцать восемь свидетелей, утверждающих, что предоставление мне трехкомнатной квартиры нарушило их права на эту квартиру. А как эти двадцать восемь человек будут делить между собой эту одну квартиру?
–Кто первее на очереди, тому и достанется! – бодро ответил Поедалов.
–Тогда вам точно не достанется, впереди вас есть ешё претенденты!
–Ну дык и чо? – пожал плечами Поедалов, – лишь бы законно.
–Тогда не надо было вам вообще сюда приходить, – сказал Федор, – пришел бы первый по очереди и довольно. А вы на что надеялись?
–Ну, может и мне дали бы твою квартиру, – предположил Поедалов.
–Тогда бы были нарушены права других граждан, стоящих впереди вас по очереди, и вас надо было бы выселять. Не боитесь?
–А чо бояться? Я ж не ты! Это ты хапнул две квартиры! Ишь, хват!
–Откуда вы взяли, что у меня две квартиры? – спросил Федор.
–Откуда!.. Да весь водоканал об этом говорит! – озлился Поедалов, – Ты чо, думаешь народ не знает? Народ все знает! Юристка Кошадрина нам порассказала, что ты вытворял тут с этими квартирами!.. А ишшо писатель! Совесть потерял… Сруль к тебе по-человечески, а ты ему в карман нагадил. Да что тут говорить… – Поедалов махнул рукой.
Когда следующий свидетель – Рыгалова – изложила суду свои притязания на квартиру Угаровых, Федор задал ей вопрос:
–Вам обещали эту квартиру?
–Нет, но я б не отказалась.
–И у вас нашлось бы тридцать три миллиона рублей заплатить за нее?
–Зачем? – не поняла свидетельница, – зачем платить?
–С меня водоканал за трехкомнатную квартиру в Солнечном потребовал тридцать миллионов наличными, и в придачу однокомнатную квартиру на проспекте Кирова. Потом сбавили: однокомнатную, и пятнадцать миллионов доплаты в рассрочку. Потом снова вернулись к тридцати миллионам доплаты плюс однокомнатную. Вы готовы платить такую цену? Или вам обещали дешевле?
–Зачем… – растерялась свидетельница, – мне никто ничего не обещал.
–Так на что же вы здесь претендуете?
–Ну… – свидетельница окончательно растерялась и недоумевающе уставилась на судью.
–Вопрос не по существу! – объявила Свинякова, – опрос свидетеля Рыгаловой закончен.
Закончился не только опрос двадцать девятого по счету свидетеля, но и опрос свидетелей вообще. А так как время было уже девятнадцать часов, то заседание объявили закрытым.
–Еще приводить свидетелей? – спросила Помойка, – там еще двадцать человек впереди Угарова по очереди…
–Хватит, – отмахнулась Свинякова.

“Гвоздем” следующего судебного заседания стал вопрос: является Федор Михайлович Угаров писателем, или не является таковым.
–Никакой он не писатель! – возмущалась Кошадрина-Помойка, – монтер он! Электромонтер! Да он и электромонтер никакой! Он ничего не понимает в электричестве! Его просто разжаловали из мастеров в электрики.
Судья пошепталась с заседателями, для чего пришлось их разбудить.
Обратилась к ответчику Угарову:
–А чем вы докажите, что вы писатель?
Федор пожал плечами.
–Публикациями наверно, – предположил он, – принести в суд подборку публикаций?
–Не надо. – Быстро сказала судья.
–Тогда могу предъявить две собственных книги: сборник рассказов и роман…
–А документ у вас есть, что вы писатель? – прервала судья.
–Что вы имеете в виду?
–Какой-нибудь документ, подтверждающий, что вы писатель!
–В деле у вас есть ходатайство истомской писательской организации о предоставлении квартиры писателю Угарову. Это документ?
–Вы член союза писателей?
–Член.
–А где ваш членский билет?
–В Москве.
–Почему не у вас?
–Потому что документы долго оформляются. В мае прошлого года меня приняла в союз истомская писательская организация, затем документы отправлены в Москву на оформление.
–Ага! – озарилась судья, – значит вы не член союза писателей! Вас только местные писатели приняли! А Москва не приняла!
–Приняла, – сказал Федор.
–А где документ?
–Пришлют позже. Может быть, уже выслали.
Слово взяла Помойка.
–Угаров не писатель! – возвестила она, – он только кандидат в члены союза писателей! Прошу отметить это обстоятельство в протоколе!
–Прошу вызвать в суд в качестве свидетеля председателя писательской организации Пимычева! – заявил ходатайство Федор, – и суд может сам запросить союз писателей России о моем членстве в нем.
Суд удалился на совещание. После чего вернулся в зал и Свинякова объявила:
–В опросе свидетеля Пимычева нет необходимости. И нет нужды делать запрос в союз писателей России, если уже известно, что гражданин Угаров не является членом союза писателей России. На этом объявляю перерыв до десяти утра следующего дня…
Топая по грязе-снеговой каше от здания суда к жигуленку, Федор бормотал:
–Член я или не член?.. А Пушкин был членом? а Толстой? Хорошо что они не жили в наше время, не то их сейчас выселяли бы из их квартир за нечленство в союзе писателей. Уж их-то точно в союз не приняли бы…
Вечером Федор позвонил Пимычеву и обрисовал свою “членную” ситуацию.
–Ох… твои судьи, – констатировал Пимычев, – в общем, сделаем так: сейчас я позвоню в Москву, переговорю с Ганичевым, чтобы они срочно выслали нам документы о твоем членстве и сразу дали нам телеграмму о том же. А я утром приду в твой поганый суд и попрошу слова в качестве свидетеля…










Глава 104 Свиноголовый суд.

Свинья грязи везде найдёт.

Спиноза.



Наутро Федор долго перепирался с судьей Свиняковой: она отказывалась допускать на процесс деда Пимычева в качестве свидетеля. Представитель прократуры Дребадан сварливо бубнила из своего угла:
–Хватит свидетелей… наслушались всяких свидетелей, надоело…
–Вы нарушаете мои процессуальные права! – взывал к суду Федор, – вы обязаны опросить свидетеля по одному из ключевых вопросов дела: член я союза писателей или не член. Ходатайствую о вызове свидетеля Пимычева.
Судья отказала.
–Тогда у меня есть другое ходатайство! – сказал Федор.
–Что еще за ходатайство? – брюзгливо буркнула судья.
–Я заявляю отвод судье Свиняковой в связи с ее недобросовестностью и предвзятостью по отношению ко мне! Судья Свинякова нарушает мои процессуальные права.
Краска медленно заливала лицо судьи Свиняковой, и когда все лицо ее обрело багровый цвет, из своего угла закричала прокуратесса Дребадан:
–Отвод он заявляет, видите ли! Какое право!?.. То ему не нравилась судья Кукарекина!.. Теперь не нравится судья Свинякова!.. А завтра не понравится какая-то другая!?.. Зря стараетесь! Это вам не поможет! Все равно выселим вас! С треском!..
–Вы уже знаете заранее решение суда? – поинтересовался Федор.
Прокуратесса поперхнулась и ненавидяще зыркнула на него.
Судья Свинякова отклонила ходатайство об отводе судьи Свиняковой, и заседание продолжилось.
–Я снова настаиваю на опросе свидетеля Пимычева! – заявил следующее ходатайство Федор.
Пошептавшись с заседателями, судья Свинякова допустила свидетеля Пимычева до дачи показаний.

С Пимычева взяли подписку о том, что он предупреждён об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.
–Является ли гражданин Угаров членом союза писателей России? – задала ему судья Свинякова первый вопрос.
–Является. - Заявил Пимычев.
–Чем это можно доказать?
–Тем, что в мае 1996 года мы его приняли в союз писателей как автора двух книг и участника нескольких литературных сборников. Вот документ! – Пимычев подошел к судейскому столу и положил на него бумагу.
Свинякова уставилась в нее – это была справка, написанная на бланке писательской организации, о том, что в мае 1996 года писательская организация приняла Угарова Федора Михайловича в союз писателей России. Справка была подписана Пимычевым, роспись притиснута печатью организации.
–Это вы приняли! – озарилась Свинякова. – Но Москва не приняла! Значит он – не член!
–Член! – уперся Пимычев. – По новому Уставу нам дано право самим решать вопрос приема в союз. В Москве просто оформляют документы.
–А могут и не оформить! – ухмыльнулась Свинякова.
–Могут, – кивнул Пимычев, – если найдут нарушения. Но Угарову оформили. Только еще не выслали.
–Вот видите! – обрадовалась судья. – Нет документа о его членстве!
–Есть!
–Где?
–В Москве. А может, уже выслали…
–У суда такого документа нет! Значит Угаров – кандидат в члены союза писателей!
–У нас нет такого статуса – кандидат! – отрезал Пимычев. – Есть член союза, или не член, промежуточных состояний нет. Это во-первых. А во-вторых, Угаров является писателем независимо от того, есть у него членский билет союза или нет: мы знаем угаровские книги, газетные публикации и знаем Угарова именно как писателя!
–А мы его знаем как электрика водоканала! – хмыкнула судья, – и именно это подтверждается документально! Для нас он – электрик, а не писатель!
–Тогда я тоже не писатель! – заявил Пимычев. – Я подрабатываю ночным сторожем в частной фирме, и могу документально подтвердить, что являюсь сторожем! Принести справку?
Судья Свинякова оторопело смотрела на Пимычева.
–И все остальные девятнадцать членов нашей писательской организации придут сюда со справками, подтверждающими, что они не писатели, а сторожа, дежурные электрики, вахтеры, дворники и вообще, кто угодно, только не писатели…
–Почему?… – не поняла Свинякова.
–Потому что литературных гонораров нынче нет! Давно нет, с тех пор, как не стало Советского Союза. Вот и приходится нам, чтобы не помереть с голода, где-то подрабатывать на хлеб, а в промежутках писать свои книги.
–А зачем тогда их писать?
Пимычев посмотрел на судью, как врач на безнадежно больного.
–Тогда и Пушкину не надо было писать его стихи, – пробормотал он, – ему тоже гонорары не платили. И членом союза писателей не был! Значит, будь тогда такие суды, и Пушкина выгоняли бы из квартиры за нечленство. И справку бы ему дали, что он мелкопоместный дворянин, а не поэт…
–Не обобщайте! – взвизгнула Свинякова.
–Почему не обощать? Ведь выгоняете же Угарова из квартиры за то, что ему еще не прислали членский билет!
В зале суда зависла зловещая пауза.
–В классической литературе это уже отражено, – вздохнул Пимычев.
–Что отражено? – насторожилась судья.
–Такая вот битва за жилплощадь. В романе Булгакова “Собачье сердце”. Только там истцами выступали Швондер и Шариков, а тут Райкин и Хрюканцев…
–Прекратите!!! – завизжала судья Свинякова. – Я лишаю вас слова!

Федор похолодел: вместо лица у Свиняковой было свиное рыло. “Галлюцинации?..” – встревожился он. Но свиные рыла возникли на месте лиц и у Помойки, Мудника, прокуратессы Дребадан…
Было жутко.
Дед Пимычев вышел из зала. Федор с Ольгой остались одни посреди свинарника.
Свиноголовая судья принялась шептаться с свиноголовой Дребадан.
В огромной стальной клетке у входа в зал послышалось шебуршание: оттуда сквозь прутья вышел черный кот и подался к двери. Исчез. В гулкой тишине слышилось только “пш…пш…пш… бу-бу-бу…” от судейского стола.
Пахло серой.
К ответчику Угарову обратилась свиная голова прокуротессы Дребадан:
–Почему вы отказываетесь от мирового соглашения, предложенного истцом?
Федор содрогнулся от омерзения. С трудом выговорил:
–Истец не предлагает мирового соглашения. Он предлагает аферу: подписать задним числом заведомо недействительный, липовый договор купли-продажи муниципальной квартиры, да еще на убийственных для нас условиях. Суд обязан дать определение действиям истца! Ходатайствую о вынесении судом частного определения по этому так называемому “мировому соглашению”. Каждый шаг истца по отношению ко мне – ложь, обман, подлог, мошенничество, вымогательство!..
–Ответчик! – хрюкнула судья, – не смейте оскорблять истца! Только суд может признать кого-либо мошенником или вымогателем!
–Так признайте! Перед вами все: документы подтверждающие мошенничество, подлог, вымогательство, и сами мошенники-вымогатели тут же …
–Я лишу вас слова! – оскалилась судья.
В зале воцарилась тишина. Судья поманила пальцем Дребадан и они снова начали о чем-то шептаться, поочередно кивая щетинистыми головами.
В дверях показались очкастые лики Райкина и Колбасенко.
–Еще свидетели явились! – подала клич Помойка.
Суд приступил к опросу Райкина и Колбасенко.
–…Я за счет водоканала купил для Угарова трехкомнатную квартиру, – сокрушался Райкин, – а он, вместо благодарности, вымарал меня в грязи! И Мудника замордовал: два года тот живет в однокомнатной квартире без документов!

Федор слушал бывшего директора водоканала Райкина, смотрел в его лицо и с ужасом наблюдал, как на месте этого лица непонятным образом прорисовывается скотья морда с нечеловеческими чертами, потом эти черты обозначились окончательно – из пиджака торчала свиная голова! Свиная голова в очках высилась над пестрым галстуком и вещала человеческим голосом:
–Что тут Угаров плёл про двухкомнатную квартиру, которую, якобы, мы ему обещали в доме на Вокзальной? Не было никакой двухкомнатной! Купили у “Ролика” трехкомнатную для него! Заплатили за нее! И он обязан!..
Когда Райкин закончил, Свинякова бросила в зал дежурный вопрос:
–Есть вопросы к свидетелю?
–Есть! – поднялся Федор. Он подошел к Райкину и показал ему письмо мэра Козодралова, в котором черным по белому было написано: “…Совместным решением руководства и профкома Истомскводоканала Угарову Федору Михайловичу предлагается, в связи с его литературным творчеством, двухкомнатная квартира в новом доме по улице Вокзальной…”
–Не знаю такого письма! – провещала свиная голова Райкина. – Где он взял его? Сам наверно сочинил!
Федор обратился к суду:
–Прошу внести в протокол мое утверждение: свидетель Райкин лжет! Прошу также вызвать в суд в качестве свидетеля бывшего мэра Козодралова.
–Суд не обязан опрашивать свидетелей, не имеющих отношения к делу! – отрезала судья. – А ваши доводы о лживости показаний Райкина не имеют оснований.
Свидетельница Колбасенко была лаконична:
–Водоканал купил у “Ролика” трехкомнатную квартиру за тридцать три миллиона рублей. Ни о какой двухкомнатной ничего не знаю. Врет Угаров…
Федор с изумлением отметил, как на месте ее лица возникло свиное рыло. “Что со мной происходит?.. – испугался он, – видения? Галлюцинации?..Чертовщина…” Зажмурился. Вновь посмотрел на свидетельницу.
Вместо лица у Колбасенко было, свиное рыло, которое вещало:
–Он обязан был сполна заплатить нам за квартиру!..
–Чем вы подтвердите, что купили трехкомнатную и оплатили ее? – спросил Федор, – кроме договора должен быть документ об оплате! Его нет! И быть не может: не покупал водоканал квартиру! Прикрыли аферу липовым договором!
Колбасенко молчала.
–Взаимозачетом оплатили! – Озарилась она.
–Где платёжные документы? – Не унимался Федор.
–Были. Где, не знаю, я сейчас не работаю в водоканале.
–Суд удовлетворен показаниями свидетельницы! – поспешила прекратить допрос судья, – ответчик, сядьте!
–Прошу внести в протокол мое утверждение: свидетель Колбасенко лжет! – сказал Федор. – Вот документ, подтверждающий, что мне предлагалась двухкомнатная квартира по Вокзальной. Прошу вызвать в суд в качестве свидетелей директора “Ролика” Бельмеса и его заместителя Жерехова! И запишите: нет подтверждений об оплате водоканалам трехкомнатной квартиры.
Судья оловянно посмотрела на Угарова, буркнула:
–Суд отклоняет это ходатайство!
На месте бледного лица судьи Свиняковой так и щетинилось свиное рыло. Федор обернулся к Колбасенко: и у той на месте лица щетинилось свиное рыло. И прокуратесса Дребадан сидела с свиной головой. И Помойка! И заседатели! И Мудник!… “Неужели это не галлюцинации?”
Он снова зажмурился, стараясь прогнать видение. Но открыв глаза, увидел ту же картину…
Пощупал свое лицо: лицо. И Ольга сидела рядом с человеческим лицом. Они с Ольгой двое с человеческими лицами сидели среди свиноголовых людей и с ужасом слушали, как те человеческими голосами издают человекоподобные звуки. Федору хотелось встать и уйти, но сознание пресекало эти поползновения рациональными командами: сиди, это у тебя от переутомления! Пройдет!
Он прикрыл глаза и занялся аутотренингом: даже если это и скоты, терпи, прояви снисходительность к братьям меньшим, ты гуманитарий, носитель терпимого отношения ко всему сущему…
–Угаров! Ответчик Угаров! К вам обращаются!
Федор открыл глаза. На него смотрели свиные рыла.
–Ответчик Угаров! – сказала свиная голова судьи Свиняковой, – ответьте суду: у вас есть еще вопросы к свидетелям?
Федор ошалело посмотрел на свиноголовую судью, на свиноголовых свидетелей, ужаснулся и сдавленно пробормотал:
–Какие тут еще могут быть вопросы…
И зажмурился снова.
–Хрю…хрю…хрю… – доносилось от судейского стола.
Судья объявила перерыв, и после перерыва огласила определение суда:
“–…Угаров Федор Михайлович на момент предоставления ему трехкомнатной квартиры писателем не являлся, равно как не является таковым и в настоящее время, ибо отсутствуют документы, подтверждающие его доводы о том, что он писатель…

Надо было что-то предпринимать, Фёдор не знал – что. Бабки-заседательницы спали, судья бубнила что-то, со стороны “истцов” доносились довольные реплики, смешки, до Федора явственно донеся шепот Помойки в ухо Мудника: “…маразматик Угаров сам принесет тебе дарственную на однокомнатную, куда он от нас денется…”
Федор боялся открыть глаза, чтобы не увидеть вновь свиные головы. Сосредоточивался. Настраивал себя относиться к суду как к настоящему суду.
Выждав время, Федор заявил:
–Ходатайствую о возбуждении уголовного дела против должностных лиц водоканала, участников квартирной аферы, по статьям 147, 148, 170, 171, 175 Уголовного кодекса Российской федерации – то есть мошенничество, вымогательство, злоупотребление служебным положением, должностной подлог. Это против бывшего директора водоканала Райкина, бывшей главной бухгалтерши Колбасенко, юристки Кошадриной, бухгалтера Мудника. Все признаки указанных преступлений налицо!
В зале зависла пауза, затем раздался визг судьи Свиняковой:
–Как вы смеете называть мошенникам невинных граждан!? Только суд может признать гражданина мошенником! Суд, а не электрик Угаров!..
–Угарова самого надо привлечь к уголовной ответственности за оскорбления и клевету!!! – страшно всхрюкнула свиноголовая прокурорша и разом захрюкали остальные свиноголовые участники процесса.
Бабки заседательницы проснулись и ошалело озирались, пытаясь сообразить, что произошло за время их нахождения в бессознательном состоянии.
Федор вновь зажмурился.
–…я давно обращала внимание суда на хамское поведение ответчика Угарова! – визжала прокуратесса Дребадан, – его не раз предупреждали, но он не внял увещеваниям! Теперь я ставлю вопрос о привлечении его к уголовной ответственности за!..
Тут свиноголовая прокуратесса поперхнулась, потому что одна из бабушек заседательниц вдруг вскочила со своего места, с грохотом уронив стул, и стремглав бросилась из зала. Свинякова от удивления приподнялась в своем кресле и недоуменно зрила вслед заседательнице. И зал замер.
–Пр-р-р!.. – издала уже в дверях пулеметный звук убегающая с процесса заседательница.
–Объявляю перерыв! – прокричала Свинякова, схватила в охапку бумаги и зацокала каблуками в сторону выхода.
Федор открыл глаза, когда в зале остались он и Ольга.
Это был не сон.



Глава 105 Тайная вечеря.

Тайная вечеря – последняя совместная
трапеза апостолов перед казнью Христа,
ими проданного и преданного…


Энциклопедия.



Тайная вечеря в кабинете председателя Октябрьского райсуда была в разгаре. Уродов развалился в кресле и, блаженно щурясь, осматривал натюрморты вокруг себя. За растерзанным столом, залитым вином и водкой вперемешку с остатками пищи, несобранно суетились особы, приближенные к хозяину: судьи Кукарекина, Свинякова, Зверьков, Толстозадов и примкнувшая к ним прокуратесса Дребадан.
–Оч-чи черныи! – мотал головой Толстозадов, икал и в промежутках между иканиями совершал очередные речитативы, – оч-чи страс-с-стныи!.. Ик!!! Оч-чи жгуч-чии, Ик!!!… и прекрас…Ик!!!.. ныи!..
–Долбаните его по горбу, кто там поближе! – порекомендовал Уродов.
Судья Зверьков оторвался от глодания куриной ноги, хлебнул портвейна из заляпанного стакана и стукнул Толстозадова сухоньким кулачком по хребту.
–Ик!! К-хе… – поперхнулся Толстозадов и неодобрительно посмотрел на Зверькова.
–Ты на кого руку поднял, вонючка!? – напрягся Толстозадов.
–Ты-то кто? Мешок с говном! – осерчал судья Зверьков и лицо его заискажалось в нервном тике, что было плохим предзнаменованием.
–А-а-а… – выдохнул Толстозадов и без тактической паузы ткнул Зверькова в очи рогатиной растопыренных пальцев, – получай, пидор гнойный!
Зверьков взвыл. Уродов осуждающе посмотрел на Толстозадова и покачал головой, а прокуратесса Дребадан вцепилась в толстозадовские космы, закричала:
–Толстожоп, я тебе за зверька яйца вырву!
Зверьков перестал блажить и, схватив бутылку, вскочил со стула. Свинякова с Кукарекиной с визгом повисли на нем. Зверьков, выпучив окровавленные, но уцелевшие бельмы, выл:
–Отпустите, суки ё..! Прошмандовки гнилые!..Вон!.. Я ему щас!… Прр-р-рочь, блядищщи!..
Толстозадова и Зверькова растащили и общими усилиями влили в каждого из них водки для умиротворения.
Прокуратесса Дребадан расплеснула снова пойло в стаканы и скомандовала:
– Ша! Пьем мировую! Толстожоп, пожми руку Зверьку, ты первый начал!
–Пш-ш-шла ты… – выговорил ослабевший Толстозадов и стал устраивать свое мятое лицо на отдых в тарелке с растерзанной курицей. Морально и физически травмированный судья Зверьков твердо пообещал:
–Ну, погоди Толстожоп! У меня в СИЗО Костя Хлыщов, ему вышка за мокрое дело корячится! Я его завтра же освобожу под подписку и ниже нижнего предела пообещаю: он тебя послезавтра же завалит!..
–Ошалел Зверек! – повысил голос Уродов, – прикуси язык! Свинья, плесни ему зубровочки…
–А ты кто? Ты сам-то кто!? – обиделась судья Свинякова, – кто ты-то, Урод в жопе ноги!.. Я тебе за свинью устрою!
–Хватит базлать! – грохнул Уродов кулаком по столу, – уволю, дуру!
–Я тебя самого уволю! – взвилась Свинякова, – ты, что, думаешь мы не знаем, сколько тебе водоканал заплатил за иск к пивзаводу?! Десять процентов от иска ты в карман себе положил! Двести миллионов!.. Это что – х… собачий!? В особо крупных размерах!?..
–А ты, щалава сколько от того же водоканала хапнула за выселение Угарова!? – уел Уродов.
–Что, пожалел этого писаку? – заулыбалась Свинякова, – ты в гуманиста перековался, Урод? Так быстро? Давно ли ты по заказу белого дома мэра Калабанова на десять лет упек? Безвинного! И еще подсказывал белодомской своре, какие компраматы суду требуются!.. А свора тебя обула: не увидел ты кресла председателя облсуда, как своих ушей! Так и сдохнешь в этом райсуде!..
–Ну и тварь же ты, Свинья… – выдохнул Уродов и потянулся к стакану.
-От твари слышу!
-Доиграешься.
-Вместе с тобой! Не мыркай, если жопа замарана! А этого недоноска Угарова я продам водоканалу за сколько хочу!


Когда Фёдору дали слово на очередном судебном заседании, он сообщил:
–Сейчас я зачитаю суду документы в хронологической последовательности и коротко их прокомментирую. И всякому непредвзятому человеку станет ясно, что произошло…
-Документ первый. Письмо мэра Козодралова от 29.01.1995 г. Ф.М.Угарову: “…Совместным решением руководства и профкома Истомскводоканала Угарову Федору Михайловичу предлагается, в связи с его литературным творчеством, двухкомнатная квартира в новом доме по улице Вокзальной…” То есть истец лжет, заявляя о том, что не было двухкомнатной.
-Документ второй. Договор купли-продажи трехкомнатной квартиры по улице Клюева, 26: якобы, завод “Ролик” продал водоканалу ее за 33 миллиона рублей. Истец лжет, что купил эту квартиру! Никаких доказательств оплаты нет! И быть не может, потому что трехкомнатную передали вместо двухкомнатной по договоренности и сделку только прикрыли договором купли-продажи! Без реальной оплаты! Значит это мнимая, притворная сделка, которая может быть в любое время признана недействительной! Это афера!
-Документ третий. Выписка из протокола № 15 заседания профкома водоканала от 21 апреля 1995 года: “…По предложению администрации выделить приватизированную 3–комнатную квартиру по ул. Клюева, 26 электрику Угарову Ф.М. с выплатой 50 %, . Голосовали – единогласно…Подписи. Печать.” Здесь подлог: квартира была фактически муниципальная. И платить за нее ни 50 %, ни сколько-то еще не требовалось: ордер обязаны были дать.
-Документ четвертый. Заявление Угарова Ф.М. на имя Райкина с просьбой оформить квартиры как положено. 29 мая 1995 года. То есть истец лжёт, обвиняя меня в нежелании оформлять квартиры надлежащим образом.
-Документ пятый. Заявление Угарова Ф.М. в бухгалтерию водоканала от 29 мая 1995 года: “…Согласен на условия руководства водоканала: расчитываться за предоставление приватизированной трехкомнатной квартиры вычетами из моей зарплаты в добавок к отданной однокомнатной квартире…” Истец в суде подтверждает подлинность этого документа, значит он невольно сознаётся в своём мошенничестве: пытался продать мне непродажную квартиру.
-Документ шестой. Договор купли-продажи трехкомнатной квартиры по ул. Клюева, 26 от 2 июня 1995 года. г.Истомск. Райкин подписал этот договор, поставлена печать предприятия. Я отказался подписывать этот договор: нотариус Исакова предупредила, что водоканал пытается заключить со мной мнимую, притворную сделку, потом может оспорить этот заведомо недействительный договор, и выселить нас на улицу!
-Документ седьмой. Заявление Угарова на имя директора Райкина от 5 июня 1995 года: об отказе подписывать липовый договор купли-продажи трехкомнатной квартиры от 2 июня 1995 года. Тот договор делал нас бомжами! – пояснил Федор, – ни права собственности, ни прописки он не давал, отбирал все!
-Документ восьмой. Заявление Угарова от 9 июня 1995 года на имя директора Райкина с требованием прекратить удержания зарплаты по моему заявлению, написанному под влиянием обмана со стороны истца. То есть, обман уже был открыт и я предложил истцу прекратить игры с квартирами.
-Документ девятый. Письмо директора водоканала Райкина мэру Козодралову от 19 июня 1995 года с просьбой разрешить продажу трехкомнатной муниципальной квартиры по Клюева, 26 работнику водоканала Угарову Ф.М. Я дар речи потерял, когда прочитал, что квартира на Клева муниципальная! И договор мне подсунули липовый! Не зря нотариус сразу насторожилась, когда читала его.
-Документ десятый. Письмо мэрии от 22 июня 1995 директору водоканала Райкину: муниципальное жилье не продается, оно заселяется только по ордеру. То есть, продавая муниципальную квартиру по подложным документам, Райкин сознательно шёл на преступление.
-Документ одиннадцатый. Ордер, выданный муниципальным предприятием Истомскводоканал Угаровым на право заселения в трехкомнатную квартиру по Клюева, 26. Подписи – Райкин, Кривцов. По этому ордеру нас выписали из однокомнатной, и отказались прописывать в трехкомнатную – этот ордер сочли недействительным! Истец сфабриковал очередную фальшивку.
-Документ двенадцатый. Заявление Угарова от 12 июля 1995 года директору Райкину: настаиваю на оформлении мне настоящего ордера для проживания в трехкомнатной квартире по Клюева, 26. и прекращении удержания моей зарплаты. Заметьте, все мои заявления зарегистрированы в книге входящих документов водоканала! – предупредил Федор, – и штампами заверены, и подписями секретаря. Можете проверить их подлинность!
Судья отвернулась.
-Документ тринадцатый. Копия обязательства Угаровых о сдаче однокомнатной квартиры по пр. Кирова работнику водоканала Муднику после получения Угаровыми ордера, прописки и права приватизации трехкомнатной на ул.Клюева,26… Написал по требованию Райкина и под диктовку юристки Кошадриной. И это обязательство приняли в водоканале, и на него истцы ссылались в досудебном заседании. А в суде истец вдруг заявляет, что я сам сочинил это обязательство! Так в каком случае истец лжёт?
-Документ четырнадцатый. Ходатайство Истомской областной писательской организации об оформлении писателю Угарову Ф.М. трехкомнатной квартиры по ул.Клюева, 26. от 20 июля 1995 года. Это ходатайство истец принял для оформления мне квартиры как писателю, а в суде вдруг заявляет, что я не писатель. В каком случае истец лжёт?
-Документ пятнадцатый. Письмо-отказ Угарову в оформлении трехкомнатной из Советской райадминистрации, от 4 августа 1995 года. Подпись: начальник жилотдела. Мотив отказа – предоставлена жилплощадь размером на три квадратных метра больше нормы. Это при том, что что квартиру изначально предоставили писателю, имеющему право на двадцать квадратных метров больше общей нормы.
-Документ шестнадцатый. Письмо-заявление Угарова от 4 августа 1995 г. к главам администраций города, Советского района, Октябрьского района с просьбой оформить на Угаровых трехкомнатную квартиру по ул.Клюева, 26. И такое разрешение было дано главой Советской администрации Макакиным. Который теперь, став мэром, через своего представителя на этом процессе требует выселить нас! Если вначале он на законном основании разрешил выдачу ордера, то на каком основании он теперь требует признания этого ордера незаконным!?
-Документ семнадцатый. Ордер на трехкомнатную квартиру по ул.Клюева, 26 от 16 августа 1995 года, выданный администрацией Октябрьского района Угаровым. Прописали нас. На законном основании. Теперь оказывается – незаконно?
-Документ восемнадцатый. Заявление Угарова Ф.М. в мэрию от 23 августа 1995 года: просил обязать водоканал прекратить незаконные удержания зарплаты и оформить однокомнатную через Кировскую райадминистрацию. Результат – ноль!
-Документ девятнадцатый. Иск Угарова к Истомскводоканалу от 12 ноября 1995 в Советский районный суд: просил отменить незаконные удержания зарплаты. Судья Зверьков определил приостановить рассмотрение иска, пока нас не выселят из трёхкомнатной. Водоканал ещё и не подавал иск о нашем выселении, а Зверьков за полгода до того уже знал, что нас выселят!? Откуда такая осведомлённость и уверенность?
-Документ двадцатый. Иск водоканала к Угарову от 24 ноября 1995 в Октябрьский районный суд: просили обязать ответчика подарить однокомнатную квартиру на пр.Кирова,56 Муднику. Требовали написать дарственную – это означало бы, что мы распорядились своей собственностью! И можно было бы судом выгнать нас на улицу! Без предоставления жилья!
-Документ двадцать первый. Заявление Угарова от 13 декабря 1995 г. с просьбой обеспечить участие представителя прокуратуры на предстоящем процессе – на имя прокурора Октябрьского района. Прокурор обязан следить за соблюдением закона в суде. А представитель прокуратуры Помазан не опротестовала ни одного нарушения судом моих прав. Напротив, ещё до вынесения решения угрожает мне выселением.
Свиные головы оцепенело смотрели на Федора оловянными глазами.
-Документ двадцать второй. Выписка из протокола заседания профкома водоканала от 21 апреля 1995 года о предоставлении Угарову Ф.М. служебной квартиры по Клюева,26 за деньги. Это было для меня новостью! Квартиру вдруг наделили статусом служебной! В одном документе она приватизированная. В другом – муниципальная. В третьем – служебная! Подлог на подлоге.
-Документ двадцать третий. Договор купли-продажи трехкомнатной по Клюева,26, врученной 28 декабря 1995 года в суде Угарову, чтобы он подписал его задним числом – якобы он 21 марта 1995 года заключил с “Роликом” и водоканалом куплю-продажу… Этот бред мне подсунули в качестве мирового соглашения! Я его не подписал и подписывать не собираюсь!
–Хватит! – рявкнула вдруг судья Свинякова.
–Но у меня еще вон какая пачка документов! – потряс Федор непрочитанными бумагами.
–Я лишаю вас слова! Не нужны здесь ваши читки! В деле есть точно такие же ксерокопии документов! Все. Перерыв.
Федор с Ольгой больше получаса сидели в пустом зале, ожидая продолжения процесса.
Потом появилась секретарь судьи и объявила, что на сегодня заседание считается законченным, продолжение процесса назначено на завтра.
Угаровы загрузились в жигуленок и поехали в детский садик за Олей.
В городе была весна. Грязный мокрый снег шуршал под колесами, от впередиидущих машин в лобовое стекло несло шлейфом грязные капли, “дворники” нервно смахивали их в сторону.
–Никогда бы не поверила, что меня будут судить уголовники. - Сказала Ольга.
-Пока их не признал уголовниками суд, они не уголовники. – Поправил Фёдор.
-То есть, пока уголовники не вынесли решение о том, что они уголовники, они не уголовники. Кто же они?
-Кодла.

Председатель писорга дед Пимычев подвиг москвичей на активизацию угаровского оформления: пришла телеграмма об утверждении Федора Михайловича Угарова членом союза писателей России
Федор вручил суду телеграмму в последний день процесса, перед вынесением решения. Свинякова переглянулась с прокуратессой Дребадан , обронила:
–Вам это, Угаров, все равно не поможет.
–Что вы имеете в виду? – насторожился Федор.
–Что вас выселят сейчас! – пояснила прокуратесса.
–Дребадан! – одернула судья Свинякова.
Свинякова посовещалась с бабками заседательницами, для чего пришлось разбудить оных, и сообщила:
–Телеграмма приобщается к делу. На этом рассмотрение дела закончено, суд удаляется для вынесения решения.

За окнами зала суда сыпалась с крыши капель, густо, как блески помех на экране телевизора, когда поблизости включают электробритву.
–Пошли погуляем, – предложил Федор Ольге.
Они вышли из зала, сошли по лестницам вниз и отворили двери в мир. Мир был прекрасен. Яркое до пронзительности солнце обрушивало на истомившуюся в холодах землю волны неожиданного тепла, обволакивающего промерзшие стволы деревьев, асфальт, сугробы и вытесняющего стынь из города прочь, в поля, леса и далее, далее, в сторону Северного полюса…







Глава 106 Свиноголовое решение.

Светоч горел одиноко, но настолько ярко,
что впоследствии, когда дальнейшее горение
было признано неудобным, потребовались уже
некоторые усилия, чтоб потушить его…

Салтыков-Щедрин.



–Именем Российской Федерации! – оглашала судья Свинякова свое решение по иску водоканала о выселении Угаровых. – Двадцать восьмого марта одна тысяча девятьсот девяноста седьмого года Октябрьский районный народный суд города Истомска, – гундосо, с “проносом,” всхрюкивала свиноголовая судья Свинякова, – в составе председательствующего, народной судьи Свиняковой, народных заседателей Балагановой и Рябчиковой, с участием прокурора Дребадан, при секретарях Жаровой, Дорогиной, Чиркиной, Валетовой рассмотрев в открытом судебном заседании дело по иску муниципального предприятия “водоканал” к администрации Октябрьского района к Угаровыу Федору Михайловичу, Угарову Ольге Александровне о признании ордера недействительным и выселении, постановил: выселить граждан Угаровых Федора Михайловича, Угарову Ольгу Александровну, Угарову Ольгу Федоровну из муниципальной трехкомнатной квартиры в однокомнатную квартиру, занимаемую ими ранее…
Дальше Федор не слушал. Да и слушать уже нечего было. Свинякова быстро зачитала резолютивную часть и закруглилась. Затем свиноголовые судьи встали и пошли вон из зала.


На другой день после вынесения судебного решения Федор пришел на работу, которую не считал работой. Обнаружил дверь станции закрытой изнутри. Станция работала, из-за двери доносился гул агрегатов, но на стуки и вой звонка никто не отзывался. Федор смекнул, что дежурный электрик Ебуард вопреки правилам техники безопасности и эксплуатации электроустановок спит на рабочем посту как сурок, и не намерен пробуждаться добровольно, хотя смена его уже кончилось.
Федор послонялся вокруг водокачки, побарабанил на всякий случай в окно, но все напрасно: не реагировал электрик Помелков Ебуард Петрович на внешние раздражители. А внутренние на него не действовали: при работающих агрегатах электрик спал еще крепче, чем при неработающих.
Федор поковырялся огрызком электрода в замке, висящем на стальной двери трансформаторной подстанции, отворил. Фидер под напряжением десять тысяч вольт удавом выползал из преисподни кабельного канала, расстраивался на три фазных жилы, которые втыкались в предохранительные вставки. Ток через вставки тек на замкнутые ножи разъединителя и по трем шинам вбегал в обмотки масляного трансформатора. Выбегал умиротворенный – напряжением в триста восемьдесят вольт.
Федор вцепился в рычаг разъединителя и сосредоточился. То, что он сейчас намеревался проделать, Правилами не поощрялось: отключение напряжения при работающих агрегатах, то есть при нагрузке, вызывало возникновение мощного электрического разряда между ножами разъединителя и зажимами – так называемой электрической дуги. Эта дуга могла быть и умеренно разрушительной, и взрывообразной, сжигающей и оплавляющей металл контактов…
Но разбудить Ебуарда иным способом не представлялось возможным.
Федор резко дернул рычаг. Раздался хлопок и все стихло.
Именно на это и расчитывал Федор: если отключать фидер резко, стремительным рывком, то дуга не успевает принять взрывообразный характер и не успевает сжечь оборудование вместе с личным составом. Тут весь расчет был на сноровку.
Служба с Ебуардом такую сноровку обеспечивала.
Открывалась дверь водокачки и из нее появился всколоченный Ебуард. Он встревоженно посмотрел на Федора, сообщил вместо приветствия:
–Вот же б… Сплю, и вдруг что-то вырубилось…
–Что и требовалось, – сказал Федор, – сейчас исправим.
Он зашел вновь в трансформаторную подстанцию и снова включил фидер. Без нагрузки подача энергии проистекла незаметно.
Ебуард посмотрел на прибор уровня воды в резервуаре и сказал:
–Агрегаты больше не включай, ну их, и так воды мало осталось.
–Есть, мон шер, – кивнул Федор.
Ебуард потянулся, и зевнул таким затяжным зевком, какие даются лишь длительной тренировкой при работе на объектах, аналогичных данному; обстоятельно, вкусно, самозабвенно.
–Ну чо там твой суд? – спросил Федора.
–Выселил.
–Да ты что!? – опешил Ебуард, – ох… можно…
–Можно.
Ебуард строго посмотрел на Федора, долго молчал. И Федор молчал.
Ебуард встал, облокотился на подоконник и долго смотрел в окно.
–Автомат нужен, – сказал он, – всех их, сук продажных, из автомата крошить. И только так.

Оставшись один, Фёдор стал листать гражданско-процессуальный кодекс Российской Федерации. Нашёл искомое, прочитал:

Составление мотивированного решения.
Решение выносится немедленно после разбирательства дела. В исключительных случаях по особо сложным делам составление мотивированного решения может быть отложено на срок не более трех дней, но резолютивную часть решения суд должен объявить в том же заседании, в котором закончилось разбирательство дела. Одновременно суд объявляет, когда лица, участвующие в деле, и представители могут ознакомиться с мотивированным решением. Объявленная резолютивная часть решения должна быть подписана всеми судьями и приобщена к делу.
Статья 203. Гражданский процессуальный кодекс РСФСР,
утвержден в 1964 году.
издание 1995 года с изменениями и дополнениями по
состоянию на 1 ноября 1995 года.



Ни через три дня, ни позже полный текст решения готов не был. Согласно процессуальному кодексу решение можно было обжаловать в течение десяти дней после его вынесения. Этот срок истекал, и Федор смекал, что судья Свинякова намеренно затягивает время, чтобы потом заявить Угаровым: вы пропустили сроки обжалования, решение уже вступило в законную силу!
А писать кассационную жалобу, не видя самого судебного решения, было затруднительно: не было ясно, чем суд мотивировал выселение Угаровых и какие действия суда надо обжаловать…
В конце-концов Федор вынужден был написать кассационную жалобу в несколько строк и приписал, что дополнит свои доводы как только ознакомится с полным текстом решения суда. Отксероксил жалобу в десяти экземплярах, и 7 апреля 1997 года, в последний день отпущенного срока обжалования, понес жалобу в суд. Понес не в Октябрьский райнарсуд, как было принято, а сразу в гражданскую коллегию облсуда. Октябрьскому суду доверить документ Федор не решился.

Председатель коллегии по гражданским делам областного суда Анастасов удивился, когда Федор вручил ему кассационную жалобу:
–А почему не отнесли в Октябрьский районный суд?
–Так будет надежнее.
–Мы все равно перешлем им, – пожал плечами Анастасов, но расписался на последнем экземпляре в приеме жалобы, поставил дату.
Федор вышел от Анастасова, зашел в канцелярию и там поставили на подпись Анастасова еще и штамп суда, поставили дату. Пять экземпляров жалобы Федор оставил им, пять взял себе.
Теперь можно было считать сроки обжалования не упущенными.

10 апреля 1997 года Федор явился в Октябрьский райнарсуд и вручил судье Свиняковой кассационную жалобу на ее же решение.
–Поздно! – светло и радостно улыбалась судья Свинякова, – десятидневный срок, предоставляемый для обжалования, истек. Поезд ушел, уважаемый Федор Михайлович, вы не воспользовались своими процессуальными правами, теперь решение вступило в законную силу!
–Поезд не ушел. – Федор протянул Свиняковой копию экземпляра жалобы с визой Анастасова.
Лицо у Свиняковой вытянулось. Оно начало краснеть от подбородка к глазам и белеть от кромки волос к бровям. И стало свиным.
–Когда я могу ознакомиться с текстом решения суда? – спросил Федор.
–Некогда!.. – взвизгнула Свинякова, – без вас дел хватает!.. Освободите помещение!..

Через месяц после вынесения решения его полный текст был еще “не готов”. Федор обивал пороги Октябрьского суда в потугах ознакомиться с тестом, результат был нулевой.
В середине мая судья Свинякова объявила надоедавшему ей Угарову:
–Зайдите в канцелярию, ознакомьтесь с текстом.
Знакомиться было не с чем: куча рукописных листов, исписанных абсолютно неразборчивым почерком и никем не подписанных могла быть чем угодно, но не судебным решением.
–Это невозможно читать, – сказал он.
–Дело ваше, – парировала секретарь суда, – наше дело предъявить вам текст, ваше – читать или не читать его. Мы так и запишем: ознакомиться с текстом отказался!
–Не отказался! Просто не вижу текста решения суда!
–А это что по-вашему!?
–Не знаю! Но не решение суда! Таких решений не бывает!
–Видали!? – разозлилась секретарша, – он лучше нас знает, какие бывают решения, какие не бывают!.. Идите к судье, пусть она вам разъясняет, что бывает, что не бывает!..
Федор вернулся в кабинет Свиняковой. У той были уже другие посетители и повторную попытку Федора отвлечь ее от работы, судья пресекла в корне:
–У меня люди! Выйдите вон и не мешайте работать!
Федор вышел вон и не стал мешать работать народной судье Свиняковой. Поехал в областной суд, нашел председателя квалификационной коллегии судей области Воеводина и объяснил ему ситуацию.
–Куражится Свинякова, – хмыкнул Воеводин, – ладно, я переговорю с ней, выдаст она вам настоящее решение суда.
–Не выдаст, – усомнился Федор.
–Выдаст, – заверил Воеводин.

На другой день в канцелярии Октябрьского райнарсуда Федору вручили тридцатистраничный фолиант решения суда о его выселении – отпечатанный на машинке и никем не подписанный. Это была плохо пропечатанная копия, едва читаемая.
–Тут нет подписи и печати, – удивился Федор.
–Идите к судье!
Федор долго ждал в очереди посетителей возле свиняковского кабинета. Дождался. Зашел.
–Надо подписать решение, – протянул бумаги Свиняковой.
–Некогда мне с вами валандаться! Вы мне надоели! Все вам не так! Зачем вам подписи!? От них решение не изменится!..
–Но… Без этого же документ не документ.
–Вы что? Судье не верите!? Освободите помещение!
Федор подался вон.

Он долго читал фолиант судебного решения, сидя в жигуленке. Сначала ничего не понял. Перекурил и принялся расшифровывать текст с самого начала, с мукой осмысливая витиеватую казуистику судейского словотворчества. Ничего не понял и поехал домой, чтобы там в спокойной обстановке попытаться осмыслить в чем его обвиняют…
Дома, перечитав решение еще и еще, с трудом уяснил, что его обвиняют в том, что он:
1. Обманул водоканал, получив от него трехкомнатную муниципальную квартиру и не отдав, как обещал, свою однокомнатную квартиру водоканалу.
2. Уговорил администрацию водоканала пойти на нарушение закона и продать ему в собственность непродажную муниципальную трехкомнатную квартиру, для чего составил заведомо подложный договор купли-продажи и вынудил Райкина подписать его, угрожая не отдать свою однокомнатную квартиру, как обещал ранее.
3. Когда вскрылись обманные действия Угарова, он пошел на попятную и согласился получать обычный ордер на муниципальную трехкомнатную квартиру. Но, получив ордер, отказался отдавать свою однокомнатную квартиру водоканалу.
4. Пытался обмануть суд, представляясь писателем, а фактически оказался электриком водоканала, что подтверждается документально и свидетельскими показаниями.
5. Пытался обмануть суд, доказывая творческий характер своего труда, требующего дополнительной жилплощади, хотя судом установлено, что обслуживание электрических устройств творческим трудом не является и дополнительной жилплощади не требует.
6. Склонив администрацию водоканала к нарушению закона в деле продажи ему трехкомнатной квартиры, Угаров написал заявление, чтобы водоканал удерживал его зарплату в счет доплаты за трехкомнатную квартиру. А получив ордер, Угаров потребовал прекратить удержания его зарплаты для чего обратился с иском в суд и выиграл иск, чем поставил администрацию водоканала в глупое положение: ему пошли навстречу, а он обманул своих благодетелей и осрамил в суде.
7. Аморальность Угарова подтверждается свидетельскими показаниями, из которых следует, что Угаров склонен к употреблению спиртных напитков, проявляет агрессивность в общении с коллегами, лжив, изворотлив, корыстен: постоянно подрабатывает на стороне, для чего и устроился дежурным электриком работать по графику “сутки через трое”.
8. Пытался обманным путем получить бесплатную муниципальную квартиру как малоимущий, хотя судом установлено: жена Угарова, Ольга Александровна Угарова, торгует на базаре и получает значительные нетрудовые доходы, что подтверждается показаниями свидетелей, утверждающих: “У Угарова деньги изо всех карманов торчат”, и автомашины они меняют одну за другой…

И так далее и тому подобное на тридцати страницах…
Эти доводы суда надо было оспорить.
Федор сходил в киоск, купил бутылку водки и попытался успокоить рой бестолковых мыслей в своей аморальной голове умеренным возлиянием. Принял сто граммов. Потом еще сто. Потом еще. Мысли не умиротворялись. Пришлось превысить меру: принял еще два раза по сто и уснул.

На другой день Федор добился от Свиняковой разрешения ознакомиться, наконец, с протоколами заседаний суда.
Странные это были протоколы. На стандартных листах бумаги текст был записан, как частушки: несколько строк текста, затем чистое место больше предыдущего текста, затем снова несколько строк, снова чистый интервал… и так до самого конца сплошные куплеты с огромными пробелами между ними. Получалось: вписывай задним числом в протокол все, что угодно. Такими протоколами можно было обосновать любое решение.
Федор написал замечания к протоколам и вручил их судье Свиняковой.
Та ухмыльнулась и показала Федору на дверь:
-С той стороны закройте поплотнее.
Когда Фёдор вышел, она придвинула к себе решение суда о выселении Угаровых, и с усмешкой полистала своё творение. Это решение сильно отличалось от решения, выданного Угарову. В решении, лежащим перед судьёй имелась и фраза о том, что « судом не установлена вина Угарова в получении им трёхкомнатной квартиры…»
Свинякова представила, каким дураком будет выглядеть Угаров, когда при обжаловании будет ссылаться на имеющееся у него «решение»… И всхрюкнула от удовольствия.



Глава 107 Правдоискатели.

И бога глас ко мне воззвал:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

Пушкин.



В очередной свой визит на станцию Алтайскую Чернобровин объявил Федору:
–Вот же, мерзавцы, не восстановили меня…
Оказалось, профессора вновь уволили из водоканала, он вновь подал в суд иск о восстановлении на работе, но на этот раз иск проиграл.
–Тебе не надоело? – спросил Федор.
–Вообще-то да, – признался экс-шеф, – но чем еще заниматься!?.. Я ж как козел-провокатор: науськиваю начальство на себя сам, потом отскакиваю в сторону и они бьются рогами друг в дружку…
–Титан! – заметил Федор.
Профессор прошелся по дежурке. Солнечный блик отрикошетил от его лысины и отразился на стекле прибора-самописца в пульте дистанционного управления, который с рождения ничем здесь не управлял. На фоне освещённого окна аскетический силуэт профессора выглядел, как тень далёкого предка.
–Выборы скоро, – напомнил Федор.
–Да, – солидно кивнул Чернобровин, – снова выдвигаюсь. А тут еще затевается реформа коммунального хозяйства, надо непременно войти в комитет. Слушай, почему бы и тебе не поучаствовать в общественной жизни?
–? – обозначилось изумление на лице Федора.
–Ну, ты ж писатель! Мы с Еремеем Заглавным, твоим коллегой, создаем в Истомске областное отделение движения “Духовное наследие”. Почему бы тебе не присоединиться к нам?
–И сколько вас?
–Уже десятка два! Люди к нам идут.
–А главарь кто?
–Ты уж скажешь: главарь!.. – поморщился профессор, – Председателем истомского отделения хочу быть я, а Еремей – заместителем.
–А если Еремей захочет стать председателем?
–Ну… – профессор задумался, – помогу ему успешно провалиться в этом начинании. А надо будет, и само движение в помойку направлю. Я ж как козёл провокатор: в нужный момент встану впереди любого стада и поведу его куда хочу, а перед пропастью сам быстренько – шасть в сторону! – а вы, братья по рогам и копытам, вперёд и с песней!.. А ты подумай, нам нужны люди творческие, а то прет все больше быдло… – неожиданно проболтался профессор, – какие-то полусумасшедшие старухи из бывших активисток…
Он ушел, так и не распропагандировав электрика Угарова.

Тут позвонил Владимир Тимофеевич Звонов:
-Федя, ты ещё не ошалел от судилищ?
-Ошалел.
-Есть предложение…
-Принято.
-Сейчас буду.
Тимофеич явился “вполсвиста” и после стопки “Гришки Распутина” впал в минор:
-Вот дожились! Выпивка – на каждом углу! Какая хочешь! Если б Лигачёв и Горбачёв не вылезли со своим дурацким полусухим законом, социализм до сих пор стоял бы незыблемо!
-Золотые слова. – Утвердил Фёдор. – Записать!
Тимофеич прошёлся по помещению, закурил и поведал:
-Хорошо тут у тебя. Тихо. Уединённо. Не служба, а мечта поэта.
Увидел на подоконнике книгу Виктора Суворова “Ледокол” и воскликнул:
-И ты эту пакость читаешь!?
-Перечитываю. Великая книга великого автора.
-Предателя родины!
-Какой родины?
-России!
-А я думал, Россию предал не Виктор Суворов, а банда фашистов, из которой он сбежал.
Владимир Тимофеевич уставился на Фёдора “квадратными” глазами, поиспеплял, плюнул в чистый пол и решительно шагнул к двери, бросив на “ход ноги”:
-Верно говорят: скажи мне, кто твой друг…
Фёдор поймал его за фалду пиджака и втянул назад в дежурку.
-Что ты себе позволяешь!? – Возмутился Владимир Тимофеевич.
Фёдор втиснул его в кресло и вручил стакан с водкой.
Фёдор поднял свой стакан, выпил залпом. Произнёс:
-Офицера гитлеровской разведки, сбегавшего из фатерлянда из-за нежелания участвовать в преступлениях немецкого фашизма, считают патриотом. А когда советский разведчик бежит на Запад, не желая участвовать в преступлениях советского фашизма – это предательство Родины. И так во всём у нас: двойная история, двойная мораль, двойная бухгалтерия…
-Ну, что ты цепляешься за слова? – Стушевался гость. - Давай лучше выпьем!
Выпили.
-Ты сам читал Суворова? – Спросил Фёдор.
-Не читал и не собираюсь читать всякую пакость…

На высоком “градусе” Тимофеича понесло:
-Я не верю вообще никаким концепциям! Все они – книжные, умственные!.. А народ всегда жил поисками правды! К ней стремился! Все многовековые духовные искания и борения народа направлены на поиски своей правды жизни, совершенно отличной от воззрений господствующих классов… Не зря сказано: глас народа глас божий!
-Глас народа и Христа распял. – Напомнил Фёдор.
Звонов оторопело посмотрел на Фёдора, потом залпом выпил, окоченел.
Фёдор с любопытством смотрел на приятеля-философа.
-Это историческая легенда…- пробормотал Звонов. – Кто знает точно, как оно всё было две тысячи лет назад…
-Тем не менее.
-И всё равно!.. Религиозная формация русской души предполагает догматизм, аскетизм, страдания за веру и правду, устремлённость к трансцендентальному!.. Но не только!.. Русская душа – противоречива и двойственна!.. Русские всегда одновременно и ортодоксы, и еретики, раскольники, апокалиптики, нигилисты!.. И при этом все мы - рабы Христовы!
-Кроме меня, - уточнил Фёдор.
-Не богохульствуй! – Грозно сказал Тимофеич.
-В смысле?
-Что ты несёшь!?
-Благую весть несу: нет рабов у Христа!
-Как так? - растерялся философ.
-Рабы есть у Антихриста. А у Христа – дети христовы. Я не верю в еврейские сказки о рабах божьих. Они сочиняли свои сказки “на вынос” – не для себя! Для рабов. Для себя они сочинили Талмуд - инструкцию для рабовладельцев: как обходиться с низшей расой…
-Дурак ты, Федька… - пробормотал Тимофеич.- Путаешь святое с грешным…
-Конечно дурак, - согласился Фёдор. - Поэтому и торчу на этой водокачке. А умные всегда оказываются в нужное время на нужном месте: то партии, то в церкви.
Тимофеич покраснел:
-Я ж вышел из партии…
-Я не о тебе. Вообще о недураках, которые выгодно торгуют, кто чем может: коммунизмом, Христом, Аллахом, Буддой, социальной справедливостью, законом, родиной, честью, совестью, умом, душой, телом…










Глава 108 Хозяин города.

Три телохранителя в комиссарских кожанках
плотно окружали его. А он – с его лицом и в
местечковом картузе - смотрелся среди них как
пожилой еврей, арестованный за сокрытие
ценностей.

Губерман.



Корреспондент газеты “Вестник” Николай Бессмертный изумился, когда Федор сообщил ему о выселении судом.
–Это абсурд! – заявил Николай, – такого не может быть!
Федор вручил ему толстую папку с документами по квартирному делу и предложил ознакомиться с ними, а если дело заинтересует, написать о нем статью.
Николай позвонил Федору через неделю:
–Слушай, я сначала думал, что ты утрируешь события. Потом стал читать материалы дела и сопоставлять факты с выводами суда – решение не соответствует материалами дела! Решение противоречит им! Тут откровенная фабрикация неправосудного решения!.. Судья Свинякова совершила преступление против правосудия! Это надо немедленно обжаловать!.. Областной суд обязан отменить это решение!
–В областном суде те же свиняковы, только называются иначе, – сказал Федор.
–Не может быть! – возмутился Николай.
–У нас всё может быть.
–Не скажи!.. Ладно, не унывай, готовься к обжалованию. Я тут статью о твоих мытарствах уже отдал редактору, он одобрил…

Статья Николая Бессмертного появилась в “Вестнике” за несколько дней до обжалования угаровского дела в областном суде. Были поименно названы участники событий и сами события. Роль мэра Макакина в них выглядела столь гнусной, что люди осведомленные удивились: как мог “карманный” “Вестник” опубликовать такое.

Мэр Макакин прочел в “Вестнике” статью Бессмертного о выселении Угаровых.
Вознегодовал. Он вызвал редактора газеты Сергея Никиткина, поставил его на ковер, не позволив сесть, и предупредил:
–Если ты будешь позволять себе не согласованные со мной критические материалы в адрес органов власти, то ты мне будешь не нужен! Или я тебе буду не нужен – это твое право! Тогда я немедленно снимаю тебя и твой “Вестник” с довольствия и нанимаю для мэрии другую газету! А вы можете продолжать писать все, что хотите!..
–Да я!.. – начал было Сергей.
–Головка от х..! – оборвал его мэр. – Если у тебя протухли опилки в голове – смени их! А в адрес мэрии писать пасквили я не позволю!.. И запомни: в городе один хозяин – я.
–Да мы… – пытался вставить слово редактор.
–Я тебе слова не давал еще! – рассвирипел Макакин, – поздно вякать, если пасквиль уже прочитали горожане!..
Сергей и не рад был, что раскрыл рот; мэр поливал его “дерьмом” от всей души, даже слюнями обрызгал…

У Шуры были причины для повышенной раздражительности. Неприятности наслаивались, а в последние дни как лавина сошла…
Шурина дочь Светлана в своё время вышла замуж за Костю Егорова – молодого, подающего большие надежды бизнесмена. И мать Кости, сватья макакинская, была бабой не промах, служила в милиции и носила подполковничьи погоны: считалась опытным следователем. И был у нее еще один сын, костин брат Гриша – тоже бизнесмен, только жил этот бизнесмен не в Истомске, а в Соединенных штатах. Наезжал Гриша в Истомск редко, и только по чрезвычайным обстоятельствам. Последним таким чрезвычайным обстоятельством было получение Гришей десятимиллиардной ссуды из бюджета истомской мэрии…
Макакин обсудил с Гришей порядок умыкания казенных миллиардов, и ссуда по личному распоряжению мэра была оформлена на некого гражданина Ваксмана Бенциона Самюиловича – именно так было написано в паспорте, который предъявил Гриша Егоров. Деньги были получены, поделены между участниками “малого и среднего” бизнеса и бизнесмен Гриша скоропостижно отправился за океан.
Нагрянувшая следом ревизия обнаружила странность: человека по имени Ваксман Бенцион Самюилович в природе не существовало, равно как и паспорта с данными, вписанными в платежные документы…
ОБЭП, он же отдел по борьбе с экономическими преступлениями, начал расследование уголовного дела по факту хищения десяти миллиардов рублей из городской казны. Начальник отдела Гильский очень продвинулся в расследовании дела, поэтому его быстро задвинули на другое место – командовать городскими вытрезвителями. А на ОБЭП посадили макакинскую сватью Егорову. И больше про миллиарды “Ваксмана” никто не вспоминал. Макакин уже считал вопрос исчерпанным. И вдруг вчера этот вопрос поднял не кто-нибудь, а его собственный заместитель – Лещук! Заместитель мэра Валера Лещук, бывший сокурсник Макакина по мединституту. Так бы и окоченел Валера в своей больнице, если бы Шура Макакин, придя к власти, не сделал его своим заместителем по социальным вопросам. И вот друг наложил в карман. Да не где-нибудь – на совещании по бюджету поднял вопрос об исчезнувших десяти миллиардах!…

И тут эта статья Бессмертного: последняя капля в чаше макакинского терпения.
Макакин испепляюще посмотрел сквозь очки на редактора Никиткина, оцепеневшего в безмолвии, и буркнул:
–Свободен.
Сергей по-солдатски повернулся на сто восемьдесят градусов вокруг своей оси и вышел вон.
Шура запер дверь. Скинул пиджак, достал “затаренный”, шприц и с нетерпением стал тыкать иглой в вену на руке, норовя найти подходящее место. Но ручные вены были так истерзаны, что пришлось расстёгивать штаны и снова ширяться через вену на половом члене. Все равно больше он ни на что не был годен…
Живительный “приход” опийных сил быстро обесцветил печали и высветил прелести бытия: мир стал хорошим.
Мэр “тащился”…
Он велел секретарше найти директора водоканала Хрюканцева и передать ему, чтобы немедленно был у мэра.
Скот прибыл быстро. Он с удовольствием ширнулся предложенной дозой и друзья приступили к обсуждению ситуации с Валерой Лещуком.
В кабинете было тихо, несмотря на то, что под окном гремел забитый транспортом проспект: могучие стекла окон надежно гасили всякие звуки, а хорошо выполненная система кондиционирования воздуха создавала комфортный микроклимат.
- Грибками его накормить, как в старину, и через три дня закапывать можно, - хрюкнул Скот.
- Можно. – Согласился Гнидор. – Или чем-нибудь ещё. Тут полный простор для творчества. Важен результат: чтоб всё было спокойненько, всё пристойненько, без грубостей. Задачу уяснил?
- Угу.
- С богом.

Через несколько дней заместитель мэра Лещук умер в служебном кабинете от “острой сердечной недостаточности”.
Похороны были пышными: мэрия не пожалела денег на отдание последних почестей “беззаветному труженику, отдавшему все силы служению родному городу…”
Вдова подошла к стоявшему у гроба со скорбным лицом Макакину и негромко проговорила:
–Вон отсюда.
Мэр попятился, боком протиснулся через толпу и скрылся.
Еще через несколько дней государственная телерадиокомпания вдруг выдала в эфир несколько странных сюжетов, из которых следовало, что загадку скоропостижной смерти Лещука надо искать в мэрии за дверями кабинета мэра…
Но тему быстро смяли. Журналиста Пожарского, огласившего скандальный материал, уволили “за профнепригодность”.

Шло благодатное лето тысяча девятьсот девяносто седьмого года – Макакин уже год был мэром родного города Истомска, и еще три последующих года это мэрство ему было обеспечено; много дел было в планах мэра и много можно было успеть.
Планы, вызревающие рядом с городским бюджетом, быстро трансформировались в конкретные программы.
Программа-минимум - в 2000-м году стать мэром на следующий срок. Он был уверен в будущей победе: его “бараны” не могли обмануть его ожидания: Шура считал себя хорошим знатоком “фауны”.
Программа-максимум – стать губернатором! Здесь одних городских “баранов” могло не хватить, надо было заранее побеспокоиться о расширении избирательной базы. Требовался ход, который разом вывел бы фигуру Макакина с уровня мэра захолустного Истомска на уровень выше губернского. В любом качестве. В любом виде. Хоть председателем какой-нибудь “Всесибирской лиги защиты лесов”, или новоявленного “Союза меча и орала”, лишь бы чаще мелькать на телеэкранах, страницах газет, упоминаться по радио, и быть на слуху, на виду, на устах, на … на чём угодно. Главное – чтоб его знали все. Как непримиримого. С новым мышлением. Решительного. Ответственного. Пекущегося…

И такой ход был найден: создать лигу сибирских городов! Естественно, во главе с автором идеи – Макакиным. Председателем. А лучше – президентом! Так звучит солиднее: Президент Лиги сибирских городов. Коротко – Лиги.
И макакинская кодла начала подготовительную работу по созданию Лиги, истинного назначения которой никто из непосвящённых не должен был понять ни в коем случае. Публика должна знать: наконец-то сибирские города объединились для решения своих насущных нужд! Сообща! Всем миром! Соборно!..
Контуры будущей Лиги с чертами конторы “Рога и копыта” быстро вырисовывались в воображении авторов и обрастали пышными формами для обольщения потенциальных избирателей: пятидесятипроцентная скидка сибирякам по оплате коммуналки!.. Доплаты к пенсиям из благотворительного фонда Лиги!.. Строительства бесплатного жилья для малоимущих!..
Оставалось разместить заказные публикации в средствах массовой информации и оплатить из средств городского бюджета.

В средствах массовой информации как бы исподволь появилась новая тема: объединение сибирских городов. Сначала никто вообще ничего не понял. Как объединяться? В чём? Зачем объединяться Истомску с каким-нибудь Охотском, если между ними никакой связи, и вообще полглобуса? Сделаться городами- побратимами вроде Чикаго и Жмеринки? Или Пном-Пеня и Моршанска?.. Потом пошли одобрительные отклики: давно пора объединяться, пока не пропали в грязище, голоде и холоде!..
Кампания ширилась. Успех гарантировался при любом исходе: будет Лига – Макакин в дамках, не будет Лиги – о Макакине уже узнает вся Сибирь и тем самым он попадает в дамки…

Губернатор Кох шкурой почувствовал опасность, исходившую от нового веяния в СМИ, интуиция у него была звериная: смысл происходящего он ещё не расшифровал, но уже насторожился. В беседе с оберчекистом Запеваловым он, как бы между прочим, заметил:
-Вот будет лига сибирских городов, легче работать станет…
-Смотря кому. – Усмехнулся Запевалов. – И где.
-В смысле? – Остренько взглянул на него губернатор.
-Лигу затеял мэр. Значит зачем-то она ему нужна. Не для мэрской же деятельности. И не для лиговской – лига фиговый листок для чего-то другого…
-Для чего?
-Угадай с трёх раз…
Губернатор стал медленно краснеть.
-Высоко метит.
-Аппетит приходит во время еды.
-Есть ещё выборы.
Чекист с усмешкой посмотрел на собеседника, сказал раздельно:
-Гитлер пришёл к власти через демократические выборы…



Глава 109 ОПГ

Отказываюсь – быть.
В бедламе нелюдей.
Отказываюсь - жить.
С волками площадей.

Марина Цветаева.



Федору позвонил старый приятель, адвокат Игорь Столяров.
–Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Федор.
–Я прочитал в “Вестнике” о твоей квартирной истории, – сказал Игорь, – надо бы встретиться, переговорить.
–Приезжай ко мне на водокачку, – предложил Федор, – там можно потолковать без помех. Завтра я дежурю…
Встретились.
Игорь долго листал подборку документов по квартирному делу Угаровых, качал головой, мрачнел.
–Почему адвоката сразу не нанял? – спросил он Федора.
–Денег не было.
–А сейчас?
–То же самое. На повседневные нужды деньги есть, мы не бедствуем, а адвоката нанять на них невозможно.
–Я бы тебе и так помог.
–Нет, – покачал головой Федор, – это твой хлеб.
Игорь снова углубился в бумаги: подборка была огромной, Федор умудрился сохранить все документы с самого начала эпопеи, и Игорь это отметил:
–Тут готовое дело… Картина ясная. И если судья заняла позицию против тебя, можешь быть уверен, что ее купили. Тут, в сущности, адвокат бесполезен. Да и что у нас может адвокат, – он махнул рукой, – у кого есть деньги, тот нанимает судью, а не адвоката… Я насторожился, когда прочитал в “Вестнике” статью о том, как с тобой расправляется суд. Удивился еще: как пропустили такую статью? Наша власть – сообщающиеся сосуды, там все взаимосвязаны и повязаны. Смотри, как бы тебе еще больше не навредила огласка!
–То есть?
–Судья Свинякова может тебе устроить еще подлянку.
–Какую?
–Любую. – Игорь глянул на Федора жестко. – Она может сговориться с подсудимым уголовником, пообещает ему снижение срока, или вообще условный срок за услугу…
–Какую услугу?
–Предложит расправиться с тобой. Уркам терять нечего, они на все пойдут. Могут искалечить. Могут убить.
Федор молчал. В настоенной тишине водокачки изредка возникали приглушенные шумы – это за кирпичной стеной и дальше, за бетонным забором станции шла уличная жизнь, бежали по Алтайской автомобили…
–Не пугаю. – Нарушил молчание Игорь.- Это реальность.
–И что же делать?
–Не знаю. Против тебя власть. Ей плевать на законы, она всё обратит в свою пользу. Самая организованная преступная группировка – сама власть. Главная ОПГ России. За твою нелояльность тебя из газеты выкурили, по той же причине теперь квартиру отбирают. Совершать преступления – привилегия чиновника. А писать об этих преступлениях – в России это приравнивается к подрыву государственного строя!

–Дед Пимычев зашел к Федору на водокачку мимоходом.
–Иду из писорга, дай, думаю, загляну, может ты здесь.
–Пока здесь, – кивнул Федор.
–Почему пока?
–Выгнать грозятся.
–Херовину ты порешь! Всюду тебе козни чудятся. Так и до психушки докатишься!
Фёдор с удивлением посмотрел на пророка.
Дед расположился в кресле, почесал тестообразный живот.
–Ну и что у тебя с квартирой?
–Суд вынес решение выселить.
–Не выселят! – ухмыльнулся Пимычев, – я ж помню, судья говорила о том, что мировое соглашение можешь подписать в любое время и тебя оставят в покое! Это тебя попугать…
Федор удивленно смотрел на старого коллегу:
–Вы чего-то не понимаете. Эта машина не пугает, а давит!
–Да брось ты! – раздражился дед, – сам завернул комбинацию, а другие у тебя виноваты! На х… ты отказался отдать однокомнатную водоканалу? Хотел на х.. сесть и рыбку съесть!? Дурней себя искал?
–Вы соображаете, что несете?
–Я-то соображаю! А ты все время на чужом горбу в рай пытаешься въехать! Отобрал у матери квартиру на Кирова, а ее затолкал в гнилой барак… Ты что, думаешь люди не знают об этом? Не надо бедным прикидываться, на муниципальную квартиру претендовать! Торгуешь, значит деньги есть! Я никогда не поверю, что ты не мог купить квартиру… Киоски вон открываешь, книги за свой счет издаешь…Машины меняешь…
Это был другой Пимычев, которого Федор не знал.
–Тебя послушать, все тебе козни строят, один ты хороший… – брюзжал дед, – других послушаешь, все не так оказывается… Я вчера у мэра Макакина был, просил денег для писорга, и о тебе разговаривал. Так Александр Сергеевич так и заявил: Угаров просто обнаглел и стремится две квартиры захапать!..И про киоски твои рассказал, так что знаю… Он снова предложил мировое соглашение!
–Он вам ширнуться заодно не предлагал?
–Что? – не понял дед, – куда ширнуться?
–В голову, наверно, раз она больная…
–Это у тебя голова больная! Так не может быть: все неправы, один ты – прав!
-Один всегда прав.
-Суд и показал как ты прав! Кстати, мэр обещал дать деньги. Человек!

Рассмотрение кассационной жалобы Угарова в коллегии по гражданским делам областного суда состоялось 6 июня 1997 года. Председательствовал судья Толстозадов. Его обширное лицо с грубыми, ассимметричными чертами было сурово и непрезентабельно: смахивало на лик колхозного бригадира в состоянии абстинентного синдрома. Мятый костюм и грязный галстук, мочалкой повисший сбоку от ворота серой рубахи, гармонировали с выщербленной серостью стен заведения.
Угаровы пришли раньше времени, обозначенного в повестке, и обнаружили возле дверей зала суда толпу граждан. Оказалось, это жалобщики, съехавшиеся со всей области, их дела были назначены к рассмотрению в этот день. Толстозадов с двумя коллегами рассматривал жалобы, как орехи щелкал: чвырк! тьфу!.. Следующий!.. чвырк!.. тьфу!.. Следующий!.. поэтому очередь, несмотря на свою громадность, схрумкивалась споро.

–Угаровы! По иску водоканала! – возвестила секретарша, в очередной раз вынырнувшая из толстозадовского заведения, – быстро!.. Не задерживайте суд!..
Мудник с Помойкой, и Угаровы не успели рассесться на сиротских скамьях в зале, как Толстозадов сварливо прокричал:
–Водоканал сам нарушил жилищное законодательство, предоставив Угарову квартиру не по очереди! К тому же впарили Угарову непродажную муниципальную квартиру по цене выше рыночной стоимости! Мало ли что Угаров квартиру просил! Нечего было подаваться на его провокации! С него взятки гладки, а вы – власть! Ждал бы своей очереди, как все! Теперь обжалует вот!.. К тому же обжалует то, чего нет в решении! И ссылается на материалы, которых нет в деле! Угаров нас тут за дураков держит?
-Постойте!.. – Изумился Фёдор. – Вот у меня текст решения! Судья Свинякова выдала! И указанные материалы имелись в деле!
-У меня тоже текст решения! – отрезал Толстозадов. - Поступил в установленном порядке из Октябрьского суда. А где вы свой текст взяли, я не знаю и знать не хочу. Может сами сочинили… Как и материалы, которых нет…

Толстозадов докричал свою арию и не успели Угаровы сообразить, что тут происходит, их вместе с водоканальцами уже выставили вон, приказав ждать в коридоре вынесения решения.
Дождались.
–Решение Октябрьского райнарсуда по иску водоканала к Угаровым о выселении их из квартиры, находящейся по улице Клюева, 26 оставить без изменения, кассационную жалобу Угаровых оставить без удовлетворения…

“Удовлетворение… - задумался Фёдор. – Могли удовлетворить, но почему-то не удовлетворили…
У Фёдора вдруг возникла мысль, что Истомск, именуемый Сибирскими Афинами, где он прожил всю свою сознательную жизнь, уместнее было бы именовать Городом Красных Фонарей – куда ни пойди, всюду наткнёшься на публичный дом, где тебя могут удовлетворить, или не удовлетворить: Белый Дом областной администрации, Красный Дом мэрии, суды, прокуратуры, отделы, райотделы, управления, департаменты…и прочья, прочья… Заходи в любой, проституты и проститутки разной ориентации удовлетворят любое твоё желание – только плати. И, опять же, никакого удовлетворения не получишь, если не хочешь платить за удовлетворение.

О том, что в Истомск с деловым визитом прибудет министр юстиции, Федор узнал в конце мая. И тут же подумал, что надо бы вручить судейскому начальнику полновесную подборку документов по своему делу о выселении. Разумеется, попасть к министру было бы непросто, но то, что это возможно, Федор тоже понимал: так или иначе Ковалев имел бы контакты с местными журналистами, а значит и Федор мог где-то задать ему вопрос-другой и выбрать момент для вручения своего “дела”…
Он подготовил подборку документов, предварил их своим заявлением по существу дела и провел предварительные разведки относительно прибытия министра…

Подгадил сам министр. Перед визитом в провинцию он поехал в баню, хорошо пропарился, принял «с устатку» внутрь, расслабился, и стал развлекаться с прибанными дамами, забыв принять меры безопасности. И зря. Ибо через щель в раздевалке сцены с голым министром снимали на видеокамеры сразу несколько представителей “масс медиа”, нанятых коварными конкурентами министра.
Когда телевидение показало вышеозначенные сцены на всю Россию и окрестности, министр перестал быть министром. Министром стал тот, который не утратил бдительности и своевременно организовал компрамат.

Областной суд – первая и она же последняя инстанция по кассационному обжалованию решений районных судов по гражданским делам.
Решение Октябрьского райнарсуда вступило в законную силу. Угаровы подлежали выселению.
Можно было направить так называемые надзорные жалобы в адрес председателя областного суда и прокурора области с просьбой опротестовать решение суда.
Федор так и сделал. Надзорную жалобу прокурору области он выслал почтой. Надзорную жалобу на имя председателя облсуда отвез в облсуд и через неделю явился на прием к председателю облсуда Меринову. У Меринова в кабинете почему-то находился корреспондент газеты “Знамя” лысоватый Федоркин.
Федор положил перед Мериновым экземпляр надзорной жалобы.
–У меня есть, – сказал Меринов, – я ознакомился.
–На каком основании все-таки меня выселяют? – спросил Федор, – ведь решение суда противоречит материалам дела! Как бы ни изгалялась судья Свинякова, а достаточно посмотреть материалы дела и станет все ясно: нет моей вины ни в чем!
–Вы считаете решение суда несправедливым? – ухмыльнулся Меринов.
–Да.
–А это справедливо, что у вас две квартиры?
–Как две?
–Трехкомнатная муниципальная и однокомнатная приватизированная!
–Почему две, если однокомнатную я еще в 1995 году отдал водоканалу и в ней с того времени живет другой человек?
–Но право на однокомнатную осталось за вами!
–А причем тут я?
–Почему вы не отдали однокомнатную водоканалу, как обещали?
–То есть как не отдал!?
–Так! Отдали фактически, а не юридически! Почему не оформили передачу официально?
–Как? – поинтересовался Федор.
–Через районную администрацию.
–Пытался. Водоканал отказался, требовал подписать договор купли-продажи. Он включил однокомнатную как часть платы за трехкомнатную в свой договор… Уже когда обман водоканала вскрылся и я получил ордер на трехкомнатную, я сам обратился в мэрию с официальным заявлением: обязать муниципальный водоканал оформить мою однокомнатную через Кировскую райадминистрацию и прекратить удерживать мою зарплату за непроданную мне трехкомнатную муниципальную…
–Ну и что? – раздраженно перебил Меринов.
–Что – что? – не понял Федор.
–Что мэрия?
–Отказалась воздействовать на свой водоканал. В суд обратиться предложили. Вон в деле мое заявление с резолюцией прежнего мэра Козодралова.
Меринов побарабанил пальцами по столу.
Федоркин сидел напротив Федора, склонив к столу свою плешь, и подозрительно-настороженно взирал поверх очков.
–Вы что-то не договариваете, коллега, – сказал Федоркин, – скажу вам как журналист журналисту: я ценю ваши публикации… Но здесь я не журналист, а народный заседатель областного суда – вы меня понимаете?
–Понимаю… – недоуменно сказал Федор.
–И вы здесь не как журналист, а как электрик водоканала, незаконно получивший от водоканала квартиру. И не по очереди, и с превышением нормы жилплощади, поэтому не надо давить на эмоции. Скажите: вы хотите жить в трехкомнатной?
–Хочу.
–Так заключите с водоканалом мировое соглашение.
–И где я окажусь после этого?
–Где и сейчас – в трехкомнатной квартире.
–И водоканал может в любое время через суд добиться признания недействительным этого липового мирового соглашения и выгнать нас на улицу…
–Почему?
–Потому что предлагаемый водоканалом в качестве мирового соглашения договор купли-продажи квартиры в Солнечном – заведомая липа, и к тому же подписанная задним числом! Ее любой суд признает недействительным и выселит нас! Только уже не в однокомнатную, как сейчас, а просто на улицу! И уже из теплотрассы нам надо будет доказывать свои права! Вы это понимаете!?
–Ну так и что же? Значит надо оставлять за вами право на обе квартиры? – сварливо заговорил Федоркин.
–А вы предлагаете мне заключить гибельную сделку с водоканальскими аферистами!?
–Пока судом они не признаны аферистами, вы не имеете права их так называть! – Повысил голос Меринов.
–Так признайте! Что вам мешает возбудить против них уголовное дело по фактам подлога, мошенничества, злоупотребления должностью, вымогательства!? Ведь факты неоспоримы! Подтвержены документами!
Меринов волком зыркнул на Федора, Федоркин понимающе посмотрел на Меринова.
В кабинете зависла тягостная тишина.
Федор долго ждал какой-либо реакции от судейского дуэта, но его как бы не замечали, принявшись листать какие-то пухлые дела.
Федор понял, что на этом базаре ни он сам, ни его семья ничего не стоят.

Две недели спустя он получил из областного суда бумагу, подписанную Мериновым: нет оснований для опротестования решения суда о выселении Угаровых…
Следом пришла бумага из областной прокуратуры, подписанная Сыроблюевым: нет оснований для опротестования решения суда о выселении Угаровых.
-Оба они одной ориентации. – Подытожила Ольга.



Ольга Угарова сидела в своей торговой палатке на Дзержинском рынке, листала рекламный дайджест и отмечала цветными ручками нужную информацию о ценах на товары. Торговля шла вяло: к полудню продала товара всего тысяч на сто – это значит заработка нет.
Федор мотался по оптовикам с “полетным заданием”, выданным ему с утра, должен был что-то привезти.
–Здравствуйте! – раздался бодрый мужской голос.
Перед прилавком стоял улыбающийся Василий Прокопьевич Укокошин.
–Здравствуйте, – ответила Ольга, с трудом узнавшая единожды виденного ею несколько лет назад “друга дома”.
–Поздравляю! – радостно сказал Василий.
–С чем? – не поняла Ольга.
–С выселением!
Ольга странно посмотрела на него.
–Се ля ви! – улыбался Укокошин, – ну как там Михалыч?
Ольга отвернулась.
Василий поторчал еще недолго возле палатки, бодро сообщил:
–Что ни делается – к лучшему!
И удалился.



Глава 110 Бизнесмен.

Мозжечёк у них так устроен, что где надо
умножить, они делят, а где делить – там они
умножают. И с остальной арифметикой –
то же самое вытворяют. Словом, пороть надо
этих вольтеров по субботам и вторникам…

2-й гильдии купец
Засадилов Сысой Дормидонтыч.



Три года Ольга не могла съездить к родителям в Киргизию.
Для того, чтобы сохранить торговое место на базаре на время своего отсутствия, Ольга решила нанять продавца. Федору выдала инструкции:
–Меня не будет здесь недели три. Будет торговать продавщица. Твоя задача: по утрам ставить на базаре палатку с товаром, по вечерам забирать все это. Днем будешь ездить по оптовикам закупать товар. Товар продавщице передавай по списку и все тщательно проверяй, вечером пересчитывай остатки и забирай у продавщицы выручку – все записывай, иначе ты мне всю бухгалтерию погубишь.
–Есть, товарищ командир, – кивнул Федор.
–Ты сам себе должен быть командиром! – предупредила Ольга, – ушами не хлопай, иначе разоришь дело. Постарайся продержаться до моего приезда хотя бы с минимальными потерями. Главное – сохрани место! Ясно?
–Ясно.
–Ничего тебе не ясно, по глазам вижу, – вздохнула Ольга.

Ольга с Олей уехали в конце июня. 1 июля поезд Красноярск–Бишкек прибыл в столицу братской Киргизии, на вокзале дочку с внучкой встретил Алексей Дмитриевич. Ольга отметила, как постарел отец за эти годы, в его облике появились стариковские черты, которых она не замечала раньше: сгорбленность, понурость.
Жигуленок тронулся в трехсоткилометровый путь до Каджи-Сая.
Дорога Алексею Дмитриевичу далась тяжело. Ольга не раз предлагала отцу поменяться местами, она сама могла вести машину, но отец не соглашался.
Нерадостной была атмосфера в родном месте. Ольга еще не говорила о том, что квартиру у них суд постановил отобрать, но непостижимым образом домашние об этом уже догадались – это чувствовалось по тому, как тщательно родные избегали всякого упоминания о квартирных делах, по особой горечи во взглядах. Когда же Ольга поведала о случившимся, родные промолчали.
Ольга вышла в сад. Она помнила здесь каждое дерево, помнила, когда которое сажали, как они приживались, начинали плодоносить. Вон те вишенки отец привез в девяносто первом из Канта, посадил в палисаднике рядом с молодыми абрикосовыми деревцами, теперь и те и другие разрослись и на них сейчас зрели полноценные плоды.
Алексей Дмитриевич умер на другой день.

Бывший преподаватель политэкономии Угаров Федор Михайлович открыл новый экономический закон: вопреки классической формуле деньги-товар-деньги количество денег и товаров в процессе оборота может не увеличиваться, но уменьшаться. Всё зависит от того, кто их оборачивает. Пока их оборачивала Ольга Угарова, классическая формула давала классический результат – возрастали масса товаров и денег. Когда их стали оборачивать Фёдор Угаров и наёмная продавщица, количество товаров и денег стало стремительно сокращаться. Уже после первого дня работы с продавцом, Фёдор озадачился:
-За весь день выручено всего пятьдесят тысяч рублей?
-Сколько покупали, столько и выручено. – Пожала плечами Наталья.
-Но пятьдесят тысяч рублей – это лишь ваша дневная зарплата.
-Да. Я их и взяла.
-А что же остаётся мне? – спросил Фёдор.
Наталья пожала плечами.
Стали пересчитывать остатки товара. Не хватило пятнадцати банок тушёнки, трёх банок сгущёнки, пятнадцати банок рыбных консервов и прочих банок - всего на сумму четыреста семь тысяч рублей.
Фёдор оторопел от такой арифметики.
-Я ничего не брала, куда делось, не знаю! – Предварила Наталья возможные вопросы. – Ну, ладно, да завтра!
И исчезла.

Дома Фёдор продолжил подсчёты. Итог впечатлил. Убытки от первого дня работы составили: четыреста семь тысяч рублей недостачи, плюс пятьдесят тысяч рублей на зарплату продавцу, плюс пятьдесят тысяч стоимость содержания рабочего места, плюс сжёг бензина тысяч на тридцать, плюс аммортизация машины, плюс налоги и поборы не менее пятидесяти тысяч, плюс… Когда цифра перевалила за семьсот тысяч рублей, Фёдор прекратил подсчёты и стал соображать, что делать.
Резюме выскочило само собой: пора сворачивать лавочку. Иначе к возвращению Ольги не останется ни товара, ни денег.
Утром Фёдор не поехал на торжище. Сходил за пивом, улёгся на диване и стал размышлять о законах бытия, установленных Провидением: в каждом деле во все времена неизменна доля людей, имеющих талант в какой-либо сфере деятельности – это всего несколько считанных процентов. Из сотни людей талант предпринимателя имеют двое или трое. Всего два-три процента людей имеют инженерные способности. Не более одного из ста может стать настоящим врачом…
И в этом – спасение человечества: у всякого есть способности хоть к какому-то делу.
Надо только найти своё место.
Ещё меньше процент людей, не поддающихся внушению, способных иметь самостоятельное мнение. Остальные способны верить в чушь и творить поганки…

Фёдор сел за стол и стал писать.
До возвращения жены из поездки Федор писал запоем, забыв обо всем на свете, даже из дома не выходил, обходясь остатками продовольствия, и не замечая, что он ест. В себя его привел телефонный звонок Михаила.
–Ты что это, братец, на работу не идешь? – поинтересовался он.
–Да?.. – удивился Федор, – уже пора?
–Давно пора. Моя смена кончилась, ты должен меня менять, а тебя все нет и нет, дай, думаю звякну… трех выходных подряд тебе мало?
–Мало, – признался Федор, – я б еще три прихватил.
–Ну, если надо, прихватывай, – снизошел Михаил, – я отдежурю за тебя, мне, честно говоря, домой идти и не охота… Петрович вон уже стаканы моет…

Ольга вернулась из Киргизии и как само собою разумеющееся, восприняла остановку Федором торгового дела.
Начала раскручивать дело вновь.
Утром они приехали на базар и поставили палатку на свое прежнее место.
–Я поехала за товаром, – сказала Ольга Федору, – ты будь здесь, обороняй место, если кто-то его уже считает своим. Делай что хочешь, но место у меня должно быть.
Только она вырулила из торговых рядов, к палатке подрулила “волга”, битком набитая коробками, вылезли мужик и толстенная баба.
–Во! – подивился мужик, уставившись на Федор, – наше место уже занято! Х… ты тут расселся? Мотай отсюда!
Федор молча закурил, поразглядывал мужика.
–Ты чо, оглох? – поинтересовался тот.
Федор курил.
–Чо, тебя вместе со столом выкинуть?! – озлился мужик.
–Попробуй, – разрешил Федор.
–Чо, сильно здоровый!? Крутой!?.. Думаешь на тебя не найдется никого!?.. Вали отсюда! Давай, давай!..
Федор отвернулся.
–Дай ему в рыло!!!.. – заблажила баба, – а ну, вали отсюда, падла!.. Ишь, расселся на нашем месте!.. Кому говорят!..
Семейный дуэт вопил, как повинность отбывал. На их голоса стали сходиться любители базарных сцен, поглазеть, что там новенького сегодня сулит “большой драматический театр миниатюр” – сезонный рынок Дзержинский.
–Видали!?.. – вопили семейные бизнесмены, – на наше место сунулся!.. Рожа наглая!.. Вали, тебе говорят!..
Долго орали. Но в битву не вступили.
Ольга вернулась, ознакомилась с состоянием дел и коротко резюмировала:
-Хорошо, что хоть пустое место сохранил. Бизнесмен…
В считанные недели она восстановила разрушенное Федором хозяйство: с помощью товарного кредита увеличила ассортимент, увеличилась прибыль, стали нарабатываться собственные оборотные деньги.
К концу августа она собрала и деньги на поездку Федора в Киргизию за Олей. Она расчитывала, что теперь, когда умер Алексей Дмитриевич, отношения ее матери с Федором наладятся – горе сближает, – и напутствовала:
–Постарайся за месяц помочь маме по хозяйству максимально, не вступай ни в какие конфликты, молчи и делай, что скажет…
Федор согласно кивал головой. Твёрдо зная, что никакие обстоятельства не помешают возникнуть конфликту там, где соприкасаются два разнополярных мира.



Глава 111 В долинах Киргизии.

Русские нас угнетали! Империалисты!
Щас мы свободные, живём хорошо! Только
работы нет, жить нечем. В Россию работать
ездим, заработанные деньги домой высылаем,
семьи довольны. А мы нет: сколько лет мантулим
в России, а русское гражданство всё не дают! Без
русского гражданства как перебраться в Россию
с семьями?

Разговор в поезде.




29 августа 1997 года Федор Михайлович Угаров впрягся в баулы с гостинцами и первым автобусом отбыл в направлении станции Юрга. В Юрге он выпил пива, и только-только местный бомж вырвал из его рук пустую бутылку, к перрону подкатил поезд “Красноярск–Бишкек”. Поезд стоял тут две минуты, поэтому посадка походила на каскадерский трюк. Когда Федор с баулами доковылял до своего вагона, поезд уже тронулся, пришлось сначала бросить один баул на перрон, другой обеими руками закинул в вагон, затем схватил с перрона второй баул, догнал свой вагон и закинул в тамбур второй баул, и только потом забрался сам.

Первый день отлеживался. На другой день проснулся, когда поезд шел по территории Казахстана, откуда разбегались русские люди. Что им не нравилось в Казахстане, глядя из поезда было не понять: те же широкие просторы, что и при социализме, те же селения, дома, индустриальные пейзажи…
Как только кончилась Россия, начался обжорный рай: на каждой остановке к поезду устремлялись толпы людей со всякой снедью: вареная картошка, вяленые рыбины, жареные рыбины, всевозможные колбасы, горячие манты, свежеиспеченные, исходящие жаром пироги, готовые салаты, пиво, вина, водки, газировки, соки, жареные куры и фрукты, фрукты, фрукты…

Поезд был обычный пассажирский, но вид имел такой, будто перенес бомбежки и обстрелы: все было ободрано, качались и скрипели стенки, полуоторванные двери не закрывались, а в туалете не было унитаза, испражнялись прямо в рваную дыру в полу… “О Робин Крузо, куда я попал?..” – удивлялся неизбалованный жизнью Федор.
Внизу, на нижней полке сидел узбек, сложивший ноги кренделем, и на его надменном лице зрело выражение брезгливости: страдал от смрада близкого сортира. “Крепись, брат! – послал ему мысленное пожелание Федор, – и будешь ты крепленый, как портвейн гиссарского розлива. Нам бы только еще день продержаться да ночь простоять…”

Федор не собирался ехать в поезде до самого Бишкека. Намеревался сойти на казахской станции Отар. От нее до Бишкека можно было за час домчаться на попутке, вместо того, чтобы еще десять часов пилить поездом. Жэдэ делала длинный крюк, огибая горную гряду, а автомобили шныряли через перевал напрямую.

В Отар прибыли на рассвете. Здесь вышли едва ли не все пассажиры. Когда Федор с баулами сползал со ступенек вагона, ему не дали осмотреться: цепкие руки подхватили, со всех сторон посыпались крики:
–Куда ехать!?.. В Бишкек!?..В Бишкек едем!?.. На такси едем!?.. На автобусе едем!?.. На рафике едем!?.. На мерседесе едем!?..
–На крейсере! – Вякнул Федор, норовя продраться сквозь наязчивый сервис.
–Поехали на крейсере!!! – Вскричал толстый казах и вырвал Федора из объятий сородичей, – настоящий крейсер! Не пожалеешь! Всего за двадцать тысяч рублей – с ветерком!..
Он дотащил Федора до… Федор даже затруднился вначале дать название транспортному средству, которое стояло перед ним. Это был некий автогибрид, сооруженный из разных частей разных автомобилей. Нечто типа автобуса, если судить по габаритам, но и нечто типа легковушки, если судить по сиденьям…
–Не поеду в этой каракатице, – попятился Федор назад.
–Обижаешь! – возмутился водитель, – А что дверцы нету, так зачем она тебе!? Поехали!
–Не, – уперся Федор.
Его тут же потянул за рукав другой казах:
–Поехали, брат, поехали! На девятке! Час не пройдет и ты в Бишкеке! Все, поехали! Тридцать тысяч рублей!
Федор сел на переднее сиденье “девятки”, поприветствовал еще двоих пассажиров, сидящих сзади: один из них был тем самым узбеком с надменным лицом, на котором зрело вчера выражение брезгливости, а сегодня была печать невыспанности.
Хорошая дорога связывала с этой стороны Казахстан с Киргизией. Машина торпедой ввинчивалась в серый сумрак утра и резво шла на подъем к перевалу.
–Как там жизнь у вас в России? – обернулся водитель к Федору.
–В смысле – кому на Руси жить хорошо?
–Ну да.
–Чубайсу, – начал перечислять Федор, – Ельцину, Черномырдину, Брынцалову, Лужкову, Вяхиреву, Березовскому…
–Я не про шакалов, я о людях спрашиваю! – уточнил водитель.
–А… Люди живут в соображении куда бы смыться от жизни такой.
–А от нас к вам бегут, – сказал казах.
–Значит у вас еще хуже.
–Хуже, – кивнул казах, – Вот… – Он похлопал ладонями по баранке руля, – всю жизнь копил при социализме на машину, купил в девяносто первом. С ней и остался. Больше нечего… ладно хоть она кормит, иначе тоже впору бежать куда глаза глядят, хоть к вам в Россию.
–В Узбекистан беги, – подсказал пассажир, сидевший за спиной Федора, – ближе и жить там спокойней: Каримов так зажал преступный мир, что не пикнут! В Узбекистане порядок, люди спокойно живут, хоть не богато, зато в согласии. Вон я постоянно смотрю телевизор, вижу какие сюжеты показывают из Узбекистана, там вору нет хода! Всех преступников к ногтю! Молодец Каримов…
–Что Каримов!?.. Что Каримов!?.. – взорвался мрачный узбек, сидевший за водительской спиной, – вы не знаете нашего Каримова, вот и болтаете! Преступности в Узбекистане на виду стало меньше! Потому что есть главный преступник – Каримов! Он подмял под себя всю страну! Вся республика на него работает! У нас самое настоящее рабство процветает! Всюду: на хлопковых полях, в кишлаках, на производстве!.. Все работают на главного бая – Каримова! У него счета в иностранных банках от денег лопаются, а в Узбекистане люди от голода мрут как мухи!.. В России, по сравнению с Узбекистаном, – рай!
Угрюмый узбек в промежутках между фразами смачно крыл узбекского президента русским матом;
–О, наши упыри выползли! – воскликнул водитель и резко притормозил.
Два милиционера казахской национальности в советской форме делали знаки остановиться. Водитель вылез из машины, стал объясняться с ними.
–Столько лет прошло в суверенитете, а менты все в прежней форме! – подивился Федор.
–Не во что переодеть, – пояснил узбек, – у нас та же картина. Их не то что одевать не во что, их кормить нечем! Не на что! Они на самообеспечении: пасутся всюду, как скотина бесхозная, обдирают кого сумеют…
Вернулся водитель мрачный. Газанул и, проехав с версту, длинно выматерился по-русски. Еще через версту сказал:
–Тридцать тысяч рублей отняли, суки.
–За что? – спросил Федор.
–За то, что вас везу.
Дорога шла вниз, по обеим сторонам тянулись веселые частные усадьбы несибирского облика, ухоженные, аккуратные дома, живописные заборы и увешанные плодами яблони, груши, абрикосы…
–Сейчас Казахстан кончится, Киргизия начнется, – заметил пассажир из-за федоровой спины, – там наши, киргизские менты ждут, у них тоже жор отменный.
Машина соскользнула в долину великой киргизско-казахской реки Чу, разделяющей две страны, и вкатилась на мост. Федор глянул вниз: вот она, вода, рядом, да и вся речка – пацан из рогатки перестрелит, а туда же – река!
По ту сторону моста встречали милиционеры киргизского обличья в советской форме: тут тоже, похоже, были трудности с довольствием…
Киргизские защитники отняли у водителя тридцать тысяч рублей.
–Суки… – вздохнул казах и погнал к Бишкеку.

На автовокзале в Бишкеке Федор сунулся в пункт обмена валюты, расположенный в первом этаже, чтобы поменять рубли на киргизские сомы. Соотношения денег он знал: один сом стоил примерно триста пятьдесят рублей или чуть больше. Он сунул в амбразуру обменного пункта пять стотысячерублевых купюр /мелкие тут не принимали/ и спросил:
–Сколько сомов дадите за пятьсот тысяч рублей?
–Сейчас посчитаем, – глубокомысленно произнес киргиз-меняла и принялся высчитывать на электронном калькуляторе искомую сумму, – сто двадцать пять сомов! – и он начал отсчитывать сомы.
–Стоп!.. – воскликнул Федор и цапнул из под носа менялы свои рубли, – почему сто двадцать пять сомов? Тысячу двести пятьдесят сомов за пятьсот тысяч рублей!
Киргиз забегал глазами: то на Федора, то на его руки с рублями, снова взял калькулятор, поколдовал, сообщил:
–Все правильно, сто двадцать пять сомов! У других дороже! Бери!
–Стоп, – поднял указательный палец Федор, – начнем сначала. Почем у один сом?
–Сейчас посчитаю, – углубился киргизский человек в калькуляторные расчеты.
–Зачем считать на машине!? – подосадовал Федор, – если один сом у вас стоит четыреста рублей, то десять сомов – четыре тысячи рублей, сто сомов – сорок тысяч рублей, тысяча сомов – четыреста тысяч рублей! Я дал пятьсот тысяч рублей – получается одна тысяча двести пятьдесят сомов!
–Почему? – нахмурился киргиз, – считаю снова… Сто двадцать пять сомов за пятьсот тысяч рублей! Все точно! Не нравится, иди к другому меняле, тебе еще меньше дадут! Не веришь!? Тогда иди. Иди, иди!
–Тебя как звать, – спросил Федор.
–Ислам.
–Иди-ка ты к аллаху, товарищ Ислам!

Он быстро нашел “Рафик”, идущий в сторону Каджи-Сая. Поехали. Водитель тормознул на одной из бишкекских улочек и показал:
–Вот, видишь дверь открыта в белом домике? Это обменка. Тут хороший курс и не мошенничают. Меняй, подожду…
Менялы, русские парни, быстро обменяли пятьсот тысяч рублей на тысяча четыреста сомов из расчета по триста пятьдесят рублей за сом.
–Не суйся к киргизским менялам! – посоветовал водитель, – они тут оголтелые, обдерут донага.
Маршрутка резво проскочила сквозь живописные пейзажи Чуйской долины и нырнула в горы, двигатель взвыл, одолевая затяжные подъемы к перевалу…

Федор Михайлович Угаров прибыл в тещин дом в 17 00 местного времени 3 сентября 1997 года. Убыл – в 21 00 3 сентября 1997 года. В эти четыре часа уложились следующие события…
Фёдор выбрался из автобуса на центральной площади Каджи Сая, впрягся в неподъёмные баулы, и его понесло на последнюю прямую: двести метров до тёщиной усадьбы зигзагообразно колбасил под уклон с ускорением свободного падения и снёс бы по инерции забор, если б не догадался вовремя бросить семипудовую поклажу. Пока баулы догоняли его, поднимая пыль с каменистой тропы, Фёдор воткнулся руками в заплот и погасил скорость.
Калитка оказалась запертой. Федор постучал. Ответил добротный собачий лай, из тональности коего можно было заключить что калибр барбоса колебался в пределах от овчарки до дога.
Через какое-то время к калитке подошла сгорбленная девяностолетняя Мария Ивановна, ольгина бабушка,
–Вам кого? – спросила она.
–Здравствуйте, Мария Ивановна, – сказал Федор.
–Федя!.. – узнала старая, – а мы заждались!.. Проходи, проходи!.. Раи нет, уехала на пасеку…Оля обрадуется сейчас, – она крикнула в сад, – Оля, Оля, папа приехал!..
Откуда-то из-за яблонь выскочила Оля с отчаянными глазами на странно улыбающемся лице и бросилась к отцу.
Федору показалось, что во вселенной не осталось никого, кроме него и дочери.
–Как хорошо, что ты приехал, – всплакнула Мария Ивановна.
Оля за руку водила отца по саду, и, поднимая свое светящееся лицо, посвящала его в каджисайское состояние:
–…Абрикос! Видишь, какой абрикос? Мы с бабой Раей знаешь сколько ведер набрали! Сто! Нет, тыщу! Милион! Милион, милион и количество – вот сколько!
–Ух ты!.. – млел Федор.
–И старенька бабушка собирала! – воскликнула Оля, – только снизу! А я на лестницу лазила! С веток рвала!..
–Ух, ты…
–И малину брали!..
Оля вдруг остановилась, строго посмотрела на отца:
–А дедушка умер.
–Да, – вздохнул Федор.
–От сердца.
–От сердца.
–А мы живем.
–Да, доня…
Оля не отходила от отца ни на секунду. Даже когда ей приспичило писать, она подвела отца к деревянному скворечнику туалета, поставила у двери, и строго наказала:
–Стой тут! Никуда!..
–Есть, товарищ командир! – приложил Федор руку к своей голове.
Оля скрылась в заведении, но бдительность не теряла:
–Никуда не уходи! Все вижу! Не шевелись!
–А дышать можно? – спросил Федор.
–Дыши,– разрешила Оля.
Она вышла из заведения и указала пальчиком вдаль:
–Смотри, пап, Иссык-Куль какой!..
С подворья, расположенного на возвышении, отлично просматривался фантастически синий Иссык-Куль, и хотя расстояние до противоположного берега было более семидесяти километров, виделся он, как начерченный, только в уменьшенном размере…
Когда сели ужинать, Федор поставил на стол два пальца правой руки, указательный и средний: получилась мультипликационная фигурка без головы о двух ногах. Она поторчала возле тарелки с хлебом, прошлась, вальяжно пошаркивая по клеенке…
–Малец!.. – взвизгнула Оля, – Малец!.. Малец образовался!.. Мале-е-е-чик!.. – восторженно завизжала она, – Мале-е-е-ц!..
–Осподи-сусе… – напугалась Мария Ивановна, – кто?..Иде?..
–Малец! – запрыгала Оля, – бабушка, смотри, малец!..Надо его позвать! Малец! Малее-е-ц!
–Чи-и-и-ито-о-о-о-у!? – низко начал и взвизгливо кончил Малец свою коронную арию /так звучало у него “что?”/, – это кито-о-о звал мальца?
Он забегал по клеенке между тарелками, нервически вскрикивал:
–Это что за еда? Это не мальцовая еда!..Это дитячья еда!..А это что – чай? Мальцы не пьют чай!.. А подать сюда водки с перцем! Да хрену на закуску!..
–Ах, ты шпанец!.. – обомлела Оля, – такой маленький, и уже про водку!?..
–Чи-и-то-о-о-оу!? – подскочил к ней малец, – что ты сказала, букашка?
–Я букашка? – возмутилась Оля, – а ты знаешь кто?
–Кто? – скривил рожу малец.
–Инфузория! – выпалила Оля.
–Ух, ты… – опешил малец, – надо ж, выкопала слово…
–Да! – показала ему язык Оля, – мне бабушка читала! А ты не знаешь инфузорию!.. Бе-бе-бе!.. – подразнила она мальца.
–Ты еще дразниться, козявка!? – возмутился и малец, – ну, за это тебе еще больше попадет!..
Девяностолетняя Мария Ивановна смотрела на них с изумлением, бормоча: “…осподи-сусе, пресвятая мать богородица…”
Федор с трудом одолевал сонливость: прошлая ночь без сна сказывалась, он стал задремывать за столом.
–Оля, папа засыпает, – сказала Мария Ивановна, – пойдем уложим его.
Южная ночь стремительно наползала с гор на поселок, со “снежников” потянуло прохладой и исчез из видимости Иссык-Куль. Зато вдали, на том берегу зароились огоньки.
Федора уложили на диване в одной из пустующих комнат просторного дома. Он с наслаждением вытянул усталые ноги и стал проваливаться в забытие.
–И тебе спать пора, – напомнила Оле прабабушка.
–Я с папой! – заявила Оля.
Она юркнула к отцу под одеяло, обняла его и они заснули, счастливые, “нюх-в-нюх” дыша.
В это время с пасеки вернулась хозяйка дома, Раиса Федоровна. Она узнала, что приехал Федор, удивилась, что он и Оля спят уже, прошла глянуть на них. Включила свет, увидела и всплеснула руками:
–Вы видали, люди добрые! Срам-то какой! Устроились!
Она вцепилась в край одеяла и рванула его к себе.
–Федор! – скомандовала зятю, – вставай! Ты что это на диване улегся!? У нас что – кроватей нет!? И Оля пусть идет спать в свою постель! Давай, давай, вставай!..
Федор очнулся от ее громогласного голоса, тупо посмотрел на нее, потянул к себе одеяло.
–Вставай! – повторила теща.
–Не трожьте…сплю…спим… – пробормотал он, потянул одеяло к себе.
–Я сказала вставай! – вырвала теща одеяло из его рук.
Федор сел на диване. Раиса Федоровна стала тормошить Олю. Та, не открывая глаз, отмахивалась от бабушки руками и ногами, невнятно вскрикивала.
–Пусть спит, – сказал Федор, – не трожьте… – он отстранил от Оли тещины руки и попытался заслонить от нее дочку.
–Еще чего!.. – теща вцепилась в девочку и потянула ее к себе, – ишь, бесстыжий, с дочерью спать он будет!..
–Что?.. – очнулся Федор, – вы что?…
–Знаю что! – возопила теща, – я все знаю! – она потянула Олю к себе.
–Уберите руки! – повысил голос Федор.
–Рая!..Рая!.. – слабо вскрикивала от дверей Мария Ивановна, – не трожь их, Рая…
–Вставай! – вышла из себя Раиса Федоровна и дернула Олю за ноги, та проснулась и заплакала, – ишь, разлеглись!.. Бесстыжий! Видали, люди добрые, что он с ребёнком выделывает!?.. Извращенец!..
Федор казалось, что он сходит с ума…

В 21 00 Федор и Оля с сумками в руках покинули теще-бабушкино подворье и направились ночевать к Игорю – рядом…
–Куда в ночь!?.. – вопила Раиса Федоровна, – господи, послал же ты на нашу голову урода!.. Ну, куда вот ребенка повел!?..

Утром беглецы проснулись рано, попрощались с Игорем и домашними, подались на берег Иссык-Куля ловить попутку на Бишкек. Через несколько минут их подобрал автобус и помчал вдоль берега озера в сторону Рыбачьего. Из-за снежных вершин Тянь-Шаня в гигантскую котловину Иссык-Куля хлынули солнечные лучи, озеро из темносинего на глазах стало изумрудным, радостным…
“Боже… – в который раз отметил Федор, – прелесть-то экая, только б и жить в этих долинах Киргизии…”















Глава 112 Сотворители.

Страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского
образования, веля уму безмолствовать или рабским
гласом оправдывать свои исступления.

Карамзин.



В Истомске жизнь пошла по тому же кругу: базарное ерзанье, ремонты машины, ожидание изгнания из квартиры…
–Везде одно и то же, – сообщила однажды Ольга, – кто на чем сидит, тот тем и торгует.
–Не понял. – Недоуменно взглянул на нее Федор.
–Я торгую консервными банками, Свинячиха торгует законом. Суды торгуют законом в розницу, законодатели – оптом. Цены – рыночные… Были бы у нас деньги – наняла бы ещё какую-нибудь Свинячиху и она вынесла бы решение, что наша квартира действительно наша.
–Гениальное открытие.
–У нас таких гениев через одного. Государство – монополист в торговле законами. Продаст что хочет, кому хочет, за сколько хочет. Они всегда в выгоде. Власть – самая выгодная коммерция.
От такой арифметики Федору стало не по себе.
-Я всё равно буду обжаловать свинячихинское решение. – Сказал он.
-Обжалуй. У государства нашего утроба свиная: переварит любые протесты.


Когда Федор шел на водокачку дежурить, навстречу ему попался Сруль. Сруль расплылся в блаженной улыбке:
–Здравствуйте, Федор Михайлович! Как поживаете!? – приостановился он.
Федор прошел мимо, ничем не обозначив узнавание Сруля.
Сруль постоял несколько секунд с приоткрытым ртом, опомнился и заверещал вдогонку:
–Видали!.. Писатель называется!.. Плевать я хотел на таких писателей!..
Федор не оборачивался. Сруль прохаркался и подался дальше, на ходу бормоча что-то.
А Федор размышлял о том, что по-своему прав был знаменитый нью-йоркский мафиози Вито Корлеоне: если не хочешь быть сожраным двуногими скотами, отстреливай их из всех видов оружия и всеми способами…

Он пришел на водокачку, разложил бумаги на столе, и стал сочинять нехудожественное произведение: надзорные жалобы Генеральному прокурору России и председателю Верховного суда России. Терять было нечего. Выселить Угаровых могли в любую минуту.
Федор дописал “телеги”, включил телевизор и возлег на диван отдохнуть. На экране возник истомский мэр Макакин, который говорил речь какому-то коллективному слушателю:
–Наш город по праву называют Сибирскими Афинами! Это культурный центр Сибири и Дальнего Востока! Здесь живут и плодотворно работают лучшие ученые, актеры, писатели, художники! Мэрия делает все, чтобы в наше трудное время поддержать на достойном уровне условия жизни и творчества…

Верховный суд Российской Федерации и Генеральная прокуратура представлялись Федору учреждениями настолько далекими от его проблем, что не питал ни малейших иллюзий относительно их влияния на решение Свинячихи о выселении. Обращения к ним могли лишь отсрочить выселение и дать время для попытки на месте что-то предпринять в свою защиту.
Он написал заявление на имя губернатора, приложил к нему подборку документов и отправился в Белый Дом.
О том, чтобы попасть на прием к губернатору, не могло быть и речи: целая система “фильтров” и чиновных “заградотрядов” отсекала ходоков от начальственных кабинетов на дальних подступах к ним. Федору удалось добраться только до уровня пресссекретаря губернатора – мадам Петушкевич. Та долго читала заявление, документы. Опытная партийная функционерка, бывшая партначальница, она быстро уяснила суть дела и сейчас из дипломатических соображений сделала удрученный вид.
–Да-а, – как бы задумчиво произнесла она, – попали вы в историю… Но это вопрос не областного уровня. Это муниципальный уровень, мэрия занимается муниципальным жильем.
–Мэр и руководил отбиранием квартиры.
–Решение вынес не мэр, а суд!
–Который инициировал муниципальный водоканал при участии мэра.
–Не Макакин начал это дело.
–Да. Начали бывший директор водоканала Райкин и бывший мэр Козодралов. Продолжили – Хрюканцев и Макакин. Хотя могли прекратить дело.
–Не знаю, не знаю…
–Вы могли бы вручить мое послание губернатору? – спросил Федор.
–При чем тут губернатор? – исподлобья зыркнула мадам Петушкевич.
–У него не хватит власти изменить ситуацию?
Пресс-дама смотрела на Федора все так же исподлобья и не составляло труда прочесть в ее взгляде, что Федор Михайлович Угаров для нее – никто, ноль, бесконечно малая величина…

Губернатора в тот день Фёдор всё же увидел, и даже выпил с ним водки, но и только. Поросёнок со свитой зачем-то забрёл в писательскую организацию, а тут как раз шло собрание, чествовали писателей-юбиляров. Хозяин губернии показал творцам, что он не чужд им, принял приглашение разделить трапезу. Сел на стул рядом с Фёдором и поднял фужер:
- Пью за великую русскую литературу! За вас, творцы! – провозгласил он, не вставая. И выпил. Зажевал огурцом.
И все выпили.
- Мы очень!.. Весьма!.. Такая честь!.. – залепетал красный, как свёкла, дед Пимычев. – Так редко!.. И вот – вы лично!..
- Мы все так рады… - замотал чеховской бородкой Сергей Борисович Буйный. – Так редко доводится вот так вот… С самим губернатором!.. Разрешите, я вам селёдочки… вам с луком?
- Да, - кивнул Поросёнок. – Уважаю, знаешь.
Он принял ещё дозу и отбыл. Без него застолье покатилось по обычному сценарию. Еремей Заглавный проклял в очередной раз “дерьмократов”. Дед Пимычев быстро-быстро ел, низко пригнувшись к столу и зыркая исподлобья по сторонам, доел натюрморт в своей тарелке, затем подвинул к себе тарелку зазевавшегося соседа и подчистил всё с неё, потом стал как бы между прочим пихать в свои многочисленные карманы печенье, яблоки, конфеты…
Сергей Борисович Буйный наклонился к Фёдору и назидательно выговорил:
- Нехорошо, Фёдор Михайлович, вы поступаете. Нехорошо… Нехорошо обманывать людей!
- Бог с тобой, Серж… - удивился Фёдор. – Ты о чём?
- Как же ты две квартиры захапал?
- Ты что несёшь?!
- Знаю что. – Укоризненно покачал головой Буйный. – Я вчера был у мэра Макакина, просил квартиру. Он обещал! И про тебя рассказал, как ты хапнул трёхкомнатную и отказался отдавать водоканалу свою однокомнатнкую взамен! А ведь обещал! Обязывался!.. Не зря мэр выселяет тебя, не зря… Макакин – благороднейший человек! Такого мэра в Истомске не было и не будет никогда больше! Он твёрдо пообещал дать мне квартиру…
- Как только меня выселит? – спросил Фёдор.
- Может быть и так! А что? У тебя же была прекрасная квартира в центре! Зачем тебе еще квартира?.. А я вообще живу у тёщи!.. Это справедливо?

Угаровы получили предписание суда о выселении из рук начальника службы безопасности Истомскводоканала Прошина: приехал к ним домой в сопровождении двух охранников
Отставной полковник внутренних войск Александр Прошин почувствовал себя неловко: в выселенце Угарове он неожиданно узнал журналиста, который писал о нем, когда Прошин командовал бригадой…
–Для меня новость, что вы работаете в водоканале… – пробормотал он.
Федор расписался в получении предписания и на том расстались.
И сразу позвонил судье Свиняковой:
–Могли бы не спешить с выселением, пока решение обжалуется в Верховном суде и Генпрокуратуре?
–Это вам не поможет! – радостно сообщила судья, – но не поздно еще вам подписать мировое соглашение с водоканалом!
–С ума сойти… – пробормотал Федор.
Свинячиха бросила трубку.
Федор дозвонился до председателя суда Уродова; тот выслушал, игриво удивился:
–А что вас беспокоит? Вас же не сегодня выкидывают! Подпишите мировое соглашение с водоканалом и еще поживёте в трехкомнатной!
Теперь трубку бросил Федор.
Было ощущение, будто на него испражнились.

Федор долго не спал в ту ночь. Уснул, когда светало. И оказался во сне…
Скотообразный Сатана в компании мелких бесов восседал за громадным столом и вершил диковинное действо. Перед ним строем стояли знакомые Федору свиноголовцы: Райкин, Колбасенко, Кошадрина, Мудник, Хрюканцев, Макакин, Свинякова, Уродов, Толстозадов, Меринов, Зверьков, Дребадан, Сыроблюев – чертова дюжина.
–Посвящается в нечисть очередная кодла!.. – гнусавил Сатана, – совершившая доблести, предусмотренные статьями 89, 92, 93, 94, 95, 130, 147, 148, 170, 171, 175 уголовного кодекса-а-а!.. В купель – брысь!
Свиноголовые бросилась в клоаку с нечистотами, скрылись из виду, потом средь ошметков дерьма на поверхности нечистот возникли тринадцать свиных голов.
Сатана схватил со стола нечто вроде огнетушителя и окурил свиноголовцев струей серного дыма.
–Нашего полку прибило! – взвыли бесы, – всяка нечисть ходит тучей! тучей! тучей!
Свиноголовые прядали ушами. Сатана стал тюкать в их щетинистые лбы клеймом, оставляющих светящиеся цифры “666”.
Когда клеймо оттюкало по тринадцати свиным головам, те, как по команде, начали хором всхрюкивать. Хрюк нарастал, нарастал, заполонил всю преисподню и стал осязаемым.
Федор проснулся. За стеной кто-то работал электродрелью.
На столике рядом лежало предписание о выселении: сон не был сном.


Выселение Угаровых из квартиры директор водоканала Хрюканцев организовал лично – никому не мог передоверить это дело. Он заранее обговорил со Свинячихой детали, получил от нее инструкции. Свинячиха проинструктировала судебную исполнительницу Кошкину. Кошкина проинструктировала присланных на выселение милиционеров.
“Отдельной строкой” были подготовлены водоканальские кадры.
Ранним октябрьским утром от конторы водоканала в Солнечный двинулся автобус, набитый слесарями, вооруженными кувалдами и ломами. Тут же прела юрисконсульт водоканала Помойка, на ходу повторяя установки:
–Ломать сразу! Без звонков и стуков! Если будут сопротивляться – тем лучше: милиционеры их отхлещут дубинками и повяжут… Вы можете не ввязываться! Разве что нечаянно заденете инструментом…
В автобусе засмеялись.
В впередиидущем Уазике ехали милиционеры и судебная исполнительница Кошкина, которая выдавала последние инструкции:
–Бить сразу! Имейте в виду: Угаров агрессивен, может дать отпор…
–Укротим! – заверили милиционеры.
–Потом его в наручники и – в камеру! – напомнила Кошкина, – а его бабу и соплячку просто выкинуть вон из квартиры.

Вопреки сценарию “кина” не получилось. Когда под натиском кувалд и ломов рухнула стальная дверь, и правоохранительные люди с пролетариями вломилась в угаровскую квартиру, там никого не было.
–Выкидывайте барахло! – скомандовала Помойка.
Слесари кинулись к вещам.
–В окно, что ль кидать? – спросил кто-то из них.
–В окно нельзя! – предупредил участковый, – там люди ходят!

Угаровские пожитки выволокли на улицу и свалили в слякоть у подъезда. Шквальный ветер трепал комья белья, выдернул из кучи олин новогодний костюм “снегурочки”, проволок его по грязи и ткнул в мутную лужу. Следом вылетели листы из рукописи последнего угаровского романа, и шлейфом влипли в грязь между подъездом и оврагом, часть донесло до омута канализационных стоков на дне оврага, часть перелетела его и помчалась дальше.


Конец.










































Главы:

1. Первые строки. 3
2. Большая водокачка. 7
3. Властитель дум. 11
4. Отчий дом. 14
5. Актуальный роман. 19
6. Родня. 22
7. Издатель Пташкин. 24
8. Чистые воды. 25
9. Классик. 32
10. Четырнадцатый приход. 36
11. Пророк. 38
12. Кормовые единицы. 40
13. Несоответствие. 43
14. Отстранение. 45
15. Водокачка Алтайская. 48
16. Литературная пустыня. 51
17. Красный октябрь. 52
18. Мать. 54
19. Писорг. 56
20. Тусклый образ. 58
21. Лапин. 60
22. В снегах. 63
23. Петровщина. 65
24. Полуостров. 68
25. Истомские страсти. 71
26. Ветеран ГУЛАГа. 75
27. Расставание. 77
28. Плачущий большевик. 80
29. Гражданин мира. 82
30. Песни восточных славян. 83
31. Классик Буйный. 86
32. Боб и Дыба. 88
33. Обмен. 90
34. Льготный поэт. 94
35. Затишье перед бурей. 99
36. Мэр Бекасский. 101
37. Робин Дока. 104
38. Срулевщина. 106
39. В осаде. 107
40. Соседка. 109
41. Подлецыжды подлец. 111
42. Первая книга. 115
43. Свадьба с приданым. 118
44. День Победы. 120
45. Железная леди. 122
46. Гараж. 124
47. Вольные коты. 129
48. Родовые гнёзда. 133
49. ГЭКЭПУЧЕ. 138
50. Газета. 141
51. НЭП. 144
52. Таёжный кибуц. 146
53. Дочь. 155
54. Сабантуй. 158
55. Многостаночник. 159
56. Нирвана. 160
57. Стукачи. 162
58. Энергетик от СС. 165
59. 93-й год. 170
60. Проклятие. 174
61. Квадратные метры. 176
62. Пертурбации. 180
63. Голоса и догматы. 182
64. Трудодни. 184
65. Квартира-камера. 188
66. Расширение по-еврейски. 190
67. Капкан. 197
68. Рыночная эпоха. 201
69. Нэпманы. 204
70. Долгожитель. 207
71. Ордер. 212
72. Одуреевщина. 215
73. ИРОИ. 219
74. Самозванец Угаров. 223
75. Гнидор. 226
76. Легализация. 230
77. Барыги Угаровы. 234
78. Свиные рыла. 238
79. Кукловоды. 242
80. Члены и нечлены. 247
81. Радетели порядка. 251
82. Оскорблённый судья. 254
83. Перегон. 257
84. Свиняковщина. 260
85. Спина пролетариата. 262
86. Кредитор Андреич. 265
87. Ответчик. 268
88. Шурики. 270
89. Срулеада. 277
90. Совестливый Урод. 285
91. Операция «К». 289
92. Геббельсоиды. 291
93. Подельник. 293
94. Гнилов. 295
95. Снова самозванец Угаров. 296
96. Укрощение барыг. 300
97. Христопродавцы. 303
98. Свидетели Иеговы. 305
99. Ското-гнидоры. 307
100. Классики у мэра. 311
101. Нарко-кодла. 314
102. Заседание продолжается! 317
103. Народ знает всё! 321
104. Свиноголовый суд. 324
105. Тайная вечеря. 328
106. Свиноголовое решение. 333
107. Правдоискатели. 337
108. Хозяин города. 340
109. ОПГ. 343
110. Бизнесмен. 348
111. В долинах Киргизии. 351
112. Сотворители. 357