Год сыча

Александр Аде

Г О Д С Ы Ч А

РОМАН

Мы сидели вдвоем на его кухне, вдумчиво потребляя пиво и закусывая немудрящей снедью. За окном чернел январский вечер 2002 года, горели бессчетные окна домов. Внезапно он встал, вышел и возвратился с объемистой амбарной книгой.
– Вот, накропал кое-что. – Его тяжелое лицо с еле заметным шрамиком на левой щеке слегка порозовело. – Это как бы дневник, а может, вахтенный журнал: что со мной было в прошлом году. Получилось вроде романа. Поглядишь на досуге?
Я пообещал, в тот же вечер пробежал глазами записи, но потом, каюсь, совершенно о них забыл. Да и он не напоминал, некогда было: в его жизни происходили серьезные перемены. Не так давно, готовясь к ремонту и вытряхивая из стола ненужные бумаги, я обнаружил рукопись и с разрешения автора отдал в издательство.
И вот он перед вами – один год из жизни частного сыщика по прозвищу Королек; год, пролетевший в мелькании дождей, листопадов, снегов, солнечных и пасмурных дней, как и вся наша сумасшедшая жизнь под вечными звездами.

* * *

10 января. Среда. Первые дни нового года тянутся ни шатко, ни валко. Не суетясь, добиваю маленькое дельце, висящее с ноября. Договорившись с клиенткой о встрече, подкатываю в своем «жигуле» к условленному месту. Эта улочка только застраивается. Сносятся деревянные хибары и на их месте шустро клепаются высотки – каменно-стеклянные пальцы, воткнутые в небесную твердь.
Останавливаюсь неподалеку от крупного городского банка. Жду. Довольно тепло, не ниже минус пяти. Ясное послеполуденное небо, пышные сугробы. Пропархивают редкие снежинки, отчего ощущение новогоднее, сентиментальное, размягчающее сердце.
Через полчаса, объехав «жигуль», передо мной бросает якорь серебристая «тойота». Вылезаю и пересаживаюсь в «японку». За рулем, в шубе из чернобурки сидит девочка – кукла Барби с широковатым матовым личиком и большими чистыми голубыми глазами.
– Ну что, – спрашивает она слегка гнусавым детским голоском, – какие результаты?
Достаю пачку фотографий. Качество не ахти, но то, что нужно, различается вполне отчетливо.
– Эту шлюшку я знаю, – произносят аппетитные напомаженные губки Барби. – Секретарша мужа. С ней он только трахается. Больше ни с кем его не засекли?
– За месяц, что веду наблюдение, – отчитываюсь я, – только эта барышня.
– Ну, она не в счет. Должен же он развлекаться. Меня что волновало – может, у него с кем-то серьезно. Ну, тогда я зря переживала.
– А что значит «серьезно»? – наивно интересуюсь я.
Она смотрит на меня как на больного.
– Значит, какая-то дрянь его охомутала и женит на себе, ежу понятно.
– А вас он выкинет, – как будто догадываюсь я, делая потрясающее открытие: – И вы все денежки потеряете!
И смотрю на нее сочувствующими глазами идиота. Она поджимает губки, будучи не в силах уразуметь, то ли я придуряюсь, то ли действительно слабоумный. Пока в ее головенке идет мыслительный процесс, представляю, как она целыми днями томится в трехэтажном коттедже на двоих. Скука смертная. Все хозяйство тащит домработница. А она только раскатывает в «тойоте» – к косметологу, к массажисту, в элитную парикмахерскую, чтобы оставаться куклой Барби до конца своих дней. Мужа, само собой, не любит, зато пылает страстью к его баблу, позволяющему полдня нежиться в постельке, есть вкусно и пить сладко. Как тут не испугаешься, что он возьмет и втюрится в другую, к которой и уплывут все радости жизни.
– Ну ла-а-дно, – тянет Барби, – я тут должна вам остаток гонорара…
Протягивает мне пачку баксов. Небрежно беру бумажки. Мои пальцы встречаются с ее – маленькими, ухоженными, с фиолетовыми коготками, и внезапно во мне просыпается такое желание, что темнеет в глазах. То, что эта хитренькая пустая блондиночка – откровенная безмозглая дрянь, продавшаяся богатенькому мужичку, только разжигает вожделение.
Видно Барби кожей чувствует мое состояние. В ее глазах, до этого как стекляшки отражавших окружающий мир, появляется интерес и томность. Вроде бы не двигаясь с места, она умудряется притиснуться к моему плечу. Мне остается только обнять ее, закутанную в мех, и, задыхаясь от аромата дорогих духов, прижаться губами к нежным губкам… Стоп, зажигается в моей башке красный огонь светофора, осади назад!
– Должен признаться, сестренка, – хрипло говорю я, – ты вызываешь во мне сильные чувства.
– Правда? – спрашивает она, сексуально раскрывая ротик с влажно поблескивающими зубками.
– Точно. Но должен сразу предупредить, чтобы не было недоразумений. Я трансвистит.
Она недоверчиво улыбается.
– Это трагедия моей юности, – продолжаю я задушевно. – В детстве я был девчонкой и звали меня женским именем – не будем уточнять, каким, с прежним кончено навсегда. А я-то в душе сознавал себя мужчиной. Дружил с пацанами, девок презирал. И они сторонились меня, чувствовали: я не такой… тьфу, не такая, как они. До чего же я ненавидел надевать платьица, чулочки, лифчики, колготки! Потом, когда повзрослел, сделал себе операцию. Правда, настоящий мужик? – С гордостью демонстрирую профиль и фас, хотя изменили мне вроде бы другие места.
– Да-а-а, – тянет она нерешительно, ей все еще не верится.
– Одна беда, – сокрушенно сетую я. – Не могу испытывать оргазм. Все бы отдал, чтобы изведать хоть единый разок! Но не дано, так не дано. А так я натуральный мужчина. Что называется, в самом соку. Слушай, подруга, я на тебя запал. Давай, поедем ко мне, будем любить друг друга.
И неуклюже пытаюсь ее облапить.
– Нет! – взвизгивает она, отшатываясь.
– Почему? – спрашиваю, как обиженный белый мишка.
– Нет – и все, – отрезает она.
– Эх, не повезло.
Тяжело вздохнув, покидаю «тойоту». Когда сажусь за руль своей тачки, серебристого японского чуда простывает и след: Барби рванула с места и умотала. Меня точно кто щекочет – откидываюсь на спинку сиденья и принимаюсь ржать как последний дебил, до боли в щеках и животе. В этом жеребячьем ржании желание растворяется почти без следа. И все же, точно ложечка дегтя в бочке меда, остается в душе легкая горечь: держал в руке пустоголовую синичку с яркими перышками, да разжал пальцы и отпустил. Может, зря?..

* * *

12 января. Пятница. Некогда это мрачноватое здание занимал НИИ чего-то, от которого нынче остались кошкины слезки: практически все уголки от подвала до крыши захватили хитропопые пронырливые фирмочки. Научные работники скучились на втором этаже. Иногда вижу кое-кого из них, унылых, немолодых, прямую противоположность энергичным фирмачам. Мой офис на пятом, последнем этаже, в углу коридора, в комнатенке, служившей прежде складом. Вся мебель в нем – бывшие в употреблении стол и два стула, выданные толстой говорливой завхозихой.
Я торчу здесь уже около часа, полируя ягодицами институтский стул и стреляя из детского пистолета в мишень на стене. Чего жду – непонятно, начало года клиентами явно меня не балует.
Внезапно в дверях возникает холеный мясистый господин лет пятидесяти с хвостиком – распахнутое темно-синее пальто, серый костюм, белая сорочка, пестрый галстук, черные полуботинки. На улице его наверняка поджидает шестисотый «мерс» или грозно поблескивающий на холодном январском солнце крутой джип. Мужик с молчаливым вопросом к себе самому: «Куда это я попал?» оглядывает офис. Наконец замечает меня:
– Вы – частный сыщик… Ко-ро-лек? – Он брезгливо присаживается на заскрипевший стул. – Мне рекомендовали вас как хорошего профессионала… (Церемонно киваю.)
Крякнув, он достает фотографию. Я знал, что этим кончится: в девяносто девяти случаях из ста меня посещают рогатые мужья и обманутые жены. Но кое в чем я ошибаюсь: на стол ложится не мордочка аппетитной милашки, а снимок немолодой русоволосой женщины с внушающим уважение лицом и короткой стрижкой. Восседает она за полированным столом, увенчанным компьютерным монитором. Судя по интерьеру, учреждение солидное.
– Подозреваю свою половину в измене, – горестно, но с достоинством произносит мужик и слегка передергивается.
– С этого места подробнее, пожалуйста.
Серые, как мышата глазки мрачнеют. Мой тон ему не по душе.
– Я – заместитель управляющего банком, – произносит он веско, должно быть, ожидая, что от почтения я немедленно начну вылизывать его подошвы.
– А управляющий – ваша жена?
– Откуда… Почему вы так решили?
– Да так, подумалось… Продолжайте… Впрочем, погодите. Дома вы вместе. В банке – тоже. Когда же ваша супруга-начальница успевает любовь крутить?
– Видите ли, мы не мелкие клерки, у обоих серьезные дела. У каждого свои. Уследить невозможно.
– И с кем же у нее, по-вашему, амуры?
– Понятия не имею. На днях мне позвонили и сообщили, что…
– Кто позвонил?
– Голос был женский. Естественно, она не отрекомендовалась… И посоветовала обратиться к вам, как к лучшему специалисту данного профиля.
У меня отвисает челюсть. Не знаю, чтобы я произнес, но дверь отворяется, и порог перешагивает Бизнес-леди в пальто цвета молодой травы. Перевожу оторопелый взгляд с нее на снимок и обратно. Одно лицо!
Банкир, сидящий к двери спиной, недовольно оглядывается, багровеет и вскакивает. Леди каменеет на месте.
– Похоже, представлять вас друг другу не нужно, не так ли? – прерываю я затянувшуюся немую сцену.
Только тут к банкиру возвращается дар речи.
– Это ты нарочно подстроил! – визжит он, как оживший поросенок под хреном. – Я тебя лицензии лишу! Я…
– Мадам, – обращаюсь я к Бизнес-леди. – Вам позвонили и сказали, что муж вам изменяет? И предложили обратиться ко мне? Женский голос?
Она кивает. Я развожу руками:
– Господа, мы трое – жертвы неумной шутки.
Дама круто разворачивается и выходит. Мужик кидается за ней…
Дома рассказываю этот случай жене. Мы только что поужинали, и я кейфую за кружкой пива. Сероглазка становится пунцовой и не слишком убедительно хихикает.
– Веселишься, – укоризненно говорю я. – А зря. Смотрела знаменитый фильм «Малыш» Чарли Чаплина? Нет? История простая и трогательная: сынишка камнями бьет в домах оконные стекла, а следом появляется папаша Чарли и за деньги вставляет новые. Такой вот семейный подряд. Похоже, ты решила продолжить благородное дело Малыша. Или я не прав?
Она виновато потупляет глаза. Я продолжаю допрос:
– Почему ты звякнула именно этой парочке?
– Одна моя подружка работает в банке… в котором они… – Сероглазка запутывается, вздыхает. – У тебя ведь сейчас нет заказов, вот я и решила…
– Поставлять мне клиентов, ага? Придумано недурственно. Муж и жена подозревают друг друга, а я стригу купоны. Тебе и в голову не пришло, что супруги могут оказаться в моем офисе практически одновременно. Хотя это вполне предсказуемо. Муженек бодро соврал секретарше, что отправляется по делам, а сам двинул ко мне. Жена воспользовалась его отсутствием и тоже примчалась в мою берлогу. Очаровательная была сценка!
– Больше не буду, честное-пречестное, – винится Сероглазка, потом несмело поднимает глаза – в них горит любопытство. – Как, по-твоему, они друг дружке изменяют?
– Вряд ли. Она, видать, финансовый гений и на всякие шалости попросту не имеет времени. А он – муж своей жены, не более. Знаю я таких типов. Для них главное не бабы, а бабки. Хлопчик четко осознает: если женушка засечет его с девочкой – конец: вышвырнет из банка без выходного пособия… Но ты твердо обещаешь больше ничего подобного не вытворять. Договорились?
Сероглазка несколько раз быстро кивает и трижды крестится в знак нерушимости клятвы. Поразмыслив, я добавляю:
– Разве что с моего разрешения…

* * *

14 марта. Среда. Эта женщина входит в мой убогий офис с таким мягким достоинством, что я невольно приподнимаюсь ей навстречу. Высокая. Темные короткие вьющиеся волосы, внимательные глаза, полные женственные губы. Лицо увядающей актрисы.
– Вы… Королек? – спрашивает она низковатым голосом, слегка краснея. – Мне посоветовала обратиться к вам подруга…
– Присаживайтесь, пожалуйста.
– Видите ли… – Он заминается, подыскивая слова. – Недавно умер мой муж. Погиб в автокатастрофе…
– Соболезную.
– В последнее время мы жили с ним, по сути, как два чужих человека, но у нас за плечами почти двадцать лет совместной жизни. Настолько привыкли друг к другу, что и не думали о разводе. От зарплаты каждый отдавал часть в общий котел, остальное тратил по своему усмотрению. Эта преамбула необходима для того, чтобы вы поняли суть дела.
Примерно год назад скончался дядя моего мужа, живший в Америке, и муж получил по завещанию немалую сумму… по нашим меркам. Деньги он спрятал. Не от меня. Я бы не взяла ни доллара, и он это знал. Дело в том, что он был своеобразным человеком: тихим, замкнутым, безумно обожавшим фантастику. Вот и с этими деньгами, думаю, он поступил романтично и таинственно. Нисколько не удивлюсь, если они закопаны на кладбище… Кстати, когда муж погиб, я обнаружила завещание, по которому все его имущество наследую я.
– Делал ваш муж хоть какие-то намеки, которые бы указывали на место, где хранится сумма?
– Нет… Единственное… Иногда как бы между делом он заявлял: «Запомни, ключ от клада в тебе самой», и загадочно улыбался. Да, еще добавлял, что я вхожу в группу женщин, которые выделяются среди других. И если я догадаюсь, что это за группа, то легко найду деньги.
– И вы не подозреваете, чем отличаетесь от прочих дам?
Она откровенно краснеет.
– Я абсолютно заурядна.
– Давайте так. Завтра я заеду к вам, и мы на месте займемся кладоискательством.
Посетительница уходит, оставив после себя слабый запах духов. Сижу, разглядывая листок, на котором она написала номер своего телефона и одно слово: Анна. И глупо ухмыляюсь. В черепке ни единой мыслишки. На разные лады повторяю: «Анна, Анна, Анна…», и так бесконечное число раз.
Даже дома, лежа на спине возле уютно посапывающей Сероглазки, бессонно гляжу в черноту, а в голове – крамольные мысли о статной женщине со строгим именем Анна. У меня в памяти постоянно крутятся раздерганные строчки стихов, где-то прочитанных или услышанных. Вот и теперь, как чертик из табакерки, выскакивает: «А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!..» Так и этак повторяю, смакую: Ан-на, Ан-на… И вдруг меня точно током бьет: АН-НА!!! Как же я сразу-то, идиот, не сообразил?
Осторожно, чтобы не потревожить жену, слезаю с кровати, при свете настольной лампы откапываю на книжной полке орфографический словарь и выбираюсь на кухню. Помнится, в конце словаря был список имен. Листаю… Ага, вот оно!..
Но вместе с ликующим ощущением близости разгадки мной овладевает такая гнетущая тревога, точно в мою жизнь входит что-то зыбкое, неясное и огромное, чему и названия дать не могу. Завариваю чай. Потихоньку прихлебываю, уставившись в кромешную заоконную тьму, где одиноко мигает желтый глаз светофора… Засыпаю поздно. Снится, что лечу над родным городом, который ничуть на себя не похож: стеклянный, радужный, с множеством удивительных башенок и шпилей…

* * *

15 марта. Четверг… Потом в моем сновидении, рассекая заревое небо, появляются черные птицы. От треска их крыльев рассыпаются разноцветные дома, летят осколки стекла… Открываю глаза в темноту. Звенит будильник, призывая Сероглазку на работу. Наскоро приготовив завтрак себе и мне, она уносится вдаль, а я набираю номер Анны.
– Это Королек… Тот самый. Собираюсь, как договаривались, вечерком к вам заехать.
– В семь часов вас устроит? – спрашивает она и диктует адрес.
… Квартира напоминает ее саму – стильная и сдержанная. Много картин. Почему-то кажется, что знаю эту женщину чуть не с рождения, а в ее жилье дневал и ночевал. Целенаправленно расхаживаю из комнаты в комнату. Анна с интересом следит за мной. На ней васильковый халатик. Ее тело волнует меня так, что пересыхает в горле.
Под изумленным взглядом Анны снимаю со стены зеркало в прихожей. И возвращаю на место. Проделываю то же самое с овальным зеркалом в голубовато-белоснежной ванной. Под ним – выложенный из плиток белого кафеля прямоугольник. Плитки аккуратно подогнаны друг к другу, но одна как будто слегка выступает. Ножом поддеваю ее, нажимаю – она в моих руках. В этом месте стена выдолблена. Вытаскиваю из отверстия сверток, набитый долларами.
– Я думала, такое бывает только в детективах, – изумленно говорит Анна. – Вы волшебник.
– Разгадка действительно оказалась в вас самой, – сообщаю, смущенно потупив глазки и ликуя в душе. – Точнее, в вашем имени. Оно симметрично. Вторая пара букв повторяет первую. Таких женских имен только два: Анна и Алла. Я смотрел в словаре.
– Но причем здесь зеркало в ванной?
– Ну, это уже совсем просто, – продолжаю корчить из себя скромного гения. – Что такое симметрия? Зеркальное отражение.
– Так хотела найти, а теперь не знаю, что с ними делать, – говорит Анна, недоуменно разглядывая сверток. Ее брови по-детски наивно поднимаются.
Уже не владея собой, наклоняюсь и целую ее руку, чуть крупноватую и нежную. Тыльной стороной ладони она проводит по моей щеке. Ее губы раскрываются в ожидании моих губ.
Анна, Анна, Анна!.. Боже мой!…

* * *

19 апреля. Четверг. Смугловатый, черноволосый и одетый во все черное. Четко вырезанное лицо. С первого взгляда ясно: не одноклеточный качок с одной извилиной, причем прямой, как кишка, – безжалостный боец, идущий к цели по людям, а если надо, то и по трупам. Такому на дороге не становись, сметет и не заметит. За ним маячит нечто бессловесное, жующее жвачку, то ли охранник, то ли друган. Когда парень появляется в моем офисе, возникает ощущение, что в мой мир, как черный нож в масло, врезалась его вселенная, жестокая и холодная.
– Ты – Королек? – спрашивает властно, и в меня упираются черные глаза без блеска, твердые, как два камушка.
– Он самый.
Ловлю себя на том, что поддаюсь исходящей от пацана силе, даже готов подчиняться и служить.
– Нужно найти одну девчонку. Пропала на днях.
– Кто такая? – спрашиваю как можно развязнее, чтобы высвободиться из-под его неуклонного давления. Но не слишком получается.
– Скрипачка. Почему ее разыскиваю, об этом тебе знать не обязательно. Быстро найдешь, не обижу, – обещает он, не сводя с меня черных камушек-глаз, и от этого взгляда становится зябко и нехорошо.
Он легонько хлопает по столешнице левой рукой с золотым перстнем на тонком безымянном пальце. Камень в перстне черный и плоский. Парень не спрашивает, возьмусь ли за это дело, просто покупает меня, как шлюху. Во мне поднимается злость. Пока раздумываю, чтобы ему такое ответить, он, отведя рукав кожаного пиджака, бросает взгляд на массивные золотые часы. Происходит это почти мгновенно, но я успеваю заметить беловатый шрам на его запястье. Спрашиваю:
– Резался отчего?
Кажется, он впервые замечает меня.
– Не догоняю. О чем базар, браток?
– Да вот, – объясняю терпеливо, как несмышленышу, – шрам у тебя на левой клешне. Хочу понять, откуда?
Невозмутимо гляжу на пацана, а сам бдительно слежу за его руками, чтобы в случае чего среагировать.
– Ишь ты, – усмехается он, не разжимая губ. – Лады. Поехали со мной, узнаешь.
– Нет проблем, – говорю, вставая. – Времени у меня навалом.
Запирая за собой офис, мысленно с ним прощаюсь. Кто знает, может, больше не свидимся. Ноги подо мной слегка подгибаются, не без этого, но куража не теряю. Будь что будет, но помыкать собой не позволю никому.
На улице пацан усаживается в шестисотый «мерс», где обнаруживаются еще один телохранитель и личный водила. Исполинская черная тачка мягко и мощно трогается в путь. Я в своем «жигуле» следую за ней. Останавливаемся возле кабака для избранных. Заходим. Едаловка, право слово, недурна, стены обшиты дубом, задрапированы тканями, хоть сейчас приглашай на ужин при свечах английскую королеву. В очередной раз убеждаюсь, что в моем родном городке есть все, чего ни пожелаешь, были бы монеты. Парень неторопливо закуривает, заказывает водки.
– Мне нельзя, за рулем.
– Не боись, – отрезает он. – Охранник отвезет.
Выпиваем, закусываем икорочкой. От водки и табачного дыма, вызывающего дикую физиологическую потребность закурить, у меня развязывается язык:
– Могу обрисовать твой жизненный путь. В общих чертах, разумеется.
– Ну? – разрешает он.
– По малолетству ты подворовывал со всякой мелкой шпаной, потом занялся грабежом. Характер у тебя крутой, так что шестеркой не был – или командовал кодлой, или был в первых замах у авторитета. Быстро делал уголовную карьеру и обязательно бы сел, а еще скорее погиб смертью храбрых от рук конкурирующей братвы. Но настали смутные времена, появилась возможность отмыть награбленное и заделаться бизнесменом. Чем ты и воспользовался. И теперь ты преуспевающий предприниматель, хозяин… ну, скажем, ночных клубов и казино. Далеко пойдешь.
– Обидеть хочешь? – спрашивает он. В его голосе нет угрозы, но глаза, похожие на два кусочка каменного угля, смотрят сквозь сигаретный дымок без особой нежности.
– Еще не родился тот, кто тебя обидит.
– Верно, – соглашается он. – Давай по второй.
Опрокидываем. Заедаем чем-то вкусным.
– С твоей биографией более-менее ясно, – продолжаю я. – А вот шрам из образа выпадает. Зачем вены вскрывал?
– Не поверишь, – тихо говорит он, усмехнувшись. – От несчастной любви. К этой самой, которая пропала. И девчонка не моего поля ягодка. На скрипочке в театре играет. А тут я со своей бандитской любовью. Отшила. Мне стоило слово сказать, кореши бы по кругу ее пропустили. А я – бритвой себя по венам. Как только жив остался… Пей.
Мы отправляем в глотки «огненную воду».
– Дай закурить, – теряя волю, прошу я.
Он подталкивает мне пачку. Жадно затягиваюсь. С отвычки кружится голова. Мы пьем еще, и еще, и еще. Понемногу реальность затягивается веселой цветной занавесочкой, сквозь которую черными звездами горят зрачки парня.
– Отыщи ее, сыч. Знаю, никогда она меня не полюбит, но без нее мне не жить.
– Завидую… – Тяжело ворочая языком, с великим трудом выныриваю из затягивающей воронки небытия. – Я бы, наверное, так не смог… резать вены из-за женщины… Я запутался, парень. Люблю двух, как одну… Понимаешь? Они разные. Но я… их… обеих… люблю… Что мне делать, друг?..
Дальнейшее выпадает из памяти. Помню только, что чудом оказываюсь в своей квартире. «Почему вору и бандиту дано любить, а мне – нет?» – пьяно ору в расширенные от ужаса и сострадания глаза Сероглазки и ухаю в бездонную пропасть сна…

* * *

20 апреля. Пятница. Пробуждаюсь с дикой головной болью. Давно я так не надирался, господа. В зюзю. Сдавив ладонями виски и томно постанывая, плетусь в ванную. Здесь моя мятая морда, сполоснутая прохладной водичкой, обретает почти осмысленное выражение. Двигаю на кухню. Сероглазка уже усвистала в свой травмпункт, оставив мне завтрак и листочек бумаги с наспех нарисованной улыбающейся рожицей и подписью: «Королек! Я тебя…» И – одним росчерком – сердечко. Прислонен листочек к стакану с огуречным рассолом. Добрая душа, поняла, что страдающему муженьку необходимо. Вмахиваю в горло целительную жидкость и оживаю, как жухлый цветочек под благодетельным дождем.
Обретя способность соображать, достаю визитку вчерашнего железного собутыльника. Ого, президент компании «Одиссей & Орфей лимитед»! Лихо. Можно подумать, что это не шпанята-плохиши, душегубы и ворье, а знатоки древнегреческой мифологии. Или отважные аргонавты. А ведь попадись им золотое руно, мигом загнали бы скупщику краденого.
На обороте визитки номер сотового. Звоню.
– Да? – раздается презрительно лающий голос бандита.
– Это Королек. Покалякать с тобой можно?
– Давай.
– Мне нужна информация о девочке со скрипочкой: фамилия, имя, отчество, где работала, с кем жила.
– Записывай… – он словно нехотя диктует данные, затем добавляет: – Учти, в последний раз. Теперь ты мне докладываешь, уразумел? Найдешь, башлями не обижу да еще будешь мне другом до скончания века… – и голос его пропадает вдали. Точно и впрямь уплыл пацан с Одиссеем или Ясоном в Трою или Колхиду под жарким солнцем ласкового Средиземного моря.
А я остаюсь, как Пенелопа, на берегу, в своей однокомнатной фатере и принимаюсь размышлять. В общем и целом перспективы недурные. Насчет дружбы он зря тратил слова, на кой ляд мне криминальный приятель? Хотя, почему бы и нет? Свой человечек в гнилой среде всегда полезен. И все же первый пункт договора куда заманчивее.
Теперь займемся калькуляцией. Что имеем на входе?
Первое. Существует некая фирма «аргонавтов», созданная наверняка на неправедные денежки. В лучшем случае на грязные, в худшем – на кровавые. А, скорее всего, – на те и другие. Командует фирмой несгибаемый бандюган со шрамиком от бритвы на запястье. Зовут его подходяще: Игорь. Удельный князь в своем маленьком уголовном княжестве. Кликуха у бандюгана, как я уяснил из коротких реплик охранника, – Клык.
Второе. Имеется скрипачка, в которую до смерти влюблен Клык. И у нее имечко в самый раз: Виолетта. Виола. Небольшой я знаток опер и балетов, но навевает оно нечто до боли знакомое из мира кулис, кринолинов и бельканто. Прекрасная Виола закончила консерваторию и наяривала на скрипке в нашем оперном театре.
Третье. Семья пропавшей Виолы. Папаша – скромный начальник отдела в городском управлении здравоохранения – два года назад был убит, причем душегуб до сих пор не найден. Мамаша барабанила в оркестре оперного на пианино, но уже года три как не работает. После насильственной смертяшки муженька она вскоре заново выскочила замуж – за заместителя покойного супруга. Точнее, за бывшего зама, потому как тот почти немедля занял в управлении место скончавшегося шефа.
Занятный расклад.
Теперь – за дело.
По телефону, что дал Клык, звоню в квартиру Виолы.
– Слушаю, – раздается близко-близко интеллигентный женский голос.
Такому голосу не хочется врать. Приступаю просто и прямо:
– Извините, я говорю с матерью Виолетты?
– Да… – Чувствую, как у нее пресеклось дыхание. – Вам что-то о ней известно?
– Пока нет. Я – частный детектив, которого наняли отыскать вашу дочь. Мы могли бы встретиться?
– Конечно. В любое удобное для вас время.
– Тогда, пожалуй, вечером. Хотелось бы застать вашего мужа, чтобы потолковать с обоими…

Недавно выстроенная желтоватая семиэтажка с красной черепичной крышей, башенками, эркерами и прочими прибамбасами, отличающаяся от типового жилья, как нашпигованная бриллиантами мадама от домработницы.
Пройдя настороженно-бдительного охранника, оказываюсь перед солидной, шоколадного цвета дверью. Нажимаю пипочку звонка. В глубине квартиры раздается гулкая трель, сопровождаемая глухим собачьим лаем, и в дверном проеме возникает невысокая, с девичьей фигуркой белокурая женщина в красно-белом костюмчике, держащая на поводке устрашающего вида бульдога.
Проходим в гостиную, в которой спокойно уместится вся наша с Сероглазкой однокомнатная квартирка. Громадная хрустальная люстра – не иначе как в театре свистнули – озаряет благородную темную мебель.
– Место, Джерри, – приказывает хозяйка. Псина послушно укладывается на коврик возле основательного кожаного дивана, уставив на меня недремлющие свирепые, налитые кровью бельма.
Некое существо мужского пола утонуло в кожаном кресле, впившись в экран плоского телевизора с диагональю метра полтора.
– Костик, – зовет мать Виолетты, – пожалуйста, оторвись от политики. У нас гость.
Костик послушно подчиняется. Сутулый, мелковатый, в полосатой рубашке, спортивных штанах и тапочках – типичный обыватель, тихий и пугливый. На его штатской груди болтаются очки.
Мать Виолы подкатывает столик с интеллигентным харчем. Обращаюсь к ней по имени-отчеству, она поправляет:
– Называйте меня Ларисой. Среди людей искусства не приняты церемонии. А вас как по имени?.. Королек?
– Прозвище такое. Прилепилось, и ношу.
– Очень мило. А кто вас нанял? Извините, но хотелось бы знать, кому еще небезразлична судьба моей дочери.
– Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос.
– Да мне все равно, лишь бы Леточка нашлась…
Она мигает полными слез глазами. На вид ей лет сорок пять. Сразу видно, тело свое холит, подтяжку сделала – на лице ни единой морщиночки, и мимика чуть искусственная, как у говорящей куклы. И все равно выглядит она немолодой, поблекшей и смертельно уставшей.
– Ну вот, расклеилась, – силиконовые губы Ларисы раздвигает неживая улыбка, открывая ровные белые зубы. – А ведь вы ждете от меня не жалоб и стенаний, а конкретной информации. Леточка исчезла с неделю назад, в прошлую пятницу. Я вернулась из магазина – а на столе записка: «Мама! Я ухожу из этого мира. Прощай. Музыка вознесла меня туда, откуда нет возврата».
– Нельзя ли записку поглядеть?
– Она в милиции. Но текст я помню дословно.
– Виолетта взяла с собой какие-то вещи, деньги?
– Захватила только сумочку, в которой лежало рублей пятьсот, не больше, и свою любимую мягкую игрушку, львенка. Это ее талисман. Леточка и спала с ним в обнимку.
– Мне бы взглянуть на ее фотографии.
На свет является семейный альбом. Погружаюсь в сначала черно-белую, а после цветную жизнь, беззаботную, замершую, точно стоячая вода. Лариса переворачивает листы, осторожно гладит снимки.
– За что судьба так безжалостна? Сначала отняла у меня мужа, теперь – дочь… Думала, не перенесу, умру и освобожусь, наконец, от мучений. И вот – живу…
Костик поднимает голову, облизывая узенький, как щелочка ротик. На кончике остренького носика нетающим снежком застыла белая капелька – остаток пироженки.
– А вам что известно об исчезновении Виолетты? – интересуюсь вежливо. – Может, заметили в ее поведении нечто странное?
Костик задумчиво пялится на меня, упершись языком в правую щеку, отчего создается впечатление, будто у него флюс. Кажется, он с трудом удерживается, чтобы не посмотреть на меня в очки, как на невиданное животное. Поразмыслив, выдает гладкий чиновничий ответ, суть которого сводится к тому, что его, человека занятого, семейные проблемы не колышут.
В скорбном молчании глядим видеокассету. В той комнате, где мы сейчас находимся, на диване, скрестив по-турецки ноги, восседает Виолетта, смеется, говорит с легонькой хрипотцой: «Мам! Перестань!» и машет перед своим лицом ладонью с растопыренными пальцами. Эпизод завершается.
– И это все?
– Леточка не любила сниматься. – Лариса вытирает слезы.
С ее разрешения осматриваю комнату Леточки, ничего любопытного не обнаруживаю, отнимаю у хозяев еще около получаса и удаляюсь, прихватив несколько фоток. Меня провожают Лариса и Джерри. В старческих, с отвисшими нижними веками буркалах псины сквозят печаль и надежда.

Дома, на кухне блаженно отпиваю из кружки пиво и разглядываю снимки. Славненькая малышка. Темноволосая, улыбчивая, личико нежное. На правой щеке родинка – уже примета.
Вряд ли девчонка покончила с собой, зачем ей тогда игрушка-талисман – лев с торчащими из лохматой гривы ушками, вытаращенными глазищами и умильной улыбкой? С собой в могилку решила взять, как делали древние, чтобы потом на небесах забавляться? Не похоже. Она же не на постельке собиралась отдать Богу душу в окружении рыдающей родни. Конечно, нельзя исключить и такое: прихватила любимого льва, чтобы не страшно было топиться или вешаться. Но это вряд ли. С другой стороны, не забрала с собой ничего из белья, что, похоже, свидетельствует о желании покинуть этот несовершенный мир. Мертвым вещи без надобности.
В общем, шансов у меня, если честно – фифти на фифти. Не исключено, что бездыханное тело Леточки покоится среди водорослей и рыбешек на дне пруда или валяется, как старый хлам, в заброшенном сарае. Так что дергаться мне не следует. Буду выполнять обычные заказы, не слишком прибыльные, зато верные. А между делом искать девушку. Отыщу – мое счастье, нет – сильно переживать не стану. Действовать буду без спешки. И надеяться на великий русский авось.

* * *

22 апреля. Воскресенье. Звоню в дверь Анны. Не первый раз уже, а волнуюсь, как пацан. Она открывает. На ней перехваченный пояском халатик, и у меня кружится голова от близости ее изумительного тела. Мы ненасытно целуемся. Сбрасываю куртку, бормочу, задыхаясь:
– Радость моя, прости, я, наверное, грубая скотина, но я так хочу тебя!
Анна улыбается. Оказавшись в спальне, задергиваем шторы, наскоро раздевшись, падаем на кровать, ненасытно ласкаемся и соединяемся в бешено движущееся единое целое… Анна стонет, потом, не открывая глаз, смеется. У нее потрясающий горловой смех, воркующий и страстный…
В меня входит покой. Такое чудесное расслабление, какое бывает, когда заплывешь подальше и лежишь на спине, покачиваясь на теплых волнах.
– Даже странно, что сейчас апрель, – запрокинув голову, тихо говорит Анна. – Кажется, наступило лето. Это какое-то безумие, милый. Господи, что же с нами будет в июне! Стыдно признаться, прежде я ничего подобного не испытывала. Даже думала, что фригидна.
– Просто мы подходим друг другу, как ключик и замочек. Поверь, я не пошлю, это от радости – хочется нести всякую ерунду.
– Хочется – неси.
– Знаешь, если совсем откровенно, и у меня ничего такого не было. Вот честное-пречестное! Ты – Женщина с большой буквы. В сравнении с тобой я всего лишь никудышный мужичонка.
– Ты – мой единственный Мужчина. Если я и стала истинной женщиной, то только благодаря тебе.
– Эх, – вздыхаю я с сожалением, – почему мы не встретились раньше? Столько мгновений блаженства потеряны навсегда!
– Не печалься, – утешает меня Анна, ее божественное контральто звучит многообещающе. – Судя по твоему боевому настрою, мы быстро наверстаем упущенное…
Эти слова тотчас подталкивает меня к решительным действиям. Жадно, неутолимо целую ее шею, грудь, живот, встречаю губами мягкие, влажные полуоткрытые губы… потом наступает момент фантастического растворения в прекрасном женском теле, яростного заплыва в солнечной воде, упругими податливыми волнами отвечающей на каждое мое движение… Слышу стон и счастливый смех. Благодарно глажу Анну, лежащую на спине с сомкнутыми веками, легонько, осторожно прикасаюсь к ней губами. Она кладет курчавую голову на мое плечо, жестковатыми волосами чуть щекоча мою щеку.
– У тебя отличная квартира, – говорю я, пытаясь хоть как-то высказать разрывающую сердце нежность. – Чувствуется, что хозяйка архитектор. Ты, наверное, классный профи.
– Увы – рядовой сотрудник проектной мастерской.
– Не буду спорить. Зато твои картины выше всяких похвал. Может, ты великая художница?
– А ты великий льстец и хитрушка.
– Ладно, признаюсь, некоторые картинки мне не совсем приглянулись. Но портреты девушки потрясающие. Особенно тот, в золотистой рамочке. Здесь у нее такие глаза – отпад. Даже неловко: мы занимаемся любовью, а она смотрит. Это ведь ты в молодости?
– Нет, – коротко и резко отвечает Анна.
– Младшая сестренка?
– Оставим этот разговор. – Лицо Анны неуловимо меняется, становится отчужденным и немолодым.
Прекращаю расспросы. Когда минут через сорок, одевшись, выхожу в прихожую, невольно оглядываюсь назад. Прекрасная незнакомка, даже не девушка, девочка еще совсем, страшно похожая на Анну, смотрит на меня смятенно и печально.

* * *

Вторник, 24 апреля щедр на общение с новыми персонажами.
Первым делом встречаюсь с приятелем Леточки. Происходит событие в музыкальном училище, где этот парень преподает сольфеджио.
Серьезные музыканты вызывают у меня уважение. Может потому, что еще в детстве по моему уху церемониальным маршем прошли целые дивизии медведей, и каждый наступил. И все же иной раз музыка так зацепит сердце – хоть караул кричи, до того сладко и больно.
В полутемном казенном вестибюле тихо. Переговариваются вахтерша и гардеробщица. Ощущение такое, будто здесь не храм искусства, а вокзал, и вот-вот объявят прибытие очередной электрички.
Пацан появляется вместе с ватагой студентов, отличаясь от них разве что бородой, и первый протягивает руку:
– Григорий.
– Королек, – представляюсь я.
– Тогда я – Гоша, – лыбится, демонстрируя длинные желтоватые зубы. – Выйдем, поговорим?
Выходим. Я люблю переход из темноты в свет, особенно весной. Вот и сейчас счастливо балдею от обилия солнца.
– В последние полгода с ней действительно что-то стало происходить, – отвечает Гоша на мой вопрос о Леточке. – Это я понимаю уже сейчас, задним числом. А месяца три назад внезапно заявила, что между нами все кончено.
– Объяснила причину?
– В том-то и штука, что нет. Впрочем, я и допытываться не стал. Испепеляющей страсти мы не испытывали. Так, дружба с примесью эротики. Поболтаешь, покуришь, немножко секса… В сущности, разговоров было куда больше, чем интима.
– А как насчет травки?
– И это бывало. В компании. Соберемся, спорим о мировых проблемах. Дымим, конечно, как паровозы. Ну и вкусишь запретного плода, раздавишь косячок. Мы – люди творческие, нам необходим драйв.
– Наркотиками посерьезнее не баловались?
– Исключено!
– А не могла Виолетта уколоться и забыться где-нибудь на стороне?
– Лета – человек взрослый и поступала так, как считала нужным.
Ага, настолько взрослый, что накарябала безумную записку и свалила из родного дома в неизвестном направлении. Интересно, чем такая умудренность отличается от младенческой безмозглости?
Немного еще потрепавшись, прощаемся. Гоша стискивает мою руку и даже слегка встряхивает. Занятный тип. Притворился бы хоть, что опечален, не чужой ведь была ему сгинувшая скрипачка. Счастливчик. Таким живется легко.
Залезаю в «жигуль» и качу на свидание с Викой – Лариса рекомендовала ее как задушевную подружку дочери.

Долговязая, с маленькой головенкой. На вид лет двадцать пять. Бывают такие индивидуумы – глядишь на них и никак не можешь понять, красавец или урод. То ли это запредельная красота, граничащая с безобразием, то ли – наоборот. Такова Вика. На ее крохотной мордочке исхитрились поместиться агатовые глазищи и презрительно выпяченные рыбьи губы, а на оставшееся местечко втиснулся точеный римский носик.
Гонору у Вики хоть отбавляй. Она и встретиться-то со мной согласилась не сразу, ломалась минут с десяток, да и теперь разговаривает сквозь зубы. Мы сидим на скамейке в скверике возле оперного. Солнечно и сухо. Ветер то и дело швыряет влево плоские пшеничные волосы Вики, и она отработанным движением отправляет их обратно.
– Ну вот, вытащили меня, отнимаете время, задаете дурацкие вопросы, – отчитывает меня Вика. – Я уже обо всем отрапортовала следователю. Что я, попугай повторять одно и то же.
Ничего, девочка, думаю я со злостью, не за горами время, когда твоя свеженькая кожица покроется морщинами, лебединая шейка станет куриной, и будешь ты спесивой уродиной. Это рассуждение меня успокаивает.
– Вы – близкая подруга Виолетты, – со сладкой улыбочкой завожу свою песенку. – Кому, как ни вам должна быть известна ее личная жизнь.
– Во-первых, мы были скорее приятельницами, чем подругами. Во-вторых, не имею привычки совать нос в чужие дела. Таково мое кредо.
– Но в оркестре вы сидели бок о бок. Может даже, когда на скрипочках наяривали, локоточками друг дружку задевали. (Вот уж! – фыркает Вика.) Наверняка ведь сплетничали, делились девичьими тайнами. Или когда по сигаретке выкуривали в дамском туалете…
– Молодой человек, вам, наверное, по наивности кажется, что оперный театр – сборище болтунов и бездельников. Ошибаетесь, играть на скрипке – труд, не менее тяжелый, чем ремесло частного сыщика. Если не более.
Вика откидывается на спинку скамьи, довольная тем, что щелкнула меня по носу. Вот стервозина! Одну нижнюю конечность независимо забросила на другую, покачивает остреньким носочком туфельки. А ножки тощенькие, в вишневого цвета брючках, и такие длинные, что пропадают под коротенькой золотистой курточкой и кончаются где-нибудь под плоской грудкой.
А ведь в эту кривляку небось вусмерть влюбляются богемные пацаны, любители этакого, с гнильцой. Гоше, например, она бы точно пришлась по вкусу, даром что на голову выше его, этак даже пикантнее.
Брякаю, глядя на Вику глазами непорочного дитяти:
– Вам не знаком Григорий, бывший друг Виолетты?
Она краснеет, ребята! В смятении отводит глаза, бормочет, что иногда видит его… ну, на тусовках, а так…
Ввинтив в нее прокурорский взгляд, врезаю с усмешкой Мефистофеля:
– У меня другие сведения.
– А если и так, это что, криминал? – огрызается она.
– Как сказать. В принципе – пустяки, дело житейское, как говаривал один наш общий знакомый с пропеллером. Но в данном случае – не уверен. Вы отбили у Леты возлюбленного. Как знать, не послужило ли это веской причиной…
– Протрите глаза, любезный. На дворе двадцать первый век. Сегодня от неразделенной любви с собой не кончают. Это нонсенс. У Леточки и до Гоши были любовники, по моим сведениям не меньше двух. После разрыва с ними она преспокойно утешалась.
– Ну, раз на раз не приходится.
– Не смешите. В прошлом году Лета сохла по нашему дирижеру. Вот это была любовь – с ее стороны, разумеется. Когда он увлекся бездарной феей из балетной труппы, с Леточкой случались жуткие истерики. А Гоша… – Вика пренебрежительно машет ручкой. – Он же подружка, а не любовник.
– Зачем тогда отбивали?
– Каприз. Прихоть хорошенькой девушки – довольны? Кстати, Леточка как дружила с ним, так и продолжала. Только без постели. Поверьте, между мной и Летой не было никаких сцен. Иногда мы даже вдвоем посмеивались над Гошей, оценивали его способности как мужчины и приходили к неутешительному выводу. Вас это коробит?
– Я выслушивал и не такое.
– Только выслушивали? – шаловливо интересуется Вика, и в ее очах зажигается нехороший огонек. Видать, должен я стать ее новым капризом, не иначе.
Спрашиваю официальным тоном, чтобы охладить Викин пыл:
– Виолетта не употребляла наркотики?
Безошибочное чутье подсказывает Вике, что со мной у нее не выгорит.
– Я уже заявляла, что не имела счастья быть Леточкиной наперсницей, – с яростью отвергнутой женщины кидает она. – Еще вопросы имеются?
Она встает, нетерпеливо, как лошадь копытом, постукивает каблучком.
– Вам жалко Виолетту? – спрашиваю тихо, глядя на нее снизу вверх.
Передернув плечиками, она круто поворачивается и удаляется решительными шагами, засунув руки в карманы курточки.
А мне, признаться, становится жаль Лету. Судя по всему, была она девчонкой одинокой, не открывавшейся даже родной матери. Испорченной немножко, не без того, но когда тебя окружают гоши да вики, поневоле запачкаешься.

К вечеру ветер стихает. Солнце прощально зависает над горизонтом, не торопясь закатиться. Светло, как днем. Город прибран и чист. На деревьях – только теперь заметил – из лопнувших почек лезет новорожденная зелень. На улицах полно салажат обоего пола, и от этого праздника света и молодости в башке сумбур, несусветная мешанина из лирики и философии, хоть сейчас бери гусиное перо и пиши стихи о любви и смерти. В таком блаженном состоянии заезжаю к маме – в домик, где прошло мое детство. И тут меня ожидает еще одно знакомство: с новым маминым ухажером.
Мужик лет за шестьдесят, наголо обритый, нос здоровенный, горбатый, как клюв, в красных и синих прожилочках, кустистые сивые брови, глазенки-буравчики, когда-то должно быть стальные, а сейчас печально слезящиеся. Одно слово, орел-пенсионер. После короткого взаимного обнюхивания дед берет быка за рога:
– Загадаю-ка я вам, юноша, задачку академика Ландау. Найдется бумага и ручка?.. – И он царапает на мятом листочке в клеточку: Р Д Т Ч П Ш С В Д… – Назовите следующую букву. Покойный Ландау говаривал: эту задачу может решить либо гений, либо идиот.
С пяток минут терзаю свои «серые клеточки» и признаю поражение. Чертов академик меня сломал.
– А ответ, уважаемый, прост, как апельсин: Р – это раз, Д – два, Т – три и так далее. Так что следующая буква Д – десять. Приходится констатировать, что вы не гений. Но зато и не идиот, – старикан заливается детским смехом.
– Ну, – спрашиваю маму, когда за ним наконец-то захлопывается дверь, – этого ты где раздобыла? На чемпионате по стоклеточным шашкам среди пескоструйщиков?
– И чем же он тебе не угодил? – обижается она, закуривая. Сизый дымок струится в распахнутое окно, чтобы раствориться над двором, который знает меня с пацанячьих лет.
– Он же старик, мам.
– Глупости. Он старше меня всего-то на лет на семь или восемь.
– А поглядишь – столько не живут.
– Во всех моих друзьях, сыночек, ты отыскал червоточинку. Один стар, другой молод, третий слишком высокий, четвертый чересчур короткий.
– Мамочка, ты заслуживаешь более достойного спутника жизни.
– Достойного! – взвивается мама. – Мне за пятьдесят, я и в молодости красавицей не была, а теперь без мужа и вовсе превратилась в старую клушу, которой один путь – тихо ползти на кладбище. Мне бы найти человека, с кем скоротаю последние годы жизни. Тебе от этого плохо?
На маминых глазах выступают слезы. Обнимаю ее, целую в висок и макушку.
– Глупенькая. Если хочешь выйти замуж за этого козла, пожалуйста. Я – за. Лишь бы ты была счастлива.
– Конечно. После того, как ты назвал его козлом, мне будет противно на него смотреть. Ты просто ревнуешь. Тебе нужно, чтобы я осталась одна.
– Да выходи за кого хочешь! – Раздраженно кружу по кухне.
– Прекрати топать! – кричит мама. – От твоего топанья пухнут уши!
– Ты вспоминаешь отца? – неожиданно для себя спрашиваю я – и удивляюсь своей наглости. Еще недавно даже под страхом смерти не задал бы этого вопроса.
Мама тоже удивлена.
– Никогда, – и поправляется: – Почти.
– Ненавидишь его?
Хмурится:
– Почти двадцать лет прошло. Все давно перегорело. Я не противилась его встречам с тобой. Он и заглядывал. Сначала два раза в неделю, потом раз в неделю, потом – раз в месяц. Отдаст алименты, спросит тебя об оценках и отчаливает. Это в последнее время повадился приглашать дорогого сыночка в гости. С чего бы так заскучал? Или жена с дочкой не милы?
Чувствую, как она сдерживается, чтобы не наговорить лишнего.
Как-то так получается, что отец всегда присутствует в наших разговорах, точно призрак, который никак не уйдет в могилу. Стоит между нами и тянет в прошлое. Из-за него ссоримся, говорим друг другу колкости. Зачем? Сгинь, сгинь, сгинь, рассыпься, мысленно заклинаю его и понимаю: слова напрасны, мы прикованы к нему до скончания века.

* * *

25 апреля. Среда. Неугомонная Сероглазка отоварилась по случаю двумя пригласительными билетами и вытащила меня на светскую тусовку местного разлива под названием «Венеция в сердце».
Вечер сырой и серый. Прямо скажем, Италией не пахнет. Останавливаю «жигуль» возле кирпичного цвета особняка – городской картинной галереи. К стыду своему признаюсь, никогда в ней не бывал.
Проходим с Сероглазкой внутрь. Зальчик приличного размера, по стенам развешаны очень женские картинки, изображающие венецианский карнавал. В уголке дивчина и два хлопчика наигрывают старинные мелодии. Музыка томная, пышная и кудрявая, как завитой паричок. Девчоночки в карнавальных бело-золотистых масках и соблазнительных мини разносят вино. На столиках фрукты, бутерброды с красной и черной икрой, с буженинкой.
Народу – не протолкнешься. Одни жуют, другие прохаживаются с бокальчиком в руке, третьи общаются, жужжат тихонько, как давние знакомые. Проглотив два бутерброда и дерябнув шампанского, разок-другой прогуливаюсь вдоль стен и начинаю скучать.
Наконец нам представляют авторшу картинок, барышню с бойкими черненькими круглыми, как у птички глазенками. В повадках ее тоже есть что-то птичье, нервное и суетливое.
Говорят спасибо спонсору, Аполлону со смоляными волосами, собранными в косичку. Парень облачен в шикарный белый кожаный костюм, черную рубашку и лакированные черные туфли. Сероглазка успела меня просветить, что спонсор – любовник художницы. Впрочем, оно и так было понятно: кто в наши дни станет меценатствовать за просто так? Я даже порадовался, что пацан пригож и здоров. Окажись он дряхлым и плюгавым, было бы куда противнее.
Время тянется, вязкое и пыльное, но рой поклонников искусства не разлетается, точно собрались здесь заночевать. Только повеселели от вина. В соседнем зальчике Сероглазка за столиком треплется с подружкой, впившись в нее сияющими глазами и интеллигентно покусывая бутерброд. До одурения таскаюсь между радостными ценителями прекрасного, чувствуя себя брошенным и ненужным. Хочется то ли зареветь от жалости к собственной персоне, то ли рожу кому-то надраить и успокоиться. Сейчас возьму и свалю, мысленно обращаюсь к Сероглазке, а ты бегай, ищи меня!
Но тут появляется маленькое развлечение. Основательно нагрузившийся старикан в лоснящемся черном костюме вываливается в центр зала и горланит, обнимая пьяно лыбящуюся бабу: «Старый дож плывет в гондоле с догарессой молодой!» На выступление старого шута народ реагирует задорным смехом и жадным любопытством – все мы, и одноклеточные придурки, и высоколобые интеллектуалы охочи до зрелищ. Замечаю: красавец в белом нахмурился и напрягся.
Назревающий скандал к неудовольствию публики скоренько заминают, и время опять принимается тащиться со скоростью дремлющего ковбоя, который пересекает бесконечную прерию под таким же одиноким жалящим солнцем… Ну, думаю, теперь пора. Отправляюсь в соседнее помещение, решительно, как морковку, выдергиваю Сероглазку из поля притяжения подруги… вдруг – грохот, звон, шум, крик!
Не слишком вежливо растолкав столпившийся народ, протискиваюсь поближе к эпицентру еще неведомого мне события и наблюдаю такую картину. На полу, эффектно раскинув ноги, лежит бело-кожаный спонсор. И такой он опереточный, нереальный, что, кажется, сейчас весело вскочит и поклонится публике, срывая аплодисменты. Возле поверженного Аполлона на коленках стоит художница. Лица ее не вижу, только руку, гладящую парня по голове. Напротив нее преклонила жирные колени черноволосая толстуха в бордовом, донельзя открытом шелковом платье, демонстрируя всем желающим черную кружевную комбинацию и такого же цвета бюстгальтер, распираемый внушающими трепет грудями. Эта пытается нащупать пульс – результат нулевой, о чем она сообщает скорбным пожатием могучих плеч.
К ногам скопытившегося спонсора с исступленным криком бросается разносившая вино девчонка, полненькая и коренастая. Она так и не сняла загадочно-печальную маску и похожа на язычницу, поклоняющуюся неведомому богу.
Слышу возле себя негромкий мужской голос: «Смерть в Венеции. Почти по Томасу Манну». – «Нечто похожее, кажется, есть у Бунина, – откликается другой голос, тоже мужской. – В «Господине из Сан-Франциско». Впрочем, там главный герой помер, если не ошибаюсь, на Капри». – «А вдруг среди нас присутствует сама Лукреция Борджиа?» – предполагает третий.
Мельком гляжу на этого третьего. Ничего примечательного. Невысокий сухощавый шатен. Он отвечает мгновенным косым неприязненным взглядом и супится, поигрывая желваками.
Прикатывают менты и переписывают присутствующих. Даже странно – у тусовочных ребят, пришельцев из какого-то иного, карнавального мира оказываются имена, фамилии, место жительства и работы. Совсем как у простых смертных.
Расходимся в молчании. На дворе темнота, слегка разбавленная огнями. Усаживаюсь за руль «жигуля». Я безмятежен, как древний философ – циник и мудрец. С возрастом начинаешь понимать, что смерть человека, в общем и целом, буднична и банальна.
– «Где стол был яств, там гроб стоит», – подвожу итог случившегося.
– Как думаешь, Королек, – вцепляется в меня Сероглазка, – кто его убил?
Ее глаза по-кошачьи горят во мраке.
– Действительно, – томно вступает в разговор подруга Сероглазки, – кому понадобилось лишать его жизни? Безобидное существо с комплексом Казановы. Он только внешне выглядел суперменом.
Она восседает на заднем сиденье «жигуля», почти незримая, но уже по голосу, самоуверенному и жеманному, ясно без всяких подсказок: ядовитая стервочка.
– Следствие покажет, – уклончиво отвечаю я, выводя своего боевого конька на оперативный простор. – Несомненно одно: продолжение – следует.

* * *

30 апреля. Понедельник. Меня вызвали к следователю прокуратуры – повесткой, как человека. Речь, ясное дело, пойдет о смертяшке бело-черного спонсора на фоне венецианских чудачеств.
Являюсь – и попадаю в привычную обстановку, с которой сроднился в былые годы: наводящий тоску кабинетик с непрезентабельной мебелью, смастаченной, должно быть, в хмельном угаре. Пахнет чем-то затхлым и до чертиков казенным, а в окно широкими пыльными лучами вламывается весеннее солнце.
Пепельно-кудлатому следаку, тощему пацану примерно моего возраста, уже известно, что я – бывший его коллега, а ныне свободный художник от сыска, и его, судя по всему, раздирают противоположные чувства. С одной стороны, я для него свой в доску, почти родня, с другой – гнусный предатель, бросивший благородное дело борьбы с обнаглевшей преступностью и ради бабла занимающийся презренной работенкой. А потому он еще не решил, как ко мне относиться: любить как братика, или презирать как отщепенца. Эти сомнения вроде зыби прокатываются по его усыпанной оспинками наивно-хитроватой физии.
Простодушно отвечаю на пару-тройку вопросов кудлатого и задаю свой:
– Как понимаю, усопший не от дряхлости сковырнулся. Иначе бы вы меня не вызвали. Так что, траванули его?
– Как показало вскрытие, – нехотя отвечает он, – в желудке оказалась лошадиная доза яда, принятая, скорее всего, с шампанским. Я удовлетворил ваше любопытство?
– Думаю, что могу назвать возможного убийцу, – заявляю я, стыдливо потупившись и виновато усмехнувшись: дескать, извините, случайно вышло.
Но на кудлатого моя ухмылка не действует.
– Куда уж нам, жалким чинодралам, до гениальных озарений частного сыщика, – кривляется он, похоже, получая от этого величайшее наслаждение.
– Вы раздавили меня своей немыслимой скромностью, – в тон ему придуряюсь я. – Убогому, поросшему мхом умишку ничтожнейшего из сычей никогда не достичь высоты могучего интеллекта служителей закона.
Кудлатый закуривает и откидывается на спинку стула, поднимая его на дыбы и заставляя скрипеть и визжать. Начинаю беспокоиться: как бы парень с грохотом не повалился навзничь. Но он возвращается в исходное положение и миролюбиво предлагает:
– Ладно. Выкладывай, чего там накопал?
Вот это мне уже нравится. Нормальный разговор. Пересказываю, о чем говорили между собой три мужика на «венецианской» тусовке. Особенно выделяю реплику третьего, про Лукрецию Борджиа.
– Если мне не изменяет девичья память, – тотчас подхватывает следак, – дочка папы Римского славилась тем, что травила своих любовников пачками.
– В том-то и суть. А откуда карапет знал, что красавец отравлен? Не оттого ли, что сам его и угрохал?
– Так-таак, – тянет он. Теперь в его глазенках, похожих на две оспинки, козликом скачет неудержимая радость. – Уже кое-что. Впрочем, это надо еще проверять и проверять.– И доверительно сообщает: – А ведь мы подозревали деваху – ту, что была вроде официантки, бокалы с вином на подносе таскала, а потом валялась у покойника в ногах. Ее дед, между прочим, тоже на этой тусовке расслаблялся.
– Уж не тот ли, что нализался до офигения?
– Он самый. Стихи какие-то орал. Про… – кудлатый сует нос в пока еще тощую папку с материалами дела, – дожа и догарессу. Начитанный старикан. Художник. Что касается девчонки, то ее история стандартная. Втюрилась в ныне покойного красавца, а он попользовался, ширинку застегнул и отправился дальше к сияющим вершинам бизнеса. Деваха от несчастной любви с собой пыталась покончить. Так что и у нее, и у деда-художника были мотивы отправить бизнесмена в рай, а может, в какое другое место. Кстати, эту девчонку я вызвал. – Отдернув рукав кургузого пиджачка, он мельком глядит на часы. – Ага, она по идее уже здесь.
И точно, когда выхожу в коридор, замечаю крепкую деваху в красной куртке. Теперь она без маски. Заурядное широкое лицо, такое, кажется, и запомнить-то невозможно. Она направляется в кабинет кудлатого, и я ловлю ее взгляд, напряженный, испуганный и злой. У меня екает сердце. Не могу назвать себя прорицателем, но интуиция меня подводила редко. Так вот, я почему-то уверен, что с этой девочкой еще встречусь. Только когда и где?

* * *

5 мая. Суббота. Логовище закоренелого холостяка. За давно не мытым окном голубое небо с акварельными тучами и деревья в светло-зеленом дыму. Белеет яблоня. День холодноватый и чистый.
Осторожно ступая узкими длинными ступнями в черных продранных носках, худой, узкоплечий, слабогрудый и вечно нечесаный Севка Башмакин (партийная кличка Шуз) вносит две дымящиеся чашки. Несколько минут молча смакуем черный кофе. Это ритуал. Я бы предпочел пиво, но Шуз – редчайший экземпляр мужской половины человечества – божественный пенистый напиток на дух не переносит. Наконец он нарушает блаженную тишину:
– Партейку?
Киваю. Садимся за компьютер. Из десяти партий семь выигрывает Шуз. В крестики-нолики мы режемся с пятого класса, причем успех постоянно на стороне поганца Шуза. Выпиваем еще по чашке кофе с сухариками. Свежий хлеб Шуз принципиально не ест, засушивает, и по этой причине уже лишился четырех зубов.
– Какие новости из мира сыска? – интересуется он, с ужасающим треском грызя сухарик.
– Рутина… Впрочем, имеется одна довольно миленькая историйка.
– Повествуй, – требует Шуз.
– Как-то заявился в мой офис мужик – мордатый, со светлыми свиными глазками. Слова вворачивал в меня, как шурупы: «Мне не нужно знать, есть ли у жены хахаль. Я и так знаю, что есть. И кто он, тоже знаю. Дело в другом. В их отношениях напряг, носом чую. А я не хочу, чтобы они расставались».
Много чего доводилось слыхать мне от своих клиентов, так что удивить меня нелегко, но этот хряк сумел. «Зачем это вам?» – спрашиваю. «Затем, что пока она со своим полюбовником кантуется, я спокоен. А если разбегутся, станет искать другого. А как новый себя поведет, еще неизвестно». – «Почему бы вам с ней не разбежаться? – задаю резонный вопрос. «Люблю ее, стерву!» – и в голосе его хрустально зазвенела слеза.
Под вечер следующего дня заявился я в офис хряка, где он представил меня своему заместителю, который при случае замещал шефа и на трудовом фронте, и на личном: он-то и был любовником хряковой супруги. Ничего не скажешь, в нем был шарм. Крупная голова, густые и даже на вид жесткие седеющие волосы, зачесанные волосок к волоску, волевое лицо. Если бы парень не говорил «ложить», можно было подумать, что он закончил Кембридж. Видно шеф держал его для охмурения клиентуры.
По легенде я был представителем сверхбогатой фирмы из столицы. Хряк поручил заму меня развлечь, и тот немедля принялся исполнять указание начальства, из кожи вылезая от усердия. Первым делом усадил в свой «ситроен» и повез на экскурсию по моему родному городишку. Знал он город неважно, я бы и показал гораздо больше, и рассказал куда занимательнее. Потом отправились в ресторан. Тут уж я перехватил инициативу и заявил, что располагаю информацией об одном классном местечке.
Он подчинился. Я доставил его в кабак средней руки. Здесь было шумно и пьяно, а сигаретный дым стлался над головами вроде знаменитого английского смога. После нескольких рюмок подопечный слегка окосел и размяк. Задавая вскользь наводящие вопросы, я выведал, что хрякина вторая половинка ему поперек горла. В то же время – об этом я догадался уже сам – природная трусость мешала порвать с ней окончательно. Если босс выкинет его из фирмы – прощай «ситроен» и прочие приятные мелочи комфортной жизни. В общем, он с радостью бы расстался с опостылевшей любовницей, но так, чтобы без последствий, по-джентельменски.
В самый разгар веселья к нам подсели две дамы. Одну я знал, потому как сам ее пригласил. Это была широко известная в определенных кругах Зинка-пулеметчица, славившаяся неукротимым темпераментом. Не всякий мужик выдерживал с нею ночь. Вторая барышня была Зинкиной подружкой. Мой подопечный тотчас запал на Пулеметчицу, а мы с ее подругой деликатно удалились. (Не блести так возбужденно очками, Шуз, на улице я с этой девкой расстался. На мясо, да будет тебе известно, не кидаюсь).
Дня через три является ко мне довольный хряк и заявляет, что все в ажуре, в нежных делах его жены и зама опять полная идиллия, и интересуется, какая гарантия, что между любовниками снова не пробежит кошка? «Гарантия, – отвечаю, – стандартная: год. Если разбегутся раньше, приходи, буду соединять их бесплатно, как и положено при гарантийном ремонте».
– Э, погоди, как же ты сумел их заново спаять? – удивляется Шуз.
– Элементарно. Когда Пулеметчица и очаровашка зам уединились в ее квартирке, бой-баба скоренько довела клиента до полного изнеможения и напрямую врезала, что как мужик он никуда не годен. Зам не соглашается: «Чушь собачья, женщины всегда были мною очень довольны». А Зинка гнет свое (как я ее научил): «Может, по молодости и в расцвете сил ты был еще ничего. А теперь в койке ты полный инвалид». Мужик в трансе. «Как же так, – говорит, – у меня и сейчас возлюбленная есть, она от моей сексуальности в восторге». «Ну, значит, – заявляет Пулеметчица, – повезло: нашел ты, парень, единственную, которая тебе подходит. Держись за нее, чудик, выигрышный билет тебе попался»… Ну и конечно наутро «чудик» принимается названивать своему «выигрышному билету» и просить прощения. Хэппи энд.
– Мило, – одобряет Шуз.
– Пакостно, и весьма. Я по макушку в дерьме. Из сыщиков медленно, но верно перехожу в категорию сводников. А дальше что? Сутенер? Нет, Шуз, в гробу я видал такую работенку.
– Ну так бросай, – беспечно советует Шуз.
– Легко сказать. Другой профессии не имею.
– Ох уж эти мне рыцарские порывы. Давай начистоту. Ну, бросишь ты частный сыск – куда подашься? В менты? – Шуз кривится, как от кислого и противненько смеется. – На лапу тебе брать западло, так что будешь сидеть на грошах. А ведь ты вроде собрался свою однокомнатную на двушку сменять, ремонт провернуть, мебель купить. Или ошибаюсь? Ась?
На этом наш диспут завершается.

* * *

15 мая. Вторник. Любопытство – паскудная изнанка любознательности. Я любопытен – до невозможности. Не удержался, звякнул позавчера менту – зовут его Акулычем, это мой старый добрый знакомый, – и попросил узнать, как продвигается «венецианское» дело.
Сегодня вечером телефонный звонок.
– Усе у порядке, шеф, – добродушно басят мне в ухо. – Хлопчика твоего прижали, как следует, и получили признательные показания.
Но каков мотив – очумеешь. Убивец и жертва были дружками детства, за одной партой сидели. И вот как-то в порыве откровения сказал красавец будущему своему душегубу: «Ты – ноль и в жизни ничего не достигнешь, а я человеком стану. Потому как ты тварь дрожащая, а я право имею».
Пацан таковы слова запомнил и в сердце схоронил. И впрямь вышло все по прогнозу красавца. Паренек, как ни тужился, особенно в делах не преуспел – может, именно потому, что сильно старался приятеля обогнать, выше головы прыгнуть. А друган при каждом удобном случае его поддевал, дескать, сявка ты против меня, тля. Терпел бедолага, терпел, а потом взял порошоче-чек, на тусовочке тишком сыпанул красавчику в бокальчи-чек и получил моральное удовлетворение.
– Поучительная история, – говорю я. – Казалось бы, унижает тебя друг-товарищ, порви с ним и позабудь. Так ведь нет, встречался карапет со своим мучителем, выслушивал, растравлял в душе ранку, расцарапывал до крови. Сладострастный мазохизм какой-то, достоевщина в чистом виде.
– Ну, душевные выверты не по моей части, это ты у нас ба-алшой спец, – беспечно гудит Акулыч. – Слушай, может тебе в психотерапевты податься? Нынче ента профессия шибко в моде. И бабки капают огромадные. Вон моя сеструха – колуном не убьешь, разве что поцарапаешь, а туда же. Мужику своему рыло начистит – и к психологу. У нее душевная травма… Ежели еще понадоблюсь, обращайся. Бывай, корнеплод-переросток.
Гуд бай, пивное брюхо, собираюсь ответить я, но не успеваю – его голос пропадает, сменившись гудками отбоя.

* * *

22 мая. Вторник. Перебрал, кажется, все окружение Леточки – весьма, кстати, немногочисленное, – ни единой зацепочки. И не то, чтобы отчаялся – с самого начала готовился скорее к поражению, чем к триумфу, но капельку приуныл. Между прочим, пообщался с бывшим любовником исчезнувшей скрипачки – дирижером оперного.
Собираясь на встречу с ним, вдруг с удивлением поймал себя на том, что мужик заранее мне неприятен, точно он не Леточку бросил, а меня. Почему-то представлял его холеным заносчивым болваном с бородкой-эспаньолкой. И ошибся. Он оказался чернявым с проседью, носатым, нервным и шустрым. Когда говорил, быстро-быстро стрелял по сторонам бледно-карими глазками, то и дело поглядывал на часы, с треском потирал сухие ручонки и все время дергался, точно намереваясь сорваться с места и улепетнуть. В то же время в нем чувствовалась естественная властность, оно и понятно – начальник. Происходило наше свидание в том же скверике около театра, что и с Викой, даже на той же скамейке.
Ничего нового он не сообщил, зато, рубиново светясь ушами, назвал предыдущего Леточкиного хахаля.

Сегодня беседую с этим типом. Человек он известный – ведущий на нашем городском телеканале. Я не отношусь к числу любителей ящика с антенкой, скорее, наоборот, от бесконечной развлекухи и мелькания искусственно веселых рож меня тошнит. А потому телик включаю редко, когда захочется новости узнать или совсем заскучаю. Но бывает и такое: вдруг как бешеный принимаюсь переключать каналы, точно жду, что на каком-то явится нечто настоящее, отчего моя жизнь наполнится новым смыслом. Не нахожу, однако порой натыкаюсь на вышеуказанного лучезарно ухмыляющегося мужика. В компании с такой же улыбчивой девахой он беззаботно стрекочет о чем-то, задает незамысловатые вопросы и раздает призы.
Наша встреча происходит в маленьком кафетерии. Беру два бутерброда и чай. В одноразовом стаканчике телеведущего чистой влагой забвения плещется водочка.
– Вы бы себе тоже водки взяли, – говорит он, – одному как-то неудобно.
– К сожалению, за рулем.
– А я и поддатый управляю тачкой без проблем, – хвастливо заявляет он, вливая в горло прозрачный, как слеза, алкоголь. – Считай тридцать два года водительского стажа, не шутка. Еще до армии шоферить начал.
Он выглядит гораздо старше, чем на экране, усталый пятидесятилетний человек. Удивительно. Вроде и передачку его клоунскую презираю, и сам он для меня абсолютный нуль, а между тем и маме, и Сероглазке, и Шузу обязательно похвастаюсь, что познакомился… да-да, с тем самым… И Анне сообщу. Такова магия известности. Столько замечательных, может, даже гениальных людей никому практически не знакомы. А любое ничтожество пропишется в ящике – и готово, слава в кармане… Что-то я стал много брюзжать. Старею, что ли?
– С Летой давно знакомы?
Он тут же выдает исповедь на заданную тему:
– Лет этак пять назад встретились в гостях у одного общего знакомого. На даче. В июле. Три дня отдыхали, ловили рыбу, купались, загорали. Тогда-то у нас все и началось. Влюбился, как пацан. Ну, и она… Мы оба точно ума лишились. Уже на второй день, в кустах возле речки… До смерти не забуду, какое у нее было тело, нежное, гладкое… Робкая, неумелая, чистая девочка. Я был у нее первым, понимаешь?
Однако, думаю, откровенный ты мужик. Если со ста грамм такое несешь, представляю, что выкладываешь после стакана.
– А из-за чего расстались?
– Причина вполне заурядная: жена, дети. Окольцевался еще студентом, вместе ездили в стройотряд. Любви особой не наблюдается. Супруга человек жестковатый, решительный, любовница никакая, зато друг, товарищ и брат. В общем, свой парень. Пресловутое крепкое плечо. Скоро уж тридцать лет вместе, срослись так, что не разрубить. Двое детей к тому же. Налево погуливаю, не без этого, но домой возвращаюсь, как штык… Кстати, разбежаться предложила сама Лета. Прямо сказала: понимаю, что от жены ты не уйдешь. Я какое-то время бегал за ней, как псих. Даже был момент, как вспышка, – стал подумывать о разводе. А потом оклемался, угомонился.
– В последнее время встречал ее?
– Полгода назад или около того. На улице. Столкнулись буквально лоб в лоб.
– Заметил в ней что-то необычное? – в который раз задаю трафаретный вопрос.
Он только пожимает плечами.
– Может, поинтересовался, есть ли у нее мужчина?
– А-а… да. Было такое.
– И что она?
– Ответила: имеется.
– И ты, конечно, попытался разведать, кто такой?
– Знал бы, что так обернутся события, обязательно бы спросил. И даже было подобное желание, чего скрывать, но погасло. В сущности, какой прок от того, что тебе станет известно, с кем спит твоя бывшая пассия? В словах Леты было такое женское ехидство, торжество, дескать, съел? Всякая охота спрашивать пропала.
– Вот список ее знакомых. Погляди внимательно. Вдруг я кого упустил?
Неторопливо надев очки, он разглядывает бумажку.
– Практически никто из них мне не известен. Погоди… – морщится он, – постой… Как-то раз я видел ее с девчонкой, этакой булочкой в очках. Имени не запомнил. Лета представила ее как школьную подругу. Не знаю, есть ли она в твоем списке…
В моем списке подружки-булочки нет.
На этом отрадном факте мое знакомство с телеведущим завершается. Отлепляюсь от стойки и мимо мужика, орущего в мобильник: «Сегодня приду поздно, я пьяный!», мимо притулившейся к стене поддатой бабы выхожу на улицу.
Десятый час вечера, а небо лишь чуточку потускнело. Вливаю «жигуль» в поток машин. По дороге звякаю Ларисе, интересуюсь подружкой-булочкой. «Была у Леты такая приятельница, – немного удивленным голосом отвечает Лариса, – классе в восьмом-девятом, точно не помню. Не близкая, слишком велика была разница в интеллекте. Иногда в кино сбегают или Лета даст ей свое домашнее задание списать. Вряд ли она чем-то сумеет вам помочь. Как только отыщу ее телефон, позвоню».
Прочирикав галантное спасибо, отключаюсь.

* * *

23 мая среда. Около полудня в заднем карманчике моих джинсов раздается пульсирующе-вибрирующий зуммер мобильника. Выуживаю сотовый, продолжая управлять летящим во всю прыть, рвущим постромки «жигулем». Лариса, честь ей и хвала, сообщает телефон Леточкиной подруги. Зовут подружку Кларой. Тут же набираю номер и слышу в ответ долгие гудки. Похоже, на работе.
Снова звоню по тому же номеру уже из дома. Я плотно поужинал и оттого размягчен и благодушен, как упитанный мопс, нежащийся на мягкой подушечке. В трубке появляется голос немолодой женщины. Прошу позвать к телефону Клару. Повисает опасливая пауза, после чего голос корректно, но непреклонно просит меня представиться и – если нетрудно – объяснить, по какому поводу звоню. Мне нетрудно. Представляюсь, объясняю – и в мое ухо вбегает дружелюбный, насмешливый картавый Кларин голосок. Без проволочек договариваемся о встрече. Завтра. В ее квартире. В восемнадцать ноль-ноль.

* * *

24 мая. Четверг. В дверном проеме возникают желтенькая футболочка и голубенькие штаны. Полное свежее веснушчатое личико Клары появляется как бы позднее, настолько оно невыразительно и смазано. Самое примечательное в нем – массивные очки. На горизонте маячит другая дородная фигура, должно быть, ее матери. В моей башке тотчас сплетается возможная история этих женщин.
Мамаша, которой, судя по виду, под шестьдесят, родила дочку лет в тридцать пять – отчаялась выйти замуж и решила ребеночка завести. И Клару, скорее всего, ожидает та же участь. Живут они тихонечко вдвоем и, наверное, счастливы.
Клара уводит меня на аккуратненькую кухню, где кастрюли, чайник и прочие надраенные до блеска принадлежности жратвы и питья уставляются на нас в ожидании увлекательных подробностей.
Похрустывая предложенным печеньем, повествую о своем расследовании.
– Итак, – вздыхает Клара, – в вашем списке я замыкающая. Что ж, весьма характерно. Обо мне всегда вспоминают последней. Не надо оправданий, я уже привыкла… С Леточкой я сидела за одной партой. Два последних года. Она пришла к нам из другой школы, и ее подсадили ко мне. Подруг у меня в классе не было, она тоже не вписалась в коллектив. Так что нам сама судьба велела сойтись. Дома я у нее была только раз и поняла: не ко двору. А вот Лета ко мне забегала. Хохотали, трепались, сплетничали, уроки делали.
– И кто у кого списывал, если не секрет?
– Как на духу – она у меня. В точных науках Лета была совершенно беспомощна, а мне они давались легко. Я окончила школу с серебряной медалью.
Она мило картавит. Есть люди, которых невозможно представить, например, без усов. Сбреет человек усы – и неполным становится, ущербным, как надкусанное яблоко. Клара из таких. Убери очки и картавость – ничего, похоже, и не останется.
– Вы встречались с Летой в последнее время?
– Полгода назад, кажется, в декабре… точно, под Новый год. Случайно, в супермаркете. В «Щорсовском». Была давка, толком не поговорили.
Внутренне сморщившись, выдавливаю набивший оскомину вопрос:
– Не заметили, она как-то изменилась?
– Появилась нечто… неуловимое. Трудно объяснить. Была как-то странно возбуждена.
– Если бы я сказал, что она колется, это бы вас удивило?
– Я как-то по-другому представляю наркоманов… на основании детективных сериалов. Впрочем, наверное, на начальной стадии практически незаметно… Да, пожалуй я бы не удивилась.
– Не похвасталась ли она – между прочим – новым возлюбленным? Как обычно бывает между женщинами.
– Постойте… Было такое. Я поинтересовалась: нет ли у нее перемен в личной жизни? Лета засмеялась и ответила, что имеется некий очаровательный кавалер. Француз.
– Час от часу не легче. Где же она его подцепила?
– За что купила, за то продаю. Других сведений не имею.
Умненькие глаза Клары щурятся за толстыми стеклами очков, кривовато сидящих на картошечке-носике. Что-то есть в ней чрезвычайно симпатичное, располагающее.
– Неужто Виолетта решила выйти замуж за иностранца и уехать из страны?
Клара недоуменно вскидывает круглые плечики:
– По-моему, ей было комфортно и здесь… Хотя – боюсь соврать. Лета – вещь в себе, – изрекает Клара, превращаясь на миг в потешного пухленького мудреца с соломенного цвета растрепанными волосами. – Ее единственным другом была музыка. А мы, простые двуногие, могли рассчитывать разве что на хорошее отношение…
Прощаемся.
– Только не подумайте, что я бесчувственная. Мне очень, очень жалко Леточку!
Она снимает очки, вытирает мокрые, моргающие бесцветными ресничками глаза.
– До свидания, Клара.
– Лучше зовите меня Кло. Ненавижу свое имя! Мамуля считает его романтичным. Как же, оно такое редкое! А по-моему, оно ужасно – старомодное, пропахшее нафталином, как прабабушкин салоп. Признайтесь: как только услышали его, сразу вспомнили про Клару и кораллы.
– Всего доброго, Кло.
– П’гощайте, – и она захлопывает за мной дверь.

По горячим следам звоню Ларисе. «Уверена, – говорит она, – никакого француза в окружении Леты не существовало». А на мое предположение, что Француз – прозвище, отвечает неожиданно жестко и неприязненно: «С теми, у кого вместо имени кличка, дочь не якшалась».
Прохожусь по всему списку знакомых Леточки. Никто из них о французе слыхом не слыхал. Печально.
Где же ты, милый? Если ты природный галл, то гуляешь, наверное, по Елисейским полям, позабыв и варварскую Россию и скрипачку Виолетту. А если крутой Француз, то, должно быть, забиваешь очередную бандитскую стрелку. В обоих случаях я вряд ли до тебя доберусь.

* * *

9 июня. Суббота. Неотвратимо надвигается гроза. Небо тяжелое, сине-фиолетово-черное. В душном воздухе, как призрак отца Гамлета, стоит тревога. Даже дома кажутся плоскими и бледными, точно от страха. Бреду среди суетящейся толпы. Идущая навстречу девушка врезается в меня плечом и торопится дальше. Она в красной рубашечке и голубеньких джинсах, плотненькая, крепко сбитая, лицо круглое, слегка конопатенькое, напряженное, с остановившимися глазами. Ветер развивает светлые волосы. Провожаю девчонку взглядом, и кажется, где-то я видел ее, но не припомню где.
Собираюсь продолжить движение – и замечаю пацана, явно следующего за девчонкой. Его костистая физия с глубоко посаженными зенками доверия не внушает. Ростом хлопчик не удался, метр с кепкой, тощий, сутуловатый, с узкими, скошенными вниз плечами. Однако исходит от него неясная угроза. Сзади выглядит он еще гнуснее, натуральный шакал. Движется развинченной походочкой на кривоватых ногах, будто пританцовывает. По непонятной мне самому причине пристраиваюсь за ним. Теперь мы двигаемся гуськом: деваха, парень и я.
В тучу впечатывается ветвистая молния, слепящая, как электросварка, следом трещит гром. Прошлепав по главной улице города, сворачиваем влево и попадаем в безлюдный дендропарк. Опять сверкает, потом, поразмыслив, бабахает. По воде маленького потемневшего пруда бегут пузыри. Мгновение спустя на землю обрушивается водопад. Девчонка кидается под здоровенное, экзотического вида дерево, шкет – за ней. Я пристраиваюсь за стволом другого чуда природы и пытаюсь прислушаться.
Под деревом говорят все громче, но из-за шума лупцующей по листьям воды невозможно разобрать слова. Раздается отчаянный визг. Понимаю, что передо мной разыгрывается финал оперы Бизе «Кармен», только в отечественном варианте, в десяток прыжков долетаю до выясняющей отношения парочки, валю пацана портретом вниз и заламываю ручонку. Он только с виду страшный. Клешня слабенькая, как веточка, украшенная вместо листочков ножиком приличного размера.
– Нельзя такими игрушками баловаться, – объясняю назидательно, отбирая опасно поблескивающее сталью холодное оружие с эффектным лезвием, один вид которого вызывает восхищение и трепет. – Порезаться можно.
Отволакиваю несостоявшегося Хозе поближе к стволу, выдергиваю из брюк пацана ремень и стягиваю его щиколотки, а своим ремешком – кисти рук. По мобильнику вызываю милицию. Шпингалет бешено ворочается, исполняя при этом непечатную арию. Недолго думая, пинаю его ногой под ребра. Он со стоном затыкается. Карменсита садится на корточки и принимается реветь. Чтобы до прибытия ментов чем-то развлечься, пытаюсь втолковать поверженному свои глубокие мысли.
– Начнем с того, что с девочкой встретился ты не случайно. Во-первых, по ней было видно, что ожидают ее неприятности – шла, никого не видя. И сдается мне, что этими неприятностями был ты. Во-вторых, ни разу не пискнула, когда ты к ней так лихо скаканул. В-третьих, когда грабят, делают это по-быстрому, а не вступают с жертвой в прения. А потому примем за основу, что вы хорошо знакомы и договорились о встрече. Шел ты за своей подружкой, не оборачиваясь. Будь у тебя намерение ее чикнуть, озирался бы, нет ли свидетелей. Когда человек на такое дело идет, машинально зыркает по сторонам. Значит, ножичек вынул от расстройства чувств. И тут получается нестыковка: убивать не хотел, а место свидания выбрал укромное. Отсюда вывод: ты, милок, сам не желал светиться. А это означает, что ты – из серии «их разыскивает милиция», оно и по повадкам видать: чуть что, сразу за нож. Следишь за моими выводами?
Он не отвечает: то ли отрубился, то ли размышляет о вечном, сунув морду в нахлебавшуюся водой траву.
– Ну, отдыхай, я продолжу. Всерьез хотел ты девочку прикончить или только вздумал попугать, но видно достала тебя подруга крепко. Чем же она могла зацепить такого красавца? Первое: у вас раскосец на почве добывания денег. Но эта куколка мало похожа на подельника, не та закваска. Второе – личные отношения. Уже горячее. Предположим, что ты, юный партизан, скрываешься от карающих органов. Зарылся глубоко в землю. Все связи обрублены, дружки-приятели сидят, осталась одна родная душа. Ты вызываешь ее в тихое местечко и тут узнаешь, что у нее другой, и вообще в гробу она тебя видала. Есть от чего потерять башку. Правильно мыслю?
Но и на этот вопрос он ответа давать не желает. А по лужам уже катятся шины ментовки на колесах, весело поигрывающей красным и синим огнями. Когда пацана под ливнем запихивают в железный кузовок, он косится на меня злобным глазком, молча обещая не позабыть. Девчонка стоит возле «уазика» и ревет, не переставая. А отчего – счастлива, что осталась жива, или жалеет хахаля, который едва не отправил ее на тот свет? Поди разбери. Слезы, вода и косметика текут по ее широкой мордахе.

А ведь эта девчонка уже попадалась на моем пути. Мокрый, как цуцик, добегаю до припаркованного метрах в трехстах «жигуля», залезаю внутрь. Сижу в своей железной раковине, как улитка на дне моря, глядя остекленевшими глазами на бушующий потоп городского масштаба, а сам безостановочно копаюсь в своих мозгах, пытаясь вспомнить…
Бог ты мой! Да ведь это она в венецианской таинственно-бесстрастной маске, стоя на аппетитных коленках, рыдала у ног красавчика спонсора! Это она сидела перед дверью кудлатого следака!
Вот мы и встретились с нею вновь, чтобы сыграть свои роли в коротком спектакле на фоне природы и под аккомпанемент грозы. Ей досталась роль Карменситы, подонку с ножом – Хозе, а я, видать, представлял Благородного Рыцаря, защитника униженных и оскорбленных. Такой роли в «Кармен» нет, так что я, похоже, – из другой оперы.
Вот теперь я точно уверен: не зря судьба два раза столкнула меня с этой девахой. Повстречаемся и в третий.

* * *

18 июня. Понедельник. Куда ни кинь, всюду клин. Скрипачка с родинкой на правой щеке, похоже, еще жива – во всяком случае, среди мертвяков пока не обнаружена. Но выйти на нее не удается никак, хоть тресни. И неведомый француз проносится где-то вроде летучего голландца. Да и существует ли он на самом деле? Не плод ли это воображения пышнотелой Кло? Не гоняюсь ли я за фантомом, тенью теней?
Надо бы позвонить Клыку, но как не хочется! Уж какой день оттягиваю. Сегодня, сцепив зубы, решаюсь. Заранее кривясь в предчувствии тягостного разговора, набираю номер.
– Да, – стальным прутом врезается в трубку рык бандита-бизнесмена.
– Это Королек.
– А, объявился. Я уже и забыл про тебя. Что нового?
– Пока ништяк. Ищем-с.
– Чего тогда беспокоишь?
– Спросить хочу. Как выяснилось, у Леты имелся приятель. Француз. Ты случаем о нем не слыхал?
– Француз? – В его голосе впервые звучит самое обычное человеческое изумление. – У моего заместителя кликуха такая. А по-настоящему Романом зовут.
– Погоди… – С величайшим усилием пытаюсь собрать разбежавшиеся мысли. – А в каких они, Лета и Француз, были отношениях?
– Не понял. Какие отношения? Они и знакомы не были.
– Нас никто не подслушает?
– Пусть попробует.
– Береженого Бог бережет. Если не против, встретимся на набережной. Посидим на скамеечке, потреплемся чуток. В пять вечера устроит?
– Без проблем…

Мое любимое место города. Громадным текучим зеркалом сияет пруд, беспорядочно громоздятся здания на другом берегу, выглядывая из-за густых темно-зеленых крон. Горделиво-смиренно высится беловатый храм, светясь золотом большого и малых куполов. Исходит от него такой неземной покой, что напрочь забываю о бренном мире и о своих проблемах, ничтожных перед лицом вечности.
Но надолго забыться мне не дают. Возле скамейки, на которой кукую в одиночестве, возникает Клык в сопровождении пережевывающего резинку охранника. Тотчас ощущаю всей покрывшейся мурашками кожей, что довольно свежо, и светлое солнце катится к закату. Клык, как и в первую нашу встречу, весь в черном. Тускло поблескивает кожа пиджака.
– О чем базарить будем, братан? – мрачно интересуется он, усаживаясь рядом со мной.
Его холуй остается стоять, сторожа хозяина.
– Базар у нас с тобой короткий. Но сначала пускай он… – киваю на охранника, не перестающего перемалывать жвачку, – отойдет на пару минут. Третий лишний.
Клык слегка кивает головой. Телохранитель, изобразив на морде нечто вроде презрения, удаляется шагов на десять, и там торчит уродливой статуей, таращась на покрытую мелкой рябью воду.
– Насколько мне известно, Француз – если, конечно, речь идет о нем, – был хахалем Виолетты, – говорю я в маленькое женское ухо Клыка.
Он молча глядит в пространство перед собой, и я замечаю, что профиль у него далеко не такой железный, как фас.
– Уверен? – спрашивает он.
– Если бы. Из всех людей, которых я опросил, только один слышал от самой Виолетты, что у нее – передаю дословно: есть очаровательный кавалер, француз. Никто другой ни о каком Летином французе – с маленькой или большой буквы – понятия не имеет.
– Так это проверить раз плюнуть, – Он даже как будто удивляется моей наивности. – Поговорю с ним и узнаю.
– А если соврет?
– Побоится.
– Пытать будешь?
– Зачем? Он и так у меня в кулаке.
– Но есть и такой вариант. Допустим, Виолетта жива, и действительно ее исчезновение связано с твоим Французом. Судя по записке, которую она оставила матери, речь идет не о простой интрижке. Тут совсем другое, нам неизвестное, о чем можно только гадать. Возможно, Француз прячет Лету. Как он поступит, если ты его припрешь? Во-первых, наплетет, что на него наклепали и с девушкой он не знаком. Во-вторых, немедленно постарается ее убрать. Нет человечка – нет проблемы. Так что вместо Виолетты получишь труп.
– Что предлагаешь, сыч?
– С Французом ты ведешь себя как всегда. А я слегка его попасу. Вдруг куда приведет. Мне нужно его досье.
– Завтра получишь. Курьерша принесет.
– А ей можно доверять?
– Можно. Катькой ее зовут, а наши Катушкой кличут. Шустрая больно.
– Давно у вас?
– С полгода примерно.
– Как бы то ни было, бумагу положи в конверт, а конверт заклей, чтобы заметно было, если кто вскроет.
– Ишь ты, как шпионы. Сделаю.
Он поднимается тяжело, как немолодой человек, хотя лет ему двадцать шесть, от силы двадцать семь. Лермонтовский возраст.
– Найдешь ее живой, бабок отвалю столько, сколько запросишь.
Удаляется, сопровождаемый охранником. И тот, хотя и выше, и массивнее Клыка, кажется на его фоне жалким и второсортным.
Откидываюсь на спинку скамьи и смыкаю веки. Нет мира в моей душе. И в голове нет кристальной четкости мысли. Клык, Леточка, Француз (да тот ли?) и прочие исполнители этой еще не законченной человеческой комедии (или трагедии, поди разбери!) прыгают, скачут, куролесят сцене крохотного театра в бедном моем черепке.

* * *

21 июня. Четверг. Около двух часов дня в мой офис с деловитым видом заскакивает… Карменсита! Теперь на ней кровавого колера футболочка – видать, девчонка большая любительница красного.
От изумления коченею и впадаю в столбняк. Похоже, и она ошарашена, но виду не подает. Метнув в меня исподлобья взгляд светло-серых, косовато поставленных глаз, сует в мою руку конверт, показывает, где расписаться в получении, и уматывает.
Вскрыв конверт, обнаруживаю фотографию и распечатанное с компьютера досье Француза, после чего понимаю, что Карменсита – это и есть курьерша Клыка. Вот мы и столкнулись в третий раз.
Изучаю посланные Клыком секретные материалы.
Со снимка глядит молодой огрузневший римский император, на худой конец патриций, только веночка и белоснежной тоги не хватает для полноты сходства. Текст досье скуповатый, но если разбавить его предположениями и маленько расцветить фантазией, вытанцовывается следующее.
В отличие от Клыка и прочей уголовной люмпен-пролетарской шпаны, Француз рос в образцово-показательной советской семье. Родители – мамочка-врач и партийный папаша, второй секретарь райкома – души в сыночке не чаяли. И он как будто оправдывал самые смелые их мечты. Учился в двух школах: обычной и музыкальной, да еще занимался в секции каратэ. И везде ведь шустрик преуспевал. Одну школу закончил с серебряной медалью, другую – на «отлично», и в спорте прочили ему звездное будущее. Папаша хотел запустить сыночка по комсомольской линии, но того, видать, к общественной деятельности не тянуло. Выбрал парень философский факультет университета, чем предков огорчил, но не очень: главное, решили они, – верхнее образование, номенклатурную карьеру можно сделать с любой корочкой.
Но дальше случилось то, что в родительские планы ну никак не входило. Будучи на втором курсе, Француз изувечил девчонку, которая имела наглость ему отказать. Папаша дело замял, но пришлось пацану вуз оставить.
И тут словно кто его подменил: ушел из дома, связался с бандой Клыка и вскоре, благодаря явному преимуществу в интеллекте над остальной братвой, стал правой рукой атамана. Папаша попытался было сыночка урезонить, но грянул путч со всеми вытекавшими последствиями. Пришлось функционеру срочно переквалифицироваться в бизнесмена, что удалось ему с блеском – похоже, не столько заботило его светлое коммунистическое завтра, сколько собственное благополучное сегодня.
Закрутился папаня, о собственном чаде позабыл. Мамаша должно быть, как и положено, вся извелась, кровиночку свою оплакивая, но, думаю, вскоре угомонилась: пристроился мальчик очень даже недурно, раскатывает на крутой тачке, сорит деньгами. Зам президента процветающей фирмы, не пуп царапать. А что с плохишами дружит, так время на дворе криминальное. Как еще первоначальный капиталец накопить?
Такая вот биография бандита-предпринимателя. Уцепиться, в общем-то, не за что, но портрет вырисовывается вполне отчетливый.

Ах, Карменсита, она же Катька-Катушка! В третий раз попадаешься ты на моем пути. Причем, дважды наши встречи происходили в обстановке вполне уголовной. Да и в третий раз, девочка, угодила ты в одну компашку с Клыком и Французом, а это ничего хорошего не предвещает.
Похоже, судьба и впрямь подбрасывает мне тебя как подсказку, и я буду последним кретином, если ей не воспользуюсь. А потому послежу не только за Французом, но и за тобой, миленькая. Поглядим, кто быстрее – он или ты – приведет меня к решению задачки.

* * *

22 июня. Пятница. Утро одного из самых долгих в году дней не балует обилием света. Небо обложено сплошными, подернутыми сединой сизыми тучами, сулящими скорый дождь. Подгребаю к угрюмому зданию гостиницы «Губернская». На третьем его этаже расположился офис «Одиссея энд Орфея». Таких фирм в гостинице полнешенько.
А вот и мой поднадзорный Француз, сильно схожий с приложенной к досье фоткой. Он оказывается мужиком изрядного роста и, прямо скажем, не худым, этакая помесь надменного латинянина и бурого мишки, облаченная в костюм цвета топленого молока, белейшую рубашку и остальные аксессуары в тон. Неторопливо выбравшись из золотистого «фольксвагена», он решительно, как бизнесмен и солидно, как начальник ныряет в бездонное чрево «Губернской».
Мне остается только ждать.
Гостиничная дверь то и дело кого-нибудь впускает или выпускает. Через четыре с небольшим часа наблюдения, когда я, сглатывая слюну, подумываю об обеде, из «Губернской» вываливается Француз, выводит своего конька из табуна мирно пасущихся парноколесных и под накрапывающим дождиком мчится вдаль. Двигаюсь за ним, держась на подобающем расстоянии.
Француз паркуется на площади, уверенно, по-хозяйски заходит в мэрию и появляется вновь через час с минутами. К этому времени малютка-дождик звереет и ураганом воды обрушивается на землю. «Дворники» едва успевают смахивать струи, льющиеся по лобовому стеклу «жигуля».
Жду, что бизнесмен вприпрыжку рванет к своей блистающей влажным золотом тачке, но он, не роняя достоинства, движется нарочито неспешным шагом. Его расчесанные на прямой пробор горчичного цвета волосы темнеют под потоками дождя. Крепкий орешек, истинный зам Клыка.
«Фольксваген» срывается с места. Пристраиваюсь к нему в хвост. Даже под ливнем Француз ведет аккуратную немецкую машинку с чисто русской лихой беспечностью. Тем не менее, без особых происшествий добираемся до окраинного ресторанчика, убогой серой коробульки. Но мне-то известно, что предназначен кабачок для гурманов с брюхатым кошельком. Как-то раз мы с Сероглазкой заглянули в эту общепитовскую точку, сунули носы в меню – и удалились с пламенеющими ушами. Цены кусачие, как бешеные блохи.
Пока зам Клыка насыщается деликатесами, достаю из пакета бутерброды и принимаюсь смачно уплетать, запивая крепким чаем из термоса. И – следует отметить – еще неизвестно, чей желудок наслаждается больше, изощренный Француза или неприхотливый мой.
Похоже, ест бандит основательнее, чем работает. На ритуал поглощения пищи тратит он около часа. Наверняка закончив трапезу испанским вином, которое, говорят, здесь восхитительно, Француз покидает гостеприимное заведение и отправляется в дорогу, отяжелевший и веселый. К этому времени дождь сам собой иссякает, и мир вокруг становится солнечным, жарким, испаряющим не выпитую землей воду.
Само собой, возвращаться в офис к трудам праведным (и неправедным) Француз не собирается – после такого-то обеда! Пересекает полгорода и тормозит у подъезда дома, в котором, если судить по досье, жительствует – один в трехкомнатной фатере. Домишко, надо отметить, явно не для состоятельных горожан: «хрущоба» в окраинном районе. Но, если верить тому же источнику, имеется у Француза еще и коттедж в пригороде.
Подъездная утроба поглощает вальяжного бандита, а я остаюсь коротать время в тесном домике на колесах. Так протекает с полчаса. Уже подумываю о возвращении восвояси, как вдруг… или у меня начались глюки?.. из припарковавшегося невдалеке автомобильчика выпархивает… Лариса! Если бы здесь и сейчас появился сам покойный Джон Леннон, помахал мне ручкой и спел «Еллоу субмарин», я бы не был так опрокинут.
Клон Леточкиной мамаши скрывается за дверью Французова подъезда, а я остаюсь в «жигуле» нести почетную вахту. Теперь мое безмозглое занятие обретает смысл.
Время тащится, точно ползет на карачках. Долдонит дешевые песенки радио, отчего мое серое вещество постепенно обращается в мякиш. Проходит час, начинается второй… а вот и Лариса. Или ее двойник. Деловито направляется к небольшой изящной «киа» и отчаливает. Пускаюсь следом за ней.
Машинка цвета весенней зелени катится беззаботно, как играющий жеребенок. Рулит водительша рисково, на грани фола. Оказавшись у дома, в котором проживает Лариса, она закатывает машину в подземный гараж и скрывается в недрах здания. А я, отложив обмозговывание неожиданной головоломки на потом, еду к Анне.
Только теперь замечаю, как первозданно сияет омытое дождем вечернее небо и сладострастно пахнет трава. И мне кажется, что он никогда не кончится – долгий день, полный нежности и любви…
Домой добираюсь к десяти часам, а медовый вечер все длится, не собираясь перетекать в ночь. Расслабленно хаваю приготовленный Сероглазкой ужин и за кружкой пива обдумываю ситуацию. И кажется она мне дикой до опупения. Что может связывать сорокапятилетнюю пианистку Ларису и тридцатилетнего бандита Француза?
Ого, в какие дебри сворачивает мое расследование!

* * *

25 июня. Понедельник. С восьми утра стерегу Француза у подъезда его дома. В полдесятого появляется. На нем уже другой костюм – опять же светлый, но чуть зеленоватый. Ни дать, ни взять голливудская кинозвезда, собравшаяся на съемки очередного блокбастера. Усаживается в золотистый «фольк» и уматывает.
Для верности повременив, поднимаюсь на третий этаж и звоню в его квартиру. Наивно даже предполагать, что дверь отворится и на пороге, как в конце романтической сказки, возникнет Лета. Впрочем, почему бы и нет? А вдруг и впрямь скрипачка живет с «очаровательным кавалером» Французом, прячась у него от домогательств Клыка, а Лариса тайком навещает дочурку? Версия ни с чем не сообразная, но всякое в жизни бывает.
Слышно, как звонок прокатывается по квартире, забираясь во все ее уголки. Давлю на кнопочку еще и еще, пока не убеждаюсь: нет, не появится передо мной девочка с родинкой на правой щеке, как Ассоль, дождавшаяся своего капитана Грэя.
Проделываю то же самое с кнопочкой у соседней двери. Мне везет: после довольно долгого молчания слышу шаркающие шаги, предвещающие появление согнутой, почти горбатой бабули лет восьмидесяти с гаком. Но ее подслеповатые глазки на морщинистом лице – такое принято сравнивать с печеным яблоком – глядят востренько, а грива седых волос топорщится во все стороны, как у молодой. Лихая старуха. В наше время отворять незнакомым людям рискуют самые отчаянные. Может, она таким образом хочет чужими руками покончить счеты с опостылевшей жизнью?
– Я из милиции, бабушка.
– Документ покажьте.
Подношу к ее носу удостоверение – махровую липу, смастаченную рыночными умельцами.
– Что, бабуля, можете сказать про своего соседа?
– Парень как парень. Из себя видный, здоровый, вроде тебя, и видать богатый, на дорогой машине ездит. Натворил чего?
– Один живет?
– Да будто один. Тихий. Только вот, охальник, музыку до ночи крутит. В стенку постучим, он и угомонится.
– А гости у него бывают?
– А как же, ходит дамочка.
– Молоденькая?
– Для меня, милый, сейчас все молоденькие, кому меньше восьми десятков. Мне восемьдесят семь стукнуло. А эта дамочка лет сорока. Может, я и ошибаюсь. Сейчас не разберешь, сколько кому, все накрашенные, в штанах. Вчера была. Или позавчера. Путаться я в днях стала. Сегодня какой?
– Понедельник, бабушка.
– Значит, вчера. В воскресенье. Рубашечка на ней была легонькая, желтоватенькая. Брючки того же цвета, но потемнее. На ногах туфельки коричневатые, в рыжину. Я с балкона видала.
Усмехаюсь. Из ста мужиков девяносто девять на прикид Ларисы не обратили бы ровно никакого внимания, разве что запомнили цветовую гамму, а восьмидесятисемилетняя старуха каждую мелочь заприметила.
– На автомобиле она приезжала, – припоминает бабка.
– Что за машина, не углядели? – спрашиваю на всякий случай.
– Как называется, не скажу, не разбираюсь. Маленькая, а цвет зеленый.
Теперь уже я не сомневаюсь: Лариса наведывалась к Французу. Но зачем?

* * *

27 июня. Среда. За одну ниточку потянул – вытянул связь Француза и Ларисы. Пора тянуть за вторую. Авось и размотаю Катушку.
В скудно освещенном, астматически гудящем и опасно раскачивающемся лифте поднимаюсь на девятый этаж штампованной блочной коробки и оказываюсь перед железной дверью с номерами квартир на беленьких круглешках.
На улице жар и блеск, а здесь полумгла и безмолвие. Нажимаю кнопочку звонка, расположившуюся под соответствующим номером. При этом кажется, что возвращаюсь домой: у меня точно такая же дверь, даже круглешочки похожи.
Спустя какое-то время раздается неторопливое шлепанье ног, щелкает замок, стариковский голос спрашивает грубо и встревоженно:
– Кто там?
– Из милиции. По поводу убийства… Помните?
Помедлив, он отворяет – кряжистый белобородый старикан в клетчатой рубахе и неописуемо древних шароварах. Тот самый, что на тусовке горланил про старого дожа и молодую догарессу. Тогда он выглядел куда импозантнее.
Недоверчиво меня оглядывает.
– Чтой-то я вас не припомню. С чем пожаловали?
Виновато опускаю глазки.
– Подозревали мы вас несправедливо. Вот, явился… от лица своих товарищей. Просим извинить и зла не держать. – Достаю из пакета бутылку водки.
– Давно бы так, – загорается старикан. – Проходи.
Длинный – на четыре квартиры – тускло освещенный коридор, точная копия моего. Квартирка деда вторая слева. Топаем на кухню. Старичина хлопочет, выставляя на стол жратву. Наливаю водку в граненые стаканы. Между делом общаемся.
– Ишь ты, – удивляется он, – теперь что, манера у вас такая, извиняться перед невинными людьми, на которых зазря напраслину возвели?
– А как же. Реформа, дед. Приближаемся к мировому уровню.
– Ну, – умело подхватывает старикан, – за это и выпьем. Чтобы уровень – выше мирового.
Опрокидываем по первой, с аппетитом закусываем немудреным харчем. Уважительно разглядываю развешанные по стенам пейзажики.
– Картины, небось, вашего производства?
– Это так, мелочь, – надувается от гордости труженик кисти. – Этюдики. Кое-что недурное собрано в мастерской. А так мои работы и в нашей картинной галерее имеются, и в частных собраниях. Я ведь, брат, с малолетства живописью занимаюсь. В свое время всю страну изъездил. И на стройках бывал, и на Крайнем Севере. Помотался вволю. Тогда мои картины гремели. Ни одна выставка без них не обходилась. С первым секретарем обкома за ручку здоровкался. Я и сейчас творчество не забросил. Конечно, время нынче не то, но живу неплохо, грех жаловаться. На хлеб хватает. И на масло с икорочкой.
– Наверное, и личная жизнь у вас была увлекательной?
– Видишь, – старик, кряхтя, поворачивается, указывает корявым пальцем на одну из картинок. – Дом. Самый что ни на есть обыкновенный, деревянный, изба, можно сказать. Правда, в центре города. Да эту халупу уж лет пять как снесли. Теперь здесь хоромы для «новых русских», ресторан, казино и все такое прочее. Так вот. В этой самой избенке я по молодости обитал с женой и дочкой неполных три года. Потом дверью хлопнул и...
– Характерами не сошлись?
– Нет, брат, вклепался в знойную дамочку и улетел на крыльях любви. Я – художник, натура пылкая, влюбчивая. Баб у меня было... Раньше записывал в тетрадочку, как Александр Сергеич, а потом и со счета сбился. – Старик хихикает, брызгая слюной и показывая корешки почернелых зубов. – Я ведь больше ни разу не женился. Не. Сколько раз пытались в загс затащить, не дался. Дудки! Художник должен быть свободным. – Он наклоняется ко мне и доверительно сообщает: – У меня и сейчас баба есть. Мне семьдесят пять, а ей тридцать семь. В кровати я сладкий.
Его выцветшие слезящиеся глазки сияют.
– А с женой вашей и дочкой что потом случилось?
Он не сразу врубается, погруженный в приятные воспоминания.
– С ними-то… Алименты высылал исправно. А как там у них, меня мало заботило. Знаю только, что бывшая моя замуж по новой не вышла. А дочка ее… и моя то есть, выросла, нагуляла невесть от кого ребенка, потом связалась с каким-то хмырем, а свою дочку, внучку мою, Катьку, отдала в приют… в детский дом, если правильнее. Да ты чего не пьешь, парень?
Вливаем в себя по второй.
– Как же Катя у вас-то оказалась?
– А так. Достигла совершеннолетия, ее из детдома и вышибли. Дескать, взрослая, пора и честь знать. Сунулась она к мамочке – а та ее не принимает. Не надобна. Оно и понятно: сами втроем – мамаша, хахаль ее и моя бывшая супружница – в однокомнатной квартирке ютятся. Куда еще четвертого? И вот как-то в прошлом году, летом, возвращаюсь из мастерской, а она, Катька, стоит возле лифта, меня дожидается… С чемоданчиком… – расчувствовавшись, старый хрен шмыгает носом. – Как было ее не взять? Тем более что от нее одна польза. Порядок в доме навела. Славная девка. Одна беда – на мужиков падкая. В прошлом году закрутила с молодчиком – пробу ставить негде. Зек. Я уж бояться начал, что он меня ограбит или, того хуже, жизни решит. И твердо ей сказал: иди со своим кадром куда хочешь. Ушла, месяца два пропадала и вернулась. Не знаю уж, куда зек девался, сел, должно быть. Туда ему и дорога. Зато явился этот… убиенный. Получилось, что я их и свел – парень-то пришел мои работы поглядеть. Меценатом собирался стать, вторым Третьяковым. Тут она его и увидала. И разом втрескалась. Вся в меня. Уж как она по нему сохла, дуреха. Конечно, он ей был не пара. Теперь третьего откопала.
– Да ну? – изображаю я праздное любопытство и весь, от макушки до пят, превращаюсь в слух.
– Кто такой, не говорит. Но каждую субботу с утречка исчезает, а вечером в воскресенье вертается домой. Как бы чего не учудила. Беда с ней.
– С утречка – это как? Часов в девять?
Будь старикан потрезвее, обязательно бы насторожился, услыхав такой вопрос, но теперь ему море по колено.
– Ты что, – пьяно машет он рукой. – В семь уже уносится.
– Выходит, хахаль ее далеко живет?
– Чего не ведаю, того… Погоди-погоди, как-то Катька обмолвилась, что на пригородный автобус опаздывает. Разлюбезный ее, стало быть, из района, не иначе…
Старик еще что-то гундосит, но я скоренько от него отделываюсь. На прощание он протягивает дрожащую руку художника-передвижника. Небрежно похлопав его по еще крепкому плечу, сматываю удочки.

* * *

7 июля. Суббота. С половины восьмого утра поджидаю Катушку, припарковав «жигуль» возле автовокзала. Давно уже рассвело. Призрачной дымкой стелется по земле туман. Сбившись в стадо, подремывают автобусы. Время от времени какой-нибудь из них подруливает к стоянке, загружается пассажирами и отчаливает. Жую попкорн, позевываю и наблюдаю. На душе муторно, неспокойно, как бывает перед дальней дорогой.
Она появляется, горя, как фонарик, алой ветровочкой. Влезает в автобусную утробу. Выпустив облачко, неказистый представитель общественного транспорта отправляется в путь. Трогаюсь за ним. Застоявшийся «жигуль» бежит резво, а я правлю вожжами-рулем, то придерживаю, то пускаю вскачь. В хорошем темпе мимо проносятся город, пригород, открывается полевой и лесной простор. Ветерок холодит лицо. В башке ни единой мыслишки, даже самой завалящей. Хочется только ехать и ехать без передышки – до горизонта, за горизонт…
Так пролетает с полчаса. На очередной остановке Катушка выбирается из автобуса. Притормаживаю. Девчонка движется в сторону маленькой деревеньки под названием Яблоневое, и я догадываюсь, каков конечный пункт ее путешествия.
И точно. Курьерша Клыка пропадает в дверях трехэтажного кирпичного особнячка – таких здесь около десятка, «новорусских» виллочек со всякими архитектурными излишествами. Не поворачивая головы в сторону коттеджа, с каменным лицом проезжаю мимо и двигаюсь по пыльной улочке мимо дач, огородов, садов. В конце улочки торможу, отваливаюсь на спинку сиденья и застываю с улыбкой счастливого идиота.
Катька-Катушка привела меня к коттеджу Француза!
Во мне вскипает неугомонный охотничий азарт. Чувствую себя как идущая по следу зверушки борзая, ноздри которой сладко щекочет запах близкой добычи. Можно разворачивать «жигуль» и с обнадеживающим результатом возвращаться назад. Но торопиться мне вроде некуда. Качу по направлению к лесу, въезжаю в него, петляя между стволами, стреноживаю машинку и выхожу поклониться матушке-природе.
Кругом молчаливые деревья, раздумывающие о чем-то под неспешную смену солнца и тени. Тишина. Только звонко колотится очумелый дятел. Среди долговязых сосен сияют стволики берез. Со сверхзвуковой скоростью, шурша травой, проносится белка. Мысли в башке философские, о бренности бытия. Ложусь на траву и лечу глазами в густеющую синеву, окаймленную кронами еле заметно покачивающихся сосен. Вот так бы лежать, не вставая, оставшиеся летние дни, а осенью истлеть, завернувшись в опавшую листву…
Но пора возвращаться к суете сует. Усевшись за руль, врубаю радио, и на меня обрушивается засахаренная попса, обильно сдобренная политическим дерьмом. Гоню в город. Утро только разгорается, чтобы вскоре обернуться отменным июльским деньком. Впереди масса времени и дел. А вечером – Анна…
Какому угрюмому безнадежному болвану могло взбрести в котелок, что счастья не существует?!
Еще в самом начале нашей любви Анна сказала, что летом мы обезумеем окончательно. И вот оно воцарилось, это шальное лето, неразбериха жары и дождей. Анна загорела, помолодела, стала еще красивее. Урвав часок-другой, как ошпаренный лечу к ней, и солнце расплавляет нас, обращая в два сгустка желания. Редкая теперь близость с женой пресна и буднична. Как сказал бы старинный восточный поэт, мы с Анной лакомимся шербетом, а Сероглазке достаются крошки с нашего стола.
Но то ли оттого, что чувствую себя предателем и скотиной по отношению к своей маленькой жене, то ли от острой жалости к ней, люблю ее сильнее, чем прежде. Никогда еще она не казалась мне такой слабенькой, нуждающейся в защите.
Почему я не могу любить и ту, и другую! Никто в целом свете не заставит меня выбрать между ними, это выше моих сил. Если б можно было иметь двух жен!..

* * *

8 июля. Воскресенье. Покупаем часики Сероглазке.
День пасмурный и нежаркий. Налетающий порывами ветер подстегивает неповоротливые тучи, метет пыль. Забредаем в часовой магазин. Сероглазка тут же принимается рыскать глазами по магически поблескивающим механизмам со стрелками и без стрелок.
– Ну, – спрашиваю, – как?
Она не отвечает, зачарованно вперившись в витринное изобилие.
– Слушай. Мы побывали в трех магазинах, не считая «комков». Извини, но я совершенно одурел. Если не можешь выбрать, давай помогу. По-моему, часы должны быть большими – и красиво, и стрелки видны отчетливо. Как у меня.
Демонстрирую Сероглазке свои «командирские».
– Нет, – упрямо возражает она, – мне нужны маленькие, изящные.
– Но на них же ни черта не видать.
– Это не важно, – вполне по-женски заявляет Сероглазка.
Внезапно ощущаю невероятное мучительное волнение. Оборачиваюсь назад и вижу Анну, должно быть, только что зашедшую с улицы. Она стоит, склонившись над витриной с изделиями из серебра.
Сероглазка еще что-то лепечет, а у меня словно разом отключается слух. Анна поднимает голову, оборачивается. Наши глаза встречаются. Мне чудится, что время замирает, и все здешние часы останавливаются как по команде. Анна быстро оглядывает Сероглазку, точно делая моментальный снимок, и, чуть помедлив, выходит из магазина.
– Я сейчас, – бросаю жене и выскакиваю на улицу.
Догоняю Анну.
– Привет.
– Привет, – отвечает она, глядя на меня устало и отрешенно.
Обнимаю ее за плечи, тормошу, кричу:
– Я люблю тебя! Из всех женщин для меня существуешь только ты одна!
На нас глазеют, кто-то хихикает. Должно быть, со стороны я выгляжу до предела нелепо.
– Мне больно, – морщится Анна.
– Завтра я заеду к тебе, ладно?
– Конечно, милый.
Смотрю ей вслед, пока она не теряется в толпе. Завтра, успокаиваю себя, мы снова увидимся, и все войдет в привычную колею. Но в это не слишком верится.
Ничего не видя перед собой, как боксер в состоянии грогги, возвращаюсь к Сероглазке. Она поднимает ко мне огромные обалделые глаза.
– И тут ничего.
– Куда теперь?
– В Пассаж. Все, я решила. Какие будут, такие куплю.
Плетемся в Пассаж.
Когда снова оказываемся под открытым небом, сеется мелкий косой дождик. Сероглазка смеется и тарахтит без умолку. Время от времени она будто бы невзначай задирает рукав белой ветровочки, чтобы полюбоваться новенькими, только что купленными часиками.

* * *

10 июля. Вторник. Кто бы знал, что за маета следить за девчонкой-курьершей! Вчера едва ли не целый день убил, без толку гоняясь за Катушкой по разным организациям (вечер – плевать на все! – посвятив Анне). И принял решение: если и сегодня, что наиболее вероятно, слежка ничем путным не увенчается, займусь Французом.
И действительно, до полудня все развивается по вчерашнему сценарию. Но затем…
Затем случается немыслимое!
Уверенно переступая короткими ножонками в красно-рыжих кроссовках, Катушка заскакивает во двор, в котором прошло мое детство, и скрывается в кукольном домике, что напротив моего.
Совершенно ополоумев, остаюсь сидеть в «жигуле».
Курьерша пропадает в домишке около получаса, снова появляется во дворе и целенаправленно шагает вдаль. Мой «жигуль» послушно следует за ней, но ничего заслуживающего внимания уже не происходит.

Перед сном звякаю Клыку. В трубке слышны голоса, грубый, со взвизгами, девчоночий смех, громыхает музыка. Не иначе как бандит оттягивается в кабаке. Чего я к нему лезу? Сидит он, небось, с размалеванной шлюшкой на коленях, напрочь выкинув из башки пропавшую скрипачку, из-за которой некогда резал вены, а надоедливый сыч мешает ему наслаждаться скоротечной жизнью.
И все же задаю вопрос:
– Ты не посылал Катушку по такому адресу: улица Стахановцев, 31-а?
– Н-нет, – раздумчиво произносит он. – А что там?
– Жилой домишко в два этажа. Может, кто из твоей фирмы ее туда направил?
– По любому нет.
– И никто там не живет, связанный с «Одиссеем»?
– Никто, – отвечает он мягко и немного растерянно.
Просто не узнать парнишку. Точно с него с грохотом свалилась броня и обнажился человек, беззащитный и уязвимый. Но вряд ли надолго.
Прощаюсь с преображенным Клыком и набираю номер Акулыча.
– У трубы, – раздается его дурашливый басок.
Вот такой он, Акулыч, – и по голосу и на вид свой в доску мужик. Такому поведаешь о себе все, даже самое стыдное. Чем этот хитрюга и пользуется, как орешки раскалывая мазуриков и мокрушников.
– Извини, что беспокою. Позарез требуется узнать, кто обитает на Стахановцев, 31-а, в квартирах с первой по четвертую.
– Без промблем, – обещает он. – Как не порадеть родному человечку? Тем более такому симпомпончику, как ты, мой сладенький.
Еще с полминуты базарим, прикалываясь друг над другом, и расстаемся, оба довольные, хотя и непонятно отчего.
Интересно, что позабыла Катушка в моем родном дворе? Однако сонные слипающиеся мозги ни за что не желают напрягаться в поисках ответа. Прижимаюсь щекой к подушке, смыкаю отяжелевшие веки и как на санках скольжу в пропасть ночных видений. Но Клык, Леточка, Француз и Катушка достают меня и там, вламываются в сон и хозяйничают до утра.

* * *

11 июля. Среда. Сияющий день неуловимо становится сияющим вечером. Сквозь плотно задернутые шторы просвечивает беззакатное солнце. Ощущаю совершенную отрешенность от безумного мира. Чихать мне на человечество и на каждого индивидуя в отдельности, когда на моем плече голова Анны, и можно, повернувшись на бок, почувствовать ее груди, живот и даже курчавые волоски, нежно прикрывающие лобок.
После того как Анна увидела Сероглазку, я с ужасом ждал, что она разом порвет наши отношения. Слава богу, пронесло. Мы продолжаем встречаться, как прежде. Но временами она смотрит на меня точно чужая, и у меня обреченно обрывается сердце.
Тихонько дую на завиток волос возле уха Анны, испытывая щенячью радость. Это упоительное занятие прерывает пиликанье моего мобильника, лежащего на прикроватной тумбочке, и Акулыч сообщает имена, отчества и фамилии тех, кто прописан в домике по Стахановцев, 31-а. Мне эти сведения ничего не говорят.
– Спасибо, друг, – благодарю мента, глядя в ласково улыбающиеся глаза Анны. И слышу в ответ:
– С чего это ты такой пай-мальчик? Не один, что ли?
Чертыхнувшись про себя, отключаюсь и тут же названиваю Клыку. Но и тому данные конкретные ФИО неведомы. В его железном голосе проскальзывает недовольство: Похоже, я посмел нарушить священный покой бандюгана. Ну и фиг с тобой, золотая рыбка! У меня – в который уже раз – возникает острое желание покончить с этим гиблым делом, не приносящим ни бабок, ни морального удовлетворения.
Да ну их всех вместе взятых! Поворачиваюсь на бок и жадно припадаю к мягким губам Анны…

* * *

12 июля. Четверг. Настроение самое что ни на есть кайфовое. Встреча с клиентом, подозревавшим супругу-бизнесменшу в шашнях с молоденьким подчиненным, прошла в теплой и дружественной обстановке. Я представил доказательства измены. За это он меня едва не облобызал, уж очень нужен был ему компромат: теперь он сможет шантажировать женушку, угрожая, что все расскажет детишкам, и качать из нее деньжонки. Ну да мое дело сторона. Еще больше вдохновил меня результат беседы: приличное (по моим скромным запросам) бабло.
Залезаю в пышущий жаром «жигуль» и отправляюсь в свой старый двор, который с недавнего времени стал для меня еще притягательнее, потому как с ним связана загадка Катушки.
Припарковавшись, уверенно шагаю к бледно-зеленому домику, точной копии моего. Перед тем, как зайти в подъезд, в котором побывала Катушка, окидываю взглядом окна. Все они забраны решетками от воров и грабителей и распахнуты – кроме двух, что на первом этаже, справа от входной двери, эти закрыты и плотно задернуты коричневыми гардинами.
Подъезд такой же, что и в домишке моего детства: деревянная лестница, нижняя половина стен выкрашена в зеленый цвет. Тишина. Непередаваемый запах ветшающего жилья. У каждой двери висит почтовый ящик. Судя по всему, никакой фирмы тут нет и в помине. Да и какая фирма в такой-то халупе.
И все-таки, уже выходя из подъезда, несколько раз настойчиво звоню в квартиру под номером два – ту самую, чьи окна закрыты гардинами. Некогда в ней жила бабка Мосевна с придурковатой дочкой, толстой, веснушчатой, с круглыми, вечно изумленными тусклыми глазами. Минуты две стою. Жду. Увы, напрасно. Но почему-то кажется, что некто еле слышно подкрадывается к двери и заглядывает в «глазок». Вздохнув, выбираюсь во двор. Напоследок кидаю взгляд на таинственное окно. Или мне уже начинает мерещиться? – краешек гардины как будто слегка отодвигается…

Я люблю нескончаемые летние вечера с кротким солнцем, изумрудно горящим в листве, и остывающим асфальтом в тенях деревьев. Половина одиннадцатого, а мир за окном и распахнутой дверью лоджии только начинает угасать. Сероглазка шумно готовится ко сну.
Звоню маме.
– Не в курсе, кто обитает в доме напротив твоего?
– Понятия не имею. В молодости еще как-то общалась с соседями, а теперь… К тому же они все поменялись.
– Пожалуйста, глянь на его нижний этаж. Меня интересуют два окна – второе и третье от левого угла.
– И что я должна увидеть?
– Внимательно погляди, и все.
Через минуту в трубке появляется ее голос:
– Теперь что прикажешь делать?
– Ответить на два вопроса. Гардины раздвинуты?
– Нет.
– Свет горит?
– Тоже нет.
– Мам, не в службу, а в дружбу. Понаблюдай за этими окошками, пока в них не зажгут свет.
– Славное ты мне изобрел занятие. Сам-то, небось, будешь дрыхнуть, как суслик… Спокойной ночи.
– Доброй охоты.
Пытаюсь забыться сном, но тревожные мысли и смутные желания рвут сердце и распирают душу. Выхожу на лоджию – в потускневшую голубизну. Вижу огромный двор, бело-серый прямоугольник противостоящей высотки, еще недавно слепяще сверкавшей окнами на заходящем солнце. Возле песочницы кучкуются пацаны, во все горло гогоча и с наслаждением матерясь. Точно мажут дегтем этот божественный вечер, хрен бы их драл.
Забираюсь под простынку к сонно расслабленному тельцу жены, голенькому и жаркому, но никакого влечения не испытываю. Наоборот, со всеми подробностями припоминаю тело Анны – и меня пронизывает такое мучительное желание, что хоть сейчас беги к ней. Принимаюсь считать до ста, отгоняя ослепительное греховное видение, до двухсот, трехсот, четырехсот, пока, наконец, не погружаюсь в зыбкое, текучее сплетение солнца и тени, яви и сна…

* * *

13 июля. Пятница. Около полудня звоню маме, не отрывая руки от баранки и не выпуская из поля зрения летящего впереди меня ржавого цвета «рено», которым рулит мой «подшефный» – фантастический урод, похоже, изменяющий своей красивой и безумно влюбленной в него жене.
– Между прочим, я до двух ночи проторчала у окна, выполняя твое задание, – тоном мученицы заявляет мама. И я представляю, как сидит она сейчас в тишайшей своей библиотеке, а два-три посетителя неслышно двигаются между стеллажами и, навострив ушки, прислушиваются к ее словам. – Сообщаю: все это время свет в интересующей тебя квартире не горел.
Облом, мелькает в моей башке, занятой слежкой за шустрой французской машинкой. И тут облом. Видно действительно уехали жильцы квартиры номер два отдохнуть, на дачку или еще куда, и Катушка в гостях была не у них.
И все же интересует меня эта загадочная фатера. Убежден: не зря судьба подсунула мне Катушку, не зря появилось наглухо закрытое окно, в которое я так хочу заглянуть!

Ближе к семи вечера, разобравшись с Квазимодо – любителем французских машин и смазливых девчонок, и убедившись в том, что он действительно красавице-супруге верность не хранит, качу в сторону своего старого двора. Поднимаюсь по деревянным ступенькам родного дома, по которым топал когда-то крохотными ножонками, едва научившись ходить.
Узнаю маму не сразу. Господи, выкрасилась в блондинку!
– Ну, как? – словно бы между прочим спрашивает она. Чувствую: вся напряглась в ожидании ответа, точно решается ее участь.
– Твой природный цвет каштановый, мам. Или шатеновый – черт их там разберет. И почему бы тебе не постричься коротко?
– Да будет тебе известно, до пятнадцати лет я была светленькой, – агрессивно начинает мама. – Это, во-первых. А во-вторых… Знаешь, до последнего времени мне было совсем не страшно жить. Ведь у меня есть ты, подруги, наконец. А недавно глянула в зеркало и ужаснулась. Пожилая тетка. И вдруг поняла: впереди – одинокая старость. Может со стороны это кажется глупым, но что мне делать, сынок?
Закуривает. После того, как отец ушел к другой, она стала курить и ходить в церковь.
– Мам, я покукую тут у окна.
– А, квартира номер два. Извини, что не смогла тебе помочь, я старалась, честное слово.
Мама не спрашивает ни о чем. В отличие от меня, она напрочь лишена любопытства.
– Погоди, – спохватывается она, – у меня же сериал начинается.
Убегает в комнату, а я остаюсь смотреть в открытое кухонное окно. Мой сериал – здесь.
Когда откуда-то уедешь, кажется, что все это тут же исчезает, перестает существовать. Вот и я – в восемнадцать лет в первый раз женился и покинул родной дом, и двор будто умер, оставшись только в моей памяти. Конечно, я приезжал сюда, навещал маму, хотя, признаться, не слишком часто. Но окружающее было для меня декорацией, не более. А двор, оказывается, продолжал жить.
Воспоминания так и эдак складываются в моем мозгу, как разноцветные стеклышки калейдоскопа. При этом не перестаю наблюдать за зеленоватым домиком.
Опа! Неподалеку от него останавливается донельзя подержанная черная приземистая спортивного типа иномарка. Из нее – как только помещался? – тяжело вываливается толстозадый жлоб, таща огромные пакеты, и пропадает в интересующем меня подъезде.
Минут через десяток здоровила возникает вновь. Но не один – теперь он сопровождает трех девиц в коротюсеньких платьицах. Колымага трогается с места и уплывает, оставив меня в задумчивости чесать затылок.

* * *

16 июля. Понедельник.
– Что это ты выискиваешь? – запоздало интересуется мама. – Наверняка в нашем захудалом дворе живет любовница какого-нибудь бизнесмена. А его жена наняла тебя следить за своим муженьком. Я отгадала?
– В общих чертах, – отвечаю расплывчато.
Половина восьмого. Солнце клонится к горизонту, чтобы часа через четыре запылать закатным огнем.
– У тебя сериал, мам, – напоминаю я.
– И точно, – спохватывается она и спешит в комнату.
Когда-то она запоем читала книжки, в которых было много большой и чистой любви, теперь к ним прибавились сериалы.
Остаюсь один на один со своим двором. Но сейчас, в отличие от вчерашнего, я вооружен до зубов. При мне фотографии Леты (достаю, еще раз вглядываюсь в улыбающееся личико) и двадцатикратная подзорная труба (выкладываю на стол, агатово-черную и увесистую). Когда учился в институте, купил трубу на свои деньги, так увлекало меня звездное небо. С упоением разглядывал лунные кратеры, пытался обнаружить шапки полюсов на Марсе, потом надоело, бросил. Зато в моей профессии, ну очень далекой от астрономии, сильный оптический прибор пригодился весьма.
Конечно, шансов на то, что бугай в черном авто появится снова, причем опять в восемь часов, ровно никаких. Но кто знает…
Я – человек сглазливый. Стоит мне только по глупости хвастануть – все. Дело, которое должно было выгореть на двести процентов, заваливается самым фантастическим образом. Поэтому сейчас, чтобы обмануть судьбу, твержу: бугая наверняка не будет. И правда, мало ли к кому он в пятницу прикатил. И почему он должен возникнуть снова именно в восемь часов, а не в полдень, например? Только потому, что мне лень торчать возле окна с самого утра?
Так я себя охлаждаю. Но надежда, вечная надежда, не покидающая гомо сапиенсов и на смертном одре, сладко нашептывает мне, что здоровяк явится архинепременно…
И он появляется! Черная «тойота», покачиваясь, как кораблик на волнах, вплывает во двор, и ритуал повторяется. Виляя могучим оттопыренным задом – самым заметным своим местом, бычина исчезает в подъездной тьме.
Прилаживаю к глазу окуляр. Оптика резко приближает покоробленную, облупленную дверь. Вскоре она (дверь) отворяется, и в ясный июльский мир выскакивают три девчонки в пестрых соблазнительных тряпочках. Сзади, как евнух при гареме, – жирнопопый. Впиваюсь взглядом в одну из девиц. Она быстро мелькает в поле зрения оптического прибора и тут же ныряет внутрь иномарки. Миловидная, с темными волосами. Раскрашена по-боевому. На правой щеке – или мне померещилось? – черная точка… Неужто Леточка?..

* * *

17 июля. Вторник. За распахнутыми окнами беснуется ливень, а я сижу себе в комнате, неторопливо тяну пиво и слушаю Высоцкого. Кайф, ребята! В детстве Высоцкий был для меня и отцом, и другом, и старшим братом. Я пытался походить на него, подражал его насмешливой хрипотце, но только срывал голос. И все же кое-что из моих стараний вышло. Голос у меня чуть сипловатый, я спокоен (внешне) и даже порой ироничен.
Одно воспоминание цепляет другое, как шестереночки в часах, и я вижу родной двор, себя, дружков. И самое свое первое в жизни расследование.

Двухэтажный домишко, в котором я проживал с мамой и бабушкой, был построен после войны пленными фрицами. Глядя в кухонное окно, справа от себя я видел сараи и детский садик за ними, слева – пустырь, а перед собой – двор, огороженный штакетником и кустами акации. Во дворе проходила едва ли не половина моей жизни. И было у меня трое приятелей: Щербатый, Гудок и Серый. Щербатый писал стихи, Гудок мастерил из дерева модели самолетов, а я зачитывался приключениями и детективами – мать работала в библиотеке (где трудится и посейчас) и приносила домой дефицитные книжки. Серый не увлекался ничем. Зато он по поводу и без повода насмехался над нашими чудинками и оттого, как сейчас понимаю, держал над нами вышку.
Случилось это июльским вечером, ровно через год после того, как от нас с мамой ушел отец. Мы вчетвером сражались возле песочницы. Игра шла мужская, азартная – в ножички. Рядом крутилась Верка. Мы ее в расчет не принимали, а она так и лезла. Ей было скучно одной.
В этот день, едва появившись во дворе, она принялась хвастаться новенькими часиками, которые привез ей дядя из командировки в Японию. Часики были цвета бирюзы, яркие, с точно тушью выведенными цифрами. К тому времени я уже навидался отечественных электронных часов, но эти казались особенными.
Наивная и добрая до глупости Верка позволяла вертеть заморское чудо в руках, нажимать на блестящие кнопочки. Потом она засмотрелась на нашу игру и позабыла обо всем на свете. И только когда мы, наигравшись, уселись на стол, раздался ее дикий вопль:
– Часы!!!
Поначалу Верка не осознавала всей глубины постигшего ее горя, а потом заревела надрывно, так, словно душа ее рвалась наружу, твердя сквозь рыдания, что мать ее прибьет. Шел одиннадцатый час, вечер был мягким, дымчато-светлым. Верка сидела на корточках, обхватив ладонями голову, и, как взрослая женщина, голосила и причитала.
– Да не вопи ты, – морщась, точно от зубной боли, сказал жалостливый Щербатый. – Отыщется твоя пропажа. Королек у нас вроде Шерлока Холмса, он быстро разберется.
– Ага, найдет он, – презрительно осклабился Серый. – Королек только книжки про сыщиков читать горазд.
После предложения Щербатого я и впрямь вознамерился помочь Верке, но глумливая фраза Серого это желание обрубила одним махом. И вдруг Гудок, строгавший рейку для очередного аэропланчика, проговорил как бы между прочим:
– А че, пускай Королек попробует.
– Попробовать, конечно, можно… – начал я, ободренный словами Гудка, и поскреб затылок, не представляя, с чего в таких случаях начинают всамделишные сыщики. Все детективы разом вылетели из моего звенящего пустотой котелка. – Так. Надо восстановить картину…
– Ага, – съязвил Серый. – Оказывается, ты у нас еще и художник.
У меня опустилось все, что только могло.
– Ну-у-у, Королек, – жалобно протянула Верка, – чего ты?
В ее заплаканных блестящих глазах было столько надежды, столько веры в мое могущество!
Я усмехнулся с видом человека, знающего нечто такое, чего другим не дано.
– Элементарно, пацаны. Начнем с того, что японская электроника реагирует на металл.
– Как это? – удивился Гудок.
– А так. Я читал об этом… не помню где. Если к твоим часикам, Верка, поднести металлический предмет, они зазвенят.
– Почему? – спросил дотошный Гудок.
– А я откуда знаю. Разве этих японцев поймешь… Дай-ка нож, – сказал я Щербатому.
Сжав в кулаке обмотанную изолентой рукоятку ножа, я уверенными шагами на негнущихся ногах направился к песочнице. Остальные следовали за мной, как привязанные. Я чувствовал себя фокусником, от которого ждут чуда. Но если чудо не состоится, фокуснику не поздоровится.
– Только чур, все молчат как рыбы. Звенеть часы будут тихо.
Я медленно двинулся вдоль бортов песочницы, держа нож черным лезвием вниз и делая вид, что прислушиваюсь. А сам смотрел на пацанов. Прошел уже три стороны и начал четвертую, обреченно предчувствуя поражение и позор… и вдруг Серый, с облегчением вздохнув, самодовольно засмеялся.
Я предостерегающе поднял палец, потом прижал его к губам и так же неторопливо повел нож обратно, следя за лицом Серого. Когда нож вновь оказался в углу песочницы, оно напряглось. Я сунул руку в песок, наткнулся на что-то. Вытащил. Сдул песчинки. Это были Веркины часики.
Верка запрыгала и завизжала, выражая таким образом распиравший ее восторг, а Гудок и Щербатый кинулись рассматривать японскую штамповку, точно она побывала в космосе. Серый взял часы и поднес к ним нож.
– Почему не звенят? – спросил он меня.
Я развел руками и ухмыльнулся прямо ему в рожу. Глаза его злобно блеснули. Гудок, Щербатый и Верка так ничего и не поняли, а объяснять им я не хотел, но с этого вечера Серый перестал быть для меня авторитетом, его власть надо мной кончилась навсегда…

«Душу, сбитую утратами да тратами, душу, стертую перекатами, – если до крови лоскут истончал, – залатаю золотыми я заплатами – чтобы чаще Господь замечал!» – поет Высоцкий, и я представляю, как набухают жилы на его шее.
Да была ли в моей жизни хоть одна-разъединственная золотая заплатка, которой я залатал бы свою душу?

* * *

18 июля. Среда. «Клиент» попался не сахар. С утра влез в «бээмвэшку» и со мной на хвосте принялся мотаться по городу, полускрытому пеленой теплого дождя. Позавтракал в пивбаре. Заглянул в элитную парикмахерскую, где, похоже, не только подстригся, но и сделал маникюр с педикюром. Затем отправился в фитнес-центр, чтобы взбодриться в бассейне и покачать чахлые мышцы на тренажерах. Пообедал в ресторане. После чего, набравшись сил и положительных эмоций, пошел кружить, наведываясь в модные бутики и все время что-то приобретая. Наконец завез меня в дорогой универмаг…
… Я сижу в «жигуле» и думаю о своем, не забывая наблюдать за входом в магазин. И вот, отделенный от меня потоком непрерывно струящейся воды, в дымчатом костюмчике, белой рубашечке и черных туфлях, держа над головой черный зонт, появляется подопечный. Закидывает в «БМВ» набитые модными шмотками фирменные желтые универмаговские пакеты, ленивой походочкой манекенщика направляется к моей тачке и демонстрирует пачку «мальборо». Открываю дверцу.
– Покурим? – предлагает он.
– Бросил. Ты что, голубой?
– Я серобуромалиновый, – отвечает он с насмешливой горечью. – А ты почему решил, что я гей?
– Во-первых, ни один нормальный мужик с бухты-барахты не полезет другому, да еще закупоренному в машине, курево предлагать, вот и подумал, что клеишься. Во-вторых, извини, внешность у тебя слегка женственная: длинные волосы, и все такое.
– Ошибаешься. Я не гомик. – Он залезает в «жигуль», пристраивает мокрый зонтик. – Впрочем, тебе это известно не хуже, чем мне. Играем в открытую. Я давно раскусил, что ты меня пасешь. Только не надо делать наивные глаза. Куда бы я ни ехал, всюду, как бельмо в глазу, торчала твоя «девятка». Сначала это показалось мне совпадением, а потом понял: моя благоверная наняла сыча проверить, не завел ли я хорошенькую наложницу.
– Здорово же я окарался. Слушай, не рассказывай своей жене, что я так…
– О чем речь, – снисходительно обещает он. – Ты, наверное, новичок?
– В том-то и дело, – смущенно признаюсь я. – Навыков настоящих еще не выработал.
– Ничего, дело наживное. А теперь выслушай мою краткую исповедь. Я – альфонс. Содержан богатой женушки. За моими плечами философский факультет университета, а она еле окончила ПТУ. Она старше меня на четырнадцать лет и страшна, как смертный грех. А я далеко не урод. Но у нее много бездарно нарисованных бумажек, именуемых баблом. Она захотела меня – и получила, завернутого в целлофан и трогательно перевязанного ленточкой с бантиком. Я обслуживаю ее в постели. На моем примере можно убедиться: в жизни есть место подвигу, потому что пожелать ее может разве что кобель Мухтар. Однако – следует признать – в моем положении есть свои плюсы. Я не работаю. Каждое утро она дает мне пачку баксов и позволяет развлекаться на полную катушку. Но между нами заключен железный договор. Я не имею права ей изменять. Кругом столько аппетитных девочек, а я должен, скрипя зубами, хранить верность набитому «зеленью» старому толстому мешку.
– Ну и ты, естественно…
– За кого ты меня принимаешь?! – возмущается он. – Это может показаться странным, но у меня есть совесть и свой кодекс чести. Когда вижу голосующую на дороге девчонку, давлю на газ, чтобы избежать соблазна. И долг мужа, поверь, соблюдаю как должно. Вот и этой ночью обслужил свою жирненькую свинку по высшему разряду. Спроси – с радостью похвастается. Впрочем, я заболтался. Надеюсь, ты не передашь милой моей женушке того, что я тут о ней наговорил. Ю андестенд?
– Йес, – демонстрирую я знание английского. – Само собой.
– И еще. Ты получил от меня исчерпывающую информацию: любовниц не имею, супружеские обязанности исполняю в полном объеме. Так что можешь объявить своей работодательнице, что я абсолютно благонадежен. А теперь скромная просьба. Пожалуйста, перестань, наконец, меня пасти. Я не сообщаю супруге, каким неумехой оказался нанятый ею сыч, а ты оставляешь меня в покое. Договорились?
– Нет проблем.
– Ну, бывай, в следующий раз работай профессиональнее, – шаловливо замечает он, вылезая и раскрывая зонт.
Я остаюсь в машине, глядя, как его «БМВ», пятясь задом и резво поигрывая огоньками, выбирается из шеренги припаркованных иномарок и исчезает, чтобы пропасть для меня навсегда. Потом вынимаю из кармана куртки маленький диктофон и прокручиваю наш разговор.
Дурашка, мысленно обращаюсь я к тому, кто катит сейчас в блестящем от небесной влаги авто, я же нарочно тебе подставился. Наняла меня не жена, а любовница твоя, которой ты клялся, что живешь со своей благоверной, как братик с сестричкой, и в последний раз занимался с супружницей сексом еще до эпохи исторического материализма.
Ловкий ты паренек. Любовница твоя внешне ничуть не краше жены. Нашел двух богатых уродливых баб и доишь обеих. Прощай, альфонсино, моя работа выполнена. Похоже, твоей халяве приходит конец. Любовница выпрет тебя да еще сообщит жене – насколько я понял, обид она не прощает. Супружница тоже даст тебе коленом под зад – эта дама не менее крутая. Ничего. Не пропадешь. Вокруг столько состоятельных одиноких женщин, на твою жизнь хватит с лихвой…

К вечеру тучи опорожняются до донышка и пропадают, будто и не было, и окружающая действительность становится свежей, яркой и четкой. И город кажется большой деревней, пропахшей мокрой травой. Я, как штык, опять на боевом посту – в бывшем своем домишке, в маминой квартирке.
Я не один. Со мной Клара, полненькая, очкастенькая Кло. При виде ее мамины глаза становятся дикими и игривыми. «Барышня по делу», – успеваю шепнуть маме, но на ее лице остается выражение двусмысленное и лукавое.
Клару не пришлось долго уламывать отправиться с незнакомым мужчиной к черту на кулички. Не знаю, что вертелось в ее головенке под почти бесцветными волосами, но, похоже, надеялась на романтическое приключение.
Интересно, что она подумала, очутившись здесь? Может, решила, что у сыча по прозвищу Королек серьезные намерения, и он решил с ходу познакомить ее со своими предками? Как бы то ни было, ведет она себя уверенно, хотя и прикидывается пай-девочкой, церемонясь и скромничая.
Мама удаляется смотреть сериал, деликатно оставляя нас вдвоем.
Надвигается «время Ч».
Не заставив долго себя ждать, во дворе возникает потасканная черная «тойота», когда-то, наверное, вызывавшая восторг эффектным экстерьером. Подогнав под свое зрение подзорную трубу, Клара застывает маленьким изваянием. Она похожа на полководца, обозревающего поле битвы, этакий упитанный загорелый Наполеончик в розовом топике на бретельках и бледно-салатных шароварчиках.
Я стою рядом, вдыхая еле уловимый запах духов, против своей воли представляю ее нежное сдобное тельце, крепкие грудки и переживаю сильное эротическое чувство.
По незримым каналам, связывающим мужчин и женщин, Кло передается мое состояние. Она отрывается от окуляра. Ее чудовищно близорукие глаза смотрят беспомощно и маняще – такой взгляд, должно быть, вырабатывался у женщин тысячелетиями. Губки раскрыты невинно и соблазнительно, как у прилежной ученицы. Чертовка! Сумела-таки меня пронять.
– Глядите, как бы самое интересное не упустить, – мрачно говорю я.
Хмыкнув, она снова утыкается в окуляр. Наш роман кончился, не начавшись.
А на улице события следуют своим чередом. Только что за мордозадым захлопнулась дверь – и вот она уже отворяется, выпуская на свет девчонок в пикантных нарядах.
– Лета! – ошеломленно произносит Кло, обратив ко мне растерянное, как у заблудившегося ребенка, лицо.
– Точно она?
Кло раздосадовано машет ручкой и снова припадает к подзорной трубе. Но машина уже отъехала.
– Что это? – упавшим голосом спрашивает Кло.
Происходящее явно не укладывается в ее голове. Впрочем, тут у любого шарики за ролики зайдут. Еще бы. Сначала она попадает в дом сыча, а затем из его окна видит пропавшую подругу. Я бы сам на ее месте тронулся.
– А теперь дайте самую страшную клятву, что никому ни под каким видом не проговоритесь о том, что видели.
Поломавшись, Кло клянется жизнью матери, и я отвожу ее обратно – в аккуратненькую обитель, где мирно сосуществуют две одинокие женщины. Возможно, это приключение окажется единственным в ее судьбе, и она, состарившись, будет с упоением рассказывать о нем своей дочке, которую, как и мать, заведет без мужа.
Вернувшись в свою двенадцатиэтажку, достаю из холодильника пиво. Во мне кипит такое торжество, что и ста тысяч литров не хватит его залить. Увы, в холодильнике только три бутылки с чудотворным напитком.
Опорожнив третью, чувствую: помаленьку отпускает. Теперь можно и поразмышлять.
Итак, Леточку я отыскал. Самое время звонить Клыку и договариваться о свидании под сенью струй.
Сейчас запузырить ему сообщение или с утречка, на свежую голову? Пожалуй, завтра порадую паренька.

* * *

19 июля. Четверг. Все утро меня разрывали два разнонаправленных желания. Первое: сообщить бандиту о Леточке, второе – погодить. И второе победило. По очкам. Уж очень хочется красиво закруглить дельце, преподнести Клыку на блюдечке и доказать ему, козлу, что я профи.
Вторую половину дня кручусь, в поте лица зашибая скромные гонорачики на чужих грешках, а в девятнадцать сорок подкатываю к маминому дому и, не покидая «жигуля», принимаюсь наблюдать за противостоящей халупой.
Мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что буду выслеживать кого-то в собственном дворе. Грустно и горько, точно предаю детство…
А вот и черная колымага. По уже знакомому сценарию она принимает девчонок и скользит дальше. Срываю «жигуль» с места, следую параллельным курсом, затем, свернув, пристраиваюсь за «тойотой». Пролетаем окраину города, центр, и вновь оказываемся на окраине, проскочив мимо нынешнего моего жилья. Невдалеке уходящим за горизонт сгустившимся дымом зеленеет лес, куда Сероглазка порой вытаскивает меня по ягоды и грибы.
Иномарка подваливает к немалой величины сооружению, в котором, насколько мне известно, горожане имеют возможность обрести вторую молодость или не утратить первую. Перед ним в ожидании хозяев томится около двух десятков авто. Но «тойота», как особа привилегированная, отправляется к запасному выходу. Медленно проезжаю мимо… Ага, из машины выпадают знакомые мне персонажи и скрываются в здании.
Разворачиваюсь, паркуюсь на стоянке между могучим внедорожником и потрепанным «москвичом» и шагаю к черному ходу. Кроме знакомой «тойоты» перед ним пасутся три внушающих почтение мастодонта. Давлю на кнопочку звонка. Отворяет здоровенный, наголо обритый охранник. За его литыми плечами маячит другой.
– Слушай, друг, – обращаюсь к нему. – Мне сказали, тут у вас можно на снарядах позаниматься, бицепсы-трицарапупсы накачать.
– Вход с той стороны, – грубо отвечает он.
– Ох ты, а тут войти нельзя?
– Нельзя, – отрезает он и захлопывается.
Деликатный парнишка, вежливый до невозможности. Но мое настроение его хамство не испортит. Информацию, хоть и скромную, я получил, пора и на хауз.

Насытившись приготовленным Сероглазкой ужином, звоню Акулычу.
– Слушай, я тебе не надоел? Если так, пошли меня куда подальше.
– Совесть мучит? – гремит его благодушный бас. – Енто приятно. Но ты меня в прошлом выручал, барбосина, тапереча моя очередь. Встретимся под Новый год, посчитаем сальдо-бульдо. Не завидую я тебе, милашка. Ужасный папа Акулыч стрясет с тебя ящик пива. И будет прав. Какая у тебя просьба, сирота?
– Позарез нужно узнать, кому принадлежит «тойота»…? – Называю номер иномарки, увезшей Леточку и ее подружек.
– Заметано.
– И еще. Знаком тебе здоровенный спорткомплекс на Котовского, рядом с лесом?
– А как же, туда моя сеструха ходит лишние килограммы сбрасывать.
– Ну и как?
– Да вроде не похудела. Зато шибко поздоровела. Попробуй слово сказать поперек – изувечит.
– Не скажешь, кто владелец этого спортивного чуда?
– Не в курсе. Но – разузнаю, мамой клянусь. Для тебя, любимый мой, я на все согласная!..

* * *

20 июля. Пятница. Когда в девять утра вывожу со стоянки «жигуль», всю ночь продремавший под звездами, задний карман моих джинсов принимается вибрировать и звенеть. Достаю расшалившийся мобильник.
– Слушай сюда, – весело басят мне в ухо. – Отвечаю на твой запрос… – и Акулыч диктует фамилию, имя, отчество, адрес и телефон хозяина черной «тойоты». – Отсидел за совращение малолетних. Так что тот еще чиполлино. Теперь о другом. Ну, до этого тебе и со стремянки не дотянуться, ручонки коротки…
Он называет данные владельца спортивно-оздоровительного центра, и я столбенею. Неужто Серый?
– Сколько ему лет?
– Тридцать три. Что называется возраст Христа. Хотя тот, слыхал, в тридцать три годочка вознесся, а этот живее всех живых, чего и нам желает.
– Он не проживал по адресу Стахановцев, 31-а?
– Здрасьте. Сначала фамилию ему узнай, теперь адрес. Пашу на него, как нанятый, а он только подкидывает. Скажи спасибо, что я мужик дотошный и заранее все предусмотрел. Проживал твой христосик по ентому адресу – аж до 93-го года прошлого века. Потом жительствовал на улице Красных Зорь, а это почитай самый центр. Нынче у него коттедж в Яблоневом, недалече от заборчика, за которым наши городские сливки кучкуются.
– Номер дома какой?
– Трактовая, 17.
Ого, почти рядом с загородной виллочкой Француза. Забавно.
– Женат?
– Что, замуж захотелось? Так на него, небось, куча претендентов. Я бы сам за такого вышел. Бросил бы к едрене фене жену, детишек…
– Погоди, ты говоришь, он – большой человек?
– Ой, деревня. Да ты хоть газеты читаешь, темнота? Телик глядишь, невежа? Он – депутат городской думы и шустро лезет в гору. Чуть не с самим мэром челомкается. Сечешь? Не ведаю, на кой бес он тебе сдался, а носом чую, в паршивое дело ты влез. Дурень, послушайся папочкиного совета: брось. Лучше иди и напейся.
– Спасибо за предупреждение, жирный пингвин. А теперь ответь: номер какого телефона ты мне продиктовал? Офиса?
– А тебе какой телефончик надобен, барбосина, – тот, что возле постельки стоит, на столике, рядом с пилюльками для поднятия потенции?
– Благодарствую за информацию. Прощай, вождь краснорожих.
Отключаюсь, предоставив ему возможность изощряться в остроумии с гудящей трубкой.
И звоню Серому. Гундосый и о-очень юный голосок секретарши просит представиться. Называю себя. «А по какому делу?» – интересуется она. «А по личному», – отвечаю развязно и игриво. «А все-таки?» – продолжает она допрос. «Сестренка, – заявляю я грубо, – мне твой босс знаком еще со времен потного детства, так что соединяй меня скорее с корешком разлюбезным».
Никаких других вопросов в секретаршиных мозгах не возникает, и она переключает меня на шефа.
– Слушаю, – голос уверенный, сразу видать, знает себе цену человек.
– Привет, Серый. Это Королек.
– Королек?.. А-а… Вспоминаю.
– И я тебя вспомнил на днях. А ты, оказывается, в начальники выбился, с мэром ручкаешься.
– Бывает, – самодовольно признается он.
– Может, встретимся, покалякаем о том, о сем?
– Со временем у меня туго, Королек.
– Занятой ты, однако.
– Разве что на пару минут… Сегодня в три. Как найти меня, знаешь? Ну, бывай… – И он пропадает, оставив вместо себя нетерпеливые гудки отбоя, которые звучат как-то по государственному значительно.

Отправляясь к Серому, я не питал иллюзий. Понимал: мы не будем плескаться в бассейне, париться в сауне, а потом кейфовать, завернувшись в простыни, в обществе обнаженных одалисок… или гетер? фиг их разберет… как два древнеримских сенатора. Но надеялся на прием в теплой и дружественной обстановке. Все-таки росли вместе. Да, дрались, но потом и мирились. Друзьями не были, но ведь не были и врагами. Ан нет. Праздник воспоминаний не удался.
Огромный, министру впору, респектабельный кабинет. Под стать ему Серый – раздобревший, мурластый, в стального цвета костюме, темной рубашечке и галстучке, отливающем серебром. Рафинированный эстет, коза его забодай.
– А ты заматерел, – одобряет он меня. – Был таким хиляком, а теперь гляди-ка. Накачался?
– Вроде того.
– На хлебушек чем зарабатываешь?
– Да охранником мал-мал тружусь.
– Не густо, – кривится он. И прибавляет язвительно: – А я-то думал, на широкую дорогу выйдешь. Вроде с верхним образованием и собой недурен. Не то что я. Ни в каких институтах сроду не бывал, да и рылом не удался. А получилось-то наоборот. Ты чужое добро охраняешь вроде бобика. А я хозяин спортивного комплекса, двух магазинов спорттоваров, депутат к тому же. В жизни, видать, другое надобно.
Ладно, усмехаюсь я про себя, куражься. Поразмыслив, он приподнимается, оторвав грузную задницу от вращающегося кресла, достает из сейфа бутылку французского, судя по этикетке, коньяка и две рюмашки. Разливает.
– Ну, за встречу.
Пряный нектар, в котором смешались атлантическое солнце, виноград и клопы, жжет меня изнутри мгновенным огнем. Серый нажимает невидимую кнопочку. Выдрессированная девочка-тростиночка в зеленом костюмчике вносит поднос с двумя чашечками дымящегося кофе и удаляется, повиливая попкой. Серый подмигивает мне, сально ухмыляется. Дескать, я ее… понял?
Хлопаем еще по рюмашке. Чинно отпиваем кофе. Заполучив два благородных напитка враз, мой желудок млеет в экстазе, передавая состояние блаженства мозгам. Хочется обнять Серого, зареветь от умиления и по макушку погрузиться в прошлое. Серый вроде бы тоже поддается ностальгическому настроению, но как-то по-своему.
– Иногда вспоминаю детство золотое. – Он цыкает языком, сверкнув на миг золотым зубом. – Кстати, не в курсах, как там Гудок и Щербатый? Я чтой-то потерял их из виду.
– Да и мне о них немного известно. Гудок автомеханик, неплохие бабки заколачивает. А вот Щербатый – жаль – спивается. Или уже спился.
– Верку рыжую помнишь? – лыбится Серый. – Ведь я, как после дембеля вернулся, так сразу ее и оттрахал. От души. Между прочим, целенькой была, первоцветом. Родить собралась, дура, но я твердо сказал: «Даже не вздумай, поняла?» Как миленькая аборт сделала.
Коньячные пары разом выветриваются из моей башки, делается муторно и паршиво.
– Так вот, об армии, – продолжает разглагольствовать Серый. – Школа жизни. Лямку солдатскую потянул и кое-чего понял. Когда домой воротился, Расея вовсю перестраивалась. Это было уже по мне. А потом и вовсе настало мое время. Вкалывал, как папа Карло. И не зря.
Серый хлопает еще рюмашку, в его замаслившихся глазках разгорается злой огонечек.
– Я – большой корабль. И ждут меня дальнее плавание и великие дела. Собираюсь баллотироваться в Госдуму. Переберусь в столицу. Охренело тут кантоваться. Вот где мне этот ублюдочный отстойный городишко.
Теперь мне становится совсем нехорошо. Мой город красив летом, когда зелен и чист, зимой он мрачный, продрогший, весной и осенью тонет в грязи, а в дождь на него больно глядеть. Но я люблю его таким.
– Так какое у тебя ко мне дело? – холодно цедит сквозь зубы Серый.
Наконец-то добрались. Улыбаюсь заискивающе.
– Не найдется для меня местечка? Надоело за копейки мантулить. А ты, небось, не скупишься.
– Охранников у меня хватает, – черствым голосом отрезает Серый.
Чувствую, как он, вроде бы оставаясь на месте, стремительно удаляется в заоблачные выси. Маленький человечек по кличке Королек ему наскучил.
Серый откровенно смотрит на часы, поджимает губы, недвусмысленно намекая, что аудиенция окончена.
– Ты уж извини… – Неуклюже встаю, изображая крайнее смущение и роняя стул. – Думал, поможешь.
Он давит на кнопочку. В дверях возникает уже знакомый мне бритоголовый здоровила в накинутой на безразмерные плечищи кожаной курточке.
– Да я найду дорогу, – бормочу, пятясь к выходу.
– Ничего, он проводит, – бросает Серый.
Топаю в сопровождении бритоголового.
– Сюда, – указывает бугай на небольшую дверь в стене холла.
– Выход вроде там… – слабо возражаю я.
– Здесь ближе.
С танком не спорят, себе дороже. Отворив дверь, попадаю в помещение, размером с собачью конуру на двоих постояльцев. Висит боксерская груша и остро пахнет потом. Навстречу поднимается мужик – клон бритоголового в футболке и спортивных штанах – и двигает меня ногой в пах. От чудовищной боли сгибаюсь пополам. Он добавляет. Валюсь на пол. Еще несколько раз то ли один, то ли оба быка пинают меня копытами. Надо мной склоняется физиономия Серого.
– Слушай сюда, собачья какашка. Тебе дико не повезло: я знаю, что ты сыч. Вчера ты уже пытался просочиться сюда. А сегодня заявился вроде как охранником устроиться. Так я тебе и поверил. Да ты скорее повесишься, чем пойдешь на меня работать. Ты же у нас гордое дерьмо.
Думаешь, я забыл, как ты пацаном передо мной выделывался? Да за одно это тебя следует изуродовать. А ты еще вынюхиваешь тут, компромат на меня собираешь, сучонок… Ладно, я не зверь. Сегодня ребята ласково с тобой поговорили. Второй раз попадешься, разговор будет серьезный… Канай отсюда, – добавляет он с брезгливой гримасой сверхчеловека.
Стараясь держаться прямо, как непобежденный, покидаю спорткомплекс Серого. Оказавшись в родном «жигуле», принимаю расслабленную позу. Ноет избитое тело, но еще сильнее саднит душа. «Жигуль» преданно мерцает приборной доской, будто хочет утешить. Спасибо, мой молчаливый друг, ты один меня понимаешь. Даже Анна и та не всегда… Вот я и закруглил дельце. А все потому, что пятница, самый для меня невезучий день. Ну что, едем?..
И мы кружим по городу, развеивая тоску-печаль.

* * *

23 июля. Понедельник. Настроение – как у Рыцаря Печального Образа, шмякнувшегося с мельницы, гремя ржавыми латами. Тело уже забыло побои, а душа ноет, будто били по ней.
Приподнявшись на цыпочки, Сероглазка чмокает меня в щеку и усвистывает на работу. Пора звонить Клыку. Блестящим завершением дела похвастаться не могу, но Леточку я отыскал. Не уверен, что Клыку доставит удовольствие моя информация о том, чем занимается его любимая. Может не только бабок не отвалить, но и прикончить на месте. От расстройства чувств. В достопамятные времена гонца, приносившего дурную весть, вздергивали. Как бы Клык не последовал примеру предков.
Ну да ладно, пан или пропал. Быстро перекрестившись, звоню Клыку, но его сотовый отвечает унылыми монотонными гудками. Через час повторяю попытку – с тем же результатом.
Набираю номер офиса.
– Игорь? – будто в замешательстве переспрашивает мяука-секретарша. – Его сегодня не будет.
– Уехал, что ли?
– Д-да. – Она явно желает поскорее от меня отвязаться.
Была бы честь предложена. Махнув рукой на Клыка и прочих – подождут – отправляюсь исполнять свои прямые обязанности: выводить на чистую воду изменщиков всех мастей.

После ужина устраиваюсь у ящика с антенной, включаю местные новости – и понимаю, почему бандюган не отвечал на мои звонки. Он лежит на асфальте, удивленно разинув окровавленный рот, а вокруг снуют ребята из ментовки и прокуратуры.
«Сегодня, в девять утра, – напористо тарахтит репортер, от усердия едва не кусая яблочко микрофона, – возле своего подъезда был убит президент фирмы «Одиссей энд Орфей лимитед», известный в определенных кругах как Клык». И продолжает: «Можно с уверенностью предположить, что это заказное убийство – скорее всего, эпизод борьбы за передел сфер влияния».
Признаюсь, жалость не хватает меня за горло и слезы не брызжут из глаз. Как сказал когда-то поэт (Пушкин, вроде бы… или Лермонтов?): «Из равнодушных уст я слышал смерти весть и равнодушно ей внимал я». В раскрытую дверь лоджии непрерывно струится ошалелое пение птиц, перекликаются чьи-то голоса. И этот светлейший вечер на градус не стал прохладнее от источаемого Клыком трупного холода.
Только теперь от паренька-телевизионщика узнаю, чем, собственно, занималась бандитская фирма: оптовой продажей лекарств. Однако. Пытаюсь представить железного Клыка, толкающего бабушкам-старушкам пилюльки от запоров. И не могу. Не сочетаются Клык и пилюльки, как лед и пламень.
Между прочим, отец Леточки был чиновником городского управления здравоохранения. И не мелким. Теперь на его месте Леточкин отчим. Напрашиваются кое-какие выводы… которые приберегу для другого раза. Сегодня они бесполезны.
Значит, когда я утром звонил Клыку, его мобильник подавал сигналы в кармане бессловесного манекена. Весело. Все усилия прахом. Эй ты, крутой профи, обращаюсь к себе родимому, доигрался, придурок, в Шерлока Холмса? Кому теперь нужна твоя вшивая информация?
Ну что ж, прощайте, грозный Клык и нежная Леточка-Виолетта! Дело закрыто, господа. Сколько времени потеряно зря, невозвратимо!

* * *

25 июля. Среда. Тусклый денек. Наматываю на колеса дорогу, не выпуская из вида огромный, как катафалк черный джип с тонированными стеклами. От одного вида такого зверя может тревожно забиться сердце, а между тем едет в нем не ужасающий мафиози, а безобидный мужичок с ноготок. Этот недомерок завел себе любовницу – так, во всяком случае, утверждала его супружница, давая мне задание выследить и изобличить неверного муженька.
Кручу баранку, а мысли прыгают, мельтешат, точно в бурю кораблики на волнах.
По-дурацки все получилось. Леточку отыскал, а бабло стрясти не с кого. Нет, конечно, я могу сообщить Ларисе местонахождение дочки и содрать бабульки с нее. Да заплатит ли? Почему-то думается, что не слишком она будет счастлива заполучить Лету живой-здоровой.
И вообще есть у меня по этому поводу всякие раздумья, глубокие и не очень, после которых что-то не хочется связываться с Ларисой. Да и стоит ли окунаться в то, что миновало? Лучше замнем для ясности…
Шумно пробегает короткий дождь. Джип, политый из небесного душа, сверкает как новенький. На кой гному такая громада? Еще и наложницу себе завел – как же-с, по статусу положено-с. Хотя он собственную жену вряд ли удовлетворяет. Впрочем, следует признать, мало кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, его мужеподобную мымру захочет.
Джип въезжает в стандартный двор и пришвартовывается неподалеку от панельной «брежневки». Похоже, рыбка привела меня к месту клева. Теперь начнется самое интересное. И оно начинается – но так, что у меня отвисает челюсть. Из джипа выкатывается пухленький челобутик – вовсе не тот, кого я ожидал увидать! Да, серый костюмчик его, и белая сорочка, и разноцветный галстучек. Но мой был лысым и бритым, а у этого пышная русая прическа и бородка в цвет. Только когда он скрывается в подъезде, до меня допирает: этот гад нацепил парик!
Звоню жене колобка и сообщаю прискорбную новость.
– Ну и что? – не понимает она.
– Но ведь вам требуется документальное подтверждение измены, – терпеливо объясняю я. – Если на снимках будет волосатый и бородатый дядя, даже очень похожий на вашего мужа, вы мне не поверите.
Подумав секунду, она отрезает:
– На фотографиях мой супруг должен быть в своем обычном виде. А как вы выкрутитесь – ваши проблемы. Я за это деньги плачу. И немалые.
Ее карканье завершается гудками отбоя. Я прихожу в бешенство. Как они – ревнивая карга и ее блудливый муженек – меня достали! Когда часа через полтора счастливый паскудник выбегает из подъезда и залезает в свою роскошную колымагу, вихрем вымахиваюсь из «жигуля», рву на себя дверцу джипа, врываюсь внутрь и могучей рукой сминаю рубашку колобка вместе с галстуком.
– Ты, тварь, – хриплю, задыхаясь от непритворных чувств. – Наконец-то я тебя засек! К Тоньке повадился, козья морда!
– Позвольте, – блеет он, даже не пытаясь вырваться. – Вы кто? Какая Тонька?
– А то, что мне намекнули про Тонькиного хахаля. Я устроил засаду, и ты попался, хмырь! Ну, готовься к смерти, сейчас здесь все будет красным.
– Позвольте, – вопит он изо всех сил, – здесь какая-то ошибка! Я не знаю никакой Тоньки! Я действительно езжу сюда, но к девушке по имени Света.
– Э, – устало говорю я, – Тонька, Светка, какая разница? Тебе один конец.
– Разница есть, – принимается убеждать меня мужичок. – В какой квартире живет ваша Тоня?
– Лучше скажи – в какой твоя?
– В сорок девятой. – Он таращит правдивые зенки, для убедительности трясет башкой, и его борода трется о мой кулак.
Задумываюсь.
– А не врешь? Я ведь проверить могу.
– Клянусь, – он молитвенно складывает ручки.
– Лады, – как будто смягчаюсь я. – Тогда вот что сделаем. Даже если ты к Тоньке ходил, после нашей беседы дорогу к ней забудешь. Верно я говорю? (Он утвердительно мотает волосатой головой.) С другой стороны, ей, шалаве, острастка нужна, чтоб не водила кого попало. Сейчас поднимемся в ее квартиру…
– Я не пойду!
– Вот ты себя и выдал, – нехорошо усмехаюсь я, ласково похлопывая его по щеке.
– Я не поэтому, – заверяет он, прикладывая ладошку к груди. – Просто… извините, не хочу вас обидеть… но вы можете завести меня якобы к Тоньке и там…
– Боишься, – догадываюсь я. – Ну, хрен с тобой. Уговорил. Случайно при мне фотик. Счас щелкну тебя, а снимок Тоньке покажу. Лады?
– Лады, – обрадовано соглашается он.
– Погоди, да у тебя вроде парик. И борода не настоящая. Ты, может, везде кудрявым ходишь, а к Тоньке лысым? А ну скидавай.
Он послушно выполняет приказ, и я щелкаю его на фоне дома – сначала без парика, но с бородой, потом в парике, но без бороды. А потом и вовсе без того и другого.
– Теперь я свободен? – спрашивает он, изо всех сил демонстрируя человеческое достоинство.
– Ехай, – милостиво разрешаю я.
Короб на колесах скрывается из вида, а я залезаю в свой «жигуль». Дело в шляпе. Есть и изобличающие снимки, и признательные показания гнома – на кассете диктофончика, что был включен во время нашего с ним обмена мнениями. Вроде можно похвалить себя, посмеяться над простофилей-огрызком и отправиться за причитающимся гонораром.
Почему же мне невесело? Несчастный малыш, затюканный супругой-матерью, твердой рукой заправляющей семейным бизнесом! Он нашел себе маленькое развлечение – девочку, с которой чувствует себя настоящим мачо. И тут являюсь я, унижаю, да еще собираюсь продать с потрохами мегере жене. Во мне растет ненависть к собственной самодовольной персоне. С яростью, в полный голос, срывая связки, принимаюсь осыпать себя последними словами, и лишь когда немного легчает, мрачно трогаю с места.

* * *

26 июля. Четверг. Кажется, я прописался в прокуратуре. Опять передо мной кудлатый следопыт, раскрутивший «венецианское» дело. И снова под ним трещит, становясь на дыбы, казенный стул. Теперь его кабинетик весь горит, накачанный летним солнцем.
Глазки-оспинки впиваются в меня зло, непримиримо.
– Где убийство, там и ты. Как только удается? Завидую.
– Стараемся, – скромничаю я. – Как понимаю, в памяти мобильника Клыка обнаружен мой номер.
– Догадливый, – хмыкает кудлатый. – Ну давай, рассказывай, не томи.
В нескольких словах повествую о том, как Клык появился в моем офисе и велел отыскать исчезнувшую скрипачку Виолетту. Кудлатый запускает грабли в шевелюру и принимается остервенело ее перепутывать и трепать.
– Вот оно что, – уясняет он, превратив, наконец, башку в одуванчик. – А не могут быть эти два дела как-то связаны между собой?
– Вряд ли. Из-за никому не известной скрипачки крутого бизнесмена не кончают. Здесь другое.
– А что именно? – и все его оспинки превращаются в множество зорких глазенок, наведенных на меня, как крошечные фотики.
– Это уж тебе выяснять.
– Девчонку-то отыскал?
– Куда там, – вру с величайшим наслаждением.
Вообще-то обманывать не умею, к тому же противно. Совру – и весь внутренне перекошусь. А тут сладко становится, точно полбанки сгущенки слопал.
Внезапно думаю о том, что душа Клыка еще не вознеслась в приемную Бога и мотается между землей и небом как неприкаянная. И не исключено, что сейчас она здесь, в кабинете кудлатого. Может, носясь над городом, она видела Леточку – для нее ведь отныне преград не существует – и отчаянно пытается оповестить об этом следака? Вьется под потолком, кричит беззвучно, а тот не слышит.
– Э, погоди, – обладатель оспинок энергично грозит мне трудовым пальцем с почернелым ногтем. – Клык поручил тебе найти Виолетту в апреле. А на дворе июль. Четыре месяца миновало. По идее за это время ты либо должен был найти девчонку, либо прекратить расследование. Чего тогда звонил Клыку?
Развожу руками:
– Увы. И не нашел, и не прекратил. А звонил, чтобы доложить: ищу, но не нахожу. Должен же я сообщать клиенту промежуточные итоги.
– Хреновый, однако, ты сыч. Четыре месяца – и без результата. Или темнишь, а?
И все глазки кудлатого впиваются в меня множеством жалящих пчелок. Изображаю святую невинность.
– Ой, не верю я тебе, хитрован. – И он отпускает меня восвояси.

* * *

3 августа. Пятница. Или год выдался таким, или становлюсь человеком судьбы, и прошлое мое смыкается с грядущим. Желаю того или нет, детство бумерангом возвращается ко мне. Может, возраст такой?
Для того чтобы пояснить, с кем произошла у меня сегодня встреча, изображу картинку двадцатилетней давности.

Тогда в домишке, расположившемся напротив моего, жили два брата-погодка. Росли они в интеллигентной семье: мать искусствовед, отец – преподаватель консерватории. Оба брательника носили очки и практически не показывались во дворе. Играли друг с дружкой и читали умные книжки. За это мы их не любили. Они были для нас белой костью. Между собой мы называли их Чукигеками: «Вон Чукигеки в музыкальную школу пошлепали, пианино терзать и скрипочки перепиливать».
В один из декабрьских вечеров, когда снежные сугробы искрились под фонарем, точно были усыпаны бертолетовой солью, Чукигеки вытащили во двор самодельный телескоп. Как я понял уже потом, объективом для него послужило очковое стекло, а окуляром – семикратная лупа. Рецепт изготовления телескопа брательники отыскали в старой книжке для юных техников и теперь собирались смотреть на звезды. Из форточки, видишь ли, неудобно.
Соединенные телескопом, как болтом, братья прошествовали в глубину двора и осторожно закинули свое изделие на перекладину, служившую для выбивания ковров. Труба тут же слегка изогнулась, потому что была склеена из черной бумаги и ватмана. Мы столпились вокруг. Эта смутно белевшая во мраке двухметровая сигарета нас точно заворожила. Пока Чукигеки озирали мироздание, одни приплясывали от нетерпения и канючили: «Дай позырить», другие, я в том числе, ошалев от приступа беспричинного восторга, носились по двору и вопили. Звонче всех кричала Верка.
Затем к священной трубе разрешили приложиться простым смертным. Всеобщее счастье достигло апогея. Даже Серый, поглядев не спеша, сказал со сдержанной похвалой: «Нормально».
Наконец наступила моя очередь. От волнения я долго елозил трубой, пока перед глазами не промелькнул светящийся метеор. «Нашел! – заорал я. – Только она скачет, черт!» «Да ты осторожно веди, – посоветовал один из Чукигеков. – Увеличение знаешь какое!». Я послушался – и в окуляре тихонько заплясала звезда. Размером она была с двухкопеечную монетку, размытая, серебристо-радужная. Мое пацанячье сердчишко разрывалось от восторга.
Но у меня проклятая въедливая натура. На следующий день, прихватив Гудка, я отправился в библиотеку. Часа два рылся во всяких мудреных книжках и выяснил: звезды находятся от нас на таком безумном расстоянии, что их не увеличивает даже самый мощный в мире рефрактор. В трубе Чукигеков они казались такими большими только потому, что кривая хабазяка, снабженная очковым стеклом и примитивной лупой, не давала нужной резкости.
Из библиотеки мы прямиком отправились во двор. К тому времени уже стемнело, высыпавшие звезды были яркими и разноцветными. Но теперь они казались еще недоступнее. На душе было скверно. Я сам испортил красивую сказку.
Во дворе собрались пацаны. Гудок поведал о нашем исследовании и о печальных его итогах, несколько раз вкусно произнеся понравившийся ему высоконаучный термин: хроматическая аберрация.
– Обрация, мутация, – передразнил Серый. – Вон они, ваши звездочки, – как клопики. – Он насмешливо скосоротился и на пальцах изобразил нечто мелкое и отвратное, и даже как будто раздавил этого клопа.
Я полез в драку. Серый был на два года старше меня и гораздо здоровее. Мы катались с ним по чистому снегу и мутузились до полного изнеможения. Когда расползлись, он злобно пообещал мне скорую и мучительную смерть. Я ответил дерзкой ухмылкой.
– Ты чего такой растерзанный? – спросила мама, когда явился домой.
Я пробубнил что-то невнятное, потому что, если по-честному, сам себя не понимал: из-за чего я подрался с Серым? Зато всю ночь летал среди звезд – легких шаров, напоминавших сгустки серебряного тумана. Среди них была и Моя Звезда, огромная и сияющая. Сон был долгий и счастливый.

А теперь о встрече.
Сычевские дела привели меня на вокзал: мой поднадзорный «случайно» оказался в одном купе со своей юной любовницей, в поезде, отправляющемся на юг. Я потолкался среди пассажиров, прикинувшись провожающим, пару раз незаметно щелкнул счастливые мордочки влюбленных и даже умудрился записать на диктофончик их радостный щебет.
Не завидую мужику. После ласковых волн Черного моря и сексуальных проказ встретит его дома такой цунами, мало не покажется. Пожалуй, смоет к едрене фене из приличных размеров коттеджа и оставит в одних портках.
С приятным чувством качественно исполненной работы покидаю вокзал, пересекаю привокзальную площадь и спускаюсь в подземный переход, где, как и на поверхности земли, суматошится народ и торгуют лотошники.
Сворачиваю в боковую ветвь перехода. Здесь никого – пустой бетонный короб, только наигрывает на скрипке долговязый очкастый парень. Длинные волосы схвачены на затылке в косичку. У ног пацана на зашарканном грязном полу лежит скрипичный футляр, в котором сиротливо валяются несколько мятых десятирублевок – похоже, сам положил для почина. Бросаю в футляр червонец.
– Замечательная музыка, душу вынимает. Что-то до боли знакомое.
– Паганини, двадцать четвертый каприччо, – поясняет он.
– Слушай, и лицо твое мне знакомо. Мы нигде не встречались?
– Было дело, – улыбается он, и я замечаю, что на его нижней челюсти недостает двух передних зубов. Не иначе как выбили.
И тут меня осеняет. Да ведь это один из Чукигеков!
– Почему ты не в центральном ходе, друг? Здесь много не напилишь.
– Там все схвачено, Королек. Но и за это место приходится крутым ребятам отстегивать.
– Тебе бы на сцене выступать. Фрак, белая манишка, бабочка…
– Вот уж чего наелся досыта, – морщится он. – Занудные репетиции, концерты – достали! В солисты все равно бы не выбился, а оркестр – это же каторга, галеры. Исполняй, что положено, и ни нотой больше. А здесь мне в кайф. Играю то, что просит душа…
– … Знаешь, – с внутренним волнением вдруг перескакивает он на другое. – Увидел тебя и вспомнил детство. В нашем дворе была девочка. Верой звали. Худенькая, рыжеволосая. Наверное, даже некрасивая. Сейчас не стыдно признаться, я был в нее влюблен. Представлял, как мы поженимся и отправимся путешествовать по свету. Я стану играть на скрипке, а она будет танцевать в белом платье… Глупые детские сны. Сейчас она, конечно, давно уже замужем, детишки подрастают…
Чукигек задумчиво смотрит в пустоту, должно быть, видит танцующую в белом платье Верку.
– Ты где обитаешь? – интересуюсь я.
– В своей родной задрипанной норе, где же еще?
В изумлении разеваю рот. В списке жильцов первого подъезда дома по Стахановцев, 31-а, который продиктовал Акулыч, фамилии Чукигеков не было.
– Лет пять назад, – объясняет он, – брат купил четырехкомнатную квартиру в самом центре, а в прошлом году – виллочку рядом с коттеджем мэра. Да еще дал родителям башлей, и они обменяли наше скромное гнездышко на весьма достойные апартаменты…
– Твой брательник такой богатенький?
– О, он крупная шишка. Большой бонза. В отличие от меня. Я – белая ворона в семейном клане… Так вот. Я, естественно, поселился с предками. Но не выдержал – изнасиловали упреками и назиданиями. Хлопнул дверью и смылся – в старую свою квартирку. Живут в ней алкаши: мужик с подругой. От моих родителей они получили доплату – более чем серьезную, – раздали долги, а оставшееся принялись пропивать. За год спустили все. Когда я к ним заявился, они были по уши в долгах. Я снял маленькую комнатку – ту самую, что была некогда нашей с братом. Проживаю нелегально. Родители и брат не подозревают, что я живу по прежнему адресу. Это рай, Королек! Придешь домой, в свой уголок – книги, магнитофон, диски, стол, диван. Чего еще желать! Не мешали бы только...
Он болезненно косоротится.
– Есть проблемы? – спрашиваю я.
– В наше время проблема одна – отсутствие денег, – его лицо каменеет, взгляд тухнет. Чувствую – смотрит на меня и не видит.
– Что же брат тебе не поможет?
– Он-то готов хоть сейчас, да я не приму его постное дистиллированное благодеяние. Сдохну – не приму.
– А от меня примешь?
– Спасибо, я как-нибудь сам справлюсь … Погоди, – встряхивается он, – ты-то кем стал?
– Частный сыщик.
– Да мы с тобой одной крови, брат, – вдохновляется Чукигек. – В своем деле ты – свободный художник. Среди колесиков и шестеренок машины, именуемой государством, мы – изгои, вольные птицы.
– Ну, пока, – говорю я. – Извини, вольной птичке Корольку пора в полет. Клиент ждать не намерен. Когда мне будет сильно хреново, обязательно приду к тебе лечиться музыкой. Не против?
– Только за, – он широко улыбается, вновь демонстрируя две щербины на месте нижних зубов. Видно, недешево дается ему свобода.
– Сыграй что-нибудь на прощание.
– А что именно?
– Все равно. Сбацай свое любимое.
Он нежно прижимается к скрипке подбородком. Пробуя, проводит по струнам смычком… И начинается музыка. Иду по переходу, а она, отражаясь от выщербленного кафеля стен, настигает и властно берет за сердце. И даже когда поднимаюсь на поверхность и шагаю среди суетящейся толпы, не перестаю слышать эту музыку из-под земли, возносящую меня к звездам…

* * *

19 августа. Воскресенье. Квартира с непривычно высоким потолком сумрачна и неуютна.
– Наконец-то соизволил явиться, – ворчит отец. – Ну да ладно, я не в претензии. Жена и дочь уехали к родне, кукую один.
Наливает пиво в высокие стаканы. Чокаемся, отпиваем. Первый глоток – самый-самый, пена ласкает язык и гортань. Отец пивоман – я выдался в него, хотя, признаться, меньше всего хотел бы походить на этого человека. После того, как он бросил маму и меня, я испытывал к нему сначала отчаянную и тоскливую любовь, потом – ненависть. Теперь я к отцу почти равнодушен – чужой человек, на которого почему-то здорово смахиваю. Когда заглядываю в гости, никогда не знаю, о чем говорить.
Со стаканом в руке прогуливаюсь по комнате. Останавливаюсь у личной отцовской полки с книгами. Среди десятка изрядно потрепанных творений полузабытых совковых писателей – солидный и явно не дешевый фолиант в шикарном супере.
– Смотри-ка, у тебя «Мастер и Маргарита». – Достаю. Перелистываю. – Ого, да еще с вариантами и комментариями. Не слабо.
– По-твоему, я не могу читать Булгакова? – отец обиженно поджимает тонкие сухие губы.
– Просто подумал, что ты скорее еще одну марку купишь.
Отец – заядлый филателист. Когда он уходил от нас с мамой, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.
– Эту книжку мне дал почитать приятель. – Он достает новую бутылку, и в мой стакан течет пенная пивная струя. – Между прочим, философ, кандидат наук.
– И ценитель марок, верно?
– Угадал.
– А тут и угадывать нечего: что вас еще может связывать?
– Нас связывает дружба, – веско произносит он. И добавляет сердито: – По-твоему, этого мало?
– Боги, боги мои! – патетически восклицаю я, почти дословно цитируя Булгакова, его романом я когда-то зачитывался. – Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной мужской дружбы? Да отрежут лгуну его гнусный язык! О боги, боги мои, яду мне, яду!
– Охота тебе кривляться, – хмурится отец.
– Признайся. – На моих устах инквизиторская усмешка. – Ты в «Мастере и Маргарите» ни строчки не прочитал. Разве что картинками полюбовался.
– Да все руки не доходят, – оправдывается он и удивляется: – А ты как догадался?
– Секрет, – я улыбаюсь загадочно, как Джоконда. – Между прочим, твой философ – липовый.
– То есть?
– У подлинного интеллектуала этот роман зачитан до дыр. Он – Библия русских интеллигентов. А эта книжка, гляди, как новенькая. Выпущена аж семь лет назад, а странички чистенькие, будто только что из типографии. Да твой мыслитель и покупать-то ее не собирался, сотрудники подарили. Вот и дарственная надпись: «Уважаемому… как его там?.. Шнурку Завязычу… в день пятидесятилетия. Коллеги. 1994 год». Хочешь, скажу, что представляет из себя твой боевой товарищ?
– Ну?
– Первое. Малый он более-менее добрый, раз не пожалел для тебя столь дорогое украшение шкафа. Второе – аккуратный, что не требует пояснений. Третье – звезд с неба не хватает, после долгих тяжелых потуг годам к сорока пяти родил убогую кандидатскую. Четвертое – сотрудники его не любят.
– А эта информация откуда?
– Они наверняка знали, что у твоего приятеля «Мастера и Маргариты» нет, иначе не стали бы преподносить. Причем, догадывались, что читать он книжку не будет, если прежде спокойно без нее обходился. Следовательно, подарили формально, лишь бы отбояриться. А может, даже с ехидцей, чтобы подчеркнуть его невежество: на, прочти, авось поумнеешь на старости лет. Да и текст казенный. Разве симпатичному тебе человеку накарябаешь этакую трафаретину? Для кладбищенского памятника и то слова душевнее находят.
Отец молчит, барабаня пальцами по столу, спрашивает безразлично:
– Что еще о нем скажешь?
– На уровне интуиции… Думаю, он одинок. Нет, вполне возможно, что семья имеется, но в душе он – сиротливый трухлявый пенек. От этого тома, который столько лет нераскрытым проквасился на полке, несет неизбывной тоской…
– Охота тебе гадости про людей говорить, – перебивает отец.
– Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, – примирительным тоном вворачиваю я слова Бегемота.
– Понимаю, – не унимается он, зло блестя глазами из-под неряшливых бровей. – Это ты нарочно. Дескать, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Так?
Молча пожимаю плечами. Доканываем пятую бутылку. Отец пытается подавить раздражение и от этого злится еще сильнее. Прощаемся. Он крепко жмет мне руку, заглядывает в глаза. Вижу, что он любит меня, но от этого не становится ближе.
Спускаюсь по мрачной лестнице. Дом сталинской постройки, солидный и чопорный. На улице сыплет нудный мелкий дождик, предвестник скорой осени. Накидываю на голову капюшон, бреду к остановке. Хорошо было бы сесть за руль «жигуля», но я приехал на трамвае, заранее зная, что накачаюсь пивом, черт бы его драл.
В душе опустошенность и злость – как бывает всякий раз после встречи с отцом. Громыхая, проходит один трамвай, другой, а я растерянно торчу на остановке и не могу решить, в какую сторону податься. И вдруг вспоминаю про исцеляющую музыку Чукигека. Вот что мне сейчас надо!
Целенаправленно шагаю в сторону вокзала, благо недалеко, спускаюсь в сумрачный переход, сворачиваю в боковое его ответвление, но Чукигека не застаю.
В сущности, в этом абсолютно нет ничего удивительного: расписание у парнишки свободное, играет на скрипочке, когда пожелает, но гулкая пустота перехода добавляет к моей тоске тягостное ощущение потери. Становится еще поганее, и в душе будто темнеет, как в этом бетонном царстве, напоминающем склеп.

* * *

20 августа. Понедельник. Около часу дня заглядываю в облюбованный Чукигеком переход. И вновь встречает меня звенящая пустота. Казалось бы, на кой сдался мне Чукигек, призрак из далекого детства? Но его отсутствие отчего-то тревожит меня. Оно почти осязаемо, будто в том месте, где он стоял со своей подругой-скрипкой, образовалась воронка, и меня со свистом втягивает в нее.
Пока не удостоверюсь в том, что с пацаном ничего не случилось, не успокоюсь…

* * *

21 августа. Вторник. Стахановцев, 31-а. Второй этаж. Бывшая квартира Чукигеков. Звоню. Отворяет бородатый мужик лет пятидесяти в грязно-белой футболке, истасканных джинсах и драных носках. Морда опухшая с перепоя, но черты мягкие, почти благородные. Чистопородный бич.
Глядит на меня выжидающе. В потухших глазенках вековая апатия, как у старого измаявшегося животного.
– Мне бы постояльца вашего повидать.
– Женьку, что ли? Помер, – без особых эмоций произносит мужик.
– То есть как?
– А вот так. – Он вяло тянет дверь на себя.
– Папаша, – укоризненно говорю я, – куда спешишь? Посидим рядком, покалякаем ладком.
И достаю из пакета бутылку водки – купил, предчувствуя, что предстоит общение с тунеядцами-алкоголиками. В мутных желеобразных зенках мужика загорается тусклый огонек вожделения. Он поворачивается, нетвердо движется вглубь квартиры. Топаю следом.
На голой, уставленной разномастными бутылками кухне меня встречает его сожительница: тупое курносое вздувшееся лицо, под гляделками синяки, почти обязательное приложение к физии пьющей женщины. Не интересуясь, кто я такой и зачем явился, она режет хлеб, достает из древнего холодильника остаток масла и плавленый сырок – один на троих.
Выпиваем по полстакана. Жую хлеб, галантно отказавшись от сырковой пайки в пользу дамы, чем заслуживаю ее благодарный взгляд. Зато мужик супится, смотрит на меня косо и неприязненно. Похоже, ревнует. Не от этого ли «фонари» у его подруги?
– Женька-то отчего в ящик сыграл? – спрашиваю. – Видел его недавно. Здоровый, веселый.
– Он же наркоманом был, – презрительно цедит мужик. – От передозы и загнулся.
– Как наркоманом? – вполне искренно поражаюсь я.
– А вот так.
Наливаю им оставшуюся в бутылке сорокоградусную.
– А себе? – удивляется моему альтруизму мужик.
– Мне нельзя, за рулем, – вру я, хотя припилил на троллейбусе.
Он залпом, пока я не передумал, вливает в себя водку.
Достаю из пакета вторую бутылку. Воодушевление пьянчуг достигает гомерических размеров. Не дожидаясь, когда они окончательно освинеют, задаю вопрос:
– А вы что, видели, как он колется?
– Жена однажды видала, – мужик торопливо вливает в себя жидкий огонь, передергивается, занюхивает хлебной корочкой. – У него дверь не запирается.
– Ага, – подтверждает женщина заплетающимся языком. – Захожу к нему, не помню зачем (в глазах мужика вспыхивает тяжелая ревность), а он рукав рубашки закатал и шприц в руку тычет...
– Умер он здесь?
– Не. Менты сказали, возле Широкого тракта.
– Ого. Далековато. – И как бы мимоходом интересуюсь: – А где Женька наркоту эту проклятую брал?
– Слышь, – мужик уставляет на меня неподвижные кровавые зенки, – тебя как зовут?
– Королек.
– Странное имя… А меня Косс-тя… Ко-сста-нтин… А ее Ра-и-сса... Ра-я… Насчет того, где Женька наркотики доставал, даже не за-го-вари-вай… Ясно?.. Менты нас уже трясли. Мы четко сказали: не знаем.
– Бросьте, ребята, я же не мент. Мы с Женькой росли вместе. Встретил его как-то в переходе возле вокзала, где он на скрипочке нажаривал, ну и договорились, что в гости к нему приду. Вот, явился, на тебе.
– Может, кое-что нам известно… – бормочет мужик, еле ворочая языком и распадаясь на глазах, – да лучше помолчим… Нам еще пожить хочется…
На кой ляд тебе такая жизнь, думаю я и с чувством затягиваю любимую: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..» По собственному опыту знаю: сильно размягчает душу. Если водкой алкашей не пронял, песней добью.
Вскоре голоса опоек перекрывают мой, заполняют кухоньку, двор, вселенную.
– Жалко парнишечку, – по щекам Раисы струятся слезы – то ли песня так подействовала, то ли осознание того, что и вторая бутылка безнадежно пуста.
– Найти бы сучар, которые Женьку к наркоте приучили, – ору я, – убил бы!
– А че их искать, – лепечет женщина, шмыгая носом. – Тута они, под нами.
– Ты чего, курва, язык вываливаешь! – сожитель замахивается на нее кулаком.
Она отшатывается и валится со стула.
– Спокойно, ребята, – миролюбиво уговариваю мужика. – Брэк! Костя, я тебя уважаю. Но ты пойми. Больно мне. Женька – хороший парень. И ведь нашлась сволочь, посадила его на иглу.
– А чего она, дура, пошла языком молотить, – как обиженный ребенок бубнит угомонившийся Костя. – Молчать надо в тряпочку.
– Иди ты… – огрызается с пола Раиса. – Человек за друга переживает. Шастал Женька в квартиру под нами. Там девки живут. Точно говорю, они ему наркоту давали.
– А, ну их всех, – отмахиваюсь я. – Не стоят они нашего гнева. Споем, ребятки!
И мы снова дерем горло, и наши души взлетают под потолок и выше, неудержимо стремясь к невидимым звездам, недостижимым и бесстрастным…
Когда выхожу из квартиры, защелкнув за собой английский замок, алкаши спят: он – за столом, она – на полу. Блаженны сирые духом, они – как дети. Но лично я таким ребятеночком быть не согласен.
Под рассыпчатым дождиком шагаю к маме.
Пересекаю вечерний двор, почти не изменившийся со времен пацаненка-Королька. Только зачем-то срубили кусты акации, что росли по периметру. Помню, в детстве мы лопали маленькие желтые цветочки, которые называли «собачками». И голодными вроде не были, а в такой входили раж, объедали кусты едва ли не дочиста. Серый при этом так забавно двигал челюстями, что мы катались от хохота. Он обиделся и «собачек» при нас уже не ел. Однажды в дождливый день, когда двор точно вымер, я глянул в окно и увидел Серого, сновавшего среди кустов и уплетавшего цветочки…
Смешными были мы в детстве. Даже Серый…

Учуяв запах водки, мама одаривает меня неодобрительным взглядом, но никаких нравоучений по данному поводу не читает. Кормит своим фирменным салатом и общается по душам.
– Между прочим, наш дом в следующем году сносят.
– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Сколько раз грозились, а воз и ныне там.
– Теперь уже точно. Нас переселят, а здесь построят бетонную махину. Из одной окраины переберусь в другую, на Юго-Запад. А ведь тридцать два годочка тут прожила, не шутка. Когда нам эту квартиру дали, я беременной была, ходила вот с таким животом. Сюда и из роддома тебя принесла. Кричал ты жалобно так, точно мяукал… А покину эту хибару с радостью. Надоела до чертиков.
Я понимаю маму: немного веселья было у нее в этом домишке. Работала, поднимала сына, ишачила по хозяйству. И все будто зря. Ушел муж, умерла мать, сын завел свою семью и поселился отдельно. За что ей любить стены, видевшие ее слезы?
– А где твоя дражайшая вторая половинка? – ехидно интересуется мама, и уже по одному ее тону можно понять, насколько ненавистна ей моя жена. – Чего это она никак не заглянет? Или боится? Я не кусаюсь.
– Мам, давай откровенно. Она прекрасно понимает, что ты ее терпеть не можешь.
– Ну да, – мама поджимает губы, – мне она не слишком приятна. Но ты сравни себя и ее. Ты умный, красивый, видный. А она? Пигалица. Когда ты впервые ее привел, я подумала, что зашел мальчишка. Она же тебе до пупка.
– Почти по плечо, мам.
– Ни груди, ни бедер. Головенка махонькая, мордочка кругленькая. Одни глазищи. Вылупит и смотрит. Чебурашка какая-то. Ребенок ребенком, а сама небось… Уверена, ты у нее не первый.
– Почему ты так решила? – интересуюсь с пылающими ушами.
– Сейчас четырнадцатилетние девки спят с парнями. А сколько ей было, когда вы встретились? Двадцать четыре? И жила в общежитии. Представляю, что она там вытворяла.
– Мам, послушай, первую мою жену ты на дух не переносила, чересчур гордая. Вторая, как оказалось, – вообще чебурашка. Ладно, я с ней разойдусь.
– Нет уж, выбрал, так живи.
– Прошу, изложи четко и ясно, какие у тебя претензии к Сероглазке?
– Не знаю, – задумчиво говорит мама. – Возможно, я к ней пристрастна. Да, она веселая, заводная. Но ты… ты настоящий, а она игрушечная. Как будто ей душу забыли вложить.
Собираюсь домой. Мама целует меня, передавая на миг, как вирус, тоску одинокой женщины. Малодушно тороплюсь уйти. Окунаюсь в предосеннюю морось и трогаюсь в путь, конечная цель которого – однокомнатная квартирка в блочной двенадцатиэтажке. Мой дом. Моя маленькая крепость.
– Ты что, у матери был? – интересуется Сероглазка, едва переступаю порог квартиры.
– Угу. А ты откуда узнала?
– Догадалась, – загадочно бросает Сероглазка, поражая меня своей прозорливостью. И по ее тихому сопению понимаю, что она еще многое могла бы сказать, но не хочет испортить со мной отношения.
Вот так и живем. Я протянулся между двумя родными женщинами, как мост между враждебными берегами. Странный мост, нелепый и бесполезный…
Уединившись на кухне, набираю номер мобильника Акулыча и слышу рокочущий басок:
– У трубы.
– Огромная просьба, друг...
– Которая по счету?
– Извини, вину искуплю кровью.
– Пивом!
– Заметано. А теперь растопырь ушки. Возле Широкого тракта обнаружено тело парня лет тридцати. Наркоман. Умер вроде от передозы, но есть подозрение, что ему слегка помогли вознестись на небо. Нет ли в ментовке сведений на этот счет?
– Вона, да ты уже убийствами занялся, несчастный! Тады так. Никакой от меня информации, пока собственными глазами не увижу твое завещание, по которому мне полагается ящик пива. Ишь, какой шустрячок. Тебя пришьют, как пуговичку на гульфик, а мне – шиш?
– Замечаю, юмор у тебя с каждым годом становится все интеллектуальнее и тоньше.
– Зато ты… Ох, блин, чуть в бензовоз из-за тебя не в… Была бы сейчас маленькая Хиросима.
– Еще просьба.
– Еще?! Да ты оборзел до предела!
– У этого пацана имеется брат. Вроде бы крутой бизнесмен. Мне нужен его телефон. Домашний, офиса, без разницы.
– Бусделано.
– И самое последнее. Не пропадали в нашем городке за последние года полтора девочки с верхним образованием? И – не находили за это же время трупики юных наркоманок, померших от передозы?
– Мама дорогая! Вот теперь ты меня достал, кровосос! Я тебе кто, мальчик на побегушках?.. Ждите ответа.

Сероглазка спит, завернувшись в одеяло, а я бесцельно торчу на кухне, глядя в заоконный мрак, где желтым зрачком мигает светофор, точно у него нервный тик, да светится вдалеке вывеска аптеки.
Я безгранично верю в судьбу и твердо убежден: нет ничего случайного в подлунном мире. И теперь мне яснее ясного, что Клык был орудием судьбы, направившей меня на поиски сгинувшей Леточки. Когда эти поиски привели к Серому, я по дурости не осознал, что мне дано прямое и четкое указание. И тогда меня будто ненароком свели со скрипачом Чукигеком, еще раз показав цель и подтолкнув к действию. Ну, что ж: «О, мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль прах тебе цена!»

* * *

22 августа. Среда. Трещит-звенит мобильник, и хорошо смазанный насмешливый голос начинает с грубоватой шутливостью:
– Я тебя не на горшке застал, детектив задрипанный?
– За рулем, обалдуй.
– Зачем так сурово, барбос? Ты вовсе не такой обалдуй, каким кажешься спервоначалу. Даже за рулем. Теперь о деле. За прошлый и ентот год пропали пять высокообразованных барышень. Две из них потом нашлись, скапутились от передозы. Причем, и у них, и у твоего паренька (заметь, как я плавно и ненавязчиво к нему перетек) насильственная смертяшка не просматривается ну никак. Не рассчитали удовольствия – и кранты. Что, съел?
Теперь касаемо конкретно твоего пацана. Рядом с Широким трактом воздвигают очередную небоскребу. Притопали с утречка строители – ребята из солнечного Таджикистана – а он сидит, красавчик, к бетонному заборчику привалился и вроде дремлет. А рядом шприцы. Видать здорово приспичило, ежели до дому не дотерпел.
Братан пацана действительно шишка, президент алюминиевого холдинга. Кого хошь в бараний рог согнет. Предупреждаю, пижон, не нарвись на неприятности, мне будет очень тебя не хватать. Записывай координаты…

Подав машину к обочине, чтобы и впрямь в кого-то не врезаться, звоню братану Чукигека.
– Передайте, пожалуйста, – говорю секретарше, – что с ним хочет поговорить его приятель детства Королек.
– Королек? – недоверчиво и насмешливо переспрашивает она. – Это что, псевдоним? А имя у вас есть?
– Моя фамилия Королев, – терпеливо поясняю я, – а Корольком кличут с того золотого времечка, когда в бане подглядывал за голыми тетями и писал в штанишки.
Мои слова ей почему-то не слишком нравятся. Что-то ворча под нос, она переключает меня на босса.
– Привет. Надеюсь, ты еще не запамятовал наш с тобой общий двор, Щербатого, Верку, Гудка, Серого? Только, пожалуйста, не думай, что я собираюсь замордовать тебя воспоминаниями. Я частный детектив и могу кое-что сообщить о твоем брате.
– Сегодня – нет, – сухо и коротко отвечает Чукигек номер два. – И завтра не получится. Послезавтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
Ишь ты, занятой. Ладно, подождем. Спешить нам некуда.

* * *

24 августа. Пятница. Ровно в семнадцать ноль-ноль алюминиевый король принимает меня в своем аскетичном кабинете. Вхожу и столбенею: за столом сидит Чукигек – тот самый, что играл Паганини в гулком подземном переходе, только теперь на нем внушающая почтение униформа бизнесмена. Прежде не замечал, что Чукигеки так схожи между собой.
Начинаю без предисловий:
– Есть в нашем благословенном городке, на улице Котовского некий спортивно-оздоровительный комплекс. Заправляет им бизнесмен, депутат городской думы и прочая, которого ты наверняка знаешь по кличке Серый – в детстве он жил с тобой в одном доме, только в другом подъезде.
Как подозреваю, в укромном уголке комплекса, надежно скрытом от глаз посторонних, собираются вип-персоны. Услуги стандартные: бассейн, сауна, коньячок. А на закуску – девочки. Причем, не рядовые потаскушки, а наркоманки из интеллигентных семей. Держат девчонок взаперти в твоем бывшем доме на Стахановцев, 31-а, как раз под квартирой, где когда-то жила ваша семья.
Делаю паузу. Постная физиономия Чукигека номер два бесстрастна, как у Чингачгука Большого Змея. Я продолжаю:
– Когда проститутки подсаживаются на иглу слишком уж основательно и теряют товарный вид, им устраивают передозу. Только за последние полтора года двух барышень – отработанный материал – отправили таким манером в заоблачный бордель.
Мало того, зная зашкаливающие амбиции Серого, смею предположить, что девчонок заставляют толкать наркотики клиентам. Больших людей сразу на иглу не посадишь, а постепенно, между вином, нежностями и сексом – самое то. Сначала, допустим, девочек нарядят красавицами из гарема, будет дымиться кальян, где в табачок для полного кайфа подмешана травка. А там уже и на серьезную наркоту можно переходить. Тогда и бабки Серому закапают обалденные, и городская верхушка бизнеса и политики у него в кулаке.
– Какое отношение вышесказанное имеет к брату? – кисло интересуется Чукигек.
– Женя отоваривался наркотой в квартире номер два по Стахановцев, 31-а. В той, где держали девочек-проституток. Уверен, на иглу его посадили причиндалы Серого. А когда ему не стало хватать денег на «колеса», предложили отрабатывать дозы своим телом: среди клиентов Серого есть и представители нетрадиционной сексориентации. Женя отказался, возможно, пригрозил, что пожалуется… хотя бы тебе. И его убрали. Привычным способом: передоза.
– Почему ты решил, что его убили?
– Во-первых, обнаружили тело у черта куличках. Что Женя там забыл? Уколоться он преспокойно мог у себя дома. В тепле и уюте. Во-вторых, как я уже сказал, так Серый избавляется от ненужного материала. Или опасного. Твой брат, полагаю, стал для них опасен и…
– Женя избрал стиль жизни, который неумолимо ведет к ранней смерти, – отрезает Чукигек. – Если бы он не сел на иглу, то спился бы или погиб от ножа. И я, и родители пытались вылечить его. Напрасно. Его устраивал такой способ существования. Я предлагал ему свою помощь, но он не принимал ее из гордости. Догадываюсь: ты хочешь натравить меня на Серого. Месть за брата. Но если некто любит, играя, резать себя бритвой, то однажды не рассчитает и истечет кровью. Серый и подобные ему – такая бритва. Не возьмешь в руки, останешься жив и здоров. Стоит ли винить бритву за то, что человек по глупости зарезал сам себя?
– Но разве тебе не хочется добиться справедливости? Те, кто сделал твоего брата наркоманом, а потом уничтожил, жируют и веселятся, – неужто тебя это устраивает? Я всего лишь сыч. У тебя гораздо больше возможностей и денег, чтобы разобраться с подонками.
Спрятанные за дорогими очками глаза смотрят на меня с холодным алюминиевым любопытством.
– Ты еще веришь в справедливость, Королек? Думаю, по роду своих занятий ты достаточно глубоко окунаешься в дерьмо современной действительности. И при этом, надо отметить, сохранил непорочность младенца. Что касается заведения Серого, то оно мне известно. Более того, мне уже предлагали расслабиться в обществе влиятельных людей и девочек легкого поведения. Не к тому обратились: барахтаться в грязи и получать от этого удовольствие я не намерен.
– Твоего брата уже похоронили?
– Да, вчера.
Так вот почему он назначил мне аудиенцию сегодня. Вчера был сильно занят – предавал земле непутевого братца. Теперь небось счастлив: избавился от обузы.
– Мы были с ним как один человек, – вдруг признается Чукигек, в его тонком голосе звенит трещинка. – Мне даже кажется, что это меня зарыли в землю…
Алюминиевый король снимает очки. Близорукие, словно размытые глаза уныло глядят поверх моей головы.
– Слушай, – говорю я. – Вот моя визитка. Если что – звони, постараюсь помочь.
– Спасибо, не стоит. Со своими проблемами я привык справляться сам.
Он водворяет очки на место и вновь замыкается в неприступном металлическом величии. Прощаемся сухо, сдержанно, испытывая странную неловкость оттого, что он на мгновение потерял над собой контроль, и я увидел его живую душу.

Перед сном, перемыв после ужина посуду, достаю из загашника бутылку водки и поминаю Чукигека.
– Извини, что в детстве не замечал тебя, Женька. Ты был бы отличным другом. Теперь ты обрел долгожданную свободу. Будешь играть на незримой скрипочке невидимым смычком, держа его в бестелесных пальцах. В общем, создавать музыку сфер. Пусть земля тебе будет пухом, а небо – Домом!
Все мы отмучаемся, Женька, встретимся среди звезд и будем с улыбкой вспоминать нашу короткую командировку на заштатную планетку по имени Земля. Только на это и надежда.

* * *

25 августа. Суббота.
– Вот и заканчивается лето, – говорит Анна. – Наша страсть утихает, из нее уходит грубое, плотское. Мы все тоньше чувствуем друг друга. И все же, скорее всего, это предвестье расставания.
– Что за похоронные мысли! – возмущаюсь я, а у самого екает сердце.
Мы сидим на любимой моей скамейке в центре города. День ветреный, хмурый и солнечный попеременно. Когда солнце прорывается сквозь бело-дымчатые громады облаков, и открываются иссиня-голубые заплатки неба, покрытая ознобной рябью темная вода пруда вдруг начинает посверкивать, а купола храма вспыхивают золотом.
– Мы теперь друг о друге многое знаем, – продолжает Анна. – Не все. Самое потаенное осталось в душе. Но, наверное, и не нужно распахиваться до конца. Милый, мы с тобой – как две подружки.
– Ты что же, намекаешь на лесбийскую любовь? – протестую я. – Да ты просто извращенка.
Но мое корявое балагурство на Анну действует мало. Она печальна и погружена в себя, и сердце у меня тихонько ноет, как у собаки, чующей, что хозяйка тоскует.
Чтобы как-то ее отвлечь, пытаюсь поведать о поисках Леточки, но едва начинаю, описывая появление в моем офисе Клыка, как она вскрикивает, точно от удара:
– Прошу тебя, не надо!
Ошеломленно вытаращиваюсь на нее.
– Извини, – уже спокойнее продолжает она. – Я не рассказывала тебе… У меня была дочь. Четыре года назад, когда ей исполнилось пятнадцать, ее изнасиловали…
Я осторожно кладу ладонь на руку Анны.
– Их было трое… Затащили в какую-то иномарку… Я бы никогда этого не узнала, но она забеременела и попросила меня помочь избавиться от ребенка. Я так старалась, чтобы дочь забыла этот ужас, стерла из памяти! Но сделать ничего не смогла – она изменилась, стала пугаться каждого шороха, закрывалась в комнате…
– Если тебе тяжело, не надо…
– Нет, так мне даже легче. Вместе со словами уходит боль… Однажды я вернулась домой, а она… покончила с собой… повесилась… Не знаю, как я сумела это пережить, не сойти с ума… Обычно после такой трагедии супруги становятся ближе, а мы с мужем, наоборот, начали отдаляться. Должно быть, между нами никогда не было настоящего духовного родства… Бандитов я ненавижу. Они сломали мою жизнь. Сегодня их царство: надели галстуки, взяли в руки кейсы, корчат из себя бизнесменов. Но как были зверьми, так и остались. Я никому не желаю зла, но если все эти скоты вскроют себе вены или поубивают друг друга, я буду счастлива.
Тихонько глажу ее руку с крупными пальцами.
– Ты хочешь взять мою боль, – мягко говорит Анна. – А я хочу взять твою – ту, что носишь в себе с тех пор, как ушел твой отец.
– Что ты, твоя боль намного сильнее. Моя в сравнении с ней – ссадинка рядом с открытой раной.
– Не будем сравнивать. Для каждого человека его боль – самая главная. Я рассказала тебе про свою дочь для того, чтобы ты понял меня. Я – одиночка. Для кого-то мир – целая вселенная, для кого-то – страна, город. Мой мир – это моя квартирка. После того, что случилось с дочерью, я стала бояться людей… Не тебя, – Анна ласково сжимает мою руку, – людей вообще. Мой дом – теплый мирок среди «шума и ярости». Я иду по грязным улицам, еду в заплеванном лифте, а страх все время преследует меня, точно я – овца среди волков, обреченная на заклание. И только зайдя в свое жилище и закрыв дверь, успокаиваюсь. Здесь мои любимые книги, картины, здесь я вожусь по хозяйству, а перед сном разговариваю с дочкой.
– Ты самая настоящая спящая царевна. А я – тот принц… даже не принц, а целый Королек, – который дни и ночи скакал на своем верном коне, чтобы тебя разбудить.
– И я вначале подумала так, – слабо улыбается Анна, – но, по-видимому, ошиблась. Милый мой, не надо иллюзий. Когда-нибудь я умру, и моя душа наконец-то соединится с душой моей ненаглядной девочки. Конечно, в моих силах сделать это прямо сегодня, но я ужасная трусиха и боюсь страданий… Дорогой мой мальчик, спасибо тебе за то, что появился в моей судьбе. Но между нами пропасть в одиннадцать лет, и встретились мы слишком поздно…
Мы сидим, гладя пальцы друг друга, и я готов кричать оттого, что не в силах ничего изменить…

* * *

27 августа. Понедельник.
– Да ты еще жив, курилка! – шмелем гудит в трубке Акулыч. Слышны чьи-то голоса и здоровый заливистый смех.
– Похоже, я не ко времени, Акулыч. Попозже звякну.
– Не журись, хлопчик. Здесь все свои. Справочное бюро открыто. Какую справочку желаете получить?
– Ладно, сам напросился. Два года назад грохнули чиновника из городского управления здравоохранения… – называю фамилию отца Леты. – Не спрашиваю, что накопало следствие. Только ответь, как его ухлопали? И еще: не тот ли киллер порешил Клыка?
– Ни слова больше, эксплуататор трудового народа! Ты ж меня по самую маковку загрузил, нечистая сила.
Хохот усиливается, точно резко прибавили звук. Должно быть, Акулыч что-то шепчет собравшимся про меня, корча уморительные рожи.
– Гуд бай, мудрый пенис, – басит мент, еле подавляя ржание.
– Чао, бочка на колесиках, – отвечаю я, но телефон уже бьет отбой.
Внезапно мною овладевает жуткая хандра: до того хочется очутиться среди гогочущих ментов, почувствовать, что рядом свои ребята! Чертово одиночество чертового частного несчастного сыча!

* * *

29 августа. Среда. Последние дни лета тихие, светлые и почти жаркие. Стою с Шузом на его крошечном, заваленном барахлом балконе. На расстоянии вытянутой руки переплелись ветками две рябины и яблоня. Вокруг еще царит зелень, но как будто невидимый художник-великан слегка прошелся по ней охрой. Такая спокойная красота, что щемит в груди.
– Грустно, что я не поэт, Шуз! Накатал бы сейчас: «Закружилась листва золотая в розоватой воде на пруду, словно бабочек легкая стая с замираньем летит на звезду…» Не припомню, кто написал.
– Вроде Пушкин, – предполагает Шуз.
– Кстати, в этом году довелось мне пообщаться с одним стихотворцем…
– Повествуй! – требует Шуз.
– Как-то заявился ко мне молодой красавчик, таких я только по телику да на обложках журналов видел. К тому же очень денежный – хозяин фирмы по продаже женского белья. И заявил, что жена его, возможно, ходит налево. Вытащил фотографию своей половинки: переводчица с испанского, а на вид – французская модель. Затем развернул газетку и указал на снимок в правом нижнем углу. При этом в горле его что-то забулькало. Поглядел я на фотку: мужик лет пятидесяти, очкастый, плешивый, по бокам черепа торчат остатки волосенок. Под снимком текст: «Известный в городе поэт такой-то выпустил новый сборник стихов…» И прочее. У меня отвисла челюсть, а парень горестно закивал головой: «Да, именно в этого старпера она и втюрилась, по верным сведениям то и дело бегает к нему домой». – «В чем же заключается моя задача?» – спрашиваю. – «В том, – отвечает, – чтобы узнать, дошло у них до постели или нет, и представить доказательства».
Первым делом понаблюдал я за рифмачом. Квартирку свою он практически не покидал, раз только сбегал в магазин за продуктами и водкой. Вечером его посетила жена клиента. Подрулила в шикарном авто и процокала в убогий подъезд. Через час с минутами вышла. Перед сном я звякнул парню и спросил, не попахивает ли изо рта его супруги. Он твердо ответил: нет. Похоже, поэт предпочитал клюкать водочку в одиночестве… Поразмыслив, я решил встретиться с рифмоплетом лицом к лицу. Первое – таким шагом я мог разом поставить точку над i. Второе – ужасно хотелось с настоящим поэтом поговорить.
Купил сборничек его стихов. Дома почитал, ни фига не понял, но постарался запомнить хоть несколько строчек. Потом позвонил, представился поклонником и напросился в гости. Вечером следующего дня я перешагнул порог его фатеры. Шуз, понимаю, это звучит неправдоподобно, но оказалась она еще захламленнее твоей…
– Обижаешь, начальник. Такого не может быть.
– Сначала пришлось туговато. Попытался выдать наизусть его стишок, самый короткий, запутался и увял. Но стихотворец уже завелся с пол-оборота и принялся гудеть свои вирши без передышки. Вечер поэзии в мои планы не входил. Я достал бутылку водки, разлил по стаканам. Он оприходовал свою порцию, но декламацию не бросил. Я снова налил – с тем же результатом. Это уже напоминало стихийное бедствие. Я не слишком вежливо перебил его и сказал, что не прочь сбегать еще за бутылкой. Тогда он, не переставая завывать, двинул на кухню и притаранил початую емкость. Разлили, выпили. Ну, думаю, сейчас поговорим по-человечески. Не тут-то было: заливается-поет. Вдруг звонок. Явилась жена клиента. На окружающем фоне она показалась мне чем-то вроде феи. Села смирненько и замерла, не отрывая взгляда от поэта. Тот воспрянул духом и завел шарманку с удвоенной силой. Она посидела часик и ушла. А я остался. И вот тут-то он и раскололся. Признался, что любит ее больше жизни, и заплакал. Я незаметно включил диктофончик, спросил: «В чем проблема, браток?» Он законфузился и признался, что «в силу разных обстоятельств» как мужчина безнадежно непригоден. Не срабатывает машинка, хоть ты тресни. Больше стихов он не читал…
Утром проснулся я с гудящей головой. Все же договорился с клиентом о встрече. Когда подкатил к кинотеатру «Арена», парень уже торчал на посту возле своего белого «кадиллака» и приплясывал от нетерпения. Я прокрутил ему признание бедного импотента. Едва не ревя от счастья, он отвалил мне бабок больше, чем договаривались, оседлал «кадиллак» и умчался вдаль. А я глядел вслед и думал: чему радуешься, дурачок? Да, телом жена принадлежит тебе, но душой-то – старому клоуну, сочинителю стихов, в которых ты смыслишь не больше, чем тушканчик в дифференциальных уравнениях. А эта измена куда серьезнее…
– Стихоплету подфартило, что он инвалид, – уверенно изрекает Шуз. – Поэту в любви следует быть несчастным. Лишь тогда он создаст шедевры любовной лирики.
– Тогда мне повезло, что не пишу стихов. Невелика радость терзаться из-за женщины, – говорю я, усмехаясь над собой. Не могу же я рассказать Шузу про Анну. – Впрочем, если начистоту, иной раз так хочется любви, которая бы сожгла, и возродила, и снова сожгла. Семейное счастье, признаться, немного пресно.
– Так. Три страдающих мужика, – подводит итог Шуз. – Красавец боится потерять жену. Пиит не может поиметь любимую женщину. Ты предаешься мечтам о бурной страсти. Один я спокоен. Если приспичит, снимаю девочку – и никаких проблем. Я счастливее вас, ребята.

Мне нечего ему возразить. К тому же подает голос мобильник, и Акулыч урчит в мое ухо:
– Извиняй, браток, что долго не выходил на связь. Завертелся. Отвечаю по мере поступления вопросов. Первое. Мужика из управления по здоровью населения пристрелили из «макарова», причем сделали контрольный выстрел в башку. Работал профессионал. А енто, сам понимаш, верная криминальная разборка. Убиенный был связан с лекарствами, а там денег – лопатой греби. Ну а где они, проклятые, которые не пахнут, там уголовщиной так и смердит. Второе. Клыка хлопнули опять-таки из «макара», и тоже с контрольным выстрелом в тыкву.
– Пистолет один и тот же?
– Разные.
– Хоть один из стволов прежде засвечивался?
– Первый – да. За последних три годочка применяли его аж пять раз. И не промахивались. Киллера, само собой, не нашли. А вот второй чистенький, впервые высунулся, постреленок. По моему разумению, в случае с Клыком мы имеем откровенный висячок. Желавших отправить ентого бизнесмена к праотцам было предостаточно. За свою короткую, но яркую и плодотворную жизнь натворил он столько «хорошего», что я бы его собственными руками…
– Спасибо, друг.
– Не за что.
В его голосе вяло проскальзывает усталость. Он отключается, даже не схохмив напоследок.

* * *

4 сентября. Вторник. Вчера напросился на встречу с Французом, бывшим замом Клыка, ныне и. о. президента «Одиссея энд Орфея», и получил милостивое разрешение явиться сегодня на рандеву в десять утра.
Забросив в желудок глазунью собственноручного производства и залив круто заваренным чаем, одеваюсь, спускаюсь в лифте, выхожу из подъезда. Холодновато. Небо мутное. В воздухе стоит белесый туман, из-за которого привычный двор, огромный и неуютный, кажется загадочным, а пересекающие его люди странными и значительными, как инопланетяне.
Размытая призрачной дымкой, проходит Анна. Что она делает в моем дворе? Догоняю ее, окликаю. Оборачивается – совершенно незнакомая женщина, ничуть с Анной не схожая. «Извините, – бормочу, – обознался». Она исчезает, растворяется в тумане. Никак не могу отделаться от странной уверенности, что это – Анна, и я теряю ее навсегда…

Я впервые переступаю порог офиса Клыка… то бишь Француза. Что и говорить, интерьер впечатляющий, а экстерьер наемных работников – еще круче. Интересно, знают эти мальчики и девочки, целеустремленно пробегающие мимо меня, что менеджерствуют, отмывая грязные и кровавые деньги? Впрочем – или мне кажется? – в их суете сквозит некоторая растерянность.
Обращаюсь к секретарше, ладненькой, с аппетитной кошачьей мордашкой:
– Мне назначено на десять.
– Пожалуйста, проходите, – мяукает она и принимается лупить лапками по клавиатуре компьютера.
Отворив внушительную дверь, оказываюсь в кабинете, прежде, должно быть, принадлежавшем Клыку. За столом сидит Француз в костюме цвета слоновой кости. На близком расстоянии он, грузный и вальяжный, еще сильнее напоминает патриция, скрещенного с медведем. И неясно, чего от него ждать: то ли заговорит гекзаметром, то ли заревет и начнет рвать на куски.
– Ну, – неприветливо понукает меня Француз. – Ты по телефону вякал, что знаешь, кто замочил Клыка. Выкладывай. Однако учти, за недостоверную информацию не получишь и цента. Зато схлопочешь такие проблемы на свою попу, мало не покажется. Подумай, прежде чем разевать хлебало.
Голос у него тонкий, почти женский, и поначалу кажется, что он только отворяет рот, а говорит другой. Или другая.
– А я и не собираюсь называть имя убийцы. С уликами пока не густо. Но надеюсь вскоре заполучить.
– Зачем тогда явился? Клянчить аванс?
– Напротив. Убийцу я предъявлю тебе бесплатно.
– Да ты меня совсем забодал, сыч. Ты что, альтруист?
– Тебе этого не понять.
– Однако ты хам. – Мгновенный гнев расширяет карие глаза Француза, раздувает ноздри. – Да такую вонючую дешевку, как ты, я вижу насквозь и с первого взгляда.
Ишь ты, беззлобно думаю я, какой бешеный, заводится с пол-оборота. А вслух произношу миролюбиво:
– Я сюда не ссориться пришел. Давай так. Как только я удостоверюсь в том, что правильно вычислил душегуба, сразу звякну тебе. Встретимся. Сам во всем убедишься.
– Забавник ты, сыч, – ухмыляется Француз. – Договорились.
Небось, доволен: поставил ничтожного сыча на место. Дурачок. Свое-то место я знаю, а ты свое – нет. Потому как сегодня оно в шикарном кабинете, а завтра – возможно – у параши. Все мы под Богом ходим, дружок…

В приемной застаю треплющуюся с секретаршей Катушку. К обычной своей красной куртке она добавила такого же цвета сапожки на шпильках. Увидев меня, девчонка застывает и супится.
– Привет, – обращаюсь к ней по-приятельски. – Айда со мной, разговор есть.
– Ага, так я и пошла, – огрызается она.
– Ай-ай-ай, – журю ее. – Нехорошо, детка, ведешь себя с папочкой Корольком. Ну, не упрямься, ты же хорошая девочка.
Секретарша шустро переводит взгляд с меня на Катушку и обратно, в ее кошачьих зенках пламенеет безудержное любопытство. Катушка молча встает и вместе со мной выходит на улицу. Без слов забираемся в «жигуль».
– Послушай старого сыча, малышка… – произнося эти слова, я и впрямь ощущаю себя древним и мудрым. – Я много знаю…
– И знай себе.
Голосок у Катьки звонкий, но есть уже в нем чуточная хрипотца, словно соседствуют в курьерше нынешняя девчонка и будущая прокуренная баба.
– Эх, Катушка, Катушка, куда катишься? Небось, пока квасилась в своем детдоме, мечтала о светлой и красивой любви, а когда обрела свободу, совсем с катушек слетела. Решила: вот сейчас явится он, ласковый мальчик, который унесет в волшебную страну лямуров. И пошла влюбляться. А опыта жизненного – кот наплакал. Прожженные городские девчонки и те окарываются, а уж ты после детдомовской оранжереи и вовсе влипла. Все твои ухажеры – мразь как на подбор, будто нарочно их выбирала. Да найди ты себе простого нормального парня, чего тебя к ублюдкам-то тянет? Неужто криминальной романтики захотелось?
– А мне все равно, – заявляет Катушка, ее косо поставленные глаза светятся зло и отчаянно. – Моя жизнь кончена.
– Ну и дуреха. Судьба твоя в самом начале. Да, признаться, побаловалась ты лишку. Ну, ничего. Отныне твоим воспитанием займется папаша Королек. Замуж тебе, девка, пора. И родить сразу двойню. А потом еще тройню. Тогда, может, избавишься от тяги к уркаганам.
– Неужто хорошего мужа найдешь? – спрашивает она с насмешкой, на донышке которой плещутся недоверие и надежда.
– Найду. Будешь довольна. А теперь топай. И запомни: я не позволю тебе пропасть.
Гляжу, как за ней захлопывается входная дверь, и сам себе удивляюсь. Какое мне дело до толстоватой, не шибко умной девахи, которая так и лезет на нож или в каталажку? Что я Гекубе и что мне Гекуба?.. Чудной ты пацан, Королек.

* * *

6 сентября. Четверг. Когда появляюсь в маминой квартире на пару с Ларисой, мама слегка шалеет: пухленькая Кло, это было еще понятно, но притащить перезрелую бабу!.. Похоже, в ее глазах я падаю низко, как никогда. Предложив нам перекусить, мама удаляется смотреть сериал.
Время детское, около восьми, и по идее должно быть еще светло, но из-за низких неподвижных туч, скрывающих смиренное солнце сентября, мир за кухонным окном мрачен и тревожен.
Скоро должна появиться потасканная иномарка, чтобы увезти Леточку с подружками к Серому.
– К чему такая таинственность? – брюзжит Лариса. – Как я поняла, это квартира вашей матери. Скажите прямо, что мы здесь потеряли?
– Погодите минутку, – я умоляюще складываю ладони. – Очень скоро все разъяснится. А пока, пожалуйста, наведите на резкость подзорную трубу.
Лариса возится с инструментом, всем своим видом демонстрируя высшую степень недовольства, и озирает окрестность.
– Ну, и где обещанный сюрприз?
Едва она заканчивает эту фразу, как во двор въезжает черная «тойота» и тормозит у подъезда Чукигека. Лариса, не догадывающаяся о том, что артисты уже собрались, и вот-вот поднимется занавес, продолжает что-то говорить. Но я перебиваю ее:
– Видели здоровяка, который так грациозно вперся в подъезд? Вскоре он покажется снова. С ним будут три девушки. Глядите внимательно, может, кого-то из них узнаете.
Вздохнув, Лариса приникает к трубе. Интересно, как она отреагирует на то, что увидит?
Вот напряглась, не веря своим глазам, повернула ко мне помертвелое лицо, с которого словно сполз загар, как клещами стиснула мою руку:
– Лета!
– А сейчас – бегом! – командую я.
Сломя голову скатываемся по лесенке, вылетаем на улицу, впрыгиваем в «жигуль». И вот уже моя лошадка, набирая скорость, вливается в поток других коняшек с электрическими глазами, бензиновой кровью и стальным сердцем.
Мне нет необходимости следовать за красными и желтыми огнями «тойоты», конечную цель путешествия знаю наизусть и гоню «жигуль» в уже знакомом направлении. Наконец впереди возникает неясная громада леса. Она плавно уходит влево, и там же, слева, появляется спортивно-увеселительное заведение Серого. Останавливаю «жигуль». Черная тачка как раз подкатывает к потаенной дверке, и мы застаем волнующий момент: девчонки перемещаются в здание для дальнейшего использования.
– Что это? – потерянным голосом спрашивает Лариса, потирая лоб. – Ничего не соображаю. Куда ее привезли?
– В публичный дом для избранной публики, – жестко растолковываю я ситуацию.
– Но… но как же так? Мне… мне нужно к ней!.. – Она собирается вылезть из «жигуля», но я останавливаю ее:
– Погодите. Сначала кое-что необходимо объяснить. Ваша дочь наркоманка…
– Что? – слабо вскрикивает Лариса.
– … и ей уже не помочь. Как я представляю, дело здесь налажено четко. Барышень из приличных семей приучают к наркотикам. В конце концов, наступает момент, когда девочкам денег на «колеса» уже не хватает. А красть не позволяет совесть. И однажды во время ломки, когда они согласны на все, лишь бы получить свою маленькую долю счастья, им говорят: отныне у тебя будет вдоволь наркоты, плюс отменная еда и шмотки, но расплачиваться будешь собой. Нет, это не заурядный дом терпимости, где проституток имеют все, кто захочет, старцы и сопляки. Вашими клиентами будут только сильные мира сего. И девочки соглашаются. Для них это едва ли не лучший вариант.
Послушайте, Лариса. Вы можете прямо сейчас кинуться вызволять свою дочь. Правда, в бордель вас просто не пустят. Можете устроить скандал, обратиться в милицию. Но тогда, скорее всего, труп Виолетты обнаружат в каком-нибудь заброшенном подвале. И диагноз будет однозначным: смерть от передозировки наркотика.
Да и стоит ли ее спасать? Она по-своему счастлива, обретя Музыку, – видения, в которых летает после того, как впрыснет очередную дозу. Считайте, что она уехала от вас в другую страну, улетела на иную планету. Но остался мерзавец, который создал конвейер по производству проституток-наркоманок для услаждения нужных людей. Виолетта погубила себя ради того, чтобы он стал депутатом и поднимался все выше, к сияющим вершинам карьеры. Значительные люди здороваются с ним, улыбаются, похлопывают по плечу. Еще бы, ведь он – такой затейник – предоставляет им маленькую приятную расслабуху: интеллигентных девочек умненьких и начитанных, с которыми можно не только удовлетворять потребность плоти, но и общаться по душам…
– Увезите меня отсюда, – хрипло просит Лариса.
Доставляю ее домой. Теперь остается только ждать. Не дергаться, не суетиться. Терпеливо ждать, когда с тяжелым скрипом повернутся жернова Судьбы.

* * *

20 сентября. Четверг. День выдался на редкость теплым. Небо чистое, солнце ласковое, точно вернулось лето. Но деревья стоят наполовину голые, неприкаянные, и асфальт усыпан ржавыми скрюченными листьями. Останавливаю «жигуль» возле ларька, торгующего дарами матушки-земли. Толстая продавщица с крашеными волосами цвета яичного желтка швыряет на весы связку бананов, засовывает в пакет и называет цену.
Ненавижу, когда меня дурят. Лучше заплачу дороже, зато буду знать, что взвесили более-менее точно и не слишком обсчитали. Противно, когда из тебя делают лоха. Женщин обычно не обманывают так нагло, как мужиков, – нас по черному, особенно тех, кто помоложе и в жизни преуспевает. А я как на грех выгляжу именно таким.
– Это называется «на бросок».
– Че? – отзывается она, прищурившись. Сразу видать, бесстыжая, не обремененная интеллектом злобная баба, с которой лучше не связываться.
– Вы не дали стрелке весов успокоиться, и они показали завышенный вес, который я к тому же не заметил. Если хотите, могу назвать еще пару-тройку приемов охмурения покупателя. В порядке ликбеза.
Она внезапно пугается, наверное, решив, что напоролась на контролера или дотошного чиновника. И по этому испуганному лицу я узнаю ее.
– Вера?
Удивленно открыв рот, она всматривается в меня.
– Королек, ты?
– Он самый.
– Сто лет тебя не видала. Кем работаешь-то?
– Частный сыщик.
– Ух, ты! А я вот… – С грустной иронией она разводит руками, указывая на свой тесный фруктово-овощной мирок. – Женат?
– Есть такое.
– А я не замужем. По глупости влюбилась в одного гада. Девчонкой еще была. Он мне всю душу испоганил и смылся, паразит. Потом другого подлеца встретила. Жениться обещал. Ребенка мне сделал и тоже свалил. Все мужики сволочи… Это к тебе не относится, – торопливо обрывает себя Верка, – ты хороший. Но согласись, среди вашего брата попадаются всякие.
Соглашаюсь, хотя, по-моему, дряни хватает и среди прекрасного пола.
– Нет, пойми, я не жалуюсь, – продолжает Верка и вся лучится, точно в ней вспыхивает солнышко. – У меня дочка есть. Без нее бы я пропала. А ведь и рожать-то не хотела. Но побоялась: второй аборт, потом можно вообще не родить… Ой, – стеснительно прикрывает она рот ладошкой. – Чтой-то меня понесло.
– Сколько ей?
– Семь, – охотно отвечает Верка. – Такая умненькая! Жалко, у меня при себе фотографии нет. Она и фигурным катанием занимается, и в музыкальную школу ходит, на пианино играет, и в изостудии рисует.
– Не слишком большая для нее нагрузка?
– Что ты! Она все делает с удовольствием, честное слово. Разве бы я могла против ее воли? Господь с тобой! Я с ней душой отдыхаю. Она со мной всеми секретами делится, такая смешная. А я млею. У тебя ребеночка нет?
– Не обзавелся.
– Как же ты так? Заведи. Это такая радость! С дочкой я как бы заново жизнь проживаю. Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? – Она краснеет. – Хочу, чтобы Даренка поскорее выросла, вышла замуж и ребеночка родила. А я бы с ним возилась.
– Почему бы тебе самой не родить?
– Что ты! – даже пугается Верка. – Даренка для меня – свет в окошке. И для мамы моей, она во внучке просто души не чает. Нет, конечно, мужчина у меня есть, но это так. Замуж я не пойду. Даренке никто не нужен, кроме меня и бабушки. Может, когда вырастет... Ты уж извини, что обвесить хотела. Я же не для себя. Хозяин копейки платит, а дочку надо содержать. На девочек ведь больше денег идет, чем на мальчиков… Погоди, ты же бананов хотел? Счас, выберу получше. Арбуз не покупай, дрянь. А дыни сладкие, пальчики оближешь. Даренка очень дыньки любит, особенно середку, самое сахаристое. Я взвешу тебе одну, ладно? А хочешь яблок? Семеринка. Они вкусные, без червоточинок, как на подбор. Или тебе красные нравятся?..
Возвращаюсь к «жигулю», таща в одной руке пакет с яблоками и бананами, в другой дыню килограммов на пять. Закидываю на заднее сиденье, сажусь за руль и уезжаю, чувствуя за всех мужиков такой стыд, хоть кричи караул…

До часу ночи не сплю. Сероглазка дрыхнет в комнате без задних лап. Представляю, как она посапывает, теплая, разомлевшая и смотрит детские счастливые сны.
Сижу за столом на кухне, уткнувшись взглядом в окно. Во мраке неразличимы растущие неподалеку, наполовину облетевшие деревья, наводящее меланхолию огромное открытое пространство – сочетание асфальта, палых листьев и грязи – и черный крест перекрестка. Лишь горит светофор, светится далекая вывеска аптеки да порой двумя огненными пуговками проносится машина.
Беспрепятственно отдаюсь на волю памяти, словно смотрю видеокассету – изображение то сбивается, то обретает яркость и отчетливость. Особенно явственно вижу один вечер. Ничего необычного тогда не приключилось, но почему-то застрял он в башке намертво.
Заканчивался август. Короче становились дни, как сказал поэт. Было около пол-одиннадцатого. Небо успело потемнеть, звезды над нашим двором сияли все ярче, а на душе становилось тревожнее и чуднее. Мы трепались о том о сем. Заговорили о будущем.
– Я, может быть, артисткой стану, – сказала Верка.
Честно говоря, мы удивились, что она подала голос. Ее вроде за человека не считали – девчонка. Была даже неписаная иерархия: мы, четверо пацанов, оседлали стол, а Верка примостилась внизу, на скамейке. Повисло молчание: ждали, что скажет Серый, не начнет ли издеваться над Веркой, но он молчал. Наши языки развязались.
– А я, наверное, в летчики пойду, – солидно заявил Гудок. В свои двенадцать он выглядел маленьким мужичком, неторопливым и надежным, как его отец. – Буду летать на истребителе.
– А че не на бомбардировщике? – поинтересовался Серый.
В его голосе сквозила ленивая ирония, но воспаленный мечтой Гудок ответил серьезно и обстоятельно:
– Истребитель лучше. У него и скорость выше, и маневренность.
– Ну, а ты кем собираешься стать? – покровительственно обратился Серый к Щербатому.
Тот засуетился. Он был очень нервный, все время вокруг себя что-то прибирал, словно пытаясь занять тонкие пальцы с обкусанными ногтями. Его мать была домохозяйкой, а отец-стропальщик пил и постоянно менял работу. На что жили – непонятно. Старший сын сидел в тюряге, по среднему плакала колония для малолетних, а младший, Щербатый, рос мечтателем и книгочеем, сочинял стихи и иногда декламировал их тихим голосом, немного шепелявя.
– Поэтом. Если получится, – прошептал он, избегая глядеть нам в глаза.
– А ты, Королек? – задал вопрос Серый.
Мне совсем не хотелось раскрывать перед ним душу, но ребята смотрели на меня и ждали ответа. Чтобы не подумали, что задаюсь, сказал с неохотой:
– Может, сыщиком.
– Понятно. Хороших людей станешь на зону отправлять, – усмехнулся Серый.
– Какие они хорошие? Таких гнид, которые честных людей грабят и убивают, я бы вообще живыми в землю закапывал!
– Разве так можно? – как от удара вскрикнула Верка. – Они же мучиться будут!
– А те, кого они убивали, не мучились? – не унимался я. Во мне бурлило чувство справедливости. – Я бы им всем бошки посносил!
– Нельзя убивать людей, – как бы про себя, еле слышно, но убежденно проговорил Щербатый. – Нас всех Бог создал.
– Врешь, Щербатый, – зло процедил Серый. – Мой папашка так говорит: мир делятся на тех, кто давит, и на тех, кого давят. Кто давит, тот человек, а остальные – клопы. – И подытожил: – Все вы – мелочь пузатая. Верка будет в театре выкомариваться, Гудок в небесах летать, Щербатый стишки кропать, а Королек вообще с лупой бегать, следы высматривать.
– А ты кем собираешься стать? – спросил Гудок.
– Большим человеком, – веско сказал Серый. – И вас давить буду.
Повисла тягостная пауза.
– Вера, домой! – закричала в окно мать Верки, одинокая женщина, как говорили, водившая мужиков.
Верка, которая обычно канючила и вымаливала еще полчасика, тут же послушно побежала к своему подъезду. А вскоре и мы потащились каждый к себе.
– Надо же, в первый раз не надо загонять тебя домой, – удивилась мама.
На кухне пахло табачным дымом. В своей комнатке я расстелил постель, улегся, почти мгновенно скатился в сон и увидел себя – Шерлока Холмса – схватившегося с преступником на краю скалы. Небо было черным. Под нами кипела белая вода. Потом я сообразил, что это Рейхенбахский водопад, а мой противник – профессор Мориарти, вернее, Серый в развивающемся черном плаще. Его глаза по-волчьи горели. Он душил меня, намертво вцепившись в горло железными пальцами, а мои руки были слабы и бестелесны. Появился отец. «Помоги мне!» – закричал я отчаянно. Но он стоял и улыбался. Когда я проснулся, его улыбка еще витала в наполненной солнцем комнате…

* * *

9 октября. Вторник. Вливаю хмельной напиток в кружку и устраиваюсь в кресле напротив телика. Притащив стул, Сероглазка примащивается сбоку. В ее ручонке чашка, заполненная на треть. Пиво она еле терпит, предпочитая чай с вареньем, но ей хочется сделать мне приятное.
Вот уже месяц смотрю местные криминальные новости со смешанным чувством, которое толком и объяснить не в состоянии. Пожалуй, главная его составляющая – ожидание этого. Но что-то смутное внутри меня отчаянно сопротивляется, не хочет, чтобы это произошло.
Появляется заставка новостей.
– Охота тебе смотреть такую гадость, – морщится Сероглазка.
– Погоди. Всего десяток минут. Потом переключим на твой сериал.
С видом жертвы она уставляется в ящик с рожками. Когда же на экране появляется новость дня: труп бизнесмена и депутата, застреленного у своего подъезда, вскрикивает жалостливо:
– Господи, за что ж его?
На земле, запрокинувшись на спину, лежит Серый. Немалый чин из городской прокуратуры сообщает, что следствие разрабатывает несколько версий. В общем, несет обычную галиматью, которая действует на обывателя успокаивающе, как валерьянка или бутылочка пива.
Снова показывают Серого, сыгравшего свою роль в суетном спектакле под названием «Жизнь» и валяющегося теперь ненужным театральным реквизитом. Вскоре его погребут с полагающимися почестями, и он исчезнет со сцены, будто и не существовал на земле.
Свершилось. Но нет в моей душе и малой крохи мстительного ликования – только опустошение, точно из меня вытащили внутренности. Как обещал, переключаю каналы, ухожу на кухню и звоню Акулычу.
– У трубы, – беспечно басит он.
– Сейчас в новостях передали про убийство…
– Ну, как же-с. Пулька аккуратненько в черепок. Между прочим, я, как только узнал, почему-то сразу тебя вспомянул, шалунишка. Ты ведь шибко убиенным интересовался. Если честно, не ты его?..
– Не я, вот те крест.
– Спасибо, родимый, утешил на старости лет.
– Передали, что его вроде бы грохнули из винтовочки с оптическим прицелом. Или я ослышался?
– Из нее, батюшка. А тебя енто, видать, не слишком устраивает? Понимаю. Ежели б его повесили тыквой вниз, было бы не в пример симпатичнее. Да, кровь из ушей – зрелище приятное во всех отношениях. Или эстетичнее ножичком: чик-чик – и много красивых ранок?..
Отключаюсь, иначе заболтает вконец. И задумываюсь. Ерунда какая-то. Винтовка никак в мою схему не вписывается. Ну никак.
Сижу, слепо уставившись в темноту за окном. Проносятся огни машин, горит на перекрестке светофор. Вроде бы надо порассуждать рационально, тем более, есть о чем, но размягченные пивом мозги не желают мыслить категориями чистого разума, им подавай патетику и сусал.
Вот и Серый, думаю я, отправился звездной дорогой вслед за Клыком и Чукигеком, и нет в моем сердце ни сострадания, ни печали.
Нарочно держал он шлюх в том самом доме, где рос с деспотом-отцом и забитой матерью, или совпало так? Не знаю. Но почти уверен: не просто так делал он проститутками девочек вроде Леточки, живущих в недоступном ему мире. Интеллигентность вызывала в нем лютую ненависть. Не побоялся даже посадить на иглу брата всемогущего алюминиевого короля. Наверняка ведь понимал: чревато, но злоба оказалась сильнее.
Смерть Серого на моей совести. Но сильно ошибется тот, кто решит, что так я отплатил за унижение и побои. Серый должен был сгинуть. Я – всего лишь орудие Судьбы.
Неожиданно вспоминаю, как Серого – тогда ему было лет тринадцать – отлупили старшие пацаны из другого двора. Он сидел, согнувшись дугой, за выкрашенным синей краской дворовым столом, выл и всхлипывал, расставив локти и спрятав лицо. Плечи ходили ходуном. Странно было видеть его, самоуверенного, вечно изгалявшегося над нами, плачущим и несчастным. Мы – Щербатый, Гудок и я – растерянно стояли рядом и молчали.
Значит, было в нем что-то человеческое. Только куда девалось потом?

* * *

12 октября. Пятница. Глаза Чукигека номер два, отгородившись прозрачно поблескивающими стеклами очков в тонкой золотой оправе, глядят на меня холодно и неприступно. Бескровное лицо, плотно сжатые узкие губы. Если бы не прыщики возле носа, решил бы, что общаюсь с манекеном. Он сидит, сросшийся с креслом и огромным столом, как часть кабинета, отполированная и начищенная, – безупречный механизм, вроде швейцарских часов. Глядя на него, представить себе невозможно, что он когда-то встает из-за стола, ест, тужится в туалете, возится с детишками, спит с женой.
– Можешь позвать своих архаровцев, – говорю я. – Пусть разденут меня догола и обшмонают: не запрятан ли диктофончик в дупле зуба или фотик в зрачке. Мы можем выйти куда угодно, если подозреваешь, что твой кабинет на прослушке или боишься камеры наблюдения.
– Зачем? – В Чукигеке на миг пробуждаются человеческие чувства. Он приподнимает брови.
– Чтобы ты убедился: сыч Королек не собирается тебя подставлять. Я пришел просто и открыто спросить: это ты заказал Серого? И жду такого же ясного ответа.
Чукигек молчит. Его лицо еще сильнее бледнеет, рот превращается в тонкую бескровную линию.
Пауза длится, растягивается, беззвучная, бесконечная…
– Спасибо за откровенность, – говорю я.
И ухожу. Уже перед самой дверью притормаживаю и, обернувшись, бросаю последнюю реплику:
– Ты провел свое собственное расследование, не так ли? И только потом, когда получил неопровержимые доказательства?..
Но и на этот вопрос ответа не получаю. Уменьшенный приличным расстоянием, Чукигек номер два неподвижен и безмолвен, как Будда, – маленький божок алюминиевого царства.

* * *

16 октября. Вторник. Центр города. Полуподвал. Пивной бар. За стеклами, заштрихованными мелким ледяным дождем, спешат прохожие, мелькают огни автомобилей, горят магазинные вывески и витрины. Там неуютно и мокро. А здесь славно и тепло.
Отпиваю из кружки пиво. Сидящий напротив меня Акулыч с наслаждением проделывает то же самое, крякает и откидывается на спинку стула.
– Слушай, – басит он, блаженно лыбясь, – ты ведь сыч. А сыч – это вроде совы, – он вытаращивает заплывшие маслянистые зенки, изображает короткими руками крылья и принимается ухать, становясь действительно похожим на громадного филина. – И кликуха у тебя Королек – опять-таки птичка вроде воробья. Выходит, ты пичуга в квадрате, парень.
Он гогочет, разевая пасть, и его круглая голова с прилипшими к выпуклому лбу редкими темными волосами багровеет. На нем черный в белую полоску костюм, что вот-вот лопнет на избыточной плоти, и зеленая рубашка с расстегнутым на жирной шее воротом. И в ментовской форме и в штатском он выглядит одинаково уютно и несерьезно: приземистый мужик с куцыми пальцами и ногами-обрубышами. Такого представляешь примерным семьянином: дородная домовитая жена и детишки мал мала меньше – что и соответствует истине.
– Кстати, о птичках, – обрываю я не в меру расшалившегося Акулыча. – Есть у меня к тебе небольшой разговор.
– А я-то думал, просто-запросто посидим, расслабимся, о бабах покалякаем, – глазки его довольно смеются.
– Можешь придуряться сколько влезет. А я пока тебе сказочку расскажу на сон грядущий.
Жил да был бандит по кличке Клык. И была у него фирмочка под названием «Одиссей энд Орфей». И вроде торговала она разными таблетками да микстурами – рядовая контора, выкашивающая свой клинышек золотой нивы здоровья трудящихся, таких сейчас пруд пруди. Но нет. На то Клык и бандит, что простые пути извлечения прибыли: купил-продал, наварил маржу, никак ему не годились. Душа жаждала пиратской свободы и шалых денег.
Стал он приторговать лекарствами не совсем законными. А точнее, совсем незаконными. В детали вдаваться не стану, сам не знаю, но могу предположить два варианта из нескольких. Первый – толкал Клык в аптеки откровенную туфту, сварганенную из подручных материалов в подпольном цехе, второй – загонял просроченную продукцию, что технически очень даже несложно провернуть. А для того, чтобы не залететь и не попасть под статью, Клык купил с потрохами чиновника из городского управления, который отвечал за фармацею. Стал бюрократ резво обогащаться. В элитный домишко с семьей въехал, шикарную мебель купил, иномарочку приобрел.
Но – шерше ля фам! Влезла в эту идиллию супружница чинодрала по имени Лариса. В точности сказать не могу, сразу она втянулась в мужнины дела или чуть попозже, но денежки Клыка, которые тот за услуги отстегивал, очень ей приглянулись. А аппетит, как известно, приходит во время еды. Показалось Ларисе, что Клык жмотится, мало на лапу ее суженому дает. Стала она поджучивать муженька: требуй прибавки гонорара, простофиля. Тот на свою голову и потребовал. Но с Клыком такие штучки не проходят. Человек он прямой, как болт. Приказал бандюган одному из своих бойцов, и Ларисиного благоверного прихлопнули, как комарика-кровососика. Жил себе бюрократ, разрешал, запрещал – хлоп! – мокрое место и могилка в тени ветвей.
Клык парень такой: сначала убьет, а потом подумает. И стал он думать: кем Ларисиного благоверного заменить? А впрочем, чего тут размышлять? Вместо одного убитого чиновника поставили другого, его заместителя. Человечка тихого, слабого. Надавил на него Клык – он и сломался и стал бандиту служить – на тех же условиях. А с другой стороны и Лариса подсуетилась. Видит: парень холостой, присоседилась. Года не прошло после кончины любимого муженька, а над ней и бывшим замом уже заиграл марш Мендельсона…
– И Королек там был, мед-пиво пил, – певуче подхватывает мент. – Но у такого хренового сказочника, как ты, сказочка свадебкой не кончается. Ох, чую, повалят сейчас трупы.
– Не сомневайся, пивная утроба, – подтверждаю я.
И продолжаю – про Клыка, Леточку, Серого, Чукигека, Француза и прочих.
– Ну и вляпался ты, друган, – констатирует мент, почесывая плешивую репу. – Теперь конкретно: чего тебе надобно, старче?
– Чтобы преступники сидели в тюрьме. Или это запредельное желание?
– Да как тебе сказать. Не всякого посадишь, голубарь. Слушай, а может тебе детектив настрочить? Милое дело. А что. Отхватишь уйму бабок. Енто я к тому, что кроме «гениальных» догадок у тебя ни фига не просматривается. Один туман. Где факты?
– А если добуду факты?
И я излагаю свой планчик, надо заметить, тривиальный до опупения. Ну да я не Шерлок Холмс, чего скрывать, пониже и пожиже.
– Да ты никак спятил, барбос, – убежденно заявляет мент. – Шизанулся на почве борьбы с мировой криминальной гидрой. Оно и понятно. Следил себе спокойнехонько за изменщиками, резвяся и играя. А потом – бац, подвернулось дельце с уголовным уклоном. Ну и не выдержал мозжечок. Бывает.
– Смейся сколько угодно. Глумись. Но я уже рассказывал тебе о Чукигеке. Как он на скрипочке наяривал, ты бы послушал! Душу с потрохами вынимал. Серый уже поплатился за его смерть. Но остались не отомщенными и Лета, и другие, неизвестные мне, жертвы. Да и Клык тоже человек, как ни крути, а его убийца гуляет на свободе. Не должно быть такого, Акулыч!
– Э, погоди. Ишь, нагородил пафоса. Да ты у нас ентот… Демосфен. Оратор. Погоди. Насчет публичного дома даже не заговаривай, сегодня они почти легализованы. И ежели богатые мужики хотят развлечься с девочками, ничего зазорного в том нет. Я бы сам грешным делом… да благоверная сразу просечет, вот кому в ментуре самое место… Итак, про бордель забудь. Но наркота, убийства и прочее – енто уже интересно. Особливо наркота. Золотой ключик, которым кабинет любого начальника спроста можно отпереть. Даже ежели он – шибко крутой папа Карло, рядом с которым твой Серый – кучка дерьма… Уговорил. Хочешь быть Робин Гудом, слепим из тебя Робин Гуда. Только потом, когда окажешься там… – мент тычет сардельку указательного пальца в потолок, – и станешь порхать промеж облаков и нектар употреблять заместо пива, не шибко меня матери.
– Обещаю. Только помоги.
– Подмогнем, не боись. Но войди и в наше положение. Мы повязаны по рукам и ногам законом, инструкциями. Так что много не жди.
– А я и не жду. Ты только выясни, куда стрелял киллер, когда убивал Клыка, – в голову или туловище?
– Без проблем.
Умолкаем. Над нами повисает нечто тягостное, что и словами не выразишь. И пиво вроде утратило роскошную золотистость, превратившись в пенистую мочу. Брезгливо ставлю кружку на стол.
– Порядка в стране нет, – вздохнув, подводит итог разговору Акулыч.
– «Распалось связь времен…», – вторю ему я.
Мент пожимает тяжелыми плечами, и мне кажется, что слышу треск его расползающегося по швам пиджака.

* * *

18 октября. Четверг. За закрытыми шторами стынет осенний вечер. В спальне темно и тихо. Голова Анны лежит на моем правом плече, и мне хорошо от этой мягкой тяжести. Портреты дочери Анны еле различимы в полутьме.
Наш разговор, прихотливо пропетляв по извилистым тропкам, непостижимым образом заходит о моем отце.
– Ты не поверишь, – говорит Анна, – но эта женщина, нынешняя жена твоего отца, присушила его, поэтому он и ушел из семьи… Ты улыбаешься?
– Однажды прочел объявление в газете: «Присушка. Отсушка». Бабьи затеи. Женщины издавна привораживали и отвораживали мужчин. Это было милым времяпрепровождением, увлекательным и таинственным. Пока мужья баловались охотой, воевали, дрались на дуэлях и закладывали за воротник, их подруги жизни от нечего делать ворожили у камелька. Так и осталось. И нынешние дамочки обожают собираться, гадать про женихов, присушивать, отсушивать и вытворять прочие симпатичные и вполне женские глупости.
– Судишь по своей жене? – поддевает меня Анна.
В последнее время она часто упоминает Сероглазку, похоже, доказывая и мне, и себе самой, что положение любовницы воспринимает как данность. Зато мне, признаться, не по душе, когда в наши разговоры третьей лишней вклинивается моя маленькая жена. Вот и сейчас тороплюсь поскорее продолжить мысль:
– Есть нечто грозное, космическое, неодолимое: Бог, судьба, а присушки с отсушками – забава скучающих фемин.
– Ошибаешься, милый, – ласково возражает Анна, – это далеко не игры. Поговорим о судьбе. Существуют два крайних мнения. Одни считают, что от судьбы не уйти, и человек наколот на нее, как бабочка на булавку. Другие – что ее не существует в природе. И то, и другое неверно. Судьба есть, но на нее влияет многое: от кармических проклятий до обыкновенных сглазов. То, что ты считаешь женской забавой, – оружие невероятной силы. Если бы я знала это четыре года назад, моя дочь была бы жива! – в ее голосе такая мука, что я спешу сказать глупость, лишь бы отвлечь любимую от тоскливых мыслей:
– Постой. А я-то гадал, отчего вдруг влюбился в тебя с первого взгляда? Значит, ты меня присушила?
– Нет, что ты! – выдыхает она, и я представляю, как она приподнимает брови, становясь похожей на наивную девочку. – Я даже…
Припадаю к ее раскрытым полным податливым губам, шее, груди… «Колдунья, – шепчу, – колдунья моя!..» Мягким движением она ложится на спину… И вот уже толчками бьется подо мной, и наши волоски, растущие внизу живота, то и дело соприкасаются… Раздается ее порывистый стон и гортанный смех, и я ощущаю такое счастье, точно в спальне вспыхнуло солнце. Признательно целую ее, милую, удивительную, мою…
Уходя, спрашиваю с порога:
– Ну и как, по-твоему, сложится моя судьба? Сколько лет – или дней – мне еще топтать землицу?
Анна задумывается на несколько секунд.
– Ты чист. Ни сглазов, ни, тем более, проклятий. Думаю, тебе суждена долгая жизнь.
– А вот это мы скоро проверим, – загадочно бросаю я, усмехнувшись.
– У тебя неприятности? – карие глаза Анны смотрят встревожено.
Вот идиот, костерю себя, не мог не покрасоваться напоследок. Неловко пытаюсь вывернуться:
– Обычное кокетство. Чтоб ты знала, мужики обожают напускать на себя таинственность и намекать на преследующие их роковые силы. Некоторые чувствительные барышни клюют.
Анна улыбается, но тревога в глазах не исчезает, и это, если откровенно, льстит мне ужасно.
Как не хочется уходить! Остаться бы здесь на ночь, навсегда.
Странно, почему-то не могу назвать Анну котеночком, заинькой или еще какой мелкой зверушкой. Но когда произношу: Анна, ощущаю такой прилив нежности и желания, что кружится голова.
– Анна, – повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, – Анна, – отворяя дверь в холод и мрак.
«А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…» Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..

Сотовый подает голос, когда до «жигуля» остается два шага.
– Информация к размышлению, Штирлиц, – басит мент. – Продырявили Клыка на уровне груди. Оно и понятно: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел – в черепок. Доволен?
– Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.
– Не боись, цыпа. Отдайся папе Акулычу, и все будет в ажуре и гламуре.
Отключившись, залезаю в машину и звоню, выудив нужный номер из памяти мобильника.
– Слушаю, – произносит знакомый голос.
– Это Королек. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер, – говорю жестко и непримиримо. – Накопал я достаточно, солидную папочку. Могу отдать вам, а могу – ментам. Если выбираете первое, придется выложить пятьдесят тысяч зелененьких.
– Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…
– А придется. Ждать я не намерен. Ну, как?
– А если я дам вам деньги…
– Тотчас исчезну из вашей жизни. Я – человек слова.
– Хорошо, – соглашается голос, в нем сквозят усталость и безразличие. – Назовите место встречи.
– Во дворе того двухэтажного домика, в котором содержится Виолетта. Я – человек сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного жилья. Только учтите, без тугриков являться бесполезно, разговора не будет. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
– Да, – коротко отвечает голос.
И мы разъединяемся.

* * *

19 октября. Пятница. День будто балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, точно клубящийся потолок необозримого здания. Кажется, что они вот-вот медленно, тяжело, с железной неотвратимостью пресса опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе «жигуль» и меня, сидящего в нем и оцепенело чего-то ждущего.
Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени порциями снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Пропархивают они и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь «жигуля».
Съехав с асфальтовой дорожки, «жигуль» стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа – угрюмо насупившиеся дровяники.
Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно, как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, – покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.
В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета «газель», почти сливающаяся с унылым фоном.
Достаю мобильник и набираю номер.
– Слушаю, – раздается в трубке женский голос.
Отключаюсь.
Мои «командирские» показывают семнадцать ровно. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из «жигуля» и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.
Завершается эта мини-прогулка через минуту-полторы, словно тот, кто должен был появиться на сцене, только и ждал за кулисами своего часа.

По безлюдному тротуару неторопливо приближается латаный-перелатаный «москвич». Захожу за бампер своего «жигуля». Поравнявшись со мной, «москвич» тормозит, водило поворачивает ко мне голову в черной маске – между нами всего-то метра два с небольшим. Дальнейшее происходит стремительно, лихо, как в голливудском боевике. «Черная маска» наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, как тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, одурело гляжу в участливое лицо Акулыча и поднимаюсь на ноги. Больно дышать, точно меня лягнула копытом невесть откуда взявшаяся лошадь.
– Эй, боец, еще живой? – заботливо спрашивает Акулыч. – Безгласное тело изображаешь натурально. Одно слово: виртуоз. Меня аж до печенок проняло, чуть было не прослезился. Скажи большое мерси нашему бронежилету, спас. Хлопчик уже из тачки вылез, чтобы последние мозги тебе вышибить… А курточку-то повредил.
Точно. На уровне груди чернеет отверстие.
– Тьфу ты, хорошую вещь испортил, – сокрушаюсь я.
– Не жалей, – осклабляется мент. – Парень ты не бедный, разбогател, небось, на изменщиках, новую купишь.
– А я-то надеялся, что доблестная милиция за содействие хоть подержанную, с майорского плеча подарит. – Я глупо гогочу, хочется смеяться, дурачиться, как последнему несмышленышу. Потом спрашиваю: – Взяли его?
– Неувязочка вышла, – огорченно признается Акулыч. – Отстреливаться вздумал, олух царя небесного.
– Грохнули, что ли?
– Вроде того.
Подхожу к группе здоровых ребят в камуфляжной форме, окруживших лежащего на земле недомерка лет сорока пяти. Он уже без маски, и я вижу маленькую головенку с растрепанными сивыми волосами, открытые глазки, похожие на две окаменевшие чернички, съеженные закушенные губки, тоже синевато-черные. Сердечником был, что ли?
Странно, он не вызывает во мне ненависти, хотя, если бы не менты, лежать мне сейчас бездыханной чуркой. Но ведь и он ровным счетом ничего ко мне не испытывал. Работа у мужика была такая.
Потом его вычислят. Тачка наверняка угнанная, документов при себе никаких, но парня все равно опознают, отыщут родственников. Будет кому рыдать над его могилкой.
Невесть откуда взявшись, подваливают два охочих до кровавых зрелищ огольца, стреляя глазенками по сторонам, чтобы в случае чего дать деру.
– А ну, марш отсюда! – шугает их Акулыч. – Нашли, на что пялиться. – И уже мне: – Подарочек для тебя припас, мордашка. Сегодня обнаружили на окраине возле гаражей останки наркоманки… ишь ты, стихами заговорил… Загнулась от передозы. Темненькая, среднего ростика, личико овальное. На правой щечке родинка, а в глазах любовь. Не твоя девочка часом?
Протягивает снимок. Вижу молодое застывшее мертвое лицо.
– Она самая, – выдавливаю хрипло.
– Мамаше еще не сообщили, так что первым передашь ей «приятное» известие, – беззаботно калякает Акулыч. – Симпатичную роль я тебе уготовил, а? Ну, валяй, птаха, действуй по плану.
Наскоро переодевшись в «жигуле» – на всякий случай прихватил с собой другую куртку – звоню Французу. Мяука-секретарша без долгой канители связывает меня с шефом.
– Есть результат? – сразу интересуется Француз.
– Да кое-чего нарыл, однако, – скромно признаюсь я. – Хоть сейчас могу показать душегуба в самом что ни на есть натуральном виде.
– Ты меня заинтриговал, сыч. Прямо сейчас?
– Именно. Давай так. Я по-быстрому подлетаю к тебе, и отправляемся.
– Значит, предстоит королевская охота, сыч? Жду.
– Игра началась, – докладываю Акулычу.
– Хлопцы, по коням, – командует он.
Один из ментов остается стеречь окоченевающее тело киллера до прибытия экспертов, остальные усаживаются в «газель». Влезаю в «жигуль», и мы отправляемся к Французу. Причем «газель» следует за мной на приличном расстоянии вроде почетного эскорта.
Я возбужден так, что постоянно осаживаю себя, чтобы на радостях не вляпаться в аварию. Если только останусь жив, высосу столько пива, сколько примет желудок, и отрублюсь со вздутым пузом и счастливой мордой. Когда подкатываю к гостинице «Губернская», где размещается офис «Одиссея энд Орфея», ощущение собственной неуязвимости достигает апогея.

Француз нетерпеливо околачивается у входа. С ним два охранника. Одного узнаю сразу – этот достался бандиту в наследство от Клыка. Второй мне незнаком – громила с вытянутым унылым рылом. На Французе длинное бледно-бежевое пальто. Если Клык откровенно предпочитал черное, то этот, похоже, изображает из себя светлого ангела.
– Наши ноги в ботфортах и уже в стременах. Едем? – визгливо спрашивает он.
– Давай за мной, – коротко бросаю я, возвращаясь к «жигулю».
Они залезают в немыслимых габаритов джип. Теперь меня, как вип-персону сопровождают две тачки с девятью гавриками. Мое самомнение взлетает до космических высот.
Въезжаю в уже знакомый двор, образованный недавно отгроханными элитными домами, такими трогательными, сказочными, что наворачиваются слезы умиления. Вскоре здесь разобьют цветники и организуют рай земной, пока же двор пуст и мрачен. Паркуюсь. Рядом останавливается колымага с Французом и его причиндалами. «Газель» где-то подзадержалась, чтобы не светиться.

– Куда ты завел нас, Сусанин вонючий? – грозно восклицает Француз, когда его ноги в черных, до блеска начищенных туфлях касаются грешной земли. – Шутки шутить вздумал?
– Все по честному. Или не хочешь увидеть убийцу Клыка?
– Гляди, если разыгрываешь, лучше признайся сразу. Вместе посмеемся.
Не ответив, направляюсь в сторону дома, слыша за спиной шаги своей немногочисленной свиты. Задержавшись на короткое время возле сурового охранника, поднимаемся на второй этаж. Нас уже ждут. Вваливаемся гуртом в просторную прихожую. Я – замыкающим, укрываясь за широкими спинами.
– По какому делу, господа? – игриво интересуется женский голос.
– Да вот привел нас… – отвечает за всех Француз. – Где же он?.. Эй, ты где? – оборачивается он ко мне.
Следом, свернув свои бычьи шеи, на меня уставляются морды охранников.
Вот он, мой звездный час! Выступаю на авансцену. От лучезарной улыбки трещат щеки.
– А вот и я! – заявляю радостно, как рыжий клоун.

Но моему появлению здесь не рады. Женщина в зеленоватой тунике и пикантно обтягивающих точеные ножки лосинах не сводит с меня оторопелого взгляда, точно видит выходца из могилы. У ее ног бульдожек Джерри – два печальных красных глаза, черный нос, обвислые щеки, короткое тельце и четыре кривоватые лапы.
– Как приятно, что хозяйка назвала нас господами, – продолжаю я придуряться, чувствуя себя на верху блаженства. – Не пригласите господ в комнату, Лариса?
– Раздевайтесь, проходите, – глухо произносит она.
Раздеваемся, проходим. Роскошная люстра нависает над нами, как солнце богатых. Француз и Лариса усаживаются в кресла. Жлобы остаются стоять, преданно торча рядом с бандитом. Бульдожек укладывается у ног хозяйки и прикидывается спящим. На фоне дорогой мебельной кожи Лариса и вальяжный Француз (в костюме персикового цвета) выглядят аристократами. Охранники рядом с ними – как два неуклюжих холопа.
– Все мы здесь люди свои, – обращаюсь с речью к собравшимся, – а потому канителиться не будем. Я обещал Французу предъявить убийцу Клыка. Вот он! – Торжественно указываю на Ларису, добавляю сконфуженно: – Вы уж, хозяюшка, извиняйте. Сам понимаю, некультурно тыкать пальцем, тем более в даму.
– Да ты рехнулся, сыч, – вскипает Француз.
– Не-а, – весело заявляю я. – Первый Ларисин муженек имел с Клыком некие деликатные деловые отношения (каковые тебе известны). Но однажды – на свое несчастье – с компаньоном не поладил, после чего навек успокоился. На освободившееся местечко заступил зам убитого, старый холостяк. Лариса тут же его к рукам прибрала. Но теперь ей стало яснее ясного, что Клык – партнер не из лучших, прижимистый больно, и решила хлопчика устранить. В ситуации разобралась она досконально и знала наверняка: заменят Клыка тобой. И постаралась стать твоей любовницей…
Охранники разом принимаются тупо лыбиться.
– Ты что, свечку над нами держал? – пронзительно спрашивает Француз. – Поаккуратнее со словами, сыч.
– Да было бы чего скрывать, дело житейское… Но продолжим. Я уже подозревал, что Клыка ухайдакала Лариса, однако с доказательствами было не густо. Тогда я показал ей Лету, дочку ее, ставшую проституткой, и назвал хозяина борделя, в котором девочка «работает». Кликуха у него в детстве была Серый. Надеялся, что взыграют в Ларисе материнские чувства и кончит она Серого. А наймет того же киллера, что пристрелил Клыка. У нас ведь фирм по оказанию столь щекотливых услуг не имеется, дело пущено на самотек, и если уж нашла она любителя стрелять по живой мишени, то ему же поручит и второе убийство. А у меня будет доказательство ее причастности к смерти Клыка…
– А ты опасен, сыч, – задумчиво произносит Француз.
– Месяц прождал. Ничуть не бывало. И дочурку из дома терпимости не вызволяет, и Серый живее всех живых. Наконец дождался. Завалили Серого.
– Так это она?.. – осведомляется Француз.
– Вряд ли. Клыка хлопнули из «макара», а Серого – из снайперской винтовки. Другой почерк.
– И неизвестно, кто твоего Серого заказал? – не отстает Француз, и его томно-влажные глаза обретают твердость, становясь схожими с глазами Клыка.
Отрицательно мотаю головой. И продолжаю:
– Тогда решил я Ларису слегка пошантажировать. Классический прием. Позвонил, наплел про папочку с разоблачительными документами и потребовал бабло. Будь она не причем, посмеялась бы весело надо мной. А если и впрямь убила и решила заплатить, захотела бы сначала с бумагами ознакомиться. А она сразу согласились выложить сумму. Значит, понял я, Клыка угрохала, а теперь собралась чикнуть меня. Так и оказалось. Но ваш Брут промахнулся, мадам. Цезарь жив.
Сгубит вас жадность, мадам. Когда я показал вам Лету, наверняка ведь сначала хотели ее вызволить, а злодея примерно наказать. А потом понемногу успокоились, уговорили себя, что Леточке уже не помочь. Потому как сладкая жизнь вам дороже дочери.
– Ну, это уже слишком! – исступленно вскрикивает Лариса. – Неужели здесь не найдется мужчины, который заткнет рот этому… этому скоту?!.. Джерри!
Мгновенно очнувшись от притворного сна, пес пружинисто взлетает на лапы. Зенки сверкают, с языка на ковер течет слюна. Только и ждет приказа порвать меня на ремешки. Зоологический страх парализует мои конечности. Деревенею и становлюсь плоским, как фигурка из фанеры.
– Так ведь киллер-то жив, – говорю тихо и сам удивляюсь, насколько естественно звучат эти слова. – Он и признался, что вы наняли его убрать Клыка, а потом и меня.
– Врете, врете вы все, – бормочет Лариса.
– Перебивают, – жалуюсь я Французу. – Невозможно работать.
– Так это ты?.. – поворачивается к Ларисе Француз. – Ты, лярва, Клыка замочила?
– Он врет! – взвизгивает она.
– А киллер? – вмешиваюсь я.
– А вы его приведите! – выпаливает она, оскалив зубы.
– Приведу-с. И покажу-с. Довольны-с?
– Да ты еще издеваешься! – взвывает Лариса.
– Постой, – мирно прерывает ее Француз. – Слышь, – обращается он ко мне, – если киллер у тебя, покажи его нам.
– Заметано. Но, господа, история моя не окончена.
– Так ты еще кой-чего припас, фокусник Аркашка? – изумляется Француз.
– Туза в рукаве, – скромно сознаюсь я. – Есть у тебя в конторе курьерша, Катушкой зовут. Она еще по совместительству твоя любовница… Только не надо поедать меня глазами. Конечно, Лариса тебе дороже, а эта так, для забавы, от скуки, о ней упоминать-то смешно, мелюзга. Но что любопытно. Эта самая Катушка то и дело шастала в квартиру, где содержалась Лета и две ее подружки. Зачем? И почему ее свободно впускали? Меня вот не пустили, как ни стучался. И что она вытворяла там чуть не полчаса? Вопросы на засыпку. Но если предположить, что Катушка – посланница Француза, все становится на свои места.
– И меня приплел! – восхищается Француз. – Ну, ты и сказочник, сыч, Андерсену до тебя, как до луны.
– Факты таковы. Первый. Лета упоминала о тебе, как о своем хахале, что уже само по себе наводит на размышления. Второй. От твоей загородной фазенды рукой подать до апартаментов Серого. Человек ты общительный, так что наверняка и с Серым по-соседски познакомился, и в элитарном борделе побывал. А отсюда я сделал предварительный вывод: Лету на иглу посадил и к Серому ее пристроил – ты… Извини, что пальцем показываю, дурная привычка.
– Со смертью играешь, сыч, – по-волчьи ухмыляется Француз. – Объясни, на кой хрен мне это было нужно?
– Попробую. Ты умнее Клыка – образованный чел, сын уважаемых родителей. А получалось, что обыкновенный бандюган тобой командовал. И кусок ему отламывался не в пример солиднее. Непорядок. И захотел ты стать президентом компании. Для чего нужно было всего-то – устранить Клыка.
Действовать начал решительно. Сначала приучил Лету к наркотикам и сдал в заведение Серого. Затем через своего человечка – Катушку – месяц, второй, третий принялся вдалбливать ей, что Клык – убийца ее отца. Какое-то время спустя Катушка дала бы ей в руки ножичек. Или пистолетик. Постоянное внушение плюс наркотические видения из кого хочешь сделают камикадзе.
– Слишком сложно, сыч, – морщится Француз. – Гораздо проще нанять киллера.
– Не скажи. Представим, что киллер выполнил заказ. Клык отошел в мир иной. Ты стал президентом. Но… Последнему тупорылому идиоту ясно: убивает тот, кому смерть данного конкретного индивида выгодна. А кончина президента «Одиссея энд Орфея» выгодна конкурентам и тебе. Выбор невелик. Так что если менты тебя за пятую точку не сцапают, у своих будешь на подозрении. Что, кстати, мы сегодня и имеем: ты всего лишь и. о. Не торопится братва боссом тебя ставить.
А теперь рассмотрим вышеизложенный вариант. Лета пришьет Клыка, охранники ухлопают ее, и все шито-крыто.
Гляди, как грациозно получается. Шахматная партия, да и только. Наркоманка Лета прикончила бандита Клыка. Что, прежде всего, подумают менты? Рядовая амурная разборка. Он, подлец, поматросил и бросил, а она вколола приличную дозу и прихлопнула неверного полюбовника. Ну, а если копнут поглубже и отроют связь между Клыком и убийством Летиного папани, так опять же здесь типичный случай сведения личных счетов, месть за отца. Какой Француз? Он рядом не стоял.
– А где доказательства, сыч?
– Есть Лета, Катушка. Порассказать они могут немало.
– Договорились, – усмешка кривит надменные, четко очерченные губы Француза. – Послушаем твоих свидетелей. Но учти: окараешься – башки не снесешь.
– Ты потому такой уверенный, что Лета мертва. А насчет Катушки уже сегодня подсуетишься, чтобы девчоночка испарилась.
– Как мертва? – подает голос побелевшая Лариса.
– Сведения верные, – мягко говорю я. – Потребность в вашей дочери как убийце отпала, а знала она слишком много.
– Послушай, Лара, – примиряюще обращается к ней Француз. – Ты же умная женщина. Половина из того, что он наплел, – домыслы…
– Ты спал с моей дочерью, тварь! – вскочив, кричит Лариса. – А ведь клялся жизнью матери, что у тебя ничего с Леточкой не было. Ты сделал ее наркоманкой, ты ее убил… Джерри!
Псина уже на лапах и готова к бою. Один из телохранителей торопливо лезет за пазуху, доставая пистолет.
– Ла-ра! – повелительно звенит голос Француза. – Ты одной ногой в тюряге. Второй хочешь туда залезть?
Повисает тяжелая пауза. Лариса медленно опускается в кресло.
– Во-первых, – уже спокойнее продолжает Француз, – не очень-то верь сычу, напридумывал он с три короба. А во-вторых, ради башлей ты спала со мной. Потом из-за башлей угрохала Клыка. Нехорошо. Так дела не делаются. Хотя бы заранее меня предупредила, не натворили б мы столько глупостей… Остынь, Лара. Мы одного поля ягоды, как-нибудь договоримся. А вот ты, – с брезгливой гримасой он поворачивается ко мне, – лишний на этой земле.
На меня уставляется десяток глаз, включая Джеррины. Причем ярость плещется только в собачьих. Гляделки охранников пусты. Ланьи глаза Француза беззлобны и ироничны. Лариса глядит с жадным нетерпением, как некогда римские матроны на поверженных гладиаторов.
Пытаюсь их урезонить.
– Ребята, давайте жить мирно. Какой вам прок от моей смерти?
– Да ты хохмач, сыч, – томно произносит Француз. – Я с тебя удивляюсь.
– Ладно, кончите вы меня, – не сдаюсь я, защищая свою единственную жизнь, – куда тело денете?
– Не бери в голову, это наша забота. Твоя задача – сдохнуть, не сильно пукая.
– Я кричать буду.
– А у нас стены звуконепроницаемые, – злорадно заявляет Лариса.
Француз молча кивает. Охранники двигаются на меня, безучастные, как роботы. В ручищах одного из них – того, что с лошадиной мордой, – будто сама собой возникает стальная цепочка. И все остальное пропадает из поля моего зрения – кроме безжалостной стали, которой надлежит стиснуть мое горло и пресечь дыхание.
– Помогите! – орет из меня перепуганный насмерть маленький Королек.
Попятившись, натыкаюсь на огромную антикварную вазу. Гром падения драгоценного сосуда сливается с горестным вскриком Ларисы и чудовищным грохотом в передней, где, похоже, выламывают дверь. В тот же мгновение в комнату со слоновьим топотом врываются менты, неистово ревя: «На пол!» Послушно растягиваюсь на узорчатом ковре и затихаю.
Громыхают два выстрела, сливающиеся с визгом. Падает что-то тяжелое. В разящий порохом воздух ввинчивается отчаянный крик: «Джерри!» Лежу, нюхая персидский ковер. Пахнет он ничуть не лучше дешевого.
– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – насмешливо гудит Акулыч, не слишком почтительно хлопая меня по заднему месту. – Тебе, погляжу, шибко понравилось валяться. Оно и понятно: лежать завсегда приятнее, чем стоять.
Выпрямившись в полный рост, обозреваю окрестность. Камуфляжные гости надевают наручники поверженному Французу и его телохранителям. Лариса бьется в истерике, обнимая Джерри, без приказа кинувшегося грудью на пистолет, гладит, называет ласковыми уменьшительными именами. Как ребенка. Похоже, свирепый преданный пес – это было все, что оставалось в ее наперекосяченной жизни. Его – единственного – она действительно любила.
– Пришлось применить оружие, – смущенно крякнув, басит мент. – А то бы враз растерзал, вражина. Вроде не человек, тварь бессловесная, а жалко. У моей сеструхи недавно котяра сдох. Дряхлый был, что твой аксакал. Не поверишь, сеструха так сокрушалась, еще б чуток, следом за ним отправилась. Как, по-твоему, есть у зверей душа?
– Дай закурить, Акулыч.
– Ты ж вроде завязал. – Он вытаскивает пачку.
Затягиваюсь. С отвычки томительно кружится голова, поташнивает, зато унимается мерзкая дрожь в конечностях.
– Вовремя вы подоспели.
– Так мы ж все как по радио слыхали. Прежде – помнишь? – передачка была такая: театр у микрофона. У, брат, какие ты монологи заворачивал! Не податься ли тебе в артисты, пока не поздно? Мертвяка изображаешь убедительно, не отличить, уста сахарные откроешь – оратор, золотое горлышко... Кстати, пока не забыл, технику отдавай. Вещь казенная.
Снимаю пришпиленный к свитеру «жучок».
– Вали на хауз, вояка, – почти нежно говорит Акулыч. – А завтра милости просим к нам. Оч-чень надо поговорить.
Хочу пошутить напоследок, но нет сил. Практически на автомате двигаю к двери – и сталкиваюсь с Костиком, вернувшимся после чиновного трудового дня. Приветливо осклабляюсь:
– А вот и хозяин пожаловал.
Он изумленно и печально озирает представившуюся его взору картину, сгорбленный тихий мужчина-мальчик, попавший в переделку. Его носик по-заячьи подрагивает…

Выхожу в потемневший двор. Забираюсь в «жигуль». «Ну что, друг, – обращаюсь к нему, – не померли мы с тобой».
Нервы, натянутые до предела, как струны скрипки, провисли. Да и сама скрипка-Королек, пожалуй, годна только на то, чтобы упасть на кровать и вырубиться, вскрикивая во сне.
Вывожу «жигуль» на оперативный простор.
Осенняя темень. Моросит полуснег-полудождь. Фары встречных авто отражаются в мокром асфальте в виде длинных, золотом светящихся полос, словно машины скользят на ходулях.
Вижу силуэт голосующего человека и торможу. Дверца открывается, в недра «жигуля» заглядывает парень и спрашивает совсем еще подростковым голосом:
– До автовокзала не подбросите?
– Нет, друг, мне в другую сторону.
– Ну, пожалуйста, – просит он. – Опаздываю. Я чуть не полчаса торчу, никто не останавливается.
– Садись.
Он тут же оказывается справа от меня. Трогаю с места. В зеркальце едва различимо лицо пацана, слабо освещенное плывущими огнями, и оттого кажущееся загадочным, как у сфинкса.
– Студент? – спрашиваю, не отрывая взгляда от дороги.
– Ага.
– Будущий юрист? Или экономист?
– Юрист. А почему вы так решили?
– А у нас сейчас куда ни плюнь – если не в юриста, то в экономиста попадешь. Первый курс?
– Ага.
– Знакомая шарманка: законы Хаммурапи, римское право и прочая мура.
– Вы, наверное, прокурор? Или адвокат? – уважительно интересуется он.
– Я – сыч. Всего-навсего. На платном учишься?
– Нет, бесплатник.
Начинаю его уважать. Хлопчик из маленького городка или поселка зубрил ночами, недосыпал, приехал в наш город, пробился в институт, обойдя местных маменькиных и папенькиных детишек. А сейчас собирается навестить родителей.
– В мои годы этой пакости – платного обучения – не было, – говорю я. – Все были равны. Я, правда, здешний. Но тоже не на родительских коврижках отъедался. В восемнадцать по дурости женился, перебрался в теще-тестины хоромы, но на шею богатеньких родственничков сесть не захотел. Западло было. Мать предлагала крохи из своей скромной зарплаты, тоже не брал. Учился, а по ночам разгружал вагоны. А когда со своей благоверной разбежался, домой к матери не вернулся, сколько ни просила. Снял комнатку и стал жить как вполне самостоятельный мужик. Карьеру сделал – пристроился грузчиком в мебельный магазин. До сих пор в толк не возьму, как пупок не надорвал. Естественно, после окончания института эти атлетические занятия пришлось бросить. Стал работать следователем в прокуратуре. А тут как раз новые времена подоспели. Беспредел. В учебниках было четко и ясно, как на чертеже, а в жизни… Корячишься, выстраиваешь доказательства, чтоб комар носа не подточил. А дальше так. Если преступник плотва – порядок. Но если выловишь рыбину покрупнее, пиши пропало. Или начальство спустит дело на тормозах, или судья выпустит твоего «клиента» под залог. А он в аэропорт, в аэроплан – и за бугор. В то время бандиты всем свою волю диктовали. Плюнул я и подался в сычи.
– А ты, гляжу, романтик, – усмехается мальчонка.
Такой реакции я не ожидал. Окаменев, с потерянным видом доезжаю до автовокзала. Несмотря на дождь, возле его огней мельтешит народ.
– Спасибо, выручил, – пацан протягивает деньги.
– Не стоит, – слабо сопротивляюсь я.
– Заработал – бери, – в его голосе снисходительность и презрение.
Закинув за плечо сумку, парень бежит к вокзалу. У меня вдруг возникает ощущение, что он со всего маха врезал мне пощечину. Хочется выскочить из «жигуля», догнать его и начистить рыло, но холодный разум подсказывает, что мне не найти пацана в вокзальной толкотне, я ведь даже не разглядел его как следует. И вообще – за что бить? Формально он меня не оскорбил, за провоз заплатил как должно. А что в душу плюнул, так я сам виноват. Вперед мне, дураку, наука: не раздевайся перед чужими, стриптизер-любитель.
Слушай, ты, обращаюсь мысленно к пацану, ежик в тумане. Может, ты и живешь в маленьком городке, но, небось, любимый наследничек местного бонзы, считающего народ быдлом. Да, я романтик и уж точно карьерных высот не достигну. А ты с помощью папочки станешь хозяином жизни, будешь брать на лапу, пресмыкаться перед сильными и давить слабых. Змееныш.
Вылезаю из «жигуля», кладу полученные полсотни на скамейку и припечатываю подвернувшейся под руку мокрой каменюкой. Хотя я тот еще скупердяй, но на сердце становится спокойно и легко, а ради такого состояния и сотни не жаль. Разворачиваю «жигуль» и с ощущением, что день прожит не зря, направляю его в сторону дома.

* * *

24 октября. Среда. Трезвон мобильника застает меня в магазине, где я с корзинкой в руке слоняюсь среди полок, выбирая харч для себя и Сероглазки.
– Рад слышать твой ангельский голосок, птичка певчая, – гудит мент. – Я чего звоню. Вчера выловили из городского пруда девчурку. Как выяснилось, трудилась она в твоем «Одиссее энд Орфее». Курьершей. Похоже, нажралась до беспамятства, свалилась в воду и утопла.
Господи, думаю я, Катушка!
– Когда это случилось?
– Утопла-то? Спецы говорят, в прошлый четверг. Как мыслишь, помогли ей покинуть ентот бренный мир?
– Можешь даже не сомневаться.
– Благодарствую за консультацию, бессмертник ты наш вечнозеленый. И пуляли в тебя, и удавить пытались, а ты сызнова, как огурчик, свеженький и пупырчатый… А свидетельницу-то мы потеряли. Сложнее будет Француза за седалище ухватить. Эта деваха много могла поведать…
Гудки.
Вот и пришел мне прощальный привет от Француза.
Что же это получается, господа? Значит, когда я вякал ему про то, что у меня есть свидетели – Леточка и Катушка, обе они, и курьерша, и скрипачка, были уже мертвы. То-то он тогда усмехался, паскуда!
Может быть, оттого, что наобещал Катушке заняться ее будущим и даже посулил хорошего мужа, во мне возникает глупое чувство вины перед ней. Жалко девчонку, хоть ты тресни…

* * *

26 октября. Пятница. Не был я на похоронах Чукигека и Леточки, а на погребение Катушки заявился. И вот почему. Чукигека предал земле богатей брательник, Леточку – сплоченный коллектив оперного театра. А кому нужна детдомовская девчоночка? Во всяком случае, не ребятам из «Одиссея»: у тех сейчас такие проблемы, мало не покажется. Вот и решил помочь по мере сил.
Провожала Катушку в последний путь горстка соседей. Деду как ближайшему родственнику нести внучку к месту успокоения не полагалось, так что мое мужское плечо оказалось весьма кстати.
Выпавший ночью снежок к полудню растаял, лишь кое-где белели его ошметки вперемешку с землей и тусклой безжизненной травой. Мы тащились по городу мертвых между могил, памятников, венков, морщась от резкого встречного ветра. Катушка плыла, запрокинув к сумрачному небу почти неузнаваемое лицо, покачиваясь на дощатом ложе любимого ею красного цвета. Потом в холодном воздухе деловито застучал молоток. Мы опустили на полотенцах гроб в ледяную, отдающую землей и сыростью могилу, закидали смерзшимися комьями и отправились в столовку помянуть покойницу.
Поначалу собравшиеся на тризну изображали вселенскую скорбь, затем хряпнули водочки и расслабились. Катушкин дед надрался до неприличия, плакал, кричал, что теперь ему незачем жить, однако быстро утешился и стал приставать к толстомясой бабе, которая только хихикала да опрокидывала в себя веселящий напиток.
Не дождавшись окончания трапезы, я вышел на улицу, поднимая воротник куртки. В желудке горела водка, ласково согревая изнутри и туманя голову, и окружающий мир казался мне приложением к кладбищу, всюду чудился неотвязный тяжелый запах земли и тления…

* * *

17 ноября. Суббота. Надеваю куртку, намереваясь уходить.
– Это свидание – последнее, – говорит Анна. – Нам пора расстаться.
– Почему? – оторопело и глупо спрашиваю я.
После того, что между нами только что произошло, ее слова кажутся дикими, ни с чем не сообразными.
– У наших отношений нет перспективы, и затягивать их неразумно. Бог знает, к чему это может привести. Не стану скрывать, мне будет больно, но так надо.
Опускаюсь на колени, целую ее ноги, бормочу:
– Я люблю тебя! Никого, никогда я так не любил. Мы поженимся, хочешь? Только не покидай меня!
– Глупыш. Мой зеленоглазый король. Мне уже сорок два. Я старше тебя на одиннадцать лет и доживаю свои дни. Видно, я не заслужила света, мне нужен только покой.
– Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. – что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.
Она ерошит мои волосы.
– Отправляйся к жене, большой и милый мальчик. Все вы, мужчины, – пожизненные мальчики, не наигравшиеся в машинки и пистолетики. Я старее тебя на тысячу лет – просто потому, что я женщина. Даже твоя девочка-жена старше тебя, ведь она тоже женщина, хоть и маленькая. «Прости, и если так судьбою нам суждено, навек прости». – Она тихо улыбается. – Прежде вместо «прощай» говорили «прости». Это Байрон. Ты как-то сказал, что у тебя в голове масса обрывков из разных стихов. Вот тебе еще один. На память.
Все кончено. Она ни за что не переменит решения. Никогда и ни за что. Молча отворяю дверь, выхожу. Напоследок оборачиваюсь, чтобы запомнить ее в моем любимом халатике, надетом на голое тело. Я вижу ее в последний раз.
Забеленная снегом земля. Сиротливые деревья, возносящие ветви к сизому угасающему небу. Сажусь в «жигуль» и, сам не знаю, зачем, отправляюсь в центр города, останавливаю машину рядом с набережной, бессмысленно гляжу на свинцовый лед, на тускло поблескивающие кресты беловато светящегося храма. Город мрачен и безжалостен. На него накатывается тьма.
Да была ли она, эта женщина с серьезными, кофейного цвета глазами и завитками жестковатых волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.
Постепенно в пустой моей башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, чтобы понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! В ярости жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и в полной темноте, летя среди неподвижных и движущихся огней, возвращаюсь домой.
– Что с тобой? – первым делом спрашивает Сероглазка. – На тебе лица нет.
– Просто устал и хочу есть, – хрипло выдаю классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.
После ужина усаживаемся на диван.
– Знаешь, я провела свое расследование, – прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.
– Не понял. Ты о чем?
– В последние месяцы ты сильно изменился. Стал рассеянным, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих… – Она багровеет и продолжает едва слышно: – В постели совсем редко… Вот… И вчера перед сном меня не поцелова-а-ал… – губы Сероглазки ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.
– Прости меня… – Пытаюсь что-то сказать еще – и не могу. Першит в горле и, будто заколодило, не выговариваются слова. – Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.
Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение – статная кудрявая женщина – исчезает, растворяется в прошлом.
Глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.
– … И стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? – всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает «расследование» Сероглазка. – Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… – Она храбро улыбается сквозь слезы. – И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? – полуспрашивает, полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе – страдания или надежды.
– Нет у меня никакой женщины, глупышка. – Мое горло стискивают горечь и сожаление.
– Поклянись, – шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.
– Клянусь, – говорю я с тяжелой и чистой душой.

* * *

8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают белые хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди – все покрыто снегом. А квартирка Шуза прогрета и даже, как ни странно, уютна, хотя и царит в ней полный бардак.
Откликнувшись на просьбу хозяина жилища поведать что-нибудь этакое, извергаю из себя коротенькую историю:
– Вчера забрел в мой офис прелюбопытный индивид. Философ. Явно не от мира сего. Супружница его ушла к водителю автобуса, и этот Гегель никак не может понять: почему? «В минуты нежности, – жалуется мне философ, – он называет ее Попкой. Представляете? Заметьте, речь идет не о попугае, а о… филейной части тела. Действительно, в моей бывшей жене есть рубенсовская пышность, но акцентировать внимание на мускулюс глютеус (извините, на том, что ниже спины) – пошлость и вульгарщина! Моя Попка! Каково! Недавно встретил ее. Она довольна! Она, с кем мы обсуждали труды мыслителей, античную литературу, Камю, Сартра! Умоляю вас выяснить, на чем базируются их отношения». – «И как, по-вашему, я это сделаю?» – «Вы же профессионал, – принимается убеждать меня философ. – Мастер своего дела. А для профессионала нет ничего невозможного. Зарплата у меня более чем скромная, но я готов продать мебель, книги и рассчитаться с вами достойно». – «Но зачем вам это знать?» Он аж обомлел: «Как же иначе я пойму, почему любимая женщина так явно предпочла растительную жизнь духовной?» «Спросите у нее самой», – говорю. «Но она только смеется!» И до того отчаянно он это произнес, что мне даже жаль стало бедолагу… Еле от него отвязался.
– Не перевелись еще на безразмерной Руси чудаки, – ухмыляется Шуз, – которым место разве что в старинных сказках. А ведь, казалось бы, эти динозавры должны были напрочь вымереть в условиях дикого рынка, когда физики торгуют памперсами, а лирики нянчат отпрысков «новых русских».
– Но ты же не думаешь, что так будет всегда.
– Не думаю – уверен. Все мы – подопытные мышки великого экспериментатора. Примитивные программы. У каждого свой генетический код – как бирочка, чтобы не спутать. Те, что шустрее и живучее, вечно будут жиреть, а вялые, мечтательные – подыхать.
– Циник ты, Шуз.
– И есть отчего. Когда мне было лет двенадцать, мой папашка загнулся от цирроза печени, и маманя стала приводить мужиков. Хорошенько поддавали, а потом, когда наступал ответственный момент совокупления, выгоняли меня из дома. Один раз я сделал вид, что снарядился на улицу, а сам спрятался в шкафу. После того, что увидал и услыхал, во мне что-то перевернулось. С тех пор не верю в россказни о высокой любви.
А как думаешь, почему я за всю свою жизнь не выпил даже глотка пива? Смертельно боюсь генетики, Королек. Во мне заложена мина замедленного действия, стоит только начать. Вот и хлебаю чернущий кофе – как альтернативу чертову алкоголю. Я, может, зубами скриплю, когда ты заводишь свою шарманку: «Пейте пиво пенное, отменно обалденное!».
– Извини, друг, я не знал…
Никчемный разговор. Какой смысл драть горло зазря, если мы все равно останемся Корольком и Шузом, разными и в общем-то чужими, хотя с пятого класса сидели за одной партой. Оттого, должно быть, что Шуз по восточному гороскопу Петух, забияка и фанфарон, а я – преданная людям Собака.
А снег все плывет, и от этого непрерывного снегопада, от предчувствия Нового года блаженно сжимается моя собачья душа…

Через час с небольшим, когда сижу за рулем «жигуля», звонит Акулыч.
– Дозвольте доложить, ваше превосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается самым что ни есть надлежащим образом. Ежели ничего форс-мажорного не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите, ваш-ство, проздравить с офигенным успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.
Притормозив, сворачиваю к обочине.
Снег осторожно, точно боясь запачкаться, оседает под ноги прохожих и колеса машин, струящимся занавесом заслоняет прошлое, с холодной неторопливостью стирает из памяти следы Чукигека, Леточки, Клыка, Серого, Катушки, будто и не было их совсем…
Да и существовали ли они в моей жизни?

* * *

12 декабря. Среда. Девятый час утра. Морозец. Между многоэтажками светится розоватая полоска зари. Вывожу со стоянки «жигуль», отправляюсь в сторону центра и припарковываюсь возле незатейливой «хрущобы».
Здесь ее архитектурная мастерская.
Едва ли не каждое утро вопреки своей воле приезжаю сюда и жду, волнуясь и злясь на самого себя. Торопятся прохожие, еще не слишком отчетливо различимые в рассветной полутьме. Вот появляется она, одна из многих, и мне кажется, что ее каблучки стучат по моему сердцу…
… За ней уже давно затворилась дверь, а я все не могу тронуться с места…
А потом в темноте, но уже вечерней, подкатываю к ее дому и снова жду и ревную – бешено, надсаживая нервы, как обманутый муж. Когда, не зная, что изводит меня, она возникает возле подъезда, вылезаю из «жигуля», бегу по снегу, догоняю ее возле лифта. Невидимый лифт, гудя, повизгивая, по-стариковски кряхтя, спускается с десятого этажа, и у меня есть минута, чтобы сказать, как я тоскую.
– Привет, – говорю я, протягивая ей букет бордовых роз. И чувствую, что останавливается сердце.
– Спасибо, – она улыбается ласково и сдержанно, как посторонняя.
Она вошла с холода, и лицо у нее усталое и немолодое, но от этого она еще ближе, роднее.
– Можно, я поднимусь к тебе?
Она отрицательно качает головой.
– Ты жестока.
– Я реалистка, милый.
Лифт с железным звуком разевает пасть. Стоит только протиснуться следом за ней, нажать кнопочку, вознестись в ее квартиру – и там, в спальне, за завешенными шторами я снова обрету счастье. Но какая-то неодолимая сила, точно невидимая ладонь упирается в грудь. Анна уплывает вверх, а я остаюсь. Медленно выхожу на улицу. Меня словно выпотрошили, оставив пустую оболочку.
– Такие вот дела, любезный, – обращаюсь к «жигулю», заводя мотор. – Как же мне быть-то, а?..
И, не выслушав ответ, направляю своего Росинанта туда, где среди холодных огней светится теплый прямоугольничек моего жилья.

* * *

28 декабря. Пятница. Сегодня добиваю последнее в этом году дело.
Раннее утро. Усеянная звездами темнота отступает неторопливо, нехотя, и так же медленно, с тяжелыми продолжительными боями, продирается бледный рассвет. Подруливаю к маленькому особнячку, выстроенному еще в позапрошлом веке. Покинув тачку, поднимаюсь по ступенькам, отворяю фирменную дверь – и попадаю в блистающий чистотой современный офис. Элегантная секретарша – она же любовница начальника – приглашает в кабинет шефа. Захожу. Клиент, наряженный в дорогой костюм, спрашивает деловито и властно:
– Ну, что?
Выкладываю на стол из мореного дуба снимки. Оптика у меня посредственная, но два целующихся голубка – юная жена клиента и крепкий, с накачанными бицепсами субъект – различимы вполне отчетливо. Клиент озабоченно скребет плешь, с кривой усмешкой замечая, что это у него пробиваются рога, и мне по-мужски становится жаль его. Но это чувство мигом улетучивается – брызгая слюной, он принимается орать. Поддельный лоск слетает с него, и я вижу перед собой коренастого пузатого сорокапятилетнего хмыря с ежиком светло-русых волос и красной от натуги мордой. Его энергичная речь, состоящая из мата с редкими вкраплениями цензурных слов, сводится к тому, что он, идиот, женился на смазливой нищей сопле, осыпал бриллиантами, купил иномарку, а она вон как отблагодарила! Наконец, слегка подустав, он уже спокойнее подводит итог:
– Я ее, потаскуху, оставлю, в чем подобрал, – голой. Камни будет жрать, стерва… А он кто такой? – спрашивает мужик, тыча пальцем в фотографию.
Прямо глядя в его глазенки цвета водянистого чая, называю «заборских» – знаменитую в нашем городке бандитскую группировку.
– Он у них вроде серого кардинала. Не высовывается, но всех держит в руках.
Я здорово рискую, но сегодня мне, похоже, фартит. Он спрашивает меня испуганно и растерянно:
– Что же мне теперь делать?
– Оставь все как есть. – Впервые за время нашего общения обращаюсь к нему на «ты». – Авось само рассосется.
– Лады. – Солидно кашлянув, он достает бумажник, небрежным жестом швыряет на стол несколько купюр. Это больше, чем мы договаривались. Поясняет с презрительной гримасой: – Тут еще премия за хорошую работу.
В другое время я кинул бы эти бумажки в его ряху, но сейчас случай другой. Понимаю: мужику стыдно передо мной за то, что так откровенно струсил. Унижая меня, он пытается обрести привычное самоуважение. Если сейчас задержусь хоть на минуту, примется откровенно хамить. Молча беру деньги и выхожу.
В «жигуле» достаю мобильник и набираю номер. После долгих гудков раздается девичий голос, чуть гнусавый и сонный:
– Аллоу.
И я как будто вижу ее, куклу Барби, собиравшуюся в начале этого года от скуки переспать со мной. Тогда я работал на нее, выясняя, не трахается ли ее муж с кем-то «всерьез».
– Слушай сюда, – говорю я напористо и нагло. – У меня имеются фотки, где ты и твой хахаль лобызаетесь перед тем, как упасть в кроватку. Я щелкнул вас из дома напротив. Что ты нашла в этом массажисте, дуреха? У него же ничего нет, кроме смазливого рыльца, крепких пальцев и еще одного инструмента, которым он очень гордится. Муж о твоих проделках не знает. Пока. Но могу показать снимки ему… Чего молчишь, онемела от счастья?
– Что вы хотите? – теперь ее голосок испуганно подрагивает.
– Обычно я говорю: хрустов, и побольше, но под Новый год я делаюсь добрым. Значится, так. Массажиста ты бросишь, а с мужем станешь ласковой, как в первый день знакомства. И не будешь ему изменять. Ровно три года. А там поглядим. Договорились?
– Да, – выдыхает она.
– Считай, что это подарок от Деда Мороза. И не вздумай нарушить наш договор. Я за тобой буду следить. Чуть что – снимки лягут на стол твоего супружника, а он на расправу скорый. Пока, красавица. С наступающим!
Откидываюсь на спинку сиденья. За ту минуту, что длилось мое сольное выступление, пошел снег – точно ждал, когда я поставлю точку в этом деле. Он все прибывает. Пространство вокруг машины становится белым и движущимся. Включаю «дворники». С холодной бесстрастностью метронома они смахивают снежинки, а я разговариваю сам с собой.
Послушай, альтруист хренов, они же наверняка когда-нибудь разбегутся. Барби продастся другому беременному денежками брюхану, а ее благоверный купит новую куколку. Ради чего ты старался, придурок? А если бы оказалось, что твой клиент связан с «заборскими»? Тогда вранье вышло бы тебе боком. Ищешь неприятностей на свою задницу?
Не знаю, честно отвечаю сам себе, наверное, хочется хоть кому-нибудь сделать добро, чтобы под Новый год отскрести свою покрытую заскорузлой грязью душу…
На этом я прекращаю диалог, включаю зажигание и пускаюсь в путь под бесконечным снегом, не ведая куда…

* * *

31 декабря. Понедельник. В этот вечер мы с Сероглазкой по традиции остаемся дома, чтобы встретить Новый год вдвоем.
Я наряжаю синтетическую елочку, бережно нанизывая игрушки своего детства: плоский картонный «зил», такой же картонный паровоз, балерину и хоккеиста с кукольными мордашками и прочий, можно сказать, антиквариат, который в послевоенное время покупали еще мои дед и бабка. Эти игрушки я три года назад выпросил у матери. Многие из них поизносились, золотая и серебряная мишура заплелась в гордиевы узлы. Но я не выбросил ничего.
Сероглазка накрывает на стол. При свечах, в колеблющемся полумраке выпиваем за покидающего нас старикана. Он был не худшим. Хотя у меня с ним свои тайные счеты, а у жены, наверное, свои. По мере приближения заветной минуты во мне нарастает невыносимая тревога. Наивный пацан по прозвищу Королек нетерпеливо ждет чуда, а потрепанный судьбой мужик – другая часть моего я – твердо убежден, что ничего особенного не случится. И эта раздвоенность мучает меня, словно я дерево, которое рассекли пополам.
Каким был для меня уходящий год? Понятия не имею. Знаю только, что мудрее не стал. Не стал и счастливее – вообще-то по восточному гороскопу этот год был не моим, как, впрочем, и следующий.
Пора пожелать всех благ родным и знакомым. В первую очередь звоню маме, потом, превозмогая себя, – отцу. На мои штампованные поздравления следуют такие же затертые фразы, но голоса чуть-чуть подрагивают.
По-другому ведет себя охальник Шуз:
– Кончай слюнявить трубку. Человечество катится в тартарары вместе с жирным Санта Клаусом и прочей слащавой дребеденью. С каждым годом мы все ближе к пропасти, что лично меня радует. Это скопище вонючих придурков, запердевшее вселенную, наверняка омерзело даже тому, кто его создал.
Звякаю Акулычу.
– И тебя с наступающим, обормот, – отвечает он, дико орет: – Эй, там, на камбузе! – и поясняет: – Отпрыски бузотерят.
– Ты славный мужик, брюхан, – говорю я. – Честный мент.
– И ты вроде ничего, птаха божья, – откликается он.
– Слушай, не найдется для меня в ментовке вакансии опера?
– Для хорошего человечка завсегда найдется местечко. Как погляжу, не сладка сычиная доля.
– Надоело кувыркаться в одиночку. Рогоносцы и рогоносихи поперек горла. Хочу поработать на державу.
– Забегай после праздников. Обсудим.
Убедившись, что Сероглазка намертво припаялась к ящику с антенной, натужно изображающему искрометное веселье, уединяюсь на кухне и набираю номер Анны.
– С наступающим, любимая! Желаю счастья на веки вечные.
– И тебе счастья, милый.
– Без тебя? Это немыслимо. – Не удержавшись, спрашиваю: – Ты одна?
– Как перст.
– Можно навестить тебя в новом году?
– Нет, – произносит она нежно и непреклонно.
И мы разъединяемся, точно кто-то одним махом разрубил пульсирующую ниточку, связывавшую нас во мгле…
С боем курантов врывается Новый год. Темноту за окном с шумом прорезают запущенные пацанами разноцветные ракеты, мелкие декабрьские звезды над нашей блочной многоэтажкой становятся звездами января, и наступает время подарков.
Преподношу жене французский косметический набор и с волнением жду ее сюрприза. Вообще-то я намекал ей, что мечтаю о портмоне, старый совсем истрепался.
– А мой подарок невидимый, – говорит Сероглазка. Замечает выражение моей вытянувшейся физиономии и добавляет: – Пока.
Так, портмонет накрылся.
– Слушай, Королек, – хитро прищуривается жена. – Ты же у нас детектив. Вот и угадай, что я собираюсь тебе презентовать.
– Данных маловато, – буркаю я, насупившись.
– Давай-давай, не увиливай.
– А если не отгадаю, что – не получу твой сюрприз?
– Все равно получишь, – вздыхает Сероглазка.
– Сегодня?
– Н-н-нет. Какое-то время спустя.
– А уточнить нельзя?
– Хватит, – отрезает Сероглазка. – Если скажу, любой дурак догадается.
Усилием воли напрягаю расслабленные и полегчавшие мозги, в которых словно вскипают пузырьки шампанского.
– Исходя из твоих слов ясно, что подарок существует и, главное, я его в обязательном порядке когда-нибудь получу. Это успокаивает. Но почему не сразу? И почему он сегодня невидимый? Рассмотрим варианты. Первый. Ты вложила деньги в некую фирму, сулящую через год невиданные дивиденды… Нет, на такую аферу ты без моего согласия не отважишься. Вариант второй. Подарок – нечто произрастающее. Он где-то прячется, развивается, и через срок, который знает любой дурак…
Осекшись, застываю с разинутым ртом.
Сероглазка краснеет и смеется. Поднимаю свою женку на руки, и на ее шее тихонько звякают бусы. Я держу на своих лапах Сероглазку – и сына… или дочь. Вообще-то лучше, если родится пацан, но и пацанка вполне сойдет, я не гордый.
Во мне, разрывая грудную клетку, вспыхивает не умещающаяся в груди радость – и тут же гаснет, сменяясь неясной тоской и страхом. Неужто меня пугает то, что едва завязавшаяся в Сероглазке крохотная, слабенькая жизнь отныне навек приковывает нас друг к другу? Неужто моя любовь иссякла?
– А теперь поставь даму на место, – велит Сероглазка.
И когда исполняю приказ, вытаскивает из-под ваты, изображающей снег у подножия елочки, совершенно роскошный портмоне, сдувает с даже на вид мягкой кожи прилипшие волоконца и протягивает мне.
– Э, нет, – решительно заявляю я, отводя Сероглазкину руку. – Вот его ты подаришь ровно через двенадцать месяцев. Сейчас это уже перебор.
А сам думаю: что-то будет через год?..

* * *

Январским вечером я вышел из своего подъезда и повернул к дровяникам. В домах светились окна. Сияли лампочки двух фонарей, погрузивших деревянные ноги в сугробы. Я повернул ключ в висячем замке, отворил дверь сарая и вдохнул упоительный запах дерева и гнили. Затем принялся за работу: выбросил на снег полешки, обхватил веревкой, закинул вязанку за спину и машинально поднял голову. С тех пор как Чукигеки показали мне в телескоп радужную звезду, я стал часто смотреть на небо. В угольной черноте светились крупные и ясные огоньки. Голубые и белые казались холодными, как осколочки льда, красные и желтые горели тепло и дружелюбно. Под фонарем сгустком молочного света мерцал сугроб, и по нему проскакивали искры, точно отражения звезд.
Наглядевшись, я зашагал по хрустящему снегу, поднялся на второй этаж, протиснулся в квартиру и свалил мерзлые поленья возле печки. Здесь было жарко, за железной дверцей пылал огонь.
Свою миссию я выполнил – это была уже десятая вязанка – и теперь мог на законном основании бить балду. Снял куртку и ботинки, стащил в комнате тесный пиджачок, повесил в шкаф и погляделся в зеркало, висевшее на внутренней стороне дверцы шкафа.
На меня смотрел одиннадцатилетний подросток, светловолосый, длинный и худой. Я скорчил ему гримасу. Он ответил тем же. И вдруг я оторопело ощутил, что в зеркале скрыта вся моя жизнь. Сначала я отражался в нем новорожденным, потом пацаном-несмышленышем. Я рос, и вместе со мной слой за слоем наращивалась память зеркала.
А что, если можно прокрутить ее, как киноленту? Мне стало жутковато. Зеркало было живым и загадочным. Оно хранило в себе мои тайны. Мама основательно поработала ножницами, и на наших осиротевших семейных фотографиях отец отсутствовал. Но зеркало надежно спрятало его в одном из своих тончайших слоев.
Я осторожно потер поблескивающую стеклянную поверхность: вдруг под моим пальцем проявится движущееся отражение отца? Ничего не произошло. Я потер сильнее – с тем же результатом.
В зеркальной глубине показалась мама. Подошла, обняла за шею. От ее рук пахло деревом и дымом.
– Большой вымахал, – сказала она, – скоро меня догонишь.
Она стояла внутри зеркала, смотрела оттуда, обхватив шею моего двойника, и в то же время была рядом. От этой раздвоенности у меня потихоньку поехала крыша. Который Королек подлинный – я или тот, что глядит из зеркала? И где настоящая мама – та или эта? Мне показалось, что сейчас среди нас, зазеркальных, появится отец. Но его не было. На его месте стоял я.
– Слушай, – сказал я по возможности басовито, – давай починю розетку, вон как искрит, пожара бы не было.
Мамины глаза благодарно засияли.
Во время доблестной битвы с окаянной розеткой меня здорово шибануло током, но в тот вечер я впервые ощутил себя взрослым, необходимым…

Иногда я, разменявший четвертый десяток, гляжу в зеркало и думаю: а что если и впрямь истинный Королек, мудрый, отважный, великодушный, затаился в зеркальной глубине, в том идеальном мире, где мне уже никогда не удастся побывать, а я – всего лишь неудачная копия, жалкий двойник?..