Врач из Вифинии. Историческая повесть. Часть первая. Две Каппы. Главы 1-10

ВРАЧ ИЗ ВИФИНИИ. ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ.


Отцу.


I thought of Thee, my partner and my guide.
William Wordsworth


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ КАППЫ.

1. О ТОМ, КАК МИТРОДОР ВЫПОЛНИЛ ВОЛЮ АСКЛЕПИЯ.

- Клянусь Аполлоном врачом! – Кесарий! Он и в самом деле собирается лезть в воду!
Кесарий ничего не ответил – он пристально смотрел в сторону реки, слегка откинув голову назад, так, что темные густые волосы опадали на плечи. Над узкой и крутой тропинкой среди глыб желтоватого потрескавшегося известняка ледяной северный ветер поднимал облако пыли.
- Подойдем ближе, Каллист, - наконец, сказал он, слегка улыбаясь. – Может быть, ему понадобится наша помощь.
- Ты что же, Кесарий, опасаешься, что с нашим здоровяком случится припадок или судорога? Он же сам говорил нам, что Асклепий…
Но Кесарий снова не ответил Каллисту и направился вниз, к воде.
Что за ветер! От него у Каллиста даже слезы выступают на глазах! Плащ продувает насквозь, даже фригийская шерсть не защищает от этого мороза. Еще немного – и Сангарий замерзнет, того и гляди. Там, во Фригии, таких морозов нет – Фессал писал ему, что там климат мягче, чем на Косе и Лемносе. Ах, Фессал, Фессал, что Каллист делал бы без твоего подарка – плаща и шерстяного хитона! Замерз бы насмерть в эту зиму! Скоро вернешься из своей поездки обратно в Никомедийскую врачебную школу, отблагодарит он тебя от души… Надо написать, чтобы глазных мазей не забыл привести, а то ведь забудет.
В небе – ни облачка - как весной! – но его лазурная беспредельность пуста и холодна. И птицы, и камни, и люди – все устали и тоскуют по настоящей весне.
Народ собирается от хлебной раздачи у ворот Никомедии. Хлебом запаслись на день – теперь на зрелище спешат. Римские граждане! Еще помнят, что это была столица при Диоклетиане.
Двое мальчишек – русый и черноволосый – карабкаются на большой плоский камень. Их мохнатый пес лает, встав на задние лапы, опираясь передними на осыпающийся известняк и поднимая морду с умоляющими влажными глазами вверх.
«Моя Вифиния – дивный край,
Такого нигде не найти,
Не найти…»

- поет темноволосый. Ему лет десять, он худенький и быстрый. Его младший брат-погодок кивает круглой головой в такт.
О, утопающая в масличных садах по весне Никомедия, древний вифинский город, Диоклетианова столица Римской империи, беспечно и вольготно раскинувшаяся на побережье Мраморного моря! Здесь и зимой бьют горячие подземные ключи, здесь и весной дует суровый Аркт.
«Построил себе император дворец
У моря, у моря,
Лазурного моря…»

С берега Сангария дворец тоже виден. В тяжелое время пришел к власти этот фракийский солдат, сын вольноотпущенника Диокл, ставший императором Диоклетианом.
Древняя вифинская земля хорошо помнит его орлов – он в смутные годы железной рукой удержал Римский мир от катастрофы и назвал столицей город Никомеда на берегу Мраморного моря. Пусть далеко старый Рим и рядом – Рим Новый, город Константина, но дворец Диоклетиана по-прежнему высится над берегом – словно огромная сторожевая башня или гигантский опустелый муравейник.
Окна дворца обращены к морю. Теперь в нем нет роскошно разодетых придворных вельмож и мускулистых легионеров императорской когорты – три четверти века минуло, и теперь там сидят скучные чиновники, там суды, таможня. А в правом крыле, что выходит на море – приемная архиатра (*), клиника и библиотека.
___
(*) Архиатр - врач, возглавляющий медицинскую коллегию города и отвечающий за медицинскую службу в нем.
Но помнит, помнит Никомедия свою столичную славу, которую ей даровал великий Диоклетиан, взойдя на императорский трон в давние смутные годы. Больше семидесяти лет назад. До Константина.
Бело-сизые чайки носятся над морем, взмывают вверх, потом бросаются вниз, припадают к воде и кричат:
- Хи! Ро! Хи! Ро! Хи-ро-хи-ро-хи-ро!
«О, пой душа моя,
Пой, моя флейта!
Розы и мальвы,
Море и сосны».

У мальчишек нет флейты, и младший брат насвистывает под песню черноволосого. Мохнатый пес подвывает. Он уже забрался на камень и сидит рядом с маленькими хозяевами – ждет зрелища.
У реки, на шелковистом, словно хранящем воспоминания о нежной вифинской весне песке, дрожащие от холода рабы в коротких туниках натягивают простыни для купальни, отгораживая своего хозяина от любопытных взоров с каждой минутой растущей толпы зевак.
- Он всю Никомедию собрал на это представление, - проворчал Каллист.
Здесь были и молодые городские бездельники – наверно, тащились за странной процессией еще из самой Никомедии, и уличные мальчишки из свободных бедняцких семей с веселыми мохнатыми собаками, и недавние вольноотпущенники в тогах, шляпах и деревянных башмаках. К ним живо присоединялись другие простолюдины, после только-только закончившейся у городских ворот хлебной раздачи, стремившиеся насладиться бесплатным зрелищем.
Розовощекий, кудрявый толстяк, похожий на еще не состарившегося Силена, торжественно разоблачался от своих многочисленных одежд на виду у взволнованной публики. Он не только не выказывал какого бы то ни было неудовольствия из-за столь большого стечения людей, но благостно и покровительственно улыбался, поворачивая свою крупную, умащенную благовонным маслом голову направо и налево, что еще более роднило его с эллинским лесным божеством.
Он приветливо помахал рукой стайке девушек, закутанных с ног до головы в теплые покрывала – от стыдливости и от холода – и они, совсем смутившись, попробовали отвернуться, вполоборота отступая на несколько шагов вверх по берегу, но при этом не спуская с силенообразного купальщика своих черных, искрящихся любопытством глаз. У одной из них от ветра слетело покрывало, и огненные пряди несколько мгновений бились над ее головой, подобно языкам пламени, пока подруги помогали ей справиться с неожиданным пожаром.
Завидев Каллиста и Кесария, молодой Силен снова улыбнулся, обнажая безупречные белые зубы и начал речь, величественно взмахнув рукой, как истый ученик прославленного ритора Ливания из Каппадокии.
- Трижды благословенный Асклепий Пэан явился мне в прошлый день Зевса в сонном видении и милостивным гласом спросил меня, желаю ли я исцелиться от гнетущего меня недуга.
- От какого недуга? – благоговейно спросил кто-то из толпы по-гречески, но с сильным вифинским акцентом - должно быть, кто-то из сельских жителей.
Розовощекий толстяк не удостоил его ответа и вдохновенно продолжал:
- «О Митродор!» - сказал мне Асклепий Целитель, Асклепий Спаситель, Асклепий Сотер, - и как сладко было мне, смертельно больному, слышать его божественный, бессмертный голос и видеть движение его спасительных уст, произносящих мое имя! «О Митродор!» - так сказал он, Асклепий Мегас, великий Асклепий, хранитель Пергамона и спаситель Рима от чумы, солнце Трикки и хвала Эпидавра, песнословимый от Египта до запада Африки!
- Ну, теперь-то уже не так, как до Константина, - проворчал старческий голос из толпы.
- «О Митродор!», - возопил толстяк, в третий раз цитируя речь своего ночного видения.- Он рек сие – и само то дело, что его божественные, целительные уста произносят мое имя, было весьма утешительно для моих многострадальных тела и души, раздираемых болезнями – «Искупайся в Сангарии, священной вифинской реке в ближайшие дни, и твои недуги оставят тебя, и ты совсем позабудешь о своих мучительных, бессонных ночах, полных страданий». Так он сказал, целитель страждущих Пэан! И я, по слову его, здесь – не устрашает меня ни холодный ветер, ни насмешки, ни запреты властей, касающихся древнего благочестия. Я чаю скорого избавления от своих страданий, о Асклепий Мегас!
Митродор с этими словами скинул с себя нижний хитон из дорогой тонкой материи и, не растираясь, вбежал в воду. Толпа ахнула.
- Я знал, что он здоров, но не думал, что до такой степени, - пробормотал Каллист себе под нос, наблюдая, как Митродор, подобно диковинному водяному коню гиппопотаму, плещется в воде. – Кесарий, клянусь Пэаном, ты напрасно о нем беспокоился. Зачем только мы вышли из дома в такой холод? Сидели бы сейчас с тобой у очага, пили бы вино…
Он обернулся, удивленный молчанием друга. Кесария рядом с ним не было.
- О чудо! – неслось тем временем с воды.- Воды кажутся мне теплыми, словно в летней купальне! Поистине, посрамлены все неверующие силе твоей, Пэан!
Пытаясь подавить растущее с каждым мгновением раздражение от восклицаний Митродора, доносившихся до него, Каллист направился к стайке девушек. Среди нее царил переполох, с которым небезуспешно справлялся Кесарий, высящийся среди перепуганных созданий, как маяк на Родосе.
- Это только обморок, - услышал Каллист его ровный голос. – Она не умерла.
- Видишь, Нимфодора, я тебя сразу сказала, что это просто обморок, - затараторила рыжая девушка, держащая на коленях другую, худую, с длинным некрасивым лицом, и давая ей нюхать какой-то пузырек. Кесарий, склонившись над ней, взял ее за запястье, щупая пульс.
- Дитя мое, - проговорил он ласково, - дитя мое, очнись.
Девушка медленно открыла глаза – огромные, цвета зрелого меда. Он влил ей в рот несколько капель душистой настойки.
- Мы больше не возьмем тебя никогда с собой, Архедамия, - жестко сказала подруга Нимфодоры, прищуриваясь и морща носик. – Ты нам все всегда портишь. Если у тебя больное сердце, то мы-то почему должны страдать?
- Перестань, Гиппархия! – возмущенно проговорила рыжая, вытирая краем своего светлого покрывала слезы Архедамии.
- Прекратите, - весомо проговорил Кесарий, и наступила тишина, в которую ветер с реки отчетливо принес ликующее:
- Всяких целителя болей, Асклепия петь начинаю!
- Тьфу, - произнес в сердцах Каллист, обнаружив свое присутствие.
Кесарий обернулся к нему.
- Ты пришел? Спасибо! Этой девушке стало плохо, и я оставил тебя, ничего не сказав…
Каллист тоже взял Архедамию за запястье. Пульс плохой – словно конский галоп. Ей не на берегу в мороз гулять надо, а в Пифии Вифинской серные ванны принимать.
Архедамия смотрела то на него, то на Кесария своими глубокими, печальными глазами. Она была некрасива до жалости – скуластое лицо, неровные крупные зубы. «Словно жеребенок-последыш», - подумал Каллист. Рыжая девушка заботливо укутывала ее в покрывало, исподлобья кидая на Гиппархию осуждающие взгляды. Присутствие Кесария и Каллиста явно удерживало их от словесной перепалки.
- Трофим! – позвал Кесарий. От ближнего валуна отделился раб в двух шерстяных туниках и поспешил на голос хозяина, то и дело оборачиваясь на купальщика.
- Найди повозку или носилки! – приказал Кесарий. – Эту девушку нужно отнести домой.
- О нет! – умоляюще воскликнула Архедамия, и слезы заструились по ее впалым щекам. – Пожалуйста!
- Ее будут ругать дома, если узнают, что ей стало опять плохо, - объяснила Гиппархия. Рыжая девушка энергично кивнула:
- Их дом неподалеку. Мы ее сами отведем.
- Вон их дом, - с готовностью показала Нимфодора Кесарию на большой особняк в отдалении на этом же берегу реки, окруженный облетелым виноградником. – Ее отца зовут Ксенофан, - добавила она.
- Я хочу встать, - неожиданно резко проговорила Архедамия. – Отпустите меня!
Она оттолкнула руку Кесария, оперлась на плечо рыжеволосой подруги и, тяжело дыша, выпрямилась.
- Я отведу тебя домой, Архедамия, - сказал Кесарий.
- Нет! – воскликнула рыжеволосая. – Вы только сделаете хуже. Пожалуйста! Если ее отец узнает, что ей стало плохо…
- Идите, идите отсюда! – вмешалась в разговор рабыня в шерстяном покрывале, очевидно, кормилица Архедамии. – Не надо нам тут… всяких!
- Мы – врачи, - сказал Кесарий.
- Знаем мы вас, врачей, - проворчала кормилица, отстраняя Кесария. – Толку от вас никакого, только деньги берете. Идем, дитя мое, пока нас не хватились!
Архедамия, поддерживаемая с двух сторон кормилицей и рыжеволосой подругой, медленно пошла по тропинке среди валунов.
- Трофим, - сказал вполголоса Кесарий рабу, - иди за ними, и, если что-то случится, зови меня.
Каллист смотрел им вслед, вспоминая, где он мог видеть Архедамию. Нет, его никогда не приглашали к ней – у него, помощника архиатра Никомедии хорошая память на больных. Ее отца зовут Ксенофан…постой-ка, какой-то Ксенофан вызывал его по поводу головной боли у своей дочери. Каллист послал Фессала, тот пришел назад нескоро и такой воодушевленный – говорил, что после беседы с ним больной девушке стало намного легче. Посидоний еще сказал тогда, что ей наверняка легче стало, когда Фессал беседу прекратил. Старшие ученики все время подсмеиваются над незадачливым лемноссцем… нет, та девушка с головной болью и эта - с неравномерным частым пульсом – определенно разные.
- Мы даже не успели еще повидать Леонтия архиатра, - говорит вдруг Кесарий. – Как он себя чувствует?
- Так себе…неважно. Он ждет нас завтра после полудня, будет рад тебе.
…Вечерами Каллист, отпустив учеников, часто заходит в кабинет архиатра Леонтия, и они за чашей терпкого лесбосского вина разговаривают о философии и медицине, о триаде Плотина и о лептомерах Асклепиада. Асклепиада здесь называют не по имени, а просто – «Великий Вифинец».
Он известен на всю экумену – отвергший учение Гиппократа и создавший свою собственную школу в Риме вифинский врач, друг Цицерона, и сам – оратор, Асклепиад Вифинский.
Если покопаться в родословной, вполне может оказаться, что Асклепиад с Каллистом – родственники. Асклепиад родом из Прусы, а родня Каллиста по отцу – тоже из тех краев. А мать Каллиста с острова Кос. Ее брат, Феоктист, в молодости поселился в Вифинии, получив неожиданное наследство недалеко от Никомедии. Здесь вырос и его племянник Каллист, уехавший потом на Кос – учиться медицине.
- Итак, ты полностью отвергаешь учение Великого Вифинца, дитя мое? – говорил Леонтий врач, смеясь в седую бороду. Он называет всех учеников – «дитя мое», и порой обращается так даже к своему помощнику.
- Нет, конечно. Лечить безопасно, легко и приятно – разве не должен каждый врач стремиться к этому?
Леонтий неспешно кивает, соглашаясь со словами Каллиста или же со своими долгими мыслями. Он сидит в старом кресле, обитом плотно тканой ликийской шерстью, а ноги его укутаны одеялом из заячьих шкурок. Архиатр Леонтий всегда мерзнет – даже летом он одевает под хитон тунику и никогда не расстается с плащом. Плащ у него тоже из ликийской шерсти, некрашеный, старый – местами уже протерся.
- Не к лицу старику роскошь, - говорит он.
Они пьют из серебряных кубков - у него не водилось никогда стеклянной посуды.
- Мы не при дворе Диоклетиана, - шутит он. – Говорят, там меньше трех золотых перстней на одной руке носить считалось нищетой. Для мужчин, ты подумай, дитя мое! Мужчина с тремя золотыми перстнями – да это не муж, а евнух. И еще серьги некоторые носили. Представь себе. А уж про одежды я не говорю – шелка, виссон тончайший, пурпур… Роскошный был у него двор, роскошный…Константин Великий против него был аскет. Да он вырос в Британии, там нравы попроще, а характер северные ветра воспитывают получше нашего теплого Нота… Там, говорят, даже снег выпадает и лежит. Ты ведь читал про зиму у Овидия, дитя мое?
Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,
Стылую воду давил скользкою коркой мороз.
Мало увидеть - ногой касался я твердого моря,
Не намокала стопа, тронув поверхность воды.
Если бы море, Леандр, таким пред тобой расстилалось,
Воды пролива виной не были б смерти твоей!
В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам
В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.
Сколько Борей ни шумит, ни трепещет бурно крылами,
Все же не может поднять в скованных водах волну.
Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,
Окоченелой воды взрезать не может весло,
Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,
И, между прочим, средь них несколько было живых.
Так, едва лишь Борей могучею, грозною силой
Полые воды реки, волны на море скует,
Истр под ветром сухим становится ровен и гладок
И по нему на конях дикий проносится враг.

- Бр-р, - ежится Каллист. Он не любит читать латинских поэтов, отчасти оттого что плохо знает этот варварский язык. – Кажется, и у нас скоро снег выпадет, а Пропонтида замерзнет. Будем на Кос пешком ходить. Погода очень изменилась за последние годы, вы не находите, Леонтий архиатр?
- Вчерашние вифинцы из деревни близ Зимней бухты убеждали меня, что это боги гневаются на нечестие христиан и все идет к тому, что весна никогда не наступит, - смеется Леонтий. – В деревнях народ суеверный, до сих пор думает, что христиане детей едят по ночам.
- Да, поселяне – это особый разговор. Они и слыхом не слыхивали, кто такой Плотин, а, услыхав, непременно бы спросили – от чего этот Плотин помогает, если ему жертву принести? – пренебрежительно передергивает плечами Каллист. – Вся их вера – смесь суеверий, никакой философии. А их жрецы – что за темные, алчные люди… Философия - удел немногих, как эллинов, так и христиан. Если сравнить Кесария и его брата с большинством христиан…
- Кесарий врач приезжает на днях, ты говорил? – Леонтий говорит не «иатрос», «врач», а «иэтер», по-ионийски. Как у Гомера – «прекрасные оба врачи, «иэтэр агафо», Махаон с Подалирием» - Со своим другом Митродором?
- Он не друг Кесарию, - ответил поспешно Каллист, сам не понимая, отчего у него вызвали такой протест слова Леонтия. – Так… знакомый. Он, тем более, эллин, Митродор, а Кесарий – христианин.
Леонтий поднял на него глаза, пряча улыбку в бороде.
- Ты ведь тоже эллин, дитя мое? Последователь божественного Плотина?
- Да…как и вы, Леонтий архиатр.
Леонтий зябко кутается в плащ. Раньше, когда он еще мог оперировать, говорят, что он завязывал концы плаща на голове, с помощью особой повязки. Это – давняя традиция, сейчас уже никто, наверное, так не делает. Когда Каллист, еще ребенком, впервые увидел бюст Гиппократа, он спросил у дяди Феоктиста, отчего у Гиппократа покрыта голова. Дядя не знал.
- Так еще мой учитель поступал, - объяснил Каллисту Леонтий спустя много лет.- Чтобы руки освободить. Я ведь на Лемносе учился, в Гефестии. Дивный остров! Что за грязи! Исцеляют любую болезнь, воистину! Мой учитель только недавно умер, и до последнего вел прием больных, а я – такая развалина…
Он вздыхает и сердито стучит посохом о мраморный пол, хмурит снежно-белые брови. Ни дать ни взять Зевс, осердившийся на своего внука Асклепия, воскрешавшего мертвых.
Но вместо того, чтобы послать смертоносную молнию, Леонтий добродушно смеется.
- Впрочем, мне не следует жаловаться - я не настолько болен, как великий Плотин. А я уже перешагнул его срок.
Его голубые, по-старчески прозрачные глаза, сияют неземной радостью, словно в них отражается свет вифинской весны. Он часто так чему-то радуется, что Каллисту становится немного завидно. Но спрашивать он робеет. Он уверен, что старик знает, что такое таинственный экстаз, который великий Плотин пережил всего четыре раза за жизнь. О, если бы ему, Каллисту, тоже привелось пережить это!
- Какое тихое море! В такую погоду можно и на Кос, и на Лемнос отправиться! – подходя к окну, воскликнул Каллист, чтобы сменить тему разговора.
- В январе море обманчиво, дитя мое, - качает головой Леонтий. – Помнишь, какой шторм был в первых числах, только к пятому распогодилось?
- К христианскому празднику Феофании? В городе говорят, что это произошло молитвами пресвитера Пистифора. Он, видите ли, день и ночь руки к небесам воздевал и ничего почти не вкушал. Умолил, видно, в конце концов, Посейдона! - Каллист фыркнул, но его собеседник остался серьезным.
- Если это произошло из-за чьих-то молитв, то – епископа Анфима, - проронил он.
Каллист не отходил от окна.
Море плещется совсем рядом, - многосмеющееся море! Оно светло-зеленое, а у берега – золотистое, словно камень электрон. Ветра нет, и кажется, что оно твердое, словно застывшее стекло, но не скованное мертвым льдом, а умирившееся навек, словно дорога на запад, к Оловянным островам. Не те же ли мысли приходили молодому заложнику Диоклетиана, сыну Констанция Хлора, Константину, томившемуся здесь вдали от родной Британии? Сердце влекло его на запад, в Камулодинум – но вооруженные легионеры стояли на посту у его дверей в никомедийском дворце Диоклетиана.
…Каллист помнил, как Константин Великий входил в Никомедию. Это – одно из самых ранних воспоминаний его детства.
Процессия, главные Никомедийские ворота, поющие люди, одетые в белое, в руках у них – флейты и пальмовые ветви, а в середине – шесть христианских жрецов, несут на плечах продолговатый ковчег, покрытый тоже ослепительно белым полотном. Струи фимиама наполняют воздух невыносимо прекрасным ароматом. Каллисту хочется плакать.
- Константин! Император Константин! – кричат люди с крыш.
Константин спрыгивает с коня и медленно идет навстречу процессии. Его глаза широко раскрыты. Оруженосцы отстают от него на шаг. Константин протягивает руки вперед, навстречу белоснежному ковчегу. Процессия останавливается. Жрецы опускают ковчег ниже. Константин прижимается лбом к сухому дереву его крышки и несколько мгновений стоит неподвижно.
Над дорогой, рекой, полями, морем, над всей Вифинией воцаряется молчание, только неустанно бьются, развеваются на сильном восточном ветру знамена с золотыми буквами «Хи» и «Ро».
- Что это, няня? – говорит маленький Каллист и начинает плакать.
- Тише, а то в ссылку сошлют! – шикает няня. - Вон уже полицейский смотрит! Император Константин приказал в Новый Рим тело какого-то героя христианского перенести…Льва, кажется…Идем-ка домой, дядя заругает!
И они возвращаются в огромный дом, где царит прохлада, а в молчаливом безветрии горят свечи перед статуей Исиды с младенцем Гором на руках…

…Гиппархия и Нимфодора, оставшиеся наблюдать за купанием почитателя Асклепия, о чем-то оживленно переговаривались. Тем временем вернулся запыхавшийся Трофим.
- Не извольте беспокоиться, хозяин, - раздался его певучий лидийский говорок. – Они уж дошли, девицы эти. Здесь и правда близко. А кормилица заметила меня и обещала собак спустить, если я не уйду, так что я не стал там долго задерживаться. А семья там зажиточная. У них, навроде, и свой раб-лекарь есть…Смотрите-ка, и с другом вашим ничего не стряслось – так что день, считайте, задался!
Митродор как раз выбрался на берег и предоставил трясущимся от холода рабам вытирать и одевать его розовое, как у младенца, тело.
- Вы видели? – хвастливо обратился он к двум врачам. – Мне до сих пор тепло, и приятная теплота эта так и льется во все мои члены. О, как близок бог ко мне! Удовольствие сие выше человеческого разумения! О, как бы я жаждал, чтобы и вы приобщились к нему!
- Приобщимся, - ответил Каллист. – Мы собрались сегодня в бани. Присоединишься к нам, Митродор?

2. О ЧЕМ МОЖНО УЗНАТЬ В НИКОМЕДИЙСКИХ БАНЯХ.
- Даров источник многих в банях мы найдем:
Смягчить мокроту могут, влагу тела взять,
Избыток желчи гонят из кишок они,
Смягчают зуд, - приятен и докучен он,
И обостряют зренье; если ж кто-нибудь
Стал плохо слышать, уши прочищают тем.
Забывчивость уносят, память же хранят,
Для размышленья разум проясняют вмиг,
К беседе оживленной направляют речь…
Митродор счастливо вздохнул, и подставил круглую и гладкую спину умелым рукам раба-банщика.
- Да ты еще и поэт! – сказал Каллист насмешливо. – Тоже Асклепий вдохновил?
- Я не обижаюсь на тебя, Каллист врач, - великодушно ответил страдалец, нежась в ароматах благовоний, которые хранились до этого, по меньшей мере, в пяти изящных сосудах, теперь безжалостно опустошенных и валяющихся под скамьей из розового мрамора, на которой возлежал Митродор. – Ты еще не пришел в возраст Галена, который сам посылал своих пациентов к Асклепию Пергамскому!
- И который сетовал, что они слушаются более Асклепия, чем его! – продолжил Каллист, пригубляя прохладный напиток из чаши. – Все-таки здесь хорошо – я согрелся, наконец. Что за суровая зима в этом году! Кто тот мудрец, хотел бы я знать, что изобрел кальдариум, тепидариум(*)и догадался проложить эти трубы с горячей водой под полом! Тоже какой-то неизвестный римлянин, как и тот, который написал любимую тобой «Похвалу баням».
__
Caldarium – лат. горячая баня, tepidarium – теплая баня. Палестра – в банях в римский период - зал для занятий спортом.
Он встал с мраморной скамьи и прошелся пружинящей походкой по пустой палестре. Обилие статуй – копий фигур греческих атлетов выполненных по заказу императора Адриана, восторженного любителя греческой старины, более двух веков назад, - делало почти незаметным отсутствие людей. Большинство сегодняшних посетителей грелись в горячих банях, пользуясь в эти студеные дни бескорыстным теплом подземных вод, по приказу того же Адриана заключенных в трубы и подведенных к этому храму здоровья.
Здесь все – почти как на Косе, где он провел отрочество и юность… О, знаменитый на всю Империю остров Кос, родина Гиппократа! Он каждый день ходил в клинику мимо дома с портиком, увитым повиликой – здесь когда-то сыновья Гиппократа Фессал и Дракон серьезно и сосредоточенно приводили в порядок записки своего великого родителя.
Интересно, его незадачливого ученика Фессала с Лемноса – сероглазого, стройного, как девушка и боящегося даже в руки взять хирургический нож, назвали в честь того самого сына великого коссца? На Лемносе все болезни лечат целебными грязевыми ваннами. Зачем ему хирургия. Но говорит он хорошо. Лучше бы в риторы пошел. Хотя, впрочем – великий врач Асклепиад Вифинец был ритором непревзойденным, а с хирургией у него тоже были нелады.
Каллист жестом подозвал раба и потребовал новую сухую простыню – та, которую он накинул после омовения, стала уже совсем мокрой и неприятно холодила плечи. Бросив взгляд на нежащегося уже под двумя парами умелых рук Митродора, он усмехнулся Дорифору. Местный скульптор-копиист наградил олимпионика-копьеносца не греческими, как у Поликлета, чертами лица, а широкими скулами и крупным носом жителя Никомедии, в жилах которого смешалась кровь греческих колонистов и фракийцев-варваров из племен вифинов. Дорифор, слегка улыбаясь, смотрел на земляка.
«Как считает Хрисипп, красота заключается в соразмерности частей – таких, как соотношение между пальцами, а также ладони и запястья, предплечья и плеча, и прочей каждой части к любой из всех остальных частей, как написано в Поликлетовом «Каноне». Ибо обучив нас в своем трактате всей соразмерности пропорций тела, Поликлет создал и творение, чтобы доказать свое мнение; он изваял статую согласно принципам своих писаний и назвал ее, как и свой трактат, «Каноном», - пробормотал Каллист заученные с первого года обучения во врачебной школе на острове Кос слова Галена.
Им, ученикам Косской врачебной школы, разрешалось ходить в бани раз в неделю. Правила во врачебных школах строгие, никаких товарищеских пирушек и даже на ипподром лишний раз не сходишь без личного разрешения архиатра. Не говоря уже о том, чтобы встречаться с девушками. За такие вещи попросту изгоняли из школы. Клиника, библиотека и комната в доме для учеников – вот три места для пребывания. Да, если есть желание, то храм. Храм Асклепия Пэана в асклепейоне. Учеников-христиан там не было – кто же из христианских родителей отпустит свое неразумное дитя учиться медицине на остров Кос, где большинство эллинских храмов до сих пор не закрыто? Впрочем, если бы такие ученики и были, христианских церквей на Косе теперь стало не меньше, чем эллинских храмов.
Но Каллист не любил молиться в храме. Он уходил вглубь заросших кипарисовой порослью аллей, где воздух был резок и свеж, а на забытой всеми полянке среди одичалых маргариток стояла статуя Асклепия Сотера. Асклепий был без посоха и змеи. Он держал на руках тело погибшего юноши, вглядываясь с великим состраданием и любовью в его лицо, и словно вдыхал в его уста утраченное дыхание. Юношу звали Ипполит… Хотя ноги умершего еще бессильно свисали, не находя опоры, веяние вернувшейся жизни сквозило в его чертах, словно скульптор запечатлел его за мгновение до пробуждения. Как-то Каллист пришел сюда рано утром, вскоре после того, как ему принесли печальные вести из Никомедии. Он плакал и не хотел, чтобы его увидали товарищи, пока он не сможет совладать с собой. Каллист помнит до сих пор, как луч восходящего солнца упал на лицо юноши, и ему показалось, что тот открыл глаза и изумленно смотрит на Асклепия, как будто одновременно узнает и не узнает его, и не верит тому, что с ним происходит…
В памяти Каллиста вдруг встал его первый день на Косе – первый день, когда он сошел с корабля со своим скарбом, который тащил единственный раб. Солнце не палило, словно скрывшись в какой-то дымке, над морем стояла радуга. Где-то там, за морем, стоял на веранде дома в Никомедии его дядя Феоктист – ждал вестей.
Неожиданно почувствовав ком в горле, Каллист резко встряхнул головой, и решительно направился в зал теплых бань, над входом в который Атлант нес пламенеющий шар – восходящее солнце. С обеих сторон Атланта поддерживали две девы, судя по всему, тоже коренные вифинки – с высокими лбами, полными губами и удлиненными прямыми носами, над которыми сходились густые брови. Они словно были родными сестрами Антиноя, любимца Адриана – безутешный после смерти юного друга, император желал видеть дорогие черты во всех окружавших его изображениях. Одну из дев звали София, мудрость, и она носила серебряное одеяние, роднящее ее с луною, а вторую, в белых ризах, звали, согласно надписи, Арета, добродетель.
…Он столкнулся с Кесарием у бассейна. Тот энергично растирал морской губкой свои длинные худые руки.
- А, ты тоже искупался? – спросил его Каллист, окидывая взглядом пустой зал. – В уединении?
Тот кивнул. Совершенно не расположен сегодня к разговорам, как видно. Молчит и молчит со вчерашнего дня, как приехал из Нового Рима. Бледный, усталый. Только от губки кожа его слегка порозовела.
Кесарий накинул льняную простыню, как тогу. Уродливый шрам на правом бедре исчез под белоснежной тканью.
- Скажешь речь? Сенату и народу римскому? А, Кесарий? – не удержался Каллист, хлопая его по плечу.
- Тише, - нахмурился Кесарий. – Я не хочу, чтобы каждый в этой бане знал, что Кесарий Каппадокиец приехал из столицы.
- Нас некому услышать, - повел плечом его друг, словно поправляя копье Дорифора.
- А рабы? Они вмиг разнесут новости своим хворым господам, и завтра с рассвета у моих дверей будет очередь. Здесь у вас мода на столичных лекарей. А я не за этим приехал в Никомедию… У меня есть второе имя – Александр, так меня и называй на людях.
- Согласен…Александр. Знаешь, здесь холодно. Как ты только решился плавать в бассейне? Такое впечатление, что вода подается сюда прямо из этого злополучного Сангария, где купался наш Митродор.
- Нет, Сангарий холоднее, - уверенно заметил новоявленный Александр.
- Может, проверим? – хохотнул Каллист.
- Не надо, - слегка сдвинул брови его собеседник. – Ты не привык. Вода, действительно, холодная. Мне не понравилась.
Повисла долгая пауза. Копье Дорифора беззвучно упало на землю с плеча Каллиста
- Ты что, искупался сегодня в Сангарии?!
- Да, на рассвете. Когда ты сладко спал на перине! – синие глаза Кесария задиристо блеснули.
- Во-первых, я не сплю на перинах, во-вторых…
- Не обижайся, не обижайся! Я знаю, что ты ведешь философский образ жизни! – засмеялся Кесарий. – В такой холод пошел со мной на реку!
- Ладно уж, - махнул рукой Каллист. – Не оставлять же тебя одного следить за этим тяжелобольным иерофантом Асклепия Пэана!
- Спасибо, - серьезно ответил Кесарий и быстро добавил: - Ты не хочешь сыграть в мяч?
- Давай, - кивнул Каллист, нагибаясь, чтобы достать со дна тростниковой корзины гладкий кожаный мяч. –Встанем по разные стороны бассейна – кто не отобьет, пусть лезет доставать.
- Ты самоуверен, друг мой, - сказал Кесарий, ловко отбивая подачу. – Надеешься, что заставишь вместо себя лезть в этот бассейн несчастных рабов?
- Вовсе не самоуверен, - возразил Каллист, ударяя мяч сцепленными руками – по-римски. – А лезть придется, возможно, совсем не мне…
- Вот я и говорю – несчастным рабам! Заставишь их лезть в воду вместо себя!
Мяч описал красивую дугу и Кесарий, подпрыгнув, послал его назад сильным ударом слева.
- Ты не думай, что рост – единственное преимущество игрока! –заметил Каллист.
- Нет, конечно. Еще и острый глаз, и природная выносливость, умение пользоваться обеими руками с одинаковым мастерством…
- А так же философский склад ума!
- И постоянные упражнения… Увы, жизнь члена сената не очень благоприятствует сохранению здоровья…
- Для сенаторов холодные ванны чрезвычайно полезны, - заметил Каллист, уверенно отбивая мяч.
- …как и длительные пешие прогулки, Это гармонизирует движение онков и лептомеров, а также…
- …препятствует застою этих частиц, постоянно проходящих через тысячи канальцев тела. Знаю-знаю, ты сторонник Великого Вифинца!
- Тем самым в теле не останавливается ход постоянный соединений и разложений, и для болезни не остается места, - никак не мог угомониться Кесарий.
- Так пишет Асклепиад в трактате «О частицах», - уточнил Каллист.
- Кроме того, настоящий философ живет согласно своей философии, а не только ее проповедует. Это относится и к врачебному искусству. Я стараюсь следовать Асклепиаду и в этом.
Мальчишки, сидящие на теплом полу рядом со статуей Асклепия – как раз над трубой с горячей водой из подземного источника - вполголоса переговаривались.
- А ты мог бы так отбить?
- Я-то? Да запросто.
- Я, когда вырасту, буду тоже бороду брить.
- А я буду отращивать. Это только римляне бреются. Вон, смотри, какая у Асклепия борода! И там, у Гиппократа. Видел?
- Ну и что, что у Асклепия и Гиппократа. Вон, они оба греки, а без бороды.
- А они тоже сегодня на Сангарий ходили на этого толстого дядьку смотреть. Тот, кстати, с бородой.
- Он в соседнем зале, ему массаж делают. Трое рабов. Два банщика, один его собственный. С собой привез.
- У Асклепия собака – на твоего Мохнача похожа, Севаст!
- Который сейчас нижний боковой отбил – помощник архиатра Леонтия.
- А второй – каппадокиец. Хорошо ему – с его ростом любой мяч взять можно.
- Он левша, гляди!
- Вот и нет - он левой, как и правой может подавать! Смотри!
- А наш отбил! Молодец! Бей каппадокийцев!
- Тихо ты, Ксен!
- Я – Поликсений, понял, дурак?
- Может, он не каппадокиец.
- Как же – «не каппадокиец», держи карман. Ты слышал, как он гамму и каппу выговаривает?
- «Кгаппадокия!»
- «Хгкаппадокия»!
- У вас все равно так не получится. Видели, какой у него шрам на правом бедре? Он, наверное, олимпионик.
- Да он не олимпионик, а врач.
- Откуда ты знаешь?
- А он друг нашего помощника архиатра.
- Врач с кем угодно дружить может.
- Будет наш никомедийский архиатр с кем угодно дружить.
- Ты же сказал, что он помощник.
- Какая разница! Он потом будет архиатром вместо старого Леонтия. Вот увидишь, Ксен.
- Я Поликсений, дурак!
- Будешь драться? Будешь?
- Отпусти моего брата, ты!
- А он тебе не брат, Севаст! У вас отцы разные!
- Вон пошел отсюда, слышал? Он мне самый что ни на есть брат!
- И Севастиан мне старший брат!
- Ну беги, жалуйся ему!
- Он в соседнем зале, понял? И вообще, он будет на следующей неделе в церкви мученика Анфима Исайю пророка читать. Так отец Пистифор сказал.
- Ну и не хвастай.
- А у каппадокийца «ихтюс» на груди! Видишь, рыбка серебряная? Не то что ваши дельфины!
- Он христианин!
- Смотри, каппадокиец левый нижний опять взял! Спорим, он олимпионик?
- Спорим, у него шрам от копья? Спорим, он на войне с персами был?
- А вот пойди, спроси!
Мяч, просвистев над головой Кесария, вылетел в окно.
- Не отбил, - весело сказал константинопольский архиатр. – Хорошая подача!
- Вот так-то, - сказал Каллист. – Рост – не всегда преимущество. Жаль, нас только двое - в треугольник нельзя сыграть.
- Позовем Митродора? – предложил Кесарий, ища глазами другой мяч.
- Да ну его. Сделаем перерыв, пока раб мяч принесет. Что ты там про Гиппократа говорил?
- Что его система неправильна. И Асклепиад это вполне убедительно доказал.
- То, что Великий Вифинец недолюбливал Гиппократа, всегда заставляло меня сомневаться в правильности е г о системы, - заметил Каллист, беря с подноса у раба кубок с напитком.
- Недолюбливал? Мягко сказано, - неожиданно оживился Кесарий, протягивая руку за смоквами. – Знаешь, как он называл его учение? «Thanatou meleten» - «Размышление о смерти» - ни больше, ни меньше! А те слова, что, дескать, «природа – врач болезни» как древний «фессалиец, рожденный на Косе» любил повторять, Асклепиад великолепно опроверг в своих «Комментариях на Афоризмы Гиппократа». Он пишет, что излечивает только врач, а природа может действовать на болезнь и вредно и благотворно. Я считаю, что он прав. Врач – человек, который желает выздоровления больному и сострадает ему, а природа никому не сострадает, да и не может. Она в вечном беспечальном круговороте, как говорил еще Гераклит. Не надо ставить ее выше человеческого милующего сердца!
В запальчивости Кесарий повысил голос.
- Да я и не спорю с этим, - сказал Каллист.
Но его друг уже стал по-прежнему сдержан и немного грустен.
- Мы так стремительно побежали спасать Митродора от судороги, что и не успели толком поговорить. Ты надолго в Никомедию? – продолжил сторонник Гиппократа.
- Хотелось бы остаться на неделю. Я потом тебе все объясню…Позволишь воспользоваться твоим гостеприимством?
- О чем ты спрашиваешь! После всего того, что ты для меня сделал…
Кесарий болезненно нахмурился.
- Оставь это.
- Вот ваш мяч, дядя! – раздался мальчишеский голосок. Перед ними стоял худенький черноволосый мальчик. Каллист узнал в нем хозяина мохнатого пса. На его шее был надет болтающийся на грубой льняной нитке медный, простой работы дельфин. Мальчик протягивал мяч Кесарию. Тот взял его, потрепал ребенка по щеке.
- Спасибо, дитя мое.
Из-за статуи Асклепия вынырнул второй мальчик, поменьше ростом, коренастый и русоволосый и подошел к первому. На его шее тоже был дельфин.
- Дельфос – адельфос, - пошутил Кесарий. – Вы – братья?
- Да, у нас еще есть старший брат Севастиан. Он уже крестился.
- Он чтецом недавно стал. Он уже совсем взрослый.
- И еще у нас есть маленькая сестра, Поликсена. Она месяц назад родилась.
- Его Поликсений зовут, а сестричку – Поликсена. А меня – Севаст.
Черноволосый мальчик не сводил с Кесария глаз.
- Дяденька, - выпалил Поликсений, набравшись смелости. – А у вас шрам – от персидского копья?
- Нет, дитя мое, - Кесарий немного грустно улыбнулся и взъерошил его жесткие волосы. – Идите, поиграйте в мяч с ребятами.
Он высыпал в ладони Поликсения горсть засахаренного миндаля и отдал мяч Севасту.
- А правда, Кесарий, откуда у тебя этот шрам? - спросил Каллист, когда дети убежали, весело отбивая мяч от мраморного пола.
- Александр, - слегка раздраженно поправил его Кесарий. – Я же просил тебя. Потом как-нибудь расскажу…не теперь.
Они молча направились в помещение теплых бань. Там уже было несколько человек, которые, впрочем, сетовали, что зал горячих бань сегодня очень многолюден.
- А Евдоксий епископ на Соборе сказал, что Сын подобен Отцу! – раздался чей-то звонкий голос.
- Ну уж да, это просто удивительно, если знать, у кого он учился.
- У кого? – запальчиво спросил тот же звонкий голос.
- Да у Аэтия Софиста! Ты и этого не знал? Тебе бы, Севастиан, сначала разобраться, что на земле твориться, а потом только на небеса лезть и рождение Сына изучать!
- Аэтий учит, что Сын вовсе не подобен Отцу, - раздалось слева. – «Аномиос»! Так он восклицал на Соборе.
- А мне кажется, что он в чем-то прав, - заметили справа. – Если и Сын, и Отец одинаковы, то это значит, что между ними нет различий. А это уже возрождается древний Савеллий.
- Сам император Констаций считает, что истинное исповедание – это считать Сына подобным Отцу, а о прочем не распространяться. Все эти слова о «подобен по сущности» - уклонение от простоты, яже во Христе, от чего нас предостерегал великий в апостолах Павел.
- Павел велик был тем, что спорил, когда дело того заслуживало, и уступал ради мира, когда уступить было возможно, - неожиданно услышал Каллист ровный голос Кесария.
Все обернулись к ним.
- Ты не из Афанасьевых ли? – звонко спросил прыщавый юноша, названный Севастианом.
На щеках Кесария выступили алые пятна, но он ничего не ответил, только слегка прикусил губу. Разочарованные спорщики вернулись к своему разговору и сразу забыли о присутствии друзей.
- Мне следовало промолчать, - раздосадовано проговорил Кесарий.
- Это ваши христианские споры порой такие смешные! – заметил Каллист.
- Постыдные более, чем смешные, - ответил ему Кесарий, снова болезненно хмурясь. – Брат и его друг Василий делают все возможное, чтобы они прекратились… но у меня мало надежды. Человеческая природа склонна к спорам и разделениям.
Кесарий посмотрел на друга и тот увидел, что в его глубоких синих глазах было страдание.
- Не печалься так, - возразил Каллист неожиданно мягко. – Расскажи, как твой брат Григорий?
- Григорий? Нечем похвалиться…Отец взвалил на него непосильную ношу!
Кесарий с размаху ударил ладонью по мраморной колонне.
- Ты что! – перепугался Каллист. - Так и пальцы сломать недолго.
- Думаешь, повешусь, как Зенон? – спросил Кесарий, морщась от боли и быстро растирая пальцы.
- Жаль мне твоих рук. У тебя в них крот умер, как еще наш старый Евлампий говаривал. Он бы предрек тебе славную карьеру хирурга и не ошибся!
- Крот, да…- кивнул Кесарий. – Именно что так. Аполлонов зверек. Помер, не выдержал. Так и Григорий, боюсь, надорвется. Здоровье у него слабое для того, чтобы быть пресвитером, даже в Назианзе.
- Григорий – пресвитер? – ужаснулся Каллист. – Ты шутишь. А как же его уединение, философия?
- А как же помощь престарелому отцу-епископу? О, почему Григорий не может хоть иногда не уступить! – воскликнул, почти застонал, Кесарий.- Он всю жизнь уступает – то друзьям в Афинах, то Василию, то отцу… Они словно рвут его душу на части, отвлекают от философии, которая милее всего его сердцу. Жестокие, бессердечные люди – они только пользуются им, его даром слова, всеми его талантами! Он мечтал об уединении – а теперь отец взваливает на него это огромное поместье в Арианзе, это жало в плоть, а теперь еще и священство!
- Где же теперь твой брат?
- Поехал к Василию в Понт – за поддержкой. От меня он вряд ли ее получит – я ведь все время твержу ему одно и то же, без риторических ухищрений. «Надо стремиться к свободе, Григорий! Надо быть тверже!» Отец ведь тоже возмущался тем, что младший сын, подумать только, остался при дворе, а не вернулся в родной Назианз. Метал громы и молнии, не хуже Зевса из трагедий. Мне удалось сбежать в Новый Рим от его тирании, а Горгония вышла замуж. В заложниках у папаши осталась только наша бедная мать, чью статую надо бы изваять из золота, и несчастный первенец Григорий.
Кесарий подул на ушибленные пальцы.
- Приложишь компресс из бараньей травы, - посоветовал Каллист.
- Знаю, приложу, - слегка раздраженно ответил Кесарий и продолжал уже спокойнее:
- Василий сможет его утешить. Григорий ценит его дружбу, как ничью другую. Кажется, что это Василий – его брат, а вовсе не я. Представляешь, когда они учились в Афинах…
- Василий тоже учился в Афинах? – удивленно спросил Каллист.
- А что в этом странного?
- Он же, как ты говоришь, очень искренний христианин, а Афины – эллинская школа. Ваши же учителя ненавидят нашу мудрость.
- «Наши учителя», как ты выразился, бывают очень и очень разные, Каллист, - серьезно сказал Кесарий. – А что до Афин, там не смотрят, язычник ты или христианин, только деньги плати и будь достаточно разумным, чтобы понимать то, что тебе преподают. Там среди учителей много христиан, кстати. Проэресий софист, например. Он – армянин из Каппадокии.
- Как-то не верится, - пожал плечами Каллист. – Судя по большинству пресвитеров и епископов, они совершенно далеки от философии, риторики и софистики, но только и знают, что ее ругают, ибо ничему подобному не учились. Даже ваш беспокойный египтянин Афанасий, который тебе по душе, не учился у философов.
- В Египте жил и Ориген, в присутствии которого стеснялся говорить сам Плотин философ.
- Я читал про него в «Жизни Плотина» Порфирия. Но ваш Арий, который теперь зовется великим мудрецом, изобличил этого последнего разумного последователя Христа в каких-то грехах и ересях, так что надежды на то, что я встречу христианина-философа, кроме тебя, все меньше и меньше.
- Я не совсем христианин, - заметил Кесарий. – Я еще не крестился.
- Видимо, поэтому мне так легко с тобою общаться! Не крестись, прошу, как можно дольше – я не вынесу, если ты начнешь ужасаться и затыкать уши при словах Гиппократовой клятвы!
- Я ее не давал. Я не клялся богами. Моим пациентам достаточно слов «да, да» и «нет, нет», как говорит Христос в Евангелии.
- Это я знаю. Но уши ты не зажимаешь?
- А что может повредить моим ушам? Имя Аполлона? – усмехнулся Кесарий.- Но мы говорили про Василия.
- Да, - кивнул Каллист.
- Так вот, в Афинской школе у старших учеников был такой обычай – с насмешками и непристойными танцами вести нового ученика в городскую баню, а потом к тому же, не входить в нее, а вламываться, как дионисийствующие безумцы, в запертую дверь. При этом они не скупятся на острые слова, и это все называется у них Афинской мистерией. Если новичок выдержит все это варварство, то они принимают его в свой круг, если нет, то горе ему!
- Диомид рассказывал, что такое есть в армии, но я никогда не думал, что в философской школе…
- Ну, наш Григорий прошел через все это, покорно вломился в баню, а когда приехал Василий, мой благородный брат сумел уговорить весь этот философский сброд сделать для Василия исключение. Оратор он искусный, и это был первый его успех. Василий ведь почти императорских кровей, больше, чем племянник императора. Юлиана ведь в баню водили, а Василия – нет.
Угол точеного рта Кесария дернулся в судороге. Он смолк.
- А какие у него были неприятности, когда он стал на сторону Василия в софистическом состязании с армянами? – продолжал он. - Глупее ничего было нельзя и придумать! Сначала поверить, что эти ученики искренне хотят поупражняться в науке и обещать им поддержку, чтобы и они поразились мощи мысли Василия. Василий только-только прибыл в школу, но мой брат сразу счел его совершенным, как будто встретил платоновскую идею, а не человека из плоти и крови. С чего бы Василию знать софистику лучше Григория, проучившегося более года в Афинах? Конечно, армяне едва не заклевали его, как неоперившегося птенца, и поделом ему было бы. Но мой брат, как он с гордостью мне сказал, «развернул корму», когда понял, что соревнование приведет не к славе Василия, а к противоположному. И тогда мой Григорий с легкостью, - скажу как Марк евангелист, потому что его слово порой грубо, но живописует события в точности – надел на них намордники. Нажил себе врагов на оставшиеся восемь лет, зато, по его же словам «возжег факел дружбы». Факел факелом, но Василий сам живет так, как сам выбирает, а Григорий…
Кесарий махнул рукой и снова, на этот раз случайно, задел по колонне.
- Да, это царские термы! И дали им это названье
Те, кто в былые года были в восторге от них.
Ведь не обычным огнем здесь прозрачная греется влага.
Право, сама по себе здесь горячеет вода.
Да и холодная льется вода для тебя в изобилье, -
Всякой, какой захотел, можешь омыться струей! - раздался издалека знакомый голос, полный трагических обертонов.
- Что за докучливый человек этот твой Митродор! – раздраженно выдохнул Каллист. – И зачем мы с утра ходим вокруг него, как адепты вокруг храма Изиды? Только что не на коленях…
- Я понимаю, ты устал от него…Он шумный, - понимающе склонил голову Кесарий. – Но я не хотел оставлять его одного во время этого Асклепиевого омовения. Такие ребяческие прихоти могут свести нашего Митродора в могилу, как его отца. Тот умер от сердечного приступа, войдя в реку в знойный день. Они ведь внешне очень похожи – у него склонность к плеторе, такая же, как и у его родителя…
- Конечно – столько жрать, - пробормотал Каллист. Кесарий сделал вид, что не услышал.
- Его мать просила мою присмотреть за ним, - виновато улыбаясь, продолжал Кесарий. – Они ведь подруги с детства.
Каллист знал, что Нонне Кесарий никогда не мог отказать. Когда она приезжала посещать его в Константинополь – маленькая, худенькая и стремительная, в покрывале диакониссы, всегда накинутом будто наспех, так что две-три седые пряди неуместно оказывались рядом с юными и теплыми голубыми глазами – Кесарий становился совершенно другим человеком. Он, обычно спокойный и невозмутимый, начинал смущаться и суетиться, раздавал противоречивые приказания рабам, и словно уменьшался в росте, склоняясь к Нонне, чтобы услышать в очередной раз: «Ох, Александр, как я рада, что тебя вижу! Я привезла тебе твоих любимых лепешек с тмином!» «Александр, ты опять переутомляешься! Не отворачивайся – я все вижу по твоим глазам!» или: «Александр, а это твой друг Каллист? Тот самый, чей дядя?..» - и ее большие глаза становились печальными и глубокими, она брала Каллиста за руку, так, словно видела не помощника архиатра Никомедии, а маленького мальчика из никомедийского поместья, которого надо было приласкать, накормить и убаюкать на коленях, чтобы он позабыл все свои злоключения.
Каллист неожиданно услышал торопливую скороговорку Нонны: «Александр, сладкий мой, пожалуйста, присмотри за Митродором…Элевсиппа очень просила меня…Он ведь такой неосмотрительный!» - и засмеялся.
Кесарий-Александр неожиданно покраснел, как школьник, не выполнивший урок из Гомера.
- Ну и что, - сказал он с вызовом, обращаясь не то к Каллисту, не то к Асклепию, шепчущемуся с дочерью Гигиеей. Асклепий не ответил, а его священный уж усмехался, глядя с вершины посоха-кадуцея.
- Вот и я! – радостно воскликнул Митродор. – Тепло, которым Асклепий Великий одарил меня, продолжает оживлять мои члены.
Он почесал волосатую, как у Пана, грудь.
«Тебе бы побриться, варвар», - подумал Каллист. – «Киника из себя строишь».
- Ты знаешь, Кесарий, - обратился Митродор к натягивающему на плечи льняную простыню товарищу, - я нашел человека, который был свидетелем чуда Асклепия.
- Мы уже видели сегодня одно чудо. Довольно с нас – я боюсь злоупотребить благостью богов, - заметил Каллист.
- Мне горько слышать это от тебя! – воскликнул Митродор, разворачиваясь к нему, как боевая триера. – В то время, как Кеса…
- Называй меня, пожалуйста, Александр, как мы условились!
-…Александр понимает мои искания божественного, ты не перестаешь отпускать язвительные замечания. Это удивительно – ведь он из семьи христиан, и разделяет во многом их взгляды, в то время как ты происходишь из семьи…
- Оставь в покое мою семью! – неожиданно крикнул Каллист, сжимая кулаки.
На мгновение повисла тишина. Митродор осторожно кашлянул и продолжил:
- У меня сегодня будет отличный ужин. Тот повар, которого я купил в Риме у Люциллия, творит чудеса, почти так же, как Пэан! Я приглашаю вас, друзья мои!
Он простер руки в театральном жесте в стороны, словно пытаясь обнять обоих. Заметив, что губы Кесария дрогнули, он опередил его ответ:
- Нет-нет! Приглашены только вы! Полная секретность! Как я и обещал тебе, о несравненный Александр!

3. О ДЕЯНИЯХ АСКЛЕПИЯ ПЭАНА И ЕГО ЖРЕЦОВ.
- Мой дед, - неторопливо сказал старец в белом хитоне, - был дарован родителям самим Пэаном.
Было это так. Мать его долго не имела детей, и отец хотел разводиться с нею. Однако его тесть был человек зажиточный и влиятельный, и это останавливало отца от такого решения. Наконец, по настоянию тестя и особенно тещи, они решили отправиться в благочестивое паломничество к Асклепию Пэану Сотеру, Целителю и Спасителю. Тогда еще не взошел на престол император Константин, и многое было иначе…Но времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, - торопливо прибавил он, глядя на Кесария, отодвигающего подальше от себя блюдо с сырыми перепелиными яйцами.
- Асклепейон в Эпидавре был – да и есть по наши дни – самое священное местопребывание Асклепия…Пелопонесская земля Арголиды хвалится, что он был там рожден от Аполлона-Иатроманта Коронидой, дочерью Флегия, и вскормлен козой пастуха Аресфана, а пастушья собака охраняла его на Миртовой горе Титион! Эпидавр, стоящий на море, божественный Эпидавр, знавший времена запустения и славы! Великий благочестивый император Адриан отстроил его и обновил – и с тех пор его статуи из золота и мрамора украшают святилище Асклепия! Туда-то они и отправились – с пением, с молитвой, ведя жертвенных животных и надеясь на испытавшего смерть и возвращенного к жизни сына бога Аполлона, целителя смертных и облегчителя злых страданий…
Он кивнул музыкантам, и под нежные звуки лютни и флейты девичий голос вознесся ввысь, через крышу особняка, к звездному небу, где на небосклоне Змееносец, Офиухос, воскрешенный и вознесенный в сонм богов Асклепий держал обеими руками своего верного спутника - ужа.
- «Рыжая как-то пришла, с волосами, покрывшими плечи,
Дочь Кентавра; ее когда-то нимфа Харикло
Около быстрой реки родила, и имя дала ей
Окиронея. Она постиженьем отцова искусства
Не удовольствовалась: прорицала грядущего тайны.
Так, исступленье едва пророчицы дух охватило,
Только зажглось божеством в груди у нее затаенным,
Лишь увидала дитя, — «Для мира всего благодатный,
Мальчик, расти! — говорит, — обязаны будут нередко
Смертные жизнью тебе: возвращать ты души им сможешь.
К негодованью богов, однажды, на это решишься —
Чудо тебе повторить воспрепятствует молния деда.
Станешь ты — ранее бог — бескровным прахом, и богом
Станешь из праха опять, два раза твой рок обновится».
- Я не думал, что нас позвали на Пэанову мистерию, - прошептал Каллист Кесарию.
- Красивый голос, правда? Эта девушка-рабыня – фригийка. Ее зовут Лампадия. Прошлый раз она пела о Кибеле и Аттисе. У нее приступы меланхолии, тоскует по родине. Красный перец ей в первый раз хорошо помог, а теперь она снова начала таять…Говорит, у нее где-то есть брат, а может, был – их корабль захватили пираты и всех продали в рабство…
- Так! Эпидавр – место явлений Асклепия! Оттуда его священную змею передали в Афины, на Кос и в царственный Рим! Недаром поэт сказал:
«Привет тебе, Пэан-владыка, царь Трикки,
Обитель чья - и Эпидавр, и Кос милый!»
- В Афинах его почитание ввел Софокл, который и удостоился его видения, и стал его жрецом, а в Рим он отправился, милостивно вняв мольбе посланцев, прибывших за ним на корабле и, в виде огромной змеи, поднявшись на их корабль, - продолжал старец, полузакрыв глаза.
Каллист сладко зевнул, отпил из кубка, и откинулся на бархатное ложе. Голос благообразного старца становился все более и более неразборчивым, сливаясь с шумом ночного ветра, пока не исчез совсем.

…Ветер затих. Высоко на цветущих ветках весело щебетали птицы. Перед ним стоял старик в жреческом хитоне и говорил, поглаживая благородную седую бороду:
- Нет, я не могу тебя взять. Иди в другое место, пусть тебя примут там.
- Священнейший Иасон – мне некуда идти…Я же рассказал вам! Неужели мне нельзя остаться здесь даже младшим помощником младшего лекаря? Неужели Асклепий Пергамский…
- Ты дерзок, юноша. Ступай!
Каллист в отчаянии схватился за край безупречно белого хитона, но жрец брезгливо оттолкнул его.
- Если ты не понимаешь, я скажу тебе прямо. Я не собираюсь вызывать недовольство императора Констанция. Твой дядя сослан за государственное преступление, его имение конфисковано – зачем мне в асклепейоне врач с таким прошлым?
- Священнейший Иасон! Но дядя был осужден несправедливо! Он увлекался философией, читал божественного Плотина…
- …занимался теургией, чтил богов. Все это похвально. Непохвально то, что его судили и сослали. Извини, Каллист, но сейчас власть в руках христиан. Я не могу их злить. Тем более, если главный христианин – император. Не задерживай меня. Я не могу ставить под угрозу существование асклепейона в Пергаме. Это ты можешь позволить себе думать о своей жалкой судьбе, а у меня под началом – сотни людей.
- Но вы же знали моего дядю! – простонал Каллист.
- Возьми себя в руки. Знал. Так что, мне тоже сдать имение в казну и ехать вслед за ним? Уезжай из Пергама как можно скорей.
- У меня нет ни гроша, я все истратил на дорогу сюда…
Лицо жреца Иасона мгновенно побагровело, бородавка на благородном крупном носу затряслась.
- А это уже кара богов за твое расточительство. Ты что, вздумал у меня денег клянчить?! Вон отсюда! К христианам иди клянчить!

Каллист пошатнулся, как пьяный, закрыл лицо руками и пошел назад, в цветущую весеннюю рощу храма Асклепия Пергамского. Он шел долго, не разбирая дороги, потом упал на землю. Ветер нес запах кипарисов и роз.
Он приподнялся на локте и вытер кровь из разбитой губы. Внезапная догадка осенила его, и он усмехнулся.
«Боишься осквернить асклепейон моим присутствием, Иасон? Ну подожди…Посмотрим, что ты будешь делать, если я и в самом деле оскверню его…»
Он снял с плеча запыленную дорожную сумку и, достав буковый пенал, вынул оттуда два хирургических ножа. Деловито потрогав лезвия, он выбрал один из них, а другой спрятал.
Теперь надо найти место, где его нескоро найдут…Надо, что бы его тело увидели паломники – тогда слухи мгновенно распространятся по городу. А если его увидят, когда он будет еще жив, и успеют вытащить за пределы асклепейона?
Мысли стремительно неслись в его мозгу, словно охваченным бешеным суховеем из нубийской пустыни. Он поднял голову – сверху на него презрительно смотрел кто-то, с носом, поразительно похожим на нос главного жреца. На постаменте было написано – «Клавдий Гален, врач, любимец Асклепия Сотера».
Он вдруг вспомнил, что Гален молился Асклепию, чтобы стать врачом, а не архитектором, как желал его властный отец. И Асклепий явился во сне отцу Галена, и изрек, что его сын должен поступить на обучение жрецам Пергамского асклепейона – храма Асклепия.
Асклепий тоже был неподалеку. Он стоял, обнажая правую половину торса в величественном жесте. Его плащ опадал на постамент легкими, невесомыми складками, у ног сидел верный пес, а верный уж обвивал дорожный посох бога – целителя и странника.
Рядом с этой статуей Каллист молился вчера. Здесь же он и убьет себя – кровь от мрамора будет долго не отчистить. Главное – чтобы правильно перерезать жилы, так, чтобы никто не успел перевязать, даже если и заметят, и не успели вытащить за ограду.
Он посмотрел – до ограды было далеко. Рядом проходит аллея для паломников. Рано или поздно сегодня на ней кто-нибудь покажется. Его заметят. Асклепейон будет осквернен.
Он решил привязать себя к статуе – чтобы его подольше не могли освободить и выбросить прочь, пока он еще будет жив.
«В асклепейоне нельзя умирать!» - цедил он себе под нос, прикручивая веревку к посоху Асклепия. – «А обманывать и предавать друзей можно? Да, Иасон?»
Вдруг до него донесся разговор – кто-то шел по аллее.
«Ни раньше, ни позже!» - раздраженно подумал он.
- Вот уж спасибо тебе, сынок, - дребезжал голос. – Вот уж спасибо! Увидела я свет великого Феба! Да у тебя в руке, воистину, его крот подох! Ты уж возьми, возьми петушка-то! Не гнушайся! Мы с дедом небогатые, но петуха-то, петуха Асклепию Спасителю позволить можем!
- Ты, бабушка, отдай петуха-то бедным. Пусть похлебку сварят, - раздался молодой веселый голос.
- Ах ты, сынок! Как можно! Бедным! Скажешь тоже! Асклепию надо петуха в жертву, а не бедным в похлебку! Не кощунствуй!
- Бедным нужнее, бабушка, а мне и Асклепию петух ни к чему. Иди с миром, я тороплюсь очень.
- Сынок, ты вот послушай меня – я хоть и дура старая, как ты думаешь, но всегда Асклепию молилась, и петуха на все-все праздники приношу сюда. И когда слепнуть стала, всегда приносила, и по два петуха в год приносила. Только вот припаду к его статуе, зажмурю глазоньки да и молюсь, молюсь: «батюшка Асклепий-Целитель, отец родной, дай здоровьичка! Дай моим глазонькам свет видеть! Прими петуха этого!». И Гигиее, матери нашей милосердной, тоже завсегда лампаду возжигала. И не оставили, благодетели, тебя послали! Как ты ловко иголкой-то эту…как ты ее назвал…катаракту енту…Здешние врачи дорого за катаракту берут, а ты и петуха взять не хочешь.
- Да зачем мне петух, бабушка? Я уезжаю сегодня! – начал раздражаться ее собеседник.
- Асклепию в жертву! Чтобы дольше прожить, не болеть, и большим человеком стать, может, ко двору к императору попадешь! Даром, что император христианин, наш батюшка Асклепий Пергамский все может! – хитро подмигнула бабка, всовывая корзину с петухом высокому молодому человеку в легком золотистом плаще.
- Да не буду я приносить петухов Асклепию, бабушка! Я христианин! – отмахнулся он от старухи.
- Что это ты, сынок, такое говоришь?! Ой, горе-то… Ой, нечестие какое…Ой, бедные твои родители…Что ж ты хулишь-то Асклепия Сотера? Вот увидишь, помянешь мое слово – покарает тебя Аполлон, отец его! Стрелу огненную пошлет в грудь! Он за сыночка своего знаешь, как стоит?
Она погрозила молодому врачу толстым коричневым пальцем.
- Хорошо, бабушка, хорошо. Пошлет стрелу. Уже послал. Иди с миром.
- Нечестивец! Срамник! А петуха возьми! - заключила она, и решительно поставив к его ногам корзину, быстро, не оборачиваясь, заковыляла прочь, то и дела что-то шепча и сплевывая в сторону.
Ее собеседник раздосадовано махнул рукой и повернулся к Каллисту.
- Эй, а что ты там делаешь? – крикнул он. – Ты служка храмовый? Забери этого петуха.
- Заберу, - процедил тот и тихо, сквозь зубы, добавил: – Проваливай.
Но молодой человек уже подходил к нему.
- Погоди, а я тебя видел сегодня. Это ты с рассвета Иасона ждал?
Каллист не ответил.
- Поговорил с Иасоном?
- Поговорил…- процедил Каллист.
- Ты откуда? – быстро спросил незнакомец. – Не вифинец?
- Вифинец, - с вызовом ответил Каллист.
- А что сюда приехал? От Никомедии до Пергама путь неблизкий.
- А ты каппадокиец?- злобно спросил Каллист.
- А как ты догадался? – рассмеялся его собеседник. – Тоже по акценту?
Взгляд его упал на скальпель в руке Каллиста. Тот в замешательстве выронил его из рук в траву.
Лицо незнакомца сделалось серьезным.
- Что, Иасон тебя не принял? – уже другим тоном спросил он.
- А тебе какое дело? – голос Каллиста сорвался.
- Ты где учился?
- В Никомедии, а потом – на Косе, - неожиданно для себя ответил ему Каллист.
- А почему не вернулся в Вифинию?
- Ты любопытен сверх меры. У вас, христиан, это пороком не считается?
- А ты не хочешь назад в Никомедию?
- Знаешь, что? – Каллист сжал кулаки.
- Мне кажется, лучше быть помощником архиатра в Никомедии, чем младшим кадиловозжигателя в Пергаме, - спокойно ответил незнакомец.
- Мне нельзя в Никомедию, - сумрачно ответил Каллист.
- Почему? Император запретил?
- Я племянник теурга! Понял? – крикнул Каллист в лицо незнакомцу.- Понял? Теперь иди отсюда! Я – язычник! Ясно? Я – не хрис-ти-а-нин! Ты слышал?
- Слышал, - невозмутимо продолжил таинственный путник. – И что теперь? Не жить? У тебя же лично нет запрета на проживание в Никомедии? Так?
- Ну… нет, - уже тише ответил Каллист.
- Ну, вот и поехали обратно в нее. Как тебя зовут, племянник теурга?
- Каллист.
- А я – Кесарий. На одну букву имена – добрый знак. Ведь так вы, язычники, говорите?
Он весело рассмеялся. Рассмеялся и Каллист, пожимая протянутую руку.
- Не забудь свой нож…Вон он валяется. Ты голоден? Сколько дней не ел? Два? Три? Скоро в обморок падать начнешь…
Кесарий говорил быстро, то и дело отбрасывая темные волосы со лба.
- В баню не успеем, сегодня уже надо ехать. Не могу ждать. И так задержался с этой бабулькой. Поешь по дороге, рабы соберут нам что-нибудь…Ты что любишь? Петухов жареных?
Он нагнулся, поднимая корзину.
- Кесарий, послушай, я должен тебя сразу все сказать…
- Вареных?
- Мой дядя был сослан за теургию, его имение конфисковано…У меня нет ни гроша.
- Ты не раб, я надеюсь?
- Нет, конечно.
- Значит, выкупать из рабства тебя не надо. Уже меньше сложностей и большая экономия.
- Кесарий, император может быть недоволен, что племянник теурга…
- При чем тут племянник? Откуда я знаю, кто ты? Хотя про твоего дядю, и то, что его имение несправедливо прибрали к рукам, знают очень многие. Император велел мне найти хорошего помощника архиатра в Никомедию. Я его нашел. В Пергаме.
Каллист онемел.
- Император? Тебе? – вымолвил он.
Кесарий, по всей видимости, наслаждался произведенным эффектом. Потом он сказал с деланной небрежностью:
- У меня поручение от императора Констанция – составить отчет о проверке Пергамского асклепейона. Постоянно стоит вопрос о его закрытии, так как это не только лечебница, но и действующий храм Асклепия. Я проверил. Везу отчет. А заодно налог с храма. Так что у нас будет сопровождение из легионеров. Эскорт.
В глазах Каллиста появилось сомнение. Кесарий, заметив это, откинул свой золотистый плащ. На его тоге была сенаторская кайма.
- Веришь теперь?
Каллист судорожно сглотнул.
- Бери свои вещи, и идем. Петуха тоже бери – не оставлять же его здесь…Бабушка так радовалась, что стала видеть хорошо, после того, как я низдавил у нее катаракту…Все видит, сказала, лучше прежнего!
- Погоди, - сказал серьезно Каллист.
- Что? - встревожено обернулся Кесарий.
- Хорошо видит, говоришь, теперь?
- А ты сомневаешься?
- Это не петух, а курица, - торжественно сказал Каллист, и через мгновение оба расхохотались.
…
- Какая курица? Ты что, уснул? Митродор тебя не простит!
- Кесарий? Далеко еще до Никомедии?
- Дружище, ты уже два года, как здесь!
- А, точно…приснилась какая-то ерунда.
Каллист протер глаза и изо всех сил уставился на старца в хитоне.
- …и тогда мать моего деда отвели на абатон – все ли вы знаете, что такое абатон?
- Расскажи, благочестивый старец! – кто-то пискнул из угла.
- Это особая галерея храма Асклепия, где жаждущие исцелений погружаются в священный сон…Со времен Константина выросло уже поколение, которое не знает, что такое абатон!
- Но-но, - сказал Митродор, косясь на Кесария.
- Я знаю, что такое абатон, - сказал Кесарий. – Приглашали туда консультировать…как-то раз…в Лаодикии…сложный случай катаракты.
Он зевнул и странно замолчал.
- … отвели на абатон. И там она увидела сон, как будто к ней Асклепий подвел маленького мальчика, едва научившегося ходить, белокурого, как младенец Аполлон Летоид. И Асклепий Мегалос посадил этого ребенка к ней на колени и сказал: «Это твой сын, Ксенофаниана!» А когда она проснулась, маленький белокурый мальчик сидел на ее коленях и улыбался.
Каллист хмыкнул. Митродор укоризненно посмотрел в его сторону.
- Отец моего деда сначала не поверил, что Асклепий мог совершить такое чудо. Но жрец, который был поблизости, упрекнул его в неверии и показал ему мраморную табличку, в котором точно такое чудо было описано и засвидетельствовано много лет назад, а так же вотив – статую маленького мальчика на дельфине. Родители чудесно рожденного таким образом ребенка отблагодарили Асклепия Пэана, заказав у лучшего скульптора статую для украшения храма.
- Как мальчика-то назвали? Палемон? – спросил набожно Митродор.
- О нет, хозяин – ибо не из вод он был спасен богами, умерший, но подарен Асклепием и создан как бы из ничего…Назвали его Асклепиад, потому что его вторым отцом словно был сам Асклепий…И Асклепиадом назвали моего отца, а потом и меня, и я так назвал своих сыновей, а они назовут внуков…
Митродор о чем-то усиленно размышлял.
- Как вы там не путаетесь, - пробормотал Каллист. – Номера даете?
- Моего старшего сына зовут Асклепиад Рыжий, второго сына – Асклепиад Долговязый. Мы привыкли чтить традиции, - с благородным упреком в голосе обратился к Каллисту, расслышав его вопрос, старец в хитоне.
- Пэан воистину дал тебе хороший слух! – ответил Каллист. – Налей мне еще красного вина, мальчик, - обратился он к рабу.
- А как же правило, что в асклепейоне нельзя рожать? – спросил, наконец, Митродор.
- Благороднейший и благочестивейший Митродор прав, - нараспев продолжил старец. – Роды и смерть оскверняют храм Асклепия. Но здесь было рождение не как одно из рождений! Мой дед родился по воле великого Асклепия Пэана.
- Радуйся, Пэан! – грянули певцы из тьмы, и зазвенели струны невидимой арфы.
Митродор прижал к уголкам глаз кусочек тончайшего полотна.
- Как милостив ты, Пэан! – умильно вздохнул он.
- Хорошее вино! Передать тебе, Кесарий? Да ты спишь?

4. О БОГОСЛОВИИ, КАПУСТЕ И НИКОМЕДИЙСКОМ РЫНКЕ.
Никомедийский рынок гудел, словно тысячи бубнов в руках у фригийских танцовщиц. Верблюды и мулы, навьюченные мешками и корзинами всех видов и размеров, возвышались над суетой торговых рядов, а ослы увеличивали эту суету, то и дело упрямо преграждая путь мужчинам и женщинам, свободным и рабам, грекам и варварам, христианам и язычникам, и издавая при этом торжествующий рев.
В шумной, пестрой, многоголосной и многоязычной толпе были и вифинцы из приморских деревень, и греки, по особому покрою хитонов которых было невозможно не угадать в них жителей острова Кос, и большеглазые сирийцы в цветной одежде, и молчаливые египтяне, и болтливые критяне, и жутковатые аравийцы, похожие на больших невеселых обезьян. Порой в толпе мелькал и римский профиль.
Темнокожие нубийцы, верхом на пегих толстоногих лошадках, с бичами у седел, следили за порядком на столичном базаре. На их лицах было спокойствие, делающее честь любому индийскому гимнософисту. Как видно, они от утробы матери имели то блаженное и покойное состояние, к которому стремились мудрецы их белокожих соседей, эпикурейцы и стоики – им не нужно было уже достигать ни атараксии, ни апатии.
Не поколебался их покой и тогда, когда в овощных рядах раздались истошные крики:
- А я говорю: не было, не было, не было!
Народ, привлеченный неистовым криком, заторопился к лавке зеленщика. Высокий, сухопарый грек намертво, подобно парфянскому псу, вцепился в покупателя своей капусты. Тот лишь беззвучно раскрывал рот и был похож на вытащенную удочкой рыбу. Судя по профилю и одежде, эта незадачливая рыба была из реки Тибр.
- Не было! Не было! – верещал продавец капусты. – Понял меня? Не было!
- Да отстань ты!- неожиданно забасил римлянин с сильным акцентом, и в нем сразу пропало сходство с рыбой, зато появилось что-то, роднящее его с капустными кочанами, попадавшими на землю с прилавка.- Что ты привязался? – он добавил в свою коверканную греческую речь несколько крепких латинских словечек. – Я говорить – сколько цена капуста твой?
- Капуста?! Мне ли продавать капусту нечестивому савеллианину?!- завопил пуще прежнего продавец. – Убирайся отсюда!
При этом он не выпускал рубаху покупателя из своих худых и жилистых рук.
Нубийцы, наслаждаясь атараксией, смотрели в сторону горизонта, где за Иерусалимской пустыней и желтыми песками дельты Нила лежала их знойная родина.
- Что здесь происходит? – любопытствовали новые зеваки у стоящих в первых рядах. – Нам не видно! Вы посмотрели, уступите место!
- Он дал ему за капусту четверть динария, и хотел сдачи. А тот говорит – не было четверти динария! Вообще ничего не было!
- Не было! – донеслось от корзин с капустой. – Было, когда не было! Было, было, было, было!
- О, это ужасно, - вздохнула пожилая римлянка в темной столе, обращаясь к своим рабыням, несущим корзины с покупками. – Как хорошо, что завтра мы уезжаем из этого варварского места! О чем они спорят, Фото?
- Он говорит, госпожа Туллия, что было, когда не было, - с готовностью начала объяснять хозяйке молоденькая рабыня.
- Безумие! Как это называется у греческих врачей – френит! Безумцам разрешают здесь торговать на рынках! Все греки помешаны на этих спорах! Только говорить могут, а работать у них некому! Бездельники!
- Не было! – тем временем кричал владелец капусты, которого добровольцы из толпы уже смогли оттянуть от покупателя.
- Не было, прежде чем произошел! Было время, когда Сына не было! А ты сливаешь! Сливаешь! Как Савеллий нечестивый! Не смей сливать! Пустите меня! Я ему покажу, как сливать Божество!
- Эй, почтенный!- обратился к нубийскому философу высокий черноволосый молодой человек. – Ты что, не видишь, что у тебя под носом делается? Смертоубийство!
- Не извольте беспокоиться, - пробасил нубиец сверху на прекрасном греческом языке. – Здесь такие споры – дело привычное. О богах христианских спорят. Об отце и сыне. Поспорят – и разойдутся. Никакого смертоубийства. Сами-то как изволите думать – было или не было?
- Знай свое дело, - отрезал молодой человек, и хотел идти, но его уже обступили.
- Пусть каппадокиец скажет нам, было или не было! - сурово загнусавили слева.
- Пусть скажет! – язвительно протянули справа.
- Они хитрые, каппадокийцы!
- Змея, говорят, одного каппадокийца укусила – и померла. Отравилась!
- Так было или не было?
- Да, скажи нам! Скажи! – подбежал к растущей заново толпе какой-то вертлявый человек с длинными, по-женски уложенными волосами.
Его товарищ в пестром плаще мима запрыгнул на прилавок и запел:
Не всегда был Бог Отцом,
Было время – был один Он,
Не был Он еще Отцом,
Позже стал Отцом.
Не всегда с ним был и Сын,
Сын был создан из не сущих,
Все, что есть, что Бог создал,
Из не сущих создано.
Даже Слово Божие
Из ничто Им создано!
Было, когда не было,
Было – Слова не было,
Прежде, чем Он начал быть,
вовсе Сына не было.
Сын был Богом сотворен,
Из не сущих создался,
Он начало возымел
Бога изволением. (*)
___
Отрывок из «Фалии» Ария, учившего, что Сын Божий – не Бог, а творение. Арианские споры раздирали церковь практически весь четвертый век.
- Александр! – раздался голос из толпы. – Наконец-то я тебя нашел! Эти треклятые верблюды…
Каллист, подобно непутевому ученику Сократа – Алкивиаду, спасающемуся от погони, отчаянно прокладывал себя проход в толпе. В руке у него, в отличие от Алкивиада, не было копья, но выглядел он более чем внушительно. Плечами врезавшись в плотно обступивших Кесария людей, раздвинув мясника и женоподобного мима, он схватил товарища, как орел - Ганимеда, и утащил его от рыночных богословов.
Через несколько минут они оказались в тихом месте рынка, где никто уже не спорил о времени рождения, а на черном бархате прилавков лежали золотые и серебряные украшения.
- Давненько я не был на базаре, - вытер пот со лба Каллист.
- Надо было нам взять носилки, по шесть рабов на каждые. И еще с глашатаем – чтобы оповещал благочестивых жителей Никомедии о том, что Каллист и Кесарий, врачи направляются на беседы для катехуменов в храм святого мученика Анфима!
- Что это там они кричали, эти безумцы?
Кесарий откинул волосы со лба, и ничего не сказал.
- Это христиане?
- Ты спросил, чтобы мне еще стыднее стало? – резко ответил каппадокиец.
- Нет, что ты, - смутился его друг. – Я просто очень путаюсь во всех этих учениях… Это кто были? Никейцы?
- Нет, что ты…Ариане, - смягчившись, ответил Кесарий. – Судя по всему, аномеи. Они учат, что Сын не подобен Отцу, совсем другой. Между ними пропасть… Хотя кто их на рынке разберет, может, они и омии…
- А что сливал этот капустник-латин?
- Не знаю, что он там слил, но продавец обвинял его в том, что он не делает различия между Отцом и Сыном, следовательно, сливает Троицу в одно. Как Савеллий Ливиец сто лет тому назад, - обреченно продолжал Кесарий.
- Да…Как это ты в этом разбираешься…А мим кто?
- Омий. Наверное. Они говорят, что Сын – подобен Отцу, но не полностью, как творение может быть похоже на создателя. Вообще-то омии уклоняются от определений. Шут с ним, с мимом. Скорее всего, он просто мим и не более того.
- А еще кто есть?
- Омиусиане. Говорят, что Сын – подобен по сущности Отцу. Омиусиос.
- А никейцы? Это вы с Григорием?
- Ну, не только мы с Григорием…- улыбнулся Кесарий. – Мы молодые еще…Есть старшее поколение. Самый старший – Афанасий, епископ Александрийский. Осий Кордубский – он уже умер… Аполлинарий… Был еще Александр Александрийский – в его доме воспитывался молодой Афанасий. Меня мать Александром в его честь назвала.
- Вот как! А я подумал про Македонского. А что говорят никейцы?
- Что Сын – единый по сущности с Отцом. Омоусиос.
- То есть, как Савеллий?
- Нет, - замотал головой Кесарий, разбрасывая густые пряди своих темных волос. – Совсем нет! Усия – что, забыл – у Аристотеля – это сущность. Сущность – да, у них одна. А сами они – разные. Савеллий, наоборот, говорил, что Отец и Сын – одно и тоже.
- Что ты сердишься? Тебе понятно, а мне нет.
- Да уж, мне кажется, тебе с христианами зато все понятно…
- Мне непонятно знаешь что? Мне непонятно, что вы этим друг другу доказываете, и откуда знаете, что является правильным. Вам вестники приходят, или вы философствуете? Ну, станешь ты верить, что Сын – лишь подобен, и что? Или что было время, когда его не было? Что в твоей жизни изменится? Ведь Сын – это Иисус? Так?
- Так.
- Человек?
- Не только.
- Потом Богом стал?
- Богом Он всегда был. Человеком – стал…А, вот мы пришли – сейчас послушаешь Пистифора, говорят, он хорошо объясняет. Не на рынке же христианство изучать!
Над тихой городской улочкой возвышалась каменная церковь мученика Анфима. На ее кровле был позолоченный крест, а над распахнутыми дверьми – тоже позолоченные изображения креста.
- Григорий так возмущается этими уличными спорами! Знаешь, он же такой ранимый, и потом – он ко всему прочему, поэт. Он приезжал меня навестить – якобы уговаривать вернуться. Папаша только под таким видом его отпускает. Простудился, как всегда, по дороге. Пошли мы в Констанопольские бани. Входим в кальдариум, а банщик ему: «Сын – тварь, как и прочие твари! Ктисма!» Аномей попался. У нас в Константинополе полно омиев обычно... Мой Григорий взвился на дыбы. Пришлось пиявки ставить. Думал, кровь пускать придется. Терпеть не может, когда простолюдины с умным видом при нем чушь городят. Пришлось вести его в императорский зверинец, чтобы отвлечь. Смотрели на дрессированных слонов и медведицу. Он радовался, как ребенок, потом слово написал, о высоте человеческого разума и достоинстве человека перед прочими творениями. Могу дать почитать – я переписал себе. Там такое есть:
«Страшная медведица ходит на открытом воздухе,
Сидит на судейском троне, словно некий умный судья,
Держит в лапах, как можно подумать, весы правосудия,
И зверь кажется имеющим ум.
А ведь это человек научил его тому, чему не научила природа!»
- Он прирожденный ритор, твой брат.
- Его же в Афинах насильно удержали, хотели, чтобы он преподавал там.
- А почему он не остался?
- Он любит уединение, размышление, молитву…Он никогда не хотел быть ритором. Василий уговорил. А сам сбежал.
- Как?
- Уехал тайком на корабле. Уговорил Григория остаться, и уехал. Такое впечатление, что он от брата моего с его факелом дружбы попросту устал…Что это мы все стоим у входа? Все вошли уже, а мы все про медведицу, да про Василия. Ты же сам хотел узнать, в чем заключается наше учение о сотерии.
- Послушай, - заколебался Каллист. – А ты уверен, что мне можно в ваш храм? Туда же, бывает, не пускают нехристиан?
- Ну да, но только на Евхаристию. А сейчас не Евхаристия. Евхаристия по утрам в воскресенья и дни памяти мучеников. На Евхаристии и мне нельзя присутствовать.
- Как так?! Ты же христианин!
- Я же не крестился еще. Катехумен. Оглашенный. И долго им буду еще. Здесь как раз для таких беседы проводятся. Основы вероучения, подготовка ко крещению. Называется – «оглашение». Как раз, что нам с тобой нужно.
- А я кто?
- Ты…интересующийся. Внешний, это называется. Заходи же, пожалуйста..
Они нырнули в полумрак базилики. Там уже было полно народа – кто-то сидел на скамьях, кто-то – на полу, на подоконниках. Несколько матрон и юных девушек чинно сидели поодаль. Одна из девушек оживленно что-то объясняла своей подруге, показывая на изображения молодого пастуха с овцой на плечах и дельфина в морской пучине. Из-под ее светлого покрывала выбивалась огненно-рыжая прядь.
- Окиронея, дочь кентавра, - пробормотал Каллист. Ему показалось, что где-то уже ее видел.
- Впишите ваши имена, - передал список кто-то из переднего ряда.
Ах да – она тоже была на берегу Сангариса во время купания Митродора. Он вписал свое имя и передал пергамент Кесарию. Они сидели на полу, от масляного светильника над их головами бежали по бесконечному кругу тени. Было холодно.
- А когда все начнут молиться, мне что делать?
- Мы же говорили об этом – раз ты не можешь сказать, что искренне веришь во Христа, то зачем тебе притворяться, что ты молишься? Будешь спокойно сидеть, и все.
- А если меня кто-то узнает, Кесарий?
- А если меня кто-то узнает?
- Извини, Александр… Кто эта рыжая девушка там, слева? Не знаешь?
- Ты за этим разве сюда пришел, а? – повернулся к нему заросший бородой сосед. – Держи глаза долу и обуздывай плоть.
- Я не с тобой разговаривал, кажется, - ответил Каллист.
Бородач смерил его взглядом и, отвернувшись, забормотал что-то.
- Не знаю, - шепотом ответил Кесарий. – Разве это я в Никомедии живу?
- Тише! – зашипел ему в ухо кто-то сзади. – Отец Пистифор идет!

5. О ПИСТИФОРЕ, ИСАЙЕ И ГИППОКРАТОВОЙ КЛЯТВЕ.
Статный, уже не молодой мужчина, в длинном – до пят – белесом хитоне с алой каймой, украшенной крестами, прошествовал к возвышению в центре церкви. Он шагал уверенно, слегка склонив голову – его длинные седые волосы и борода ниспадали на грудь. За ним следовали два рослых молодца в более коротких ризах, обнажающих их загорелые голени, оплетенные ремнями сандалий. Но на их поясах не было мечей, зато в руках были свечи. Встав посреди собрания, он воздел руки вверх, устало и торжественно опустил их, осеняя народ:
- Слава Отцу через Сына во Святом Духе.(*)
__
(*)
Арианское славословие Троице. Православное славословие «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу» подразумевает исповедание равенства всех Трех Лиц или Ипостасей.
И медленно начертил на своем высоком скорбном челе указательным пальцем крест. В собрании произошло шевеление – кто-то перекрестился подобно Пистифору, кто-то изобразил крест на груди.
- А ты что? – спросил бородач у Каллиста. – Боишься знамения силы Божией? Видно, долго служил ты демонам…
- Александр, ты не мог бы поменяться со мной местами? – толкнул никомедийский архиатр архиатра константинопольского.
- Что вы встали, ничего не слышно! – зашипели сзади.
Рыжеволосая девушка с интересом обернулась в их сторону. Каллист на несколько мгновений замер, глядя на нее. Она рассмеялась, кутаясь в легкое светлое покрывало. Ее подружка прыснула со смеху, уткнув лицо в ее плечо. Одна из матрон что-то строго им сказала, и девушки со всей серьезностью воззрились на Пистифора. Рыжеволосая достала стиль и вощеные таблички, приготовившись записывать.
- Время воистину скоротечно – вот мы и отпраздновали Святое Богоявление, но это не повод для того, чтобы впадать в невоздержание и пресыщение. Итак, продолжим наши беседы. Мы собрались здесь не для того, чтобы один поговорил, а другие порукоплескали, но чтобы вы получили полезное – говорю это о мере, который каждый может вместить таинственные слова Писаний. Святые мученики следовали им – и Бог Иисуса Христа провел их сквозь огонь и воду и вывел в покой, чтобы они были царями и священниками с Сыном Его. Вы многие следовали в прошлом эллинским басням – теперь я предлагаю вам сравнить то и другое, и избрать полезнейшее. Эллины почитают героев – а мы почитаем мучеников, ибо это несравненно превосходнейшее. Они не испугались временных страданий тела, но предали себя на страдания, и за то получили славу у Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа. Мы называем мучеников свидетелями – что же они засвидетельствовали? Они засвидетельствовали, что готовы перенести всякое лишение ради небесных благ. Так и мы должны следовать им в посте и всяческом утеснении своих желаний телесных, чтобы получить нам сию небесную награду. Всякий, напоминаю, кто собирается омыться водами спасительного крещения в субботу перед Пасхой, должен соблюдать пост. Вы часто спрашиваете, что такое пост, поэтому я скажу вам, чада мои, как вам подобает поститься. В среду и пятницу нельзя ничего вкушать до захода солнца. В остальные же дни – пища без масла, зелень или зерна вареные, а также хлеб, но в меру. В воскресенье позволительно выпить вина, но не упиваясь, ибо в нем есть блуд, как написано. Рыба да не будет на вашей трапезе в эти дни.
- Слушай, это так всегда христианам жить положено?
- Это пост перед крещением. В среду и пятницу, впрочем, у нас всегда пост.
- А ты же ел вчера у Митродора. В среду.
- Ел. Так я поэтому и не крещусь пока. Тихо. Ты же узнать хотел по христианское учение.
- Чтобы достигнуть спасения, надо приучать себя к умеренности и добровольным страданиям, как поступали святые мученики и первый среди мучеников – Сын Божий.
- Так Он тоже – Мученик?
- Конечно, мученик. Свидетель верности Отца. Тихо.
- Замолчите – ты, козел лохматый и ты, баран кудрявый!
- Не обращай внимания, Каллист. Будь философом.
- …
- И теперь мы выслушаем чтение из пророка Исайи о Сыне Божием, Рабе Господнем и Отроке Господнем, который был сотворен из вечности для жертвы за жизнь мира по благости Отца и Бога.
Каллист опустил лицо в ладони, чтобы охладить горящие щеки. Когда он поднял взгляд, то с раздражением увидел в проходе того самого прыщавого юношу из бань. Меньше всего ему подходило имя Севастиан. Теперь на юноше был, явно маловатый ему, белый хитон без каймы. Он подошел к Пистифору, поклонился, целуя у него руку, и взял протянутый ему свиток. На щеках молодого человека выступила алые пятна – такие же, как у Каллиста. Он перекрестился – рука его дрожала – и неестественным басом начал нараспев:
- Слушайте Меня, острова,
и внимайте,народы дальние:
Господь
призвал Меня от чрева,
от утробы матери Моей называл имя Мое;
и соделал уста Мои как острый меч;
тению руки Своей покрывал Меня,
и соделал Меня стрелою изостренною;
в колчане Своем хранил Меня;
и сказал Мне: Ты раб Мой, Израиль, в Тебе Я прославлюсь…
Мученик епископ Анфим в алом хитоне и синем гиматии смотрел на собрание сверху, со стены над окном, грустно улыбаясь. В правой руке у него был простой белый крест. Его спутник обнимал его за плечо, и держал в руке кодекс. Крест сиял золотом из его нимба в лучах заходящего солнца.
- Так говорит
Господь, Искупитель Израиля,
Святый Его
во время благоприятное
Я услышал тебя и в день спасения помог Тебе;
и Я буду охранять Тебя,
и сделаю Тебя заветом народа,
чтобы восстановить землю,
чтобы возвратить наследникам наследия опустошенные,
сказать узникам: «выходите»
и тем, кто во тьме: «покажитесь»…
От всех окон к епископу Анфиму и его другу среди теней стен шли люди в хитонах с крестами в руках – большие четкие буквы называли их имена почти вслух – Дорофей, Мигдоний, Индис, Мардоний, Горгоний, Зинон, Евфимий. Безбородый юноша в белом хитоне и дева, одетая, подобно весталке, с двух сторон протягивали руки к спутнику Анфима, созывая священный хоровод. Буквы плясали над их головами, зовя их по сияющим именам: Феофил и Домна.
- Не будут терпеть голода и жажды,
и не поразит их зной и солнце;
ибо Милующий их будет вести их,
и приведет их к источникам вод.
И все горы Мои сделаю путем,
и дороги будут подняты.
Вот, одни придут издалека;
вот, одни от севера и моря,
а другие из земли Синим.
Радуйтесь, небеса,и веселись, земля,
и восклицайте, горы, от радости;
ибо утешил Господь народ Свой
и помиловал страдальцев Своих…
Голос чтеца перестал срываться – теперь он звучал сильно, вдохновенно. Он поднял глаза от книги – в его серых глазах стояли слезы. «Как Фессал», - отчего-то подумал Каллист, удивляясь, что уже не злится на него.
- Забудет ли женщина грудное дитя свое,
чтобы не пожалеть сына чрева своего?
Но если бы она и забыла, то я не забуду тебя.
Вот, Я начертал тебя на дланях Моих!
Солнце опускалось за горизонт – его лучи заглядывали сквозь решетку. Крест в нимбе спутника Анфима вспыхнул на мгновение, ослепив Каллиста.
- Кто поверит слышанному от нас
И кому открылась мышца Господня?
Ибо Он взошел пред Ним,
Как отпрыск и как росток из сухой земли…
Он был презрен и умален пред людьми,
Муж скорбей и изведавший болезни…
Он был презираем и мы ни во что ставили Его.
Но он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни.
___
(*) Книга пророка Исайи 49 и 53 глава, пророчество о страдании Христа-Мессии.
Буквы «Хи» и «Ро», скрещенные, как на знаменах Константина, угасали, отдавая свет. Тишина разлилась, словно ночное море. Парус реял на мачте Каллиста – вдалеке горели маяки Коса, над головой сияли Плеяды.
- Чему нас учит это слово Писания? – смял ткань нездешнего видения твердый голос Пистифора. - Учит тайне жертвы Христа, Сына Божия, который был рожден Отцом от начала мира – не миров, как учит злочестивый Ориген! – рожден для сотворения и искупления, как первый из всех сотворенный, второй бог по Первом, чтобы быть закланном при Понтийском Пилате для нашего спасения.
- Я хочу спросить об одной вещи, досточтимый Пистифор!
Все с удивлением посмотрели на коренастого молодого человека со светлыми волосами, курчавыми, как баранье руно. Оттолкнув своего черноволосого товарища, он поспешно, почти бегом подошел к кафедре Пистифора.
+++
- Бабушка, что было на огласительных беседах!
- Что, Финарета? Анфуса, положи эту корзину под сиденье справа. И садись в повозку. Едем.
- Ты представляешь, бабушка, этот Пистифор опять начал свою арианскую ерунду говорить про второго и первого бога…
- Финарета, не надо так говорить. Некрасиво. Пресвитер Пистифор – арианин, но это не значит, что ты должна так выражаться.
Пара пегих мулов, выпуская пар из мягких влажных ноздрей, неспешно пустилась прочь из Никомедии по кирпичной Диоклетиановой дороге. Высокая матрона в темном покрывале диакониссы укутала рыжеволосую девушку, несмотря на ее слабые возражения, в большое шерстяное одеяло.
- Холодно. Зима. Так что Пистифор?
Она строго нахмурила брови, но в уголках ее светлых глаз наметились веселые морщинки. Финарета, ничуть не смущенная, продолжала, с трудом высунув руки из-под одеяла:
- Сегодня пришли какие-то новенькие. По виду одеты как философы. Один высокий такой, черноволосый, очень красивый – на Антиноя похож – у него «ихтюс» на груди, а другой совсем как эллин…кудрявый такой, как барашек.
- Ты с пользой провела время, Финарета!
Рабыня Анфуса покивала головой в такт словам пожилой хозяйки и вздохнув, поджала губы.
- Я все записала, бабушка. Как всегда. Хотя Нимфодора мне мешала, хихикала… Вот, давай я прочту? – весело продолжала Финарета.
- Про Антиноя можешь не читать. Я знаю эту не слишком красивую историю.
- Да нет же. Не про Антиноя. Второй смешной такой – сначала он пересаживался и на меня смотрел…
- Финарета, это милость Божия, что мы не живем в Никомедии. Я в нашем-то имении с тобой справиться не могу.
- А что же я плохого делаю? Настоящая майя должна быть внимательна ко всем мелочам, как учил меня архиатр Леонтий.
___
(*);;;; – акушерка, повивальная бабка, повитуха.
- Не к таким. Жаль, что последние два года он уже слишком стар, чтобы с тобой заниматься. Ты его слушалась более, чем меня.
- Говорят, у него новый помощник! Нимфодоре сказала Архедамия, а той сказала двоюродная сестра Хрисофемиды, Гиппархия, что он к их соседям приходил с учениками. Они с рабынями из слухового окна смотрели – говорят, очень симпа…
- Финарета!
- …очень знающий врач. Архедамия даже прикинулась больной, чтобы ей родители его вызвали – она же часто болеет, ей ничего не стоит прикинуться, ей все верят, правда, отец ее ругается, когда она больна, а тут он как раз был в отъезде. А помощник архиатра прислал своего ученика, смешного такого, Фессал зовут, он час ей рассказывал, что такое настоящая диета – как нужно обливаться, купаться, делать гимнастические упражнения, и даже сказал, что надо на лошади ездить, а она боится их, ее как-то кобыла за палец укусила…
- Я недоумеваю только об одном – когда ты обо всем этом узнала?
- А в церкви мученика Анфима, бабушка! – выпалила Финарета, и, ойкнув, смолкла. Матрона вздохнула.
- Бабушка, настоящая майя должна уметь правильно и досконально собрать анамнез, - сказала Финарета, прижимаясь к плечу пожилой женщины и просительно глядя на нее снизу вверх через свои огненные пряди.
- А н а м н е з, а не иное! – кратко ответила матрона, пытаясь быть строгой.- Читай, что там у тебя.
- А, вот!
Она начала читать с вощеной таблички.
«Пистифор: Это слово Писания учит нас тайне жертвы Христа, Сына Божия, который был рожден Отцом от начала мира – не миров, как учит злочестивый Ориген! – рожден для сотворения и искупления, как первый из всех сотворенный, второй бог по Первом, чтобы быть закланном при Понтийском Пилате для нашего спасения.
Барашек: Я хочу спросить об одной вещи, досточтимый Пистифор!
П.: Изобрази на себе знамение креста, чадо, а потом говори».
- Бабушка, ты бы видела, как он перекрестился! – Финарета залилась звонким смехом. – У него не крест получился, а ромб.
- Что же он спросил? И прекрати называть его «барашек».
- Хорошо, бабушка… Я потеряла место, где я читала… Ах, вот оно! «Бара…Совопросник Пистифора сказал: Я не понимаю, отчего Богу надо убивать этого Отрока, про которого сейчас читали.
П.: Чадо, это совершено для нашего спасения.
Совопросник: Так это похуже, чем Кронос, который своих детей пожирал!
П.: Что ты сказал?
Совопросник: Я говорю, что такой Бог недостоин именоваться Богом! Ты сам не понимаешь христианского учения!»
Матрона с интересом смотрела на рыжую девушку.
- Вот как? И одет был, как философ, ты говоришь?
- Ну да, как философ – хитон и плащ. И его друг тоже. Бабушка, что началось! Настоящая драка! Не знаю, что бы с ним сталось, но его друг выскочил, - прямо как Эпаминонд, - и успел его вытащить наружу, иначе его бы схватили аколуфы. Все бросились за ними, но Фотин-евнух открыл им дверь, и они успели убежать.
Матрона покачала головой, о чем-то размышляя.
- Госпожа, там Диоскуры! – воскликнул раб, сидящий на козлах.
- Будет тебе, Прокл.
- Я вижу – вон они, на конях, впереди! Никомидийская земля полна божественных чудес!
- Ах, зачем мы не взяли Верну или Агапа.
- Да благословит хозяйку Зевс Ксений. Хозяйка позволяет мне хранить старую веру.
- Куда ей деться, - ответила матрона.- Храни, но тише. И давай без Ксения.
- Когда было асклепиево омовение в Сангарисе, я видел свет над водами – свет Пэана.
- Ничего там не было! – фыркнула Финарета.
- Дитя мое, - медленно проговорила матрона совсем иным тоном. – Ты хочешь сказать, вы с Нимфодорой все-таки пошли туда…
Финарета покраснела, как мак, и умолкла.
- Хозяйка, вон Диоскуры приближаются! От них свет исходит, как от пеановых вод! – вопил раб-почитатель Зевса Ксения, но его никто не слушал.
- Ты стала обманывать меня, - печально сказала женщина, отворачиваясь.
+++
Пронзительная синь утра – как лезвием режет глаза. Луч зимнего солнца ломается о камень, почти звеня. Ничего не видно по сторонам – словно смотришь вниз, в колодец – в сухой колодец. На дне сбегаются ломаные линии расколов и трещин сухой мерзлой земли.
Глоток вина – еще, еще. Не разбавлять! Это упоительное головокружение… Вино переливается через край, густые капли падают вниз – вниз, на хитон, на лицо Кесария. О, он совсем не такой высокий, если смотреть сверху. Каллист смеется чужим, странным смехом.
- Каллист! Отопри дверь!
- Я сказал тебе… – он снова делает глоток, и вино течет по его пальцам багряными влажными струйками. – Я сказал – если рабы начнут ломать дверь, я прыгну.
- Каллист!
Кесарий вытирает алые капли со щек. Глупец! Что он может сделать.
- Барин! Вы пьяны! Слезали бы с окна да ложились спать! Ох! Горе-горе-горе!
Рядом с Кесарием, обхватив голову руками, по-лидийски надрывно причитает Трофим.
- Скажи своему рабу – пусть уйдет с глаз долой!
Теперь Кесарий один – там, внизу.
- Каллист!
Ветра нет, голос Кесария доносится так явственно, словно они вместе возлежат за трапезой.
- Я говорю тебе – это неправда! Ты мне веришь? Неправда! Это – не христианское учение!
- Поклянись!
- Клянусь!
- Нет, не так! – злоба и боль переполняют Каллиста. Во рту – сладкий до горечи вкус черного вина.
Рука Каллиста дрожит – вино снова выплескивается. На хитоне Кесария расползается багряное пятно.
- Клянись, что ты не веришь в это… в это… в это… - Каллист захлебывается словами.
- …что ваш Бог сотворил Себе Сына и убил Его для вас! Вы еще нас упрекаете в диких мифах! Вы – варвары, вы – хуже сарматов, вы…
Он ударяет кулаком по раме, не замечая выступающего кованого гвоздя. Кровь течет по его пальцам, мешаясь с вином. Он не чувствует боли – от ярости.
- Клянись, что ты не веришь в т а к о е!
- Клянусь, Каллист! Клянусь, друг мой! Успокойся! Прислушайся к голосу разума!
- Тогда повторяй за мной клятву! Слышишь? Повторяй!
- Хорошо!..
- Повторяй: «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигеей и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели!»
Лицо Кесария искажается от страдания, он кусает губы.
- Повторяй! – Сердце Каллиста сжимается, но через мгновение начинает бешено стучать, так, что в мозгу, в легких, во всем теле его все смешивается – кровь, флегма, желчь и черная желчь.
- Мой дядя умер от голода на Спорадах! Из-за вас! Убийцы! Ваш Бог – убийца! Клянись, что не веришь тому, что говорил Пистифор!
Он вытирает слезы, размазывая кровь по лицу.
Снизу, после тягостного молчания, раздается сдавленное:
- Клянусь…
Каллист неожиданно чувствует острое наслаждение от растерянности самоуверенного Константинопольского архиатра. Он отомщен! И отомщен тот Отрок, который взошел, как росток из сухой земли и был убит жестоким Богом христиан.
Не давая Кесарию продолжить, он встает с колен, выпрямляется на непослушных, ватных ногах во весь рост в оконном проеме.
- Повторяй!
Кесарий, бледный, как полотно его хитона, раскидывает руки в стороны, словно хочет удержаться вместе с Каллистом на высоте четвертого этажа.
- Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости.
По лбу Кесария стекают крупные капли пота, его волосы совсем мокры, словно он вынырнул из воды.
- Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же не вручу никакой женщине абортивного пессария.
Небо. Пустое и невыразимо синее.
- Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…
- Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом…
- В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами…
- Что бы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…(*)
___
(*) Каллист заставляет Кесария повторять «Клятву врача» Гиппократа.

Каллист рыдает, закрывая лицо руками, теряет равновесие и падает. Назад.
Холодная синева беспредельно вливается в окно.
Он слышит, как рабы срывают дверь с петель – но ему все равно. Он устал, он хочет, чтобы скорее наступила ночь…
+++
…Каллист с трудом оторвал голову от смятой простыни. Что случилось? Где он?
- Нельзя, барин, пить неразбавленное вино, - наставительно говорит Трофим, принеся ему завтрак и воду для умывания. – До добра не доведет. У нас такой раб был… еще у моего прошлого хозяина когда… Хлой звали. Он так спился, что только и годен стал в педагоги, мальчиков хозяйских к учителю в школу водить. А мальчики подросли, стали его напаивать и смеяться, а то и на одеяле подбрасывать. С четырех сторон с друзьями возьмут – и подкидывают. Как-то решили пошутить, ловить не стали, бросили одеяло на землю, он упал, его паралич разбил, хозяин велел ему цикуту в глотку влить. Вот так.
Каллист обхватил голову руками и застонал. Трофим с понимающим покашливанием налил ему какой-то мутной зеленой жидкости.
- Вот, хозяин велел вам это дать выпить…
- Хозяин? Кесарий? Где он? Уехал?
- Он больных ваших с утра принимал, а теперь с учениками занимается. Сказал, что вы занемогли. Гемикранией.
Трофим с укором посмотрел на Каллиста.
- Вы-то, барин…поберегли бы себя, - сказал он, подавая ему свежий хитон. - Молодой еще. Этими христианскими спорами себя до добра не доведете. Кто в этих богах христианских разобраться пытается, живо ум теряет. Вот, глядите, как они-то сами промеж себя-то все перессорились. Сам император унять не мог – ни сам Константин Великий, ни сын его нонешний Констанций. Для хозяина-то это вера природная, так как он в такой семье родился, а нам с вами в ихнюю веру вникать нельзя. Френит может случиться.
- Трофим, а что…вчера случилось? Что у меня с рукой? – тревожно спросил Каллист, чуя неладное.
- Ох, горе-горе! И не помните даже! Право, лучше вам того и не помнить. Чуть не выбросились из вон того окна во двор. Шуму-то было…Хозяину моему наговорили страсть чего. Да, вы наговорили, а он своими руками вас отмывал да перевязывал. Он такой.
В еще больной памяти Каллиста всплыли какие-то страшные фразы, произнесенные…неужели им? Неужели это все не кошмарный сон? Благие боги. Что он наделал.
Он кинулся ничком на ложе. Трофим, что-то бормоча, вышел. Когда шаги раба затихли, Каллист тяжело поднялся, медленно подошел к окну, обхватив перевязанную, ноющую кисть. На галерее внизу сидел широкоплечий Филагрий и его брат Посидоний, рядом с ними примостился Фессал (оказывается, уже вернулся!), еще несколько учеников устроились на перилах. Они с упоением слушали Кесария, который что-то им увлеченно рассказывал. Время от времени с галереи доносился дружный смех. Даже нелюдимый Евстафий смеялся, толкая в бок Фессала.
Все понятно. Он напился и вел себя ужасным образом. Остается одно…
Каллист взял пергамент, сел за стол и быстро написал несколько строк. Потом схватил ларчик со своими инструменты – «брать только самое необходимое!», набросил на плечи гиматий и выскользнул за дверь.
На лестнице никого не было. С галереи доносился громкий, оживленный разговор – и теперь уже слышен был лидийский говорок Трофима.
Каллист, словно вор, прокрался за галереей – в щель он увидел, что Трофим, распахнув тунику, лежит на широкой скамье, и подбадривает Фессала, который рассказывает Кесарию и товарищам, как делать трахеотомию по Асклепиаду Вифинскому.
- Положи палец туда, где ты будешь рассекать больному трахею!
- Хозяин, не давайте только ему нож!
- Ему никто его никогда и не даст, - говорит кто-то.
- Он и сам не возьмет! – поддерживает еще один.
- Тихо, - говорит Кесарий, и все замолкают. – Не высмеивайте этого юношу…как тебя зовут? Фессал?
- Да, - хлопает лемноссец большими серыми глазами.
- Как сына великого коссца?
Фессал осторожно улыбается и кивает.
- Ты или имя, или нрав измени тогда, Фессал. Одной диетой да речами больного не излечишь. Ну, где будешь резать?
Фессал пугается и, на удивление, отвечает правильно. Трофим громко его хвалит, Кесарий смеется.
Сегодня – последний день занятий. Завтра – выходной, день солнца.
Каллист, стараясь не слышать продолжение урока, пробирается к конюшне. «Как вор!». Что ж… Надо ехать в порт…сесть на первый попавшийся корабль…только не в Пергам…В Грецию, на острова – на Кос, может быть? Хотя нет, там его никто не ждет…
Он седлает рыжего коня. Вороной конь Кесария тихо ржет – застоялся, хочет прогуляться с другом.
Что же – Каллист проживет и без покровительства Кесария. Но уж, во всяком случае, он точно не станет ждать, когда его выгонят. Сам Кесарий, несомненно, уже написал прошение императору, дело за малым. Что ж. Он уйдет раньше. Без позора. Куда уж больше позора. Побыл немного в помощниках архиатра, пожил хорошо, поякшался с порядочными людьми – и довольно. Не дано свинье летать. Проживет! Странствующих врачей много, живут худо-бедно, с голоду не мрут. Проживет и Каллист. Камнесечение да катаракты прокормят. Впрочем, у него нет письменного разрешения на камнесечение – значит, без него обойдется. Если бы у него было отобранное императором имение, нужен ему был бы этот пост помощника архиатра! Нужна ему эта школа с учениками! Сердце Каллиста заныло. Он замедлил, переводя дух.
Кто-то положил руку на его плечо. Каллист отскочил, оборачиваясь.
- Привет!
Перед ним стоял Кесарий.
- Хочешь проехаться верхом? – он отвел со лба непокорные волосы. – Я тоже думал об этом. Буцефал скучает. Прокатимся вместе?
Каллист молчал. В синих глазах Кесария играли искорки.
- Прокатимся вместе! – повторил он настойчиво. – Вдоль Сангариса. Какой ясный день!
- Я…хотел уехать…сегодня, - произнес Каллист, залезая в седло.
- Куда? В Лаодикию? Фессал, кстати, привез тебе целую корзину мазей. Дашь мне немного?
- Все забирай.
- Говорит, там тепло. Уже маслины зацветают.
Кесарий положил ему руку на плечо. Они ехали рядом. Каллист молчал.
- Я оставил тебе письмо…у себя в комнате, на столе, - сказал он, когда они миновали рощу. – Я сам уеду. Я все понимаю.
- Куда ты уедешь? – спросил Кесарий, слегка натягивая поводья.
- Не знаю! И умоляю тебя – будь великодушен и отпусти меня без позора.
Кесарий резко остановил вороного.
- Что за чушь ты говоришь, - с уже знакомым Каллисту страданием в голосе проговорил он.
- Я…я вчера…
- Не говори ничего. Не надо. Все в прошлом, - Кесарий покачал головой. – И не будем больше об этом.
- Кесарий, я не помню, что я тебе говорил…
- И я не помню. Поэтому не будем говорить о том, чего не помним оба! – улыбнулся Кесарий. – Хорошо?
Он протянул Каллисту руку – тот сильно пожал ее в ответ и глубоко, освобожденно вздохнул.
- А ученики…
- Они ничего не знают. Никто ничего не знает. Архиатру Леонтию я сказал, что у тебя приступ гемикрании.
Кесарий пустил коня галопом, Каллист последовал его примеру, и они пронеслись по кирпичной дороге, ведущей из Никомедии, легко обогнав повозку, запряженную парой мулов. Каллист обернулся – рыжая девушка помахала ему рукой.
- Ее зовут Финарета! – сообщил Каллист другу на скаку. – Та суровая матрона сказала ей: «Финарета, довольно!»
- Я знаю - ее так подруга называла. В церкви Анфима.
Он запнулся, взглянув на Каллиста, но оба тут же рассмеялись.
- Угораздило же меня притащить тебя туда…
- Я сам просил, вообще-то… Хотел послушать ваших учителей.
- Я не знал, что этот Пистифор – арианин. Он аномей, наверное.
- Больше я никого из проповедников слушать никогда не стану.
- Они не понимают христианское учение, - поддержал серьезно Кесарий.
- Ну…кроме твоего Григория, может быть, - продолжил Каллист, не заметив шутки.
Река виднелась за голыми зимними рощами. Там, среди скал, на берегу, в заветрии, они остановили коней.
- Можем позавтракать, - предложил Кесарий, указывая на аккуратную корзинку, пристегнутую к седлу. – Я еще не ел ничего. Пистифор своей проповедью пробудил во мне совесть.
Каллист согласился, они спешились, сели, надкусили лепешки с острым сыром.
- Пистифор за тобой присылал сегодня утром, - сказал Кесарий.
Каллист напрягся.
- Ему что-то плохо стало. Я Филагрия послал. Он ему кровопускание сделал. Сам-то я тоже не хотел бы к нему идти.
Кесарий опять рассмеялся, блеснув белоснежными зубами.
- Знаешь, я хотел бы забрать Филагрия к себе, в Новый Рим, в тамошнюю школу. Он прирожденный хирург. Ну и брата его, Посидония тогда уж.
- Посидоний интересуется душевными болезнями, - сказал Каллист, еще не веря, что он вернулся в обычную жизнь с ее делами и планами.
- Ну, там-то он получит богатый опыт…
Они посидели, поговорили об учениках, о делах Никомедийской архиатрии, прихлебывая воду из общей фляги, а когда сыр, лепешки и вода закончились, Кесарий сказал неожиданно:
- Ты знаешь, я завтра уезжаю.
- Как? – опечалился Каллист.
- Я ведь приехал в Никомедию не только Митродора спасать, но и чтобы встретится с Григорием. Он собирался приехать сюда по каким-то отцовским делам. Но сегодня мне принесли письмо, что он не приедет, зато мама и сестра с племянницей уже в пути. Как они вырвались из Назианза, не знаю. В-общем, я должен возвращаться в Новый Рим.
- Жаль, - только и сумел сказать Каллист.

6. О МАТРИА ПОТЕСТАС И ПЛЕМЯННИЦАХ АРХИАТРОВ.
- Почему то, что не позволено женщине, позволено мужчине? Если женщина оскверняет ложе мужа, прелюбодействует и подвергается за это тяжкому наказанию по законам, а мужчина, неверный своей жене, остается безнаказанным? Не принимаю такого законодательства, не одобряю такой обычай. Мужчины были законодателями, поэтому и законодательство против женщин, потому и детей отдали во власть отцов, а слабый пол оставлен в небрежении. У Бога не так, но – «чти отца твоего и матерь твою». Смотрите, как равно законоположение! Один Творец у мужчины и женщины, одна персть – оба они, один образ. Один для них закон, одна смерть, одно воскресение. Мы рождаемся от мужчины и женщины – один долг детей по отношению к родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? Отчего взыскиваешь того, чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь?
Кесарий простер руку к воображаемому сенату. Безупречно уложенные складки тоги заструились по его плечам.
- А теперь давай им про змия, про змия! – весело сказала Горгония, беря с серебряного подноса сочный оранжевый плод диоспиры.
- Если ты думаешь о худшем и будешь говорить, что первой согрешила женщина, то скажу тебе, что согрешил также и Адам. Обоих прельстил змей – ни та не оказалась слабее, ни этот сильнее.
- Вот-вот!
- Горгония, не перебивай Александра, пожалуйста.
- Но подумай о лучшем! Ведь обоих спасает Христос Своими страданиями! Ради мужчины стал Он плотью? Но также и ради женщины. Ради мужчины умер? Но и женщина смертью Его спасена. От семени Давидова Он называется, чем, может быть, думаешь, почтен мужчина? Но и от Девы рождается – это уже о женщинах! И будут, говорит Бог, двое одной плотью, а одна плоть обладает одинаковым достоинством.
- Молодец, братик! Так их! – Горгония зааплодировала.
- Ну что ты, Горги, в самом деле! Доченька, если кто со стороны на тебя посмотрит, подумает, что ты на ипподромы ходишь!
- Там еще не так шумят, бабушка!
- Аппиана, тебя никто не спрашивал. Александр, не слушай никого, продолжай, родной. Они все время тебя перебивают.
- Итак. Я заканчиваю. Хорошо жене почитать Христа в лице мужа, хорошо и мужу не бесчестить Церковь в лице жены.
- Ох, Александр, ты прямо так и сказал в сенате?!
- Да, мама. Теперь примут новый закон о праве матери наравне с правом отца. Потестас патриа и потестас матриа.(*)
___
Potestas patria – римское «право отца», фактически дающее ему безраздельную власть над женой, детьми и домочадцами (рабами, параситами и др.). Potestas matria – «право матери», аналогичный термин, полностью – выдумка Кесария,
- Да что ты?! – всплеснула руками Нонна. – Какой ты умница, Александр!
- Мама, он шутит! – рассмеялась Горгония. - И вообще, эту речь Григорий написал.(*)
___
Слово 37 Григория Богослова
- Ну вот… - расстроено развел руками Кесарий.
- Сынок, как тебе идет эта тога! – Нонна порывисто обняла его. – Ты такой красивый, высокий, стройный... Ты такой прекрасный ритор! О, как я благодарна Богу за тебя! Я просила у Него лишь одного сыночка, а Он дал мне двух дивных сыновей.
- И не менее дивную дочь, - рассмеялся Кесарий, нагибаясь к Нонне и целуя ее, а потом – по очереди - Горгонию и Аппиану. – А о внучке я уже и не говорю.
- Дядя Кесарий, - сказала Аппиана, рассматривающая содержимое изящной золоченой шкатулки, - ты знаешь, что я скоро замуж выхожу?
- Да, Кесарий, ты не забыл – я уверена, что Григорий писал тебе – мы сговорили Аппиану за Никовула, сына Флавиана? У которого пять дочерей и один сын? У них имение недалеко от нас.
- Да, да, знаю, - улыбнулся Кесарий. – Долговязый такой. Знаю.
- Мы приехали под тем предлогом, что Аппиане надо выбрать достойное приданое…ну, ты понял, Кесарий.
- Александр, нам так не хватает тебя, что приходится прибегать ко лжи, чтобы видеть тебя хоть изредка, - проговорила Нонна, касаясь лица сына. Ее глаза заблестели.
- Мама, ну что ты… Как хорошо, что вы приехали! Знаешь, что? Вы купите Аппиане что-нибудь, что ей захочется – это будет подарок от меня.
- Нет-нет, Александр!
- Отчего же нет? Вы посетите рынок, выберете что-нибудь, чего не найдешь в Назианзийской глуши…
- Я не хочу ходить на Константинопольский рынок, право, Александр.
- Вас понесут на крытых носилках. В сопровождении охраны.
- Аппиане я на рынок идти не позволю.
- Бабушка!
- Нет, я сказала.
- Дядя Кесарий сказал, что я могу выбрать, что хочу, сама. Как же я выберу, если не пойду? – ротик Аппианы скривился, словно она вот-вот готова была расплакаться.
- Дядя не то имел в виду.
- Да, Аппиана, пока бабушка с мамой будут на рынке, ты побудешь с Олимпиадой, эта девочка очень приятная, из хорошей семьи…они христиане…Кстати, ее тоже недавно помолвили, так что вам будет о чем поговорить…О нарядах там, украшениях, прическах, косметике…
- Кесарий! – строго сказала Нонна. – Какая косметика?!
- Извини, мама, я оговорился. О книгах, о прялках, о молитвах, о покрывалах…
- Не хочу я к этой зануде Олимпиаде! – заревела Аппиана.- Она только про книжки и говорит. Меня засадили с ней прошлый раз, я не знала, куда деться!
- Очень хорошо, про книжки, замечательно, - сказала Горгония. – Тебе неплохо хотя бы узнать, что такие вещи существуют.
Аппиана заревела пуще прежнего.
- Что с тобой? – удивился Кесарий.
- Она так всегда, не обращай внимания! – бессердечно сказала Горгония.
- Дитя мое, у тебя все пальцы в крови! – вскричал Кесарий. – Что случилось?
Он схватил маленькую, как воробышек, девочку, и посадил к себе на колени, вытирая куском полотна кровь с ее ладоней.
- Эй, Трофим, принеси воды и масла!
Аппиана, трясясь от рыданий, уткнулась в белоснежную тогу дяди.
- Святые мученики, что с тобой, дитя мое? – опустилась рядом с ними на колени Нонна.
- Доигралась! – сказала, сурово покачав головой, Горгония. – Я все ждала, когда же ты о скальпель порежешься…нельзя все без спроса хватать, даже то, что красивое и золотое…
- Я теперь умру? – спросила девчушка, поднимая на Кесария огромные синие глаза.- Кровь не останавливается!
- Конечно, нет. Я тебя сейчас спасу, - заверил Кесарий, ловко перевязывая ее кисть.
- Хорошо, что не в глаз, - Нонна покачала головой.
- Вот и кровь остановилась, значит, не умрешь.
- Кесарий, что же ты оставляешь острые предметы без присмотра….
- Я?! – расхохотался Кесарий. – Я оставляю острые предметы без присмотра?!
- Мама, Аппиане давно не три года. Ей четырнадцать, и она знает, что ножи обычно острые, а иглы – колются. И она сама тайком взяла его шкатулку с инструментами.
- Это не шкатулка. В шкатулке серьги хранят с браслетами.
- Хорошо, Кесарий, ларец, ящик, как угодно! Ты даже не заметил, что я за тебя заступаюсь.
- Спасибо, сестрица… Ну как, Аппиана, уже не больно? Не страшно?
Он несколько раз качнул ее на коленях. Аппиана весело взвизгнула и рассмеялась, махая перевязанной рукой, как крылом.
+++
- Я так рад видеть тебя, Горги! Рад видеть всех вас! Такая счастливая неожиданность! Но скажи – как вам удалось выбраться из пещеры нашего домашнего Киклопа?
- Ничего нового, брат мой. Надо было только найти подходящего барана… Все старо, все уже выдумано до нас, - Горгония уютно устроилась на низенькой кушетке среди подушек, с огромной гроздью черного винограда в руке.
- И кто же был бараном, моя хитроумная сестра? Неужели … я даже боюсь помыслить …
- Ну, конечно, Аппиан, - улыбнулась в ночном полумраке Горгония брату. На ней, как обычно, не было никаких украшений, кроме золотых сережек с зеленоватым нефритом. Она откинула тяжелое покрывало на плечи, позволяя густым, уже тронутым сединой волосам, литься, словно струям ливня. Весенние звезды подмигивали с лилового неба.
- Аппиан! Многострадальный супруг твой! – воскликнул Кесарий, словно актер из трагедии, незаметно отщипывая виноградины от грозди сестры.
- Тише, мама спит уже … или молится, - дернула Горгония брата за край тоги, одновременно убирая виноград вне пределов его досягаемости, и неожиданно спросила: - Слушай, как я понимаю, ты так прямо в тоге и спишь?
- Нет, спать в ней нельзя никак – сомнется, - серьезно возразил Кесарий.
- Ах, вот как! Я и не подумала. Прости. Тогда, конечно, никак нельзя в ней спать.
- Все дело в складках – они должны правильно лежать. Иначе будет, как мешок… ну, как наш папаша носит.
- Да, на нем она совсем по-другому смотрится…я даже сначала подумала, что у тебя не тога, а что-то другое… При всем том, что у вас фигуры схожие… Покажись-ка еще! Привстань! Движение способствует перемещению онков и лептомеров!
Кесарий с легкостью вскочил на ноги, прошелся по зале.
- Это у него, а не у меня, не тога, а что-то другое. Видишь? Здесь складок с полсотни.
Горгония неожиданно проворно для своей комплекции почтенной провинциальной матроны выбралась из подушек, босиком ступила на лидийский ковер и подошла к брату сзади. Статная, высокая, так не похожая на маленькую Нонну, она была всего на полголовы ниже брата. Сложив руки на груди, она со знанием дела осматривала тогу Кесария. Тот весело улыбался, глядя на сестру.
- Так-так…и этот оставшийся хвост закрепляется не сзади, как у папаши…а подгибается на угол…и потом вперед… понятно! А он ее носит, как полотенце после бани. Да, тебе она идет, - резюмировала Горгония, и добавила то ли насмешливо, то ли нежно: - Прямо не младший брат, а один из братьев Гракхов.
- Носить тогу – целое искусство. В прямом и переносном смысле.
- Это у тебя наследственное – любовь к тогам, речам и политике. У меня одно из самых ранних воспоминаний детства – папа выступает перед гостями по поводу кесарского налога. Вы с отцом так похожи…
- Ты нарочно это говоришь, Горги, чтобы меня поддразнить. Но я, как философ, не обращаю внимания на такие вещи. Лучше расскажи, моя Лисистрата, как ты обхитрила Аппиана?
Горгония положила виноград на серебряное блюдо, ополоснула руки в чаше для умывания, на которой были изображены купающиеся нимфы, проказливо поглядывающие по сторонам.
- Собственно, все было очень невинно. Как хорошо все-таки, что наш папаша мне более не господин! Помню, я дни считала до свадьбы – начиная с помолвки, за три года. У меня особый календарик был. И молилась за Аппиана три раза в день. Чтоб не умер. А то папаша мигом бы меня спровадил в диакониссы, чтобы все было, как у людей и не хуже…Но о чем это я?
- О многострадальном Аппиане, сестра моя. Чем вы его опоили?
- Скажешь тоже – опоили… Это по твоей части, медицинско-политической. Мы поступили, как слабые женщины, лишенные прав в вашем мужском мире и призванные пребывать у вас, мужчин, в послушании. И если глава семьи решил, что Аппиане надо купить приданное в Новом Риме, то как мы могли ослушаться!
- Так это идея Аппианы?! – воскликнул потрясенный дядя.
- Этими своими словами ты премного и несказанно обижаешь меня, брат мой, - горько вздохнула Горгония, подвигаясь ближе к очагу. Дрова весело потрескивали, из курильницы на мраморном полу поднималась тонкая струйка благовонного курения. – Идея моя. Естественно. Аппиане еще рановато иметь идеи.
Кесарий рассмеялся, откидываясь на подушки.
- Аппиана, к твоему сведению, только реветь и может. Чем она и занималась около недели, потому что ее подружка, Молпадия, ездила с родителями в Новый Рим и там ей всего всякого накупили, а свадьба у нее только через три года – позже, чем у Аппианки – только помысли, какое горе, сам прослезишься.
- Девочка плакала целую неделю, прежде чем Аппиан позволил ей такую невинную забаву? – вытирая слезы от смеха, проговорил Кесарий. – Он стал значительнее более суровым, по сравнению с тем, каким я его знал.
- Ошибаешься. Он только через неделю заметил, что с дочерью что-то не то.
Горгония наморщила свой лоб и проговорила задумчиво и величаво:
- «Горгония, с нашей девочкой что-то не так. Ты заметила?», - тут она накинула по самые глаза покрывало, до этого лежавшее на ее плечах, сложила руки перед грудью и тоненьким голоском ответила: - «Да, муж мой». «Я не люблю потакать девичьим капризам…», - продолжила она опять с деланной суровостью… и это дальнее путешествие, я понимаю…» - «Очень дальнее, Аппиан, очень!» - «Но я все-таки решил позволить ей съездить перед свадьбой в Новый Рим. Я знаю, ты будешь против, но я должен настоять.» - «О, Аппиан, это такая дальняя дорога!» - «Горгония, это твоя единственная дочь. Ты должна понимать, что свадьба бывает один раз в жизни.» - «Да, супруг мой…Но я так боюсь! Где нам остановиться в Константинополе? Я так не люблю эти столицы!» - «О вас может позаботиться твой брат». - «Кесарий?» - «Конечно! Он же придворный врач». - «И член сената». - «Именно. Как ты могла о нем забыть? Ах, вы, женщины, такие легкомысленные, такие глупенькие!» - «И правда, как я могла о нем забыть! Какой ты умница, Аппиан! Чмок-чмок-чмок! Но…» - «Что?» - «Не сердись, Аппиан, но я не поеду без тебя». - «Но я занят, эта кесарева подать занимает у меня весь досуг! Поезжайте вместе с твоей мамой!» - «С мамой? Но отец будет против!» - «Я поговорю с ним, Горгония. Иди на свою половину, порадуй Аппиану и начинайте готовиться в дорогу».
Горгония весело отбросила назад черные кудри и снова принялась за виноград. Кесарий, нежно глядя на сестру, сказал с укором:
- И не стыдно тебе, Горги? Так издеваться над бедным супругом? Иногда, глядя на тебя, я думаю, что неспроста древние мужи отобрали у вас власть и заперли вас в гинекее. В этом есть разумное зерно.
- А вот в Спарте не запирали, - сказала Горгония. – И вообще, после твоей речи тебе нельзя уже идти на попятный.
- Да уж, - добродушно сказал ее брат, протягивая ей чашу с вином. – Куда нам тут до Спарты.
- Если бы Аппиан был умный… как ты или Григорий…то он сам бы отпустил нас к тебе в гости, понимая, что я скучаю по брату. Но вы, мужчины, порой бываете такие непонятливые! – Горгония взяла его за руку. – Особенно когда речь идет о каком-нибудь добром деле. Маме тоже надо целую речь готовить перед отцом, чтобы он разрешил ей послать еду или одежду тем или другим беднякам. Все-то ему подробно расскажи, да объясни, да про всех выясни. Но если видно, что люди бедствуют, зачем выяснять и говорить, что церковная казна под его личной ответственностью. Ну не хочешь из церковной, дай из своей, в конце концов, не обеднеешь, а из-за этих проволочек чьи-то дети спать голодными лягут, а Христос так делать не учил.
- Горги, возьми, пожалуйста, у меня денег и передай потом маме – пусть у нее будут свои… ну, понимаешь, которыми она сможет распоряжаться, как хочет…мало ли, срочно кому-то помочь, - неожиданно сказал Кесарий.
Горгония несколько мгновений изумленно глядела на него, потом обняла и расцеловала:
- Кесарий! Ты совсем не изменился! Как хорошо! Какой ты…Новый Рим тебя не испортил!
- Ну что ты, что ты! – весело сказал он в ответ, тоже поцеловав ее. - Отчего это он должен меня портить? Наоборот, здесь я могу проявить все свои наилучшие качества. Кстати, наш многоученый брат наверняка написал об этом в якобы моем очередном письме отцу. Давай я подпишу его, и покончим с этим неприятным делом.
- Вот оно, ношу у сердца, - Горгония протянула ему пергамент. – Быстрее подписывай. Нечего читать.
Она взяла со столика пригоршню фисташек.
- Нет, я обязательно прочту. Ты знаешь, сестрица, на государственной службе я взял себе за правило не подписывать бумаги, не читая.
- Подумать только, как летит время, - проговорила Горгония сокрушенно. – Когда ты был вот такого росточка, – она показала на стоящую на полу чашу с нимфами, - и я тебя сажала на горшок, кто бы мог подумать, что ты возьмешь себе за правило не подписывать бумаги, не читая!
- Горги! – добродушно ответил Кесарий, пробегая письмо глазами, – Я знаю, что, если судьба послала мне старшую сестру, я обречен вовремя и не вовремя слушать про этот проклятый горшок. Я почти смирился с этим – не буду хвастлив чрезмерно, говоря, что до конца. Но я пытаюсь вести философскую жизнь…Так что ты напрасно пытаешься вывести меня из состояния атараксии… или что там у меня…Стой, а это что такое?- возмущенно вскричал он.
- Где? – испугалась сестра.
- Вот! Слушай! «Император нуждается в моих услугах теперь более, чем когда бы то ни было…Падеж среди овец – тринадцать голов, из них маток – семь, падеж среди коз – двадцать голов, в том числе выкидышей у коз и овец семнадцать, у жеребых кобыл – четыре. От куриной моровой язвы поголовье кур уменьшилось на тридцать одну…»
Горгония хохотала, вытирая слезы покрывалом.
- Он что думает, ваш Григорий – я тут кем, гиппиатром в Новом Риме служу при дворе?! Коновалом?!
- Ой, нет…Кесарий, нет! – задыхалась Горгония от смеха. – Это все кесарская подать, будь она неладна! Григорий не нарочно! Он так запутался и переутомился с этой податью, что стал подсчеты на том же листе проводить, на котором писал твое письмо! Как хорошо, что ты взял себе за правило…
- Дети! Уже далеко за полночь! Вы еще и не думали молиться! Горгония! Надень покрывало, ты не у себя дома! Кесарий! Как тебя, все-таки, испортила твоя придворная жизнь!
Нонна незаметно вошла в залу и теперь с укором стояла перед ними, закутанная с ног до головы в свое темное покрывало диакониссы. Судя по всему, она не ложилась спать, а проводила ночное время в молитве, когда до нее донесся шумный разговор ее взрослых детей.
- Вот она, матриа потестас! – воскликнул Кесарий, вставая и обнимая Нонну. – Пойдем, мама, посидишь с нами!
- Не хочу, Кесарий, я сердита! – пытаясь казаться строгой, проговорила она, но сын подхватил ее на руки и отнес к очагу, усадив между собой и Горгонией на кушетку.
- Не сердись, мама, мы тебя очень любим, - проговорила Горгония, и сестра с братом поцеловали Нонну в щеки с двух сторон одновременно, а потом стали покрывать поцелуями ее руки.
- Дети… - прослезилась диаконисса. – Какие вы у меня хорошие…Кесарий, а ты теперь никогда уже не молишься? – умоляюще спросила она, взяв сына за руку. – Ты же обещал мне! А Евангелие читаешь? Тоже перестал?
- Мама, как так не молюсь, как так не читаю! – рассмеялся Кесарий.
- Сегодня читал? Нет, скажи мне?
- Нет, еще пока нет. Но я прочту. Еще есть время.
- Он прочтет, мама.
- Вот видишь… За суетой ты забываешь о главном…Ты хоть крестишь себя перед сном?
Она благоговейно начертила на его груди крест.
- Видишь, я даже «ихтюс» ношу, - сказал Кесарий, показывая маленькую серебряную рыбку на шее. – Не совсем еще отпал от Христа в этом Вавилоне. – И в день солнца в церковь хожу.
- Погоди-ка, кто это там бродит… - Горгония зорко пронзила взглядом тьму галереи. – Аппиана! Быстро в кровать!
- Я хотела попить…- раздался знакомый плаксивый голос.
- Ну-ка подойди сюда… Открой рот… Не попить, а запить…Это же надо – так объесться пастилы! Утащила, поди, корзинку целую в комнату… Зубы все почернеют и выпадут. Кесарий, скажи.
- Да, мама права, Аппиана. Сладости вредны для зубов.
- Помнишь, как ты ревела, когда зуб заболел? Забыла?
- А дядя Кесарий меня вылечит, если у меня здесь зуб заболит, - с вызовом сказала Аппиана, незаметно отрывая от винограда веточку.
- Несомненно. Он просто вырвет его клещами. И все. Нет зуба – нечему болеть. Кесарий, скажи.
- Аппиана, мама права.
- Александр, скажи ей строго! Она совсем разбаловалась. Аппиан ей все разрешает.
- Аппиана, сейчас возьму свои лучшие клещи и пойдем рвать тебе зубы через один, если будешь есть пастилу корзинами на ночь! – Кесарий слегка дернул племянницу за нос, она расхохоталась, прячась за его плечом от матери. Он усадил ее к себе на колени.
- Бедная моя племянница… как тебя строго воспитывают, на женской половине… переезжай ко мне жить? – предложил он.
- Да, Кесарий, возьми, возьми ее к себе пожить. Через неделю взвоешь, сам запросишь, чтобы мы ее забрали.
- Дядя не запросит, чтобы вы меня забрали! – воскликнула Аппиана, обнимая Кесария за шею. – Он никогда не запросит.
- Подумай сама, Аппиана – когда дяде Кесарию тобой заниматься? У него каждый день дела в сенате…и ведение больных… и еще множество дел! – покачала укоризненно головой Нонна.
- А он возьмет меня с собой в сенат. Я там буду тихо. Правда, дядя, возьми меня?
- Конечно, возьму. Если только бабушка разрешит.
- Отлично! – воскликнула Горгония. – Будет два сенатора в семье. Дедушка Григорий сойдет с ума окончательно. Кесарий, забирай ее. Аппиан все равно не заметит.
- Аппиан, как и ты, Александр, раз в месяц поговорит с дочкой, наговорит глупостей, поцелует, даст сладостей наесться, а потом не интересуется, - с горечью проговорила Нонна. – Я надеялась, что хотя бы ты, Александр, проявишь в отношении ее строгость, как подобает мужчине в семье, но…
- …но ты такой же, как папа! – радостно заключила Аппиана, целуя дядю в щеку.
- Для строгости там у вас дедушка есть, - заметил Кесарий. – И Григорий, - тут он расхохотался первым.
- С дядей Григорием скучно, - сказала Аппиана. – Он все время или стихи читает, или спрашивает меня, что я выучила на последнем уроке.
- А поскольку мы уже давно отказались травмировать девочку уроками, то сказать ей нечего и беседа не клеится, - безжалостно добавила Горгония. – А последний раз он хотел научить ее писать письма красивым слогом. Она умно так кивала, глазками хлопала, он дал ей задание письмо написать на тему… На какую, дочь моя?
- Похвала дружбе, - недовольно буркнула Аппиана.
- Бедный, он как увидел, как она пишет, сразу так приумолк…Наверно, спрашивал себя, перед кем он бисер целый час метал.
- Горгония, ты очень строга к ребенку, - заметил Кесарий. – Как можно требовать так многого, тем более от девочки?
- Даже от девочки, брат мой, даже от девочки, можно требовать, чтобы она, особенно пройдя с грехом пополам грамматику, писала слово «филиа»(*) не с буквой «эта», а с буквой «альфа», как все обычные люди!

___
;;;;; – греч. «дружба». Сама того не ведая, Аппиана пишет на ионическом наречии: «;;;;;».
Кесарий задумался. На Аппиану жалко было смотреть. Внезапно лицо его просветлело, и он сказал:
- Так это на ионийском наречии. Ничего страшного. Тем более, Аппиане никогда не придется письма писать. Слава Богу, рабы есть для этого.
- Да, действительно, - сказала Горгония. – Рабы. Как я могла забыть.
- Ах, Александр, о письмах – ты подписал письмо…ну, то самое… что Григорий сочинил? – спросила, борясь с укорами совести, Нонна.
- Слава святым мученикам – нет! – воскликнул Кесарий.
- Я потом тебе все объясню, мама. Без Аппианы, - быстро шепнула Горгония в ухо Нонне.
- Мама, а что, Григорий очень занят хлопотами с имением? – спросил Кесарий. – Отец все переложил на его плечи?
- Не совсем… но Григорий ведь еще и помогает ему, как пресвитер, по делам церкви…Он просто не успевает…
- Дело в ином, Кесарий. Он слишком мягкий. Рабы его не бояться. А знаешь, как это у них – не бояться, значит, не уважают и не работают. О совести у большинства из них говорить не приходится, - произнесла Горгония.
- А ты не могла бы устроить так, чтобы брат встретился с Аппианом? Пригласить Григория к вам в гости? Завести беседу о хозяйственных делах, об этой злополучной кесарской подати? – предложил Кесарий сестре.
- Ох, не думай, что мы такие уж глупые там, в Назианзе! Все уже было устроено. Аппиан навести у нас-то порядок не может, какой из него советник. Но тем не менее. Посидели, поговорили, Григорий прочитал свои стихи про свою тяжелую жизнь…
- Новые?
- Новые, новые! Тема сия воистину глубока и необъятна.
- Горгония, прочти-ка, у тебя память лучше моей, Александр, наверное, хочет послушать, - заторопилась Нонна.
- Сейчас…Как там…Ах, да:
Непрестанные и тяжкие заботы,
Снедая душу и тело ночью и днем,
С неба низводят меня к земле – матери моей.
Прежде всего, управлять рабами – это поистине пагубная
Сеть. Строгих господ они всегда ненавидят,
А благочестивых попирают бесстыдно. Ни к злым
Он не снисходительны, ни добрым не покорны. Но против тех и других
Дышат безумным гневом. Кроме того,
Надо заботиться об имуществе, и кесарево бремя на плечах
Всегда иметь, перенося сильные угрозы сборщика податей…
Надо присутствовать среди криков многолюдных собраний
И возле высоких тронов,
На которых решаются споры между людьми;
Переносить шумные возражения противников
Или законно претерпевать скорби в запутанных сетях.
Таково это бремя, таков этот труд!
- Замечательно! – искренне воскликнул Кесарий. – Как всегда, несравненно! Страшно даже представить, что случилось бы, если при нашем почтенном родителе кто-то из рабов вздумал «подышать безумным гневом» на хозяина. Мама, - обратился он к Нонне, - а нельзя ли отца как-то подключить…рабов припугнуть? Он же, бедняга, вовек налог этот не соберет…
- Ты напиши ему, Александр, пожалуйста, - просительно проговорила Нонна. – Я понимаю, что ты занят…Но он так ждет… Он так одинок…
- Конечно, напишу! Я занят только папаше письма писать…и то придется. Напишу. Только он не слушается моих советов.
- Все равно напиши…
Нонна поцеловала сына.
- Он напишет, мама, - сказала Горгония.
Снаружи раздался громкий, победоносный крик петуха.
- Аппиана, спать немедленно! – не хуже видавшего виды центуриона отдала приказ Горгония.
…Когда Нонна, перекрестив несколько раз детей, удалилась с внучкой в спальню, Кесарий и Горгония вышли на балкон. Небо над Новым Римом было уже совершенно черным, только пестрая планета Венера одиноко светила над горизонтом.
- Накинь вот это, - брат набросил шерстяной плащ на плечи сестры. – Зима.
- Ты видишь? – произнесла она, словно продолжая какую-то давнюю беседу с ним. – Ну куда ее замуж… Дитя.
- Стрижик-воробушек.
- А с другой стороны, пусть она выходит замуж, пока я жива…Я смогу дать ей нужный совет, поддержать, утешить, хотя бы на первых порах. Никто не знает, сколько мне еще осталось, - тихо произнесла Горгония.
- Горги, отчего ты так говоришь? – Кесарий взял ее за плечи и прижал к себе. – Тебе нездоровиться? Ты больна?
- Нет, нет, Кесарий, нет. Так, вырвалось. С годами не молодеешь, увы. Я уже стара. Четвертый десяток живу.
- Глупости, Горги.
- Это тебе глупости, в твои двадцать шесть, забыл - я старше тебя на шесть лет. И мы, женщины, старимся быстрее. А сколько подруг я уже похоронила…Пожалуй, только Макрина осталась из нашего девичьего хоровода.
- Макрине тоже столько лет, как и тебе?
- Кажется, она немного младше…Ах, Кесарий, как несправедлива судьба.
- Нет судьбы, ты это знаешь.
- Знаю, вырвалось…Мне горько за тебя.
- Ничего. Так, значит, должно быть. Мы ничего не можем изменить. Надо жить с этим.
- Ты не хочешь возвращаться и поэтому тоже?
- Нет, - с колебанием ответил Кесарий, и было непонятно, что он хочет сказать.
- Я часто думала о тебе, и мне как-то пришло в голову – ты полностью прав, что не возвращаешься. Не надо это тебе.
- Ты одна понимаешь это, Горги.
- Но на свадьбу Аппианы ведь ты приедешь?
- Да, обещаю, - улыбнулся Кесарий в темноте.
- Кесарий, - произнесла Горгония, и в ее голосе неожиданно послышалось колебание. – Я понимаю, это сплетни, это бабьи глупости, но до нас доходят слухи, что к тебе сватают дочерей влиятельные лица Константинополя.
- Это не слухи. Это правда, - сухо ответил Кесарий.
- Прости, я не хотела задеть тебя, но…
- Ты помнишь, как я клялся при тебе? – резко ответил ее брат.
Горгония замолчала, склонив голову – но в темноте они все равно бы не увидели слез друг друга.
- Да, помню, - с трудом совладав со своим голосом, сказала она, наконец. – Я знаю, ты никогда не женишься. Прости, что спросила.
Они еще постояли в темноте, молча. Было тихо, даже далекий петух заснул где-то в бездонной ночи на своем насесте.
- Ты устал, Кесарий. Иди спать, - она порывисто и крепко обняла его. Он ответил тем же. – Христос Бог да сохранит тебя.
- И тебя, сестренка.
Они одновременно начертили крест на лбу друг у друга.

7. ОБ ИГРЕ В МЯЧ, НЕОФИТАХ И АСКЛЕПЕЙОНЕ.
- Дядя Кесарий, а мы домой сейчас? Ты же обещал, что мы пойдем в зверинец… и может быть, на ипподром…
- На ипподром мы не пойдем точно. Там нам нечего делать.
- Дядя! Ты прямо как бабушка говоришь…
- Аппиана, там правда, нечего делать – скачек нет, ипподром закрыт. В другой раз.
- В другой раз я уже выйду замуж, и мне ничего-ничего-ничего уже будет нельзя. Только сидеть и прясть.
- Что-то я сомневаюсь, что ты умеешь прясть.
- Я не умею. Все равно всю жизнь потом прясть – что раньше времени начинать. Выйду замуж и научусь. Сразу на следующий день после свадьбы.
- Правильно.
- А в зверинец? Зверинец открыт! Когда наши носилки мимо проносили, я видела – он открыт.
- В зверинец завтра. Мне надо сегодня ехать по делам.
- Ты же был по делам во дворце!
- По другим делам.
- Можно с тобой?
- Нет, Аппиана. Сейчас мы возвращаемся домой, и ты остаешься с мамой и бабушкой.
- Они еще не вернулись!
- Тогда я отведу тебя к Олимпиаде.
- Дядя!
- Что?
- А я видела, как император с тобой разговаривал.
- Как это тебе удалось?
- Мне показали госпожа Афродисия и госпожа Агриппина с галереи. Ну, эти две матроны, которые так наряжены, что бабушка ни за что не поверит, если я ей расскажу. Они все время про тебя расспрашивали, а потом, когда увидели вас с императором, чуть на перила не залезли, чтобы лучше видеть. А о чем с тобой говорил император?
- Так… ни о чем, собственно…о разных государственных делах, Аппиана. Что ты сказала этим матронам на перилах?
- Да ничего…- пожала плечами девочка. – Сказала, что у меня двое дядей, и они оба никогда не женятся. Не женись на них, дядя Кесарий – они такие глупые.
- Не женюсь, это точно. А тебе нравится Никовул?
- Никовул? Да, у него глаза синие, как у тебя, дядя Кесарий. И он высокий, как ты. Конечно, если было бы можно, лучше было бы, чтобы ты на мне женился. Но это нельзя, - вздохнула Аппиана.
- Вы с ним разговаривали?
- Да… Он смешной такой…спрашивал, умею ли я в мяч играть.
- Но ты ведь умеешь?
- Да, я ему так и сказала – «меня дядя научил». Он расстроился, потому что он хотел сам меня научить. Теперь не знаем даже, что будем после свадьбы делать.
Аппиана снова вздохнула.
- А больше было нельзя разговаривать, потому что это неприлично. Девочкам вообще большую часть вещей делать неприлично. Разговаривать - нельзя, косметику - нельзя, на лошади верхом - нельзя, плавать в речке - нельзя…
- В Ирисе никому нельзя плавать! Ты слышала, Аппиана?
Кесарий повернул племянницу за плечи к себе и, приблизив к ней лицо, серьезно повторил:
- Обещай мне, что ты никогда не будешь даже играть рядом с Ирисом. Даже хороводы водить на берегу!
- Хорошо, дядя Кесарий. Я помню, ты мне говорил, что там можно утонуть.
- Молодец. Смотри, не забудь про свое обещание.
- Я не забуду. А можно мне с тобой по делам?
- Я подумаю.
Аппиана высунулась из паланкина.
- Как много кругом народа! А у нас – самые красивые носилки на улице… Вон, смотри, Олимпиада со своей мамой! Олимпиада тоже наружу выглянула! Рукой мне машет! Я ей тоже помашу! Ой!
Кесарий вовремя схватил девочку за тунику.
- Осторожнее, маленькая госпожа, - сказал наставительно раб-носильщик, на голову которому чуть не свалилась племянница константинопольского архиатра. – Извольте дядюшку вашего слушаться.
- Ой, простите, - вежливо сказала Аппиана, залезая на подушки рядом с дядей и утыкаясь личиком в его колено.
- Аппиана, так тебе понравилось во дворце? - с улыбкой спросил Кесарий, продолжая разговор.
- Очень! Там такие лестницы, и залы, и статуи, и сады…и все такие наряженные…и ты с императором… Я все Молпадии расскажу – она никогда во дворце не была. У них же нет родни в Новом Риме.
- Аппиана, ты только не хвастайся перед Молпадией. Она расстроится, и это будет по твоей вине.
- Да, она расстроится, бедная… Знаешь что, дядя? – погрустневшее лицо Аппианы просияло. – Можно, мы приедем в следующий раз с Молпадией, и ты ей тоже покажешь дворец? Давай?
- Давай, - засмеялся Кесарий.
+++
Когда шестеро носильщиков осторожно опустили паланкин с Кесарием и его племянницей во дворе дома архиатра, Аппиана стремительно выскочила из них, сказала каждому из рабов «большое спасибо» и понеслась в дом, весело крича: «Мама! Бабушка!» Кесарий улыбнулся, провожая ее взглядом.
- Она словно птичка какая у вас, хозяин, - сказал здоровенный темнокожий нубиец.
- Словно бабочка, - поддержал другой.
- Добро пожаловать, хозяин, - чинно подошел к архиатру молодой раб в длинной тунике.
- Гликерий, госпожа Нонна и Горгония не вернулись?
- Нет, господин. Они желают поклониться святыням Нового Рима и будут нескоро.
- Отлично. Закладывай повозку, я еду в Потамей. Ты едешь со мной.
- В Потамей?!
- Потрудись не переспрашивать и займись повозкой.
- Как изволит господин, - торжественно произнес Гликерий. – В его воле приказать мне заложить повозку, но ехать в Потамей он меня заставить не сможет.
При этих словах он высоко вскинул остриженную голову.
- А что такое не то в Потамее? – слегка сдвинул брови Кесарий.
- Скверны эллинские! – воскликнул Гликерий и сплюнул в сторону.
- Ты рехнулся, Гликерий? – тихо и задумчиво спросил архиатр. – Френит настиг в непосильных трудах?
- Я не оскверню ризу крещальную прикосновением к нечистоте языческой!- гордо произнес Гликерий заученную фразу.
- А как же ты раньше со мной в асклепейон ездил?
- Тогда я не был просвещен спасительным крещением и слушался господина своего, влекущего себя и меня к погибели!
- Это я тебя к погибели влек?! – заорал Кесарий так неожиданно, что Гликерий подпрыгнул на месте. – Это я-то, который тебе из-за крещения отпуск дал?! Ты восемь дней бездельничал! Забыл?! А на огласительные беседы тебя кто отпускал?! А?! Кто?! Отвечай! А кто денег дал на свечи и хитон белый, чтоб ты крестился, как люди?! Поедешь в асклепейон, там больные ждут! Собирайся!
- Не поеду, - торжественно возгласил Гликерий, уже успевший прийти в себя и принявший снова позу, которую он недавно видел в росписи храма мученика Георгия.
- Ты мне тут святого Георгия перед Диоклетианом не изображай! Сейчас я тебе покажу такого Диоклетиана! Ты слышал – больные ждут? Меня в асклепейон вызвали к больным, а не жертвы Асклепию приносить! Шевелись, едем, заповедь Христову выполнишь хоть раз!
- Не страшат меня угрозы моего господина. Об одном молюсь – чтобы Бог просветил его разум и утешил слезы его матери…
- Так! – схватил Кесарий раба за грудки. – Признавайся, аспид и василиск, что ты сказал госпоже Нонне?
- Благочестивейшей родительнице господина моего ничего я не говорил, лишь сострадал в ее скорби о том, что сын ее отломился от маслины благородной…
- Сейчас я прикажу наломать розог от древ неблагородных и тебя выпороть, наконец, хоть раз, - решительно сказал Кесарий, отталкивая Гликерия так, что тот едва не упал. – Трофим! Трофим!
- Умоляю не о помиловании – сладко мне будет пострадать за Христа от руки палача, умоляю об одном – обратитесь к вере матери вашей, подобно как и Панталеон врач некогда обратился от идолов к вере матери своей! Не езжайте в скверное асклепиево капище! Принесите покаяние, и Христос примет вас, как блудного сына, как мытаря…
- Не надо мне твоих проповедей, чучело! У меня, к твоему сведению, отец - епископ, брат - пресвитер, мать – диаконисса! Если захочу проповедь, есть кого послушать…- архиатр бессильно махнул рукой.
- Трофим, мой добрый Трофим, - обратился с отчаянием в голосе Кесарий к поспешно подбегающему к ним лидийцу, - скажи мне, друг мой, ты еще не крестился?
- Шутить изволите, барин, - ответил Трофим. – Нам такое дело вовсе не сподручно. Нам баловаться некогда. Чай, работы полно.
Он бросил осуждающий взгляд в сторону Гликерия.
- Слава святым мученикам! Трофим, закладывай повозку, едем в Потамей, в асклепейон. Если тебе надо, бери любого петуха и лепешек сколько хочешь. И выходной даю тебе завтра.
- Благодарствуем, барин, - поклонился Трофим.
- А этого… - он кивнул в сторону Гликерия, - этого бездельника…
- Выпороть его? Давно пора. Я сейчас распоряжусь, - заторопился Трофим.
- У тебя составлен список, кто чистит отхожие места в следующем месяце?
- Виноват, барин, еще не составил.
- Не трудись. Весь следующий месяц этим занимается Гликерий. А там посмотрим.
- Вы же его к клинике определили, барин, - с сомнением проговорил Трофим.
- А теперь не к клинике. Пусть запряжет повозку и прямо с сегодняшнего дня идет, работает… Ты слышал, неофит? Шевелись! – гаркнул Кесарий на уже приготовившегося к жестокому телесному наказанию, и потому несколько растерянного, Гликерия.
- Трофим, приготовь мне хитон, плащ и проверь, все ли уложено в дорожном сундуке – инструменты, лекарства… все по списку. Ты знаешь.
- Да, господин, - сказал лидиец, явно жалея, что Гликерия не высекут.
- И передай молодой госпоже, чтобы она быстро собиралась, если хочет, чтобы я ее взял с собой! – крикнул ему вслед Кесарий.
+++
Солнце уже миновало полдень, и прозрачный зимний фракийский воздух наполнился нежным, едва ощутимым, ароматом согретых полей и рощ. Новый Рим был далеко, стены его уже пропали из виду. Дорога шла то в гору, то спускалась вниз, к ложбинке, где весело журчал Ликос. Заглушая шумное журчание воды на каменистых порожках своим неудержимым, победным щебетанием стрижи и вертишейки то взмывали над ним, теряясь в светлом небе, то стремглав проносились над дорогой, почти под копытами лошадей.
- Тпр-ру, - удерживал поводья Трофим. – Эх, хорошо как! Весна приходит! Спасибо вам, хозяин, что взяли с собой. А то в городе все не так… даже дышать тяжело. Особенно, когда через улицу у Каллипсоев начинают благовония варить. Сирийским нардом воняет, задохнуться можно.
__
(*) Трофим не переносит запах Valeriana scabiosafolia, которую использовали для приготовления как благовоний, так и лекарств, особенно глазных мазей (коллириев).
- А у Молпадии кошка очень любит сирийский нард. Мы как-то ей целый пузырек дали вынюхать маминых духов, который ей папа из Антиохии привез.
Аппиана встала на колени на сиденье, повернувшись спиной к лошадям.
- Не смотри на солнце, Аппиана – ослепнешь! – Кесарий отвлекся от чтения каких-то вощеных табличек. – Ты слышишь меня?
- Я просто, дядя, думаю, как император Константин там буквы увидал «Хи» и «Ро». И надпись: «Этим победишь».
- Нельзя смотреть на солнце в полдень, если ты не орел… и не император Константин, - решительно положил свою большую ладонь на глаза девочки Кесарий.
Она засмеялась, пытаясь освободиться, но Кесарий, шутя, удерживал руку.
- Расскажи, что ты видишь? – спросил он.
- Ой, я все равно солнце вижу…оранжевое…нет…зеленое… нет…уже фиолетовое … и оно сияет, а кругом тьма… Здорово! Мы теперь будем так с Молпадией играть.
- Нет, вы не будете так играть. Я запрещаю. Veto, как раньше трибуны в сенате говорили. Еще видишь это солнце?
- Да-а… фиолетовое и маленькое такое. А почему это так, дядя?
- Солнечные лучи вызывают застой лептомеров – таких частиц маленьких – в канальцах хрусталика. А хрусталик знаешь что такое? Это как раз то самое место, где пребывает сила зрения. Если в нем происходит застой, то человек может полностью зрения лишиться. И еще может катаракта образоваться – лептомеры сгустятся перед хрусталиком, образуется такая жидкость мутная, через нее тоже очень плохо видно.
- Ой, я тогда не буду на солнце смотреть… А ты можешь такое вылечить?
- Боюсь, если ты ослепнешь от солнца, то не смогу.
- А как же ты катаракты удаляешь?
- Удаляю, но после этого прежнее зрение полностью не возвращается. Понимаешь ли, человеческий глаз – это очень сложное создание Божье. Если ковырнуть его иглой, даже самой тонкой, можно принести больше вреда, чем пользы. Поэтому катаракту сначала пробуют лечить коллириями, кровопусканиями, ваннами, диэтой…И только когда зрение полностью исчезает, офтальмикос может брать свою велони, иглу.
- Офтальмикос – это врач?
- Да, врач, иатрос, который занимается глазными болезнями, а может быть и ремесленник. По-всякому бывает… Вот мы как раз едем в асклепейон катаракты удалять.
- Как интересно! А можно будет посмотреть?
- Можно.
С этими словами Кесарий убрал руку с глаз Аппианы.
- Видишь, мы уже подъезжаем. Кипарисовая роща началась.
Под скамьей забеспокоился, забив крыльями, черный петух.
- А зачем Трофим петуха везет? – спросила Аппиана, гладя взъерошенные перья птицы.
- Понимаешь, ему надо… В-общем, я ему позволил, - быстро проговорил Кесарий и открыл крышку большого оплетенного прутьями ящика. – Видишь, это велони? – достал он изящную иглу.
- Серебряная! Ой, на ушке что-то написано… Это же «Хи» и «Ро»! Это тебе на заказ делали?
- Да, у меня несколько таких… А это – разные коллирии. Глазные мази. Видишь, в специальных трубочках. Можно выдавливать.
- Ой, как вкусно пахнут! Ты их сам делаешь?
- Какие-то сам, какие-то ученики делают под моим наблюдением, а некоторые приходится покупать…вот эти, из Лаодикии. Правда, эти мне подарили, я не покупал.
- А что тут еще? – Аппиана заглянула в сундук. – Ножи… ой, сколько ножей… ой, какие щипцы…это для чего? А это какая страшная штука! С винтом!
- Приехали, хозяин! – весело крикнул Трофим.
Повозка резко остановилась.
- Приветствую Кесария врача! – раздался странный голос – высокий, непонятно, мужской или женский.
Из глубины рощи навстречу к ним шел человек в белоснежном хитоне и белом шерстяном плаще с золотистой каймой. Плащ почти скрывал его сандалии, но Аппиане показалось, что ногти на ногах у незнакомца покрыты какой-то блестящей краской.
- Приветствую Фалассия асклепиада!
Незнакомец издалека распахнул объятия, но, приблизившись, просто протянул Кесарию руку – тот коротко ответил на рукопожатие.
- Рад, рад тебя видеть! Выручаешь нас…благослови тебя Пэан! – незнакомец дважды прижался своей щекой к щеке Кесария и чмокнул воздух. - О, прости, не то хотел сказать…А это кто с тобой? Сестренка?
- Нет, это моя племянница, Аппиана.
- Милое дитя… Сколько тебе лет, маленькая нимфа? Десять? Одиннадцать, наверное?
- Четырнадцать! – надула губы Аппиана.
- Она у нас стрижик-воробушек, - обнял девочку Кесарий.
- У меня нет дочерей, вот и ошибаюсь, - добродушно сказал Фалассий, оттопыривая нижнюю губу и поглаживая густую русую бороду, уложенную на груди безупречными прядями. – У меня двое мальчишек.
Аппиана посмотрела на него более приветливо. Жрец Асклепия потрепал ее по волосам одним пальцем. Они пошли по аллее. Кесарий, крепко держа племянницу за руку, молча слушал Фалассия, а сзади с сундуком на плечах и петухом подмышкой тащился Трофим. Увидев статую юной девушки в незастегнутом хитоне, обнажавшем правую грудь и кормящей огромную змею из миски-патеры, он приостановился, коснулся ладонью своей щеки, шепча: «Ио, ио, мать Гигиея! Ио, ио, Пэан!».
- Желает, чтобы ему гипоспафизм провели… Оракул наш так сказал. Никак не отговорить. А что мы можем поделать?
- Что ж вы не следите за оракулом? – усмехнулся Кесарий. – Раз сам такое советует, сам бы и проводил. Зачем гипоспафизм советовать, когда все в асклепейоне бояться его делать?
- Оракул сказал все, как ему было велено…- терпеливо объяснял Фалассий.- У нас теперь толкует мой двоюродный племянник, Гипподам. Ты не представляешь, Кесарий врач, этот купец хотел сначала вообще перискифизм. У нас у всех дар речи пропал, будто Трофония Лейбадейского встретили. Оказывается, ему оракул в другом асклепейоне, в Перинфе, перискифизм посоветовал и к нам оперироваться отослал. Наверняка Гигиен решил нам напакостить. Мы еще с того случая камнесечения с ним на ножах. Наконец, уговорили этого купца снова оракул спросить. Так что гипоспафизм для нас – уже большое облегчение. Выручишь? Епископ Пигасий говорил, что вы с ним говорили…
- Да, конечно. Я же приехал.
- Мне так совестно отрывать тебя от дел, дорогой Кесарий, - нежно проговорил бородач в белом хитоне и едва коснулся плеча константинопольского архиатра – пальцы скользнули по ткани. – Но боги дали тебе обе правые руки…Это редкий дар, редкий. Сколько ты хочешь за гипоспафизм?
- Мы же говорили – я или консультирую бесплатно, или не консультирую здесь вообще. И епископ Пигасий знает об этом условии.
- Да, я помню, помню… Помню, милый мой Кесарий! Ты должен соблюдать осторожность…
- Я не боюсь слухов. Я не хочу зарабатывать в асклепейоне. Вот и все. Это только одна операция?
- Пожалуй, если ты можешь…Еще вторая…но это – если ты сможешь. Они могут подождать.
- Зачем ждать? Что за операция?
- Убрать птеригиум. Подождут, можно и в следующий раз. Не баре.
- Я сделаю сегодня.
- Кого ты хочешь помощником? Возьми Гипподама. Пусть учится, пока есть у кого.
- А еще больные есть? Трихиазис, катаракта, офтальмия, эпифора, язвы роговицы… Могу позаниматься с Гипподамом.
- Если желаешь…больных много. На этой неделе мы принимаем в основном, глазных больных. Я пришлю еще молодых иеревсов с Гипподамом, если желаешь, Кесарий врач, - вкрадчиво проговорил Фалассий.
В глубине кипарисовой рощи белел особняк с колоннами из голубоватого мрамора.
- Это и есть храм Асклепия? – спросила Аппиана шепотом, слегка потянув дядю за плащ.
- Нет, маленькая нимфа, - ответил Фалассий. – Это дом для служителей. Асклепейон в другой стороне. Вы сейчас отдохнете в комнатах для почетных гостей, пообедаете, а потом дядя пойдет со мной на абатон, а ты можешь поиграть в саду, на качелях покачаться…
- Я пойду с дядей! – воскликнула Аппиана.
- Хорошо, хорошо, - улыбнулся Фалассий, и его правильное лицо расплылось в благостной улыбке, от которой снова некрасиво оттопырилась его отвислая нижняя губа.

8. О ГИПОСПАФИЗМЕ, ПТЕРИГИУМЕ И ИАТРОМАЙЕ ИИ.
Аппиана горько плакала, уткнувшись в посеребренный вотив(*), изображающий воспаление вен на правой ноге.
(*) Вотив - изображение исцеленного органа, часто из дорогого материала, принесенное в дар асклепейону.
- Я хочу с тобой, дядя! На абатон!
- Аппиана…
- Ты обещал!
- Аппиана! – строже произнес Кесарий. – Сейчас со мной нельзя.
Теперь на нем был надет поверх хитона ослепительно белый передник - плащ он отдал мальчику-служке. Фалассий и белокурый юноша, очень похожий на него, с выпяченной нижней губой, тоже в белых передниках, терпеливо ожидали.
- Вот, смотри – видишь, большие водяные часы? Там, где Телесфор?
Аппиана, всхлипывая, посмотрела вглубь галереи. Там виднелась статуя совсем юного отрока, у ног которого послушно свилась змея. Он был в диковинном варварском плаще, закрывающим руки до кончиков пальцев, с покрытой глубоким фригийским капюшоном головой. Рядом со статуей по сложной системе чаш переливалась вода.
- Через час я вернусь с абатона и пойдем удалять катаракты.
- Да, маленькая нимфа. Дядя скоро вернется. Надо спешить – энкимезис уже начался, Кесарий врач.
- Будь умницей и жди меня, - безнадежно проговорил Кесарий, пытаясь оторвать руку Аппианы от своего плаща.
- Мне страшно здесь одной, дядя!
- На абатоне еще страшнее, - попытался убедить ее Кесарий.
- Не волнуйтесь, Кесарий иатрос, - раздался голос из-за пурпурной занавеси. Тяжелая ткань заколыхалась и на галерее появилась молодая женщина с непокрытой головой. Ее русые кудри, переплетенные золотистыми нитями, были уложены в сложную прическу, а плечи едва прикрыты голубым хитоном.
- Ты останешься со мной, дитя мое, - снова зазвучал низкий, грудной голос.- Я расскажу тебе про деяния Пэана…и про то, какие бывают операции.
- Очень хорошо! – заторопился Фалассий, увлекая Кесария в еще шевелящийся, словно живой, проем среди занавесей. Аппиана и женщина в голубом хитоне остались одни на просторной галерее. От женщины пахло имбирем, сирийским нардом и чем-то еще, от чего у Аппианы закружилась голова.
- Видишь, какая ты слабенькая? – с улыбкой сказала женщина, крепко беря ее за руку и отводя к буковой скамье у ног Телефора. – Тебе сразу плохо бы стало на абатоне.
Аппиана упала на скамью.
- Вы… вы – иатромайя?(*) – спросила она боязливо.
- Я – иерия (**)Пэана, - сказала жрица сурово. – И майя, конечно. Меня зовут Ия. А как зовут тебя, дитя?
___
(*) иатромайя - одно из именование повивальной бабки, акушерки ( «иатрос» - врач, «майя» - повитуха). Иерия – жрица.
- Аппиана, - сказала племянница архиатра, хотя ей вовсе не хотелось открывать свое имя этой майе Ии.
- Тебе четырнадцать лет, - продолжила Ия таким же сурово-загадочным тоном.
- Да, как вы догадались? – от удивления забыла про свои страх и дурноту Аппиана.
- По глазам.
Она взяла девочку за подбородок и посмотрела в ее испуганные глаза тяжелым неподвижным взглядом змеи.
- Нет! – вскрикнула Аппиана, леденея от ужаса. – Христе сосон! Христос, спаси!
- Да ты трусиха, девочка, - брезгливо проговорила Ия, слегка отталкивая ее. – Не кричи так. Здесь храм Асклепия Пэана. Дяде руку собьешь. Он как раз оперирует сейчас.
- Я хочу к нему! – решительно заявила Аппиана.
- Он тебе запретил, разве ты не слышала? Пойдем со мной, я дам тебе вкусных яблок и изюма. Ты крещеная?
- Нет еще, - проговорила Аппиана, стискивая во вспотевшей ладони янтарную рыбку на своей груди.
- Хорошо… Чем же ты прогневала богов, что ростом не вышла? Тебе не дашь с виду более десяти лет.
Аппиана, совершив героическое усилие, чтобы не расплакаться, проговорила срывающимся голосом:
- У меня бабушка тоже невысокого роста. И мы не верим в богов. К вашему сведению.
- Не груби старшим, - сказала иатромайя. – Лучше съешь изюма.
Она взяла с блюда у бесшумно приблизившейся рабыни горсть высушенного винограда.
Аппиана посмотрела на нее и вдруг поняла, что Ия – совсем не молода. Ее тощая шея была окольцована глубокими морщинами, заботливо припудренными мукой, а кожа под глазами дрябло обвисла. Только брови у нее были, как у юной девушки – густые, совершенной формы лука, и темные – темнее, чем волосы. Наверное, и волосы когда-то были темнее – но теперь седина делала их пестрыми, как перья курицы. Ия поймала ее взгляд и невесело усмехнулась. Аппиане стало вдруг жаль ее, а страх совсем пропал.
- Извините, пожалуйста, - сказала она вежливо. – Вы не расскажете мне про гипопот.. гипосфим… гипоспафизм?
- Если не будешь громко кричать, расскажу, - ответила иатромайя, поднимая ее за руку со скамьи и подводя к большому барельефу из красного дерева, занимавшего почти всю стену галереи.
- Длительные, то есть хронические, как говорил Асклепиад, глазные болезни происходят от неправильной циркуляции…
- Онков и лептомеров? – радостно вставила Аппиана.
- Нет. Не перебивай. Не онков, а питуиты, которая течет в глаза по венам от мозга. От избыточного течения питуиты возникает хроническое глазное гноетечение. Поэтому некоторые искусные врачи могут, рассекая кожу и мышцы черепа, наложить на вены лигатуры (*)…серебряные или медные. Видишь, вот врач с помощниками проводит эту операцию?
__
(*) Литнатура - нить или тонкая золотая или серебряная проволока для перевязки сосуда и т.п.
Она указала на скрупулезно изображенную сцену в центре. Трое человек в коротких туниках – очевидно, рабы – крепко держали обритого наголо тучного мужчину, сидящего верхом на скамье. Он был, ко всему прочему, привязан к особой доске еще и подмышки, и за шею. Двое молодых хирургов, держа зажимы и лигатуры наготове, замерли наготове по бокам от оперирующего врача, большим хирургическим ножом рассекающего скальп больного несколькими точными разрезами.
Аппиане уже не так сильно захотелось на абатон.
- Это же… очень больно! – произнесла она, вопросительно глядя на Ию.
- Конечно. Правда, больным дают особый напиток с опием, но все равно - врач должен оперировать очень быстро… У твоего дяди в этом отношении нет соперников, - печально улыбнулась она. – Он – правша на обе руки.
- Как это? – нахмурила брови Аппиана, уже готовая обидеться за честь семьи.
- Ты можешь написать первую букву своего имени? – спросила Ия, подавая ей восковую табличку и серебряный стиль.
- Конечно, - гордо ответила Аппиана, выводя прописную «альфу» настолько красиво, насколько могла.
- А теперь сделай это левой рукой.
Рядом с красивой «альфой», которою похвалил бы даже дядя Григорий, появилась другая, на шатких кривых ногах, словно перенесшая тяжелый рахит.
- Вот видишь? Ты владеешь в полном смысле слова лишь одной рукой. А для твоего дяди нет разницы, в какую руку брать нож или иглу. Ты разве не знала этого?
- Нет… - пристыжено проговорила Аппиана.
- Вы так мало его цените! – вздохнула Ия. – Неспроста он избегает всех вас.
- Это неправда! – воскликнула Аппиана. – Дядя Кесарий нас любит! Просто он решил остаться в Константинополе, чтобы принимать правильные законы и помогать бедным и больным!
Ия поморщилась, словно проглотила кислую виноградину.
- Пусть будет так, - проговорила она сквозь зубы. – Видишь, - резко повернувшись, указала она на цветное изображение глаза с широким зрачком цвета морской воды. – Это глаз при приступе глаукомы. Вот это действительно больно. И может наступить полная слепота.
Аппиана внимательно посмотрела на необычный глаз, и он показался ей очень грустным.
Ия рассказывала ей про операцию при птеригиуме. Аппиана почти не слушала ее, потому что ее затошнило с первых же слов о том, как нужно отделять особым ножом веко от роговицы, к которому оно приросло от постоянного воспаления.
- А это – майи? – торопливо спросила она, подойдя к следующему барельефу.
- Да, майи. Одна, старшая, принимает роды, а две поддерживают роженицу. Рожать – еще больнее, чем приступ глаукомы, - добавила Ия, странно усмехаясь. – Ты скоро выйдешь замуж и узнаешь об этом. Ты ведь уже помолвлена?
Аппиана кивнула. Ей было уже совсем не жаль Ию, и она украдкой посмотрела на водяные часы. Вода текла слишком медленно – еще не прошло и половины назначенного дядей времени.
- Все женщины, когда наступает время рожать, вспоминают древних богов, - снова усмехнулась иатромайя. – Тогда они понимают, к кому взывать о помощи.
- А я вот не буду призывать никаких ваших богов! – вызывающе сказала Аппиана. – Я буду Христа призывать.
- Посмотрим, посмотрим, - тяжело произнесла Ия.
- Моя бабушка говорит, что Христос сильнее всех ваших богов, - продолжила Аппиана, дрожа от гнева. – А она знает, она – диаконисса.
- Диаконисса? Бабушка? Как это? Ведь ваши диакониссы – как наши весталки, девы! – передернула плечами Ия, и от нее на Аппиану снова хлынула приторная имбирно-нардовая волна.
- Не только! – щеки Аппианы вспыхнули. – Бывают девы, а бывают и старенькие бабушки…вдовы или… или, если дедушка, например, захотел епископом стать.
- Твой дед – христианский епископ? – удивилась Ия. – И отец тебя не крестил?
- Епископ – мой дедушка по матери, - ответила Аппиана, приближаясь к окну. Ей захотелось удрать в сад и там дождаться дядю Кесария. – А папа у меня некрещеный. Ну и что. Многие мученики не успели креститься!
- У Кесария отец – епископ?! – тихо вскрикнула Ия, прижимая руку ко рту.
Аппиане совсем не понравилось, что она так запросто назвала ее дядю «Кесарий», а не «Кесарий иатрос».
- Да. А второй мой дядя, Григорий – пресвитер. Он учился в Афинах и был ритором.
- Григорий?! Григорий Каппадокиец? Это брат Кесария? Он пресвитер?
Ия была крайне возбуждена.
- Вы слышали о нем? – насколько можно сдержанно проговорила Аппиана.
- Я? Слышала? Дитя мое, я заслушивалась им, когда мы были в Афинах, гостили там у родственников. Его колыбель качал Гермес, воистину!
Ия печально вздохнула, отломила цветок желтого ириса и стала медленно вплетать его в свою седую прядь. Аппиана подумала, что, наверное, она была очень красивой в молодости, и опять пожалела ее.
- Вы – жрица Асклепия? Дева Пэана? – пытаясь придать голосу уважительный тон, спросила она, чтобы заполнить неловкую паузу.
- Дева Пэана? Да…дева Пэана…Хорошо быть девой, когда у тебя жив богатый отец, который тебя любит! – злобно процедила Ия, и лицо ее исказила гримаса боли и ненависти.
- А что вы делаете в асклепейоне? – снова спросила Аппиана. Ей больше нравилось задавать вопросы – тогда эта странная женщина не задавала ей свои. – Здесь же никто не рожает. Это ведь нельзя.
- Да, ты права. Здесь нельзя рожать… и умирать… - сказала Ия, резко сминая нежный цветок в кулаке. – Я варю снадобья для энкимезиса – священного сна. Больные принимают его на абатоне, и им являются боги. Асклепий, его дочь Гигиея или Панакея или Иасо, сыновья Махаон или Подалирий, или Телесфор… Сегодня им являлась Гигиейя, - сказала она, кусая губы и нервно смеясь.
- То есть вы к ним выходите… - открыла рот Аппиана от изумления.
- Да. Они в полудреме, они думают, что это – дочь Асклепия Сотера. Да. Дочь Сотера.
Она швырнула обезображенный ирис за спину.
- Но это же – обман! – воскликнула Аппиана. – А бедные люди потом думают, что есть настоящая Гигиея! И верят в богов!
- Дитя мое, это не обман, - вздохнула Ия. – Это – образ, который возводит их бренный, плотской ум к высокому первообразу. Они видят меня в обличии богини, и верят, что это сама Сотера-Целительница. И это служит к их спасению.
- А мне кажется, к их спасению служит, что дядя согласился их у вас оперировать, - заявила Аппиана. – Если бы не он, никто бы у вас не смог сделать этот гипоф…гипопотафизм. Сам Фалассий асклепиад сказал дяде.
- Какой он асклепиад! – неожиданно зашипела Ия. – Купил родословную. Он из морских купцов, а может, у него в роду и пираты были. Вот мой отец – он точно был асклепиад. Имена наших предков вырезаны на мраморе косского асклепейона. Но наш род угас…угас…
Она прижалась к барельефу, на котором теург (*)вращал колесо с распятой на нем вертишейкой – вдалеке собирались тучи, гонтейя(***) удалась.
____
(*)теург - философ-маг эпохи позднего эллинизма. Вращение колеса с распятой на нем птицей-вертишейкой - один из распространных атрибутов низшей теургии – волшебства (***гонтейи), использовавшееся, в частности, для вызывания дождя.

- Если бы не Фалассий, моей дочке было бы уже два года… Я бы надевала ей розовый хитон и венок из ирисов, и учила бы, как кормить священных ужей из серебряной миски…
К своему ужасу Аппиана увидела, как по напудренным щекам Ии текут крупные слезы, смывая муку и румяна.
- Вы… вы не плачьте, майя Ия, - быстро сказала она. – У вас еще может быть маленькая девочка. Вы еще не такая старая. Вот у моей бабушки есть подруга, Элевсиппа, так у нее сын очень поздно родился…и очень здоровый…Митродор назвали. Дар матери.
В большом медном зеркале, у которого стояли обе собеседницы, отразился смутный силуэт идущего к ним с абатона человека. Аппиана закричала изо всех сил:
- Дядя Кесарий! – и бросилась ему навстречу. Он подхватил ее на руки и поцеловал, спрашивая, не боялась ли она без него.
- Нет, сказала Аппиана.
Кесарий был бледен, его густые волосы, влажные от пота, прилипли к вискам. Но он улыбался.
- У тебя все получилось, дядя? – шепотом спросила Аппиана. – И гиппопотам, и птеригиум?
- Все получилось, дитя мое. Сейчас отдохнем, и поможешь мне удалять катаракты.
- Кесарий врач, - произнес знакомый низкий голос.
- Ия! Здравствуй. Как ты себя чувствуешь? – мягко спросил Кесарий. Аппиане это не понравилось.
- Хорошо…настолько хорошо, как можно себя чувствовать после всего того, что со мной произошло, - ответила иатромайя, не сводя с Кесария глаз и сжимая тонкие пальцы.
- Ну, вот и хорошо…Тогда оставь пить первый отвар и пей лишь второй. Тот, который с мелиссой. И гуляй больше. Верхом ездить полезно… если Фалассий позволит.
- Не позволит, - сказала Ия, и зло усмехнулась. – Боится, что ускачу.
- Ия! Ты здесь? Опять болтаешь чушь всякую? Быстро принеси чашу! – раздался откуда-то петушиный фальцет Фалассия. Он спускался с молодыми жрецами-иеревсами по незамеченной до этого Аппианой лестнице. Абатон, оказывается, был расположен наверху.
- Она совсем заболтала тебя, дитя? – ласково спросил Фалассий, беря Аппиану за подбородок и суя ей горсть сладких орешков. Кесария обступили юноши, наперебой спрашивая о каких-то непонятных для Аппианы вещах.
- Теперь, после гипоспафизма, самое главное – уход. Может начаться кровотечение из вен, как я объяснял. Ты все понял, Гипподам?
- Да, Кесарий врач, - поклонился губастый юноша. – А после птеригиума – мазь с ликием, индийским нардом, миррой, шафраном и алоэ, на дождевой воде. По прописи.
- Да, можно горечавку вместо ликия. И сирийский нард вместо индийского. Будет в шесть-семь раз дешевле. Как мне показалось, у них не очень-то много средств. Я оставил жене больного баночку коллирия, этого хватит на первое время, а потом, когда основная опасность минует, горечавка будет как раз…
Кто-то попросил показать, как правильно держать нож во время гипоспафизма, и Кесарий, вложив свой серебряный скальпель с монограммой «Хи» и «Ро» в ладонь смущенного юноши, установил его пальцы в правильную позицию.
- Вот так он не соскользнет, когда будешь проходить фасцию. Ты всегда его чувствуешь, и не он тебя тянет, а ты им владеешь.
- Выпейте во славу богов, Кесарий врач! – раздался низкий голос Ии, подносящей золотую чашу с алеющей, как кровь, жидкостью. – Они даровали тебе удачу сегодня.
- Не пей, дядя, - прошептала Аппиана. – Они его отравили!
- Не бойся, малышка! – сказал Кесарий, отводя волосы со лба. – Во славу Бога и Спасителя Иисуса Христа! – воскликнул он, широко чертя крест на лице и груди.
Все, кроме Аппианы, сделали шаг назад.
Кесарий осушил чашу.
- Ну и шутник же ты, - промолвил Фалассий, кусая губы. – Напугал нас насмерть.
- Для вас это было новостью? – ответил Кесарий.
- Зачем произносить это имя в таком месте! – проговорила Ия.
- Мой Бог побеждает на всяком месте, - ответил Кесарий.
- Как знать, как знать… - усмехнулся в бороду Фалассий. – Может быть, все скоро будет иначе… Знаешь, что сказала одна слепая жрица Артемиды в Афинах о двоюродном брате императора Констанция, Юлиане? Который сейчас в Галлии?
- Этот отрок отопрет эллинские храмы, - пропела Ия.
- Христос Бог побеждал и до Константина. Ему не надо императоров, чтобы побеждать, - отрезал Кесарий. – Извини, Фалассий, мне надо отдохнуть, а потом я займусь катарактами.

…Они шли по аллее вдвоем с Аппианой.
- Что же ты молчишь? Тебя напугала Ия? – спросил Кесарий, гладя светлые волосы девочки.
- Она, наверное, очень несчастная, - сказала Аппиана.
- Да, ты права… Несчастная и больная.
- А чем она больна?
- Этого я тебе не скажу. Врач сохраняет подобные вещи в тайне.
- У нее не может быть детей, я знаю, - сказала Аппиана. – Бедная.
Кесарий погладил ее по голове.
- А правда, что рожать очень больно? – спросила Аппиана.
Кесарий молча прижал ее к себе.
- Когда тебе придет время рожать, я сам приеду и приму твоего первенца, - сказал он, наконец.
- Это будет твой внучатый племянник! – засмеялась Аппиана. – А ты ведь совсем не старый, дядя Кесарий! И я назову его в честь тебя!
- Спасибо, - засмеялся Кесарий.

9. О МИСТЕРИЯХ И АСКЛЕПИЕВЫХ УЖАХ.
Аппиана вертелась перед большим медным зеркалом, когда дядя ее окликнул:
- Иди, поешь! Ты, наверное, голодна!
Прислужники в одинаковых белых хитонах с молчаливой торжественностью внесли подносы с жареным мясом, лепешками, сладостями и фруктами, амфоры с водой и вином.
- Как здесь красиво! – воскликнула девочка, с разбега кидаясь на обитое козьими шкурами ложе рядом с дядей. – Знаешь, дядя Кесарий, я уже побывала во всех комнатах и залах, и во внутреннем саду – там орхидеи с Лемноса и живой павлин! Он даже раскрыл для меня свой хвост! А сколько там статуй!
Кесарий ласково потрепал ее по щеке, обнял.
- В асклепейоны раньше приглашали лучших архитекторов и скульпторов. Сейчас, думаю, все выглядит беднее, чем сто-двести лет назад. При императоре Адриане здесь, воистину, был расцвет…Но тебе обязательно надо что-то поесть – мы вернемся в Новый Рим затемно.
- Дядя Кесарий, - задумчиво проговорила Аппиана, указывая на халву и сливы, – а это можно есть?
- А почему нет?
- Это же эллинский храм. А вдруг они принесли все это в жертву Аполлону, или Зевсу… или Асклепию? – озабоченно проговорила Аппиана, поглядывая на засахаренный миндаль.
Кесарий улыбнулся.
- Я просил не давать нам идоложертвенной еды. Именно поэтому нам накрыли отдельно. Я отказался обедать вместе с Фалассием и иеревсами-асклепиадами.
- А правда, что Фалассий – не асклепиад, а морской пират? - спросила Аппиана.
- Кто тебе это сказал? – рассмеялся ее дядя.
- Иатромайя Ия.
- Не знаю, не знаю… Сомневаюсь, - промолвил Кесарий. – Она часто говорит странные вещи – не обращай внимания. Лучше прочти молитву, а я благословлю еду.
Аппиана довольно бойко проговорила: «Очи всех уповают на Тебя, Господи, и Ты даешь всем пищу во благовремении, отверзаешь Ты щедрую руку Твою, исполняешь всякое животное благоволения».
- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, - закончил Кесарий, чертя крест над едой.
- Господин Кесарий, - проговорил пожилой раб, морща нос. – Зачем ты оставил нас без ужина?
- Что? – переспросил Кесарий.
- Мы надеялись на остатки вашей трапезы, - развел раб руками и недовольно втянул щеки.
- Так в чем же дело? – уже более сурово спросил Кесарий. Раб слегка попятился.
- Зачем господин Кесарий изобразил на пище… этот знак? – пробормотал он и снова смешно наморщил нос.
- А вы его не бойтесь. Христос – Бог-Человеколюбец. Он подает пищу всем – и христианам, и эллинам, - заметил Кесарий, пристально глядя на него. Раб отвел взгляд и закусил губу.
…После того, как они поели и, омыв руки, вышли в сад, Аппиана спросила:
- Дядя, а они правда останутся без ужина?
- Сомневаюсь, Аппиана, - усмехнулся Кесарий и приказал рабам: – Мы подойдем к фолосу – отнесите туда мои инструменты и позовите Трофима, пусть он их приготовит. А пока, Аппиана, - снова обратился он к племяннице, - мы немного погуляем по саду.
…Вечер еще не наступил, и необыкновенные огромные бабочки, потревоженные звуками шагов гостей асклепейона, в один взмах радужных крыльев-парусов взмывали ввысь, к лазури неба. Среди роз и пионов виднелись полянки незнакомых Аппиане цветов. Она пробежала вперед, протянула руку, чтобы сорвать странный белый цветок. Но Кесарий, в один прыжок догнав девочку, больно ударил ее по пальцам – она не успела даже коснуться пушистого зонтика – и она уставилась на дядю испуганными, полными слез глазами.
- Это болиголов! – сказал он, оттаскивая ее от зарослей. – А там – видишь – аконит. Достаточно облизать пальцы, после того, как к нему притронешься – и умрешь! Здесь они, оказывается, выращивают ядовитые растения – пойдем-ка в другую сторону.
Кесарий подхватил ее на руки и вынес из опасного луга. Аппиана, уцепившись за его плечо, вскарабкалась повыше, вытерла мокрые глаза о его хитон и воскликнула:
- Смотри, дядя – там маки! Они тоже ядовитые или обычные?
- Думаю, что вполне обычные, - произнес Кесарий, крепко держа ее. – Не упади. Или лучше я тебя на землю опущу?
- Потом, дядя Кесарий! Отсюда так хорошо все видно! Как тебе везет – ты такой высокий, всякие разные вещи можешь заметить…Ой, там статуи Морфея и Гипноса – цветные, они прямо как настоящие, и у них обоих венки из живых маков на головах! А Гипнос на твоего раба Гликерия похож!
- Он его родственник, - пробормотал Кесарий и сказал вслух: - Из маков, макониевых цветов Ия варит опий… А рядом – видишь? – синие высокие цветы? Это стафизагрия, цветок дельфинов. Целые заросли. В асклепейоне обычно всегда есть целый сад целебных трав.
- А зачем им ядовитые травы? – обеспокоенно спросила Аппиана.– Для ядов?
- Понимаешь, Аппиана, лекарство и яд не очень отличаются друг от друга. То, что мы привыкли называть лекарством в малом количестве, может быть ядом, если выпить неразведенную настойку. Например, наперстянка.
Он сорвал пушистый цветок с пурпурными лепестками.
- Если кормить ею кур, они подохнут меньше, чем через неделю. А десятикратно разведенный отвар ее облегчает или даже прекращает некоторые виды водянки – тяжелейшего страдания.
- Можно мне этот цветок, дядя? – робко спросила Аппиана.
- Если в рот не потащишь, то можно, - нарочито строго произнес архиатр.
- Мне же не пять лет, - ответила Аппиана, старательно вплетая пурпурный цветок в черные волосы Кесария.
- Теперь я тоже – как Морфей, - засмеялся Кесарий. – А вот целые заросли валерианы, из которой делают сирийский нард для Молпадиевой кошки.
- Ты похож на Антиноя, дядя, - серьезно сказала Аппиана. – Ты самый красивый.
- На Антиноя? – переспросил Кесарий с некоторым удивлением.
- Ты недоволен, что я так сказала? Я видела статую Антиноя во дворце. У него такие же волосы, как у тебя…и глаза, и нос… и вообще…Это правда, что он умер за императора?
- Правда, - ответил Кесарий, слегка хмурясь. – Бросился в Нил и утонул. Поэтому я тебе все время говорю, чтобы ты не подходила к Ирису.
- Хорошо, дядя, - вздохнула девочка. – А если бы я была мальчиком, мне бы можно было?
- Нет, нельзя! – воскликнул Кесарий. – Ни мальчикам, ни девочкам, ни рабам, ни свободным нельзя купаться в Ирисе. Там можно утонуть.
- Как жених Макрины? – спросила Аппиана и испугалась – на лице Кесария появилось странное, незнакомое ей выражение.
- Тебе больно, дядя Кесарий? – вскричала она. – Тебе тяжело меня нести?
- Нет, дитя мое, - негромко ответил Кесарий. – Но тебе, и правда, лучше пройтись… посмотри, что там впереди.
Он опустил девочку на белую известняковую тропку, и она вприпрыжку побежала вперед, к лужайке, покрытой алыми маргаритками. На бегу девочка несколько раз оглядывалась на дядю – он медленно шел следом, погруженный в свои мысли.
Аппиана остановилась на полпути к лужайке, переводя дух, рядом с клумбой желтых ирисов. Она подняла голову, чтобы посмотреть на искусно расписанную статую безбородого молодого мужчины. В руке его был лук, а у ног прижалась большая курносая крыса с мерзким голым хвостом. «Апполон Отвратитель чумы» - прочла она безупречно ровные буквы на мраморе. Голубые камни в глазницах молодого человека горели чужим, нездешним светом, отражая лучи вечернего солнца. Девочка отвернулась, чтобы не встретиться снова с тяжелым взглядом сапфировых глаз, и увидела, что напротив Аполлона стоит похожая на него мраморная женщина-дева, тоже с луком. Ее золотые волосы были уложены так же, как у Ии. Вернее, она вся была до странности похожа на Ию – молодую, гордую, жестокую. Это была Дева Артемида Майя, сестра Аполлона.
Аппиана обернулась, тревожно окликая дядю – он улыбнулся, помахал ей рукой и что-то сказал – она не расслышала и побежала вперед – к лужайке с маргаритками. Их было так много, что казалось, будто на камни и траву пролилась чья-то кровь.
- Дядя! – позвала Аппиана громко, чтобы Кесарий услышал ее, но в то же мгновение на ее плечо опустилась его большая, теплая ладонь.
- Я здесь, - сказал он, и Аппиана понимала, что он улыбается, хотя не видела его.
- Смотри, что здесь написано: «Сотер». Спаситель! А вместо Христа – какой-то непонятный человек, со змеей на посохе.
- Обойди постамент с другой стороны и прочти всю надпись целиком, - посоветовал Кесарий.
- «Асклепий, Спаситель всего и всех», - прочла Аппиана и посмотрела вверх на лицо статуи. – А он совсем не злой! – удивленно проговорила она вдруг. – И глаза у него – другие, чем у Аполлона. Золотистые и прозрачные, как свежий мед. Когда он еще не застыл, знаешь, дядя? И волосы – густые, волнистые, но не черные, а темно-русые. И борода с усами, как у дяди Григория, которая у него отросла, когда он бриться перестал.
- Хочешь посмотреть поближе? – спросил Кесарий, поднимая ее так, что Аппиана смогла увидеть лицо Асклепия близко-близко. Взор его был кроток и приветлив, а губы слегка приоткрыты, словно с них готовы были слететь слова ободрения. Волны волос, мешаясь с мягкими кудрями бороды, мягко падали на обнаженные плечи, покрытые синим плащом. Слоновая кость, которой был обложен мрамор, местами разошлась – словно у божества появились морщины от старости.
- Раньше, до Христа, люди тоже искали спасения от благого и великого бога, - сказал Кесарий. – Ведь боги эллинов очень жестоки, ты должна знать это – вы же проходили Гомера с учителем?
- Да, и стихи есть такие: «Вы великую зрите жестокость богов». Это Гомер?
- Нет, Софокл…Но ты молодец! А помнишь, что случилось с Ипполитом?
- Он разбился на своей квадриге из-за того, что его оклеветали…Да, а эта Артемида ни капли ему не помогла! А он ей так служил! Бедный! Он так и сказал:
«Будь счастлива, блаженная, и ты
Там, в голубом эфире... Ты любила
Меня и долго, но легко оставишь».
- Ты не перестаешь меня удивлять, Аппиана! – проговорил Кесарий. – Я не думал, что ты читала Еврипида.
- Мы с Молпадией тайком читали. Только маме с бабушкой не говори! – затараторила Аппиана. - Я так толком и не поняла, из-за чего там все произошло, а Молпадия говорит, что там все из-за любви несчастной. От нее люди всегда умирают. Там еще Федра такая была, так она тоже умерла. Молпадия сказала, что это так, потому что это трагедия. Там еще написано такое:
«Да, жизнь человека - лишь мука сплошная,
Где цепи мы носим трудов и болезней».
- Вот видишь, люди всегда понимали, что в мире царит смерть и тление, или, как мы называем – грех, амартия. Мир, словно колесница без возницы, несется средь бездн, бьется о камни и, в конце концов, гибнет. Амартия, промах. Все не так, как надо, как Бог замыслил. Страдают все – и одаренные словом-логосом люди, и бессловесные животные, и растения, и все стихии.
- Это Адам виноват?
- Адам, да – но что его винить теперь? Он же тоже пострадал от этой бессмыслицы, которая пришла в мир из-за его ошибки, тоже умер. И мы теперь находимся в этом тлении, в этой смертности. Только Бог смог нас вырвать из этого круговорота. Он стал человеком…
- …чтобы человек стал Богом! – поспешно воскликнула Аппиана. – Так мне бабушка объясняла.
- Да, - сказал удивленно Кесарий. – Бабушка права, как всегда.
- А Асклепий?
- Что – Асклепий? – с улыбкой переспросил Кесарий, опуская Аппиану на землю.
- Ты говорил, что люди ждали Христа, и придумали Асклепия.
- Придумали? Я бы сказал, что они надеялись, что есть милостивый бог…пусть не самый главный, пусть внук Зевса и сын Аполлона. Люди много страдают, Аппиана. Им легче, когда они знают, что их боль кто-то разделит. Асклепий – не совсем бог, он – человек, которого боги убили за то, что он исцелял и воскрешал. Он сын Корониды, смертной женщины, и Аполлона. Так говорит легенда. И еще легенды говорят, что он воскресил Ипполита, от которого отказалась Артемида. Только не надо эти истории понимать так, как будто все было на самом деле. Это – надежда людей на то, что все может быть иначе, а не по воле слепой Судьбы-Тюхе.
- Как хорошо, что мы христиане, - сказала Аппиана, прижимаясь к дяде. – Ведь Христос воскрес на самом деле.
- Да, - ответил Кесарий. – На самом деле. Воистину воскрес. И очень люди ждали этого – даже те, кто умерли задолго до Его пришествия.
- И Он поэтому сошел во ад?
- Да. Он никогда не оставляет одних тех, кто Его любит.
- Он их воскресит!
- Да, Аппиана. Воскресит. Или, лучше сказать, они не вкусят смерти. Так написано в Евангелии.
- А что значит – «не вкусят»?
- Это тайна. Но нам надо поторопиться. Нас ждут больные.
Они медленно пошли прочь, и Аппиана, осторожно ступая среди алых маргариток, несколько раз обернулась на Асклепия. Он, опираясь на свой дорожный посох странствующего врача-периодевта с перекладиной наверху, смотрел им вслед своими грустными и добрыми очами цвета меда.
Кесарий и его племянница уже приближались к фолосу, круглому зданию, где они уже побывали до этого, и где Ия рассказывала Аппиане про гипоспафизм. Они шли по извилистой тропки вдоль старой кирпичной стены, увитой диким виноградом.
- Что это? – вскричала Аппиана, указывая на нечто, двигающееся к ним среди прошлогодних листьев. Кесарий мгновенно подхватил ее на руки, но, приглядевшись, успокаивающе произнес:
- Это не ядовитая змея. Асклепиев уж.
Блестящая змея быстро двигалась к ним, перебирая ребрами, как смешными коротенькими ножками. Кесарий и Аппиана, снова стоящая на земле, не шевелились, с интересом следя за ней. Наконец, уж уткнулся в сандалии Кесария и замер. Его длинное желтое тело стало похоже на диковинную ветку, с которой зимний ветер сдул все листья.
- Пусти его, дядя Кесарий! – попросила Аппиана. – Он тебя боится. Он хочет ползти дальше.
Она наклонилась и погладила гладкую чешуйчатую кожу. Уж поднял голову – по его телу словно прошла радужная волна. Он робко ткнулся в ладонь Аппианы.
- Он слепой! – прошептала она, гладя его сомкнутые коричневые веки.- Бедный. Он, наверное, голодный. А что он ест, дядя Кесарий?
- Молоко пьет, кажется, - неуверенно проговорил Кесарий.
- Но у нас нет молока…А лепешку он будет есть? Будешь лепешку?
Уж снова шевельнулся, склонив голову набок, словно прислушиваясь. Аппиана разломила лепешку и поднесла к его добродушной мордочке.
- Смотри, дядя, как он схватил ее! Он голодный, маленький ужик!
В ужике было не меньше четырех шагов Аппианы.
- Он слепенький, поэтому он не может найти себе еду, - гладила девочка круглую голову ужа. – Вот здесь у него раньше были глаза… он совсем старый, наверное, да? Дядя Кесарий, а он тоже – Божие творение и страдает из-за Адама? Давай возьмем его с собой, и будем кормить молоком, раз он такой слепой.
- Я бы с радостью, - сказал Кесарий, - но этих ужей нельзя забирать из асклепейона.
- Да, и бабушка не любит ужиков, - добавила Аппиана со вздохом. – Что же делать – раз ты Божия тварь, тебя надо перекрестить.
Она начертила крест на морде ужа.
- Аппиана! – рассмеялся Кесарий.
Плотная чешуя дрогнула, и на Аппиану уставился серьезный золотистый глаз.
- Он не совсем слепенький! - победно закричала она. – Он просто спал этим глазом!
Уж тем временем неторопливо обогнул сандалии Кесария и сандалии Аппианы и неожиданно стремительно, как многоцветная молния, взмыл вверх по отвесной стене. Они еще смотрели на него, когда до них донеслись какие-то истошные крики со стороны фолоса.
- Это Фалассий, - сказала Аппиана. – Он бьет палкой раба! А еще врач. Дядя Кесарий, пойдем быстрее, ты отвлечешь Фалассия, и раб сможет убежать.
Однако раб не убежал, а, постанывая, остался стоять на коленях, по-собачьи глядя на Фалассия.
- Я прошу прощения за этот шум, Кесарий, - тяжело дыша, проговорил жрец Асклепия и отшвырнул резную трость из красного дерева. Раб подхватил ее на лету и почтительно прижал к груди. Теперь Аппиана узнала в нем того раба, который упрекал их за обед.
- Тебе бы только жрать, Стахий, - прошипел Фалассий. – Все мысли о еде! Подумайте только, Кесарий врач – он выпустил священную змею. – Дай-ка мне мою палку, ты, горшок ночной!
- Я по ошибке! По ошибке! – завыл раб, уворачиваясь от ударов.
- Послушайте, Фалассий, - перебил жреца константинопольский архиатр, - мы с племянницей видели вашу змею. Она сидит на ограде старого театра.
- Слава владыке Асклепию Сотеру! – воздел руки к лазурному небу Фалассий. – Ты слышал, кусок навоза! Быстро!
Раб, словно на него и не обрушился только что град тяжелых побоев, вскочил на ноги и побежал в сторону той тропинки, по которой пришли Кесарий с Аппианой.
- Ишь, хромает, - проговорил сквозь зубы Фалассий. – Лишь бы помедленней волю хозяйскую выполнить.
- Пойдемте к больным, Фалассий иатрос, - настойчиво произнес Кесарий.
- Смотрите, кто-то к нам бежит, - сказала Аппиана. – Какой-то поселянин.
- Вон отсюда! – заорал Фалассий, замахиваясь палкой на человека в поношенном фракийском хитоне. – Нахал!
Человек увернулся от палки, поскользнулся и упал среди прошлогодней листвы.
- Спасите! – хрипло простонал он, обхватывая ноги Кесария.
- Что с тобой случилось? – спросил архиатр, пытаясь высвободиться.
- Кесарий иатрос, спасите моего отца! – продолжал фракиец, целуя его сандалии. Кесарий схватил его за плечи и поднял, прекратив эту неожиданную проскинезу.(*)
___
Проскинеза (проскинезис) – поклонение божеству в античности.
- Тебе было сказано что? – лицо Фаллассия побагровело. – Этот нарыв нельзя вскрывать в асклепейоне. Больной может умереть и осквернить храм. Поезжайте домой. Если Асклепий умилостивится, явится вам по дороге и исцелит. А если нет, значит ему это неугодно. Значит, чем-то оскорбил ты богов! У вас в семье есть христиане? – тут он осекся.
- Нет, нет у нас во всей деревне этого поганого отродья! – кричал фракиец, порываясь броситься снова к ногам Кесария. – Помогите! Помогите!
Фалассий был очень недоволен, что Кесарий пошел с фракийцем, но был вынужден последовать за ними.
- Такой нарыв вскрывать опасно для жизни, разве я не прав? – довольно заметил он.
Кесарий выпрямился – он осматривал лежащего на телеге старика, от которого исходило тяжелое зловоние. Фалассий подошел с подветренной стороны и снова сказал, поднеся к ноздрям надушенный амброй шелковый лоскут:
- Вели им ехать.
- Позволь мне вскрыть этот нарыв, Фалассий иатрос, - сказал Кесарий, откидывая волосы со лба. Сын старика всплеснул руками и упал на колени, безмолвно воздевая ладони к небу.
- Не сердись, Кесарий иатрос, - деланно ласково проговорил жрец, - но я должен тебе отказать. – В твоем искусстве я не сомневаюсь… но смогут ли мои юнцы выходить его? Ты излишне снисходителен. Я не позволил даже внести его в асклепейон, как видишь, чтобы не давать несчастному ложных надежд…а ты заставляешь страдать его душу…
Он укоризненно покачал головой.
- Отказываешь? – Кесарий слегка нахмурил брови. – Хорошо. Я поручу его своим… юнцам. Они его сумеют выходить. Как знать, может быть и мне придется тебе когда-нибудь отказать.
Фалассий закусил губы и ничего не сказал.
- Трофим! – крикнул Кесарий, пытаясь различить среди суетящихся вокруг кирпичной стены людей своего верного лидийца. Неудивительно, что его там не было – Трофим, посещая асклепейон, всегда старался как можно больше времени посвятить благочестивым занятиям. Отлов священной змеи в компании орущих служителей асклепейона в круг его интересов, несомненно, не входил.
Уж тем временем перебрался на высокий бук и интересом поглядывал на подпрыгивающих и карабкающихся по дереву рабов. Кто-то тащил лестницу, кто-то, сорвавшись с ветки, с оханьем ползал по земле среди сухих листьев.
- Стахий! – закричал Фалассий. – Куда ты делся, негодный обрубок! Поди сюда!
Стахий, прихрамывая, подбежал к врачам.
- Стахий, позови моего раба Трофима, скажи, чтобы он положил этого несчастного в нашу повозку… только пусть выпряжет одну лошадь…и пусть они едут в нашу клинику в Константинополь. На повозке они доберутся быстрее, чем на своей телеге со старой клячей, - приказал ему Кесарий.
- Я сейчас приведу Трофима, дядя, - крикнула Аппиана уже на бегу в сторону храма-фолоса. – Я видела, он туда пошел!
…
- Аппиана, дитя мое, ты слышишь меня?
- Маленькая госпожа, извольте дядюшке вашему ответить!
- Трофим, подай мне розовое масло! Живо!
- Вот оно, хозяин…И что только с госпожой Аппианой сталось? На ровном месте поскользнулась!
Девочка медленно открыла глаза.
- Петушок… - прошептала она. – Зачем они зарезали петушка? Нашего, черного? Трофим! Зачем ты им позволил?
Над ней склонились дядя, Фалассий и несколько молодых иеревсов.
- Аппиана! Ты слышишь меня, Аппиана? – в тревоге спрашивал Кесарий.-Открой глаза, не закрывай их больше! Ответь мне! Аппиана! Тебе больно? Где?
- Дядя Кесарий! – протянула Аппиана к нему руки. – Он отрезал голову петуху! Сколько крови…Трофим видел, он рядом стоял!
- Успокойся, дитя мое! – Кесарий стоял на коленях рядом с ней. – Проглоти вот эти капли. Мы сейчас…мы скоро поедем домой.
Гипподам и какой-то иеревс с пышными золотистыми волосами громко шептались за спиной константинопольского архиатра.
- У него раб – эллин, петуха привез, в жертву принести. А девчонка как раз вбежала. Не заметили. Как закричит – и в обморок.
- Ну же, маленькая нимфа, - приторно заворковал Фалассий. – Чего ты испугалась? Это всего лишь жертва великому Сотеру. Ну же, возьми себя в руки! Как же ты будешь участвовать в ваших христианских мистериях, если ты так боишься крови?
Кесарий, не отпуская Аппиану, обернулся к Фалассию.
- Это ты о чем говоришь, Фалассий асклепиад? – резко спросил он.
- Сам знаешь, дорогой Кесарий, сам знаешь! Впрочем, ты ведь некрещен… как и твоя милая племянница. Но она – наивное дитя, а ты – муж. Ты-то знаешь, какая у вас главная мистерия! – понимающе моргнул Фалассий.
- Вольно же тебе повторять бородатые сплетни о христианах, Фалассий, - бросил Кесарий.
- А разве у вас уже нет вкушения тела и крови? – спросил юноша, которого Кесарий недавно учил правильно держать скальпель.
- А ты много о христианах знаешь. Как здесь отучишься, сразу в епископы, верно, пойдешь? – невозмутимо спросил его Кесарий. Юноша покраснел и скрылся среди захохотавших товарищей.
- О чем они говорят? – спросила Аппиана, приподнимаясь.
- Они глупости говорят, - отрывисто проговорил ее дядя. – Ты не ушиблась, дитя мое?
- Нет, мне ничего не болит…А Трофим уже приготовил повозку для этого бедного дедушки?
Кесарий поцеловал ее в нос и улыбнулся.
- Приготовит…Дитя мое, я сейчас разберусь с катарактами, и мы поедем домой.
- А маленькая нимфа пока полежит в гамаке, среди розовых кустов, - пропел Фалассий. – Иди сюда, Эвпл. Нечего без дела бродить, присмотришь за этой маленькой христианкой…
- Того и глядишь, епископом станешь! – хохотнул Гипподам из-за спины асклепиада.
Юноша, названный Эвплом, кусая губы и стараясь не смотреть на товарищей, подошел к ним. Его щеки все еще пылали.
Кесарий уложил племянницу в роскошный тростниковый гамак, Трофим заботливо укрыл ее покрывалом из козьей шерсти и поправил подушки.
- Не скучай без меня, дитя мое. Я скоро вернусь, и мы поедем домой, - сказал Кесарий, удаляясь с Фалассием и иеревсами в сторону фолоса.
- Вот, слив сушеных покушать извольте, - добавил Трофим.
- Ты осторожнее этого дедушку вези, Трофим, - сказала Аппиана.
- Не извольте беспокоиться, - ответил лидиец и поспешил к повозке.
Эвпл проводил Кесария долгим взглядом, потом вздохнул, сел на траву и взял Аппиану за запястье.
- У меня все хорошо, - выдернула она руку. – Не надо мне пульс щупать. Иди лучше, посмотри, как дядя катаракты удаляет!
Эвпл встрепенулся, но потом с раздражением проговорил:
- Мне велели с тобой сидеть.
- Позови раба какого-нибудь сидеть вместо себя, - предложила Аппиана. – А сам иди.
- Нельзя, - с сожалением ответил Эвпл. – Дай мне руку, я должен твой пульс оценить.
- Зачем ты глупости про христиан говорил? – строго спросила Аппиана.
- Это не глупости, это все правда. Ты просто маленькая и не знаешь.
- А дядя Кесарий, значит, врет? – возмутилась девочка.
Эвпл пожал плечами.
- Он ведь некрещеный. Может быть, не знает все правды о христианах.
- Знаете, Эвпл асклепиад, - сказала очень вежливо Аппиана, и юноша покраснел еще больше – его так назвали в первый раз, - знаете, что? У меня дедушка – епископ, а второй дядя – пресвитер, а бабушка – вообще диаконисса. И ничего такого, о чем вы говорите, у христиан не происходит.
Эвпл пожал плечами, продолжая с тоскливой завистью смотреть в сторону фолоса.
- У вас – может быть, и нет. А у других христиан – да. Мне дед рассказывал, есть такие христиане, что собираются вместе с женщинами и… - он закашлялся. – У них два пророка – Иисус и Манес, - добавил он.
- Так это же манихеи, - засмеялась Аппиана. – Это не христиане.
- Вот я и говорю – есть разные христиане. Кесарий иатрос – из благородных христиан.
- Манихеи – совсем, совсем не христиане! – возмутилась Аппиана.
- А они говорят, что вы – не христиане, - усмехнулся Эвпл. – И Христа в молитвах призывают. Для меня так это все – едино.
- И очень плохо, - заметила Аппиана. – Такой образованный человек, как ты, мог бы дать себе труд разобраться в этих учениях.
Она была очень горда собой, что запомнила эту фразу, сказанную кому-то дядей Григорием.
Эвпл потрясенно посмотрел на нее.
- Знаешь, что? – сказала решительно Аппиана, вылезая из гамака. – Пойдем к дяде Кесарию. Я не хочу здесь лежать.
…
Удаление катаракт было, как оказалось, совсем не страшным – Аппиане даже удалось подержать ящичек с коллириями. Кесарий совершал какое-то неуловимое движение иглой и, вскрикнув, больной начинал благодарить Асклепия Пэана за солнечный свет.
- Теперь – коллирий с сирийским нардом…так… Гипподам, я уже видел, как ты накладываешь коллирий, хорошо владеешь мастерством, уступи место кому-нибудь еще…А, Эвпл-епископ, иди сюда! Бери у Аппианы баночку с коллирием…Накладывай…Молодец! Ты откуда родом? С островов?
- С Лесбоса, - ответил Эвпл.
- Там чудесные виноградники и вино.
- И бабки повивальные, - улыбнулся Эвпл.
- Я тоже комедии Теренция вспомнил, - кивнул Кесарий. – К сожалению, не был никогда на Лесбосе. Вернешься, откроешь там клинику – может, пригласишь меня, старика?
Эвпл сиял от счастья.
- А это трихиазис…Посмотри-ка на меня, дружок! Тебя подержат немного, чтобы ты ненароком не дернулся и не поранился…Видишь, Эвпл – ресницы растут внутрь, постоянно травмируя глаз? Их надо осторожно и быстро убрать, и потом накладывать особый коллирий, с барбарисом. Его, кстати, просто готовить. Я уже рассказывал вам. Посмотри-ка вверх, дружок…Так… Держите его крепко…Не так уж и больно, правда? Еще немного ресниц…Думаю, ты совсем поправишься – роговица повреждена не сильно…вот тут, внизу, небольшое бельмо, но оно не должно тебе очень мешать, оно совсем с краю. Коллирий прикладывай три раза в день и на ночь, руки перед этим мой с золой и губкой, как следует.
- Спасибо, Кесарий иатрос! – проговорил бывший обладатель трихиазиса, судя по одежде – ремесленник-горшечник. – Благослови тебя Пэан!
- Благослови тебя Христос! – ответил Кесарий.
- А пусть бы и так, - ответил солидно горшечник. – Разные боги любят разных людей. Мне так, Пэан покровительствует.
- Все, все, расходитесь поживее! – заторопил больных Гипподам. – Исцелились – завтра жертву Асклепию принесете с утра и по домам. В гостинице мест мало.
- Идем, Аппиана, - сказал Кесарий, пряча иглы и пинцеты в футляр. – Пора в Новый Рим.
- Не желаете ли храмовую повозку? – вкрадчиво спросил Гипподам.
- Нет, мы верхом, - кратко ответил Кесарий.
Ему уже подводили оседланного вороного коня.
- Верхом, дядя? – завопила Аппиана от восторга.
- Да, - улыбнулся Кесарий. – Думаю, так мы Трофима догоним и обгоним.
- Ну, в добрый путь, Кесарий иатрос, - проговорил Фалассий, отстраненно обнимая его. – Еще свидимся, боги милостивы…Ты не знаешь пока новостей?
- Каких? – нахмурил брови Кесарий.
- Последних… Как знать, может, и права была та слепая прорицательница из афинского храма Артемиды… Так что погоди принимать крещение, Кесарий иатрос, повремени. Как знать, может мы с тобой гораздо ближе сойдемся со временем.
- Как знать! – усмехнулся Кесарий. – Счастливо оставаться, Фалассий иатрос!
Он вскочил в седло и подхватил взвизгнувшую Аппиану, усадив ее перед собой.
- Если что, я свяжусь с тобой через епископа Пигасия! – крикнул жрец уже вслед всаднику.

10. О ЛЕОНТИИ АРХИАТРЕ И АРЕТЕЕ КАППАДОКИЙЦЕ.
Повозка покачивается, ветер почти не проникает под широкий кожаный полог. Из Никомедии в Константинополь путь неблизкий, два дня на хороших лошадях.
Внутри сумрак, только свет из щелей падает на лицо спящего Фессала. Юноша свернулся калачиком на сиденье напротив Каллиста, натянув плащ по самый нос. Мерзнет, бедняга.
Каллисту стало жаль его, и он набросил поверх его плаща свою толстую хлэну. Фессал быстро согрелся и заворочался, растягиваясь во весь рост и высовывая голову из-под некрашеной шерстяной ткани. Лицо его было все еще слегка опухшим от слез – наревелся на похоронах.
Каллист не осуждает его за это – он и сам постоянно чувствует комок в горле. Как все неожиданно. Впрочем, смерть всегда – неожиданна, хоть и все знают о том, что она наступит.
Какой солнечный день стоял тогда – казалось, что пришла весна.
+++
…Когда Каллист в сопровождении раба, несущего свитки, тщательно отобранные в библиотеке помощником архиатра, переступил порог зала для занятий, весеннее, дерзкое солнце на несколько мгновений ослепило его – словно он вышел из темной пещеры на волю.
Ученики в светлых хитонах с шумом поднялись со скамеек, приветствуя его. Евстафий, грузный, взрослый юноша, сидевший на подоконнике, нервно тер плохо выбритые щеки, недовольно глядя на всех невыспавшимися глазами-щелочками. Каллист поздоровался, сделал приветливый знак рукой - молодые врачи сели. Фессал за это время уронил поочередно вощеную дощечку, стиль и нож. Посидоний покровительственно помог ему собрать вещи.
- Если бы я был Диоген, а ты – Александр, - проговорил Каллист, щурясь,- то я бы попросил тебя не загораживать мне солнце, Евстафий. Но у нас, увы, другие имена – поэтому сиди уж там, на подоконнике, пока солнце не уйдет.
Грузный юноша, поняв сарказм, неуклюже переполз на скамью рядом с Фессалом и Посидонием. Посидоний, кудрявый, светловолосый (кажется, поэты именно таких называли – «златокудрый») тонко сложенный юноша-грек, брезгливо поморщился. Его брат, плечистый Филагрий, бросил на Евстахия презрительный взгляд. Евстафий буркнул Фессалу: «Подвинься!», толкнул его в плечо, и лемноссец снова уронил дощечку и скальпель.
Каллист сел на простой деревянный стул со спинкой, велев рабу прикрыть окна занавесями. Солнечный луч беззаботно плясал среди нежно-голубых прожилок египетского мрамора на огромном столе, вокруг которого расселись ученики.
- Я хочу начать с того, чтобы напомнить вам – сегодня школу покидают наши Махаон с Подалирием, - сказал Каллист, сделав жест в сторону Филагрия и Посидония. – Мне и грустно, и радостно, друзья мои, - добавил он, улыбаясь.
- Спасибо вам, Каллист врач! – пробасил Филагрий.
- Мы провели с вами незабываемое время! – добавил глубоким, звучным голосом Посидоний.
- Жаль, что операцию Антилла (*)сделать не довелось! – вздохнул Филагрий.
___
Ушивание аневризмы.
- С Кесарием архиатром сделаете не одну, - засмеялся Каллист. – Ну, что поделаешь – вам тогда не удалось мне ассистировать… Часто жизнь влечет нас туда, куда мы вовсе не собираемся. Как ваш отец? – участливо спросил он.
Посидоний вздохнул, и брат ответил за него:
- Пора уже нам привыкать к тому, что мы должны сами … ну… в-общем….
- Каллист врач, он уже не узнает нас, - тихо сказал Посидоний.
Их отец – Филосторгий, эллин, известный врач из Фессалии, уже давно переехал по приглашению городского совета в Халкидон – на родину знаменитого Герофила Александрийского. У него раньше даже была своя частная школа и несколько поместий в Вифинии и Каппадокии. Старший его сын, тоже Филосторгий, стал архитектором и нелепо погиб, упав с верхнего этажа при осмотре строящегося по его проекту летнего дворца какого-то императорского родственника. Мать лишилась рассудка – она стояла внизу, и Филосторгий-младший разбился, упав к ее ногам. Говорят, все камни были забрызганы кровью. Их похоронили вместе – в тот же день она наложила на себя руки. На похоронах с отцом случился удар, его унесли в дом на носилках. Больше он не вставал и мог шевелить только левым мизинцем. Филагрия и Посидония взял в ученики Леонтий – так они встретились с Каллистом. Посидоний похож на мать – Каллист сразу отчего-то подумал так. Можно почти всегда угадать, когда мальчик похож на мать. А Филагрий – совсем другой, в Филосторгия. Филосторгия Каллист встречал несколько раз в Константинополе – это был уверенный в себе, успешный, крепко стоящий на земле человек. «Что с ним стало, Каллист, если бы ты видел!» - качал головой Леонтий архиатр.
- Доброй удачи вам, ребята, - сказал Каллист. – Пусть Тюхе улыбнется вам в Новом Риме.
Они тоже эллины, оба. Носят на груди золотые горгонейоны(*)– маленькие, искусной работы, из самого Пергамона.
__
Горгонейон - античный амулет, изображение головы Медузы Горгоны, призванное отгонять злых духов и защищать от дурного глаза.
- Филагрий, ты ведь дежурил вчера после полудня и сегодня ночью?
Последнее дежурство – Филагрий уговорил Каллиста его поставить. Он готов день и ночь оперировать. Пока Посидоний собирал их вещи, готовился к отъезду в Новый Рим, его брат проводил время во врачебном кабинете.
- Да, Каллист врач. Все хорошо прошло - два кровопускания, три клюсмы, один парацентез.
- Ты при парацентезе всю жидкость выпустил сразу?
- Нет, оставил, как Аретей Каппадокиец пишет. На сегодня и завтра – для Фессала.
Все захохотали, и Фессал тоже.
- Сегодня – твое дежурство, Гефест,(*) - сказал, кривясь в усмешке, Евстафий лемноссцу.
__
Лемнос – остров, где особо почитали греческого бога Гефеста (подземного кузнеца и рогоносца-супруга богини любви Афродиты) владеющего, ко всему прочему, и целебными грязями. Храм Гефеста назывались «гефестион» и имел лечебницу, подобно асклепейонам, храмам Асклепия.
- А вчера было и твое дежурство, Евстафий, - заметил Каллист. – Или ты дежурил один, Филагрий?
Честный Филагрий замялся. Евстафий тревожно поднял на него свое рыхлое бледное лицо с глубоко залегшими под глазами тенями.
- Нет, не один, - сказал молодой хирург и после паузы добавил: - Евстафия вызвали в город, он вернулся к утру.
- Да? – словно вскользь заметил Каллист. – Хорошо, если так. Тогда поговорим об Аретее Каппадокийце. Филагрий удачно, воистину, вспомнил его имя. Вы читали Аретея?
Все закивали головами.
- «Читали» – я имел в виду, делали выписки и учили наизусть.
- Конечно, - деловито ответил Посидоний, перебирая груду своих табличек.
- Фессал, а ты что скажешь? – обратился к юноше Каллист.
- Я? – Фессал вскочил, ухитрившись ничего не уронить на этот раз. – Я…читал…
Солнце прорвалось в щель между занавесями. Каллист встал и отошел от стола, избегая золотого, слепящего луча.
- Расскажи нам, что пишет Аретей о диабете, Фессал.
- «Диабет – удивительная болезнь, не частая среди людей, при которой плоть и члены словно растворяются, становясь мочой. Природа этой болезни, так же как и водянки – холодная и влажная. При этой болезни, очевидно, поражаются почки и мочевой пузырь, ибо больной никогда не прекращает мочиться, при этом мочеиспускание его непрестанное, подобно тому, как льется струя из открытого водопровода», - Фессал говорил все более и более уверенно, а речь его была красиво и правильной, как у истинного грека, а не уроженца малоазийского берега.
- «Итак, природа этой болезни – хроническая, и требуется длительное время для ее формирования, но, когда болезнь полностью сформировалась, дни пациента сочтены; ибо растворение плоти очень быстрое и смерть скорая. Более того, жизнь отвратительна и мучительна», - он словно читал по книге.
- «Жажда неутолима; больной пьет неимоверное количество жидкости, которое, однако, не соответствует огромному количеству мочи, ибо мочи выходит больше; и никто не может прекратить жажду больного или его постоянное мочеиспускание. Ибо, стоит им воздержаться от питья, рот их запекается, а тело иссыхает; у них начинается тошнота, беспокойство и жажда, подобная жжению; и вскоре жажда палит их, как огонь»…
- Хорошо, Фессал, - кивнул Каллист, подходя к нему и кладя руку на его плечо – давая понять, что юноша может сесть. – Молодец, - негромко добавил он. Большие серые глаза лемноссца засияли.
- А как вы будете лечить диабет? – задал Каллист вопрос.
- Зачем его лечить, - вздернул верхнюю губу насмешливо сосед Филагрия. – Прогноз ясен.
Каллист обернулся к нему.
- Ты что-то сказал, Стратоник?
- Я пошутил, Каллист врач.
- Если бы ты пошутил так на Косе, завтра ты уже очутился бы на пути в отчий дом.
- Простите, Каллист врач.
Его отец – перс, перешедший на службу римскому императору. На самом деле его зовут Согдиан – древнее персидское имя.
- Вы – врачи, а не коновалы-гиппиатры! – воскликнул Каллист. – Не забывайте об этом. Вы должны сострадать больному.
- А как же писал Сенека – «только больные глаза влажнеют, видя слезы в чужих глазах»? – тихо и вкрадчиво спросил Согдиан-Стратоник.
«Не впрок варварам эллинская мудрость», - раздраженно подумал Каллист. «Все перевернут на свой лад».
Стратоник продолжал наблюдать за ним исподлобья своими негреческими глазами - загадочными, подернутыми поволокой. Он ждал ответа.
- Мы все смертны, Стратоник. Ты разве не научился сочувствовать другому человеку, потому что он, как и ты – смертный страдалец? –проговорил вдруг Посидоний – глухо и тяжело.
- Ты верно сказал, - ответил Каллист. – Как же будем лечить диабет?
- Как водянку, - уверенно пробасил Филагрий с видом человека, вылечившего не одну водянку. Все неожиданно и облегченно рассмеялись.
- Ты прав, Аретей, действительно, считает, что это – разновидность водянки. При асците влага собирается в полости брюшины, так как оттуда для нее нет естественного выхода. При диабете же, когда пораженные почки и мочевой пузырь расплавляются, превращаясь в мочу, влаге есть отток. Но при водянке бывают благоприятные исходы, а здесь – никогда.
Произнеся эти слова, он отчего-то обернулся – за его спиной стоял неслышно вошедший Леонтий архиатр. Леонтий опирался на свой дубовый посох периодевта – странствующего врача. Он получил его по наследству – старый посох из платана, как у Асклепия Сотера - с поперечной перекладиной наверху, отполированный в странствиях десятками рук, что уверенно держали и нож, и иглу.
- Здравствуйте, Леонтий врач, - смущенно проговорил Каллист, поспешно вставая вместе с учениками и чуть ли не роняя стиль, как Фессал. – Мы говорили о диабете и Аретее…
- Да-да, дети, Аретей Каппадокиец…- закивал головой Леонтий.
- Садитесь сюда, Леонтий врач, - Каллист помог старику устроиться в кресле. Он с трудом опустился в него, благодарно пожал ладонь молодого помощника:- Спасибо, Каллист, дитя мое… Вели рабу приоткрыть шторы.
Фессал, вскочив с места и наступив на ногу ругнувшемуся Евстафию, поспешно раздвинул тяжелые занавеси. Каллист невольно вскинул ладонь к лицу, заслоняя глаза от света.
– Знаете ли вы такую змею – дипсу? – спросил Леонтий. – Когда она кусает человека, жажда его неутолима – отсюда и название, данное змее. Она вызывает заболевание, внешне схожее с диабетом…И страдание такого больного действительно, велики, переполняя человеческую меру. Утоляя жажду, он пьет до боли в кишках, таких, что само питье приносит сильные страдания, но, если он перестает пить – нутро его сожигается, словно огнем. И в таких страданиях он погибает к вечеру того же дня. А если это не взрослый человек, а ребенок, то смерть его наступает еще скорее… Дипсы раньше водились даже в окрестностях Никомедии!
- Я видел одну, - раздался срывающийся шепот Стратоника. В его подернутых поволокой глазах на миг появился животный страх смерти. Появился и исчез, оставив прежнее томное равнодушие.
- Лечить диабет… Вы видели сифоны на акведуках? Из них течет непрерывно струя, выравнивая уровень воды, чтобы акведук действовал. Аретей назвал болезнь по имени этого сифона. Все тело страдальца, дети, вся плоть его растворяется, становясь жидкостью, извергаемой непрестанно из тела … Больной ненасытимо хочет пить, у него неутолимая жажда – надо сделать так, чтобы он мог ее насытить хоть немного. Мы должны быть рядом с больным – как его лучший друг, ближе любого единокровного брата, ближе любящей матери. Сенека писал об этом. Так вы должны, дети, относиться к страдальцам, только так. Иначе вы станете не философами, а ремесленниками из комедий Аристофана и Плавта. Да!
Он гневно ударил посохом периодевта в пол.
- Франты в кудрях, с перстеньками, бездельники праздные! (*)
__
Аристофан, «Облака»

Даже Филагрий съежился, не говоря уже о Фессале. Евстафий пробормотал:
- Это по твоей уже части, Посидоний. Старческий френит.
Каллист прочел это по его губам. Евстафий скорчился, уткнувшись лицом в свой свиток.
- Кто знает, какое питье надо предлагать больному? – спросил Каллист. – Ты, Фессал? Расскажи.
- Отвар фруктов, молоко…- начал Фессал.
- Да, дитя мое. И еще надо укреплять желудок – источник жажды находится в нем. Для этого хорошо подойдет спелая айва, свежие финики, кашица на молоке из разнообразных зерен, смешанная с соком айвы и крахмалом тоже облегчает страдания. Натирания тоже могут помочь – для них используем сирийский нард, мякоть или сок айвы, розовое масло. Также необходимы катаплазмы, припарки.

__
Катаплазма – припарка
Для того, чтобы приготовить смесь для катаплазм, берем мастику, мякоть айвы и финика и разогрев, прикладываем на область желудка… Все это вы читали и знаете…
Каллист сидел рядом с Леонтием, выпрямив руки до локтей на мраморе стола и медленно вертя в пальцах бронзовый шпатель для накладывания мазей.
- Аретей был великим врачом, дети. В том, как он мог наблюдать, и после – описывать, с ним не сравниться никто…
- А Гален? – спросил Филагрий. Леонтий вздохнул, коротко взмахнув высохшей ладонью, словно отгоняя муху.
- Пергамец? Конечно, не сравнится, - усмехнулся он. – Величие врача не в количестве оставленных им трудов, а в ином… Если бы император не приблизил Галена и не снабдил его рабами и пергаментом – как бы он написал столько? А у Каппадокийца не было страстного желания славы – он просто лечил больных и выше этого ничего не ставил.
- Но ведь быть придворным архиатром почетно, - не успокаивался Филагрий.
- Почетно, - улыбнулся никомедийский архиатр. – Но еще более славное дело – быть другом страждущих. И когда приходит время выбора, надо выбирать. На двух табуретах не усидеть.
- Так, выходит, нам надо брать пример с Панталеона? – глумливо засмеялся Евстафий. – Вон какая слава…правда, после казни.
Каллист нахмурился, но не успел ничего сказать.
- Дитя мое… - проговорил Леонтий и оперся на посох, словно желая встать. Дитя мое! Тебе не грозит даже прижизненная слава Пантолеона врача. Не беспокойся и о посмертной.
Братья-халкидонцы дружно захохотали.
- А вы знали его? – спросил Фессал.
- Не знал - видел несколько раз…я был ребенком тогда, - сказал Леонтий. – Он был постарше вас…твоего возраста, Каллист врач… может, чуть старше – как Кесарий Каппадокиец. Он был философ, Пантолеон врач…Ну, хорошо… А что еще описывает Аретей в острых и хронических болезнях? Кто может рассказать про столбняк?
- Я могу, - ответил Стратоник и встал. Голос его звучал спокойно, даже почти весело – он гордился своей памятью.
- «Болезнь начинается с поражения челюстей и сложна для лечения, будучи весьма опасной для жизни. Нижняя челюсть упирается в верхнюю так сильно, что не разжать их ни рычагом, ни клином. Все тело неподвижно вытянуто в одну прямую линию, без малейшего изгиба и способности двигать каким-либо членом, ибо руки и ноги также вытянуты прямо. Опистотонус же выгибает всего человека назад, так что откинутая назад голова лежит между плечами, гортань выпячена и торчит, челюсти сильно разведены и зияют, редко стиснуты. Хрипящее дыхание. Живот и грудь выпячены вперед».
Перс глубоко вздохнул, переводя дыхание, презрительно взглянул на поморщившегося Посидония и продолжил своим спокойно-веселым голосом, от которого Каллисту стало не по себе.
- «Моча отделяется непроизвольно, подложечная область напряжена и при постукивании издает звук. Руки в состоянии разгибания и откинуты назад, ноги безобразно искривлены и выгнуты в противоположном подколенной впадине направлении. При эмпростотонусе спина сводообразно округлена, а бедра находятся на одной линии со спиной, макушка загнута вперед, голова соприкасается с грудью, подбородок плотно покоится на грудине, руки сжаты в кулак, ноги разогнуты. При всех видах – сильные боли, при всех – жалобные стоны, исходящие из глубины груди».
Каллист стиснул пальцы. Этот юноша-варвар говорил с интонациями оракула, словно предрекая кому-то из присутствующих несчастье, описанное Аретеем Каппадокийцем.
- «Когда болезнь поражает грудь и дыхание, наступает смерть», - сказал перс, слегка осклабившись и обнажая ряд безупречно ровных белых зубов.
- «Если же больной остается в живых, причем дыхание, хотя с трудом, но все же продолжается, то он не только пригибается вперед наподобие дуги, но как бы свертывается в шар, так, что голова покоится на коленах, а спина и ноги перекидываются наперед до того, что кажется, будто коленный состав выпирает сквозь коленную ямку. Весь облик больного теряет тогда всякое человеческое подобие и получает отвратительный вид, крайне тягостный и для зрителя… Пораженный им становится неузнаваем даже для лучших друзей. И присутствующий врач ничего не в силах сделать ни для сохранения жизни, ни для уменьшения болей, ни для улучшения безобразного искривления. Ибо разогнуть члены он мог бы не иначе, как изрезав и изорвав живьем человека».
Стратоник снова улыбнулся – спокойно и невозмутимо – и сел, небрежно облокотясь на мраморный стол.
- Юноша, а дальше? – спросил Леонтий, хмурясь.
- Дальше? – на лице Стратоника появилась тень неуверенности.
- О чем ты будешь молиться?
- Молиться? – удивился Стратоник.
- Не знаешь? Не дочитал? - вскипел Леонтий и стукнул посохом об пол.
Все притихли, даже Евстафий на этот раз промолчал.
- «При этом наиболее подобающая молитва, которая обычна не была бы угодна богам, о том, чтобы жизнь жертвы прекратилась, ибо это будет прекращением и избавлением от страданий и плачевного зла в жизни больного», - выпалил Фессал.
- Не заплачь, Телесфор,(*) - хрипло сказал Евстафий и его голос прозвучал неожиданно громко и грубо. Он закашлялся, пытаясь скрыть неловкость.
__
(*) Телесфор - юный бог-врачеватель в плаще и фригийском колпаке, спутник Асклепия.
- Страданий и плачевного зла, да, дети, да! – воскликнул Леонтий. – Ничего нельзя сделать, ничего – только скорбеть вместе с больным, только быть вместе с ним до тех пор, пока смерть принесет ему облегчение. И велико, дети мои, велико в этом несчастье врача.
Он, понижая голос, повторил несколько раз – «Э дэ ту иетру мегалэ сюмфорэ…». Потом резко поднялся.
- Вот и все, что я хотел вам сказать, детки. Устал я… Пора. Зайди ко мне потом, Каллист врач.
Он положил ладонь на кудрявую голову Каллиста, слегка, словно шутя, потянул его за волосы. Каллист осторожно помог ему выпрямиться и встать, сделал знак рабам – те услужливо подхватили изможденное старческое тело архиатра под руки. Когда шаги и цоканье трости по каменным плитам пола затихли, Каллист отвел взор от двери, ведущей наружу, и негромко спросил:
- А что это ты там читал, Евстафий?
-Сорана Эфесского,- ответил тот, пряча рыхлое рябое лицо от света.
- Дай мне это! – потребовал Каллист и яростно выхватил пергамент из рук студента.
- Соран?! – воскликнул он. – Соран?! Читай вслух! Соран…
Он почти ткнул ему в лицо бесстыдно разматывающийся свиток.
- Читай! – заорал Каллист. – Вслух!
Евстафий побледнел.
- Вслух, я сказал! Читай это ….вот с этого места! Пусть все услышат!
- Сучок… - пробормотал Евстафий и смолк, судорожно сглотнув и уронив голову на грудь.
- Не можешь? Даже тебе стыдно читать вслух те гадости, которые писал
С о т а д! (*)
___
Сотад из Маронеи – порнографический поэт, живший в Александрии во времена Птолемея Филадельфа.
Светлокудрый Посидоний громко ахнул и уставился на однокашника так, как будто у того на голове вдруг образовался горгонейон.
- Как ты смеешь! В присутствии Леонтия врача? Да ты знаешь, что он асклепиад из рода Подалирия, как сам Гиппократ и Аристотель? Как ты смел – при нем? Как ты смеешь читать такие вещи на занятии?! Как ты смел передразнивать его? Ты, который ночь провел в лупанарии (*)! Лжец! В город его вызвали! Вон из школы! - Каллист чувствовал, как гнев, подобно страшной декабрьской штормовой волне, захлестывает его. Боковым зрением он заметил ужас в расширенных глазах Фессала.
__
(*)Лупанарий (лат.), дом радости (греч.) – публичный дом.
Он неимоверным усилием заставил себя замолчать. В наступившей тишине журчала вода, переливаясь в чашах водяных часов.
- Я пошлю твоему отцу в Галлию этот свиток и письмо. Ступай.
Евстафий заломил пальцы, с обкусанными заусеницами, откинулся назад, словно его ударили наотмашь.
- Не-ет! – закричал он странным и диким высоким голосом, как лысые от дурманящих паров Кастальского ключа старухи-пифии в Дельфах. – Не-ет!
Стратоник брезгливо вставил в уши изящные кончики своих длинных пальцев и аккуратно отодвинулся от повалившегося на пол в конвульсиях товарища.
- Не посылайте! Не посылайте! – кричал Евстафий, в агонии царапая лицо. – Вам всем хорошо… - он захлебывался словами, - у вас отцы…а у меня… мне что – умирать только остается теперь, да? Умирать?
- Каллист врач, - кинулся Фессал к учителю, - он не делал того, что вы подумали!
Он метнулся к Евстафию, которого уже крепко держали Посидоний и Филагрий.
- Каллист врач, он не за этим ходил туда! Я клянусь вам! У него…он…я не могу вам сказать, почему, но он не виноват…
- Замолчи! – неожиданно завопил Евстафий. – Молчи, ты… ты…христианское отродье!
Он с бешеной злобой лягнул в живот склонившегося над ним Фессала. Юноша пронзительно закричал и, корчась, упал на каменный пол.
Каллист схватил Евстафия за шиворот и влепил ему несколько крепких оплеух.
- Вон, - проговорил он, задыхаясь. – Филагрий и Подалирий, уведите его. Занятие окончено.
…Он схватил стонущего Фессала в охапку, как Асклепий – Ипполита, и потащил к себе в кабинет. Уложив его на львиную шкуру, он сел рядом с ним.
- Ты что, не видел, что он – безумный? Он же тебя изувечить мог. Что ты полез к нему? – с укором сказал он.
Фессал молча кусал угол подушки. Из глаз его текли слезы, от боли он не мог говорить. Каллист взъерошил его светлые волосы:
- Сейчас будет легче… Вот, примочка с бараньей травой… Кажется, все обошлось…Эх, Фессал, отчего с тобой всегда что-то случается…ну, что ты полез его защищать, Алкивиада этого?
Фессал всхлипнул, отпустил подушку и проговорил:
- Он не виноват… он не за тем ходил в … ну, туда… но я не могу вам сказать… я ему поклялся…
- Фессал, опомнись, - покачал головой Каллист. – Ты, воистину, нашел себе друга. Клятвы, тайны… Тоже выискались Гармодий с Аристогитоном!
- Я… я не дружу с ним, - шмыгнул носом Фессал. – Просто… как-то разговорились… у него отец – при Юлиане, двоюродном брате императора…ну, который в Галлии… а мать…
Он осекся.
- Ладно, хватит про него. А ты что, из семьи христиан?
- Нет, - замотал головой Фессал.
…Каллист позвал раба-секретаря и занялся отчетом по осмотру городских бань. Фессал тем временем задремал на львиной шкуре. Солнце ушло, и в кабинете стало тихо и прохладно. Покончив с отчетом, он отпустил раба и велел принести обед.
Они пообедали с Фессалом, который уже почти оправился от полученного удара и продолжал сбивчиво убеждать Каллиста, что Евстрафий не виноват.
- А Сотада ему тоже подкинули? – саркастически заметил Каллист.
Фессал смутился и смолк. Они еще не закончили обед, как пришли Филагрий с Подалирием – на них уже были дорожные плащи и сандалии.
- Ну как, Телесфорушка? – они по очереди дружески обняли незадачливого товарища.- Оклемался?
– Мы Стафе еще потом врезали во дворе, мало не показалось! – покрутил своими огромными кулаками Филагрий. – Побежал к себе крокодиловы слезы проливать.
- А вы ничего не слышали, Каллист врач! - весело добавил Посидоний. – Мы вам ничего не рассказывали!
- Да уж, - сказал Каллист.
- Спасибо за то, что оформили нам поездку на почтовой карете за казенный счет! – продолжал Посидоний. – Очень нас выручили.
- Вам в первое время в Новом Риме деньги понадобятся, а у вас их не так уж много.
- Это верно, - сказал Филагрий. – Но мы уже решили подрабатывать на ипподроме.
- Возницами?! – открыл рот Фессал.
- А то! – засмеялся Филагрий, набрасывая на могучие плечи сползающий плащ. – И еще в гладиаторскую школу.
- Гладиаторами, - добавил Посидоний, улыбаясь. – Филагрия ретиарием, меня…
- Да ну вас, - обиделся Фессал, поняв, что его разыгрывают. – Хирургами?
- Телесфорушка, какой же ты, все-таки, милый! Каллист врач, вы следите тут за ним, а то он пропадет ни за грош.
- И скажите ему, чтобы с нашим Алкивиадом не дружил. Он гнилой внутри, ненадежный человек.
Братья говорили наперебой.
- Да его ведь отчислят теперь.
- Поедет к папе в Галлию.
- Снег убирать.
- Вы видели снег, Каллист врач?
- Стратоник говорит, в горах лежит, белый такой, но мельче града, его много, можно на особых досках по нему кататься.
- Варварская забава.
- Вот Евстафий и будет кататься. До лупанария местного.
- А вы пойдете же проверять лупанарий? Возьмите его с собой. Он там – свой человек.
Халкидонцы захохотали.
- Ребята, хватит, - остановил их Каллист.
- Простите, Каллист врач.
- Мы сейчас были у Леонтия архиатра, прощались с ним.
- Он велел вас позвать, вместе с Телесфорушкой.
Они вместе вышли на двор, еще раз простились, обнялись, расцеловались.
- А вы сильно побили Евстафия? – смущаясь, спросил Фессал.
- Слегка, - весомо заметил Филагрий.
- Вполне человеколюбиво, - добавил Посидоний. – Ты что, в самом деле, в христиане перешел? Тоже этой ночью? Он – в лупанарий, а ты – в баптистерий?
Фессал покраснел.
- Нашел кого жалеть, - хмыкнул Филагрий. – Ну, бывай, Фессалион!
- Держись!
- Приезжай в гости!
- И вы, Каллист врач!
- Будьте здоровы!
- Будьте здоровы! – ответил Каллист и сказал вознице-сирийцу в пестром хитоне: - Ну, трогай!
Коренастые вифинские лошадки, издавая негромкое ржание, пустились уверенной рысью по никомедийской дороге – в сторону Нового Рима. Филагрий и Посидоний махали Каллисту и стоящему рядом с ним Фессалу до тех пор, пока коляска не скрылась за первым поворотом.
- В мае поедем с тобой в Новый Рим, Фессал, - положил руку на плечо ученика помощник архиатра. – Увидитесь. Не грусти.
Фессал улыбнулся сквозь навернувшиеся на глаза слезы.
- Сегодня будем с тобой дежурить вместе, - добавил Каллист. – А теперь – пора к Леонтию врачу.
…Леонтий архиатр лежал на низкой кушетке, укрытый ворохом шерстяных одеял. Его тонкие седые волосы разметались по льняному полотну простыни.
- Пришел, дитя мое? И ты, Фессал? – он сделал движение, желая приподняться. – Что ж ты так долго… не успеем теперь и поговорить как следует.
Раб-вифинец заботливо подложил под плечи архиатра подушку и подал кубок.
- Спасибо, Кандид… Подвинь вторую кушетку – пусть Каллист и Фессал сядут рядом со мной.
- Вам нездоровится сегодня, Леонтий врач? – встревожено спросил Каллист, касаясь запястья архиатра – оценить пульс.
- Нездоровится, дитя мое… Послушай, что я тебе скажу… Что ты испугался? Пульс слабый, да… и все слабее и слабее будет…Ты послушай меня. Кандид, принеси ларец – вон тот, кованый… а теперь достань ключи… вот этот от него, да…открывай и отдай все, что там есть, Каллисту врачу…
- Леонтий архиатр, надо пустить кровь… - начал Каллист.
- Не надо, дитя мое. Разве ты не понимаешь, что со мной происходит? Вот, это письмо – рекомендации тебе…в Новый Рим…а второе – рекомендации Фессалу…Не перебивай! – строго сказал он, беря Каллиста за руку. – У тебя нет будущего в Никомедии. Это – мрачный, эллинский город, Каллист… Здесь сгубили твоего дядю…Тебе сразу надо ехать в Новый Рим … к Кесарию. Он поможет. И не оставь Фессала. Я взял его по Клятве врача – он внук моего учителя, Фессала из Гефестии Лемносской…Он еще отрок, ему нужна твоя поддержка. Обещай мне!
- Клянусь Аполлоном врачом, - проговорил Каллист.
Кандид внезапно упал на колени и уткнулся лицом в ложе хозяина.
- Не плач, мой добрый Кандид, - ласково произнес Леонтий, гладя его голову другой рукой. – Вот, здесь и твоя вольная…и еще вольные Нимфее, Соклу, Просдоке и Гимну. Каллист врач позаботится о вас. Каждому полагается по двадцать монет, Каллист.
- Не умирайте, хозяин, - прошептал Кандид, целуя одеяла, укутывавшие Леонтия. – Лучше быть вашим рабом, чем ничейным свободным!
- Ну, Кандид, ну же… Женишься на Просдоке… купишь домик, будешь торговать…- улыбнулся Леонтий. – Не плачь.
- И еще, Каллист – в Новый Рим поедете за счет архиатрии…у меня еще остались неиспользованные поездки, так что не потеряй – вон там пергамент с разрешением. Кажется, все разъяснил вам… А ты, Фессал – вот кому кровь пустить надо! Бледный, как гипсовый Телесфор…
- Леонтий врач… - выдавил Фессал, опускаясь на колени рядом с Кандидом. Тот незаметно отошел прочь, сел на ковер у ног Леонтия.
- Дитя мое, мужайся…
Леонтий привлек к себе Фессала, поцеловал его светлую макушку.
- Подай-ка мне вон то письмо, Каллист, - попросил он. – Или лучше, сам прочти нам вслух.
Каллист взял с деревянного столика кусок пергамента.
- Это пишет мой друг из Рима, Марий Викторин… Он философ, грамматик и поэт… Тоже старик, приехать уже в Никомедию не может…Читай же!
- Unum primum unum a se ortum unum ante unum
deus praecedis omne quantum nullis notus terminis
nihil in te quantum quia neque quantum ex te est
namque ex te natum unum gignit magis quantum quam tenet
a hinc immensus pater est mensus atque immensus filius
unum autem et tu pater es unum quem genuis filius…

Единое, Первоначало, самоизлиянный Источник,
Боже мой, числом мне ли Тебя описать?
Нет Тебе меры, под силу ль числу выразить будет Тебя?
Единый рожден от Тебя, счислению Сам неподвластный,
Неизмеримый Отец, с Ним же Со-Неизмеримый Сын,
Един Единого Отче, что Единого Сына являешь. (*)
___
Марий Викторин. Три гимна о Троице.

- Барин, пресвитеры прибыть изволили, - вбежала в комнату молодая рабыня с красными от слез глазами.
- Зови их, Просдока, дитя моя, - слегка улыбнулся Леонтий. – А ты, Кандид, принеси тот самый белый хитон, что мы вчера с тобой искали…и зажги свечи. Каллист, как бы я хотел, чтобы ты был со мной в это время! – Леонтий прерывисто вздохнул, опуская устало веки.
Каллист в молчании смотрел на него, держа почти невесомые ладони старца в своих ладонях.
- Я буду с вами, Леонтий врач, - прошептал он. – Я никуда не уйду.
- Дитя мое, ты – эллин, тебя не разрешат…Подождите с Фессалом на веранде…это недолго… потом зайдете…и вот еще что – наклонись, я скажу тебе на ухо… вот так…
Изо рта Леонтия пахло мятой и сирийским нардом – эти пастилки, что обычно помогали ему при сердечных приступах, готовила толстая, крикливая ключница Нимфея.
- Ты не пиши ничего отцу Евстафия, слышишь, дитя мое?
Каллист втянул воздух и промолчал.
- Я скажу тебе – но это тайна, поклянись, что не скажешь никому…Орибасий хотел его усыновить, но до сих пор не собрался…он сейчас далеко, в Галлии…с Юлианом…не хочет побочного сына возить с собой… Евстафий переживает…
- В лупанарии? – вскипел Каллист и смолк, проклиная свой норов.
- Дитя мое, Каллист, - покачал головой Леонтий. – Он мать свою там навещал…
Леонтий покачал головой, бессильно закрывая глаза. Словно громом пораженный, Каллист безмолвно стоял на коленях у ложа архиатра.
- Обещай мне, что не напишешь… он приходило сегодня ко мне, умолял…
- Обещаю, Леонтий архиатр, - ответил Каллист.
Он уже ясно видел, что старик умирает, что тень смерти все больше и больше закрывает его лицо, что глаза Леонтия уже приобрели тот странный плавающий взгляд, который говорит о близости неотвратимого. Каким далеким и мелким показалось ему то возмущение незаконнорожденным разнузданным сыном Орибасия врача, которое не отпускало его весь день. Благие боги, да пусть он остается, пусть учится в никомедийской врачебной школе, пусть хоть всего Сотада перечитает…
- Леонтий врач…
- Дитя мое, вот они идут. Подожди на веранде…и ларец сразу же с собой возьми, вот-вот… и приходи потом…

…У тяжелой льняной шторы, плотно закрывавшей вход в комнату архиатра, неподвижный, словно статуя, юный чтец в тесном, поношенном хитоне выговаривал растерянному Фессалу:
- Нет, нельзя. Написано: «не бросайте святыню псам».
- Но я же не пес, какой же я пес! Леонтий архиатр был мне за отца…
- Не спорь. Ты же эллин? Вот. Поэтому тебе нельзя присутствовать во время совершения таинства, - молодой человек ковырял носком поношенной сандалии трещину между плитами каменного пола.
- Но послушай…как тебя зовут?
- Севастиан.
- Севастиан, я спрячусь здесь, за занавесью. Я не буду подходить близко! – продолжал горячо упрашивать лемноссец.
- Нельзя! Как тебя звать?
- Фессал…
- Фессал, это нельзя…Пресвитер Гераклеон не позволит...
- Севастиан, я очень тебя прошу…я тихо… я хорошо к христианам отношусь…и ко Христу…
Севастиан потер потной ладонью свои прыщавые щеки.
- Не делай так, - поспешно сказал Фессал. – Еще хуже будет. Надо катаплазму из свежего лука прикладывать на ночь.
- Это эллинское средство. Я маслом каждый вечер мажу и молюсь, - немного неуверенно проговорил Севастиан, ощупывая свое пятнистое лицо.
- Лук - это хорошее средство! – воскликнул Фессал, хватая его за рукав хитона. – Асклепиад Вифинский про него писал…и Аретей…Ничего в нем эллинского нет – это же просто врачебное искусство. Оно – всечеловеческое. Да ведь кто-то из ваших писателей так и сказал – «все лучшее, когда-либо сказанное или сделанное людьми, принадлежит нам, христианам».
- Катаплазму из лука? – переспросил Севастиан и поморщился, задев крупный прыщ на лбу.
- Прекрати тереть лицо! – сурово сказал Фессал. – Еще больше вылезет прыщей этих. И не маслом надо, а водой умываться. С золой и сирийским нардом…- он увидел растерянность на лице собеседника и добавил: - или просто с золой, если нарда нет.
- И как ее делают, катаплазму? – с затаенной надеждой спросил юный чтец.
- Севастиан, ты с каких это пор стал водиться с язычниками?! – бородатый толстолицый мужчина в длинном хитоне схватил чтеца за локоть. – Я надеюсь, это не твой друг?
- Нет-нет, - отступая, поспешил заверить Фессал грозного диакона. – Я только спросил…я сейчас ухожу.
Севастиан, покрасневший и сконфуженный, беспомощно переводил взгляд с одного собеседника на другого.
- Небось, снадобья свои эллинские предлагал? – пророкотал диакон. – Мы, христиане, у врачей не лечимся. Это у вас, эллинов, так принято, а мы всю свою надежду в Боге полагаем, а после Него – в Его Сыне, сотворенном прежде всех веков. Пошли, Севастиан – отец Гераклеон уже прибыть изволили.
Диакон расправил плечи, и хозяйским жестом отодвинул занавесь, увлекая чтеца за собой. Севастиан бросил на Фессала умоляющий взгляд, и скрылся в полумраке.
- Хорошо, что свиньей не назвали и не пожелали с обрыва броситься.
Фессал, вздрогнув, обернулся к Каллисту.
- Они никого не пускают на эту мистерию, бесполезно просить, - кусая губы, добавил Каллист. Он стоял до этого в стороне, отвернувшись – не хотел вмешиваться в разговор Фессала со своим знакомым чтецом. Они присели на мраморное основание одной из колонн.
- А потом…Леонтию врачу уже нельзя будет с нами встречаться? – срывающимся голосом спросил лемноссец.
- Потом – можно. Это недолго…ну, мистерия эта…- ободрительно проговорил Каллист.
- Да? – обрадовался его ученик. – А что там делают, вы не знаете, Каллист врач?
- Чтобы человек прошел христианское посвящение, его в воде крестят, - ответил вифинец. – Ты не знал разве?
- А почитатели Митры – тоже в воде крестят, да, Каллист врач?
- Не знаю, Фессал.
- Они тоже никого не пускают непосвященных. И женщин.
- Ну, этим-то то они от христиан и отличаются, - заметил Каллист.
- А правда, что Константин Великий сначала Митру почитал, а потом стал христианином?
Каллист понимал, что Фессал ведет весь этот разговор, потому что боится молча сидеть с гнетущими его мыслями.
- Да… говорят… - нехотя ответил он, поддерживая разговор. – Непобедимое Солнце.
- И он, говорят, крест на солнце увидел?
- Фессал, я, право, не знаю всех этих историй, - нахмурился Каллист. – Но то, что он чудом взял старый Рим – это точно. Если бы Максенций не вышел к Мильвийскому мосту, а засел за стенами Рима держать оборону, Константин никогда бы не стал императором.
- Он в Тибре утонул, Максенций?
- Да. Он странный был человек – его мать была сириянка, Евтропия. Варварская кровь…
- У Евстафия отец среди варваров живет…Орибасий врач… в Лютеции…Он у начальника западных легионов, Юлиана, архиатр…
- Юлиан – талантливый полководец, - заметил Каллист.- Навел в Галлии порядок.
- Он двоюродный брат императора Констанция, Каллист врач?
- Он…он сын Юлия Констанция, брата Константина Великого. Его отца убили во время мятежа после смерти Константина, когда началась борьба за трон. Ему было шесть лет тогда. А мать умерла, когда он еще был грудным младенцем.
- Да… казалось бы, племянник Константина Великого, а такая судьба, - вздохнул Фессал.
- Если бы императрица Евсевия не заступалась бы за него, Констанций бы его казнил, как его брата Галла, - кивнул Каллист. – Кесарий рассказывал, что его брат, Григорий, встречался с Юлианом в Афинской школе. Он был всегда нелюдим и мрачен.
- Еще бы! – воскликнул Фессал. – Будешь таким, когда всех родных чуть ли не твоих глазах перережут…и потом почти под арестом жить, в чужом краю… его же, кажется, в Каппадокии держали вообще взаперти?
- Вроде да…Маленьким мальчиком, а потом второй раз, уже юношей… ну, это их дела, императорские, Фессал. Нам-то что… Посмотри-ка, они уже закончили? Выходят?

…Они снова вошли в тихую, опустевшую комнату. Просдока молча сидела у ног Леонтия, обнимая их и пытаясь согреть своим дыханием.
Тонкий луч чертил на александрийском ковре безупречную светлую линию, уходящую в синеющее в просвете занавесей небо.
Темная фигура шевелится в углу.
- Дети, - говорит Леонтий. – Дети… Евстафий…ну же…
- Фессал…прости меня…-выдавливает Евстафий, слегка заикаясь. – Я не нарочно.
- Я знаю, знаю, - кивает часто головой лемноссец, крепко пожимая ему руку над постелью архиатра Никомедии.
- Простите меня, Каллист врач…- бубнит Евстафий.
Каллист кивает и склоняется к старику в белоснежном хитоне. От Леонтия пахнет уже не пастилками, а легким и терпким запахом – знаменитое вифинское миро из тридцати веществ…
- adesto lumen verum pater omnipotens deus
adesto lumen luminis mysterium et virtus dei
adesto sancte spiritus patris et filii copula
tu cum quiescis pater es cum procedis filius
in unum qui cuncta nectis tu es sanctus spiritus, - шепчет Леонтий. – Ах, Каллист, я и не знал, что ты так страдаешь приступами гемикрании…бедное дитя…и ты никогда не жаловался…все терпел…прости меня…
- Нет, что вы, что вы…- бормочет растерянный Каллист, целуя его прозрачные руки, - зачем вы извиняетесь, Леонтий врач…

«С нами пребудь, Свет Истинный, Боже Всесильный!
С нами пребудь, Ты, Свет от Света, Тайна и Божия Сила!
С нами пребудь, Ты, Дух Святой, цепь золотая,
Ты, с Отцом, от Кого Ты исходишь, и с посылающим Сыном,
Все во Едино связуешь, будучи Духом Святым.
Греки зовут Его Логос, Бог, что в недре Отца возлежит.
Причина всего сотворенного, Виновник создания твари.
Ничто из созданных не вошло в бытие без Него.
Христос – этот Логос, и, если сей Логос есть Жизнь,
То Он рожден от Отца, и Богом зовется Живым.
По сущности – Бог, и будучи Богом – Он самосущная жизнь.
Сын, Рожденная Жизнь – есть Логос и Бог существом».

Леонтий слегка улыбается. Каллист и Фессал смотрят друг на друга. Леонтий касается их рук, гладит их пальцы. На груди его сияет золотой знак – соединенные навек буквы «Хи» и «Ро».
- Ты хотел знать, Каллистион, дитя, был ли у меня экстаз… - Леонтий смотрит на вифинца, глаза его сияют. – О Триада, Троица…тени ее приводят душу в восторг…
Единое Начало,
Иной едино с Иным,
И всегда Иной – с Иным,
О Троице Благая!

- Почитай еще, Фессал…
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Ты - дух мой, Слове,
Ты – душа моя, Слове,
Ты – плоть моя, Слове!
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Ибо жив Бог и присно Он жив,
И родил Он вечную Жизнь,
Жизнь же сия есть Сын Божий Христос.
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
По подобию Твоему, Боже Отче,
По образу Сына Твоего создан я,
Подай же, чтобы жил я в веках сотворенных,
ибо Сын Твой познал меня.
Бог – Любовь есть,
Христос есть Милость,
Дух же – общение дружбы
О Троица Благая
Освободи нас,
Исцели нас,
Оправдай нас,
О Троица Благая.

- О, Каллистион, Фессалион…дети…о как бы я желал…канаты от кнехтов… в путь…развязать…и …туда…где моя Троица…
С нами пребудь, Свет Истинный, Боже Всесильный!
С нами пребудь, Ты, Свет от Света, Тайна и Божия Сила!
С нами пребудь, Ты, Дух Святой, цепь золотая,
Ты, с Отцом, от Кого Ты исходишь, и с посылающим Сыном,
Все во Едино связуешь, будучи Духом Святым.

- Кесарию… Кесарию – привет от меня… пусть не переутомляется, скажи ему… все у него получится с ксенодохием…Кесарий Севастиец, твой друг, скажи ему…
- Да, да, - говорит Каллист, запинаясь. – Да.
- И гимны забери… напиши Марию письмо…- голоса Леонтия уже не различить. Каллист прижимает свою голову ко груди старика – ему слышен глухой, словно надтреснутый, звук ударов сердца.
- Уезжай, уезжай, Каллист, из Никомедии… о, какая это была ошибка Констанция - зачем он послал несчастного Юлиана сюда, ему надо было держать его в Новом Риме... Никомедия языческий город, здесь он узнал много себе и всем на беду...Каллистион, береги Кесария…Я не брежу, не смотри так… слышишь, что я сказал? Друга своего, севастийца… Фессал, Фессал, дитя, не плачь…
Помилуй, Господи! Христе, помилуй!
Саможивущий Отец есть,
И Сын Рожденный есть Саможизнь,
Единосущен Отцу Он и присно живет.

- Видите? – Леонтий поднимает вверх пальцы – он уже не в силах оторвать от груди ладонь. – Видите?
Лицо его сияет несказанным счастьем.
- Выше… выше…
Каллист слышит гулкие удары сердца – точно сильная птица бьется о прутья клетки – потом еще и еще, медленней и глуше. Настает тишина.
+++
…Коляску встряхивает, она останавливается
- Переправа! - кричат снаружи.
- Вот, Фессал, мы уже почти и в Новом Риме, - говорит Каллист, кладя проснувшемуся ученику руку на плечо.

____

Продолжение ( с некоторым перерывом текста) здесь - http://proza.ru/2009/02/21/1020