Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Гл. 47. Возвращение в Тулу

                Глава 47. Возвращение в Тулу

                Стамбул. Торговые ряды. Конец ноября. Тула. Начало декабря 1994 года

         Когда с характерным звоном увесистый глиняный горшок в ручках Елены, распавшись на черепки и осыпавшись, откомандировал громилу в долгий полёт отрешения, толпа ахнула. И сразу же, поколе ещё живорез пребывал в отключке, толпившиеся посрывались с мест и заполонили незанятое местоположение, рядом с участниками заварушки. Без приготовлений, всё — вмиг произвелось в оживлённость. Торговое кипение, как по мановению волшебного жезла, возобновилось. Большинство толпящихся невыдержанно растасовались, потеряв интерес к происшествию, но отдельные, словно этого только и выжидали — тандем прохожих (коих Костя цинически давеча расшвыривал!) уткнув сомлевшего дылду-невежу физиономией в брусчатник и заломив за спину его массивные ручищи-маховики, уже с неистовством рачительно путляли и вязали их. А иные, вскорости на место инцидента препроводили полицейских, и блюстители порядка засучив рукава приступили к профессиональным обязанностям. Свидетели эпизода, ажно вперебивку (на всяческие лады) охотно размалёвывали «выдавшийся перформанс». Егор, очухавшийся от тормошений и расталкиваний, склонившейся над ним Елены, ни бельмеса не понимая, безучастно разглядывал: обступающих, проталкивающихся и прошмыгивающих — пешеходов. Он таращил пялы, блаженно и тупенько лыбясь. К ним подбежал черноокий джентльмен в европейском деловом костюме и, заискивающе поглядывая на Елену, что-то велеречиво залопотал на незнакомом языке и наконец, кое-что уразумев, (то ли шутя и подначивая, а не то пресерьёзно) забалагурил на коверканном русском:

              — Продай айал, жену передай … отличний откуп дамь! — аппелируя к Егору, безумолкно щебетал, похоже с первого взгляда втрескавшийся тюркский достопочтенный человек. — Большущий калым буде! Отдай красотулю … — и поворачивая блистательный взор к Елене, возводя бельма к небу, он с горячностью заскандировал. — О несравненная … ходи в мой гарем … свет очей моих, главной будешь! Царицей станешь!..

          Прошение или пожелание обратившегося к нему господина, Егор воспринял с той же преглупенькой улыбочкой, не соотнося правдоподобие с надуманностью. «Какую жену? Причём тут — в Турции — жена?! Да и разведён я!» Недоумевал, недооклемавшийся Егор. Тут же неподалёку, докуда оттащили и привалили спиной на пешеходное перильное ограждение, в полулежачем положении растопыривши ножищи, затравленным волком метал огненные высверки и полуочнувшийся бандуга, виновник кипиша. 

                — Мужчина, вы что — с печки брякнулись? Да я обожаю своего муженька! — с рисованной претенциозностью прозвенела Елена, окинув быстролётным оглядыванием зазывавшего восточного мужчину. Она приобняла недоумевающего Егора и хихикнула. — Быть уверенной, что тебя трахнут, но не знать когда — это не моё, притом необсуждаемо! — и деваха наскоро чмокнула в нос не совсем расчухавшегося псевдомуженька. Сватавшийся господинчик конфузно отшатнулся и, не скрывая сокрушения, метая косые погляды, устыженно отретировался.

          Развязка последовательно принимала внятные и в целостности определённые очертания. Их повезли в участок для дачи показаний. Когда выяснилась картинка, Егор был польщён неординарным поступком Елены. Даже в закоулках сердца, где-то в глубинке, ему напрашивалась неловкость. «Теперя я должник. Отчаянная … с такой не пропадёшь — не ожидал!» Уже минуя сутки, в тот же час, Егор Александрович мчал на транзитном автобусе в Румынию, в Бухарест, и с грустью шурудил и копался в ворохах памяти, как бы перематывая катушки с записями: сюсюканий, ахов-пыхов и других нежничаний — при прощании с Еленой. С тремястами долларами, одолженными у подружки, Егор успешно произвёл затоваривание с раннего утречка. Так как Елена на два дня позже вылетает в Москву, они договорились созвониться, и он встретит её в Шереметьево.  Обратная дорога у Егора прошла без приключений. Прибыв в Тулу, он первым делом позвонил Толику, партнёру по бизнесу. Но номер упорно не отзывался, ибо автоответчик долдонил: «… абонент выключил телефон или находится в недоступной зоне сети». Сначала Егор не придал неувязочке значения, но позвонив в продолжение суток с дюжину раз, забеспокоился. А набрав контакт его матушки — был ошеломлён. Высветлилось, что послезавтра начнётся третья неделя как дружище лежит в больнице потому, как с ним «содеялась страшенная трагедия». Разузнать или разжиться уточнениями, с одного захода у него не получилось. На следующее утро, в воскресенье, они по уговору встретились на трамвайной остановке и посредством общественного транспорта отправились в больницу №1 на Мира. Егор попробовал сызнова провентилировать случившееся с Толиком, но мамаша, как-то горьконько вздохнувши и промокнув скомканным носовиком багрово-рдяные припухлые веки, с надрывом как секирой отсекла:

            — И не спрашивайте, Егорушка … я не должна рассказывать … надо — Толюня сам расскажет.

          На протяжении поездки, посиживая напротив, они потряхивались на сиденьях и не разговаривали. Егор тайком всмотрелся в измученные глаза старенькой женщины, но её удручённость и тревожность не передались ему. Высадившись из трамвая и проследовав улицей, они прибыли к центральному входу больницы. Время посещений было в разгаре, а посему, игнорируя регистратуру, Валентина Матвеевна повадно, с полувзгляда, повела его чёрным ходом. Прибывшие поднялись на верхний этаж, где над дверями наличествовала надпись не очень крупными, но чёткими прописными буквочками: «Хирургическое отделение». Женщина дёрнула ручку, дверь отворилась, и они проникли внутрь. Егор следовал за провожатой по коридору не отставая. Четырнадцатая палата в левом ряду оказалась третьей, за «Перевязочной» и «Ординаторской» и навещатели без стука ввалились в белостенные покои. В узенькой с высоченным потолком палате наличествовало четверо больных. Толикова койка размещалась по правую сторону у окна. Егор подшагнул к больному, который не приподымаясь протянул худощавую руку, и они поздоровались.

            — Здравия желаю, Анатолька! — с преувеличенным бодрым настроением прогорланил Егор, ближе пододвигая стул и поудобней устраиваясь на нём.

             — Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! — с обнажённым иносказанием, отзывом (скорее опечаленно, нежели воинственно) его приветствовал дружок и мимолётные — провинность и скорбь, блеснули в глазах Толика.

          Егор подвергнул осмотру, изломанный контур тела больного, лежащего на правом боку. Простынь и одеяльце завернулись, перекрутившись и обвив непредвиденно отощавший стан Толяна, почти не упрятывая ноги, обтянутого кожей скелета, а также — и не скрывали гениталий. Вероятно, в таком телоположении ему было несравнимо уютно и покойно, и он придерживался выстраданной позировки. Лишь частично накрытый одеялом он наверняка не ведал о своих оголённостях. Впрочем, больной и не претерпевал неловкости. Формировалась наглядность, будто ему безразлично созерцание посторонних. На деле, сказать, что он похудел, значит ничего не изобличить — он приметно осунулся (точнее говоря — одохлел!) и постарел. Егор попытался воспроизвести первозданные, запомнившиеся ему, формы Анатолия. Но поймался на мысли, что ранее мало заострялся на этом. «Может он и был худощавым? Хотя, навряд ли» … У изголовья, стоял штатив для капельницы. Видимо, врачующийся круглосуточно пользуется стойкой. Мать Толи мимоходом, куда положено, всунула сыну термометр и, не нарушая молчания, засуетилась. Поменяла полотенце, что-то подтёрла под кроватью, что-то подправила, подсунула, разгладила … потом она взяла мусорницу и отлучилась, а едва возвернулась — в покоях запахло корвалолом. Егор тем временем, со смаком и победоносностью, отсчитывался по командировке, считая её безукоризненно реализованной. Похвастал знакомством с Еленой; рассказывая о ней — он до едкой зависти светился экзальтацией и счастьем. Отрапортовал, как его обобрали и как Елена избавила от погибели, а следом и выручила, одолжив взаймы. Словом, обо всём поведал. Партнёр слушал и как-то странненько натянуто улыбался (или протестно скалился, будто неведомая горесть его угнетала, или — виноватость грызла?), однако, отчитывавшегося Егора он не перебивал. Но и не произносились, как обычно, отзвуки похвалы, одобрений или корректировок. Что-то в этом спектакле не нравилось Егору, но что конкретно, ему проанализировать тотчас не удалось. Вскоре Валентина Матвеевна, попрощавшись, ушла, и Егор с величайшими предосторожностями, сам побаиваясь отповеди, огласил тяготящие его интересы:

             — Исповедоваться будешь, сын мой, что насумасбродничалось тутось? Надеюсь несерьёзное, не смертельное?! — ещё не веря в непоправимость и сложность ситуации, простосердечно пошутил Егор.

          Толик принатужился, вынул из-под мышки градусник, с прищуринкой пригляделся к шкале, и ощупью сунул стеклянный прибор на тумбочку. О неотвратимости преподанного остренького разговорчика он знал и изволил бы его отсрочить, а ещё кайфовей — вовсе не приступать к нему! Прегорько усмехнувшись и состроив кислую гримасу, бизнесмен с хрипом заклохтал:

             — Тебе знакомо … уже приводилось осваивать … ты сам делился. — Он возжелал было своеобычно при подзабытой несвободности раскрылиться, вальяжненько разлечься лицом вверх, заложив руки за голову, но, чуток отодвинув бедро и от этого сдвигания страдальчески скорчившись, отказался от затейки и податливо вернулся в надоевшую до умопомешательства позу. Отвратное предощущение скребануло по сердцу Егора. Толик, затравленно зыркая как из норки зверёк, чуть слышным голосом засипел:   

             — Не терплю канитель. А ты, как разглядываешь? Как мыслишь?! — правдиво запсиховал он. — Прикинь, братки наехали. Топерва я до поросячьего визга внюхался, как! — завистники устраняют конкурентов. В курсах — кто наводчик. Ничуть не колеблюсь в твёрдости — по чьему заказику быкование и предъява. Ты вкурился, как сегодня с конкурентами обходятся? Вот он, бесчеловечный капитализм … таков бизнес! Ёшь твою медь. Я вообще, хохочу и рыдаю … амбивалентно. Самое главное помню, что они, уходя, смеялись как бесноватые… подонки. Этот красавчик, такой воспитанный парнишка. Его напарник, так и звал его — красавчиком. Господи! Как подумаю, как же они должны недолюбливать себя, чтобы вытворять такое.  Им же по закону воздаяния возвратится. Как не думать об этом? Я — песчинка. Червяк. Тля. Егорка, скажу на поверку: кто пройдёт мою жизнь, кто прочтёт мой роман от первой страницы до последней, тот — с ума сойдёт! Жёнка моя — так та уже свихнулась! В дурке «отдыхает» … как ни ввёртывай, я и сам чиканулся на все пуговицы, просто пытаюсь цепляться за старую реальность и кое-как удерживаюсь в навигации … в дрейфе.

          Он скривился ликом, как бы краем губ поправляя себе что-то внизу, что-то слишком болезненное. (Во всяком случае, Егору почему-то так порешилось!) Настороженно усмехаясь и глядя на Егора, точно боясь сказанного, Толя продолжил:

             — Покеда под пушкой связывали, в незадачливых думках моих ворочалось — «пацаньё, шуткуют выстёбываются. Оригинальничают!» Портки стаскивали — я и то шутил. Насмешничал. А как засунули мне жало электропаяльничка в очко — что-то страшновато стало. Не изглаживается из воспоминаний, как сперва холодок пробежал по спине …холодным был … наконечник этот … но не страшно было. Пугают же! Вернее, я ещё не понимал того страха. Знали … суки, видать, не впервые применяли … психология гомо сапиенса устроена так … возможно, многие беспромедления кололись.

          Он малость скособочился и поправил дренаж с валяющимся на полу прозрачным влагонакопителем, в котором содержалась тёмная пёстроцветная смесь.

              — Извини, за словесную диарею. — Начал опять порыкивать он. — Припух пациент. Мне полезно излиться. Мамку жалко, она и так измучилась, сердце больное, а ты мужик — ты пересилишь … ты поймёшь. Иисус говорил. «Возлюби человека во грехе … зачтётся.» Но как? Как?! Ты мне скажи, как можно воспылать влюблённостью к тому, кто тебе в зад засунул раскалённое паяло и при этом ехидно хихикает. Это насколько неумную головоньку надоть носить … или какое огромное сердечище иметь, чтобы полюбить такого выродка?! Слышать хихиканья и — ихнее наизлющее: «Ща поджаришься, карасик!» Зачем они посмели влезать в мою жизнедеятельность?! А как паяльник стал нагреваться … приятственно потеплел, мысельки уже гомозились и скакали, метались как угорелые, а затем — штырёк раскалился. Я расслышал шкворчание поджаривающегося во мне мяса. А их нет … гады ушли трахать мою Настеньку! Твари забавлялись и тешились, а мне нетерпимо больно. Я визжал … скулил … Я зубы поломал, пытаясь очком вытолкнуть из себя раскалёнку. Насладившись принудиловкой, через четыре минуты, отсчитанные настенными часами (которые мне показались вечностью!) садюги и шкуродёры с лицами агнцев, наново образовались в комнате. Я уже не обманывался — я догнался кто они такие. Но я же герой! Я ненавидел их. Всеми печёнками презирал! Кабы меня развязали … я, наверное, сожрал бы их заживо. Было и отчаяние, и кураж, и … удивишься, восторг и надежда. Я представлял себя пионером-героем из Феодосии, (моим дальним родственником), Витей Кондрашовым, которого зверски пытали в гестапо. Я не кричал, но плакал … не ругал их! Но совестил! Было чересчур невыносимо … Я не ведаю, что в дальнейшем творилось. Объективная действительность закуролесилась, завертелась! Тока навязывалось в головёнку: неужели люди бывают такими жестокими? Неужли их ТОЖЕ создал Господь??? Считаю: изуверов нужно уничтожать. Топтать и размазывать! Но разве это не страшенный грех — жарить живое существо паяльником?! Батюшки светы! Это что безобидное озорство дошольников? Пустячок?! Их деяния тогда представлялись и теперь представляются ужасающими. Для меня один запахон, что значил! Этот горелый душок. И вонища усиливалась. То ли ракета из жопы стартанула, а то ли в задницу вставили клизму, и клизмочка переросла преобразовавшись в тепловоз, который использует твой задний проход как тоннель. Маленькое жальце паяльничка разбухло до размеров тепловоза и потихонечку въезжает в тебя. Вообрази такое! Ты сам себе кажешься огроменным, с десятиэтажный дом. Раздутым! А паровозище пыхтит чадит в тебе! Жжёным, так и пышит. Распирается. Пусть несолёным, неприправленным, но поджаренным! Духан этот, обостряется распространяется растворяется по всей квартире, по всей Вселенной. И кажется мир уже весь пахнет пережжённым мясом. Твоей обгоревшей требухой. Ты не поверишь, болюшка притупляется. Она как бы отошла в сторонку и наблюдает за тобой. Я ажно видел её — чернющую и пахучую, демоницу … Боже как она безобразна! Что должно было сгореть — сгорело … обуглилось, и уже выполняло роль буфера или защиты. Я чудом избежал гангрены. Чудиком выжил! Врачи удивляются, спрашивают: «Как ты выкарабкался? Перенесшие такие пытки и истязательства, как правило умирают от болевого шока! Выходит, повезло — долго жить будешь!» Они не понимают, как можно остаться в живых тому, у кого испеклись — изжарились! — все внутренности. Меня лишили простаты и половины кишок, отсюда явствует — нет будущего! У Анатолия Семёновича не будет наследников. Да и что наследовать?! У меня нету моего дела, которому я посвятил с десяток лет — ноне и пшика не осталось. Меня лишь эвтаназия спасёт! Нечего выкозюливаться! Врубаешься, я не хочу существовать ... ты взгляни, идеже моя задница — я сру животом. Видишь этот калонакопитель?! — Он нервно скинул набок одеялишко и открылось обзору Егора на левой стороне живота Анатолия, с дециметр ниже пупка, полупрозрачное полиэтиленовое приспособление, в котором сочилась зеленовато-коричневая субстанция. — Нравится? Знаешь, как чудо называется?! Колостома … это такой анал, такая у меня срандель, а это … это утка … или унитаз … — указал он на накопитель и ехидненько хрюкнул. — Ты меня должен понять! С тобой подобное случалось. Выручи, заклинаю! Всего лишь тривиальное человеческое желание и, если ты — друг, а не портянка … то выполнишь мою просьбу, не задаваясь излишними расспросами. — Он скорчил страдальческую мину. — Хошь назови: молением, а хошь канюченьем! Принеси мне водяры … водовки … два пузырика на первый раз вдосыть … пока что харэ.

            — Анатолька, тебе же антибиотики колют ... — впримету фальшиво и не шибко убедительно, понадеялся напомнить Егор.

            — Э! Что эти, бициллины … хреницилины … душеньку, они не вылечат! Она убита … вот в чём дело, братишка! Меня привезли и притащили на носилках. Вспоминаю: кушетку, письменный стол и неприветливую престарелую, крашеную в рыжеволосую, врачиху … А с чего ей быть благоприветливой … ласковословной и обходительной?! За три копейки, что медработник получает??? Подбежала санитарочка-блондиночка и проинформировала, что со мной желают поговорить из милиции. Но я потерял сознание. Когда очнулся, тип в штатском чего-то нехотя толковал, разжёвывал. Я понял так, что злоумышленники (которых в детальностях описал ему): то ли не заперли входные двери, а не то их раскрыло сквозняком … и соседи, переступивши порог, выявили непредвиденный бардак — вызвали «светомузыку», поэтому я и остался в живёхоньких. Как выяснилось: мне подфартило! Повечеру, покаместь связанным валялся со стрекалом в сраке, в нашем микрорайоне, в связи с коротким замыканием на подстанции, отключалось на несколько часиков электричество. Так что, как не выстраивай планы, как не мудри, а однозначно произойдёт — как написано в твоей книге. И вот я тута. Мент сдрыснул, врубившись, что из меня больше ни капелюшеньки конструктивного не вытянуть. Он выполнил предписание, а разыскивать и судить злодеев я не уверен, что станут. Появился дежурный или главврач, и снова продолжилось апатическое звучание слов «госпитализация», «наркоз», «температура», «не факт, что выживет» … и вновь муть и марево. Когда же опамятовался — окружал сиреневый кафель. Помещение холодное. Мне помыслилось: «Морг. Я в морге! Сейчас притащится седовласый патологоанатом и начнёт кромсать мои телеса». Оказалось — нет; это операционная, и в пожарном порядке возникли хирург с ассистентами и анестезиологом. Такой изумительный малословный квартет — трудолюбцы-спасатели! В шкафах медикаменты. По сторонам всякое оборудование. Тут же на столиках разложены хирургические инструменты: скальпели, ножницы, зажимы, акупунктурные иглы, цапки … Добренький «Айболит» наполнил шприц и что-то вколол мне в вену. Кажись всего-то мгновение и — я уже в реанимации. Но представляешь, какие я переживал и испытывал боли в течение полусуток, покуда отходил от наркоза. Ходят слухи, что оперировали, зачищали и сшивали … ох, как долгонько! Потрошение длилось шесть часов. Лекари балаболят, что я счастливчик! Что операция завершилась благополучно и — при таком иммунитете, дескать, не за горами выздоровление. Я знаю — они искренне хотят, чтобы я радовался жизни. Но как? Провещай мне … Как??? Ежеди лишили всего. Да! достались баснословные богатства! — слабость и отчаянность. Меня предупредили-уведомили, что я останусь калекой. Но … это моя трудность, моя запердыка. Прости, что впредь не смогу быть полезным. Заказчики, небось тоже меня примутся проклинать. Я же усердствовал не предавать общих интересов. И поверь, я сделал всё, что мог. Желаю наткнуться тебе на новенького надёжного партнёрика. Однако на кой ляд тебе мои рекомендации, пожелания, благословения?! Как покойному припарки. Да, отныне это твоя — пром-блемка.   

         Егор ненамеренно и порывчиво взлетел со стула. Его обуревало двоякое чувство: ему жаль друга, но и мозг тряхануло как током — обещал он Елене по её приезде отдать ей три купюры с изображением Бенджамина Франклина. А теперь какая-то хреновина получалась. Где их сыскать? Или от услышанной правды, или у него ординарно пересохло во рту, но Егор, судорожно сглотнув и поморщившись, торопливо стребовал:

             — Но у тебя же остались адреса … телефоны клиентов … Дай! я сам развезу заказной товар, раскидаю …

             — Вряд ли, Егор. Все данные были внесены в амбарную тетрадь, которая хранилась в палатке. Но палатка сгорела. Дотла сожжена! А сотик ещё паршивцы унесли. — Толик отвернулся в подушку, чтобы не встретиться с ним взглядом и спросил. — Ты теперь не принесёшь мне водки, да? Мы уже не друзья?!

          Егору вспомнилось, как однажды будучи в лечебнице с ожогом на животе он клянчил у дружков притаранить алкоголя. Он повергся байронизму, настроение содержалось прескверно тяжким — противным; на душе кошки скребли! «И спасти от душевных истязаний», как ему думалось, «горазда токмо огненная
жидкость» … но они не соизволили снизойти. Егор перемучился — и ныне уже не обижается на друзей. В конце концов они оказались правы. Но тут ситуация другая — всё, сложнее и страшнее. Он еле слышимым шёпотом уверил приятеля:

             — Завтра притараню. К финалу посетительского времени, жди.

          И вытряхнулся из покоев. Миновавши коридор и помчавшись по лестнице вниз, он про себя ворчал. «И нахрена ты Толян геройствовал? Отечество спасал?! Что ты этим доказал? Что выиграл?! Подводные камни! Неработоспособность! Или ты палатку отстоял?! Всё равно ж сожгли» … Именно эти правдивые и колючие словечки, и прочие сходственные, он только что и боялся вылить, как жидкие экскременты на голову, и без того убитому горем другу. Однако более ценная мыслишка выплыла на поверхностную плоскость сознания и заняла теперь в мозгах первостепенную позицию. Как же он мог запамятовать?! В благодатные времена при былой обеспеченности, воспылав к нумизматике, он приобрёл пять николаевских червонцев. К внезапно вспыхнувшему увлечению остыл, но сберёг монетки на чёрный день — и вот оно, безденежье настало.
 
Продолжение следует ...