Преодоление. Часть1. Прыгуны. Глава 32. Поезд Москва-Бухарест. Оклофелиненные

Глава 32. Поезд Москва-Бухарест. Оклофелиненные
Кишинёв. Таможня. Путь к Бухаресту. Ноябрь 1994 год

Егор Александрович проводил неотрывным притужливым взглядом удаляющихся вместе с полустанком обжимающихся полюбовников. Он всматривался, премного завидуя им, в глубине души отмечая в них сильную привязанность. Однако взор его был и не без некоторого оттенка соболезнования, ибо наблюдавший наперёд распознавал предстоящие промеж подельщиками денежные разбирательства и малоприятные объяснения. «Ухажёр пока что не знает про облом. А как Нелли пожалуется ему на свою неудачу — тогда-то их чувства и опробуются на подлинность. Будет им проверочка на вшивость!» Хмыкнул он и отвернулся от окна, шагнув в сторону купе. И вдруг поймал себя на затаённой, до поры до времени крывшейся в завихрениях обдумываний, но довольно-таки навязчивой мыслишке, от недопонимания которой сам пожал плечами. «А правда, интересно — в честь какого праздничка здесь останавливаются международные поезда?» Но факт остаётся фактом. Обмозговывая забредшую в голову фишку, он, слегка пошатываясь, воротился в ту часть пассажирского вагона, где теперь сочувственно оглядывал, находящихся в бессознательном соприсутствии, намертво отключенных товарищей. Он лицезрел их по-новому, хотя и покоились они по-прежнему. Одного, полулежа-полусидя завалившимся на спину с запрокинутой головой и зияющим кверху ртом-воронкой; другого, пристроившимся рядышком — сидящим, в три погибели сложенным, и уткнувшимся рожицей в сведённые собственноличные коленки. Смотрелось это весьма уморительно, видимо, унизительная участь бедненьких горюшников застала врасплох.

В конце коридора у служебной каморки, не обращая на Егора Александровича никакого внимания, озабоченно шебаршилась проводница. Егор Александрович долгих три секунды созерцательно стоял на пороге и наконец, взошел в «келью обобранных». Переступив порог, он сразу задвинул за собой дверь. В голове по накатанному руслу прокатилась благостная весть: «Что ж, поутру порадую мужичков. Вот будут рады! Представляю, как они расплачутся от счастья, когда к ним возвернутся спасённые кровные денежки!» И на сердце у него приступом потеплело, как-то стало воздушно и неимоверно прозрачно. Невзнароком глаза пробежались по захламлённой поверхности стола, где внаброс скученно изображалась картинка давешнего застолья: расставленные рядком вдоль окошечка три порожних стакана и стакан полный до краёв тёмно-бардовой жидкостью; полуувядший, горкой сваленный, перистый лук и не тронутых два огурца. Тут же валялись и, расстёгнутое чёрного цвета портмоне Иван Ивановича, и коричневый потёртый кошель Павла; и наконец на переднем плане загромождающе заключали натюрморт — две солидные охапищи, изрядно покомканных банкнот. Скользком он оглядел горемык и напоследок, краешком глаза изневесть зацепившись, заглянул под стол, где сиротливо полёживал, покачиваясь из стороны в сторону, знакомый до боли предмет. Присмотревшись повнимательней, он окончательно убедился, что перед ним не мираж, а совершенно непредусмотренная реальность. Конечно же, от внезапного обнаружения столь драгоценной вещицы у него не перехватывало дыхания и не учащалось сердцебиение, но его настроение значительно просветлело.

— Есть всё-таки на земле справедливость, — пробормотал он, и вновь, почти подсознательно, в уме легчайшей пушинкой вспорхнуло сочувствие и невесомо опустилось в огород Нельки-простодыры. — Ёпэрэсэтэ! — в восхищении изрёк он, крутя в руках и рассматривая плотно скатанный моток дензнаков, втугую перевязанный тонкой верёвкой. — Так ведь это ж она — та самая, злополучная долларовая скрутка. Миленький рулончик!!! что накануне мне так истово всучивали. Вот повезло! И я оказался в наваре …

Его в прямом смысле охватил обалдайс. По-другому, просто и не сказать. В мыслях — всё закружилось, завертелось! «Но как, Нелли допустила такое? Как она могла забыть о такой немаловажности, чтобы не прихватить с собой ценный предмет?! Выходит, неслабенько перетрухала деваха, раз прошляпила ситуацию».

С сердечным замиранием Егор сел на лавочку и, забавляясь небывалой удачей, задумал немедленно проверить, то бишь закрепить немыслимый фарт как действительность. Второпях он достал из кармана связку ключей и, выбрав годящийся для необходимых ловкачеств, стал рьяно ковырять им перевязь. Впритрудь, кое-как сорвал бечёвку с рулона. И уже купаясь в радужных помыслах, начал разворачивать сплотку ассигнаций. Но не очень-то она поддавалась воздействиям! Бумага, свыкнувшаяся быть тугонько скрученной, не торопилась «распахивать объятья». Когда же ему удалось справиться с безладицей: к его разочарованию верхняя стодолларовая купюра оказалась единственной из всех — настоящей … а остальные, обнаружились всего лишь аккуратно вырезанными газетными листками. Это была кукла. Раздосадованный, но и восхищённый дальновидностью и пронырливостью Нелли, Егор Александрович расстроенно кинул кипу закрученных листов на стол и стал размышлять. «Сам Господь не даёт мне этакой благостыни! Значит чёрная она! Грязная!!» Он перевёл дух и спохватился. «А может сейчас разложить деньги по кошелькам, да и не поднимать о Нелли шухера? Пущай не поминают деваху лихом … всё-таки она умная … замечательная». И в его фантазиях наново представилась потешная балагурка с лучезарной и благосклонной улыбкой.

В задумчивости разглядывая на столике охапки смятых купюр, принадлежащих однокупейникам, он смекнул, что не сообразит — сколько и какие из них, где пребывали. А, следовательно, ребятам самим надобно выяснять исходную расстановку. А это значит, что правду о Нелли (какой бы она не была горькой!) им без вариантов узнать приведётся. Понимая, что теперь не обязательно лезть наверх, хозяин положения расслабленно растянулся на нижней полке. Поглядывая сыскосу на нескладно развалившихся горе-пассажиров, он отдался раздумьям и размышленьям. Рассуждения не торопом овладевали им. «Что творится в мире? Господи!!! Бог знает что … Хотя! Может и вправду, чем тебе хуже живётся здесь, на этом свете, тем лучше будет там, в загробном мире?» Отдалённо, но и как бы когерентно или, что ли параллельно, точно где-то в его второй натуре, прозвучала, уже давно прописавшаяся афоризмом в его черепной коробке, аффирмация. И тут же, только-только было растворился в подкорке её затухающий отголосок, как следом пробудилось, где-то рядом почивавшее, сомнение. Какой-то холоднющей ползучей тварью оно шебаршнулось поначалу в голове, а потом электрическим разрядом быро вонзилось в сердце. Сколько раз он мысленно и вслух повторял эту фразу. Воспроизводил — и озвучивая и безмолвно в уме, будто бы норовил зазубрить её … или этаким неоднократным повторением и проговариванием надеялся докопаться до истины? А ведь он всегда выговаривал эту крылему — утвердительно и самоуверяюще. И до этого момента, она всечасно звучала неопровержимо и догматично … Но что сейчас?! Сейчас, по-видимому, что-то не сложилось — что-то не состыковывалось с убеждённостью. «Житуху бы не проморгать. Электричкой пронесётся, а другой и не будет! Да и мыслишка-то может статься, вообще, приблудная?!» Как бы вспышкой, вдруг пришла к нему догадка. «Откуда я её вычерпал? Где прослышал про такую?! Чепуха какая-то. Вздор. Нет! Надобно заканчивать с предрассудками, и начинать жить по земным законам. Хватит витать в облаках!» И этот клубок мыслей дал свежий толчок для раздумий и выводов.

Ему примерещилось или таки чутьём распознал, будто неведомая сила незвано хочет проникнуть в него, чтобы внедрившись, овладеть им. Он, хмурясь и тужась, гнал прочь эти таинственные ощущения! Думая, прогнав их, прогонит и само наваждение. Но эта несвойственная ему пакостность, настаивала на своём. Нет, он даже не ведал, мерещилось ли виденное или эта противоречивая катавасия происходила на самом деле. Ему удумалось, что откуда-то снизу, непременно оттуда — из-под лавки, оно и должно вылезти. Он даже приподнялся, дабы поточнее разглядеть и удостовериться. И правда (или его глючило?), это нечто оказалось крупным рыжим тараканом, тараканищем! Который шевеля усами, сперва боязливо выглянул из-под скамьи (как обыкновенно выглядывает недоброжелатель), а затем неожиданно как бы взбодрившись Егоровой угрюмостью, с лихостью и задором, разухабисто поскрёб лапкой между махонькими зенками, раскатал губищи и превратилось насекомое — в живую отвратительную задумку. А уже задумка эта, сходная с чужепланетным существом (разумным и коварно шевелящимся) по-своему оценивая обстановку, нагло и свирепо вперила взор в его сторону, пронзая и пожирая глазюками. И вдруг эта червоточина, в виде той же самой букашки, проворно пронесясь по отлогой вертикальной плоскости лежака, вскарабкалась наверх. А взобравшись на поверхность, она безостановочно — пулей! — шмыгнула под его лежащие вытянутые ноги и протиснувшись между штанин (он даже прочувствовал это настырное распихивание!) вылезла на обозрение, и не отрывая плотоядного взора, гаденько усмехнулась. Ему представилось, что они теперь будут долго смотреть друг другу в глаза — но ошибся. Гнусная тварь юркнула под рубаху и щекотливо пробравшись через кишечник, загадочным образом протиснулась к позвоночнику. И напрямик ринувшись, шустренько перемётываясь от позвонка к позвонку — взобралась в воспалённый разум.

От очевидной бессовестности и паскудства замысла, Егор Александрович вынужденно поморщился. Рука запоздало стряхнула с брючины что-то невидимое, как бы отрицая надуманное … Но кто-то второй, кто-то пусть не преобладающий, но живущий оседло в нём и имеющий неопровержимую паритетность на права и полномочия, как по писанному — вдруг ехидно усмехнулся: «А что? В принципе, затейка великолепная! Разве только меня одного можно лапошить?! Ребятки погуляли, покутили … сами виноваты! А мне, куда веселей будет! Если ментов подключат — всё на Нельку спишется … с меня-то, какой спрос??? Воспользуюсь Нелькиными наставлениями: улягусь на верхнюю полочку и буду преспокойненько дрыхнуть, а утречком посочувствую, покривляюсь перед придурками — пособолезную им. И всё путём! Зато при каком приросте пребуду». Прикидывал он, зондируя на неподдельность стодолларовую купюру, которую с польщённым благоговением прибрал к остальному накоплению. Только застегнулась молния внутреннего потайного кармана, в котором хранилась наличность, Егор Александрович, резво развернувшись, одним махом присел. Дикая и безумная идейка, неприкаянно забредшая в его «балбеску», теперь обозначалась в ней постоянным присутствием. Его совесть напоследки робостно царапнула по живому, ещё устремляясь остановить грехопадение … или это была уже не совесть? Так или иначе кто-то в нём мучился оторопелыми вопросами. «Как же теперь это инородное тело извлечь из себя? Как эту чуждость вытрясти из башки?!» Не представлялось. И ему глубокомыслилось. «А стоит ли?»

Определившись, он сграбастал расторопными руками кипы деньжищ и наспех рассовал их по карманам своего многокарманного, китайского производства, жилета. «А вот газетные бумажонки эти, следует выкинуть и — будет шито-крыто!» Додумался он и, вскочив с места, собрал беспорядочно и повсеместно разбросанные нарезки, скомкал их и, выглянув из купе, воровато обозрел коридор. Пассажирское царствие, вероятнее всего уже видело седьмые сны. Состав по-прежнему спотыкался на стыках и неудержимо торопился, наскоками дёргаясь то влево, то вправо. Затеявший плутовство мужчина скорым шагом миновал коридорчик, усердствуя не хлопать дверями, втиснулся в туалет и, едва унимая взволнованность, закрылся там. Где-то с полминуты он приводил свои нервы в порядок. Успокоившись, побросал листки в унитаз и нажал на педаль слива. Дело сделано! Теперь мужчина неспешно умылся, дельно промыл под проточной водой руки, любуясь собственной физией и строя себе глазки, он разгладил топорщащиеся локоны причёски и вполне довольный покинул уборную. Вернувшись в купе, щёлкнул выключателем, плафон потух, и он бесшабашно залез на вторую полку. Пусть не сразу, но, весьма удовольствованный собственным «изумительным» намерением, он почти преспокойно уснул.

Поезд потихоньку-полегоньку замедляя ход в конце концов плавно застыл. Международный состав прибыл в Кишинёв, но как-то зачудно, крадучись, он подъехал к кишинёвскому вокзалу столицы Молдовы.

— Она, как крепкий кофе в мире пьяном от дешёвого вина поверхностной любви. — Вдруг ни с того ни с сего, в тесном помещеньице, прозвучало изречение громким и внятным голосом. Голос, проговоривший сентенцию, был хрипловатым, капелюшечку вымученным и немножко дрожащим. Это не кто иной, как Иван Иванович очнулся. Он, словно рыба, выхваченная из воды, судорожно хватал ртом невидимые ошмётки воздуха. И казалось, будто бы он их тут же глотал, но попадали они не куда подобает — в лёгкие, а отправлялись куда-то через пищевод в желудок. Посему от нехватки живительных порций он задыхался. Вероятно, тяжеловесный орясина собирался принять сидячее положение, но ему это стремление никак не поддавалось. Наконец страдалец встрепыхнулся и, прорычав медведем, с трудностью отлепил отяжелелую, как будто «налитую свинцом», голову от стены и она, перевесив, тут же потянула остальное туловище за собой и, лишь впопад выставив локти вперёд, бугай тяжеловесно брякнулся ими на стол. Только чудом он не раздолбал его в щепки.

— Бляха-муха! Где это я? — заливисто прохрипел Иван Иванович, не узнавая обиталища и затуманенно-подслеповато изучая в полутьме стены и потолок. Подле него, нерадиво, правильней же будет подметить — маловыразительно, зашевелился Павел. Лишь через некоторое время он исперва гремуче хрюкнул, а затем циклическими движениями уподобляясь роботу, притянул плетьми висящие ручищи к коленям и, самопроизвольно растопыривая локти фертом, выпрямил вертикально корпус. Для удерживания принятой позиции, пытаясь сохранить устойчивость, он плюхнул на каждый коленный сустав соответствующую длань, но не удержавшись — рухнул и притих. Лишь немного погодя, накопив сил, он тягостно поднялся, но уже силой мускулов рук. Нервически передёрнулся, словно вусмерть прозяб. Он это проделывал, не промолвив ни словца.

— А где Нелли? — должно быть опомнившись, прищуриваясь и обследуя пустое место напротив, вспомянул о попутчице Иван Иванович. Он как вдрабадан пьяный, колышась торсом от слабости, выкинул перед собой руку, пролётом приблизив её запястьем к лицу с попыткой вглядеться в наручные часы, но ни глаза, ни ослабшая конечность его не послушались и — не сойдясь, разлетелись. Профессор был какой-то весь обмякший полумёртвый что ли, вдобавок трепыхающийся. Тупо вглядываясь в никуда, мужчины долгий срок просидели молча.

Минуло полчаса и поезд так же конспиративно тронулся. Объявления дикторши, сообразно его действиям, прозвучали как по образцу: мистериозо и заговорщически.

— Который час? — вдруг всполошился Иван Иванович, учувствовав гладкое скольжение поезда и подметив мелькания огней за окном. Он пока терялся в недоумёнке и доныне слабо осмысливал, где находится.

Павел, протяжно-напевно неимоверно растягивая слова, будучи несомненно не в себе, ответил с каким-то завыванием. Скорей напоминая сирену, нежели сходствуя с человеческим голосом, прозвучал его ответ:

— Нее знаааю …

Он привстал на трясущихся ногах, однако начал валиться в направлении поступательного движения и прямёхонько на представшую перед ним скамейку. В последний момент он успел-таки уткнуться в неё неловкими руками-раскоряками, оставшись в неблагопристойной позе. За окном помаленьку светало, но туточки, особенно в углах, царила темь. Балансируя и едва удерживая равновесие, он тихомолком обшаривал непослушными конечностями опустелое место, где незадолго ютилась девица. Беря в толк его самочувствие, ему вероятно оно привиделось беспредельно обширным. Парнишка явно не осознавал своих поступков, не контролировал ни размазанных ощупываний с похлопываниями, ни других каких-либо заторможенных проделок.

— Ух, как черепок трещит! — невтемно рявкнул он, отстранённо кончив занятие и обхватив растопыренными пальцами голову. Опешенно или как-то туповато он рассматривал комнатушку, совсем не признавая её. Глянул под стол, в прощелины, будто бы подозревал, что Нелли где-то тут находчиво спряталась. В конце концов повалился задом на прежнее место и ошеломлённо озираясь, пробурчал:

— Что это за трава такая, повсюду произрастающая? — осовело оглядывался он, теряясь в догадках. — И растёт-то так быстро. Падла!

И вдруг закричал, привставая и раздвигая невидимую якобы растительность руками:
— Нелли! Вы, где?!

— Галлюцинации, как погляжу. У меня нету, слава КПСС … — и профессор отдёрнулся, — фу! Ну и экспирации у тебя … вот выхлоп! Не дыши на меня!!! Что у тебя там, в утробе, кто-то помер и разлагается? — отворачиваясь и отстраняясь, отмахивался от Павла профессор, потому как Павел, словно слепой котёнок, тыкался рылом ему и в лицо и грудь. Беспрестанно блуждающим взором Иван Иванович нечаянно натолкнулся на собственный бумажник, бесхозно валяющийся на столе рядом с кошельком Павла. Он подивился и механически хлопнул себя пястью по груди, где сей предмет хранился. Не ощутив привычного присутствия и брюзгливо отстранив не соображающего дружка, он недоумевающе потянулся за «хранителем сбережений». Взял его и, не доверяя собственному зрению, наскороту застегнул-расстегнул застёжку и забежал зраками внутрь. Там было пусто! Впрочем, (слава Богу!) оставались хотя бы документы, и всякая другая удостоверяющая частность. Но где же деньги?! Иван Иванович хватившись, с большей энергичностью и куда тщательнее просматривая отделы портмонета — ужаснулся. Он не мог в это поверить! Даже допустить не желал такого! Он только вскрикнул «Мать моя!!!» И поверьте, он очень громко вскричал, как будто это был конечный крик его жизни. Он издал рык издыхающего медведя:

— Пятнадцать тысяч американских долларов! — вцепился он хваталками в свои редеющие вихры, сникнув, повержено уронил голову на грудь и в отчаянье пролепетал. — Лучше бы я сдох … — долгим, затяжным стенанием простонал человек и беззвучно заплакал, — деньги-то, доллары эти, проклятые, на операцию Эммы собраны! Всем народом, всей кафедрой скидывались. Ох, я старый индюк. Паршивец! Обещал же, Эммочку на ноги поставить … вот и поставил … лучше б я сдох … — он теперь в открытую плакал, — милая, любимая Эммочка, ты так и не научишься ходить …

Мраморная оттень на лицах несчастных, подверженных избыточной дозе клофелина, полегоньку насыщалась розовостью. Интоксицированные заметно оживлялись, если, конечно, можно было вообще назвать такое состояние оживлением. Они до сих пор казались настолько плохенькими, настолько угнетёнными, что ничуть не мыслилось о вразумительности их поступков. Егор Александрович всего этого не видел, хоть и давно проснулся. Он лежал, с усердием прислушиваясь к голосам и изучая стену, вернее, складную полку с сеточкой, в которую было запихнуто его полотенце. Павел восседал по-особенному, так что можно было бы сильно засомневаться в его адекватности. Он выпирал как статуя, как вырезанный из древесины болванчик, с непроницаемым, совершенно ничего не выражающим ликом. Погляд его был отсутствующим, каким-то отлучённым от происходящего вокруг, точно он помешался, повредился в уме. Да и Иван Иванович явно тоже не в здравом рассудке вблизи поскуливал, словно зверюга незнамо какая. Если приглядеться, он находился в сходственном с дружком по несчастью самоощущении. В каком-то заподлинном умопомрачении. Экспрессивно жестикулировал, и увлечённо разговаривал: не то с кем-то, не то сам с собою. Как посторонний спрашивал и тут же сам отвечал, сам уверял, и сам же себе доказывал. К тому же он выделывал это как-то уж чересчур разгорячённо или, полегче сюда подходит, интенсивно.

— Не верю я! Не веришь, говнюк плешивый?! Такого просто не может быть! Да уж прям … — секунд на пять воцарится молчание и снова. — Да лучше б ты сдох! Да! это б было куда веселее … — и т.д. и т.п.

Неожиданно Павел подпрыгнул и, схватившись руками за лицо, точно его стошнило, стремглав выскочил из купе — и удрал прочь.

— Ты куда, Паша? — только и успел ему вдогонку бросить Иван Иванович. До Егора же донёсся лишь двойной лязг резко отворённой и тут же захлопнутой двери.

Иван Иванович, кажется действительно не веря в случившуюся кражу или ограбление (или как ещё опорочить инцидент?), сгорбился и попросту ныл. Казалось бы, как можно было рассиживаться, не предпринимая каких-либо срочных или спешных действий? так сказать, нацеленных на раскрытие преступления по горячим следам, к примеру: шум поднять, сообщить о происшествии проводнику … наконец, подключить милицию. В общем, перевернуть кверху дном весь поезд! А он просто сетовал и ничего не инициировал, как будто страшился, что если он что-нибудь предпримет, то и в самом деле произойдёт то — что произошло. Он просто нюнил — и всё! И жаловался … и успокаивал — в одном лице. Каждая ужимочка, гримаска или жестик, каждое мановение, казалось, каждый его зырк говорили — «этого не может быть! Это сон … сейчас я проснусь, и исчезнут гадкие улики, пропадут лживые доказательства нагрянувшей беды. И главное, я снова увижу Нелли» …

Или он всё ещё под воздействием препарата?

В коридоре послышался зычный голос проводницы. Следовавшие беспрерывным каскадом изустные нарекания, устыжения, попрёки и неодобрения, перемешанные с хлёсткими матюгами, говорили о том, что она яростно кого-то отчитывает. Путеводка, явно бушевала на эмоциях! Её критика, голосистые и отчётливые разносы переплетались с другими, менее разборчивыми повизгиваниями, испоредь похожими на детские лопотания-оправдывания. Но что могло разъярить женщину до употребления в речах настолько смачных матерных выражений? Брань ежемгновенно близилась … и вдруг дверь жалостливо хлюпнула и в один мах просторно раздвинулась. Перед взорами Иван Ивановича и Егора Александровича (снедаемый встревоженностью, он тоже привскочил) предстала проводница, взъерошенный с окровавленной моськой Павел и трое, или даже более, незнакомых граждан (первое, что приходит в голову — пассажиров), тесно сгрудившихся в распахнутом светопроёме.

— Вот принимайте своё чудище-юдище! — подтаскивая Павла за завёрнутую за спину руку, проговорила женщина. — Что у вас тут происходит? Что вы тут вытворяете? В карты, что ль режетесь, сволочи! Под деньги играете? — орала она, мимолётом осматривая помещение. — Почему он собирался броситься под поезд?! Это блистательно, что я оказалась рядом. У меня не сорвёшься! — потрясая кулаком, прокричала железнодорожница и вопрошающе-сердясь обратилась к хныкающему Павлу. — Эй ты, Анна Каренина, у тебя что — не все дома, что ли? Ишь, чего намерился!

Тот стоял жалкий и всхлипывал, размазывая свободной рукой по несчастной унылой физиономии и кровь, и слёзы, и сопли, и грязь. Он вовсе не смотрелся ни злобным, ни страшным и даже размазанная по всей мордахе полузасохшая кровища не могла сотворить на его облике одиозных наглядностей.

— Это я носопырку расквасила! — похвасталась возбуждённая тётка.

— Пашка, ты это чего удумал, шалопут этакий?! — вопросительно вперившись в него, возмутился Иван Иванович, — совсем, что ли рехнулся?!

— Кабы не я — не было б тебя в списке живых, не было б молодого-красивого … — не останавливалась истово возмущаться проводница, примечательно радуясь тому, что видалый и дошлый глаз её не обнаружил у проезжающих в купе никаких недозволенностей. — У меня фиг соскочишь. Я всегда начеку! Главное, прибираюсь в тамбуре … — она обернулась к другим подошедшим, новым пассажирам, рассказывать стала им, но и как бы всем, — пол подметаю. Дверь приоткрыла — сор вымести. А этот, фрукт, тут как тут. Зенки — во какие! — растопырила она пальцы, разжав кулак. — Растаращены! И без остановки, мимо меня, смотрю, ломится в открытую дверь. Кинуться мерзавец хотел. Блистательно, что я за локоток поймала! Ухватилась! От меня не сбежишь! Не отвяжешься! Я не репей какой! Я как клещ! Вцеплюсь — не отцепишься!

Собиралась толпа, тут и там переговаривались, шептались, кто-то похихикивал, кто-то упражнялся в сатире, а кто-то высказывал догадки и мыслишки, но Егор Александрович пресёк дальнейшее проистечение событий.

— Усё нормально. Нор-маль-нень-ко! Я всё улажу! — улыбчиво и шутейно обнародовал Егор Александрович, схватив оторопевшего Павла, он силком втащил его в купе и показывая проводнице кистью, дескать, ей необязательно входить за несчастным, безапелляционно объявил всем. — Граждане, это всего лишь маленькое недоразуменьице, которое немедленно разрешится. Так что расходимся … займитесь своими делами!

Смотря с недоверчивостью, проводник нехотя отцепилась от парня, однако, Егор Александрович явно ей импонировал, и она, вероятно, как по штату ей должное напоследках напутственно, но и не без ноты сердитости, буркнула:

— Ну-ну не балуйте тут … а тебя! — наистрожайше припугнула она несостоявшегося самоубийцу, прожигая немигающим взором, — если ещё раз завижу в тамбуре, пристегну наручниками к поручню и будешь валяться на полке до самых Унген. Понял? Смотрите, а то начальнику поезда пожалуюсь. Через пару часиков Унгены будут. — Многозначаще заключила она и ушла. Егор Александрович, ничего более не объясняя скучившимся пассажирам захлопнул дверь.

Как только они отстранились от внешнего мира, Егор Александрович усадил послушного парня на скамейку, находящегося в состоянии невосприимчивости правдоподобия, и всем наличествующим в купе задал уместный вопрос:

— Ёлки зелёные! что у вас тут вытворяется?

Иван Иванович заметно обрадовался подключению Егор Александровича к непредвиденно образовавшейся ситуации. Ситуации — на его взгляд, невероятно возмутительной, непостижимой и напослед … внушающей ужас. В купе было солнечно, потому что за окном взошедшее солнышко, то прячась, а то, выскакивая из-за пролесков и рощиц — ярко блестя, ослепляло и радовало проснувшихся пассажиров, катящегося вдоль извилистой двухпутки, поезда.

— Меня убили! Я мертвец … — опамятовавшись, вдруг захныкал Павел, и крупные слезищи покатились по его лицу, которые он усердно растирал как мальчишка кулаками, разляпывая влагу, перемешанную с непонятной смесью. Отчего жалкая мордаха его выказывалась до потешности чумазой. — Меня обокрали и растоптали. — Роптал он. — Это она меня ухайдакала! Нелли! А я влюбился в неё … втюрился! Как дурачок. Как пацан … — обида в нём назревала и, сдавалось, что с ним вот-вот приключится истерика. Но и что-то душило его, и это — что-то, может быть даже, мешало начину нервического приступа. Он хватался пальцами за шею, ухватываясь и перехватываясь ими, словно норовя сделать положение шеи поудобнее, чтобы легче дышалось. Как бы тяготея развязать завязанную в узел трахею. Иной раз чудилось, будто бы он пытается оторвать чьи-то, вцепившиеся и душащие его, руки. Он, задыхаясь, силился вздохнуть, чтобы поплакать и посетовать. Но не получалось! Парень пугался и начинал взвизгивать и наконец, горестно взвыв, заверезжал как убитая скорбью вдовушка. В конце концов, визг перерос в жуткий хрип, и тут же он принялся полу рычать, а не то подвывать. Как-то не по-человечьи у него это получалось. По-звериному, но и не хищно, не злобно! а как-то жалобно, просяще пощады. Манкируя воющего парня, Егор Александрович обратился к Иван Ивановичу и заговорил посильно спокойней и непринуждённей:

— Впрочем, можете не обременяться. Я в курсе. Вот только почему сразу меня не разбудили? — поторапливался он объясниться, прекрасно ориентируясь, что теперь точно придётся возвращать деньги, причём срочно. Не хватало поиметь грех на душу смертный! Этот бедняга однозначно предпримет повторную попытку саморасправы. Вот только преподнести известие надобно поразумней. Но как? как донести до них эту благодатную весточку?! Он пока не знал.

— У-у-у, ы-ы-ы … — завывал тем временем Павел, — как мне теперь дальше жить? Я в долгах как в шелках!!! Чем отдавать-то стану? Меня четвертуют!

— Дело в том, — осторожничая, предпринял попыточку вывернуться Егор Александрович, — что все ваши накопления … сбережения … — мялся он, с трудом подбирая нужные слова, — ваши денежки, ваши, так величаемые, сокровища у меня. — Наконец выдавил он и обмяк. Однокупейники смотрели на него разинув рты. Причитаний больше не слышалось. Но и чего только не выражалось в их глазищах?!

Вволю налюбовавшись их смятением, недоумением, недоверием и, наконец, восторгом … он доложил. — Только я не знаю, где — чьи и у кого сколько было. — С облегчением заключил он и воспрянул духом. «Получилось-таки!» Он это понял по их удивлённым и радостным взглядам.

Наступила относительная тишина. Международный железнодорожный состав лихо мчался, «заливаясь» перестуком колёс. До слуха доносились непроизвольные всхлипы Павла. Егор Александрович, до этого стоявший посередине, между ними, не выдерживая их пронзительно-умоляющих и ожидающих чуда взглядов, шагнул и занял место у окошка, где давеча восседала Нелли. Иван Иванович и Паша, во все глаза глядя на него, застыли с готовностью Шарика и Мухтара, казалось, готовые покорно встать на задние лапки перед дрессировщиком, который достал лакомый кусочек сыра. Они глазели сейчас на него с такой сосредоточенной лаской и таким умилением, что, наверное, если бы у них были хвосты, то они ими, пренепременно б виляли … единственно — что только не облизывались!

* * *

Унгены. Состав мягко остановился, наступило затишье, где-то спросонок кратко всплакнуло дитя и тут же умолкло. Проводницы громогласно зазывали путешествующих «с вещами на выход», дабы покинуть вагон и упорядоченной толпой двинуться на таможню. Пассажиры, с поклажей и сумками, неохотно покидали вагоны. Когда лавина народа подходила к одноэтажному зданию таможни, поезд плавненько уполз на смену колёсных пар. В многолюдном служебном помещении всем, поголовно, раздали бланки деклараций, которые предписывалось неотлагательно заполнить. По мере заполнения выстраивалась очередь. Пограничником оказалась миловидная блондинистая молдаванка. Дамочка слегка куксилась, ежесекундно испытывая стеснительность. Замечая это и как бы реабилитируясь перед собой и публикой, она начинала кокетничать и закелдыристо закатывать глазки. Этакий экспансивный и ясноглазый страж рубежей пришёлся по нраву туристам. Особенно мужичьё были приветливы к данному представителю таможни — и широко скалили зубы. Таможенница, живописуя на должностном личике взыскательный апломб броско просматривала паспорта, чеканно ставила надобные штампы и формально уведомлялась: «Всё ли указано в декларации и нет ли чего пропущенного, ибо не отмеченное будет конфисковано». Шутила сотрудница или угрожала? — понять было неосуществимо. Однако вывозить разрешалось одну тысячу долларов, более крупные суммы многими тайно перевозились на свой страх и риск. Большая часть туристов везла баулы с товаром, который досконально просматривался сканером. Несмотря на выработанную волокиту, маленькие неудобства и всякие закорючливые тонкости, пассажиры наконец, по негласному указанию, с манатками вывалились на перрон. Через некоторое время был подтянут состав и люди терпеливо и безропотно снова позанимали собственные оплаченные места.

Продолжение следует ...