Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 25. Поезд "Москва-Бухарест" продолжение

Глава 25. Поезд «Москва-Бухарест» (продолжение)

Период проезда по Брянской области России и Украине. Ноябрь 1994 год

Состав уже значимо убыстрял ход. Настал момент и, за окном уже начинало мелькать пригородье, а вновь собравшиеся попутчики неторопко занимали свои прежние позиции. Пожалуй, кроме Павла! Тот и не покидал вагона, не слазил с лежака и не отлучался к вокзалу до торгующих киосков, а всего лишь отдавался дремоте. Когда же отлучавшиеся пассажиры вошли, он, всполошённый громыханием отодвигаемой двери и, приметивши их приход, перевернулся на живот и устремил вяловатый, жмурящийся взор на улицу.

— … Можно сказать, кидаются из крайности в крайность: то засилье идеологии, а то полный и совершенно абсурдный отказ от таковой. Очередная глупость! — присев-привстав, таким образом, прилаживаясь на лавке и ища комфорта для массивного туловища, докончил Иван Иванович, судя по всему затеянную, ещё до их появления здесь, беседу. Пришедшие, первое время переглядывались, вроде выискивая соответствия. В итоге: поусаживались и — на авансцену, почитай, как докладчик, для солирования опять вступил профессор. Не объясняясь и не учитывая вынужденного антракта, словно перерыва и вовсе не было, точно однопутники только и ждали возобновления предшествующего обсуждения, он, откашлявшись и предыдущим порядком поведя тему, забубнил:

— Продолжу о Горбачёве. Я вспоминаю выборы Генсека. — С невероятной горечью и хрипом в голосе, натужно и устало заговорил наторелый марксист. — Разумеется, я следил за этой процедурой; я же коммунист. Кстати, провизорно мимолётом подмечу, — тут он максимально повысил звучность голоса, — в этих хвалёных штатах нет демократии. Нет народовластия, да и не было никогда. Плутократия там! Страной фактически руководят (не выбранные никем) Рокфеллеры, Ротшильды … и тому подобная состоятельная дрянь.

Учёный потянулся рукой к окошку и беспричинно одёрнул шторку. Вдумчиво отвернувшись от окна, он медвежевато и отягощённо поочерёдно передвигая оба полушария ягодиц, массивно отвалился туловищем в угол. Проделал он эти манипулирования и перемещения, не прерывая изложения:

— Впрочем, я сейчас не о том, revenons a nos moutons вернёмся, как говорится, к нашим овцам. — Тут он состряпал минорную рожицу с улыбайкой огорчения. — Тогда, даже на Западе многие понимали, что эта содеянная деструкция является постановочной частью операции надлежащих служб США. Уж дюже наглядно выглядело прохождение облапошивания. А наш народ хотел перемен. Бурно хотел. Незряча. Вот и получил — что заработал. Так называемо, вторично отымелся собственным правдолюбием, и авоськоньем ...

— При всём своём богоугодии … — с напрягом сдерживая сетующий смешок, таким образом, выражая не только свою сопричастность, но и личное мнение, вовсе не рассчитывая быть услышанным, с расстановкой (полушуткой!) обронил Егор Александрович и затем куда менее напористо шептуном кинул. — Вразрез, восьмидесятилетнему надиктованному атеизму …

— Вы и представить себе не сможете, — совсем его не слыша, невозмутимо и зычно гремел педагог приватного ВУЗа, — а Генерального секретаря ЦК КПСС тогда выбирало всего-то восемь человек. В то наглядное времечко (проказливо вякну — демонстративное!), во-первых, не присутствовал член Политбюро Щербицкий, под неясным предлогом задержанный в США, а во-вторых, Романов оказался вообще в неведении, ибо был в отпуске. Оба явно проголосовали бы против кандидатуры Горбачёва.

Иван Иванович нахмурился и, с отвращением цокнув языком, затурканно, но, вновь усилием набавив громкости, также утвердительно заволхвовал:

— Если бы они присутствовали, Горбачёв не стал бы Генсеком ни в коем разе. — Тут гелертер, сдавленно прокашлявшись, от насилия над голосовыми связками соорудил гримасу недовольства и, разминая пальцами-сардельками шею под подбородком, у самого кадыка, размеренно заскрежетал. — Он прошёл-то всего с перевесом в один голос.

Попутчик напротив и Павел, напускавший наверху наперво на себя вид забившего болт на россказни толстячка, его причастно внимали.

— Байда эта, куда как гораздо сложнее. — Дребезжал толстяк скрипучим голосом. — Заглядывая эдак на десяток лет раньше, среди знатоков по европейской социал-демократии уже тогда образовалось понятие или некий термин «инкубатор». Кстати, инкогнито относящийся к процедуре привода к власти проамериканской администрации. Причём именно в тех странах, в которых угодно Штатам. Эта такая концепция создания лидеров, притом лидеров подконтрольных. В «инкубаторе», который сейчас в апогее своего развития, производится по всему миру постоянный отбор молодых, энергичных людей, пока что не занимающих высоких должностей. Прежде всего, эти избранники должны быть тщеславными, умеющими расположить к себе толпу (даже завораживать публику!), но при этом должны быть легко регулируемыми и для острастки, имеющими компромат в прошлом, на скрытые пороки.

Излагающий не спеша затолкнул одутловатую лапищу в боковой карман костюма, неповоротливо покопался там и, извлёкши носовой платок, сдержанно промокнул им лицо:

— Через настроенные каналы, — всезнайски расписывал он, — ЦРУ поддерживает связь с претендентами для их продвижения наверх. Ну и само собой для отстранения конкурентов.

Тут знаток в задумчивости собрал руки в замок, накинув ладонь на кулак, в кулаке скомкав платочек, подался вперёд и, навалившись, громоздко установил локти на стол. Он ткнулся было носом в собранные воедино кисти, но поменяв решение, разъединил клешни и, значимо выставив на обозрение указательный палец поднятой правой руки, заговорщицки объявил:

— А теперь я скажу о самом главном! Поверьте, если после всего этого Россия — нищая, обворованная, обобранная … посчитать так на триллион долларов (и может быть даже не один!), ещё когда-нибудь поднимется, примите как исповедь, я — и в самом деле уверую в Бога. Потому что это будет настоящее чудо!

Искренне переживая, он вдруг нервозно потискал лоскут в своих пальцах и, судорожно бросив его на столик, зарычал:

— Да я просто уверен — неизбежно доведётся браться за оружие! И не смотрите, что я старый и рыхлый, толстый да неповоротливый … надо будет! и нехай, мне никогда не приходилось держать винтовки в руках, а я — как потомок белорусских партизан сам уйду в партизаны. Реставрировать Советский Союз насущно набивается.

Павел, не перестававший прислушиваться к разговаривающим, при заключительных словоизлияниях лектора, как-то стушевался наверху, приподнялся на локтях и вдруг вёртко откинувшись, плюхнулся на лопатки и зажмурился, будто ослепляясь светом. Всеобъемлющее безмолвствие надавило на всех. И снова припустился, обострился для слуха едущих отчётливый стук колёс. Вверху внове оживший парень закопошился, не находя себе как бы места, а затем рывком по-молодецки вымахнув оттуда присел недалече от Иван Ивановича и растроганно промямлил:

— Вы, Иван Иванович, вы … это … простите меня, пожалуйста. Я давеча нагрубил вам. Затмение какое-то напало. Взбрендилось мне, что нехороший вы, мелкой душонки человечишка. А вы … Я тоже за восстановление Советского Союза. Такую страну угробили!

— Меня это тоже тревожит … — не отставая от худосочного попутчика, понуро присоединился Егор Александрович, придвинувшись к собеседникам, как бы прикидывая — своим выпадом навстречу, выказать достодолжное единение.

— Что вы, что вы, молодой человек! я никогда не держу обиды в сердце больше пяти минут, натура такая. — Просветлев ликом и дружески схватив двумя лапищами покоящуюся на лавочке распластанную пятерню Павла, Иван Иванович заметно воодушевился, и сам стал оправдывать парня. — Да я тоже маненько язычок свой подраспустил, так что в ответку и вы меня по-рыцарски простите.

Вузовский лектор, почувствовав, что волнение всех присутствующих ему адекватно, увидев непосредственных сторонников, зажёгся резвостью:

— А про Горбачёва я много знаю. Уйму пакостей натворил этот прохвост ради наживы. Как назвал бы его Жириновский — «подонок». Горбачёва просто-напросто купили как дорогую проститутку. Кроме набранных и разворованных его администрацией кредитов на восемьдесят миллиардов долларов, поминается смехотворный эпизодец, когда канцлер, Коль предложил СССР сто шестьдесят миллиардов марок за вывод советских войск из Германии. И представьте, Горбачёв согласился на шестнадцать (?) … — расхохотался рассказчик, утирая (неизвестного происхождения) слёзы. — Ох, как нелегко довериться такому исходу, что оставшиеся денежки не были ему выплачены, а вывод войск из Германии завершился только в августе этого года. — Язвил оратор и не желал утихомириться. — А ведь окромя всего этого, ему создают невообразимый имидж в западных СМИ, даже улицу в Берлине назвали его именем (припоминается, в каком-то телерепортаже вроде как — объявляли). Да я ничуть не удивлюсь, если ему в Берлине когда-нибудь памятник поставят в благодарность за эту измену. А ведь он предал всех, не только ныне живущих, но и почти тридцать миллионов погибших за эти нещадные четыре года.

Иван Иванович мельком взглянул на часы, спешно поднёс их к уху, прислушался и вполне ублаготворённый завитийствовал далее:

— Вспомним мальтийскую встречу, саммит между Джорджем Бушем и Горбачёвым. Он проходил после падения Берлинской стены, в начале декабря 1989 года. Есть достоверные сведения, что тогда Горбачёву «подарили» (ну воистину, как дорогой шалаве!) триста миллионов долларов, а Шеварднадзе (ещё одному блуднику) — семьдесят пять. А сколько было другой «поэтики»? Бессчётные университеты и фонды вручали Горбачёву награды-подачки, дипломы, премии и всякие почётные степени. Чем больше Горбачёв разбазаривал державу, тем несусветней его пестовали и выхваляли. И даже Нобелевскую премию сучиле всучили. Надо же — «за мир»!

— Д-да, раздербанили Советский Союз. — Растирая загривок пятернёй точно сбросив обременительный груз, скосомордился Егор Александрович. — Не равен час и Россию расчленят. Я в это мало верю. Без России мир погрязнет в безумии и разврате. Однако случилось же, можно сказать взамен СССР в девяносто втором году и образовался Евросоюз. Иваныч, что, вы-то, по этому поводу скажете?

— О, пожалуйте! Кстати, это весьма занимательная темка. Побуждающая к закваске немаловажной полемики и противоречивых выяснений, наконец, тяжеловесных прений. Здесь — всё есть! И пыль для восторженных восклицаний, и валуны для крайне неподдельных отрезвлений … — начал было Иван Иванович восторженно, но постепенно перекатываясь к угрюмости, заключил, — и всё-таки фундамент для непомерных расхолаживаний.

На его лице сначала сформировалось кислое выражение, которое эластично стало перетекать в какую-то озабоченность или даже тревогу, но говорил он, не напрягаясь, скорее безыскусственно:

— Я часто бываю заграницей и считаю — да! Евросоюз, с одной стороны, желанно свободная зона. С другой же, (что невообразимо!) подчас особенно в некоторых наиважнейших для человечества вопросах — ультраанархическая. Почитай убивающая рассудочность вседозволенностью. С её толерантностью бляха-муха! Естественно, многие замечательные новшества перекочёвывают к нам оттуда. И это радует. Но случаются и такие изыски, которых я бы не хотел встречать у нас.

Успокоившись новой темой, Иван Иванович теперь просветлел и уже выражался безо всякой нервозности:

— В позапрошлом году я был в Швейцарии. В Цюрихе. И вообразите себе, с чем мне довелось там однова соприкоснуться. Тогда, после конференции, я вздумал прогуляться по парку, благо он располагался поблизости. Тёпленько, солнышко светит! И, как вы думаете, что ж я там усмотрел? У нас такого (что выше всяческих похвал!) увидеть не удосужишься. Так вот прогуливаюсь я, значит, и вижу кругом фонтанчика лавочки и на них, как обыкновенно, парочки. И что ж тут такого оригинального или постыдного? — спросите вы. Отвечу. Парочки-то гомогенные. Сплошь да рядом, прилюдно, при бегающих повсюду детках, без всякого стеснения лобызаются, милуются здоровенные, волосатые мужичищи … ну и дамочки, разумеется, не отстают. Ох, как было противно!

В сердцах он бухнул себя пару раз кулаком в грудь и с неприязнью забасил:

— А ведь таким образом не далеко дойти и до подобных семей. Стоит лишь узаконить такие браки, как непременно эти новые ячейки общества захотят усыновлять, удочерять детей. А это уже простите, тарабарщина! Если такая «семья» сама не способна воспроизводить потомство, так и нечего коверкать чужих малюток. Чем же они провинились перед человечеством, что какие-то обличённые властью господа, соизволят их передать на воспитание психически больным людям? И европейцы нас ещё учат жить. Да курам на смех! Тошнотворно.

Ответом безмолвие и всё тот же чеканный перестук. Вдруг раздалось туканье в дверь, и сразу же дверь откатилась. В образовавшийся проём просунулось личико деловой и сосредоточенной проводницы. Служащая объявила, что поезд приближается к границе Украины. Вкратце уведомила, чтобы все заблаговременно готовили документы, товаробагаж и «вобче, приготовлялись к таможенному досмотру». У Егора Александровича по непонятным причинам последние полчаса крутило черево. В брюхе творились какие-то вызывающие неудобства симптомы, угнетая его. Напряжно подташнивало, прослеживался метеоризм, который обострялся. Наконец в желудочно-кишечном тракте отчетливее начинали появляться жуткие рези. Он припомнил и сообразил — с чего бы это вдруг. Причиной тому та злополучная пара пирожков, которые он удосужился купить перед самым прибытием поезда в привокзальном ларьке, ещё в Калуге. Вот чуял же, что добром такое опрометчивое «молодечество» не закончится, а всё одно съел — проглот! Слопал, чтобы «червячка заморить». А ить ничего были — вкусные. Настоящие были — мясные. Правда, мясо — неизвестно какого животного, но однозначно мясные. Теперь можно не сомневаться, что они были далеко не свежими, а это, стало быть, может прихватить живот, разразиться понос …

Он молчком поднялся, вышел из купе, и проследовал по узкому коридору к клетушке вагоновожатой, дверь которой была распахнута. Железнодорожница, только что вернувшаяся с оповещения пассажиров, суетилась и заботилась какими-то своими сиюминутными делами. Навязывались на констатацию её — прожжённость и опыт. Это была зрелого возраста, но на редкость привлекательная нимфа. В нимфе он чаял спасительницу. Давеча она ему не показалась таковой, а теперь Егор Александрович, надеясь на её сострадательность и воспламенившись к ней симпатией, слегка театрально запел:

— Простите меня великодушно, королева железнодорожной империи. Нет ли в ваших закромах активированного угля или чего-нибудь более существенного от отравления и диареи? Может, найдётся что-нибудь для спасения одинокого пилигрима.

— Что, свистуха одолела? Содеялось как с плохим бойцом перед боем?! — насмешливо засыпала вопросами его охотливая до подковырок проводница. — Животик у касатика прихватило … — Малость посмеявшись, она вдруг поменялась в лице и грубо зашипела. — Некогда мне тут воскурения дефективных выслушивать! — и тут же неожиданно смягчившись, как бы чего-то припомнив, срывающимся сопрано на фальцет стремительно закудахтала. — Есть у меня одна пластинка левомицетина (для себя берегла), но, имей в виду, она денег просит. Надо — покупай. Нет, двигай в туалет — пока не закрыла. Через пару минут закрою. Думаю, у тебя дефекация быстренько там оприходуется.

Получив таблетки, Егор Александрович две из них тут же у «Титана» принял, и воротился в купе.

У однопутников вовсю велась оживлённая беседа. Они о чём-то спорили, но противоречили откровенно миролюбиво, даже куда как обходительно. Ему не хотелось вливаться в перетолки, и он молча растянулся на полке, предварительно достав безнаволочную подушку и сунув её под голову. В мозгах кружились недоброхотные попрыгунчики-мыслишки, уничтожающие всякие светлые посулы в стремлениях выправить создавшееся семейное положение. Он понимал, что семью не удастся вернуть, как и возвернуть утерянное предприятие. Не получится уберечься и от других, вытекающих из этой утраты, огорчений. Шрамом, да что там! небывалой шраминой на животе зияла та ночь, оставшаяся ему наглядным напоминанием о тех бесчеловечных событиях. Ему и в больнице пришлось месячишко поваляться. А что вы хотите? От раскалённого утюжка образовалась такая рана — что иначе, и быть не могло. Необходимая пересадка кожи, которую эскулапы брали с его ляжек и приживляли полосками на воспалённые и практически оголённые мышцы живота, принесла не одну ему адскую нервотрёпку. Только после этого, голое мясо кое-как принялось затягиваться — поначалу тоненькой плёночкой, а следом позарастало грубой исковерканной шкурой во всё пузо. Кстати, оставшись неизгладимой памятью на всю оставшуюся жизнь. Да! Урок пусть и жутковатый, но теперь можно смело заявить, что нонче он — воробышек стреляный. «Топерва меня на мякине не проведёшь!» Нетвёрдой насмешкой льстился он — потому как не очень-то верилось в заверку собственной учёности.

Распластавшись и разнежившись на скамье, в ожидании действия препарата, он в размышлениях искал отвлечения от периодически подступающей тошноты. «Ой, ой, ой!» Будоражили его темперамент мысли. «Каким же смехотворным и паскудным бывает житьишко! Но чего бы ни приготовила она тебе, дружище — Егорушка! — рассчитывай только на себя, ибо даже жена тебя кинула, только «гром прогремел». Мысельки его хаотически перескакивали от одного к другому. Предстали пред глазами и жена, и дочь, и друзья, и даже тот одиозный хмырик — Коготь. «А ведь внешне весьма представительный … Да! о встречных-поперечных, как бы и кто из них благочестиво не выставлялся, преподнося себя праведным, интеллигентным и доброжелательным — надо предполагать худшее. Пусть они сами доказывают свою честность и благородство … наконец, свою бесхитростность, и искренность перед тобой. А ты держи ухо востро! Умилительно прошу тебя, никогда не теряй самообладания и не утрачивай радости жизни. Вдумавшись в провинности перед совестью и, оскорбившись ими, не делай скоропалительных выводов. Не руби с плеча! Я трогательно прошу тебя, Егорушка! Обозрев происходящее «с высоты своего гения», прости себя и, конечно же, не осуди врагов своих, ибо все мы здесь «кувыркаемся» не по собственной воле … и все замысловатости и подвыподверты, что здесь вытворяются день ото дня, с предопределённостью случатся, как бы ты этого ни хотел». И тут же, гаденькой противоречивостью, вдруг возникает другой оборот мыслей. «Эх! Не способен я на мокрое …а ведь предлагал Костян огнестрелочку! И цены копеечные! Стволы нарезные и «макаров», и «тэтэху», и даже «беретту» навязывал. «Хошь». Уж дюже настаивал! «Узи» устрою, ан нет, так короткоствольный «калаш» сподоблю … и приметь, всяка волына с двойным комплектом боеприпасов. Техника нулевая непаленая». Уверял! Была возможность — приготовиться. Даун! Упустил момент — очканулся! Кем возомнил себя? Агнцем Божьим? Святошей? Не убий! Пацифист что ль?! А что теперь? — ни семьи, ни достатка. Всё отняли! Обтекаю теперь да дурно пахну. А было б что припасено … в винегрет покрошил бы падлюк! Пущай опосля судят да сажают» …

Он или почти засыпал, или уже спал (трудно сказать), но его эмоциональный фонтан раздумий оборвал какой-то топот и шорох. Тут же раздражительно прозвучали, удалецки подстёгнутые, где-то нарочито вкрадчивые или даже наигранно вежливые, голоса. Он торопливо «вылез из своей берлоги» и изызнова ворвался в кипучую стремнину реальности. Это были таможенники в спецовках: трое крепких, весьма гарных круглолицых хлопцев и долговязый средних лет мужичок с седой курчавой шевелюрой. Они обступили купе, у входа непринуждённо толпясь с полуприкрытыми извинениями и деловитостью в ликах.

— Здравствуйте, господа-товарищи. Предъявляем документики и багаж к осмотру … — привычной скороговоркой проговорил самый старший из них и, видимо, не только по возрасту.

У всех было всё наготове, и только очнувшийся Егор Александрович с некоторым запозданием, вынув загранник из кармана надетой на него цвета хаки жилетки с необычайным множеством таковых (и накладных, и втачных, и потайных), передал их в протянутую руку. Паспорт был бегло осмотрен и тут же возвращён владельцу. Не проговорив ни слова, пограничники с потешной собачкой на поводке породы спаниель, безмолвствуя, с простодушными улыбками продефилировали всей группой дальше. Для их купе, очевидно, на этом таможенный досмотр закончился. Иван Иванович и Павел продолжили давешнее балаканье, а Егор Александрович вновь занял лежачее положение. Теперь он уже вынужденно прислушивался к тому, о чём ведут разговоры попутчики, а они на тот момент по-прежнему угощались анекдотами.

— «Внезапно в городе исчезло спиртное, и Штирлиц понял, что в этот раз Центр прислал на связь Ельцина» … — на одном дыхании проверещал Павел. И оба дружно расхохотались.

— А вот ещё. Слыхал? «Черномырдин приходит к Ельцину, — подхватил в азарте Иван Иванович, — Борис Николаевич, у меня для вас две новости! С какой начать? — Начните лучше с хорошей. — Да нет, обе плохие».

Минул не очень значительный промежуток времени, где-то может быть около часа, прежде чем поезд, слегка вздрогнув, как бы ожив, почти неощутимо заскользил по рельсам, черепашьим ходом набирая скорость.

И снова громкий заразительный ухохат. Павел, вдоволь нахохотавшись, поднимает руку с указательным пальцем и потрясывая им, вопит:

— А вот ещё анекдот, Иван Иванович. Вряд ли слышали, свеженький. «Подходит Ельцин к своему портрету и говорит: да-а-а, скоро нас, понимаешь, снимут. Вдруг портрет ему отвечает человеческим голосом: это меня снимут, а тебя — наоборот».

Егор Александрович мог бы слушать этот бесконечный калейдоскоп развесёлой трепотни сколько угодно, но он потихоньку погрузился в дремоту. Ему снилась его первая любовь. Это было так давно, что даже уже и не верится — было ли это вообще. Эти ласковые, задорные, блистательные глазки. Свободный, юношеский, оптимистический разговор, полный душевной, стремительной чистоты — обвораживающей и обжигающей его пленённое страстью сердце. Они сидят рядышком на облачке, на эфирной дымке, рука в руке, лицом к лицу и смотрят в глаза, придвигаясь друг к другу ближе и ближе … и вдруг, она ни с того ни с сего, отстраняется от него, вскакивает в макрокосм и истошно кричит:

— Добрый вечер, дорогие мальчики! Принимайте в свои объятия девочку. Я очень рада оказаться вашей попутчицей …

От всплеска пронзительно звонкого возгласа он тотчас проснулся.

В 20.16 поезд прибыл в Киев.
В проёме дверей стояла шикарная, лучезарно светящаяся с открытой жизнерадостной улыбкой, дама. Порывисто всполошившись, Егор Александрович тут же принял сидячую позу и встряхнул головой, прогоняя сон. В одной руке писанной красавицы был среднего объёма стильный кожаный чемодан синего цвета, а на плече висела элегантная дамская сумочка цветом под стать её одеяния. Павел, инициативно показавши прыть, моментом рванулся к женщине и учтиво поторопился принять из её рук ношу. Та — красноречиво одобрила его суетный порыв еле приметным книксеном и охотно освободила руку от багажа.

Одета была девица великолепно. Соответственно: удобно для похода и в то же время — шикарно и богато. Уж чего-чего, но в практичности и вкусе — ей в точности не отказать. Роскошная, крошечку излишне декольтированная блуза, под которой скрывалось с выразительными выпуклостями белоснежное свежайшее тело незнакомки, поверх прикрывалась легчайшей расстёгнутой нараспашку, как бы невзначай, импортной белокипенной ветровкой. Длинные и стройные ноги очаровательной гурии прикрывались синими с потёртостями джинсами, экстравагантно рваными в некоторых совсем неожиданных местах и обтягивающими женственные дородные ягодицы, подчёркивая аппетитность ошеломительной фигуры. Создавалось впечатление, словно перед ними предстала блистательная модель, сошедшая с обложки моднявого журнала. Косметикой мадам (или мадмуазель) почти не пользовалась, да и ей не особо-то это было потребно. Трудно предположить сколько ей лет, вестимо было одно — она молода и бесподобна.

Натуральная блондинка, славянских корней, с живыми голубыми глазами, считай, ворвалась с простотой дворничихи и изящностью гранд-дамы.

— Нелли … — кокетливо присев, первому почему-то Егору Александровичу она протянула свою преисполненную грацией, отличающуюся изяществом и утончённостью, аристократическую ручку в летних ажурных перчатках, прикрывавших только запястья хозяйки. Егор Александрович оживился и, встав, по-гусарски отрекомендовался:

— Имею честь представиться Егор Александрович, для вас просто Егор. — При том он по-киношному энергично щёлкнул каблуками и с достоинством боднулся, приклонив голову.

Затем она точно так же обменялась рукопожатием с Иван Ивановичем, разумеется, назвав себя, а Паше лишь кивком указала на бьюти-кейс, переведя взгляд на нижнее ложе и милая широта её губ одарила его небрежным признанием. Павел и Егор Александрович, единовременно проявив предупредительность и расторопность, подняли крышку и опустили в надлежащее место чемоданчик, после чего все расселись по разным сторонам. Нелли, нахмурив слегка бровки и сжав губки вдруг чуть ли не обиженно пролепетала:

— Фу-ти! Неужели верхнее место? Вот ведь говорила же кассирше, чтобы только нижнюю полку мне продавала … безобразие! Придётся теперь идти плакаться к вагоновожатой. — И она вроде как уже собиралась встать и пойти вымаливать себе другое место, но Егор Александрович остановил её и порекомендовал свой вариант:

— Нелли, позвольте мне уступить вам место. Лично мне совершенно без разницы, где почивать. Так что не стоит тревожить проводника по пустякам.

— Право! Мне так неловко … вы настоящий джентльмен. Я нисколько и не сомневалась в вас, — и она тут же по-хозяйски откинулась спиной на стенку и, заприметив, что перрон за окном плавно поплыл, заиграли огни, дабы поезд тронулся, звучным голосом залепетала, уже обращаясь ко всем:

— Ну что, мальчики, предлагаю отметить наше такое грандиозное, я бы сказала наиприятнейшее знакомство! — и зыркнув на заворожённо пялившегося в её сторону паренька, сидящего напротив, и, не задерживая уветливого взгляда на нём ни на секундочку, проворковала. — Павел, вы, простите, что я несколько фамильярна … и веду себя по отношению к вам немножечко некорректно, что ли … но вы всё-таки самый молоденький среди мужчин, а потому и обращаюсь именно к вам. Сходите, пожалуйста, к проводнице и возьмите у неё четыре стаканчика. Ради бога, не обижайтесь на меня.

— Что вы, что вы … это … я рад исполнять ваши приказания, госпожа. — С излишним энтузиазмом вдруг подскочил Павел с места. Вытянувшись в струночку и во всю ширь лыбясь, он проворно отодвинул дверь для выхода и моментально выскользнул.

Продолжение следует ...