Перемена

XXVIII ГЛАВА
Слухи о перемене Елизаветы Андреевны ветром переходили из уст в уста, и вот уже Анна Васильевна с матерью Верой Аркадьевной, а за ними Надежда Марковна, Марфа Ивановна и прочие кумушки, не любящие Вишевскую, стали распространять слухи разного толка, шептались по углам, мол, поездила по заграницам и воротилась ещё более спесивая. Кто-то намекнул на её бледное, похудевшее лицо - возможно недуг какой или ещё что: всё таки она с Михаилом Григорьевичем столько времени неразлучно были.
- Вздор! - сказала одна из дальних родственниц Вишевских графиня Лаврентьева Мария Сергеевна. - Непраздные жёны по-иному выглядят да и взгляд у последних горит ясным огнём, а тут скорбь будто по усопшему.
Через несколько дней слухи, более изощрённые, полетели из уст в уста, дошли до ушей Вишевского, а после кто-то поведал о них Марии Николаевне, та только ахнула, не зная, что предпринять в отношении дочери. Однажды к имению Вишевских подъехал экипаж Надежды Марковны, она пожелала видеть князя и долго с ним о чём-то беседовала в его кабинете. После её ухода Михаил Григорьевич, ещё более удручённый, чем ранее, поднялся в их опочивальню - там сидела за туалетным столиком в золотистом шлафроке Елизавета Андреевна, безучастная ко всему на свете.
- Я пришёл говорить с вами, - несколько сухо, неуверенно проговорил тот, закрывая за собой дверь.
Елизавета Андреевна медленно обернулась на его голос, встала во весь рост, выпрямившись: волосы рассыпались по плечам, на бледном сероватом лице выделялись чуть припухшие глаза, окружённые синевой; чужая, безобразная, глядела она на ненавистного мужа, не своим, низким голосом ответила:
- Неужто эта старая змея передала лично вам слухи обо мне? Вы не поинтересовались у неё самой, чего она добивается сим действием?
- Я давно, ещё во Флоренции заметил перемены, произошедшие в вас с тех пор, как мы познакомились с мексиканскими послами.
- Вы всегда отсутствовали по служебным делам, возвращались ближе к полуночи, и как вы могли заметить какие-либо перемены?
- Не нужно уподобляться актрисам с театральных подмосток, Елизавета Андреевна, мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем сложившуюся ситуацию.
Вишевская засмеялась и хохот её был подобен шипению змеи. Она уселась в кресло, положив ногу на ногу, сказала:
- О какой ситуации идёт речь, коль мы вернулись домой в целости и сохранности?
- Не претворяйтесь! Вы не хуже меня знаете правду.
- Какую правду?
- Правду в том, что вы оставались с одним из них в моё отсутствие! Что вы изменяли мне с ним!
Елизавета Андреевна подняла глаза на мужа, улыбка мигом исчезла с её лица, она вновь поднялась, гордо откинув голову - стройная, величественная, тихо проговорила, растягивая слова:
- Да, это правда. Я действительно была с Иммануилом и полюбила его больше всех на свете, и до сих пор люблю. Он - моя единственная любовь, отрада моя, счастье души моей. Вам же, Михаил Григорьевич, стоит подумать и отпустить меня, ибо вы видите, в каком щекотливом положении оказались мы оба: вы мучаетесь от ревности и поруганной чести, я - от бессилия что-либо изменить в этой жизни, и посему я считаю: стоит всё предельно ясно обдумать.
Более она не чувствовала ни страха, ни угрызений совести, ни тревоги; перед ней у самых ног разверзлась чернеющая, зловещая пропасть без дна, в которую она вот-вот упадёт. Своим признанием, она понимала, лишь усугубила злосчастное положение, но пути назад нет, всё кончено, и вот Елизавета Андреевна стояла напротив Михаила Григорьевича, без участной злости смотря ему в лицо, и тогда казалось ей, будто всё происходит не с ней, а с кем-то иным, словно наблюдает она со стороны, не чувствуя ничего в душе. А Вишевский нервно заходил по комнате, измеряя её шагами, в голове яркими вспышками картин вставали одни воспоминания за другим, среди них он вдруг припомнил странное отношение мексиканских донов к его персоне, их чуть насмешливые-жалостливые взгляды, обращённые к нему, и тихий шёпот у него за спиной. Выходит, они все знали, всё ведали и смеялись над его простотой, его наивностью, а он, малодушный, боготворил супругу, угадывал всякое её желание, задаривал подарками, любя безмерно: и ради чего? Чтобы быть униженным перед лицом заграничного общества?
- Скажите мне только одно, Елизавета Андреевна, - наконец, собравшись с духом, проговорил он, остановившись рядом с ней, - чего вам не хватало в этой жизни? Разве я обидел вас чем-либо - словом ли, делом? Разве вы были в чём-то стеснены или же лишены чего-то? У вас было всё и остальные дамы вам завидовали.
- От вас ли я слышу такое, Михаил Григорьевич? Да вы сами же виноваты во всём, что случилось! Это вы толкнули меня в ваше новое общество, это вы заставляли меня вопреки моей воли ходить на встречу с послами, это благодаря вам я опуталась сетями, что затянули меня на дно. И после этого вы смеете обвинять меня?
Вишевский, опешив, глядел на неё не мигая: перед ним стояла прежняя Елизавета Андреевна с бесстрашным, злым лицом, и он не в силах был выдержать сего огненного взгляда, этого лица, ставшего в мгновение ока горестно-ненавистным, но, сохраняя врождённое спокойствие, он спросил:
- Что он смог дать вам, подарить, что вы столь по-ребячески попали в его тиски?
- И вы ещё спрашиваете? - воскликнула с усмешкой Елизавета Андреевна. - Он дал мне почувствовать себя женщиной: настоящей, любимой женщиной, чего я ни разу не получала от вас и вы, Михаил Григорьевич, это прекрасно понимаете.
- Замолчите! Закройте свой рот, негодница! - впервые за всю их совместную жизнь, обуянный гневом, закричал Вишевский. Подняв руку, он готов был обрушить кулак на голову этой подлой, бессовестной женщины, но вовремя остановился, осёкся, рука так и осталась висеть в воздухе.
- Теперь поставлены все точки над "i". С этого часа я не желаю признавать вас своей женой, ибо любовь моя к вам испарилась навек. Я дам вам волю, подпишу развод, но - а это вы должны ясно, предельно ясно понимать, что навсегда лишаетесь моего покровительства и детей, слышите, вы из более никогда не увидите. Я дам вам время ещё раз всё взвесить-обдумать, но после окончательного решения вы должны будете немедленно покинуть мой дом и не возвращаться сюда больше. Вот так: стоила ли сия игра всех потерь?
Высказав всё, что накопилось в его душе, Михаил Григорьевич вышел из спальни, громко хлопнув дверью. Стопы его направились в кабинет и пока он брёл по безлюдному коридору, в голове его рождались мысли пришлого: "Выходит, все эти тётки и кузины: Надежда Марковна, Анна Васильевна, Вера Аркадьевна, отец и мать были правы, тысячи раз правы на счёт Елизаветы Андреевны. Она всё же дочь своего отца, который также прелюбодействовал всю жизнь". Закрывшись один в кабинете, Вишевский призадумался: что делать ему самому в данной ситуации? Как повести себя, дабы не скомпрометировать ни родных, ни Елизавету Андреевну перед лицом высшего общества? Ведь стоит ему оступиться, сделать один неверный шаг и прощай положение в свете, а у него на руках остаются дети, чьё будущее буквально зависит от его настоящего.
В это время Елизавета Андреевна сидела в своей спальне, уже без тени тревоги глядела то в окно, то на своё отражение в зеркале. Она не жалела ни о чём, желая только одного - поскорее вырваться из давящих, чернеющих стен. Краем уха она слышала отдалённые голоса, доносившиеся с улицы, знала, что Михаил Григорьевич куда-то уезжает, а потом раздался цокот копыт и окрик кучера.
Вишевский действительно отправился в город - только не по делам служебным: сейчас ему было не до того. Он направлялся в церковный отдел, регулируемый Синодом по мирским делам. Путь был неблизким и Михаил Григорьевич, имеющий в запасе немало времени, раздумывал над нависшей над их семьёй бедой. В его памяти вплоть до мельчайших подробностей всплывали обрывки фраз, затяжные беседы и горькое признание Елизаветы Андреевны; "Он - моя единственная любовь", - говорила она, с бесстрашием признаваясь в прелюбодеянии, и от этой единственной фразы темнело в глазах Вишевского, голова шла кругом, вспоминая сий момент, он стремительно начинал ненавидеть её, но в следующий миг вновь ревновал ревностью несчастного возлюбленного. "Он дал мне почувствовать себя женщиной..." - отрывком пронёсся в голове её злорадный голос; от этого Михаил Григорьевич до боли сжал кулаки, чувствуя, как комок рыданий от понесённой обиды сдавливает горло, но он из последних сил сдерживал себя, дабы не дать волю горьким эмоциям.
У ворот церковной юридической канцелярии Вишевский столкнулся с Флоровым Семёном Ивановичем, некогда занимавшего должность обер-прокурора, а ныне служившего в коллегии нотариусов при министерстве. Это был высокий, чуть полноватый господин важного вида, одетый в высокую шляпу и зимнее пальто, отороченное соболиным мехом; всегда и со всеми он держался несколько надменно, но при встречи с Вишевским радостно улыбнулся, спросил:
- Какими судьбами, Михаил Григорьевич? Сколько лет, сколько зим!
- Приветствую вас, Семён Иванович. Вот, по делу неотложному иду, проконсультироваться, - ответил Вишевский, нервно теребя трость.
- А зачем сюда же? Могли бы сразу ко мне: по старой памяти помогу, чем могу.
- Ежели не найду ответа здесь, обращусь к вам.
- Ну-с, как желаете, я всегда рад вас видеть у себя.
Они попрощались. Какое-то время Михаил Григорьевич наблюдал, как Флоров усаживается в экипаж, а когда тот отъехал, вошёл в здание с низким сводчатым потолком. Два часа он просидел у дверей нотариуса, наконец его вызвали в кабинет. Стараясь держаться как можно спокойнее, ровнее, Михаил Григорьевич поведал о причинах своего приезда и просил разобраться с его проблемой. Нотариус, человек светский, в безупречном костюме по последней моде, какое-то время что-то записывал себе в журнал, делал пометки, наконец, отложив в сторону бумаги, долго-изучающе глядел на Вишевского, проговорил:
- Понимаете ли-с, сударь, что вопрос развода не решается вот так просто, как хотелось бы.
- Это-то я понимаю, оттого и прошу вашей помощи.
- В нашем обществе светские государственные вопросы не вмешиваются в дела семейные, это вопрос церкви и Синода. Как я понял из ваших слов, ваша супруга полюбила другого и попросила отпустить её, а вы, в свою очередь, готовы дать ей развод?
- Именно так.
- Допустим, вы оба согласны на расторжение брака; но имеются несколько пунктов, по которым церковь допускает развод, а именно: первое - добрачная неспособность к исполнению супружеского долга, препятствующая рождению детей - сие к вам никак не относится, ибо у вас есть дети; второе - без вести пропавший один из супругов; и, наконец, третье - прелюбодеяние одного из супругов.
Вишевский хотел было что-то сказать, но нотариус опередил его, пояснил:
- Загвоздка в том, что грех прелюбодеяния не так просто доказать, и даже если ваша супруга чистосердечно признается в сим проступке, это не явится доказательством, а, следовательно, не будет оснований для развода.
- Как так?
- Дело в том, Михаил Григорьевич, что помимо вас и супруги должно присутствие как минимум нескольких свидетелей, что подтвердят ваши слова, но так как свидетели остались в Италии и допросить их не является возможным, то Синод, скорее всего, отклонит ваше прошение.
- Но что нам делать в сложившейся ситуации? Она ненавидит меня и желает покинуть мой дом.
- Отпустите её, Михаил Григорьевич - мой вам совет. А по прошествию пяти лет вы вновь обретёте свободу от брачных уз.
- Пять лет?
- Увы, сударь, но таковы законы. И всё же это мизерный срок по сравнению с целой жизнью.
Из отдела Михаил Григорьевич вернулся с противоречивыми чувствами. Почивать в их спальню он больше не поднимался, выбрав для себя комнату на втором этаже, некогда принадлежавшей его отцу, когда тот был отроком. Это была небольшая, но уютная, тёплая комната, у окна стояла кровать, а у стены стоял дубовый письменный стол, мягкое кресло расположилось в углу, где так хорошо было погрузиться с головой в чтение книги. Он велел слугам перенести все его вещи в собственную почивальню, не желая более никогда возвращаться в привычный их добрый мир.