Мать химика

XLIII глава
Беда, как известно, не приходит одна. Не успели Менделеевы оправиться после одного несчастья, как следом словно гром с ясного неба обрушилось другое, более страшное - умерла от чахотки их любимая дочь - первенец Мария - пятнадцатилетняя красавица, которой до недавнего времени все видевшие её пророчили богатого мужа и дом - полную чашу. Иван Павлович видел Марию Дмитриевну, что день-ночь напролёт сидела у изголовья умирающей дочери, видел, как потом она, убитая незыблемым горем, несколько раз лишалась чувств на погосте, когда укладывали в могилу гроб с останками их чада, а после, сходя с ума от слёз, бродила из угла в угол пустой комнаты, принадлежавшей некогда Машеньке. Через три дня после похорон Мария Дмитриевна вошла в почивальню младших дочерей: Катенька, Оленька, Поленька и Лизонька сидели тихо, смирно, в их ещё детских глазах читался невысказанный испуг - вот совсем недавно была с ними сестрица Машенька, а ныне её нет рядом. Мать осторожно прошла в комнату, приблизилась к дочерям, каждую из них по очереди погладила по голове, проводя рукой по их длинным косам, а затем в единый миг схватила ножницы и обрезала эти самые косы, что тёмными локонами упали на пол. Девочки заплакали - даль им стало своих волос, а Мария Дмитриевна сорвала с головы чепец и тоже отрезала себе волосы.
- Так надо, доченьки мои, - сквозь рыдания молвила она, привлекая к себе девочек, - ранее у всех были волосы - и у Машеньки тоже, их мы каждый день убирали в косы. А ныне нет Машеньки и нам не след иметь косы. Позже... позже... притупится горе и вырастут у нас другие волосы.
Оленька, Катенька, Поленька, Лизонька прижались к матери, плакали навзрыд - жаль им было почившую любимую сестру, жаль стало самих себя.
Видя слёзы своих родных, единственный, кто не растерял остаток сил, решил Иван Павлович уехать из этого города, подальше от сего проклятого дома, что забрал у него самое дорогое, самое ценное в жизни. Семье необходим был покой - и всё должно стать по-иному. В один из дней - после последней поминальной трапезы, Менделеев, надеясь на лучший исход, отправился к Магницкому. В кабинете положил на стол перед его носом прошение, написанное собственноручно, стал ждать. Михаил Леонтьевич пробежал глазами документ, сохраняя на лице всё то же насмешливо-любопытное выражение, спросил:
- Что всё то значит, Иван Павлович?
- Ничего, кроме того, о чём я имею честь просить.
- То есть, вы желаете тотчас уехать обратно в Тобольск?
- Именно так, сударь, ибо меня здесь более ничего не держит, а у меня семья, кою нужно кормить.
- Но, позвольте, Иван Павлович, вы не можете так просто покинуть Саратов.
- Почему же?
- Понимаете ли вы,.. - Магницкий забарабанил пальцами, лицо его приобрело серьёзное выражение, - понимаете-с, дело во том, что нынешний директор гимназии - господин Миллер, поставленный на сию должность нашим губернатором Панчулидзевым, написал супротив вас донесение о возврате неких долгов, оставленных после вашего ухода. Следовательно, ни о каком отъезде в Тобольск ваша семья не смеет помышлять.
- Но это всё клевета, навет! - воскликнул несвоим голосом Менделеев, вскочив со стула. - Какие могут быть у меня долги, коль перед своим уходом я передал все документы ревизору и он не нашёл никакой ошибки?!
- Прошу. сударь, сядьте и не кричите более, - строгим голосом проговорил Магницкий, на долю секунды опешив от гневного порыва Менделеева, коего привык видеть тихим и спокойным.
- Простите, Михаил Леонтьевич, я не сдержался, но столь резкие ложные обвинения в мою сторону, когда я и так обессилен невосполнимым горем, просто выбивают почву из-под ног.
- Я прекрасно понимаю вас, Иван Павлович, однако, помочь вам не в моих силах. Вы можете написать непосредственно губернатору, испросив у него аудиенции. Может статься, всё уладится, - он глянул в бледное лицо Менделеева и на миг испытал к нему чувство сострадания, добавил, - приношу вам глубокие соболезнования, ибо знаю, как это страшно хоронить собственных детей.
Также как и впервые, Менделеев ушёл от него полный грусти, хотя малая доля надежды всё ещё теплилась в его душе. Целую седмицу Иван Павлович слал письма то губернатору, то его помощникам, стучал во всякие двери, лишь бы услышать от кого-либо из них слова ободрения, но тщетно: вопреки ожиданиям, губернатор Панчулидзев передал через своего помощника ответ, который разбил ту последнюю каплю надежды. А именно: Менделеев узнал, что Миллер написал на него ранее донос, обвинив не только в хищении якобы пропавших средств гимназии, но также в грубости - дескать, Иван Павлович, столь уважаемый человек, вдруг однажды грубо выставил его за дверь, сам будучи пьян и зол. К обвинениям Миллера присоединился присланный из Казанского университета проверяющий Эрдман, потребующий от Менделеева разъяснений по каждому новому доносу. Иван Павлович почувствовал себя загнанным зверем: со всех сторон на его имя сыпались градом обвинения - одно невыносимее другого, а он бился как рыба о лёд, окружённый лишь врагами.
После долгих препирательств, порочащих его честь, Иван Павлович воротился в дом, где всё оставалось по-прежнему: тихо и тепло, но вопреки ожиданиям о сытом ужине его встретила исхудавшая Мария с бледным, болезненным лицом, глубокие тени залегли под её большими чёрными глазами, некогда такими красивыми, а ныне опухшими от пережитой трагедии и слёз. Она до сих пор не смирилась со смертью дочери, оплакивала её в молитвах, забывая подчас о сне и еде, а тут ещё и супруг лишился работы и стало много сложнее вести привычный быт.
Мария Дмитриевна сидела за столом, руки её судорожно переставляли разбросанные монеты - туда-сюда, вскинув взор на вошедшего супруга, она проговорила, едва сдерживая рыдания:
- Это всё, что у нас осталось. Как я буду кормить детей? На что жить?
Как хлыстом ударило Ивана Павловича: то прозвучало не обвинение, не вопрос, не просьба, но нечто иное и именно сие причинило ему небывалую доселе боль - лучше уж тысячу доносов от Миллера и Эрдмана, нежели тихое недопонимание от жены. Теперь перед ним открылась новая дверь в иной мир - он видел то, что ранее не замечал, чему не придавал значения; в собственных порывах о поруганной чести, продиктованных греховной гордыней, он запамятовал о жене и детях - тех, кто нуждался в нём всегда, особенно сейчас в такой тяжкий период, а он заместо поддержки бросил их всех в глубокую пучину водоворота. Ненавидя за это самого себя, Менделеев решил действовать так, чтобы не видеть, как его семья голодает. Попервой он встретился с теми, в ком мог найти хотя бы толику поддержки или незначительную помощь. Ему навстречу пришёл Акимов - первый, кто протянул руку утопающему. Поначалу их даже не хотели слушать, ссылаясь то на нехватку времени, то на отсутствие согласия о прошении. Но Акимов, пользуясь своими именем и многими связями, добился, чтобы Менделеевым на первое время назначили пособие, ибо у них были маленькие дети. Второй шаг - более сложный, требовал времени, ибо друг детства Акимова из чиновничьей палаты согласился провести своё личное расследование и вывести клеветников на чистую воду. Но дело сие растянулось на месяцы, а Миллер, окружая себя всё новыми связями и друзьями, отказывался от любой беседы по поводу ложно обвинённого Менделеева, зато он часто разъезжал в крытом экипаже то с Магницким, то с Эрдманом, не раз его встречали на балах в доме губернатора, где он являлся почётным гостем.
Акимов лишь пожимал плечами, говорил:
- Мы делаем всё, что в наших силах, но мы не можем разломать стену под названием взяточничество, под которой прогнулось наше общество.
Менделеев осознавал сказанное, благодарил за оказанную поддержку, понимая, в какую неприятную историю он попал, сам того не желая. Но как у магнита есть плюс и минус, так и в семье Ивана Павловича забрезжил рассвет: пособий едва хватало на еду и дрова, но зато семья обзавелась новыми, приятными друзьями. Часто Менделеевы гостили в имении Акимовых: дом был большой, старинный, обставленный деревянной мебелью прошлого века, на полу во всех комнатах расстелены тёплые персидские ковры, и в этом доме становилось уютно, умиротворённо, словно все горести и печали невольно сбрасывались у крыльца.
Оленька и Катенька проводили время с младшей дочерью Акимова Настенькой, в то время как Мария Дмитриевна, оставляя на попечении няни Поленьку и Лизоньку, сидела в гостиной в компании Акимовой Надежды Васильевны, урождённой Щербатовой, женщины в средних летах, полноватой, с красивым приветливым лицом, умеющей создать уют где бы то ни было. Надежды Васильевна всегда и везде предпочитала одеваться в простые платья без всякого излишества; вот и сейчас она сидела в глубоком кресле, её стан покрывало платье тёмно-синего цвета свободного покроя, единственным украшением сего убранства служили манжеты, выполненные из тонкого французского кружева. Начитанная, образованная, госпожа Акимова прививала и в своих детях любовь к книгам, наукам, но - главное - безграничную преданность национальным русским традициям заместо иноземного. Да и сама она, с рождения наделённая земными благами, воспитанная в благородной, религиозной семье, всё своё свободное время проводила за чтением: будь то историческая хроника, поэзия или проза, но больше всего Надежда Васильевна отдавала предпочтение книгам духовным, а Священное Писание перечитывалось ею каждодневно. В светских кругах её уважали, но звали редко, зная её неприязнь ко всякому роду праздности и пустого словословия. Супруг в ней души не чаял, дети безмерно уважали мать и каждое слово её было для них непоколебимым авторитетом. Менделеевы выделяли семью Акимовых среди остальных, кто был вхож в их дом, и именно Акимовы стали единственными, что протянули без доли корысти руку помощи.
Отдыхая в компании друг друга, попивая из старинных чашек горячий яай, Мария Дмитриевна и Надежда Васильевна подолгу вели затяжные беседы, как карты раскрывая подробности своих прошедших лет.
- Ах, если бы вы могли познакомиться с моей маменькой, - говорила Надежда Васильевна, - верьте мне на слово: она была поистине святой женщиной, сторонящейся всяких греховностей. Из её уст никто никогда не слышал ни единого грубого слова и даже дворовым она не приказывала, а только просила, тем самым вселив в их сердца безграничную благодарность ко всей нашей семье, исполняя свой долг искренне, преданно.
- Я, право, восхищена вами всеми, Надежда Васильевна, - отвечала Мария Дмитриевна, - слушая рассказ о вашей матери, в моей памяти всплывало нечто подобное - будто речь шла о моём родительском доме, только жаль, что отец и мать умерли, когда мы с братом были совсем детьми. После их смерти нас на попечение взяла тётя матери - Евдокия Петровна; на первый взгляд она показалась мне довольно холодной и жёсткой, но со временем - по мере взросления я глубоко оценила всю её сердечную благодеятельность, ибо в ней, будучи ребёнком, я находила моральное убежище и семейную связь, и в ней заключалось столько сил, а - главное - великодушия им щедрости, коими она наделяла каждого из нас, что свойственно лишь благородным натурам.
Так коротали они вечера, вспоминали у тёплого очага людей, давно покинувших бренный мир, с надеждой на лучшее глядели в будущее, но истинно жили, наслаждаясь каждым мгновением, настоящим. Главной радостью были дети - живые, беззаботные. Иногда Настенька, обладающая даром чудесного голоса, пела романсы, а Надежда Васильевна ей аккомпанировала. Во время звучания нежной мелодии, что то затихала, то возрастала на фоне девичьего голоса, Оленька и Катенька брались за руки, словно лёгкие снежинки кружились по комнате, при этом ярко вспыхивали при свете свечей их тёмные головки, взвивались ввысь атласные рюш детских платьев.
В такие мгновения, полные простого человеческого счастья, Мария Дмитриевна забывала все горести и невзгоды, выпавшие на её долю, с любовью взирала на своих прекрасных дочерей и тёплая ласковая улыбка украшала её задумчивое лицо.