Мать химика

XXXVIII глава
Корнильев Василий Дмитриевич воротился в Москву зимой 1825 года - через несколько месяцев после того, как вышел в отставку 29 августа. Жизнь столичная с её бурным потоком, светскими раутами, каждодневными встречами с людьми значимыми, влиятельными пагубно начала воздействовать на сознание и моральные принципы, впитанные им с молоком матери, вложенные словами Священного Писания отцом. Высший свет, балы, затяжные беседы за игрой в покер попервой притягивал своей яркой, неугомонной красотой, но постепенно краски его под бесконечным блеском начали меркнуть, привнося в сердце усталость и тоску по тихому, по-домашнему уютному гнезду вдалеке от городской суеты под сенью диких высоких сосен. Из-за этого, а, может статься, от постоянной сырой погоды Корнильев начал всё чаще и чаще хворать, и хворь та, что волнами накатывала на него поздними вечерами, являлась не столько физической, сколько душевной. Тогда он садился за стол и писал письма в Москву ко всем друзьям и знакомым, но они или не доходили до адресатов, либо оставались без ответа. Василий Дмитриевич злился, реже стал появляться на приёмах, сказавшись больным, и это его поведение встречало волну недопонимания: его более не приглашали на вечера и ужины, после перестали звать в гости, круг знакомых и друзей сужался так же быстро, как некогда расширялся, и вскоре рядом с ним осталось только несколько человек - коллег по работе, с которыми он успевал обговорить все дела-новости за время службы.
Однажды посыльный принёс к нему на квартиру письмо, адресантом послания оказался Боборыкин, поведующий о том, как сильно переменилась Москва после пожара, после войны город точно птица Феникс восстал из пепла и стал много прекраснее себя предыдущего. "Поелику вы, сударь, долгое время находитесь в Санкт-Петербурге, не соизволите ли приехать в нашу сторону на недельку-другую? Мы - ваши друзья, скучаем по вашему обществу и искренне надеемся на нашу встречу". Сие приветливое письмо стало решающим этапом жизненных перемен, после бегства из Москвы Корнильев не посещал город, что с такой теплотой принял его и, не долго думая, объявил в канцелярии, где числился в последнее время, о решении покинуть сий пост, саму столицу навсегда. Рассчитавшись со всеми делами, что требовали неотложного решения, Василий Дмитриевич оставался какое-то время в столице, ибо необходимо было подготовиться как можно более основательно к переезду. И вот, в первых числах декабря, он уже покачивался в крытом экипаже, направляясь по широкой дороге в Москву. В Москве его встретил Боборыкин: широкий, раздобревший, в длиннополой шубе, под которой виднелся немецкий сюртук - этакое сочетание традиционной русской важности и европейской скромности. Старые знакомые, столько лет не видевшие друг друга, крепко обнялись, Александр Дмитриевич прямо таки сжал Корнильева и тот, будучи среднего роста, выглядел ребёнком на фоне рослого друга.
- Сколько лет, сколько зим, Василий Дмитриевич, - сказал Боборыкин, вытирая носовым платком лоснящееся от пота покрасневшее лицо.
- Всё дела да заботы, Александр Дмитриевич.
- Жили-то мы как во сне, - говорил Боборыкин, вслед за Корнильевым усаживаясь в крытые сани, особое неудобство доставляла тяжёлая шуба, полы которой он придерживал левой рукой, - вот, уже минуло тринадцать лет с начала войны, вся Москва превращена была в пепел, сколько богатств, сколько сокровищ пропало в пламени, а сколько награбили французы - то одному Господу ведомо. А сейчас, только взгляните, каково преобразился город: стал ещё прекраснее, чем прежде. Наши люди, коли захотят, всё могут сделать.
- А где же вы сейчас живёте, Александр Дмитриевич? - поинтересовался Василий Дмитриевич.
- Там же, где жил прежде. Мой дом почти не пострадал, вернее, пострадал чуть менее, нежели большинство зданий: окна разбились, крыша кое-где обгорела, но то всё поправимо, благо, моя семья успела вовремя вывезти в наше далёкое имение все ценные вещи и родовые реликвии. Что же до других, то те получили заместо прежних новые дома, благо, на государственной службе человек более защищён, нежели торговый люд аль крестьяне. Я вот, бывало, прежде...
Так, за долгой беседой они добрались до дома Боборыкиных, окружённого со всех сторон высоким забором. У входа в дом их встретил дворецкий - низенький, худощавый, с лысеющей головой, обладающий типичными лакейскими-раболепными манерами, вызывающие чванливость у простолюдинов, гордыню у мерзавцев и брезгливость у людей благородных, думающих. Дворецкий чуть ли ни падая ниц перед господами, норовясь то и дело поцеловать барскую руку, семенил впереди, призывая хозяина и дорогого гостя усаживаться поудобнее за стол. Тем временем слуги принесли горячие блюда, белый хлеб, хотели было из подвала достать вино, но Боборыкин воспретил это делать, утверждая, что пить вино можно лишь на праздниках да балах, а в обед следует подавать графин с холодной водой.
Обед, как то бывает, затянулся до вечера. Помимо самого хозяина и Корнильева, за столом присутствовала супруга Боборыкина - Екатерина Васильевна, тихая, невзрачная на вид женщина, но, к счастью Александра Дмитриевича, отличная хозяйка, верная жена и заботливая мать. Уставший в дороге Корнильев почти ничего не ел, зато Александр Дмитриевич обладал на зависть поистине отменным аппетитом: он брал самые сочные большие куски свинины, заедая их свежим хлебом, при этом успевая обмолвиться парой слов с супругой, рассказать что-либо Василию Дмитриевичу и отдать горничной новое указание. Покончив, наконец, с обедом, Боборыкин вытер рот белой салфеткой и сказал гостю:
- Зря вы, Василий Дмитриевич, не покинули столицу раньше, здесь, в Москве - вся ваша жизнь. Вечером я велю приготовить экипаж и мы вместе... Нет, нет, отказа не принимаю. Так вот, мы отправимся в гости в дом командора Осипа Осиповича - дальнего родственника Пестелей.
- Позвольте-с... Уж не того самого Осипа Биллингса, что некогда совершил кругосветное путешествие в составе третьей экспедиции Джеймса Кука, но а после вместе с Гавриилом Андреевичем Сарычёвым отправился вглубь нашей Сибири? - удивленно воскликнул Корнильев, его рука так и осталась в воздухе, держа салфетку.
- Да, того самого... пусть земля будем ему пухом: хороший человек был, сам будучи англичанином, верой и правдой служил нашей стороне, православие полюбил заместо своей веры, дочь его -истинная русская девица - скромна, бела и румяна, на богомолье по монастырям да святым местам ездит, и дома при себе имеет красный угол, где по определённым часам прикладывается челом к Образу.
В зал, скрываясь от няньки, вбежал племянник Александра Дмитриевича - красивый десятилетний мальчик: с тёмно-русыми волосами, дугообразными бровями над большими тёмно-карими глазами, ярко выделяющиеся на белом чистом лице. Одетый в белоснежную рубаху с накрахмаленным жабо, в светло-коричневых штанишках, мальчик всем видом только доказывал, как хорошо ему живётся под крылом любящего дяди и что фраза бедный сирота никак с ним не вяжется. Боборыкин подозвал племянника к себе, ласково пригладил своей широкой ладонью его мягкие волосы, проговорил, обращаясь к Корнильеву:
- Вот мо й племянник - воспитанник Пашенька, сын умершей пару лет назад сестры. Теперь Павел Андреевич вхож в мою семью, для меня он всё равно что сын.
- Повезло мальчику, - ответил тот.
Боборыкин отозвал Пашу в его комнатку и только после велел слугам готовить экипаж. Следуя за ним, Василий Дмитриевич переоделся в уединении в чистые одежды, передав дорожный костюм прачке и вновь оказался в крытых санях, что везли их к дому Биллингсов, расположенного на соседней улице, где собрались уже лучшие представители московской интеллигенции.