"ДоАпостол". Глава 32. Воскрешение Лазаря.

Глава 32.

Иордан — главная и самая таинственная река Эрец-Исраэль. Правда, на иврите это звучит иначе. Ярден. Исток реки, до озера Хула, называют израильтяне Эрец Ярден, землей Иорданской. От озера Кинерет до Мёртвого моря простирается для них Кикар ха-Ярден, или обширная долина Иордана. Густая пойма реки называется Геон ха-Ярден — чащей Иордана. Но как бы ни назвал эту реку израильтянин, важно не это. Важно, что она — единственная большая река в стране. И в благодарность за это её любят. Правда, с оттенком непонимания и даже боязни. Она несёт свои воды к Мёртвому морю. Всё живое, чем богата, уносит в этих водах с собой к солёному озеру — и здесь, в озере, называемом так горько, губит, убивает, умерщвляет. Река Ярден так свята, как только может быть свята единственная река в стране, где мало воды. Но вот что странно и трудно объяснимо — по берегам этой единственной реки мало поселений, а те, что есть, стоят несколько в стороне. Как бы склоняясь в почтении к великому и одновременно непонятному. Что это, мистическое преклонение перед рекой, или, может быть, страх перед её губительными, медленно, но бесповоротно стремящимися к смерти водами? А может, и то, и другое?
До впадения Иордана-Ярдена в Мёртвое море, совсем недалеко от места слияния речной и озёрной вод, есть место под названием Вифавар. Оно погружено в цветущие олеандры, пряный запах которых кружит голову. Оно тонет в небесной синеве. По утрам белые облака окутывают Вифавар нежным покрывалом, а вечерами солнце золотит воду, ещё не успевшую умереть. Вифавар свят, и поистине, он прекрасен. Здесь проповедовал Иоанн Предтеча. Сюда был послан Иисус Мессия. Не во имя Израиля. Израиль был во имя Его…
Он пытался убаюкать собственную душу красотой убегающих вод, отсылая с ними свою тоску, лечить её закатами и восходами, утренним туманом, сверкающими на солнце брызгами. Он пытался смириться со всем тем, что придётся сделать. К горю разлуки с той, которую он любил, и которую впервые оставил так надолго, добавлялось недоброе предчувствие — он готовился к вечному расставанию. Отвращался от всего земного. Душа замирала. Душа ждала мгновения, когда скажет ему кто-то: «Лазарь умер!». А он ответит кому-то… Но что? Что? Решения не было. И именно отсутствие точного знания тяжким бременем ложилось на душу. Если бы он уже решил для себя, как поступить, было бы легче.
Жизнь (или Бог?) не слышит наших молений, не разделяет наших надежд на то, что всё уладится само собой. Она течёт, как воды Иордана, к завершению своему. К смерти. А то, что по пути случается с нами — важно только для нас. Почему же так необходимо многим из нас, чтобы всё случившееся было достойным, было красивым, запоминающимся? Чтобы оно выделило нас из общего потока несущихся в реке жизни? Чего мы ждём — песен ли в нашу честь, красивой легенды, сожалеющего ли вздоха? Памяти?
— Раввуни, тебя ищут! Мариам послала к тебе вестника, — услышал он однажды ранним утром. Фома подбежал к нему. Лицо его было встревоженным, покрасневшим, дыхание сбилось.
В каком-то сонливом оцепенении пребывал Учитель. Он сидел, прислонившись к валуну на берегу, и глаза его были закрыты.
Фома остановился в двух шагах от Иисуса, недоумевая. Казалось, Учитель спит, но по дрожанию век, по внезапно сжавшимся в кулак пальцам рук с очевидностью выходило — не спит, и всё слышал.
— Раввуни! — воззвал к нему Фома ещё раз.
Ответа не было. Фома вдруг увидел широко распахнувшиеся, полные муки зелёные глаза. Мгновения пролетели, а показалось — вечность, прежде чем Иисус заговорил.
— Всё, что я делал и говорил, — прошептал Иисус негромко, но довольно отчетливо, — унесёт смерть. Как воды Ярдена, умрёт всё в конце моего пути. А это свершение будет вне смерти. Ведь это ожившая мечта о бессмертии…
Ничего не понимающий Фома молчал, глядя в страдающее лицо.
— Вестник сказал тебе, что Лазарь умер? — спросил его Учитель.
— Нет, — отвечал Фома. — Сёстры послали сказать Тебе: «Вот, кого Ты любишь, болен».
— Не говорили ли они ещё и того, что эта болезнь — не к смерти, но к славе Божьей? — с горькой насмешкой над собой спросил Иисус.
Фома, кажется, начинающий кое-что прозревать, только покачал головой. Мысли вихрем проносились в голове Дидима, оставалось только радоваться тому, что не отражались на лице. Возникшие рядом Симон-Кифа и Иуда-казначей, ревниво отслеживавшие каждый шаг Учителя, вслушивались в любое слово.
— Нет, — твёрдо отвечал Фома, — они послали сказать, что тот, кого Ты любишь, болен. И, если Ты не поспешишь к нему, то непременно умрёт…
Ничего не ответил Иисус. Поднялся и ушёл по берегу, знаком приказав всем оставить Его, не тревожить.
Два дня Его не было. Привыкшие к тому, что Учитель временами оставлял их, они на сей раз всё же тревожились. Если болен Лазарь, то почему Иисус бездействует? Тот, кто спешит на помощь по первому зову чужого человека, торопясь избавить от боли, горя и страданий душевных, бросил в беде родственника? Брата собственной жены? Неужели Он оставит в беде свою семью, как когда-то Иоанна? Но тогда, предупреждая своих учеников об испытаниях, предстоящих утратах и преследованиях, не хотел ли Он сказать, что и их оставит в этой беде? Беспокойство за Него, за самих себя вытесняло из сознания всё остальное. Не счесть было предположений, в том числе и весьма горьких, высказанных в эти дни, до таких, что Посланному Бога нет необходимости быть у постели больного, Он исцеляет на расстоянии. Молчал лишь Фома, оставаясь в стороне от разговоров и пересудов. Он был крайне задумчив.
Учитель появился неожиданно, ранним утром третьего дня. Лагерь на Иордане, весь последний месяц бывший оживлённым, пестревший множеством людей, пришедших к Иисусу, за эти два дня обезлюдел, притих. Стал небольшим лагерем для учеников и тех, кто непременно решил дождаться Иисуса — горе заставило, нужда привела. Они лишь Ему доверяли. Призывали лишь его.
Ученики — Дидим, Кифа, Андрей, Иуда, Левий Матфей, Нафанаил, Зилот — не спали. Ночь провели у костра, под небом. Каждый раз, когда Учитель исчезал из их жизни так внезапно, они ощущали своё сиротство. Дар, посланный Иисусу, был огромен. Они же были всего лишь обученными Им ремесленниками, и если в Его присутствии расцветали, делали больше, и руки их были небесполезны, то в Его отсутствие их руки деревенели, их сердца теряли веру в собственные силы. Недаром в эти два дня было много ушедших от них…
Учитель появился у костра. Бросились в глаза бледность, блеск в глазах. Одежда в пыли.
— Собирайтесь, — сказал им Учитель. — Мы идём в Бет-Анйю.
В Вифанию — это в Иудею. Там опасно, в последний раз Его хотели побить камнями. В Вифанию — это к жене, к Мириам. К женщине, что заняла в Его сердце первое место. И Кифа не выдержал, вскочил на ноги.
— Раввуни! Давно ли иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идёшь туда?
— Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его.
Не дав себе труда задуматься, откуда ведомо Иисусу о сне Лазаря, торопясь уговорить, возразить, отринуть неизбежное, Кифа вскричал:
— Равви! Если уснул, то выздоровеет!
Но эта народная мудрость в устах Симона даже не позабавила Иисуса. Он смотрел в вопрошающие глаза Дидима.
— Лазарь умер, — сказал Он тому, кто единственный из учеников обладал способностью Его не только слушать, но и понимать. — И радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдём к нему.
Ответ Фомы был скор и решителен:
— Пойдём и мы умрём с ним.
Что представлял себе при этом бывший послушник общества ессеев? Символический ритуал, в котором будут смерть и воскресение, недолгое времяпрепровождение в могиле, как символ будущего возрождения, потом очищение погружением в воду, потом чаша вина — символ крови пророка, возглавляющего посвящение. Учитель и посвящённый разделят содержимое чаши, в знак союза, в котором и тот, и другой составят отныне единое целое… Дидим видел нечто подобное ранее, он мог так думать.
И Фома стал собирать нехитрые свои пожитки, гасить костер. Кифа ворчал что-то, по смыслу — что не собирается умирать с кем бы то ни было на пару, не имеет желания. Что за поспешность, в самом деле, коли Лазарь уже умер, торопиться нужно было, пока был жив.
Зверем посматривал на Дидима Иуда. Вечно из-за этого умника приходится ломать голову — что, зачем, к чему. Вроде ни одного слова, которого Иуда не слышал бы, не проскочило между Иисусом и Дидимом. А эти двое друг друга поняли, Иуда же так ничего и не уразумел. Он как будто и сам не дурак. Но в присутствии Дидима уже не так уверен в чём бы то ни было…
Целый день шли они в Иудею. Сопровождаемые небольшой толпой самых упорных почитателей Иисуса. Надеявшихся на Его помощь, на то, что Он в Иудее найдёт место и время для них, и исцелит их страждущие души и тела. Они шли в отдалении, не присоединяясь к ученикам. Благоговение не позволяло им смешиваться с ними, с теми, кто был близок к их земному Божеству.
Дома в Вифании они достигли к вечеру. Сумерки ещё не ложились покрывалом на город, но в потемневшем небе уже было предчувствие ночи; медленно и неумолимо гасло светило, и без того весь день прятавшееся за тучами, меркли краски дня. Холода не могло быть в это время года, но, при приближении к дому, где царило горе, многих охватил озноб, и причиной был вовсе не лёгкий вечерний ветерок. Смерть страшна, вдвойне страшна смерть человека ещё совсем молодого. К мысли о собственной смерти следует привыкнуть, но времени для возникновения привычки должно быть много. Если чаша жизни ещё только пригублена, но не выпита даже наполовину, если в теле много силы, в сердце — желаний, то смерть — жестокий, ненавидимый враг. Иное — когда слабость тела, невозможность жить полно, как только и следует жить, делают смерть желанной.
Лазарь был ещё очень молод, и смерть его ужалила сердца многих. Не только сожалением о молодом, всеми любимом человеке, но и предупреждением — собственная смерть может придти рано, куда раньше, чем телесные недуги позволят смириться с неизбежным и даже желать его…
Во дворе дома, в саду было немало людей, пришедших утешить Марфу и Мириам. Таковы люди на востоке — они сбиваются в шумные, говорливые толпы и в минуты радости, и в часы огорчений. Есть немало тех, кто готов побыть плакальщиком при чужом горе, любопытным и не всегда столь уж сострадательным наблюдателем. Не стоит винить их за это, они как дети, наивны и легко увлекаемы, всё, что они делают, делают с детской верой в собственную правоту и непогрешимость. Они — рабы традиций, им всегда очень важно, что скажут по поводу их собственного поведения люди. Разве мы не смотрим порой со снисходительной улыбкой на детей, чьё поведение — сплошная бравада, всё — напоказ, всё — наружу?! Хотя при этом, хорошо бы, чтоб мы этих детей любили, тогда при виде их выходок мы способны и умиляться, и испытывать гордость…
Среди тех, кто был в саду, многие знали Иисуса, и не только в лицо, но и по делам Его. Он с учениками остался за оградой, но, тем не менее, в мгновение ока весть донеслась до сестёр. Мариам без приказа мужа покинуть дом, находясь в семидневном трауре, не могла. Тогда как Марфе это не возбранялось «Шивой»[1], и она выбежала навстречу Учителю.
Печальное, осунувшееся от горя и заботы лицо. Опухшие от слёз глаза, дрожащие руки. Горечь присутствовала в словах, что она повторяла вновь и вновь:
— Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой!
Шум и вой плакальщиц доносился и в сад. Иисус поморщился. На лице его сменили друг друга раздражение происходящим и сострадание к Марфе. Искренняя, порывистая, нежно любящая, могла бы она притворно рыдать над могилой брата? Для неё Лазарь умер. Она видела его болезнь, его угасание. Она страдала, и это принесло Ему новую боль, а ведь казалось, что больнее быть не может. Видя лицо Его, исполненное любви, она добавила:
— Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Это было её признание в том, что она не потеряла веру в Его желание помочь, утешить, ослабить горе. Если Он опоздал с помощью, то не Его вина, а их общая беда.
— Воскреснет брат твой, — сказал Он ей в ответ.
— Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день, — ответила Марфа, доказав, какой хорошей была ученицей. Но в голосе её не было надежды. В этих словах отозвалась вся усталость, и всё безверие, приобретённое в последние, невыносимо тяжёлые для неё дни. Слёз у ней уже не было, как не было и надежды.
Он касался её плеча, успокаивая, лаская. Неважно, что говорил, — а говорил то, что было подсказано Ормусом заранее. Он хотел передать ей свою уверенность, своё знание того, что должно свершиться. Он не мог видеть её такой убитой, раздавленной горем.
— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрёт вовек. Веришь ли сему?
Что ей было до того? Брат, её молодой и весёлый брат, её надежда и опора, её добрый друг, ушёл навеки, осиротив, унеся с собой всю радость жизни. Все мысли её занимал лишь Лазарь, и не до мессианства Иисуса ей было сейчас. Вздохнув, она ответила то, во что верила до сих пор, о чём говорили изо дня в день ей те, кого она любила, в том числе — её ушедший брат.
— Я верую, что Ты — Машиах, Сын Божий, грядущий в мир.
И ушла в дом. Позвала тайно Мариам к Учителю. Ревность и зависть к Иисусу была во многих сердцах, и она хотела бы уберечь Его от встречи с обладателями ревнивых сердец. Но те, кто пришёл посочувствовать горю Мариам, решили, что она идет к склепу, где успокоился Лазарь. Пропустить момент драмы, когда она будет рыдать, захлебываясь слезами, у камня, закрывшего вход в могилу? Ни за что! И они устремились за нею вслед. Преимущество бедняка — в одиночестве, которым он окружён. Ведь если в горе рядом с бедным есть хоть одна живая душа, то именно та, которая искренне скорбит. Главное у такого друга — подставить плечо, разделить горе, плакать вместе с тем, кого любит.
Но Мариам не была бедной, и незаметной быть не могла. И иудеи, пошедшие вслед за ней, стали свидетелями этой встречи.
Женщина бросилась навстречу мужчине. Один из учеников попытался оттолкнуть её. То был Иуда, чётко знавший: её не звали сюда! Не приказали придти, никто из них не слышал высказанного вслух пожелания мужа. А ведь лишь по приказу его могла она выйти во время траура из дома. Если не к могиле брата был её путь, не для исполнения обряда покинула женщина печальный кров. Они ведь стояли за оградой сада, чтобы быть вдали от толпы сочувствующих, и ее не звали сюда!
Иисус перехватил руку Иуды. А Мариам упала без сил на колени у Его ног, и прижималась к свободной руке мужа, ощущая силу всем существом своим, ища защиты и утешения. Лицо её было залито слезами, но глаза упорно искали Его глаза. Слёзы мешали, но она стремилась узнать ответ на томивший её вопрос. Вот почему так заглядывала она в Его лицо. Он знал, чего она хочет.
— Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой! — повторяла она то, что в эти дни говорилось без конца.
А Он слышал другое.
— Спаси его! — умоляла она. — Если не сегодня, то уже никогда не разбудить его от зелья, что давал Ормус. И ты, и я знаем — завтра будет поздно. Ради нашей с тобой жизни, ради Марфы, и во имя собственной жизни — тоже, согласен был брат на всё. Он выполнил условие. Ему было страшно, очень страшно пройти смерть при жизни. Ему было плохо от снадобий. Он держал меня за руку до последнего мгновения, и сжимал её, успокаивая, как теперь держишь ты. Мы выполнили всё, что от нас требовали, но ради нашей любви, пожалуйста, выполни то, что требуется от тебя.
Иисус смотрел на неё, и тяжёлые, злые слёзы катились по лицу. То была жалость к ней и Марфе, и к Лазарю, и к себе, но была ещё ненависть и злость к тем, кто их вынудил перенести эту пытку. Он пришёл сюда, уже зная, что сдастся, уступит. Но лишь в это мгновение понял окончательно, что это значит.
— Сын Божий, — впервые назвав Его так, как звали чужие, поклоняющиеся чуждому ей Богу люди, сказала Мариам. — Сын Божий, сжалься надо мною…
— Встань, Мирйам, со мною рядом, — прошептал Он ей, поднимая с колен. — Не надо забавлять праздную толпу…
Разговоры в толпе не слишком занимали Его, но не слышать он не мог.
— Смотри, как он любил его…
— Не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?..
И она повела Его к гробнице. Выем, продольно высеченный в скале и закрытый при входе плитой. Рукотворная пещера с останками того, кого Он любил. Плач наёмный и притворный. Громкие искренние рыдания сестёр, действительные страдания и скорбь. Он, медливший поначалу, захотел вдруг прекратить всё и сразу.
— Отнимите камень, — сказал Он ученикам своим.
В жарком климате погребение свершается сразу после смерти, дабы предотвратить разложение, а ведь это был вечер четвёртого дня!
Марфа возразила, напуганная мыслью о зрелище, которое должно было предстать их глазам, и которое могло навеки лишить её сна:
— Раввуни! Уже смердит! Ибо четыре дня, как он во гробе…
Этого быть не могло, Он знал. Камень, притворивший вход в пещеру, закрыл в значительной мере доступ чистому воздуху. Там, в пещере, царит сильный запах, и запах этот знаком по крайней мере одной из сестёр. Это резкий, приторный запах зелья, что посылал Ормус Лазарю, одурманивая его. Мариам подавала брату это средство, укутывая собственное лицо слоями ткани. Чтобы не вдыхать сонную отраву самой.
Вслух он сказал, стараясь, чтобы слышали все вокруг:
— Не сказал ли я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?
Фома и Левий, сосредоточенно-молчаливые, повинуясь знаку Учителя, отвалили голал[2] от пещеры, широко обнажив её внутренность. Виден стал любопытным Лазарь, свитый крепко в погребальные пелены. Запах был, но не запах разложения. Прозрачный желтоватый дымок улетучивался. Таял. Улетал, исчезал. Смерть, навеянная Ормусом, отступала.
Иисус молился. Он смотрел в небеса, откуда сегодняшнее действо открывалось более честно, чем на земле, вблизи. Он просил прощения у Господа. Но не находил этого прощения в собственном сердце.
Проходили минуты, одна за другой. Слабый стон донёсся до слуха Иисуса, и стоящих рядом Мариам, Фомы, Левия… «Чудо» свершалось. Оно было в ходу.
И снова громко, чтоб было слышно всем, Иисус проговорил:
— Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня.
Сказав это, Он воззвал громким голосом:
— Лазарь! Иди вон![3]
Потом рассказывали многие, что первой зашевелилась левая рука, раскрылась и вновь сжалась ладонь. Лазарь завёл руки за голову, пелены мешали, но он тянулся, тянулся, вздыхая, потягивая ноздрями воздух. Многие отшатнулись в ужасе от пещеры, вход в которую и без того тесно обступили ученики. Но кто-то успел заметить, что Лазарь перевернулся на бок, перед тем, как встать, и встал поначалу на четвереньки.
— Развяжите его, пусть идёт, — отдал приказ Фоме и Левию Иисус.
Ёжась, пугаясь происходящего, ученики всё же отняли платок от лица Лазаря, и стали развивать пелены.
С трудом поднялся он на ноги. Шатаясь, пошёл от выхода… Толкаясь, пиная друг друга, разбегались потрясённые люди. А Лазарь уже вышел на свет, и щурился, поскольку и вечернее солнце светлее пещерного мрака. Громко, отчаянно зарыдала Мариам, и было в этом плаче различимо всё для Иисуса — и страшная встреча в Кесарии, и расставание с любимым, во время которого своими руками убивала Мариам брата, и ненависть к Ормусу, поймавшему их в ловушку страха. Марфа, стоявшая неподалёку, беззвучно опустилась на землю, потеряв сознание. Лазарь дошёл до Иисуса, нашёл Его полуслепыми глазами. Упал перед ним на колени, и руки Учителя легли на обмотанную тряпками голову. Воскрешение Лазаря свершилось…


[1] Еврейский траур подразделяется на периоды, в течение которых скорбящие постепенно переживают свою утрату и возвращаются к нормальной жизни. Шива — основной период траура в течение семи дней со дня похорон. Скорбящие не занимаются никакой деятельностью, сидят дома, полностью погруженные в траур, однако они могут уже проводить обычные религиозные обряды. Внутри периода Шива особо выделяются три первые дня, следующие за погребением. Эти дни называются — три дня плача.
[2] Голал — здесь: камень, закрывающий вход в погребальную пещеру.
[3] Евангелие от Иоанна. 11:43.