Остров. Где-то...

ОСТРОВ. ГДЕ-ТО...
Раннее утро. Из-за ровной далёкой линии горизонта, где нежно-лиловый небесный свод касался острой грани моря, выглянуло солнце. От его настороженного взгляда сонный кобальтовый цвет волн сменился изумрудным. По водной равнине полыхнули мириады золотых бликов. Светило задержалось на острие кромки, всматриваясь в распластавшееся перед ним море и, заливая подвластный мир теплом, неспешно заняло царственный трон. Тот час же с водной поверхности исчезли последние тени прошедшей ночи. Солнечная тропинка растворилась в ровном дыхании моря, что мерно баюкало маленький островок.
Длинные волны со вспененными шапками, не громко шипя, набегали на пляж, протянувшийся по южной стороне острова. Неширокий, в глубину шагов пятнадцать, он первозданно белел. Ни один куст или гонимые ветром сухие ветки и пожухлые чёрные листья не оскорбляли его чистоту. Рождённый морем пляж заканчивался у склона пологого холма, который упирался в собрата, на много превосходящего его размером. Гигант накрывал собой весь остров, обрываясь каменной вертикалью скал и выступающим в море утёсом. Склон меньшего холма зарос густым кустарником.
Растения переплелись в смертельной схватке. Шипы чертополоха кололи ютившийся под ним бархатистый черничник, лоза дикого винограда змеёй душила нежную красоту невинной азалии. Брусничник, плотно сомкнув доспехи мелких листочков, отбирал драгоценные капли утренней росы у мелкого ивняка, а огромный ядовитый борщевик глотал гигантскими листьями и шапками соцветий солнечный свет, ни мало не заботясь о судьбе толкущихся внизу папоротника и трубчатого хвоща. Тянул к небу изломаные ветки невзрачный орех, редко раскиданный по пологу холма. И всюду рос репейник.
В первые минуты утра у подножия холмов, куда ещё не заглянул острый солнечный глаз, царила тишина, храня покой и ночную прохладу. Капельки росы на листьях едва начинали коротко скользить одна к другой затем, чтобы слиться в крупный прозрачный шар и, уже тогда, обретя вес, повиснуть на краю; замереть, легко подрагивая. И внезапно, обретя свободу падения, стремительно набирая скорость, устремиться вниз. Одна такая капля со звонким и сочным шлёпом угодила в голову мирно спавшей лягушки; та испуганно квякнула и прыгнула вперёд, но поняв, что это не нападение успокоилась. Покачиваясь, вращая выпуклыми глазами, она замерла в сырой прохладе под старым кустом черничника, слилась с палой листвой и будто исчезла.
Постепенно тишину, царившую кругом, заполнили осторожные звуки и робкие движения. Бесшумные и безмолвные обитатели ночи уступали место энергичным, дерзким представителям дня. С тяжёлым гулом армии комаров забивались в мрачные глубины кустарника - надёжное укрытие от смертоносного солнечного пала и беспощадных пернатых охотников. Лягушки, ящерки, ужи и мокрицы, другие ночные жители устремлялись в потаённые норы и убежища. Закупоривали входы и спешили заснуть, пережидая очередной жаркий день середины лета. Наоборот, всё больше пернатых: воробьёв, синиц и соек, населявших кустарник, тревожа дремотную тишину коротким шумом бьющих о воздух крыльев, срывались с веток и взлетали, спеша согреться в, по-утреннему ласковых, тёплых лучах солнца. Откуда-то из запредельной вышины незаметно, но неотъемлемо влилась в разрозненную звуковую палитру пробуждающейся жизни трель жаворонка. Его гимн солнцу, словно призыв к действию. Кустарник всколыхнулся: загволтал, зашумел. Сотни птиц шумно сорвались с насиженных мест и устремились в утро. Водопад росы обрушился на землю, пугая насекомую мелюзгу. Цветы спешно раскрывали лепестки венчиков, бутонов и чашечек, предлагая свою красоту могучему повелителю жизни.
Земля дымилась, испаряя ночную сырость.
Над островом повисла лёгкая сизая дымка...


Глава первая.

Страж Острова.

Солнечный лучик отыскал щель в наглухо закрытых ставнях. Судя по виду, их смастерили очень и очень давно: тёмные от времени и выглаженные дождями толстые доски обрели спокойную благородную красоту старого дерева.
Луч проскользнул внутрь. Солнечная полоса, высветив медленный танец висевших в воздухе золотых пылинок, пролегла по подоконнику, ломаясь по форме цветочных горшков с пышно цветущей геранью. Бархатистые листья покрывал тонкий слой въевшейся, неистребимой никак и ни чем пыли. Глиняные горшки - явная ручная работа - изготовленные мастерски, с любовью - незатейливо расписанные волнистыми и ломаными линиями занимали весь подоконник. Яркий лучик спрыгнул на пол, выложенный обожженной плиткой из разных сортов глины, отчего при дневном свете казался разноцветным, миновал пару необычной формы стульев с удивительно низкими спинками, имевшими вид, скорее, тумб, у которых отсутствует лицевая часть. Взобрался на массивный стол, вырезанный из цельной глыбы жёлтого песчаника, и устремился к объекту своего еже утреннего путешествия.
Человек - мужчина - спал на спине, широко раскинув руки. Низкая кровать, на которой он лежал, занимала большую часть маленькой невысокой комнаты, границы которой терялись в коричневой темноте. Вспрыгнув на кровать, солнечный зайчик по-свойски уселся спящему на кончик носа. Какое-то время ничего не происходило. Тишину, царившую в доме, нарушало только мерное дыхание человека. Изредка в комнату пробивались звуки пробудившейся снаружи жизни. Свист и гвалт стрижей, стремительной стайкой пронёсшихся над крышей; басовитое недовольство шмеля, обследующего препятствие, ставни; из-за них влекло, призывно тянуло тягучим ароматом. Мягкий вал ветра, прилетевший с моря, накрыл дом и умчался, унося гортанную тоску чаек и шипение прибоя.
В коричневом сумраке комнаты царил покой. Но вот спящий глубоко и замедленно втянул воздух, ресницы закрытых век затрепыхали. Человек открыл глаза. Обвёл взглядом тёмную комнату и, широко раскрывая рот, громко, длинно зевнул, неподражаемо исторгнув череду диких звуков: эу-а-а-о-ух-х-ху-а-й. Потянулся, с силой вытягивая руки, так, что свело спину. Коротко «ойкнув», мужчина поспешил расслабиться. Когда боль отпустила, он поочерёдно, с осторожностью напряг икры ног, останавливаясь, если чувствовал приближение судорог. Глубоко и с удовольствием несколько раз втянул воздух и приготовился вставать, но в силу устоявшейся привычки, он - всякий раз при пробуждении - попытался разрешить мучившую его загадку. «Как так бывает - думал человек - в закрытой ставнями комнате недолжно ничего видать, а я вижу? Как можно? Разве от щёлки маленькой столько света бывает?» Он запрокинул голову к окну, деревянную броню которого пробил тонкий солнечный лучик. Ставни загадочно светились. В мерцающем ореоле таинственного света, плавно покачиваясь, медленно проплывали крапинки пыли.
Не позволив себе полежать и понежиться, человек рывком откинул одеяло - простой, грубый квадратный кусок ткани - окрашенное в неяркую зелёно-оранжевую клетку и сел на край кровати, утвердив на полу могучие волосатые ноги. Довольный, поиграл по-утреннему вздыбленным стволом мужского атрибута, пригибая его к взбитому покрывалу, заменяющему простынь и отпуская. Размер «хозяйства» внушал уважение. Не дожидаясь, пока «ночная радость» успокоится, человек встал. Выпрямился в полный рост, с хрустом потянулся, упираясь в низкий потолок ладонями.
Мужчину звали Максимиллиан. Как и все на Острове он носил только имя. Его рост немного превышал средне распространённый. Атлетический торс и красивые мускулистые руки. Очень сильно были развиты ляжки. Рельефные плотные икры. Он бы выглядел скульптурно - хотя понятия не имел, что это такое - но всё очарование мужского тела портила одна его особенность. Тело молодого мужчины пряталось под жёсткой порослью чёрных волос. Обитатели Острова привыкли, и мало, кроме детей и подростков обращали внимания на подобную необычность, но сам Максимиллиан чувствовал себя крайне не уютно, если его заставали неодетым. Поэтому ходил всегда в рубашке и портах. Лицом молодой мужчина был красив. И броско. Шапка чёрных курчавых волос и вьющаяся, слегка рыжеватая бородка. Строгий, прямой нос с тонкими, чувственными крыльями ноздрей. Лоб чистый, высокий. Ровному полукругу бровей, легко опущенных к вискам, завидовали островные красавицы. В сочетании с честным, глубоким взглядом больших карих глаз, также осторожно падавших вниз, они придавали лицу Максимиллиана вид немного наивный, но и трогательный. Он походил на огромного сильного ребёнка. Дразнились полные, изящно выписанные, всегда словно мокрые, немного женские яркие губы. Настоящим оружием молодому мужчине служили улыбка и два ряда белейших ровных зубов. Недавно ему исполнилось тридцать два года, и он уже шестнадцать лет занимал должность Стража Острова, почётную и необременительную.
Голый Максимиллиан, с поднятым к верху древом мужественности, подошёл к окну, повернул щеколду, запиравшую ставни и осторожно, чтобы не задеть герань, распахнул их. Яркий свет заполнил комнату. Поток свежего воздуха ворвался и вытеснил ночную спёртость крохотного пространства. Молодой мужчина опёрся руками о подоконник, закрыл глаза, подставляя лицо утреннему теплу. Максимиллиан блаженствовал. Низкое солнце легко и приятно грело. Свежий ветерок остро оглаживал кожу и забавно щекотал, путаясь в толще волос. Мир полнился морем. Оно нашло ритм, устоялось и безостановочно шумело внизу. Толстый шмель обрадовано копался в горшках, не обращая внимания на человека. Переползал с одного вкусного цветка на другой, заманчивей и слаще, низко гудя в коротких перелётах.
Страж открыл глаза, поднёс правую ладонь козырьком ко лбу, отсекая слепящий свет, и всмотрелся в блистающую морскую даль. Он любил и море и неразрывно связанное с ним небо. Каждое утро Максимиллиан переживал душевный восторг, когда выстаивал у раскрытого окна, любуясь синей глубиной с застывшими гребёнками перистых облаков в невообразимой высоте и всплывающими на горизонте огромными дворцами облаков кучевых, ослепительно белых в лучах солнца и жемчужно-тяжелых с неосвещённой стороны. Оттуда катились рокочущие звуки грома. Внизу шумно дышал прибой. Море и небо. Словно возлюбленные растворялись они один в другом, не принимая жизни порознь...
Максимиллиан согрелся и отступил в прохладу комнаты. Пора собираться, вскоре должна прийти «уборщица», фру Милена, которую, признаться, он побаивался...

-- Всего доброго, фру Милена - Максимиллиан учтиво открыл дверь перед собирающейся уходить работницей. Пожилая женщина в традиционной для её занятий одежде - тяжёлая серая юбка до земли и заправленная в неё светло-серая сорочка без рукавов - кивнула головой. В руках она держала плетёную корзину, доверху набитую необходимыми для работы мешочками с порошками, большими и малыми скребками, щётками и тёрками. Имелся в корзине запас чаш разного размера и объёма. У каждой опытной «уборщицы» был собственный набор, хотя рабочую корзину и порошки они получали в Храме. На двести островных семей приходилось десять уборщиц. Должность считалась одной из достойнейших. Претендовали на неё только женщины в возрасте, по не писанным правилам, далеко за сорок лет, и умеющие хорошо ладить с людьми. В круг их трудовых обязанностей входила уборка домов - один раз в три дня - где жили или молодые люди, которым не досталось супруг, или одинокие «бобыли». «Уборщицы» приносили в их дома пищу, приготовленную поварами Храма, забирали в стирку грязное бельё и в своё удовольствие служили почтальонами. Будучи в курсе всего происходившего на Острове, они пользовались уважением. Понимая собственную значимость, некоторые из них вели себя излишне вольно, демонстрируя ложное превосходство над остальными жителями деревни. Побаивались «уборщиц» многие, потому как испортить жизнь женщины могли легко. К примеру, нагородить напраслину в отношении неугодного им человека. Кто станет проверять? Или ещё что похуже. Людская молва, например, накрепко связала имя стражника, его внезапное обволошение с тем, что одной из них он перешёл дорогу. С «уборщицами» предпочитали не связываться. К числу таких «несвязывающихся» относился и сам Максимиллиан, хотя должность Стража Острова должна была бы, во всяком случае, подразумевалось, что способна, защитить его от могущества клана. Фру Милена, не церемонясь, завладела домом на время уборки. Максимиллиан покорно, привычно ждал снаружи. В дом он вошёл, не раньше, чем ему разрешили. Наверное, ради праздника домработница казалась приветливой. Поворчала слегка, для приличия:
-- Хотя бы раз полил цветы ты сам, ещё Стражник. Не прозевай молодых сегодня. Ночь, сам знаешь, какая станет.
Максимиллиан согласно покачал головой, но молчал. Он боялся ответить как то не так. Мало не станет. Ему тем более молчать стоит. Дело давнее, но уши всякий раз горят при встрече с фру Миленой...

... Максимиллиану исполнилось шестнадцать, и он только вступил в должность, сменив ушедшего на покой прежнего Стража, отслужившего Острову более тридцати лет верой и правдой.
Максимиллиан рос в «назначенной» семье прачки Галании и её мужа рыбака Салази. С принятием маленького Максимиллиана её перевели в воспитатели. Названных родителей Максимиллиан любил и уважал, был благодарен за их любовь. Настоящую, родительскую. До двенадцати лет он рос, ясно представляя своё будущее - сын рыбака продолжит дело отца. Внезапно что-то изменилось. Однажды взволнованный отец, незадолго до того, как утонуть, отвёл его к Правителю. Максимиллиан плохо запомнил визит во Дворец Владыки. Дом, как дом, Правитель - обычный человек. В памяти стойко закрепилась только его чёрная блестящая борода. Подросток сидел на каменной прохладной лавке, а мужчины беседовали. Долго, настолько, что Максимиллиану надоело ждать. Он извертелся, но смотреть было не на что. Ну и Дворец. Одни голые стены. Правитель не торопливо беседовал с отцом, бросая редкие взгляды в сторону мальчика. Максимиллиану не терпелось уйти. Мальчуган не ведал, что решалась его судьба. Но через два года, когда мальчик в не полные четырнадцать лет переплыл Бездну, Правитель объявил, что Стражем Острова он выбрал Максимиллиана. Мама плакала. Благодарила сына. За что только, подросток не понимал. Как положено, он испросил её благословления и покинул отчий кров. Отныне местом его проживания становился Дом Стража на Утёсе, выстроенный самим святым Марьяттой, а он самым молодым Стражником в истории Острова и юношей, в столь раннем возрасте прошедшим Обряд. Поскольку Максимиллиан был одинок, то к нему направили «уборщиц». Максимиллиан занят был сутками, столько свалилось дел. В начале дня он обходил все дома в деревне, справляясь о здоровье жителей, принимал заявления и прошения к Правителю, решал маленькие конфликтные ситуации, успокаивал рассорившихся соседей, в общем, занимался повседневными делами. Затем по заведённому издревле порядку спешил к Правителю на завтрак, во время которого происходил первый, утренний доклад. По окончании визита Максимиллиан поднимался в Храм, где до обеда штудировал древний алфавит и азы арифметики. По должности ему полагалось освоить грамоту и счёт. Переждав палящие самые тяжёлые три послеобеденных часа в тени навесов во дворе Храма, юноша приступал к тренировкам с реликвией - тяжёлым палашом, осваивая под придирчивым надзором старого Стражника приёмы и способы владения смертоносным оружием. Вымотанный суровой тренировкой, голодный Максимиллиан, тем не менее, обязан был спуститься в деревню, обойти вновь каждый дом и вернуться во Дворец Правителя с вечерним докладом. К себе в дом - сто тридцать ступенек в небо - Максимиллиан приползал в полной темноте, наскоро ужинал и падал в сон, нередко не успевая раздеться.
... Максимиллиану исполнилось шестнадцать, что давало официальное право подать заявку на подбор супруги, когда к нему на Утёс взошла новая «уборщица», двадцати четырёхлетняя красавица фру Милена. Молодой «уборщицей» женщина стала по причине своей полноты, что считалось признаком крепкого здоровья. Чистая кровь. Представители мужского племени изнывали в припадках вожделений при одном взгляде на пышную телом красавицу. Но, главное, что принесла благосклонность природы Милене это то, что полнота давало Милене неоспоримые преимущества перед другими женщинами. Она могла выбирать работу и супруга. Несбыточная, невероятная привилегия. Нереальность для остальных. Милене жрицы подобрали трёх кандидатов. Один из них - Максимиллиан. В отличие от Правителя закон не запрещал Стражу проживать в семье. Почему Владыка и жрицы не поставили юношу в известность на счёт «уборщицы», останется для Максимиллиана навсегда загадкой. И Милена не знала, что молодой Страж вовсе не догадывается о её интересе. Тогда, шестнадцать лет назад и произошёл досадный казус, навсегда испортивший отношения между ними.
Лучшего кандидата в супруги Милена не могла желать. Когда жрицы назвали имена, она не раздумывала. Страж. Только он. Молод, красавец, высокое положение. Разница в возрасте на Острове никогда не имела никакого значения. К тому же, восьмилетнее превосходство Милены в годах только улучшало ситуацию. «Уборщицы», и не они одни, умрут от зависти. Храм торопил: звёзды благоприятствовали соединению, но требовалось имя. Кто? А красавец - недотёпа не обращал на неё внимания. Милена недоумевала: в чём дело? Пошепталась с одной напарницей, другой... Определилась - паренёк молод, сам боится признаться в чувствах, тем более, Милена из «уборщиц». Молодому стражнику необходимо помочь. Одно дело, когда мужа назначают жрицы - может достаться такое чудо, что спаси святой Марьятта - и совсем другое, когда соединяются по обоюдному согласию. Возможно «объявление» любви, собственные дети... Голова кружилась от перспектив. Возжелавший, да получит... Милена решилась выступить в завоевательный поход. Способ покорения стар, как сам мир. Тут приоткрыть, здесь приспустить... Высоко подоткнутая юбка, излишне ослабленная на пышной груди шнуровка рубашки, разрумянившиеся щёки, это не трудно; конечно, встрёпанные волосы. Очерёдность уборки в доме на Утёсе подправили в пользу воительницы...
Объект покорения - невинный молоденький красавец переступает порог с полными вёдрами воды - веление уборщицы закон... Дрожат белые - в цвет крыла чайки - толстые ляжки... Уборщица медленно разгибается - в руках тряпица - поворачивается. Улыбка, пылает румянец, мокрая прядь липнет ко лбу... Взгляд ошарашенного молоденького Стража тонет в тёплой глубокой расщелине между вываливающегося из тесной темницы расшнурованной рубашки умопомрачительного объёма... Виднеются края огромных розовато-коричневых пятен вокруг сосцов. Уборщица поправляет, вернее, заправляет в рубашку колышущиеся валуны, одёргивает юбку. «Пфы-пфы» - пыхает уголком рта на неколебимо устроившуюся на лбу мокрую прядь. Принимая вёдра, получается так, что мягкие груди крепко, очень, влипают в жестко напряжённое тело Стража, рука скользит по руке. Бедная красавица Милена. Откуда ей знать, что намеченный в мужья юноша относится к редкой породе людей, коим не дано понимать язык намёков, такие как он не воспринимают полутонов в отношениях. Застав женщину, старше себя, несколько растрёпанную, Максимиллиан не знал, куда деть глаза. Он почти упал, когда отдавал вёдра; на него навалились и расползлись ненормально большие, не по человечески мягкие два шара, отчего огнём полыхнуло нутро. Максимиллиан молил об одном, чтобы не проснулся его дружок. Всё получилось с точностью наоборот. Игнорируя мольбы беспомощного хозяина, на призывный жар плоти женской сподличал огонь собственного вожделения; корень его мужской силы стремительно крепнул. Максимиллиан нечленораздельно буркнув: «я сейчас... там у меня... мне надо, я быстро...», выскочил из дома, оставив Милену в лёгкой досаде гадать - куда побежал «слабоумный»? Она успела сладко почувствовать, как толкается крепнущий инструмент юноши. Но роковой промах свершился. Женщина посчитала, что Страж действительно убежал по делу. В голову не пришло, что юноша попросту испугался. В своих мечтах «уборщица» успела сродниться с мыслью о скором соединении...
Милена решила продолжить завоевание, применив приём, распространённый среди сборщиц ореха. Работа на ореховых посадках считалась тяжёлой, таковой и была. Поэтому, на «орех» посылали молодёжь. Густая тень деревьев защищала от солнечного пала, но не от жары. Духота в орешнике стояла невыносимая. Многие из молоденьких работниц, те, что по бойчей, снимали верхние рубахи, оставаясь в юбках. Разгорячённые, вспотевшие, они подставляли прелести своих тел ласковому заигрыванию ветра, заодно жарким взглядам юношей и одиноких мужчин, таскавших тяжёлые кули, доверху наполненные собранным урожаем. Не мало сердец покорились друг другу благодаря знойному солнцу и накрепко прижившемуся эффективному способу борьбы с ним. Образовавшиеся парочки использовали для собственных целей все свободные часы и минуты. Надо спешить, как знать, возможно, уже на ближайшем Празднике Перехода любому может достаться «названный» супруг или жена. На «языке тела», изобретённого ловкими сборщицами, снятая рубашка означала, что её хозяйка желает соединить своё одиночество с одиночеством милого друга. Все молодые люди на Острове знали про «безмолвный» язык. Все, кроме, догадайтесь, кого? Слишком рано пал на Максимиллиана выбор Правителя. Пока сверстники в деревне изучали тайны языка «рубашек», юноша усердно штудировал азы древнего языка в Храме. Приятеля же, готового объяснить ему, что к чему рядом не нашлось.
Милина сняла рубашку, явив свету роскошь увесистых, аппетитных выпуклостей верхней части тела и заняла позицию в пол оборота к входной двери. Позвала Максимиллиана. Паренёк с несчастным видом слонялся около и вокруг дома, не представляя, что ему делать; видение толстых ляжек не шло из головы. Заслышав зов «уборщицы», вздохнул обречённо и направился в дом. Милена вслушивалась в звук приближающихся шагов. «Затопал по крыльцу... вошёл...» Тишина... Грохот... Женщина обернулась. В открытую дверь увидела мальчишкой убегающего Стража. Вот он добежал до ступенек и, презирая лежащую сбоку бездну, устремился вниз. Миг и юноша исчез из поля зрения оскорблённой до глубины души «уборщицы»...

Стоя на пороге Максимиллан с облегчением смотрел в спину удалявшейся уборщице. Выждав время - не обернулась бы - он направился к рукомойнику, висевшему на стене за углом. Кусок мыльного камня, принесённый фру Милиной приятно удивил сладким запахом шиповника. «Сподобился в кои-то веки, слава святому Марьятте. Ради праздника разве?» Но настроение улучшилось, напряжение, державшееся всё время присутствия уборщицы, отпустило. Страж улыбался. С удовольствием, энергично вымыл лицо и руки, вдыхая цветочный запах мыла. На стоявшей рядом высокой подставке висело свежее полотенце. Под ним ковш. На земле покоился объёмный глиняный бак со свежей водой. Максимиллиан вытерся, повесил полотенце, зачерпнув воды из бака, долил в рукомойник и зашёл в дом. По чистой, ещё влажной плитке, вдыхая вересковый аромат отдушки - после фру Милены всегда оставался чудесно приятный запах хвои - мужчина направился к столу. Завтрак. Обычно положенный стражнику. Лепёшки стопкой, мёд в горшочке. Неизменные водоросли, на вид безобразные - длинные, скользкие - напоминающие морских червей, и такие же безвкусные, но есть обязательно. Веление Храма. Жрицы требовали их ежедневного употребления. Почему это? Он сморщил нос: «Бр-р-р», но смиренно пожал плечами, надо, значит надо. Заглянул в кувшин, накрытый чистым полотнищем. «Ого»! Смородинный обильно заправленный ягодами земляники квас. «Хорошо и очень, фру Милена, храни море тебя от Бездны». Максимиллиан потянулся к кубку, стоявшему в центре, с каменным скрежетом протянул его по столу и наполнил пенистым напитком. Половину чаши он выпил сразу, восполняя утраченную за ночь воду в организме. Затем, смакуя, мелкими глоточками допил всё. Поставив пустой кувшин, хлопнул ладонями по груди, выдохнул и с грохотом отодвинул тяжёлый стул. Уселся. Снял крышку с тарелки, стоявшей перед ним, заглянул и откинулся на низкую спинку стула. Замычал, закатил к верху глаза. Мясо! Не рыба. Мя-со! Мясо, мясо, мясо! На дне глубокой тарелки лежал, нет, покоился. Не то. Возлежал. Да, нет. Властвовал. Вот, именно, властвовал над ним крупный, усыпанный крошками специй кусок варёного черепашьего мяса. Праздник. Сегодня на Острове праздник!
Максимиллиан, сглатывая обильную слюну, быстро прочёл благодарность святому Марьятте и морскому богу за возможность вкусить пищу и накинулся на завтрак. Одной рукой макая мясо в чашу с чёрной, прокаленной солью, другой прихватывая водоросли из тарелки. Добавляя к каждому отправленному в рот куску мяса горсть водорослей, отчего те волшебным образом становились съедобными, глотком кваса проталкивая непривычно плотную еду в горло, Максимиллиан управился с пищей быстро. Осталось достаточно времени, чтобы поразмышлять о предстоящем дне. Он сегодня особенный. Праздник Перехода и Первого Стояния. Из Храма спустятся жрицы. Они выберут и заберут с собой шестерых счастливцев, из числа молодых одиноких мужчин, которые вернуться в деревню только через полгода. Им предстоит сладостная, но тяжёлая работа. Наверху они все станут отцами. Но первая часть праздника, принадлежит не им. Достигшие возраста посвящения подростки, мальчики и девочки выстроятся по обе стороны ручья в лощине Праздников. Они впервые покажут жрицам себя, дабы те могли их осмотреть и засвидетельствовать готовность к вступлению во взрослую жизнь. Это означает, что счастливые родители, «назначенные» - подавляющее большинство - и крайне малочисленные, самостоятельные родители станут пить хмельную настойку из дикого мёда, поставленного Храмом. Будут танцы и пение, затем в кустарник полетят сброшенные одежды взрослых, молодёжь и так не оденется до окончания празднества. Ему и четырём помощникам придётся быть одновременно везде. Наблюдать, присматривать, вмешиваться. За порядком на Празднике отвечает Страж. Со взрослыми хлопот поменьше, а вот, молодёжь. Придётся попотеть. В первый раз они все с ума сходят. Особенно, ребята. Кому повезёт. Потому что, существует одно «но». На Острове извечно не хватает женщин. Девочек рождается много меньше мальчиков. Настолько, что появление на свет девочки теперь становится праздником. Объявляется выходной. В Храме служат благодарение святому Марьятте, а в деревню доставляли пиво. По Острову бродило достаточно бедолаг, не допущенных к сладкому женскому телу. Праздник их отдушина: женщина в этот вечер не может отказать мужчине в удовлетворении его естественного желания. Хотя в деревне имеются «нужные» - свободные хозяйки - сам Максимиллиан, слава Марьятте, посещает самую красивую и заботливую из них. Гертруду. Тьфу-тьфу, не сглазить бы. Но. Только «свободным хозяйкам» решать, кого принять, а кому указать от ворот поворот. Им никто не указ. Да-а. Он прекрасно понимает обделённых ласками мужчин. Их страх. Женщины существа высшей конструкции, и что особо печально весьма изворотливые. Праздник праздником, обычай обычаем, но достаточно любой из них заявить, что, к несчастью, именно в момент, когда перед ней стоит пылающий страстью изнемогший одиночка, её настигли нечистые дни. Всё. Пробуй с другой или отправляйся-ка, голубец, к пацанам на «лунную» поляну, по трудить руку на пользу Острову. Чаш для сбора мужского сока там на всех хватает... Работы сегодня хватит. Пожалуй, что и спать, как всегда, не придётся. Ну, да ладно, не впервой, справимся...
Максимиллиан встал. Грязную посуду сунул в чан, наполненный свежим слабо разведённым щелочным раствором. Направился к сундуку достать парадную форму, но остановился, заметив её лежащую на кровати, уже приготовленную. Зато крюк у двери, на которой висела повседневная, пустовал. Формы не было. «Фру Милена, Бездна забери уборщицу» - чертыхнулся Страж. Он рассчитывал сходить к Правителю в обычной, время позволяет. Много лет, как их совместные завтраки незаметно превратились в вечерние трапезы. Праздник начнётся не раньше, чем спадёт дневная жара, но ему теперь предстоит обходить деревню при полном параде. «Спасибо, фру Милена, прошло лет сколько, а всё не можно простить?» И ничего нельзя поправить. Он давно понял, сколь страшное оскорбление нанёс красавице шестнадцать лет назад. Уборщицы скрыла его проступок от всех, но прощения он не получил. Ещё неожиданно и странно весь покрылся волосами, так что и «назначенной» женщины ему не досталось. Те, кто могли соединиться с ним, отказались. Все до единой. Милена же выбрала в мужья маленького ростком кирпичника Густо. Может в отместку? Родила, одного за другим, пятерых мальчиков. Старший - Марик - сегодня займёт место в шеренге на берегу ручья в лощине Праздников. Милена за прошедшие годы основательно раздалась вширь и, видимо, не перестала по-прежнему, раз похитила одежду, ненавидеть его. Максимиллиан досадовал. «Такое устроить, маленькая будто?». Но, внезапно расхохотался, представив, какого это видеть, как от тебя удирают. Во всю прыть. Посмеиваясь, он сел на кровать, потянулся к штанам. Парадную форму Страж не любил. Вместо просторных льняных портов, в которых никогда не было жарко, пришлось натягивать узкие и тесные. Не штаны, а непотребство. Жали они во всех местах, особенно под коленками, но в них были вшиты ножны для палаша. Ещё более жуткими для Максимиллиана стали древние сапоги, передаваемые по наследству Стражами. Хотя и в пору, но таскать по жаре длинные, выше колен, пусть и из удивительно мягкой кожи неизвестного существа подобную обувку невыносимо. И самое гадкое, что требовалось одеть из такой же кожи безрукавку. На голое тело. Ему, у которого не имелось ни кусочка чистого тела. Зато у курточки отсутствовала шнуровка. Что означало - глаза, глаза, глаза. Всюду его будут встречать с плохо скрываемым интересом взгляды. Прицепится и хвостом следом потащится ребятня. Но служба требовала соблюдения всех формальностей. Максимиллиан оделся и вышел на низкое крыльцо. Медленно осмотрелся.
Дом Стража стоял на самом краю Утёса, второй величине Острова. Только Большой Холм, на вершине которого расположился Храм Жриц, на немного превышал его в высоту. Задняя, глухая сторона его дома, смотрела в сторону Храма. Стена с прорубленными двумя окошками и ставнями обращалась на восток. Дверь с невысоким крылечком вела на квадратный открытый двор, шагов в тридцать, заканчивался он у вырубленной в камне лестницы. Сто тридцать ступенек. Узкая лестница сбегала к подножию по самой кромке скалы - короткий шаг до обрыва, отвесно падающего в Бездну, странный участок в море - отчётливо видимое сверху громадное пятно глубокого тёмно-синего цвета на изумрудно - голубой поверхности. Считалось, что Бездна не имеет дна, или, если оно всё же существует, то на невообразимой глубине. С левой стороны лестницы, если спускаться, начинались заросли низкого кустарника - непроходимая преграда, которая тянулась вверх на Большой Холм, к Храму, и к расположенному ниже Утёса, Дворцу Правителя. Непреодолимыми кусты делали длинные и острые, способные насквозь проколоть руку, крепкие шипы, усеявшие жёсткие, переплётшиеся между собой упругие ветки. Идеальная защита от любого нападения. В сплошном колючем панцире едва заметными змейками вились две тропинки, ведущие одна к Храму, вторая к Дворцу Правителя. Многократно увеличившееся в сравнении с обычным количество снующих маленьких людских фигурок на единственной улице деревни указывало на подготовку к Празднику. В основном, это были «носильщики». Беспрерывная тонкая струйка, вытекавшая из Храма и направляющаяся в лощину Праздников. Там, с наступлением приемлемой температуры начнётся празднество. Деревенские дома по одной стороне выстроились вдоль длинной улицы. К нижней окраине вплотную подходили ореховые плантации. В самой деревне деревья не росли. Исключение составляли четыре дома, прятавшихся в зелени квадратов, как они виделись с Утёса. При взгляде на один из них у Максимиллиана всегда улучшалось настроение. Крайний домик с противоположного ореховым рощам края деревни принадлежал «его» Гертруде. Единственная «свободная» хозяйка, не отказавшая ему. Ей, в отличие от остальных женщин, нравилась «волосатая одежда», как она называла густую поросль, покрывавшую тело Стража. Гертруда, в свою очередь, сама покорила Максимилианна, и не только безупречностью форм, без изъянов, но и мягким характером, спокойствием ума и улыбкой, тихой и нежной. Всего в деревне насчитывалось сорок семь домов. Сразу за деревней от спускавшейся к пляжу дороги ответвлялась тропка, ведшая к давно заброшенным разработкам, где когда-то в старь добывалась в огромных масштабах глина, из которой на Острове выстроилось в прямом смысле всё. Сейчас потребности в ней стало гораздо меньше, глиноломнями не пользовались, поэтому тропинка постепенно исчезала, зарастая травой и не высоким кустарником. Редко возникавшую нужду восполняли тем, что таскали глину от подножья Птичьих скал, расположенных гораздо ближе. Птичьими они назывались из-за огромного количества белых, ужасно громких, тоскливо крикливых чаек, прирождённых воровок. Они уносили всё, что плохо лежит. Но свою врождённую особенность птицы делили с людьми; те без зазрения совести поколениями таскали их яйца и птенцов из огромного гнездовища, спрятанного в узкой расщелине на самой вершине. За Птичьими скалами лежал ещё один пляж. Дикий. С гнилью выброшенных морем водорослей и панцирной скорлупы крабораков. Пляж никто не посещал, разве что время от времени молодёжь тайком пробиралась на «Дикий» в поисках уединения. К нему вело два пути. Водой, над Бездной, что само по себе страшно и мимо Дома Стража, через Птичьи скалы, но эта дорога считалась безнадёжной. Максимиллиан непостижимым образом всегда знал, когда подростки пойдут через «него». Проще, хотя и страшно, переплыть Бездну. Тем более, все знали: кто смог преодолеть страх перед Бездной, негласно считался выросшим и попадал в число претендентов на место в шеренге у ручья в лощине Праздников...
Спускался Максимиллиан не торопясь, привычно не глядя под ноги. Левой рукой держался за канат, протянутый вдоль спуска, правой придерживал бьющий по бедру тяжёлый палаш, атрибут официальной формы. Страж совершенно не знал, что скажет Правителю, если тот спросит - зачем ему форма утром? Невозможность придумать что-нибудь правдивое, злила. Нет, нет, да и вспоминал Максимиллиан крепким словцом фру Милену, но весьма скоро вовсе забыл об «уборщице». И было от чего. Спускаться, это не карабкаться наверх поздним вечером в свете одной луны. Если выпустить землю из виду, совсем немного поднять глаза к верху, слегка скосив их, возникало ощущение, что шествуешь по небу. Вокруг только воздух, облака и синее море. Пустота. Парящие под ногами чайки, их пронзительные гортанные крики. И он. Один. Максимиллиана захлёстывала волна чувственного благоговения перед красотой мироздания. В другой день он бы непременно остановился - он всегда так делал - чтобы вобрать в себя ощущение всеобъемлющей свободы, прочувствовать наличие самого бытия мира. Максимиллиана переполняло осознание причастности к грандиозной красоте, гармонии окружающего. Он чувствовал, что надобен миру, как белоснежные облака или чайки, угловато меняющие направление полёта в разнообразии воздушных потоков. Но сегодня ни на что не было времени. Надо точно знать, кто пойдёт на праздник, а кто не сможет. В том, что пойдут все, исключая совсем немощных или больных, Максимиллиан не сомневался. Но Правителю требовались чистые цифры. Страж понимал суть веления; ну, как же? К примеру, надо знать, какое количество бочонков с хмельным мёдом спустить в деревню, закусок? Или вот, сколько подростков, и деревенских, и из тех, что всё ещё проживают в Храме встанут сегодня напротив своих сверстниц? Что касается девчонок, тут полное безобразие. Их всегда рождалось мало, но в последние годы дела в этом плане шли всё хуже...
В деревне, всегда спокойной, если не сказать вялой царило оживление. В воздухе висела жёлтая пелена, образовавшаяся из облачков песка и пыли, поднятыми босыми ногами носильщиков. Лёгкий утренний ветерок растаскивал её вдоль улицы. Цепочка нагруженных корзинами и кулями мужчин в одних закатанных до колен портах растянулись от Храма, пересекала деревню и, сворачивая влево, скрывалась за поворотом, ведущим к старым глиняным галереям. Там протекал ручей, деливший эту часть Острова на две половины, обе засеянные льном. Но пологие скаты вдоль самого ручья оставались свободны от посадок. Это и была лощина Праздников. Вода в ручье чистая, и холодная настолько, что ломило зубы. На его берегу люди когда-то давно нашли заросшую кустарником правильной квадратной формы яму. Углубили, покрыли глиняной черепицей и приспособили под огромный погреб. Ледяная вода ручья охлаждала землю вокруг и внутри ямы всегда держалась прохлада. Здесь носильщики сгружали свою ношу, и налегке, знаменитой подпрыгивающей походкой отправлялись в обратный путь. Сразу за хранилищем начинались ореховые посадки. Ровные ряды деревьев тянулись вверх, сквозь колючий кустарник к Дворцу Правителя. Другая сторона Лощины полого спускалась к пляжу, но по пути резко обрывалась. Плавный полукруг глинистого обрыва, обжитой стрижами и ласточками, обрамлял уютную, не глубокую, прогретую солнцем лагуну. В преданиях говорилось, что именно в наспех вырытых и найденных, приспособленных для проживания гротах, поселился своим семейством прибывший на Остров святой Марьятта. Противоположная сторона Острова - сплошные отвесные скалы, которые постепенно снижались, пока не превращались в каменистую пустошь, бесконечно долгую. В конце концов, пустошь утыкалась в тот самый «дикий», никому не нужный, пляж. Унылый и грязный он дотягивался с обратной стороны до Птичьих Скал. Жизнь сосредоточилась внутри Острова, похожего на рогалик, внешняя часть которого - каменистая, бесплодная, открыта морским ветрам и внутренняя, населённая людьми и бережно возделываемая...

Максимиллиан вошёл в деревню. Спешащие мимо носильщики деловито здоровались, «случайно» бросая быстрые взгляды на открытые руки и грудь Стража. Максимиллиан привычно вздыхал. Что поделать, всегда так, если выйти без рубахи. Он знал по именам многих. Мужчины все в возрасте, крепкие. Разноска - работа тяжелейшая; не раз за день им приходится спускаться с Холма и вновь подниматься. Кроме носильщиков на улице сновали сами деревенские. Хозяйки, держа в руках кухонную утварь, вызывали на улицу соседок, или прямо заходили в дома. Завидев Стража, приветливо здоровались, интересовались здоровьем Максимиллиана и Правителя, поздравляли с Праздником. Он благодарил за внимание и справлялся, у кого дети пойдут в лощину, а к кому прислать воспитательниц на время празднования. И снова и снова ловил на себе прячущиеся, любопытствующие взгляды. Продвижение Максимиллиана по деревне сопровождалось держащейся невдалеке малочисленной группкой подростков. Они открыто, с восхищением смотрели на волосатые сильные руки, шептались и прыскали в кулачки несдерживаемым смехом. Максимиллиан усмехался. Он прошёл пол деревни, когда увидел сохнущую на солнце свою постиранную одежду. Дом кирпичника Густо. Его вновь ожидает встреча с «уборщицей», супругой Густо. Обойти стороной не удастся никак. Старший сын кирпичника сегодня встанет на мальчишеской стороне ручья. Максимиллиан держал в памяти имена восьмерых подростков, готовых оставить позади ласковое детство и мальчишеские забавы. И с каждым он обязан говорить. И не по долгу службы, а велением сердца. После Перехода, те, кто справится с предстоящим испытанием - Стоянием - переступят черту, отсекавшую, но, и защищающую подростков от жёстких, порой жестоких правил и обязанностей взрослой жизни. Максимиллиан достаточно полно помнил чувство томительных желаний, ожидания и страха, мучивших его в год, когда он переплыл Бездну. Поэтому найти нужный тон в разговоре с мальчишками он умел. Его самого свирепый, неведомый голод, не схожий ни с чем загнал в синюю воду в четырнадцать лет. Одолевать пугающую Бездну он отправился в компании старших знакомцев. Мероприятие опасное. В первую очередь из-за кружащих поблизости хищных айр. В самой Бездне на удивление рыба не водилась. Никакая. Почему, никто не знал? Она огибала синее пятно ровно по его краю, но внутрь не шла никогда. Переплывать Бездну всё равно, что плыть по чему -то мёртвому. В первой попытке не каждый справлялся с внезапно появлявшимся страхом. Бывало так, что, когда плыли группой, один из пловцов, сделав несколько сильных гребков вперёд, вдруг останавливался и, беспорядочно молотя руками, поворачивал назад, увлекая за собой остальных мальчишек. В конце концов, преодолевали страх все, но Максимиллиан был единственный, кто смог сделать это в столь юном возрасте. С айрами же подростки справлялись при помощи камней. Остававшиеся на суше приятели отгоняли любопытных хищниц градом приготовленных заранее увесистых булыжников. Однако опасность подвергнуться нападению оставалась всегда. Особенно по другую сторону Бездны, за Птичьими Скалами, где приятелей не было и в случае атаки на помощь со стороны рассчитывать не приходилось. Спасало то, что сразу за Бездной начиналось мелководье, а, айры не любили мелкую воду. Безопасная глубина ждала подростков на расстоянии пары другой сильных гребков...
Страж нехотя направился к дому, желая, чтобы случилось чудо, и фру Милены не оказалось. Само собой чуда не произошло. На встречу, напоминая разгуливающую по суше чайку, спешила, мелко перебирая полными ногами, хозяйка. Женщина улыбалась, Максимиллиан удивлённо напрягся.
-- Пришёл, так скоро ты - вместо приветствия начала разговор фру Милена - совсем не много не успела досохнуть одежка твоя. Да ничего, оденешь и сырую, быстрее высохнет.
Судя по улыбке и добродушию в голосе, уборщица пребывала в редком для себя упокоении. Максимиллиан незаметно расслабился. Решил поддержать разговор, словно не произошло ничего особенного. Будто он вовсе не парится в высоких сапогах, и никто на него не глазеет. Даже стоящие в отдаление ребята, старательно делающие вид, что заняты своими делами, а вовсе не дивятся на густую поросль его рук и плеч, ответил:
-- Зачем надо мучиться, уносить, стирать в праздник...
Фру Милена перебила:
-- Право слово, был мальчишкой всю жизнь, таким остался. Нечто не понятно? Чем карабкаться посреди пала в своё гнездище, лучше на обратном пути спокойно нарядиться к Празднику здесь. Чай, половина деревни ещё осталось пройти, да у Правителя задержишься, а солнце уже греется.
Ожидать от уборщицы подобной заботы, значит думать, будто рыба сама станет прыгать в уголья для жарки. Максимиллиан не знал, о чём говорить. Помогла сама Милена.
-- Не стой столбом, иди. Ждёт он тебя. Трясётся весь. Уши прожужжал: «когда дядя Максимиллиан придёт?»
Страж много лет назад перестал удивляться тому, что о его появление сразу становится известно всей деревне. Он выходил из первого дома, а в последнем готовились его встречать. Поэтому Максимиллиан только кивнул головой и спросил:
-- Как здоровье Густа? Слышал, разболелся он?
Женщина пригрустнела, глаза заволокла пелена страдания; она вздохнула, сложила руки под большой грудью, почесала нервно локти:
-- Правду люди гуторят. Нездоровится моему кирпичнику. Всё хворает.
-- А, жрицы? Признали что?
-- Говорят, ослаб здоровьем. Это мой Густа слаб? Знали бы, что он может... мог.
-- Что-то приносят?
Снова вздох:
-- Как же. Только не помогает. Лёгкий стал, как орешек. Зайдёшь?
-- Конечно...
-- Сначала к Марику, извёлся парень.
-- Где он?
-- За домом. С братьями. Вон выглядывают. Эй, Пирр, Доша, Кирам, Стефа, все со двора. Не мешайте брату.
Вихрастые выбеленные солнцем головы, одна над другой торчавшие из-за стены дома, исчезли. Максимиллиан направился к ним, но остановился:
-- Фру Милеина, я не понял. Ваше достойное семейство будет на Праздник или как?
Женщина пожала плечами:
-- Старших отошлю. Пирра, Дошу. Малым рано, а сама... Куда я от Густа? Иди, ждёт сын-то.
Максимиллиан кивнул, зашагал запылёнными сапогами, обернулся, услышав сзади:
-- Уходить будешь, меня кликни. Прослежу. Ведь забудешь переодеться, знаю тебя я - и тише, в себя - сам, как мальчишка, не ухоженный. Горемыка.
Максимиллиан не видел, а потому не знал, какой заряд нежности обволок ему спину, не мог увидеть подозрительно заблестевшие глаза уборщицы, услышать, как женские губы шептали: «нет прощения... дура... сотворить такое... Горе мне... Бездна наказывает... Густа вот слёг».
Прислонясь к стене, на маленькой глиняной скамейке сидел старший сын фру Милены. Марик. Затылок в стену, руки скрещены на груди, ноги длинно вытянуты. Увидев Стража, паренёк подтянул ноги и подвинулся, освобождая место рядом с собой. Максимиллиан поздоровался первым:
-- Здравствуй, Марик. Я присяду?
-- Конечно, дядя Максимиллиан. И тебе здравствовать.
-- Вот и хорошо.
Он сел на маленькую скамейку. Густо, мужчина низкорослый, в доме делал всё под себя, потому ноги у Максимиллиана, как прежде у Марика, уползли вперёд.
-- День какой, а, Марик - Страж поднял голову к небу, щурясь, смотрел в высокую чистую синь - на заказ. К Празднику.
-- Оно всегда такое, дядя Максимиллиан.
-- Не всегда. А воздух? Другой сегодня. Другой. Чувствуешь? - Страж медленно вдыхал. Тонкие крылья ноздрей втянулись - для тебя сегодня всё должно казаться особенным. Не что не чувствуешь?
Он легко, искоса взглянул в лицо напряжённому пареньку:
-- У-у, нервничаешь. Вижу. Это хорошо. То есть нормально. Только дурак ничего не боится. Не один такой ты... Я уже у шестерых ваших был, остался ты и Алехандро, башмачницы Гралки сын, пять домов от тебя, знаешь?
-- Знаю. А все боятся, дядя Максимиллиан?
-- Ещё как. Никара матушка отпаивает мёдом... Тошнит его.
Марик заинтересовано слушал. Страж видел, как жадно паренёк ловит сведения о приятелях. Глаза сверкали, подбородок подался вперёд, но на Максимиллиана он не глядел, тянул шею и всё. Подросток был красив, как все его братья. Природа щедро одарила детей Милены. Максимиллиан продолжил:
-- Как не бояться? Через Бездну проще? Я себя помню, ночь... какую ночь, неделю не спал.
Паренёк порывисто обернулся, вцепился взглядом. Страж усмехнулся:
-- Не веришь?
Марик выпалил:
-- Зачем это нужно, дядя Максимиллиан. Что даёт то оно, я не пойму...
Максимиллиан в шутливой защите поднял руки:
-- Успокойся, тшш-ш-ш, раскипятился он... Таков закон. Ты мне скажи, с тобой в порядке всё, ну... в этом плане, сам знаешь. Часто постель мараешь ночью? Не стесняйся?
Паренёк покраснел, сглотнув, едва выдавил из себя:
-- Часто, дядя Максимиллиан.
-- Вот, видишь - Страж развёл руки - стало быть, всё с тобой в порядке. Но знаешь об этом только ты, да матушка с отцом. А должны все...
Марик перебил, вскинулся в отчаянье:
-- Да зачем все? Зачем?
Максимиллиан отвечал серьёзно:
-- Этого я не знаю. Таков закон. Должны осмотреть жрицы... Потом. Вот вас, домашних в этот год, восьмеро. Да «храмовые». Пусть будет шесть. Считать умеешь?
-- Умею.
-- Это хорошо. Ну, и?
-- Четырнадцать.
-- Видишь, сколько Вас, а девушек?
Подросток уныло покачал головой:
-- Трое.
Страж задумался, соображая. Стал загибать пальцы:
-- Не правильно считаешь, дружище. Вот, смотри. Луиза у воспитательницы Марайны - раз, Меллиса - от «нужной» Рапиты -два...
-- Три - Коллета. Уборщицы. Всё - подытожил подросток.
-- А Марианна... ты что, брат, считать разучился?
-- Она жрицей будет, разве считается?
-- А ты как знаешь? Да пусть. Жрица не жрица, а сё человек. Закон не запрещает жрице любить. Вдруг она посмотрит на тебя, ладного да красивого. Полюбите друг друга, Храм узаконит, живите на здоровье всю жизнь. Может дети свои получатся.
Подросток густо покраснел. Максимиллиан довольный продолжал говорить:
-- Теперь посчитаем. Всего четверо, да? Храм пусть пришлёт столько же. Получается на вас четырнадцать, восемь девчонок, соображаешь? Тут ошибиться нельзя. В моё время легче всё как-то легче происходило. Нас почти поровну было. И то, вон, я остался бобылём.
Из-за угла выглянул Пирр, встретился взглядом с Максимиллианом и спрятался. Стражу показалось, будто малец хотел что-то спросить у брата, но тот его не увидел. Ушёл в себя и только кусал губы. «Скоро и этому через Бездну» - думал Страж о младшем, собираясь вставать. Радовался, глядя на смолкшего паренька. «Попал». Марианна, вожделение деревенских юношей. Будущая Верховная Жрица. В Храме вычислили её появление ещё до рождения. Когда девочку родила одна из действующих жриц от «избранного», после проверки чистоты младенца, на Острове объявили двухдневный праздник, а малышку отправили в деревню, в «назначенную» семью воспитательницы Галетианы и рыбака Серилия, переведя его по согласию в носильщики. По роду службы Максимиллиан ежедневно видел Марианну; у него дух каждый раз захватывало при виде деревенской красавицы. Желание стоять рядом и не сводить глаз с прелестницы изводило. Что уж говорить о ребятах. Максимиллиан с трудом «вытолкал» мучавший образ из головы - будет время пострадать. Сегодня девушка «встанет» со сверстницами в ряд... « Ладно, пора, пол деревни впереди... К Густе зайти ещё. Разболелся как, не поймёт никто, в чём и дело. Паренёк, вроде успокоился, как услышал про девушку. Уже чудеса творишь, Марианна. Ладно, пора». Он поднялся:
-- К отцу зайду, матушка твоя просила. Пирра, наверное, присылала, заглядывал тут...
-- Пирра - подросток очнулся от терзавших его дум - нет, дядя Максимиллиан... я... это, чуть не забыл сказать.
-- Чего?
-- Пирр вчера Бездну переплыл
Максимиллиан искренне удивился:
-- Верно это?
-- Взаправду, все наши были...
-- Плыли?
-- Не-а, айр отгоняли.
-- Понятно...
-- Так, это... Пирру тоже надо идти стоять. Он из-за меня плыл.
-- Молодец брат твой. Серьёзный. Сам, что, хочет «стоять»?
-- Его не поймёшь, когда собирался плыть, хотел, сейчас нет...
-- Понятно. Матушка знает?
-- Не-а, мы не говорили. Так что?
Максимиллиан задумался, подобные головоломки не его вопрос. Он не знал, как поступить.
-- Я не знаю, Марик, честно. Позови-ка брата.
Подросток вскочил и убежал за угол. Почти сразу и вернулся, таща за руку упирающегося мальчишку. Максимиллиан скептически оглядел его: «Маловат. Но пострел». Паренёк разглядывал пыль под ногами. Выдернув руку и, не зная, что делать, ковырял ногти. Максимиллиан пришёл на помощь:
-- Значит, переплыл?
-- Угу - буркнул Пир.
-- А теперь не знаешь, стоять или рано?
-- Угу.
-- И я не знаю. Давай поступим так, пусть решит Правитель. По возрасту маловат ты. Тебе сколько, двенадцать?
-- Не-а - вмешался старший брат - тринадцать и ещё два месяца.
-- Всё же, маловат. Но, молодец, брата поддержал...
-- Расскажи, расскажи ему, ну - толкался локтём Марик.
-- Чего расскажи? - заинтересовала Стража беззвучная борьба братьев.
-- Он в Бездне видел комки...
-- Что за...
-- Не комки, хлопья - паренёк оживился - Я плыву, страшно, голову опустил, глаза зажмурил, вдруг кто-то меня трогает. Я чуть не заорал. Глаза открыл, а вокруг белые хлопья, я, как рвану вперёд, токо меня и видели.
--Тебе со страху не привиделось.
-- Не, когда обратно плыл, их уже не было...
-- Видишь, померещилось...
-- Ничего не померещилось. Их рыбы ели.
-- Чего рыбы ели?
-- Хлопья. Ой, знаете, страшно как. Много их. Как камней. Я про рыб. Стоят у Бездны кольцом, плавники шевелятся, а сами, знай, хватают хлопья, а те снизу поднимаются, поднимаются.
Максимиллиан задумался. Вспомнил, как рыбаки не раз говорили, что рыба ведёт себя странно. Внезапно пропадает, а возвращается вялая, руками собирай. Они такую не брали, нормальной хватает... Пока. «Вот, значит, что происходит. Хлопья».
Максимиллиан положил ладони братьям на плечи:
-- Спасибо, ребята. О тебе, Пирр я буду говорить с Правителем, может, в следующий Праздник встанешь. А на счёт рыбы подумать следует... Теперь бегите-ка к другам своим, я же к батюшке вашему зайду.
Страж повернулся, собираясь уйти, но послышался голос младшего из братьев, Максимиллиан не расслышал:
-- Что - что?
Марик отвернулся; в восторге и испуге схватился за голову, приседал, изображая, что он здесь не причём, зато младший брат стоял гордо, прямо смотря в глаза Максимиллиана.
-- Чего ты хочешь? - спросил Страж - я чего не расслышал?
-- Потрогать, ну... погладить... Можно? - палец мальчугана робко приблизился к заросшим густыми чёрными волосами обнажённым рукам Стража. Максимиллиан едва сдержал улыбку:
-- Если сильно хочешь, погладь - подставил локоть. Мальчик осторожно, благоговея, коснулся кончиком пальца чёрных волос, осмелел и легко провёл по руке вдоль. Лицо его светло вспыхнуло -- Ух, ты - выдохнул он - мягкие.
-- Полегчало... ну, пусто - Максимиллиан опустил руку - пора мне.
Братья умчались. Согнав с лица вспыхнувшую улыбку, страж последовал следом. Он смог увидеть ребят, бегущих к кучке приятелей, стоявших на дороге; как те оживились, принимая в свой круг братьев. Максимиллиан поднялся на высокое, в отличие от своего собственного, крыльцо дома. В комнате, разделённой на две половины глиняной стенкой с вырезанным проёмом посередине, стояла прохлада, тревожно и остро пахло лекарственными мазями. Густо лежал на кровати, выставленной под раскрытым окном. Широкий подоконник был заставлен чашками. Страж направился к кровати:
-- Здравствуй, будь, Густа, всё болеешь - спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно обыденней.
-- И ты здравствуй, Страж - ответил Густо голосом необычайно слабым, тоненьким, как у ребёнка. Дрожжащий.
Максимиллиан, опускаясь на свободный каменный стул, стоящий у изголовья кровати, скользнул взглядом по чашкам.
-- Помогают? - он кивнул головой на подоконник.
-- А-а - отмахнулся лежавший человек.
--Да, вот как бывает. Такой день... праздник, а приходится лежать. Ничего, выкарабкаешься...
-- Нет, мне конец. Помолчи - Максимиллиан и не пытался возражать, но тихий приказ - просьба Густы заставил его покорно опустить плечи. Он съёжился, всунул руки между колен.
-- Знаю я - больной смолк. Лоб покрылся испариной. Прервал невыносимо долгое мгновение молчания его лёгкий кашель:
-- Мучают видения, Страж. Одно чуднее другого.
Густо влажной тряпицей, зажатой в руке, вытер пот. Максимиллиан внимательно всмотрелся в лицо лежащего человека. Вычерпывающая жизнь болезнь, спрятавшаяся внутри маленького, но энергичного мужчины, каким знал кирпичника Максимиллиан, одолевала. Это было видно по мёртвенно-белой, не приятной на вид коже, холодной и липкой. Затруднённому, сбитому дыханию. Страж молчал, не зная, что говорить. Кирпичник начал первым, тихо и слабо, глядя в потолок:
-- Детей жалко... все они у нас... мои...
-- Про что ты, Густа?
-- Жалко, говорю, мне балбесов. Куда денутся? Домашние они у меня.
-- Храм возьмёт, только зачем ты про себя такое говоришь, выздоровеешь ещё?
-- Говорю, нет, значит, нет, чую, понимаешь. Тянет в землю. Сразу, как вернулся из Храма, слёг. Плохо там... Я стены клал в маленьком коридорчике, в подземелье... Чтоб две двери непременно, но не против друг друга. Работы вела там... красивая такая... молодая жрица... Боялся я её. Придёт, встанет и смотрит, как я кирпич выкладываю, а у меня по лопаткам вода ледяная от взгляда её... Ты здесь, Страж?
-- Здесь, дай тряпицу, лоб вытереть тебе.
-- А-а, слушай, Страж. Меня скоро не станет... молчи. Дай сказать, сил почти нет... Дети у меня, понимаешь, свои. Двое старших, пусть, уже выросли, младшего Стефа Милене оставят, а Дошу и Кирама Храм заберёт.
-- И что?
-- Не хочу я. Плохо там, видит море. Подожди, я сяду.
Густо трудно, с видимым усилием, одной рукой опираясь о подоконник - она мелко дрожала - отринув кивком головы попытку Стража помочь, сел. Бледный, мокрый. Прислонился плечом к торцу подоконника. Отдышался. Окинул комнату больным взглядом, встретился с глазами Максимиллиана, покивал головой. Пытаясь начать разговор, тяжело втягивал ртом воздух и... не решался, потея с каждым вздохом всё сильнее. Чёрные волосы мокрыми прядями липли к макушке, со лба срывались крупные капли пота. Наконец, отважился: он пристально смотрел в глаза Максимиллиану.
-- Стражник?
-- Слушаю.
-- Тебе... нравиться мой дом?.. Говори, не прячься. Нравиться?
Максимиллиан, как прежде хозяин, оглядел просторную, наполненную свежим воздухом комнату. Две длинных полки с аккуратными стопками тарелок, рядом чашек и разной величины кубков; торчащими черенками ложек тянулись вдоль стены напротив. Под полками покоился известковый стол, по столешнице раскидались ещё тарелки, чаши с солью, перцем, большой, с широким лезвием, искусно отточенный каменный нож для кухни. С нижней полки свисали два белённые полотенца, а с обеих сторон стола грузно осели, накрытые крышками, кадки. На одной лежал черпак. У стола полукруг из пяти стульев. Комнату украшала широкая дорожка, протянувшаяся наискосок от входной двери до кровати. На каждой стене крепились светильники. За окном лёгкий ветер оглаживал яркие шапки цветов, высаженных в глиняных ящиках. Неизменный в каждом доме сундук занимал своё почётное место у противоположной столу стены. На его крышке высилась вместительная ваза с букетом цветов, свежесрезанных. Обстановка более, чем обычная, но веяло в комнате миром и спокойствием. Даже болезнь хозяина дома не убила царящую здесь атмосферу домашнего благополучия. Чистота и любовно изготовленная утварь говорили о надёжности семейного союза фру Милены с супругом и ладе с детьми. Максимиллиан одобрительно кивал головой, осматривая комнату:
-- Хороший дом, Густа. А ты зачем особенно спросил-то?
-- Объясню, пробуй не перебивать токмо - на лице кирпичника не осталось розового пятнышка. Белее мела и сухое.
-- Тебе плохо, ложись - заволновался Страж - помогу...
-- Не стоит - слабо отмахнулся Густо - у меня теперь всегда так. Сейчас отпустит. Как бы начать - он притих, собираясь с силой. Промокнул одеялом внезапную испарину.
-- Отошло. Стражник, поверь, не было дня, чтобы я не благодарил море и святого Марьятту за выбор Милены... что меня выбрала... меня. Знай, что море подарило мне лучшую из лучших. Из троих назначенных она ... меня... выбрала...
Густо тяжело выдохнул:
-- Пятеро собственных детей. Чего ещё желать? У меня... у нас есть всё...
Внезапно из уст больного вырвался горький стон:
-- За что наказывает нас Бездна?
-- Успокойся, друг...
Густо подался вперёд, схватил холодной рукой ладонь Максимиллиана, заглядывая ему в глаза и, одновременно боязливо оглядываясь на окно, тихо заговорил, почти зашептал:
-- Я хочу, чтобы ты... после моего ухода заявил об интересе к Милене.
Максимиллиан опешил:
-- Ничего не понял.
Густо не замечал недоумения Стража и быстро выговаривал:
-- Я не дурак. Слепой и то увидел бы, как она веселела, когда выпадала её очередь подниматься на твой Утёс. Заказывала лучшую еду. Возвращалась, пела песни, целовала детей, меня... А какие ночи дарила мне... после... Я не дурак, Стражник, нет. Не знаю, почему она не выбрала тебя, но то, что любила не меня, точно. Всегда любила только тебя. Когда ты покрылся волосами, знаешь, сколько ночей проплакала моя Милена.
Максимиллиан с трудом понимал горячечный полушёпот. Бред или исповедь находящегося при смерти человека? «Фру Милена любила... меня... Густа все годы знал... О, море...» Он заставил себя вслушаться в лихорадочную скороговорку больного:
-- Ты лучше других знаешь - женщину, потерявшую кормильца забирает Храм. В воспитательницы. Моя Милена лучшая на свете мать, а её лишат собственных детей...
-- Почему?
-- Лукавишь, Страж. Она станет воспитательницей, к ней привяжут сразу десяток малышей, до своих ли ей станет?.. Они домашние, всю жизнь при нас... в этом доме. Это их дом, стражник. Их, понимаешь? А в Храме? Ты бываешь там. Нравится? Нравиться, скажи? Молчишь. То-то. Шум, не протолкнёшься. Я знаю, был... Как они будут жить там, скажи?
Максимиллиан молчал. В спорах он не силён. Тем боле Густо прав. Храм, по сути, огромный улей. Пчёльник. Домашним там тяжело. Тяжело дышащий Густо теребил его руку:
-- Можно всё поправить, Закон позволяет. Ты заявишь о своём интересе к Милене... Если это будешь ты, жрицы не смогут забрать детей... Послушай, Стражник, посмотри на дом, другого такого не найдёшь: две комнаты, колодец во дворе. Захочешь, живи. Если, нет, не надо, только чаще бери с собой младших на Утёс. Ты им нравишься. Когда и оставайся на ночь. Милена тебе не откажет, я знаю. Если заявишь, Храм по-прежнему будет присылать пищу как на полную семью. Прошу тебя, подумай. Стражник, спаси мою семью. Пожалуйста.
Густо смолк, его согнуло, и он начал медленно заваливаться на бок. Максимиллиан вскочил со стула, ухватил взмокшего кирпичника за невесомые, костлявые плечи и осторожно опустил на постель. Тревожно всмотрелся в бескровное лицо. Густо потерял сознание, дышал не слышимо, слабо, но без хрипов или признаков удушья. Сердце Максиммиллиана колотилось, кровь толкалась в голове: бухала в уши. Он укрыл и подоткнул Густо одеялом, стараясь ступать как можно тише, направился к открытой двери. На улице после полутьмы комнаты солнце, уже высоко стоявшее в чистом, безоблачном небе, ослепило. Максимиллиан прикрывая рукой глаза, видел, как спешит фру Милена, тревожно ожидавшая его появления:
-- Как он?
-- Уснул. Спит.
-- А что звал?
Максимиллиан замялся:
-- Ну... просто поговорили. Переживает за вас. Всех... - спасительная ложь обстриженной ниткой вылезла из ткани только что прошедшего между мужчинами разговора - просил присмотреть за Мариком, помочь, чем смогу. Я пообещал. Плох он у тебя, фру Милена.
Женщина горестно вздохнула, сложила полные руки на животе - Максимиллиан обратил внимание на красную, потрескавшуюся, с не здоровым блеском кожу на тыльной стороне ладоней. Обломанные ногти с въевшейся грязью. «Всё растворы» - определил Максимиллиан.
-- Очень плох, беда. Так быстро сгорает. Что-то будет, ох, горе...
-- Крепись, Милена - Максимиллиан не заметил, что впервые назвал уборщицу по имени, упустив произнести принятое в деревне к старшим по возрасту женщинам обращение - «фру». Миллена бросила на него острый взгляд, снизу вверх. Страж начал быстро прощаться:
-- Я пойду, полдеревни обойти надо. Может, кому чего передать надобно?
-- Нет, хотя, пожалуй... передай фру Коллетте, что на Праздник не буду. Не забудь.
-- Конечно, фру Милена. Обязательно. Что - то ещё?
-- Да. Мы договаривались, что поменяемся днями, так, скажи, что я не смогу. Всё из-за того же. Ладно?
-- Обязательно... Ну, я пойду.
-- Иди.
Максимиллиан не успел отвернуться, как Милена ойкнула:
--Переодеться, переодеться забыл. Я старая, чуть не упустила. Сейчас сниму...
-- Успокойся, фру Милена. Не надо. Поторопиться следует. Теперь уж на обратном пути. Заодно и ответ передам, коли будет. Всё, пошёл.
-- Удачной дороги, Страж.
-- И тебе, фру Милена, домашнего покоя.
Максимиллиан быстро уходил вверх по пыльной дороге. Одинокая фигура маленькой полной женщины долго стояла неподвижно на обочине. Страж повернул к дому, куда недавно вселилась молодая пара «назначенных». Совсем детишки по меркам Милены. Рыбак Агринай и плетёнщица корзин Светлоара. Милена вызнала, что семью создали, когда «объявленная любовь» у обоих рухнула, что не редкость, а по правде, так почти все ритуальные союзы заканчивались тем же. Ну, или почти все. Лично у неё всё сложилось иначе. Уборщица видела, как в след Стражу промчалась стайка ребятишек, появившаяся ниоткуда. По щеке женщины одиноко скатилась слеза...
Максимиллиан, наконец, покинул деревню. Солнце вскатилось в зенит и сильно грело. Почти жгло. А втиснутые в высокие сапоги ноги попросту горели. Он взглянул на Дворец Правителя. Опаздывает. Белый утренний флаг сменился чёрным. Полдень. Ещё час и деревенская жизнь замрёт. Палящее солнце загонит людей в спасительную тень навесов и под черепичные крыши домов. Деревенская дорога опустела, носильщики вернулись в Храм; там они дождутся, когда остынет раскалённый, сжигающий лёгкие воздух. Надо поспешить. Правитель не любит, если опаздывают. Тем боле, что ему есть, чем озадачить Владыку острова. Страж покрутил головой, не видит ли кто, и решительно снял кожаную безрукавку, которая нагрелась так, что обжигала руку и ускорил шаг, придерживая бьющий по бедру тяжёлый клинок.
В голове хороводил хаос из фраз, воспоминаний, неясных ожиданий. Одна мольба больного Густо ввергло прямодушного Максимиллиана в состояние растерянности. Что делать с детьми фру Милены? Как вести себя с ней самой? Теперь, когда всплыла правда? А ещё Пирр переплыл Бездну. По закону в его возрасте рано танцевать перед жрицами и вставать напротив девушек, но... Малый ведь переплыл и увидел странные хлопья, рыбы их едят, становятся вялыми, вдруг это опасно? Голова кругом. Нет, не ему размышлять над этим всем. Следить за порядком, пожалуйста. Уже сворачивая к Дворцу Правителя, Максимиллиан краем глаза ухватил какое-то движение сбоку. Он остановился. Повернул голову. Вот ещё одна загадка. Полтора года не даёт себя разгадать. Дар Моря.
Босой, в его годах человек в удивительно белых одеждах, светлые волосы в тон рыжей редкой породы глины, свернув с тропинки, ведущей с Утёса, не замечая Стража, уходил по деревенской дороге к морю. «На пляж» - подумал Максимиллиан - куда ещё, вечно там сидит. Не заметил? Спускался от меня. Откуда же? Кругом колючки... Не нравится мне этот Дар моря»...
Человека обнаружили рыбаки, собиравшиеся на рассвете выйти в море. Он лежал бездыханный на крошечном кусочке суши у подножия Утёса, под вытянутыми на верёвках и висевшими продольно вертикальной стене плотами. Утопленник едва дышал и был настолько слаб, что его не решились поднять на Утёс, чтобы переправить в храмовые лечебницы. Вместо этого со всевозможными предосторожностями человека погрузили на плот и доставили на пляж, где приспособили под лечебную палату одну из заброшенных пещер. Лучшие целительницы Храма сутками суетились вокруг незнакомца, изготовляя притирки и погружая его в лечебные ванны; отпаивали, вливая в рот недвижному человеку снадобья и отвары. Понадобились все знания жриц в тяжелейшем противостоянии смерти, пытавшейся забрать у Острова Посланника. Чудом, но им удалось вырвать мужчину из ледяных объятий не жития. Ведь Дар Моря не мог появиться и... просто уйти. Максимиллиан знал это точно. В Храме он изучал историю Острова и понимал; появление Посланника определенно иными, не зависящими от желаний людей законами высших сфер. Посланник, это знак грядущего, которое уже случилось, но ещё не пришло. Жизнь Дара моря считалась священной. Он не обладал властью, но имел привилегии, не мыслимые для коренных островитян. Мог выбрать работу по душе и возможность по своему желанию сменить её, жить, где понравиться. Наряду со «свободными хозяйками» ему, помимо Правителя и Стража, разрешалось не иметь семьи. Единственной его древней, освящённой самим святым Марьяттой обязанностью являлось Служение. Посланник обязан делить ложе с каждой женщиной Острова, гласил древний закон. Он должен был посетить их всех; юных, только что прошедших обряд Стояния девушек, обойти вызревших, но не замужних молодок, способных родить. Его ждали жрицы, и не только действующие. По согласию Посланник мог брать и семейных женщин. Но принудить к Служению Дара никто не мог. Подразумевалось, что он добровольно приступит к выполнению своей единственной обязанности, осознав, насколько необходима Острову свежая кровь. Тем горше для островитян явилось признание факта, что с огромными усилиями вырванный из лап смерти Посланник за полтора прошедших года со дня появления на Острове не стал своим. Он никогда и ни с кем сам не начинал разговор, хотя язык освоил на удивление быстро и понимал всё. Горьким разочарованием для Правителя и жриц, и вызвавший негодование всего женского сословия, стал отказ чужака разделить с ними постели. Семя Посланника не оросило поля лон, готовно ожидавших его прихода. Неужели мы плохи для этого странного подарка моря, думали они? Недоумение по поводу вопиющего не исполнения, даже пренебрежения своей единственной обязанностью, по сути открытого отрицания их природной ценности, выродилось в неприятие островитянками самого Дара. Уязвлённое женское самолюбие поставило на мужчине клеймо - «порченный». Дар Моря перестал существовать, как объект поклонения и влечения. Список его прегрешений всё время множился. Он нарушал общие для всех правила: не работал, не участвовал в празднествах, ни с кем не общался. Даже не покинул пещеру, где его выхаживали; неделями замершая фигура одиночки маячила на выходе. Стать бы ему полным изгоем, но, сами того не ведая, спасли положение уборщицы, приносившие странному человеку пищу и убиравшие пещеру. Они рассказывали жителям деревни о переполненных болью серых глазах Дара Моря, заполненных тоской столь щемящей, что находиться рядом с ним было выше их сил. Сам собой родился вердикт, обсуждённый и согласованный всеми деревенскими хозяйками; в Большом мире, откуда пришёл незнакомец, остались очень близкие и дорогие ему люди. Обиженные, но мягкие и отзывчивые их сердца успокоились. Всё понятно. Дара Моря не то, чтобы простили, но приняли таким, каков он есть. Интерес к его персоне исчез, не смотря на диковинные выходки. К примеру, каждый день, утром и перед закатом Посланник выходил из пещеры и шёл к кромке прибоя, где начинал медленно, плавно чертить руками в воздухе неведомые знаки, двигаясь необычно и красиво. Внезапно бил руками воздух, высоко прыгал, резко выбрасывая перед собой или в стороны ноги. Ещё вращал, со свистом рассекая воздух, шестом, собственноручно выструганным из ствола павшего ореха. Никто не мог Посланнику запретить взять то, что он хотел, хотя смерть дерева ожидали давно. Оно должно было пойти на нужды Храма. Островитяне смотрели на Дара Моря, как на чудаковатого, бесполезного в хозяйстве человека, которого приходилось задарма кормить...
Максимиллиан ускорил шаг. Он вспотел. Короткая безрукавка нестерпимо жгла руку. Волосы не пропускали к коже воздух, душили. Слабый ветерок с моря, едва давал знать о себе. Вскоре его не станет вовсе. Тогда Остров на долгие часы окажется в плену солнечного жара, когда и дышать не прикрытым мокрой тряпицей носом станет опасно. А ведь надо успеть вернуться в лощину Праздников, зайти в дом фру Милены переодеться. Будь она не ладна. Ругать уборщицу, после того, что вскрылось, не поворачивался язык. Портить себе настроение в праздник он не станет. Максимиллиану невольно вспомнилось собственное участие в Переходе. Прошло шестнадцать лет, а в воспоминаниях чувства ничуть не утратили остроты. Словно всё случилось вчера...
За неделю до Праздника, его с приятелем - умирающим сейчас Густой, они тогда дружили - колотил такой же мандраж, какой сейчас бьёт Марика, сына самого Густы. Не шутка, шагнуть в мир взрослых. Предстать перед жрицами, всей деревней, девчонками в одном природном одеянии. Открыть себя. Всего. Максимиллиан помнил, как горели лицо и уши, когда он и ещё одиннадцать юношей переплели локти и танцевали, образовав круг, внутри которого стояли три жрицы. Неподвижные, касаясь друг друга спинами. Наброшенные на головы длинные белёные балахоны укрывали женщин полностью, края их одежд касались травы. Разрезы - узкие щели - на уровне глаз позволяли жрицам в полной мере видеть танцующих юношей. Танец длился очень долго. Под всё убыстряющийся ритм барабанов уже очень скоро Максимиллиан не чувствовал от напряжения ног, пот заливал глаза, а танец всё длился. Когда неожиданно барабаны смолкли, ребята кулями повалились на землю. К ним бросились родители и братья, у кого они были. Кутали взмокшие тела принесёнными с собой полотнищами, прикладывали к пересохшим губам кубки с водой. От съедавшего в начале танца ребят стыда не осталось и намёка. Хотелось одного: лежать и не двигаться, но этого им и не позволили. Раздались одиночные удары главного барабана, знак, что обряд продолжается. На негнущихся дрожащих от усталости ногах Максимиллиан направился к ручью. Юноши выстроились в ряд. Переминались, разминая мышцы, шептались. Их ждала унизительная для юношеского самолюбия часть ритуала. «Смотрины». Они долго стояли под не смолкающие равномерные «буханья» главного барабана. Ожидание становилось непереносимым, когда на противоположной стороне ручья появились девушки. Прелестницы, как и юноши, были полностью обнажены, а в руках у каждой покоилась искусно вырезанная из красного песчаника фигурка - имитация мужского достоинства - символ того, что юные создания готовы принять в себя дарящее жизнь семя, дабы обрести свою судьбу. Оценивая достоинства участников в том, что его выберут, Максимиллиан не сомневался. Он самый молодой, а сложён и развит лучше остальных ребят. «Назначенные» родители считали его красавцем. Вопрос в одном, кому он достанется?
Девицы выстроились напротив. Чтобы образовались полноценные в их ряду не доставало двоих. Деревенские девушки заметно стеснялись: потупив глаза, они изредка и быстро бросали взгляды на ребят, краснели и склоняли головы, пряча смущение в волнах длинных свободно распущенных волос. Девицы, выросшие в Храме, чувствовали себя свободнее. Они открыто улыбались, иные насмешливо ловили стыдливую растерянность в глазах юношей, заставляя их ещё больше тушеваться. Ребята не знали куда деться, стоя под обстрелом лукавых глаз и едких замечаний взрослых, заполнивших лощину. До сих пор при воспоминании о том дне у Максимиллиана горели уши. Ещё и оттого, что окончание ритуала для него стало настоящим потрясением. Его не выбрали. Мучения юноши, выставленного напоказ, заканчивалось лишь после того, когда он справлялся с волнением, и природное естество, откликаясь на зов плоти, распалённой видением дразнящих форм юных особ, стоящих на противоположном берегу, оживало. Каждое такого рода пробуждение жизни у юноши встречалось оживлением взрослых зрителей, хлопками в ладоши и возгласами определённого рода, от которых ребята готовы были провалиться сквозь землю. Максимиллиан помнил, как стоял, красный от стыда, подобный варёному ракокрабу, а его юношеский стебель орделиво раскачиваясь, смотрел в небо. По восторженным крикам взрослых он понял, что его достоинства оценены, хотя вообще мало что соображал, пелена унижения застила мир. Как долго пришлось стоять, Максимиллиан не помнил. Вечность, пожалуй. Когда незваные слёзы готовы были градом посыпаться из глаз, возникшая ниоткуда жрица взяла его за руку и отвела к матери. Та поспешно завернула дрожащего паренька в полотнище. Жрица что-то сказала, погладила Максимиллиана по голове и ушла, а мама увели его в гущу ореховой рощи, где он и другие прошедшие Стояние ребята приходили в себя. Постепенно юноша избавился от напряжения, дрожь утихла, а первое, что он увидел и на веки запечатлел в памяти, бесконечно любящие, полные счастья и... муки глаза матери. Она плакала. Удивлённый Максимиллиан утешал, а мама целовала его в лицо солёными губами. «Вот ты и вырос, мой мальчик. Как рад бы был твой отец» - шептала она. Максимиллиан торопился: «пойдём, мама». Ему не терпелось узнать, какой девушке достался. Но мать отчего-то не спешила, а потом она сказала это:
-- Сынок, тебя не выбрали. Может, пойдём домой - и спешно добавила - но теперь ты можешь ходить на «лунную» поляну.
«Лунная поляна» или «чашка» - большая поляна посреди ореховых посадок, место сбора мужского семени. Каждый взрослый, дважды в месяц и прошедший стояние юноша, один раз в неделю исполняли долг пола. Мужчины приходили сюда, чтобы оставить своё семя. Маленькие чаши для сбора выдавали жрицы, постоянно находившиеся на поляне в течение дня. Всегда втроём. Выдав, а затем, приняв обратно использованную по назначению чашу, одна из жриц плотно накрывала её пластинкой и поспешно уносила драгоценную ношу в Храм. Ставилась отметка об исполнении. И только после этого мужчина или юноша могли покинуть поляну.
Второй раз за день в глазах юноши при словах матери померк свет. Не выбрали? Его?
Позже он узнал, что ему не повезло как раз из-за повышенного внимания к своей персоне со стороны юных прелестниц. Девушки все подарили ему свою благосклонность, но оттого что юношей было больше, двоих нужно было отсеивать. В таком случае в ход шли таблички. Каждая участница «смотрин» получала два небольших глиняных квадратика, на которых с обеих сторон она чёрточками указывали номера выбранных ею, обязательно! двух юношей. И не нашлось ни одной смекалистой настолько, чтобы отметить номер Максимиллиана на обеих сторонах. Его номер стоял на десяти карточках, но, увы, только с одной стороны. Потому он не достался ни кому. Ещё одного юношу отсеял жребий. Отныне свою судьбу отверженные должны были решать сами. Незавидная участь, если учесть, что женский род на Острове количественно традиционно отставал от мужчин и разрыв этот увеличивался с годами катастрофически. Дело дошло до того, что Правитель требовал согласия жриц на то, чтобы каждая женщина могла законно иметь двоих мужей. Жрицы сопротивлялись...
Максимиллиан уже подходил к массивному, выложенному из крупных блоков зданию Дворца Правителя, когда увидел, что его встречает сам Владыка. Очертания силуэта рослого, статного мужчины возникли в темном проёме узкой двери, послышался густой рокочущий голос:
-- Что задержало тебя, Стражник?..

Максимиллиан быстро шёл по орешнику, внимательно вглядываясь в глубь и по сторонам. Он искал Ангрона и Марьяну. Всякий раз - одно и то же. Когда заканчивались выборы «избранных» - подростки и выбравшие их подруги стремились уединиться, чтобы насладиться друг другом. Мальчики, возбуждённые откровением обнажённых девичьих прелестей; девочки, распалённые видом горделиво устремлённых в небо «сокровищ» возможных будущих супругов. Подростки, ошибочно полагали, что пройденный обряд позволяет познать сладость соединения прямо сейчас, а по большому счёту, совершенно ни о чём подобном и не размышлявшие, когда, гонимые нестерпимым желанием устремлялись на пляж. Своеобразная игра - мы прячемся и нарушаем, нас ищут и пресекают. Взрослые охотно включились в состязание. Юность помнилась такими же прятками. Тем более, праздник только начинался обрядом Первого Стояния. Пары были образованы и под гул всеобщего одобрения или удивлённого вдоха жрицы соединяли молодых, возвещая об «объявленной любви». Затем подростки могли одеться, но, и это неудивительно, надевали одежду единицы. Спрятать тело, оценённое и одобренное взрослыми, большинству ребят оказалось не по силам. Никто и не запрещал. Голая молодёжь разогревала страсти и вожделение у самих взрослых. Снующие в толпе раздетые подростки, свободный доступ к открытым бочонкам с пивом, закуски, не смолкающие ритмы барабанов... Нетерпение подстёгивало. Едва лёгкие сумерки намёкнули о своём приходе, подростки встали в круг и начали танец. Взрослые посмеивались, но смотрели в сторону танцующего круга. Словно уловив нарастающее желание, волны человеческого гула разбил первый удар большого барабана, разговоры смолкли, круг распался. Люди устремились к ручью. Второй удар, третий... Один за другим в ритм вступали ещё барабаны, и вскоре лощина Праздников утонула в громоподобном грохоте, возвещающем о начале Перехода. Предстояло главное - выборы «избранных», после чего наступал черёд долгожданной, самой желанной части праздника, для многих она была и главной, воспоминаниями о которой проживался целый год. Женщины уступали своё главенство. Они вовсе не символическим или духовным образом отдавались мужчине, выбравшим любую из них. Возможным становилось всё и всё разрешалось. Однако обряд нёс в себе больше глубинных пластов, нежели могло показаться поверхностному взгляду. «Избранные», уводимые жрицами в Храм на служение, словно стянули защитные покрывала общепринятых норм. С их уходом, завершившим официальную часть празднества, слезла кожура условности, и спали маски, крепившиеся к щитам сердец, из-под забрал вынужденных обманов и каждодневной мелкой лжи выглянули чистые лики душ. Тщательно сдерживаемые эмоции, спрятанные глубоко внутри чувства выплеснулись наружу. Сколь счастливы были слёзы, которые проливались под спасительным покровом непроглядной темноты на плече любимого или тёплой груди возлюбленной, не обретших друг друга по неумолимой воле звёзд и карточек жриц. Недавно потерявшая мужа молодка ложилась под добропорядочного, всегда вежливого соседа, а его жена в умилении гладила волосы на голове супруга, сопевшего и исторгавшего хрипы, и это выглядело ничуть не странно... Барабаны не умолкали, зажжённые факела, призванные разгонять тьму, напротив, сгущали её. Раскачивающийся свет пятнал густую черноту, выхватывая группки обнажённых людей - бражничавших мужчин и женщин. В бездне всеобщего раскрепощения зарождалось неистовство сладострастия, в его раскале нежились женские сердца. В этот вечер они отринули свою власть и желали быть покорными, жаждали чувственного насилия от медлительных, всегда спокойных мужчин. С нежностью женщины узнавали, какими те могут быть - жесткими и крепкими, словно сотворёнными из обожженной глины. Чужие сильные руки больно мяли нежные груди, твёрдые пальцы впивались в ягодицы и ляжки, расставляли синяки на тонкой коже. Тугие бёдра скрипели от укусов, но как сладостна была эта боль страсти. Женщины выпрашивали объятий, от которых трещали бы их рёбра. Синяки, укусы и кровоподтёки гарантировали предстоящее торжество утреннего показа измятого тела приятельницам и соседкам. А чего стоит завистливый блеск в глазах тех, кому не досталось победных меток... Бездетные супруги, внезапно воспылавшие любовью, уходили в орешник, где раз за разом овладевали друг другом, надеясь, что святой Марьятта заметит их желание, услышит страстную мольбу, снизойдёт и наполнит лоно супруги жизнью. Наоборот, другие жёны покидали мужей и разыскивали тех, к кому обращены были в течение года сердца, о ком мечтали душными вечерами, а, бессонными ночами грезились любимые глаза. Находились те, кто отнюдь не стремились впустить в себя чужого мужчину, тем более, нескольких. Но не найдя сил и решимости пойти наперекор закону, требующего полного подчинения этим вечером мужской силе, а более из-за извечного женского любопытства они ложились в мягкую траву в стороне от расставленных в лощине осветительных факелов, закрывали глаза и, поддерживая ладонями расползающиеся груди, замирали. Вскоре сверху наваливалась грузная тяжесть и упругое, горячее копьё чьей-то страсти било в защитные валы крепких бедер. Вокруг наиболее привлекательных особ образовывались целые группки возжелавших их мужчин.
Празднующие люди не догадывались, но из темноты за происходящим в Лощине наблюдали десятки настороженных глаз. Изредка в свете факелов возникала фигура в тёмном балахоне, и жрица устремлялась к месту, где могла возникнуть или почти случилась нежеланная ситуация. Лёгкий укол, и особенно возбуждённый человек замирал, опускался на траву и, в недоумении мотая головой, медленно валился на бок...

Максимиллиан приметил Марьяну и Агрона в самом начале Стояния взрослых. В утренний доклад Правитель наложил личную ответственность Стража за девушку. Максимиллиан прекрасно понимал причину подобного беспокойства самого Владыки Острова. Марьяна со временем должна была занять место Верховной Жрицы. Её появление просчитали задолго до того, как жрицы отыскали в своих картах линии судеб будущих родителей девочки. Она родилась в Храме, отцом стал один из «избранных», мать - действующая жрица. Появившуюся на свет малютку отправили в деревню, к «назначенным» родителям, не объявляя, какой дар они получили. Присматривали за семьёй тайно. Одним из посвящённых стал Максимиллиан:
-- Объяснения приняты - задумчиво хмурил брови Правитель, выслушав оправдания - твои вести настораживают и удивляют меня.
Небрежно отмахиваясь от не существенного, махнул ладонью:
-- Пареньку ещё рано вставать в ряд... передай уборщице и Густе, пошли море ему здоровья.
-- Но он переплыл...
-- А, пустое. Рано. Вот о белых хлопьях, рыбе... здесь надо выяснять... После праздника, а пока никому знать не должно - помолчал - ещё что?
-- Ничего, Владыка.
-- Хорошо. На счёт Марьяны и Агрона...
Как бы хорошо не отслеживали помощники Стража и невидимые жрицы поведение молодёжи, из года в год одна или две соединённые «объявленной» любовью пары умудрялись выскользнуть из-под надзора. Азарт подстёгивал юнцов нарушить табу. Среди подростков обоего пола считалось престижным утратить девственность во время празднования главного события года. Но это полбеды. Хуже, когда итогом сумасбродства для девушек становился стремительно растущий живот. Появление «детей лощины» порождали проблемы. В случае с Марьяной, подобное не могло произойти ни при каких обстоятельствах.
Обряд Перехода для взрослых мало отличался от церемонии обряда Посвящения подростков. С первым ударом Большого барабана, желающие принять участие в ритуале молодые одинокие мужчины сняли одежды и, подобно подросткам, строились в ряд вдоль ручья, ожидая появления процессии возглавляемой Владыкой Острова. За ним, держа в руках посохи, следовали жрицы. Шестеро - счастливое число - в белённых длинных одеяниях и масках, весьма условно изображавшие лица людей, символизирующие дочерей-мучениц святого Марьятты и его супруги. Маски были двусторонними, так что угадать, стоит ли жрица спиной или смотрит в упор, было не возможно. Сошедшие в Лощину жрицы по трое встали по обе стороны трона, казавшегося слишком маленьким для такого крепкого мужчины, как Правитель. Покряхтывая, он вместил мощный торс между не соразмерными для его комплекции подлокотниками. Барабаны смолкли. Жрицы и Владыка затянули гимн в честь святого Марьятты, зрители подхватили. По окончании песнопения Правитель объявил о начале Перехода. Не было танцев до дрожжи в ногах, табличек с чёрточками. И всё же напряжение чувствовалось. Двуликие жрицы с посохами под дёрганный ритм барабанов плавно следовали вдоль строя мужчин, огибая его раз за разом. В толпе зрителей заключались шутливые споры по поводу возможных победителей. Голые мужчины стояли к ним спинами, поэтому споры носили гадательный характер. Румянцем красились женские лица, груди волнующе колыхались, а затвердевшие сосцы тянули рубашки. Шнуровки рубах у многих из них подозрительно ослабились. Осмотр продолжался долго. Стоявшие в ряду мужчины теряли ориентацию. Куда б они не смотрели, всюду натыкались на нарисованные глаза. Хищными айрами кружили безмолвные жрицы, выбирая. Улыбки, прежде цветущие на мужских лицах угасали. Они Стояли, переминались с ноги на ногу и вздыхали. Внезапно ритм барабанного боя ускорился. Народ затаил дыхание и вытягивал шеи. Близилась развязка. Хождение закончилось: жрицы готовились творить чудо. Они собрались в группку поодаль мужского строя. Со своего места Правитель внимательно наблюдал. Одна из жриц подняла руку. Владыка ответно поднял свою и громко объявил:
-- Важно.
Мужчины развернулись. Зашевелились. Плотный строй распался. Теперь все стояли отдельно. Одна из жриц, та, что поднимала руку, быстрым шагом направилась за спины мужчин. «Началось» прошелестело в толпе. Жрица быстрым шагом двигалась вдоль ряда напрягшихся мужчин, останавливаясь на миг за спиной у каждого. Гул удивлённого восхищения сопровождал её проход. Краткая задержка, и доселе покойно висшее предметное достоинство кандидата оживало, салютуя мелькающей за их спинами кудеснице. Стремительно возносясь или чинно поднимаясь, но у всех мужчин их весомый аргумент, покачиваясь, поднимался, устремлял головку в небо. Жрица закончила чудотворение и в полной тишине присоединилась к неподвижной пятёрке широких балахонов и масок с четырьмя глазами. Тотчас возобновилась дробь, стихнувших на время, малых барабанов и «бухание» главного. В ожидании продолжения зрители тихо шептались и с опаской посматривали на колдовок. «Приготовленные» мужчины переглядывались, бросая взгляды на конкурентов, оценивая шансы на победу. Скоро из ямы появилась цепочка из двадцати «храмовых» - по числу участников - «собирателей». Восьми - девяти летние голые мальчики. В руках они держали чаши. Дети вставали рядом с мужчинами, прижимая ношу к груди. Опять последовали условные знаки руками между Правителем и жрицами и снова громко раздалось:
-- Важно.
Жрицы не спеша обошли и встали позади мужчин. Лёгкие вечерние сумерки накрыли лощину. Большой главный барабан одиноко дробил время и пространство. Мальчики шагнули вперёд, заняв место перед мужчинами, повернулись и, преодолевая сопротивление, склонили вздыбленные сизые чресла к ободкам чаш. Жрицы что-то делали с мужчинами. Об этом говорили настороженные косящие взгляды молодых людей, за чьими спинами белели балахоны. Напряжение в лицах, которое появляется всегда, если человек чувствует, что сзади него что-то происходит внезапно сменяла гримаса удовольствия. Процедура сбора семени занимала немного времени. Тишину безмолвной Лощины нарушил одинокий вскрик-стон. Первый мужчина освободился от терзавшей тяжести, его поддержал товарищ, затем следующий. Перебивающие друг друга вскрики наслаждения смыли оцепенение, охватившее затаившую дыхание толпу. Люди оживлённо зашевелилась, насмешливый гул, в котором, однако, слышалась зависть, поднялся над морем голов. Жрицы, не мешкая, переходили от одного испытуемого к другому. Вскрики мужского наслаждения слились, породив сладостный импульс, желанно поглощённый людским морем. Волна ответной реакции не заставила себя ждать. Мужчины тянули руки к женщинам, жадно тискали охотно льнувшие к ним мягкие, жаркие тела... Бешено загремели барабаны. Мальчики с чашами незаметно исчезли...

Максимиллиан очнулся. Бросил взгляд на Марьяну и Ангрона. Молодых на месте, где они стояли, не было. Они поступили умно. Дождались начала Перехода для взрослых и, пользуясь тем, что внимание всех отвлечено, сбежали. «Провели» - чертыхаясь, Страж бросился на поиски. Сразу он обратился к незримым наблюдателям. «Видели» - тихо говорили те, показывая направление - ушли туда». Вечер стремительно наступал. Небосклон там, где солнце тонуло в море, окрасился тёмным пурпуром. Страж лихорадочно размышлял: « В роще они не останутся, слишком людно. Уйдут. У них два пути - через Птичьи Скалы на дикий пляж, но это вряд ли. На ночь опасно. Хотя смотря, когда они ушли. Ах, я волосатый остолоп, Бездна забери такого... Успокойся, Страж, стоны не помогут... Более приемлемым кажется другое. «Лунная поляна» и наш пляж. Наверняка пойдут туда. Все всегда идут туда». Существовал ещё вариант. За брошенные глиноломни, но это казалось и вовсе немыслимым. Место считалось нехорошим. Максимиллиан решился. «Пойду на «чашку» и пляж»...
Каждый праздник, из года в год, обретшие подруг юноши обязательно стремились привести их на поляну для сбора мужского семени, где на законных отныне основаниях они могли получить свою первую отметку об исполнении долга. На самом деле всё являлось уловкой. Вынужденным коварством храмовниц. Перевозбуждённым парням хотелось избавиться от мучительной тяжести, терзавшей воспалённый пах. И ещё показать, насколько правильным был девичий выбор. Юнцы этим вечером были ненасытны. Они тащили девчонок на поляну и пляж. В этом и крылась ошибка. Им хотелось наслаждения, подружкам отношений. Трещина в отношениях между молодыми в первый же вечер была предусмотрена. Через какое-то, весьма не продолжительное, время пары распадались, в списки подбора супругов жрицы вносили новые имена...
Максимиллиан спешно направился в сторону «лунной» поляны... Издали приметив нагую парочку, он облегчённо выдохнул.

Девушка льнула к юноше. Они стояли у сборного каменного столба, высокого, край его упирался Ангрону в бедра. В выдолбленном углублении покоилась чаша. Рука юноши ритмично двигалась. Марьяна, сомкнула ладошки на плече Ангрона и, опустив голову, смотрела. Рядом застыла безмолвная фигура в сером балахоне. Сегодня жриц ждало много работы. Вероятно, Ангрон был первым, кто привёл подружку, потому что поляна пустовала. Максимиллиан приготовился ждать. Со стороны Лощины прилетали волны приглушённого расстоянием шума. Праздник разгорался. Барабаны гремели без умолку. Максимиллиан досадливо поморщился. Нехорошо, что он здесь, но приказ есть приказ. Потом: помощники, наблюдатели, сами жрицы вполне способны поддержать порядок. Максимиллиан выступал на празднике элементом скорее декоративным, в роли посланника Правителя олицетворяя своей персоной официальную власть. Его присутствие было обязательным только в Яме, и тогда, когда жрицы вливали в бочонки с пивом для мужчин и лёгким хмельным «женским» квасом специальные настои, с утра доставленных из Храма «носильщиками». Растворы предохраняли женщин от беременности, а у мужчин забирали силу их семени.
По усилившемуся шуму Страж понял, что жрицы с зажженными факелами уходят, уводя с собой шестёрку «избранных». С ними покидал Лощину и Правитель. Почти сразу Остров погрузился во тьму. Хотя горели мириады звёзд, но до появления на небе полной луны толком ничего нельзя было рассмотреть. Максимиллиан, опасаясь вновь упустить молодых, осторожно ступая по палым листьям, направился к поляне. Там замерцали огоньки. Жрицы зажигали расставленные у сборных столбов факела. Неожиданно на верхушки деревьев вскарабкалась луна, и поляну залил холодный свет. Страж присел. Он подобрался к молодым опасно близко, но волновало его это мало. Мужчина не сводил взгляд с девушки. Затаив дыхание, с прыгающим в груди сердцем, стражник вбирал, поглощал, пил волшебное видение. Девушка, казалось, светилась. Сияние обнажённого тела Марьяны соперничало с лунным светом. Она напоминала ожившие рисунки прекрасных дев с гравюр древних фолиантов, хранившихся во Дворце Правителя. Максимиллиану нравилось само слово - «гравюра». Резкое, решительное, словно острый нож, которым рыбаки режут шкуры айр. Необъяснимой загадкой казалось Максимиллиану, что такое колющее язык слово обозначало чудные картинки, изображавшие во многих количествах прекраснейших дев неведомого мира. Откуда у Правителя появились сии достойнейшие книги, Максимиллиана не интересовало. Есть и есть. У Правителя может быть, что угодно. Видел он их один единственный раз. Владыка говорил, что книги сделаны из бумаги - ещё одно неизвестное слово - и она боится воздуха, сырости, солнца, всего на свете. Потому часто открывать сундук, в котором хранятся книги, он не может. Сказал и больше Максимиллиан не зрел таинственных фолиантов. Но картинки и слова запомнились. Он жадно, ненасытно, скрываясь в густой тени деревьев, вглядывался в серебряную красоту Марьяны. Девушка доверилась парню. Максимиллиан не питал к Ангрону зависти, тем более злобы. Молодым молодое. Их отношения засвидетельствованы жрицами, «объявлены», стало быть, священны. Скорее Страж относился к юноше дружески, он немного его знал. Воспитанный, вежливый мальчик. Физически, внешне - полный порядок, в отличие от него самого. Но отчего-то сейчас с трудом, так, что на каждом втором вдохе перехватывало дыхание, выносил присутствие подростка возле девушки. «Быстрее - злился Максимиллиан - заканчивай. Разомлел». Ему не терпелось довести парочку до пляжа, где они сначала начнут, он знал точно, хихикая, возиться в тёплом чистом песке. Затем смешки неумолимо перейдут в тяжёлое дыхание и не сдерживаемые стоны, а когда Ангрон и девица в желании своём «потеряют» головы, парень взгромоздится на распластанную под ним Марьяну, тут и появится он. Вести красавицу в Лощину, шагать рядом... девушка впереди... Максимиллиан закрыл глаза. Мир качался.
Стражу не довелось стать выбранным, познать, каково это, когда тебя желают. Юношеская благодарность за девичий выбор не нашла в его сердце дорожки. Сразу после Стояния, Максимиллиана, раздавленного чудовищной несправедливостью случившегося, забрал к себе Правитель. Владыка не утирал юноше соплей. Напротив, загрузил его учёбой и работой в такой мере, что парню стало не до переживаний. К себе на Утёс Максимиллиан вползал, если не оставался на ночь у Правителя. Как и остальные юноши, прошедшие обряд, выбранные и нет, он каждую неделю выполнял долг на лунной» поляне. Войдя в возраст, шестнадцать лет, смог посещать «нужных» женщин. Тогда только он с приятным удивлением узнал о своей популярности у женщин, и о произошедшей во время Праздника нелепости, в результате которого лишился «объявления». Как бы там не было, но за два года службы Стражем его жизнь устоялась, настроилась. Но свалилась нежданная напасть. Стремительно, в течение двух месяцев, он с головы до ног покрылся волосами. «Свободные» хозяйки - «нужные» женщины, все как одна, отказали ему в посещениях. Не могли справиться с отвращением; их пугали внезапно выросшие на его теле волосы. И опять, Максимиллиан этого не знал, помог Правитель. Он уговорил Гертруду, «свободную» хозяйку, которую посещал сам, принимать молодого стражника. Гертруда не осмелилась перечить воле Владыки. В первые посещения Максимиллиан тяжело видел, как женщина борется с собой. Когда он раздевался, ужас заливал её красивые коричневые глаза, а отвращение кривило алые губки. Женщина загнанно устремляла взгляд на потолок, стену, сторону, куда угодно, но только не на него. Но плоть мучила молодого, полного жизни мужчину и он ложился к испуганной женщине в постель. Обращался Максимиллиан с Гертрудой, словно она нежнейший из цветков - тонкая, прозрачная лилья. Этот цветок рос только на берегу ручья в Лощине праздников и распускал свой белый пятилистный бутон всего на один день, после окончания ливневых дождей. Срывать его запрещалось. Пугливый ли трепет ласк, или чары слов, пронизанные искренностью мужской благодарности, очень скоро заменили стылость слёз в глазах Гертруды на живой интерес к волосатому Стражу. А через некоторое время она с приятным для себя удовольствием оглаживала завитки волос, насмешливо обзывая Максимиллиана «волосатиком». Теперь их ночи полнились жаром. Как то он осмелился предложить женщине подать прошение Правителю о своём интересе друг к другу...
Максимиллиан скатился с женщины. Обжигающая, скользкая Гертруда уютно устроила голову у него на плече и накручивала на указательный пальчик завиток волос на груди мужчины. Максимиллиан, лежа на спине, руки широко раскинуты в стороны, ровно и шумно дышал, кусая губы. Гладкая женская нога ёрзала по бедру. Хотелось пить, он сглотнул слюну:
-- Гертруда?
-- Да, волосатик.
-- Знаешь... я хочу тебе сказать - слова не шли, он не ожидал, что будет так тяжело. Гертруда ждала. Он молчал. Женщина выпустила прядку и прижала ладошку к его сердцу. Вздохнула:
-- Знаю, стражник.
-- И? - коротко хрипнул Максимиллиан.
-- Нет - короткий ответ острым клинком вонзился в грудь, обидой ёкнуло и сжалось сердце. Максимиллиан, пытаясь скрыть муку, напрягся, упёр глаза в потолок. Гертруда приподнялась, выставив локоть, и виновато ловила его взгляд. Отняла ладонь, ласково обвела мягкую бородку, затем пригладив слипшуюся чёлку Стража, вернула руку на волосатую грудь:
-- Не жалей, волосатик. Тебе хуже станет. Я не смогу быть «назначенной». Мне одного мужчины не хватит, поверь - помолчала в ожидании, но Страж не ответил:
-- Я ходила в супругах.
Максимиллиан оторвался от мудрого созерцания потолка и удивлённо взглянул на Гертруду:
-- Да, родный. Ты не знал.
Пожала плечами. Они всегда восхищали Максимиллиана; плавные, полные, желанно заполняющие ладонь: он целовал их и, не умея подобрать слова восхищения, кончиком носа чертил по ним не зримый рисунок преклонения, вбирая тепло этого чуда - женского плеча. Женщина поиграла пальчиками, зарытыми в кучеряшки:
-- Мальчик, которого я выбрала на Стояние, ну..., сам знаешь, как это бывает... В общем, мы расстались, мне подобрали человека. Хороший. Мягкий. Как ты.
Гертруда вспоминала:
-- Добрый он был, а надо, наверное, со мной не так. Терпел, а мне... скучно. Подала заявку. Молодая была, смелая. Сразу в «свободную» хозяйку пожелала. Тебе ли не знать, волосатик, что это не просто. Нужно разрешение Храма.
Обида отпустила. Максимиллиана осторожно высвободился из мягких полу объятий и сел. Гертруда тоже. Она скрестила руки под грудями. Максимиллиан невольно косился на белые, пухлые шарики, глубокую, всасывающую в себя взгляд тень между ними и острые соски в середине правильно круглых коричнево-розовых пятен. Он поспешно, пряча доказательство быстро растущего желания, согнул ногу в колене. С искренним интересом спросил:
-- И что?
Гертруда молчала, уголки губ дрогнули. Откинув одеяло, женщина рассматривала свою длинную ногу, напрягая ступню. Максимиллиан тоже не сводил глаз от вытянутой в струнку, матово блестящей, волшебной ноги. Его волнение усилилось, и согнутое колено не могло этого скрыть. Он вздрогнул, услышав голос Гертруды.
-- Морю угодно так-то... Заявку приняли, а супруга не стало...
-- Почто?
-- Случилось так. Когда я старому Стражу...
-- А-а... Дронку - перебил Максимиллиан.
-- Да. Сказала. Боялась, помню... Не знаю, как и кто, но супругу моему передали... доброхоты... Не Правитель, другие. Женщины, поди...
-- Как его зовут, прости... звали?
Гертруда печально улыбнулась, провела по бедру ладонями вдоль, от живота.
--У него красивое имя было. Немного на твоё походило. Марчелложже... Любил он меня... Когда ж прознал... что вздумалось мне, подался в рыбаки...
-- А был кем?
-- Башмачник, представляешь. Силёнок никаких, а в рыбаки. Как я его отговаривала, как... Не послушал... Пять раз только и вышел в море... Утонул... Говорили, не хотел спасаться. Камнем вниз...
Максимиллиан обнял, легко притянул к себе растроганную воспоминанием женщину. Поцеловал в висок. Гертруда улыбнулась, глядя на занявшее вертикальную позицию природное достояние Максимиллиана.
-- Такая я, волосатик. А ты, интерес...
Указательный пальчик легко тронул чернеющий «глазок» крайней плоти возбуждённого стражника, мужчина втянул живот. Лицо Гертруды осветилось улыбкой:
-- Птенчик в гнезде... выглядывает - и словно сожалея, ах, вздохнула - почему я люблю вас таких...
-- Каких? - с удовольствием спросил, покачивая сильным «стволом», Максимиллиан.
-- Таких, хорошеньких - и сомкнула пальцы на отвердевшем «хозяйстве» стражника. Склонила голову: длинные, растрёпанные волосы щекотали пах. Мужчина свистяще, сквозь зубы, втянул воздух. До утра пощады ему не давали. С той ночи он ни разу не возобновлял разговор на эту тему...
Ангрон закончил упражнять руку, и молодые убежали, прыская смехом. Безмолвная жрица потянулась к чаше. Максимиллиан, не скрываясь, прошёл мимо. Он приветствовал служительницу, та склонила голову и показала в сторону, где скрылась парочка...
Страж выжидал, хоронясь в тени деревьев. По вспышкам смеха и заметно удлинявшимся паузам между ними он легко «читал», что сейчас происходит. Что означают звонкие смешки девушки и невнятное, неслышимое бормотание Ангрона. Девичья радость терзала сердце, а парня он ненавидел. Страж прислонился к дереву и... оцепенел, почувствовал - рядом есть кто-то. Затаив дыхание, он вслушивался в окружающие звуки: шептались листья под лёгким дуновением ветерка, ровный шум близкого прибоя, далёкие барабаны - праздник продолжался, таящиеся смешки и свистящий шёпот молодых. Максимиллиан скосил глаза - влево, вправо... «Дар Моря»! Таинственный Посланник стоял рядом. В шаге. «Нехорошо - потрясённо думал Максимиллиан - как подобрался он, что я не слышал?» Медленно повернул голову. Чужак смотрел прямо на него. Максимиллиан поднял руку и прислонил указательный палец к губам. Различил ответный кивок и тут понял, что со стороны уединившейся парочки кроме тишины не доносится ничего. «Ой» - Максимиллиан резко оттолкнулся от ствола... Спасая самолюбие молодых, и давая им время распасться, громко заговорил, нарочито прокашливаясь:
-- Кхе-кхе, ребятушки, вот вы где? Я сам молодой, но не столь, чтоб гоняться за вами. Вы где сейчас быть должны? Греетесь, а скоро праздник закончится...
Речь Максимиллиана часть ритуала, потому как праздник на самом деле только разгорелся, а родители, занятые друг с другом тем, чего жаждала получить и молодёжь, для чего, собственно, сбегала, вряд ли помнят о детях. И песок быстро остывал - в пору, греть его, а не греться. Он приблизился. Времени молодым хватило. Оба сидели, притянув колени к подбородкам и охватив руками ноги. Снизу вверх глядели на Стража. Испуганного Ангрона ещё туманило желанием, а вот девушку, видимо, ситуация нисколько не обескуражила. Две крошечные луны в зрачках, их притягивающий блеск легко лишили молодого мужчину решимости действовать. Девушка улыбалась припухшими мокрыми губами:
-- Ой, дядечка Максимиллион, не бейте. Мы ничего не делали.
-- Вижу. Смотрим море. Красиво, правда? - охотно подыграл Максимиллиан. Действительно, что произошло? Ну, сидят? Почему нет? Голые? Сегодня все такие. Законно. Их «объявили», теперь можно. Одетыми в Лощине к этому времени, скорей всего, оставался только он сам и жрицы. Придерживая надоевший, ни для чего не нужный палаш, Максимиллиан опустился на песок. Сидя рядом с Марьяной, смотрел в невидимое в сгустившейся темноте море, а сам ловил, тянул, замедленно вбирал воздух, смакуя колкий запах девушки. Непередаваемый. Возможно, отдалённо напоминающий терпкий дурман герани на подоконнике его дома. Такой густой. Вспомнился утренний шмель, вожделенно ползающий среди цветов в облаке душного аромата. Вот и он, такой же мохнатый, попал в необоримое притяжение сначала свечения, а сейчас и аромата юного нагого тела. Максимиллиан не знал, что делать? Пора возвращаться, его место в Лощине. Но, как сладко сиделось рядом с Марьяной. Боковым зрением он видел, что девушка рассматривает его руки. Внезапно вырвалось:
-- А почему на «дикий» не пошли, за скалы?
Обратился к Марьяне, но Ангрон опередил:
-- Хотел я, да Марьяна сказала, не успеть до темноты.
Максимиллиан посмотрел на девушку. Мерещится что ли? В бездонной глубине мерцающих отражением лунного света девичьих глаз, в которых тонул Страж, светился... зов? Он смотрел в лицо юной обольстительницы, а видел её всю. Мягкие извивы шеи и плеч, тонкие линии рук, оплетающие гладкие колени. Дразнящие полутени девичьих округлостей и жёсткое напряжение глубоких теней, ворующих совершенство расцветающего тела, но и влекущих... Лёгкая желтизна нежной, детской ещё кожи на фоне белого, залитого лунным серебром песка... Мысли Максимиллианна метались, голова шла кругом. Неужели Марьяна специально привела Ангрона сюда? Знала, что он придёт следом? Зачем ей? Максимиллиан встал - ощутил, а может, отныне всё будет казаться - разочарование девушки. «Она, что, его хочет? Прямо здесь? По закону сегодня возможно... Нет, глупость. Он делает всё правильно, выполняет повеление Правителя. Марьяна - будущая Верховная жрица. Она не знает, но он то, в курсе, так что, вперёд... то есть, назад». Встал, протянул девушке руку:
-- Вставай - и Ангрону - ты тоже..

Конец первой главы.