Умереть чудесным майским днем - часть 2

Часть 2
Ураган
За окном грянул раскатистый гром, по стеклу ударил шквал дождевых пуль. На город мой, на город напал ураган. Он срывал с домов крыши, поднимал в полет гаражи, автомобили, людей, птиц; затапливал потоками мутной воды улицы, ломал пополам стволы деревьев и железобетонные столбы освещения. «В день той разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесныя отверзошася» — это из Библии про всемирный потоп. А это из Высоцкого:
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.
И то и другое продирает наждаком по живому. Мысленно перекрестил пространство на четыре стороны, прочитал «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…», положился на всеведущий Промысел и осознал себя очнувшимся от обморочного сна. В глубине сердца бился пульс Иисусовой молитвы — значит жив пока, значит будем жить.

Отец немало времени провел в больницах и госпиталях. Меня также не обошла стороной участь раненого и больного. Нам обоим знакома сакральная вселенная, в которую перемещается сознание человека на время борьбы тела за выживание, а души — за спасение. О, эта «вселенная» богата на впечатления: там вещие сны, конкуренция мести с прощением, очищение болью от мрака обид — но и отдых в теплых водах ностальгии, но и воспоминание счастливых минут — увы, лишь минут — нашей весьма неоднозначной судьбинушки, ради которых, ох, как стоит терпеть, ждать, чтобы жить.
В ранениях и болезнях — по ощущениям и глубине погружения — я прожил целую вторую жизнь, параллельную обычной. В этой иной реальности день мог длиться месяц, растянуться на год, а год пролетал как неделя. Я постоянно чувствовал направляющую волю невидимого мудрого доброго Существа. Однажды к нам на юг приехала, с тогда еще живым мужем, крестная, бабушка Дуся.
Мы с ней часами бродили по улочкам, разговаривали о таинственном, непонятном. Кто направляет мои сны, мои мечты и мысли, спрашивал я. Тогда-то и прозвучали слова: Бог, ангел, святые. Крестная водила меня в церковь, объясняла, что там происходит и зачем. Учила меня коротеньким молитвам, объясняя, что сила молитвы не в многословии, а в искренности и постоянстве. Эти драгоценные минуты сокровенного познания никто, кроме крестной мне сообщить не мог. Мне бы впитывать их, врастать в невидимые сущности, но увы, под напором яркой занимательной суеты, они подобно живой воде в песок пустыни протекали вглубь, испарялись, таяли. Но слава Богу «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы (Лк. 8:16-21)» Пришло время, созрел для понимания и осознания, и вот я уже вспомнил, верней – вспоминаю.

На короткое время я выполз на берег обыденной реальности, огляделся, прислушался к звукам внешнего мира, и вот, что выяснил. Во-первых, меня все-таки подстрелили. Поделом — нечего впадать в обольщение мнимой тотальной защищенности. В нашей борьбе, в которой цена — не гибель тела, а посмертная участь вечной души — в этой беспощадной войне, расслабляться нельзя ни на миг. Приостановить молитву — как опустить щит, отложив оружие в сторону, под непрестанным перекрестным огнем противника. А когда наставники утверждают, что от твоей боеготовности зависит жизнь сотен лучших людей, это напрягает весь арсенал твоих волевых возможностей, и тут уж себя не жалей, а поднимайся и — в атаку на врага, мощного, подлого, безжалостного, вероломного.
Во-вторых, как утверждал полковник спецназа Громов, любовь ослабляет некоторые специфические возможности психики, именуемые пси-фактором. А это в свою очередь требует подключения всевозможных резервов, посылаемых на помощь немощному человечку Всемогущим и Всеведущим. То есть, опять же — смиренная, неразрывная молитва о помощи. Что еще удалось выяснить «на берегу» внешнего сознания? Пока не вернулся в очищающий поток внутреннего течения боли и выживания.
В-третьих, если пуля досталась мне, значит Лена с будущим ребенком жива-здорова. В конце концов, сам же просил у Господа принять удар на себя, а Лену оставить невредимой. Значит и здесь всё нормально, правильно и оптимистично.
Ну вот, самое главное выяснил, теперь можно вернуться в нормальное состояние раненого бойца невидимого фронта. На чем я остановился? Ах, да! Случился ураган, буря вырвала меня из объятий обморока. Выяснил диспозицию, узнал новости дня — пора обратно.

Размышления перед расстрелом
Они ехали и ехали — дети дальних гарнизонов. Локомотивом великого военного переселения были, конечно, отцы-офицеры, израненные, поседевшие, приученные подчиняться без рассуждений и анализа — приказано последнюю пулю, а лучше заранее заготовленную гранату, держать про запас, чтобы не попасть в руки искусных палачей, для которых русский офицер — это не личность, не душа живая, а всего лишь пятьсот долларов — они и держали до последнего. Как ни странно, большинство героев гарнизонных военных разборок сумели выжить, привить молодой поросли усвоенный с прежних времен самоубийственный оптимизм — и вот они стали возвращаться домой. За ними остались служебные квартиры, свято охраняемые суровыми старушками на случай воссоединения, кое-кому в числе последних выделяли бесплатное жилье в новостройках, а кто-то сумел привезти из-за границы достаточные средства, чтобы купить свое неплохое жилье. Только все равно гарнизонные оптимисты приезжали совсем в другую страну, с чуждыми законами приоритета денег над совестью, законами, которые в наших кругах принято называть волчьими.
Гарнизонные приезжанты, привыкшие к близости смерти, казалось, ничего не боявшиеся, оказались чужими, слепыми волчатами в окружении матерых беспринципных аборигенов, готовых всадить швейцарский нож в спину любого, зазевавшегося провинциала, чтобы отобрать, обобрать, а потом перепродать втридорога, пополнив запасы богемного снежка, по-старинному, марафета. Первая реакция постсоветского военного на окружающее безобразие, конечно, тривиальный запой, только это ничего не решало, лишь усугубляя... Кто-то сбивался в стаи, брал в руки оружие и падал на первой же разборке от пуль военных нового поколения, волчьего, бандитского.
Мой отец с дядь Геной, не без помощи союза ветеранов, приглашали новичков объединяться под так называемую «красную крышу», чтобы научиться элементарно выживать в новых реалиях дикого капитализма. Кто-то соглашался сотрудничать, но большинство возмущались — чтобы мы, кадровые офицеры, ползком к торгашам, да ни за что… И продолжали запой, один за другим перемещаясь из нищенских двушек в хрущобах на, и без того перенаселенное, кладбище. «Ой, ребятки, уж и не знаю, куда мне вас ложить, — сетовал Хаарон Семеныч, — видите, у нас под завязку!» И показывал корявым пальцем на строящуюся стену колумбария: «Туда, разве что, это новостройка для еще полтыщи неприкаянных.»
…А гарнизонные всё ехали и ехали, возвращаясь в чужой дом, где на них смотрели, как Рокфеллер с Гейтсом на бесконтрольный рост населения земли. Объясняли им, что мы такие же, из дальних рубежей обороны, только вернувшиеся на пару-тройку лет раньше — в ответ лишь тяжелый взор исподлобья, да приглушенное шипение за спиной.
Союз офицеров приглашал всех, способных понять мистику современной войны, которая у нас никогда не прекращалась. Там происходили выступления, отрезвляющие и мотивирующие. Вот такие, например:
— Товарищ полковник, от многих честных офицеров мне приходилось слышать — даже не крик, а стон — почему нас позволяют расстреливать в упор! К чему эти красные линии, которые отодвигают с каждым ударом по нам все дальше. Когда наконец, выполним приказ главнокомандующего ударить по центрам принятия решений. Даже детям понятно, что эти центры не на территории, оккупированной нацистами, а за океаном. Даже детям понятно, что теория оппонентов про гибель человечества в термоядерной войне после нашего удара гиперзвуковым оружием — это отговорка тех, кому нужно продолжение войны, как средства обогащения. Разве не предлагал главнокомандующий врагам подсчитать подлетное время наших гиперзвуковых ракет в пятнадцать-двадцать минут при том, что сбить их у них нет возможности. Наверняка считали, принимали во внимание, но были уверены, что мы не ударим, что есть у них свои люди у нас, на самых верхах, которые будут продолжать эту войну до тех пор, пока не подготовят себе и спонсорам возможность отхода на безопасное укрытие, а до тех пор убивать, истощать нашу экономику, надеясь на наше поражение и смерть.
— Как вы сами сказали, «даже детям понятно» то, что вы нам столь доходчиво объяснили, — меланхолично улыбнувшись, сказал полковник. — А в чем вопрос?
— Что делает наш русский солдат в этой политической расстановке?
— Как и всегда, уважаемый товарищ офицер, — перешел полковник на трубные интонации. — Как и всегда! Наше воинство держит оборону отечества! Не взирая на опасность жизни и здоровья, на количество жертв и пролитой крови! При этом четко осознавая, что не люди из начальства и командования, а сам Господь Бог руководит русским воинством! Да, через командование и начальство, но именно так — Сам Бог направляет оружие солдат и волю офицеров к победе над врагом. Напоминаю слова из Библии: «Если с нами Бог, то кто против нас!»
Народ безмолвствовал. Видимо переваривал сказанное. Полковник оглядел сообщество и в полной тишине добавил:
— Наш народ наказывается за неверие, за маловерие и теплохладность. Так было всегда в нашей истории. Уверен, русский народ — последний народ-Богоносец. Остальные, в обнимку с извращениями, безумием, русофобией погрузились в ад уже при жизни. Поэтому с нас особый спрос, у нас особая ответственность перед Богом — не на кого нам надеяться, в свое время, когда жареным запахнет, все нас предадут. Поэтому и говорил Государь Александр Третий, что нет у нас союзников, кроме армии и флота. И еще! Смерть на войне, когда закрываешь собой ближнего, мирных, народ свой, да и, по сути, жизнь на Земле — такая смерть спасительна и является великой честью для воина. Когда мы будем призваны на великий страшный Суд Божий, нам откроется до времени сокрытая тайна нашего спасения — тогда-то мы и увидим, сколько душ спасено, и сколько простых людей, верных Богу стало святыми, благодаря бесстрашной защите Отечества — это миллионы и миллионы душ! Так что, товарищи офицеры, с верою в Бога, с трезвым умом и чистой совестью — вперед к победе над врагом. С нами Бог!

Вот, когда мы с племянником Иван Иванычем и Пашкой в полной мере оценили тот духовный фундамент, заложенный в наши сердца скромными, боязливыми старушками, которые не смотря на годы и годы гонений донесли до нас тихий огонёк веры. Именно во времена, когда асфальт под ногами, казалось, качался палубой бригантины в девятибалльный шторм, когда выносили лучших воинов, — мы один за другим потянулись в церкви, соборы, монастыри. Над нами посмеивались, издевались, называли тихо помешанными, вялотекущими шизофрениками, только именно там, перед иконой Спаса Нерукотворного, образом Пресвятой Матери нашей, в окружении святых и ангелов — только там, мы обретали тот дивный мир в душе, который невидимым сиянием отражался от наших лиц. Уверен, именно это сакральное сияние выделяло нас из среды заблудших, наделяя невидимой силой.
Вот почему отцу так нравилось таскать меня по деловым встречам с бизнесменами, по закрытым кабинетам ресторанов и охраняемых офисов — тамошние «новые русские», более всего напоминавшие бандитов и вороватых торгашей — при нашем появлении уважительно вставали, переходя от фени к приличным словам. Один спецназовец военной разведки сказал отцу: нас уважают и боятся потому, что за сутулой спиной нашего адвоката маячат мрачные тени киборгов. Ну а нас уважают за то, что за нашими спинами угадывались огненные крылья ангелов с разящим мечом и укрепляющим крестом в руке — никто из сидящих с нами за столом ресторана конечно не видел того метафизического ангельского огня — но страх пробирал нуворишей не по-детски, и был он посильней угроз и оружия охранников в подмышечной кобуре.
— Как думаешь, — говорил Павел, глядя в упор, — почему именно сейчас они надумали нас убивать?
— Раньше мы играли по их правилам на их поле, им это было понятно, — рассуждал я о том, что и сам не очень-то понимал. — А тут смотри, сколько всего произошло: государевы крестные ходы из Дивеево во Владивосток и обратно, то же в Москве и Питере ежегодно в день убиения Царя, мироточение икон царя Николая Александровича, Феодоровской, Серафима Саровского. А ты помнишь, сколько зарубежного народу с телекамерами сопровождало нас? И мы с тобой, в полный рост! Думаешь, кадры с нашими сияющими физиономиями, не легли на столы заокеанских «партнеров». А если легли, и мы занесены в списки неблагонадежных, то разве странно было бы не ожидать покушений. Не знаю как ты, а я считаю, что умереть за царя — великая честь. И еще! Именно то, что мы с тобой не боимся такого исхода — и делает нас сверх защищёнными. Помнишь, это метафизическое — смелого и пуля боится.
— Ты про себя так говори, — проворчал Паша. — А я еще не готов.
— Значит, поживешь в остаточном страхе, убедишься на практике в верности моих слов и полученных обетований — глядишь, и сам станешь подпольным героем, без страха и упрека.
— Давай вернемся к нашим баранам! Кстати, здешний шашлык из баранины жесткий как подошва. Больше сюда не пойдем. — Он отодвинул тарелку, погрозив официанту. — Итак, Леша, конкретно — кто в нас стреляет? У меня есть свои соображения.
— Сейчас про гарнизонных пришельцев расскажешь, — предположил я. — Да у наших врагов этих претендентов — полки. От них просто так не отвяжешься. Только духовными средствами.
— Как раз гарнизонные — все наши. Я с ними много общался. У них на уровне подсознания вот это: сам умирай, а товарища выручай.
— Если честно, у меня есть три примера, когда их подсознание сыграло с ними злую шутку. Помнишь киллеров, которые стреляли в моего отца и твоего тоже. С моим батей удалось расправиться, а твой оказался им не по зубам. Так вот, стрелки были из наших десантников, прибывших с Кавказа. Мне по секрету приятель с Петровки шепнул. Кстати, их уже успокоили. Но не факт, что других не найдут.
— Значит, можно считать, что держишь руку на пульсе событий? — произнес Павел с видом заговорщика.
Пока я молчал, обдумывая, чем бы еще убедить друга, официант, подобострастно прогибаясь, принес нам по порции свежего шашлыка «за счет заведения». Я ковырнул вилкой один кусок, другой, убедился в нежности баранины и кивнул — есть можно.
— Значит, можно считать, что и здесь у тебя свои люди? — прошептал сотрапезник, впившись зубами в сочный кусок баранины.
— Просто шепнул Иоанну Новому Сочавскому, он и подогнал нерадивого трактирщика. Ешь на здоровье.
— И здесь у тебя свои духовные подгоны!
— Ну да, куда же без них!
— Ладно, дружище, — порывисто кивнул Паша, чуть не угодив лбом в тарелку. — Я, как всегда, с тобой! — Повернулся к официанту, стоявшему в сторонке по стойке смирно, сжал кулак, выпростав большой палец. Парнишка в белом переднике засиял. — А теперь мне пора на свидание с невестой на Твербуль. А ты не спеши, вон у тебя еще десерт и кофе с ликером. — Бросил в папочку со счетом пару купюр, поднялся и — вихрем из заведения общепита навстречу судьбе.
— Наконец! — раздался густой бас от столика слева. — Меня босс послал, я должен привести вас к нему. Поднимайтесь! Пожалуйста.
— Сейчас только десерт доем и сделаю один звонок.
Идти далеко не пришлось. Мясистый охранник завел меня в закрытое помещение за толстой стеной на первом этаже. Сюда никого не впускали, даже завсегдатаев, даже за большие деньги. Я оказался в каминном зале перед креслом, в котором восседал типичный представитель сильных мира сего — тощий язвенник с крючковатым носом, в черном костюме с черной же рубашкой, серебристым значком угольника на лацкане. Руки с перстнем покоились на ручке костыля в виде козлиной морды. Глаза субъекта скрывали темные очки, на тонких синих губах играла саркастическая гримаса. Он указал на кресло напротив, охранника отпустил взмахом руки. Оглядевшись, рассмотрел картину, занимавшую три стены. Вспомнил, где ее видел — в одном из ресторанов Домжура, куда заглянул как-то из любопытства, но был выставлен шустрыми ребятами в черном. Дима, который меня туда заманил, рассказал, что у этого полотна принимают в бригаду вольных каменщиков.
— Как видите, Алексей, традиции мы уважаем, — проскрипел неприятный голос напротив.
— Да, Господь с вами, — громко произнес я, отметив про себя как дернулись руки субъекта на козлиной морде рукояти трости. — Как я понимаю, сейчас последуют угрозы, шантаж и последнее предупреждение. Ради Бога! — Он опять дернулся. — Давайте покороче. У меня на сегодня еще дела намечены.
— Уверен, вы забудете о делах, как только услышите меня. So! Вы сдаете мне своего претендента на престол, а я вас обеспечиваю на всю оставшуюся жизнь. Это моё к вам предложение!..
— … От которого невозможно отказаться? Господи Иисусе! — хлестал я черного дядьку ненавистным ему Именем. — Да что же за пошлый триллер вы опять разыгрываете!
— Ты что же, издеваешься, мальчишка! — проскрипел он, гнусным голосом.
— Ага! Вы тоже заметили? А хотите, я напомню вам из жития священномученика Киприана, в той части, где ваш подземный начальник обессилел от призывания Имени Иисуса!
— Ну хватит! — скрипнул он жалобно, как от зубной боли. — Я так понимаю, договариваться со мной вы не желаете?
— Да, Господь с вами! — снова ударил его по высокомерной морде. — «Какое может быть согласие между Христом и Велиаром? И что общего имеет верующий с неверующим?»
— Ненавижу! — Раздался резкий скрипучий вопль. — И апостола Павла! И Киприана с его Устиньей!
— И меня? Убогого? — подсказал я. — Тогда я, пожалуй, пойду?
— Я тебя отсюда живым не выпущу! Не хочешь по-хорошему…
В тот миг грохнула входная дверь, в помещение влетел давешний охранник, следом — трое спецназовцев от полковника Громова с воплем: «Мордой в пол! Оба!». Затем тише: «Алексей Андреевич, мы не опоздали?»
— Нет-нет, в самый раз. — Я кивнул на тощего с толстым. — Думаю, эту парочку нужно с собой прихватить. Полковнику будет крайне интересно поговорить с ними. Это тот самый заказчик, который нанимает стрелков, убивающих опричников. …Или один из них. Александр Иванович разберется.
Который тощий, пока я проговаривал мои слова, поднялся, выпрямился, опершись на посох с козлиной мордой. И сказал свои слова:
— Засекай время, Леша, не пройдет и полутора часов, как я выйду на свободу и вернусь к своим делам. А ты вспомни о Леночке, она у тебя такая красавица!..
Спецназовцы несколько опешили — такой наглости им еще не доводилось наблюдать, они привыкли к тому, что их боятся, их команды вроде «мордой в пол» выполняют мгновенно, а тут какой-то хилый дядька откровенно игнорирует…

Я вернулся за стол, чтобы доесть баранину и приступить к десерту. Доел. Пригубил кофе. Глянул на часы — обещанные полтора часа прошли. Запиликал телефон. Ответил на вызов.
— Отпустил его, — проворчал полковник Громов. — Ничего на него у нас нет, а дипломатическая защита у него такая… Короче, отпустил.
— Нечто вроде того я и ожидал, — проворчал я.
— Это еще не всё! — Полковник замялся. — Он узнал о нашей операции, отругал меня, как мальчишку, а тебя приказал везти к нему. Так что выходи, садись в машину. Тебя ожидает встреча с моим куратором.
У входа в заведение общепита меня ожидал видавший виды внедорожник, в котором с трудом опознал «Патриот», разве только накрученный, усиленный, бронированный. Дверцу автомонстра открыл мужчина, как две капли крови, похожий на полковника. Всю дорогу мы с ним провели в молчании. Вышли в лесной чащобе, у «домика лесника», оказавшимся на поверку трехэтажным зданием, два уровня которого утопали в земле. Спустились в подвал. Провожатый позвонил в металлическую дверь, открыл, впустил внутрь, закрыв за мною дверь.
Куратор
— Да, мы так его и называем — домик лесника, — прозвучал голос от камина. — Присаживайся, Алексей, в кресло напротив. Как ты уже понял, я куратор, в звании генерала. Зови меня Иван Андреевич.
— Пару часов тому, — сказал я, — пришлось общаться с одним мутным дядечкой, примерно в таком же помещении с камином.
— Знаю, прослушал запись вашей беседы. По этому поводу и пригласил.
— Прошу вас, Иван Андреевич, — глухо произнес я. — Он угрожал мне и моей жене. Мне как, стоит его остерегаться?
— Не смотря на его инфернальную внешность и традиционные угрозы, он не более опасен, чем дворовой хулиган. Да и в разработке он у нас, с тех пор как прибыл из-за рубежа. Даже кличку ему присвоили смешную — Козлиный Князь. Прибьем в любую минуту, как комара. Связи его знаем, сеть, им созданную, держим на контроле. Нам интересны только его контакты на самом верху. Как вскроем, так и уберем — и его и «верховных». — Генерал резко обернулся, резанул меня лазерным взором, громко произнес: — Но ты здесь по другому поводу.
Он встал, прошелся по диагонали, остановился передо мной, помолчал с минуту, наконец, произнес:
— Знаю о твоем отношении к войне. Также известно и невнятное отношение к Грядущему Государю. Тебе не вполне понятно твое назначение на дворянское служение, и это по-человечески понятно. Как говорится, «вышли мы все из народа, дети семьи трудовой». Был и я обычным военным, и мне дано нести бремя, не свойственное мне, служаке.
Он сел в кресло, посмотрел на тлеющие поленья, стал говорить мягко, по-отечески, рассудительно.
— С тобой всё по-другому. Скажи, много ли было Моисеев у еврейского народа?
— Один он был такой, — ответил я. — Ну, а Аарон был его заместителем по общим вопросам. А при нем еще сотня-другая преданных воинов с мечами, которые тех, кто поклонялся тельцу золотому в количестве тринадцати тысяч порубили в окрошку.
— Верно. Моисей был обычным человеком, со всеми страхами и колебаниями, свойственными земному мужчине. К тому же «гугнивый», с дефектами речи. К тому же убил египтянина, о чем тяжесть в душе носил всю жизнь. Я уже не говорю о том, чего ему стоило приказание убить те тысячи соплеменников. Он тогда вернулся на гору Хорив со словами, «пойду, упрошу Бога остальных помиловать». А помнишь, что Бог ему предложил?
— Да, взамен этих оставшихся в живых, извести из чресел Моисея другой народ, не замаравшийся поклонением золотому тельцу. Из чего следует, что остальных — тоже под меч гнева Божиего. Суровые были времена!
— Да времена они всегда суровые, особенно когда народ предает Бога. Помнишь евангельскую причту о садовнике, который собирает засохшие ветви и бросает в костер. Сучки эти засохшие — души неверующие, а костер — адский огонь геенны. Садовник собирает мусор и сжигает в огне — всё понятно и даже буднично.
— Простите, Иван Андреевич, а при чем здесь я?
— А при том, что историю делают единицы. Один Царь — Удерживающий, и горстка верных дворян в его окружении. Ты с твоей Еленой — из той самой горстки. На вас лежит огромная ответственность, на вас сейчас устремлены взоры миллионов людей, полные надежды. — Он опять встал и навис надо мной как скала. — А ты, Алексей, вместо приготовления к важнейшей державной миссии, ездишь на войну, ходишь под пулями, ведешь с Козлиным Князем душеспасительные беседы. Да в уме ли ты, Алешка! Чтобы ты появился на свет Божий, тысячи лучших людей о тебе молились, одна Евдокия чего стоит! Твоя главная миссия, пока Государь не взойдет на Престол, вымаливать тех людей, которые глядят на тебя из адского огня. И тех, которые только готовятся к появлению на свет, чтобы встать в наши ряды.
— Что-то мне подсказывает, — прошептал я, — дальше последует наказание?
— Да я бы тебя лично выпорол офицерским ремнем, если бы это помогло! — Генерал устало опустился в кресло. — Только думается мне, что накажут тебя другие. И это наказание «горше ти будет». И никто из наших не сможет тебя защитить. Так что готовься к последнему нападению, и не факт, что ты выйдешь из него не инвалидом, не уродом, а нормальным человеком. Хотя… нужен ли инвалид без ног и рук Царю? Так что, скорей всего, останешься при своих двоих, но страху натерпишься!.. А куда без этого?

Классы на асфальте
Гремел раскатистый гром, сверкали синие молнии, шелестел дождь, но вот затих ветер, очистилось небо, робко из-за туч выглянуло солнце — и встала тишина. Чистый воздух освежал дыхание, его хотелось пить допьяну. На улицах появились люди, собаки, кошки, над высыхающей землей взлетели птицы, зачирикали воробьи, загудели голуби. Под натиском солнца поднялся от земли пар, почти мгновенно высох асфальт, исчезли лужи. Высыпали во двор дети, степенно заняли места партера на лавочках бабушки. Словно по мановению волшебной палочки, на асфальте девочки мелом разрисовали классы. Из тонкой руки слетел на первый квадрат плоский камешек, следом белый сандалий, подтолкнул на вторую позицию — всё, пошла игра. И как им удается так долго перескакивать по меловым классам на одной ножке. Я как-то попробовал, но на втором этапе чуть не упал, под заливистый смех с балкона, увитого диким виноградом.
Как-то Иван Иванович на очередной воспитательной беседе подсказал идею — а ты стань невидимкой. Как охотник в кустах с ружьем на изготовку. Когда окружающие привыкнут к тому, что ты сидишь тихонько, никому не мешаешь, они перестанут обращать на тебя внимание и откроются тебе в самом искреннем виде. Ты узнаешь людей с самой правильной стороны. Когда мои друзья были заняты своими делами, я оставался один, без присмотра, садился на лавку рядом с бабушками, и мог часами любоваться классными попрыгуньями. Особенно одной, которая стала моей подругой.
Ира происходила из учительской семьи. Родители её с сестрой передвигались, здрав носы, они тебя в упор не видели. Ира же была своя в доску, эдакая пацанка. Она играла с мальчишками в войну, в футболе стояла на воротах, на волейболе подавала мяч резким ударом, сбивающим с ног. Бросалась в драку с пацанами, на голову выше её, да так лупила железным кулачком, что враги разбегались. При этом училась отлично, занималась гимнастикой, читала со сцены взрослые стихи. Но самое главное — была верным другом и собеседником интересным. С ней можно было обсуждать любую тему, от любви и дружбы — до будущей профессии и даже смерти. Наверное, со стороны потешно было наблюдать за умными беседами двух сорванцов, иной раз доходивших до воплей, вроде «ты дурак, что ли!» — «а ты дурочка малолетняя!», «философ недорезанный!» — «тупица непробитая…» Но мы сами получали от этих словесных баталий невыразимое удовольствие, не замечая реакции окружающих. А зря…
Там, в миртовых кустах, в зарослях сирени, приспуская упругие ветки, сидел в засаде мой дружок Юрка и прислушивался к каждому звуку, исходящему от нас. Юра был низкорослым, хилым дистрофиком с тоненьким, девчачьим голоском. Очень стеснялся себя, такого. И очень завидовал нашей с Ирой дружбе, мучительно ревновал. Ему казалось, что я отношусь к нему с оскорбительным снисхождением, что в свою очередь обнаруживало скрытую в дебрях его души гордыню. Но вот ведь фокус! Его комплексы стимулировали в нем стремление узнать, вникнуть в темы наших с Ирой бесед. Он приходил домой, шуровал по книгам, разыскивая ответ, то на один, то на другой вопрос. А книг у него, верней у его папы — преподавателя физики в институте — было немеряно, все стены в стеллажах, даже в старом холодильнике на балконе, даже в кухонных шкафах, освобожденных от посуды.
В дни, когда Иры не было во дворе, мы с Юрой играли вместе. Двигали шашки и шахматные фигурки по клеткам, иногда выносил во двор пластмассовые кегли и целый комплекс для игры в крокет — проволочные ворота, деревянные шары, молотки с длинными рукоятками. Только играть в такие спокойные игры можно было в виду бабушек на скамейках или мамы Юриной, дамы с зычным голосом и энергичным характером. Она держала тихоню сына с забитым мужем в ежовых рукавицах. Ее боялись дворовые хулиганы и даже управдом, потерявший руку на войне, хоть недруги шушукались, что это немцы отрубили ему руку за воровство. А еще, когда ни мамы Юры, ни Иры моей, ни бабушек не было рядом, мы доставали из карманов ножи, расчерчивали на земле круг и весьма виртуозно с переворотом втыкали ножи в землю, отрезая себе жизненное пространство. А чтобы головы наши при этом не пустовали, мы обсуждали прочитанные книги, фильмы, какие-то радиофизические изобретения, вроде глушителя телевизионных сигналов или простейшего радиоприемника, работавшего без батареи. А однажды в журнале нашли схему лазера! Стали подбирать в магазинах детали, искали особое стекло, мощный конденсатор. К этой занимательной работе подключилась Ира и даже нашла кое-что из перечня. Я ликовал! Оба моих друга были вместе! …Пока «мягкий забитый» отец Юры не узнал о наших грандиозных планах. Он решительно запретил собирать лазер — а что если лучом лазера вы себе глаза повредите, знаете, какая температура луча! Слепыми хотите остаться! Воооот.
Но однажды нашей дворовой триаде пришел конец. Отца отправили в командировку в другой город. Разумеется, вместе с отцом выехали и мы с мамой Олей. Пока отец с мамой Олей вычисляли кротов, занимались радиоперехватом, шифрованием и чем-то там еще, я маялся одиночеством. Учился среди чужих ребят в новой школе. Одна отрада осталась — книги, и еще спортивный кружок в школе. Вернулся в родной дом, а никого уже из прежних не застал. Иру увезли заграницу, а Юра переехал в Наукоград, куда перевели отца-профессора.
Остались классы на асфальте, бабушки на скамейках и полная рокировка школьных друзей и дворовых команд. В оборонно-политической ситуации страны случилось напряжение. Наших военных родителей перебрасывали по гарнизонам, оборонным предприятиям, даже в заграничные воинские формирования. Не долго и мы оставались в крупном центре оборонной промышленности — отца перевели в столицу на преподавательскую работу. То ли по привычке, то ли согласно заведенному воинскому порядку, на новом месте наши родители устроили некий островок гарнизонного прошлого. Мутная струя горькой воды уносила меня прочь, не известно куда. Одно знал наверняка, таким образом готовили меня к чему-то очень серьезному. Так закалялась сталь…
Пока меня подобно коллекционному вину выдерживали в глухом подвале одиночества, политический ураган, который мало кто заметил, унесся на время прочь. Я огляделся, обнаружив несколько ребят, вышедших из тени, или из своего персонального подвала. Все дело в «секретке», сковавшей не только военных родителей, но и нас, крайне дисциплинированных сыновей и дочерей. Не успел оглянуться, как Павел, сын дяди Гены, не только сам сбросил бремя гостайны, но и привел на спецкурсы нового парня. Поначалу-то я его привычно отверг, причиной тому было клеймо мажора, насмерть прилипшее к нему. Ну сам посуди, объяснял Пашке свое неадекватное поведение: во-первых, что за имя такое — Джон, потом глянь на эту высокомерную физиономию, на его буржуазную фирму в одежде и обуви; а эти вальяжные жесты, походка супермена… Я уж не говорю о лице Пола Маккартни с голубыми глазами и маникюре. Оказывается, мажорчик расслышал мое в его адрес шипение, подошел ко мне, протянул руку (с маникюром), которую нехотя пожал, и рассказал следующее:
— Моего папу, нелегала с тридцатилетним стажем, кто-то здешний выдал. Нам пришлось всей семьей бежать через три страны в четвертую, а затем только в Союз. Документы нам сменили только неделю назад, сейчас имя мое не Джон, а Дима. Остальные мелочи, вроде старой одежды, имиджа и, прости, лица — это уйдет со временем, а пока прошу принять меня таким как есть.
— А маникюр?
— Это просто пагубная привычка выглядеть как все там… Скоро зарасту, как чучело, появятся заусенцы, и стану как все нормальные пацаны. Ну как, примете меня в свою стаю?
— Ну-у-у ладно, — протянул я, смягчившись. — Вливайся, коли так. И это, прости за тупой наезд, просто я сам одичал в моем отшельничестве.
— Поможете с Пашей привести себя в норму? А то я на спецподготовке чувствую себя маменькиным сыночком среди крутых мэнов.
— Ну ты того, — съязвил Пашка, вынырнув из-за моего плеча, — не очень-то выпендривайся! Уж на сыночка мамочки ты точно не тянешь. Думаешь, не заметил твою реакцию на ринге и костяшки на кулаках — такие вещи не скрыть.
Так у нас с Пашей появился третий друг. Правда, опять же ненадолго — перед выпускным Дима вместе со всей нелегальной семьей был командирован куда-то очень далеко. Но это уже дело привычное. Для военных.

Ребятам о зверятах
— Прости, дружище, вынужден прервать твой отпуск по болезни, — вкрадчиво произнес некто невидимый.
— Кто ты? — произнес я, не открывая рта.
— Ну, если хочешь, «твое второе я».
— Не хочу, — заупрямился я своей «половинке». — Эдак и до шизофрении недалеко.
— Что ты веришь каким-то шарлатанам! — возмутился Второй. — Шизофрения какая-то… Скажи еще «комплексы», «карма» или «сброс негатива». Я такой, каким ты меня способен воспринимать. Я же тебя не пугаю?
— Вроде нет, — неуверенно предположил я. — Только все-равно неприятно себя ощущать поднадзорным.
— Ой-ой-ой, какие слова, из тюремного лексикона! Да брось ты, Лешка, мы с тобой с первого вздоха в родильном отделении, по настоящий момент времени и так далее — живем в перекрестии множества взглядов. Слышит нас сам Господь, и нет у нас от Него тайн. Слышат и видят наставники, родичи, прародители, ангелы и святые. С одной стороны, для людей с нечистой совестью, это трагедия, а с другой, для таких как мы, — дружеская поддержка и утешение. Да что я тебе азы объясняю — ты и сам все прекрасно понимаешь. А что не знаешь сознательно, то всегда можешь поднять наружу из запасников памяти, из пучин подсознания, как однажды в стихотворении написал.
— Давай короче, — проворчал я. — Не забывай, ты прервал течение моих мыслей. Подозреваю, эти течения и потоки сознания — часть реабилитации. Иначе, у меня бы их не было.
— Верно, первый этап — восстановления душевных сил, потом подключится духовная сфера, ну а напоследок — произойдет восстановление телесных составов. Но, во-первых, — душевное, как самое ранимая часть тебя самого. — Невидимая рука шлепнула меня по плечу. — Сейчас силовики разыскивают твоих стрелков. Я здесь, чтобы вытащить у тебя из подсознания всю необходимую информацию для расследования. Пока ты купался в теплых водах памяти, я извлек все необходимое. Для этого мне нужно было тебя немного простимулировать, что я и сделал побудкой. Я следакам уже сообщил инфу, они приступили к работе. Если есть вопросы ко мне, задавай. Я же вижу, тебе это нужно.
— Чувствую себя цифровым контейнером, — сознался я. — Ладно, если нужно для дела — валяйте, извлекайте. Хоть, если честно, меня не интересуют конкретные исполнители, а заказчик покушения мне известен. — Показал я пальцем в пол. — Также и приёмы защиты. Только скажи вот что… — Я задумался, подбирая слова. — Во-первых, могу ли я обращаться к тебе за помощью и впредь?
— Можешь. Дальше.
— Во-вторых, моя психика не повредится от подобных «шизофренических» контактов?
— Нет, я же не враг тебе, а самый первый друг. Напоминаю слова из Акафиста Ангелу: «Проповедую велегласно присное твое, хранителю мой Ангеле, о мне, грешнем, попечение: в скорбех бо и напастех». Не так ли ты обращаешься ко мне?
— Так! Именно так и «проповедую велегласно», — согласился я. — Так ты мой ангел-хранитель?
— Да, один из них. Вообще-то у тебя есть еще вдохновитель, охранник, покровитель, кормитель, направитель любви, и так далее. Сколько потребуется, столько и будет. У монахов, например, ангелов аж сорок — вот какая сила! …А все-равно, искушаются, падают, плачут, но и поднимаются. Так что кончай ворчать, спрашивай дальше.
— Хорошо, — протянул задумчиво, собираясь с мыслями. — Еще мой родитель на основание своего опыта ранений и болезней, предположил, что во время болезни мы перемещаемся в иную область существования. Это как бы параллельная вселенная, где мы проживаем вторую жизнь.
— Понял тебя. Можно, конечно, сказать и так. Только у каждого человека глубина погружения в отдаленную вселенную своя. Кто-то живет в сказках, слышанных в детстве. Кто-то переживает о несбывшейся любви, об упущенной прибыли. Кто-то вспоминает о совершенном преступлении, сгорая от стыда. А кто-то таблицу химических элементов изобретает, или симфонию сочиняет, поэму, пророчества или Откровение на Патмосе диктует ученику. Так что, корректно сказать, проживаем не вторую жизнь, а продолжаем всю ту же первую и единственную.
— Можешь показать наглядно, каким образом происходит защита?
— Да, пожалуйста!
На белом потолке высветились линии. Одна из них самая красная, изогнутая, в некоторых местах пунктирная. Я догадался — моя траектория. Что же она такая кривая, хаотичная…Агрессивно-черные линии пытались пересечь мой путь, но невидимая сила уводила их прочь. Зато белые дружественные линии оберегали меня от падения вниз, подталкивали вперед и вверх. Мне даже объяснений не понадобилось, так все было наглядно.
— А что за эти две линии? — спросил я, указывая непонятно чем, на две расходящиеся траектории. Они удалились от моего пути довольно далеко, но, словно, одумавшись, остановились, вернулись, направляясь в мою сторону.
— Друзья детства. Скоро ты их увидишь.

А дальше, словно в пионерском лагере в день открытых дверей потянулись ко мне в палату посетители. Первой удалось прорвать блокаду Леночке вместе с ее заметно выросшим животиком. Мне было позволено почувствовать рукой, как толкается ножками малыш. В ту минуту я увидел нас троих, гуляющих по берегу моря. Увидел, порадовался — и улетело прочь «мимолётное виденье, как гений чистой красоты». Это было приятно… Только, что-то подсказывало мне, что этот десерт предварял нечто иное, не такое хорошее.
И точно! Ко мне подсел высокий подтянутый офицер в штатском, по ухоженным ногтям на руках с трудом узнал бывшего Джона, а нынешнего Дмитрия, впрочем, не уверен, что сейчас он так именуется. Они там, в нелегалке, меняются, как хамелеоны.
— Нет-нет, я по-прежнему Дмитрий, — словно подслушав мои мысли, сказал он.
— Паша как-то рассказал о твоих подвигах на Ближнем востоке.
— Да, мы там с батей испытывали наши системы радиоэлектронной борьбы. Кстати, много наших там видел… в прицел. — Он перечислил несколько имен. — До сих пор жалею, что не нажал на спусковой крючок.
— Такой кровожадный стал?
— Я же сказал, что «не нажал на крючок». Нам запретили. — Дима встал со стула, прошелся по диагонали палаты, готовясь к следующему сообщению. — Впрочем я здесь я по поводу нашего общего знакомого Юрия мелкого. Помнишь такого?
— Я-то помню, а ты здесь при чем? Не помню, чтобы вы дружили.
— А я и не дружил, — сказал он, отводя взгляд в сторону. — Мой отец курирует его предприятие от Минсредмаша, а я «у бати на подхвате». Паша просил тебя вмешаться в его ситуацию и по-дружески помочь Юре.
— А что этот тихоня мог натворить? — удивился я.
— Вот, смотри!
Дима достал из портфеля мутные фотографии. На них коренастый мужчина, оглядываясь, спешно засовывал себе под рубашку листы с чертежами. Вынести через проходную поостерегся — там стояли не просто рядовые охранники, а специалисты из весьма серьезного государственного ведомства. Это было заметно по тщательному досмотру каждого. Некоторых выходящих из здания сотрудников, они уводили в особую комнату, где обыскивали, вплоть до полного обнажения.
— Этот квадратный мужик и есть Юра мелкий, в нынешнем состоянии. Как видишь, Леша, он попытался вынести секретные чертежи с целью продажи на запад. Вокруг этого закрытого НИИ шпионы кругами ходят, как белые акулы. Паша просил тебя поговорить с Юрой на предмет отказа от предательства.
— Да как же я смогу вмешаться, если я валяюсь в палате, а он за тысячу километров. Ведь, как я понял, это всё происходит в Наукограде? Туда же он с отцом-профессором уехал.
— Нет, Леша, его перевели в Подмосковье, на секретный завод. Он там воплощает в жизнь идею, с которой носился еще с детства.
— Лазер, что ли? — догадался я, вспомнив наши детские увлечения.
— Можно сказать и так, — подтвердил нехотя Дима. — Только, сам понимаешь, масштаб теперь совсем другой, стоимость и соответствующая секретность такая, что… Прости, но я такого крота своими руками к стенке…
— С этим всё понятно, — произнес я, с трудом выходя из ступора. — А как мне до него дотянуться?
— Павел выдернул Юру с работы и доставил сюда. — Дима махнул рукой в сторону двери. — Ты как себя чувствуешь? Сможешь поговорить с ним? Все-таки стресс… А врач сказал, что волноваться тебе нельзя. Ты еще слаб.
— Ничего, давай его сюда, — сказал я. — Только оставь нас наедине, пожалуйста.
В палату вошел коренастый мужчина, в котором я бы ни за что не узнал бы худенького Юру мелкого, которого запомнил по временам детства. Он тоже смотрел на меня, как на чужого, никак не мог признать.
— Да я это, Лешка, — произнес я, улыбаясь. — Только прошедший боевые действия. Садись на стул, можешь нарзану выпить. Нам его привозят с Кавказа, действует как крепкий кофе.
— Удивил ты меня! — воскликнул Юра. — Паша сказал, что ты попрощаться хочешь, на всякий случай. Что, так всё плохо?
— У меня-то еще ничего, не впервой в больнице с ранением плавать.
— Как наши? — спросил Юра. — Как Ира? Ты что-нибудь слышал о ней?
— Да, мне рассказали… — Я запнулся. — Иру вернули из пацанок в лоно семьи, увезли на Ближний восток. Она теперь в армии. А тот Дима, кто привел тебя сюда, он видел её в коллиматор прицела и чуть было не выстрелил. Ну, очень хотелось ему. Такой вот бдительный товарищ. Так что разбросало нас по разные стороны баррикад… Ну да ладно, Бог с ними. Каждый ответит сам. Помнишь, учили в школе: «Но есть и Божий суд!» — Я выдержал паузу, присматриваясь к другу детства. — А вот ты, Юра, меня беспокоишь.
— Да чем же? — спросил друг, пряча глаза.
— Скажи, сколько ты зарабатываешь?
— Как все, сто тридцать долларов.
— Ты об этом Павлу или Диме, который тебя сюда привез, говорил?
— Нет, конечно, — Юра пожал мощными плечами. — Ты же знаешь, мы с папой никогда не работали ради денег. У нас это не принято. Наука! Изобретения, опережающие жизнь — вот наша страсть.
— А как же это? — спросил я, перевернув фотографию, лежавшую на тумбочке изнанкой вверх.
Юра схватил листок, надел очки и рассмотрел мутное фото. На том кадре был зафиксирован момент сокрытия чертежей под рубашку. В палате повисла тишина. За дверью раздались голоса: «Ну, вы долго еще? Больному покой нужен. Я ему укол должна сделать!» — «Ничего, подождешь. Там очень серьезный разговор, можно сказать судьбоносный!».
— И за сколько ты хотел продать чертежи? Поди, дороже ста тридцати долларов? — Так как он молча сопел, я продолжил: — Неужели ты думаешь, что на таком секретном предприятии можно скрыться от камер наблюдения?
— Какие там камеры? — прошептал он. — Да там такая нищета! В туалетах ни одного целого унитаза! В столовке кормят хуже, чем в тюрьме. Ремонт тридцать лет не делали. А ты говоришь «камеры наблюдения»!.. Да я ведь собирался продать так, ерунду всякую — сейчас такие чертежи в каждом научно-популярном журнале можно найти. Самое главное на листах — штамп предприятия, я его отсканировал и приляпал для солидности. Никому от этой невинной шутки убытка не предвиделось. А нам — какой-то приработок, можно даже сортир починить и премии ученым выдать.
Мне на ухо Второй прошептал:
— Послушай, Леша, ты его отсюда не отпускай! Неужели не видишь, Юра сейчас в таком состоянии, что и руки на себя может наложить. Давай, позовем сюда батюшку из третьего корпуса? Пусть исповедается, горемычный!
Я кивнул, мимо пронесся вихрь — Второй побежал за священником.
Юра качнулся в одну сторону, другую, застонал… Внезапно вскочил, распахнул дверь на балкон, побежал прочь по наружной галерее. Я вздохнул и позвал Диму.
— Что, сбежал подозреваемый? — ехидно констатировал Дима. — А я говорил Павлу, ничего хорошего из этой аферы не выйдет. А теперь и нас с тобой привлекут к ответственности.
— Да не бухти ты! Догоняй беглеца! Быстро!
Дима вышел на балкон, увидел отъезжающий старенький Москвич и только рукой махнул.
— Знаешь, где он живет? — спросил я. — Давай, лети за ним! А то беда случится.
— Да ну его! Проще фотографии уничтожить и память камер наблюдения стереть. Думаешь, не слышал, как он говорил о чертежах, что это надувательство. Я и сам знаю, как охраняются секретные чертежи. Чтобы их на руки получить, нужно сто кабинетов обойти и всюду разрешения получить в письменном виде. Пусть бежит!
В мою палату вошел священник в облачении, в поручах и епитрахили, готовый к принятию исповеди. Посмотрел на меня, на Диму, всё понял и только вздохнул печально. Я попросил у Димы телефон, позвонил Паше.
— Пашка, дорогой, — стал умолять друга. — Ты бы нашел Юру. У меня такое предчувствие, что он может того, сделать с собой нехорошее.
— Да брось ты! — вскрикнул Павел. — Ты что, этих гениев не знаешь! Они так себя любят, что скорей целую страну лазером сожгут, чем позволят волоску со своей умной головы упасть.
— И все-таки, найди Юру, пожалуйста.
— Ладно, сейчас только машину заведу… Моя «ласточка» в последнее время капризничает что-то.
— Поздно, — прошептал Второй мне на ухо. — Наш гений уже вышел из магазина с целым пакетом звенящих бутылок. И направился он не домой, а куда-то в неизвестном направлении. Молись, Алексей, только не очень громко. Отчаяние уже поглотило человека.
— А что, ты никак не можешь помочь? — спросил я с укором.
— Ему не могу, — вздохнул ангел. — А своего у него нет. Мне от тебя нельзя отходить. Ты, Алексей, сам сейчас не в очень хорошем состоянии. Вон уже и давление подскочило, и мозг воспалился. Где твоя медсестра!

На следующее утро позвонил Павел. Справился о здоровье. Сестричка меня так качественно обколола, что я стал как деревянный. Паша трижды вздохнул и, наконец, произнес:
— А ведь ты и раньше, еще в детстве заметил, как у Юры гордынька играет. Вот она, подлая, его и подвела. Да и некрещенный он был, что вообще в голове не укладывается. Мы-то с тобой при таких отцах-коммунистах все как один крещены. У каждого в семье была бабушка, следившая за тем, чтобы все дети вовремя окунались в купель. А тут такое дело…
— Так ты его нашел? И где?.. — спросил я, с трудом разгоняя вязкий туман в голове.
— Дома, где же еще. Покуролесил по городу, прикладываясь к зеленому змию. Потом ночью доплелся до квартиры. Там добил третью бутылку. И как только полтора литра в него влезло! Ну да, он же располнел под конец, масса поглотила. Короче, выбили с участковым дверь, вошли — а наш Юрочка лежит на диване, улыбается… Ну, хотя бы не мучился. Ушел, как говорится, счастливым. «Вечно молодой, вечно пьяный!» — проблеял он неумело. — Я тут подумал, а как теперь за него молиться? О упокоении?
— Ты же говорил, у тебя знакомый епископ. Обратись к нему, может, благословит.
— Одно успокаивает, — вздохнул напоследок Павел. — Мы с тобой сделали всё, что могли. Нет на душе тяжести. И у тебя не будет.
Мне, «деревянному на всю голову» рано еще это утверждать. Одно знаю, молиться о упокоении Юрия буду до конца жизни. Если епископ не даст благословения, то хотя бы келейно. Ну и милостыня тоже не помешает.
Перед тем, как уплыть по струям памяти вдаль, увидел Диму в камуфляже и то, что он рассмотрел в коллиматорный прицел — Ира лежала в обнимку со снайперской винтовкой, перебрасываясь шутками с соседним бойцом, и улыбалась. Интересно, а если мне придется увидеть эту симпатичную мордашку в прицел моего СВД, выстрелю или нет?..
— Размечтался! — проворчал Второй. — Да я ни за что тебя перед таким выбором не поставлю. Штафирка!.. Лежи, сил набирайся. У тебя более высокое служение, чем симпатичных девчонок свинцом прошивать.
— Благодарю тебя, боевой товарищ, это хорошо, — прошептал я, уносясь по течению вдаль.
Путешествие к свету
— Ты общался с ангелом, которого ты называешь Второй, — произнес некто невидимый уютным домашним голосом.
— Стало быть, ты Первый? — дерзнул предположить я, хоть страх пробрал до позвоночника.
— Можешь называть и так. — милостиво согласился невидимка. — Тот самый Второй сказал тебе то, что благодаря своей беспечности, ты пропустил мимо ушей, а значит и сознания.
— И что же? — спросил я, приняв условия игры.
— Он сказал, что посланник Божий может облачиться в любой образ, который ты способен принять и довериться ему.
— И что здесь такого, что я не знал с детства?
— Только то, что чем выше образ, тем менее он материален, тем более огневиден. Когда-то прочел ты о требовании старца Варсонофия Оптинского, высказанного иконописцу, что ангельский лик должно изображать самым светлым на фоне более темного окружения. Почему? Как думаешь?
— Потому что, ангелы — духи, а духовное огневидно.
— Не только огневидно, но и огненосно! Ты же помнишь, слова святых отцов о том, что «Бог есть огнь поядающий», и еще: «Огонь во царствии небесном — суть свет живой, созидающий, а огонь в аду — темный, злой, мучительный». Но и в аду мрачный черный огонь ограничен остаточной благодатью, иначе не выжила бы никакая душа. Благодать также огневидна, что нам через Мотовилова показал преподобный Серафим, окружив обычного человека светом неизреченным.
— Пока не понятно, к чему это предисловие? — туповато вопросил я.
— Мне велено с помощью привычных образов показать тебе, Алексей, нечто очень непростое. — Прозвучал все более приятный, более домашний голос. — Нам с тобой предстоит небольшое путешествие в страну, где твои родители были счастливы. Ведь человеческое счастье — это тот самый светлый созидающий, животворный огонь. Ну, что же, в путь!
— А ничего, что я больной, голый под пижамой и прикованный к кровати?
— Ничего! — Невидимый Первый, кажется, улыбнулся. — У нас имеется возможность и тебе придать любую внешность, одев в любую одежду. Впрочем, можешь оставаться и невидимым. Если захочешь. — Меня обдал теплый «ветер странствий», я почувствовал движение, некое подобие полета. — Стартуем!
Пока что я оказался невидимым. Огляделся вокруг, вдохнул ароматы, меня осветило яркое солнце. Вспомнились кадры из фильмов, которые снимали в этой местности; наши с Леной виртуальные путешествия от туристических фирм — и я узнал Барселону.
— Твой отец бывал здесь по вопросам поставок вооружения. В те времена Каталония который раз пыталась выйти из-под гнета Испании, а для этого повстанцам требовалось оружие.
— Ну это понятно, — проворчал я. — Папа в своем репертуаре!
— Это не всё, Алеша, — осадил меня Первый. — Здесь в университете училась твоя будущая мама.
— И конечно, ты устроил им встречу, полную огня! — догадался я.
— Да не пришлось устраивать, они как два магнита не то, что притянулись, а попросту бросились в объятия друг другу.
— А вы, значит, всё это видели и подглядывали? — съязвил я.
— Ты опять забыл, как Второй объяснял тебе, что земным людям невозможно скрыться от тысяч глаз, устремленных на них, особенно учитывая промыслительное Всеведение Божие.
— Все-таки как-то некультурно это, — возмутился я.
— Всё это некультурно — «человеческое, слишком человеческое». — Я снова «увидел» улыбку на невидимом лице ангела… если оно, конечно, у него есть…
— Ого, теперь ангелы Ницше цитируют?
— Видишь ли, все философы, богословы, писатели-поэты — черпают сакральные сведения из одного источника. Впрочем, об этом поговорим как-нибудь отдельно, если пожелаешь. А сейчас вернемся к твоим родителям.
— …Чтобы продолжить за ними подглядывать? — продолжил я дерзить.
— Ладно, чтобы уберечь тебя, такого нежного, от соблазнов, я покажу тебе эту счастливую пару в, так сказать, поляризованном свете. …Опуская некоторые детали. «Иди и виждь!»
Мы с Первым превратились в человекообразных существ. Он — в отдыхающего профессора, я — в студента. Он оделся в белый шелковый костюм с соломенной шляпой, я — в джинсовую пару с кепкой, козырьком назад. Итак, мы мимикрировали под местное население, на нас никто внимания не обращал, что и требовалось для удачного проведения операции прикрытия.
Впереди маячила пара влюбленных, родителей моих, как я понял. Они обнимались, держась за руки, а когда их лица сближались, между нами и парой влюбленных пробегали случайные прохожие. Я глянул на профессора, он лишь едва заметно улыбнулся — мол, сам же просил.
Описываю диспозицию. Площади Барселоны с фонтанами, пальмы и цветы, набережная, о камни которой бьются синие с белой пеной морской волны, толпы праздного народа, галдящего на многих языках — всё это великолепие залито ярким солнцем. И самое яркое, самое светлое пятно — мои родители, осиянные счастьем, обычным земным счастьем двух влюбленных, мужественного мужчины и необычайно красивой женщины.
В этот миг я словно отделился от себя взрослого, в этот миг я любовался этой парой и вдруг невольно подумал, как же будет счастлив их будущий сын, родившийся от союза этих совершенных людей!
— Ты не забыл, что «будущий сын от союза этих совершенных» — это ты и есть! — исполнив профессорский жест, сказал Первый.
— Да, конечно, — смутился я. — Только реальный вариант меня самого, представляется мне не вполне соответствующий ожидаемому.
— Скромность, конечно, весьма симпатичная добродетель, но только пока она не встанет на пути нашего познания. Давай еще раз, и посерьезней. Что ты видишь?
— Вижу совершенно красивых, любящих, прекрасных мужчину и женщину. Не знаю, что там увидел Мотовилов, но я сейчас вижу такое сильное сияние над ними, что сам готов вспыхнуть как свеча.
— Насколько велика возможность рождения от этой пары столь же совершенного дитя?
— Максимально велика! Только…
— Не отвлекайся, пожалуйста. Иными словами, «Бог огнь поядающий» ниспослал на эту пару столько света животворящего, что их дитя потенциально имеет в себе никак не меньше света, чем у них, двоих.
— Но я не такой! — ввернул, наконец, слово, как шуруп в бетон.
— Попробуй на миг оторваться от своего кокетства и быстро пробегись взором по народу земного шара.
Глобус сократился в размерах до масштабов обозримого, при этом каждый человек стал видимым, будто под лупой. Вот они — сотни, тысячи, миллионы — разных людей, белых, желтолицых, негроидных, мулатов, метисов… Отсюда, с точки зрения ангелов, лица практически всех людей были светлы, их украшала добрая улыбка, а если на лице проявлялось напряжение, то была видна вполне извинительная причина, будь то болезнь, неприятности на работе, в семье. Но и это имело очистительный характер, открывающий самые обнадеживающие перспективы.
— Вижу, что потенциально мы все хорошие добрые люди.
— Вот именно — потенциально! У вас с Еленой имеется весьма существенное преимущество — вера, воцерковление, готовность и желание послужить Господу. У большинства других, потенциально не таких уж плохих людей, этого духовного золота нет. Придет время, многие приедут к вам на просторы Святой Руси. И вам с Леной и таким же как вы придется их приводить в порядок. В первую очередь, своим примером, во вторую, словом, несущим свет. Да тот самый свет, который дарит истину, добро, любовь — да и самую жизнь! А теперь еще раз глянь на людей! Как ты изволил выразиться, «с точки зрения ангелов».
И да, увидел я среди многих и многих людей, не так уже много, но точно тысячи, сотни тысяч — людей, несущих на себе сильное сияние. И понял я, что это сияние уже не потенциальное, а вполне реальное. Почему сокрытое от внешнего зрения? Тут даже я сумел понять — для покрытия смирением реальной возможности падения в яму тщеславия.
Через минуту я оказался в душной палате на жесткой кровати. В мои артерии по-прежнему каплями изливалась какая-то прозрачная химическая бурда. Хотелось в туалет. Из окна лился свет уходящего дня, а я видел отблески того Божественного света, что и на лицах моих родителей, того же света, что и на лицах всех людей. От души желал им усвоить этот свет, впитать его и самим источать всем и всюду.
А неплохо я прокатился! Первый, ты слышишь? Спасибо тебе!

В гости к Алексию
Прогремел один ураган, второй, — мы их как-то пережили. А тут на мою голову, не вполне зажившую от ранения, грянул еще один — загибаем пальцы — третий. На сей раз пришло, откуда не ждал. В палату ворвался дядя Гена. Следом, бочком, пряча глаза, сынок его, Паша. Первым выстрелил отец:
— Алешка, ты совесть сымей, в конце концов! Пока ты здесь жируешь, наших одного за другим отстреливают.
Я протянул руку Пашке:
— Телефон дай, пожалуйста, у меня отобрали. Соедини с отцом Алексеем.
После трех гудков в телефоне и трех проходов по диагонали палаты дяди Гены, раздался усталый голос священника:
— Всё-таки, они и до тебя добрались. Слышь, Алексий, а ты не мог бы их послать, куда-нибудь подальше.
— Не могу, — отозвался я с тяжелым сердцем.
В трубке раздалось громкое хриплое дыхание. Потом удар по столу тяжелого кулака, мне знакомый. Потом батюшка рявкнул: «Дай мне старшого!» Я протянул трубочку дяде Гене. Он хмуро выслушал нагоняй, кивнул, вернул гаджет мне.
— Вот не лежит у меня душа к вашим агрессивным действиям! — прохрипел отец Алексей. — Ладно, вот что сделаем. Ты, Алексей выслушай, что они там набуровят, но сам туда не лезь! Мало тебе ранений что ли… Мы с тобой духовным путем пойдем. Я сейчас встану нам молитву. Испрошу благословения. А ты уже сам подключайся по результатам моих «переговоров». Да! Вот, еще не приступил, а мне уже велено сказать: «Великий князь Александр Невский, в схиме, что характерно, Алексий» — от него помощь придет. Ты тоже помолись, как умеешь, а результат не замедлит…
— Александр Невский, в схиме Алексий, — просипел я через силу, — тебе, Павел, ничего не говорит?
— Говорит! Еще как говорит! — воскликнул Паша. — Помнишь, рассказывал, как на выставке в Малом Манеже познакомился с художником Сергеем! На той выставке мы с ним получили приглашение священника Алексия, посетить его в ярославской глуши. Там, под Угличем, игумен Виктор привез нас в скит Вознесенского монастыря. Показал нам икону схимника Алексия. Сказал, что с монахами молился у той иконы. Три дня и три ночи постились и били поклоны. Совсем они тогда обнищали, рубля на хлеб не было. Вышли их храма, разошлись по местам в лесу — у каждого там был свой пенёк для сугубой молитвы. Явился игумену святой Александр Невский в старенькой телогрейке, ушанке и кирзовых сапогах. Поставил у ног игумена чемодан с деньгами и ушел.
— Да, помню, — ответил я понуро. — Если честно, не поверил тебе. А теперь надо увязать явление Александра Невского игумену с наездами на нас, помогающих повстанцам Новороссии. Дядь Ген, вот скажи, кому наша помощь так мешает? Как понимаешь, не стрелки, а заказчики меня сейчас интересуют.
— Известно кому поперек горла наша помощь. — Он указал на потолок. — Пятой колонне, что делают деньги на войне.
— Вот! — вскочил я на кровати. — Нам самим до продажных верхов не добраться. А теперь кое-что из жития благоверного князя. — Я достал из тумбочки черную книжку монаха, полистал и прочел: «наследником твоим благоверным императорам нашим на сопротивныя споборствуя» — это из тропаря. Видите, он будущим государям помогает. Значит и нам, слугам царя грядущего поможет. Дальше, вот здесь: перед Невской битвой молился он в храме Софии и явились ему его святые сродники Борис и Глеб, обещая помощь с небес. В битве малой дружиной Александр разбивает многочисленное войско шведов, а когда после битвы объезжает поле сражения, видит сотни трупов в том месте, куда он своих воинов не посылал. Ангелы Божии уничтожили тех супостатов.
— Что же ты предлагаешь? — спросил дядя Гена. — Нам-то что, опустить руки и молиться, пока нас по одиночке отстреливают?
— Во-первых, не опускать руки, а поднимать в молитве. Так именно Моисей воздеванием рук победил во сто крат превосходящее войско Амалика. А как опускались руки в изнеможении, Амалик начинал побеждать. Тогда Аарон подкладывал камни под руки Моисея, и снова — победа. А во-вторых, Паша, нам с тобой нужно ехать туда, где игумену Виктору явился Александр Невский, что характерно, в схиме Алексий. Что мы имеем? Благословение нашего отца Алексия, маршрут отца Алексия Угличского, помощь Алексия схимника вашему покорному слуге, опять же Алексию. Так что, отцы и братья, нам туда дорога!
— А мы уже и такой исход предусмотрели! — выпалил Павел, открывая сумку через плечо, извлекая оттуда мои старые брюки с рубашкой и кедами. — Автомобиль с Серегой за рулем пыхтит на стоянке у больницы. Наши-то с батей машинки стрелки привели в негодность, а тут и Сережа на подхвате оказался!
— Какие же вы негодники все-таки! — ворчал я, переодеваясь из больничной спецодежды в дорожную. — Так и мечтаете меня из больничного покоя бросить в ваш беспокойный окоп. Ну что, через балкон по наружной галерее на выход!

Как утверждал Исаак Сирин, добрых дел без искушений не бывает. Случились они и у нас. На выезде из Москвы, замигала красная лампочка на панели, предупреждающая о пустом баке. Ничего, у Лавры заправимся, обнадеживал водитель. Но увы в Сергиевом Посаде у заправки выстроилась очередь из голодных автомобилей с километр. Ну куда там, еще не хватало нам зависнуть тут до ночи. Едем дальше. Ехали дальше. Все трое молились покровителю путешествующих Николаю Чудотворцу. После Лавры дорога была пустынной, лишь вековые сосны обступали нас, внушая надежду и покой. Мы перестали обращать внимание на мигание лампочки, как на подъезде к водохранилищу внезапно справа от шоссе мелькнул огонек в окне домика с единственной колонкой. Заправились, деньги получала юная девушка, смущенно поясняя, что папа «не может», по причине «немощи». Сергей на карте пометил крестиком место заправки.
Под густые сумерки въезжали мы по гладкой дороге в лесной поселок. К нам навстречу выбежал парнишка в подряснике. На все вопросы отвечал заученной фразой «как игумен благословит». Искомый игумен сидел в кресле на берегу озерца, предаваясь созерцанию. Узнав Сергея, взмахнул рукой, подзывая под владычне благословение. Послушнику приказал разместить, накормить и к нему обратно привести. Забросив пожитки в келью на четверых спасающихся, монашек позвал в столовую, где на длинном столе обнаружилась горка теплой еще картошки в мундире, белый хлеб и жиденький чай в трехлитровой банке. Казалось, ничего более вкусного, чем эта картошка в мундире с подсохшим белым хлебом и чаем вкушать не приходилось. Пока мы глотали клубни, не очищая, макая в соль, монашек читал молитвы и житие святых дня. Нас вовсе не удивило, что одна из молитв обращалась к особо чтимому здесь Александру Невскому. Заглянул игумен, извинился, что не дождался нас, зевнул и удалился в покои.
Ранним утром тот же монашек в новеньком подряснике, в жиденькой бородке на румяном лице, поднял нас, сопроводил в туалет, велел окунуться в святые воды озерца и, бодрых и полных самых высоких устремлений, привел в храм. Мы с игуменом и двумя братьями отстояли акафист Александру Невскому, приложились по очереди к необычной иконе, где в схиме в полный рост стоял, смиренно склонив голову схимонах Алексий. Икона приятно благоухала цветами, от рук вниз стекали тонкие струи миро. Игумен взял кисточку, макнул в ароматное масло, нанес крестики на наши лбы. Выгнал монахов из храма, запер ворота и тихонько произнес:
— Три дня и три ночи молитесь Великому благоверному князю Александру. Захочется пить, в кувшине святая вода. Выходить из храма не благословляю. Бог вам в помощь.
Вышел из храма, закрыл ворота, громыхнул уключиной, снаружи повесил замок.
Мы остались втроем. На душе установился покой. Сергей подошел к аналою, открыл покаянный канон, вложил закладку на начало акафиста Александру Невскому — и пошло дело. Предначинательные молитвы произносили стоя на коленях. Потом Сергей встал к аналою и начал чтение покаянного канона, потом был акафист, потом длинная древняя служба из старинного молитвослова, потом… мы потеряли ощущение времени.
Незаметно пролетели трое суток. Снаружи загремели запоры, брякнули и затихли. Через дерево храмовых ворот расслышали голоса: «Отец игумен, мы к вам приехали, можно поговорить?» — «Нужно! Идите в столовую, я сейчас подойду» — потом чуть тише, наверное, нам: «А вы подождите меня с часок, я к вам позже приду».
Удивительно, ни выходить из храма, ни есть, ни спать совершенно не хотелось. Мой рот сам собой открылся, я сказал вслух:
— Отче святый, мы к тебе приехали. Помоги нам!
Дальше разговор велся без помощи голосовых связок. Мысленно. Причем, слышали каждое слово все трое паломников, а слова Александра Невского словно шли под перевод с церковно-славянского на современный русский.
— Благодарю вас, отцы и братья, что навестили меня, подняли труды, выстояли молитву. Чем могу помочь?
— Мы восстанавливаем Святую Русь. Нам противодействуют все силы зла. А у нас самих силенок маловато.
— Когда я выходил на Невскую битву, у меня тоже ни воинов, сколько нужно, ни коней, ни оружия — только молитва и наша святая вера. У вас та же сила — Божие всемогущество. Так что победа будет за вами.
— Нам досталось такое время, когда деньги решают всё. За деньги Родину предают, врагу человеческому служат.
— Всегда так было, с древних времен. Вы люди верующие. У вас имеется самое мощное оружие — благодать Божия. Для вас это сила, для врагов — страх и погибель.
— Почему же наши враги почти всегда побеждают? Развалили государство, армию, растлевают детей наших, разворовывают богатства, дарованные Богом.
— Разве не видите, как за несколько лет выросла вера в народе! По всей Руси строятся церкви, детей крестят, а не как раньше под старость. Может быть вам не видно, но сейчас отсюда, из Царства Небесного это настолько явно — огни благодати Божией заливают Русь. Конечно, растущее влияние сил света не может нравиться врагам Христа. Они для очернения всего святого предпринимают титанические усилия. Только сила Божия с нами, поэтому усилия зла обречены.
— Как нам устоять в битве добра и зла!
— Без молитвы и поста — никак. Помнишь, Алексей, ты читал как молитва в храме Софии повергла врагов вспять? Всего-то несколько слов! А помнишь, как горела душа твоя от той молитвы? Да и не я сам, а Господь вложил в сердце слова молитвы. Нам только начать, сделать первые шаги, а уж Господь Сам поможет восполнить недостающее.
— Но как относиться к тому, что в нас стреляют, нас грабят, желают нам смерти?
— Всегда, при любых обстоятельствах, в первую очередь — спокойно! Гнев, страх, месть — это то, что сводит на нет наши самые благие дела. Поверь, Господь способен русский народ сделать самым богатым, самым талантливым, славным! Но что будет после, когда эти чаяния исполнятся? Правильно — охлаждение веры, лень, ожирение, услаждение мерзейшей похотью — смотри в Библии про судьбу Содома и Гоморры.
— И все-таки жалко людей! Думается, все мы стали жертвами. Иногда кажется — всё, край! Нет терпения, нет справедливости! Хаос — довлеет над всем.
— Алексей, ты прочел в своей черной книжке пророчество о смерти четырех миллионах русских людей, как военных, так и мирных. Ты сам ездил по военным позициям, просил, умолял, не материться, не гневаться, не упиваться водкой… Много ли народа тебя услышали? Из тысяч — десяток, другой. Остальные только смеялись тебе в лицо. Всенародного любимца поэта Пушкина за его чудовищную Гаврилиаду — уж и царь простил, и священник не мог нарадоваться его предсмертной исповеди — а Господь за оскорбление Своей Пречистой Матери не простил. Так и бродит в адской тьме, унылый, печальный, мрачный, проклиная каждое слово той гнусной поэмы, каждый миг, прожитый без Бога. Теперь вспомни, Алексей, простейшую истину: главное для Господа Бога — душу человека спасти от погибели в огне геенны. И если для этого необходимо искупление предательства кровью, значит суждено ей пролиться. Сколько людей, повинных в предательстве веры, погибло в войнах? Миллионы — а большая часть из них спасена, и сейчас глядит на нас с Небес и радуется дарованной возможности искупить грехи.
Голос благоверного князя Александра стал удаляться. На прощанье он сказал:
— Что касается пятой колонны и прочих предателей, то благодать Божия сделает их жизнь невыносимой, сами сбегут к своему хозяину на антихристово седалище, а уже там их будущее будет вовсе ужасным. Да благословит вас Господь всемогущий! Верьте, с нами Бог, царь грядущий среди вас, за нами победа.
Ворота церкви открылись. Игумен застал нас усталыми, спокойными, с улыбкой на лицах. Ему знакомо это состояние сокровенной радости, она его не покидает.
Пока возвращались домой, наши телефоны трезвонили неустанно. Дядя Гена, бойцы с передовой, ветераны офицеры, даже грузчики фонда помощи новым территориям — радостно сообщали: лед тронулся, один за другим посыпались коррумпированные генералы с министрами, пошло великое очищение.

Эпитимия, взгляд изнутри
В палату вернулся совершенно разбитым. Врач осмотрел меня, отругал и перевел в реанимацию, чтобы никто не помешал моему восстановлению. Пока медики занимались очищением тела, некто невидимый для обычных людей приступил к моему очищению духовному.
— Как ты думаешь, Алексей, — послышался в пульсирующей тишине знакомый голос Второго, — почему не всё сразу вспоминают те, кто побывал за духовной ЛБС?
— Ты имеешь ввиду, «долину смертной тени» из 22-го псалма? — уточнил я. — Так вот, там же и ответ: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной».
— Так-то оно так, — улыбнулся Второй, — только те, кто побывал там, в «долине смертной», по возвращении, или с ума сходят, или меняют свою жизнь коренным образом. Не каждый способен наяву пройти этот мрачный путь, не повредившись умом.
— Значит, я все-таки побывал там, а ты смягчил воспоминания из гуманных целей?
— Да. Именно «смягчил» и именно из «гуманных». — Второй замолчал, видимо, пытаясь возбудить во мне страх Божий, только безрезультатно с моей стороны. — Итак, пришло время и тебе вспомнить, иначе епитимия, назначенная тебе, будет неполной. Сам видишь, ты без моей помощи не способен вспомнить всё.
— А я того, не свихнусь часом? — струсил я, предчувствуя нечто мрачное.
— Напоминаю: «не убоюсь зла, потому что Ты со мной». Так что вперед! Я буду рядом.

…И тут началось! Первое, что я увидел, был рой черных существ, окруживших меня, беззащитного. Как всегда в таких случаях, ангел не спешил на помощь, скрываясь до времени вне области зрения. Я так понял, чтобы урок пошел впрок. И да, меня пронзил страх, только необычный земной, а мистический, необъяснимый, безнадежный. Черные существа стали пронзать меня безжалостными длинными копьями. Ран на теле моей души не было, зато боль горела огнем, злобным, черным, зловонным. В отчаянии, на пределе безнадежного страха — наконец, вспомнил, что я христианин — и завопил, что было сил: «Господи, милостив буди ми, грешному!»
Мощным порывом ветра отбросило моих черных мучителей, зато появился ангел, и был он прекрасен: сиял лицом, сверкал развевающимся одеянием, от взмаха его огненного меча, от креста в руке, наделенного могуществом, — вся нечисть отпрянула и застыла по краю поля зрения, откуда злобно полыхала красно-зелеными огнями глаз, но уже нестрашно, я был под защитой. Ангел повел меня той самой «долиною смертной тени», в которой «не убоюсь зла, потому что Божий посланник со мной».
Путь мой начался в местности сравнительно спокойной, даже скучной — в мутных сумерках облаченные в тела души людей сидели, стояли, медленно двигались, не поднимая глаз, не отрываясь от тупого разглядывания темного песка и камня под ногами. То был верхний слой ада, самый унылый. Здесь не было боли, явных мучений, но не было и Бога и Его служителей, а поэтому царствовала смерть, тупая, безрадостная, безутешная. Но вот, сначала одного пожилого дядечку, потом юную девушку, ангелы, опустившиеся сверху, подхватили подмышки и стали поднимать вверх. Они вымолены, прощены. По мере подъема вверх, их унылые души наполнялись светом, от льющейся с небес песни молитвы, от нисходящего в сумрак ада золотистого луча надежды. И только остальные полулюди-полутени не могли видеть этого полета ввысь, они по-прежнему глядели под ноги, не поднимая головы.
Дальше наш путь пошел по нисходящей траектории. Оттуда, из-за поворота, оттуда, снизу лестницы, несло неприятным гнилостным амбре — это в огромной котловине в нечистотах плескались чумазые люди. Они пытались выбраться на берег, но те кто сзади, цеплялись за ноги, возвращали беглецов обратно, мстительно притапливали головы, наваливаясь сверху всем грязным телом. Среди отбросов, нечистот, несчастных — разглядел я нечто напомнившее скульптуру Лаокоона — людей отплетали огромные черви, размером с питона. Эти гнусные чавкающие создания прожирали насквозь тела, курсируя внутри, выползая наружу, забираясь в рот, в глаза, в… другие отверстия тела. Всё это ужасно смердело, вызывая у меня резкое отвращение.
Но и это не всё. По краю бездны, по козлиной тропе, огибающей закопченные каменные стены, мы обходили страшную котловину, полную огненной лавы. В дыму, средь огненной реки, разлившейся от края до края, то выныривали, то погружались внутрь, души несчастных созданий с открытыми перекошенными ртами, выпученными глазами — они пытались кричать от боли и страха, но рёв огня и вопли кочегаров геенны огненной перекрывали их стоны. Видимо из тех же гуманных соображений, ангел взял меня на руки и вынес оттуда через мрачный коридор в другую область, совсем непонятную для живого человека.
Сюда, в тесный пятачок абсолютного мрака, сходились силы давления всего, что может давить — весом каменной глыбы земли, упрямой непокорности, неистовой злобы, беспросветной тупости. Там, в средоточии космического холода и черного мрака, копошились вокруг чего-то кубического тени. Если бы не ангел с его светом, мне бы не увидеть тех существ, расплющенных силами бездны. От сияния ангельского лика, с большим трудом прорвавшего на миг черную мглу, черные существа вздрогнули, отпрянули, прижались к чему-то кубическому, напоминающему подобие кресла или престола, на котором восседал князь тьмы, поглаживая перепончатыми когтистыми лапами предателей, богоборцев, лжепророков. Только жалкое подобие утешения вовсе не радовало их — они трепетали, дрожали, выли от страха перед близкой расплатой, напомнившей им отблеском ангельского света. При жизни эти останки человеческие мнили себя духовными лидерами, сверхчеловеками, великими мыслителями, учеными, философами — сейчас же они секунды считали до расплаты, до полного уничтожения, аннигиляции… «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают (Ин 15:6)»
Самое неприятное для меня, было узнать в собственной душе отголоски, остатки тех страстей, которые низвергли несчастных грешников в эти мерзкие долины смерти. Если бы не ангел, удерживающий меня от притяжения страстей человеческих, мне пришлось бы пройти сквозь эти показанные мне бездны страха и боли — вот когда я оценил Божественную милость ко мне, дарованную мне через ангелов, несущих в руках меч, изгоняющий тьму, и крест, утверждающий свет истины.
Очень хотелось, чтобы меня пожурили, выписали и проводили домой, а Лена встретила бы меня с еще большим животом и с улыбкой на лице. Зато теперь и я познакомился с этим тихим состоянием души, и оно мне понравилось. Только у Провидения были еще кое-какие методы воспитания на мой счет. И я смирился…

Алгеброй гармонию
Снаружи меня состоялся спор: «ему пора» — «нет-нет, еще одна проблема и всё» — «ты опять растянешь время на полгода, а то и дольше» — «да брось ты, здесь время другое, как говорит Алеша «событийное»» — «и все-таки, кончай мучить его» — «о чем спор, сколько нужно, столько и будет…»
Невидимое общение напомнило «Пролог на небе» из Фауста Гете, хоть конечно, мой уровень не дает в полной мере оценить слова оттуда: «Из лени человек впадает в спячку. Ступай, расшевели его застой, Вертись пред ним, томи, и беспокой, И раздражай его своей горячкой». Итак, нечто вроде «раздражительной горячки» пришло и ко мне.

…Мы сидим за столом у Ивана Ивановича, накопилась куча-мала вопросов, а он тянет время, ставит музыку, в третий раз жарит яичницу, разливает крепкий чай по кремлевским стаканам в подстаканниках, кажется он издевается, но на самом деле готовит базис.
— Послушай, Иван, — встреваю в поток его действий свой поток сознания, — твой профессор, он кто? Почему столько внимания ему? За весь вечер от него ни слова интересного, как можно так бездарно тратить время?
— Профессор — мой учитель, — терпеливо поясняет Племянник. — У него даже молчание наполнено смыслом. Ты заметил, как он сопел во время споров о группе «Вежливый отказ»?
— Вот уж нашли тему! Да у «отказников» ни слова смысла. Музыка — сплошная какофония. Впрочем, кажется, я что-то понял — ты ведь похож на солиста. Такой же тип лица, тела, все эти улётные телодвижения. Так что ли?
— Это у тебя, дружок, от недомыслия, — пропел Иван Иванович, поставив на музыкальный центр диск в затрепанной упаковке. — Послушай вот эту песню. Это «Летаргический сон».
Во время десятиминутного проигрыша соло-гитары, Племянник продолжил речь:
— Те самые мужи, весьма достойные и мудрые, — говорил он мягко, — хочешь ты того или нет, являются творцами уникальных цепочек событий, которые могут сыграть важную роль в жизни твоей и моей. — Он показал пальцем на колонку рядом с моим ухом. — Послушай! Ну во-о-от, прямо или косвенно, умом, словом, подсознанием или намёком — они ведут нас по пути совершенства.
— Представляю, куда они могут завести! Да ты хоть слово разумное в этой песенке услышал? Нагромождение рваных фраз, раздутое самомнение, режущая ухо пустота!
Песня закончилась словами:
Да, но будет ли вчера?
Да, но это лишь игра лабиринта сна.
— Ага! Что? Зацепило Лешку! — воскликнул Племянник в наступившей тишине.
Я замер, в третий раз повторяя про себя последние слова.
— Иван Иваныч, — попросил я полушепотом, — позволь записать и прослушать дома.
— А я что говорил: «прямо или косвенно»! — вещал оппонент. — Следуем по судьбоносной цепочке событий и слов! Записывай, конечно. Потом сам расскажешь, что получилось.
Дома я забрался в компьютер и под неусыпный контроль мамы Оли, походя мыл руки, ел пирожок с капустой, открывая видео записи группы, отзывы об их неоднозначном творчестве, перечитывал слова и переслушивал песню, пытаясь понять, что же меня так зацепило.
Сам того не заметил, как погрузился в пространство, где так вольготно и дружелюбно живут ветры свободного творчества, мечты о прекрасном, дивная музыка сфер, бездонные смыслы слов и много чего еще, неуловимого и тайного, в котором еще предстоит разобраться. Вопреки ожиданию, я не схватился как раньше за блокнот с карандашом, не пытался немедленно «поверить алгеброй гармонию» — а просто проживал бесценные минуты движения к вечности.
Вспомнились сами собой обрывки фраз, которые беспечно пропустил мимо ушей, мимо сознания, мысленно благодаря Провидение за возможность вернуться к тайным запасникам памяти:
— Если нет Бога, то и любое преступление возможно. Без наказания.
— Величие Совершенства — вот куда стремится душа.
— Все мы пришли свыше, чтобы сдать экзамен на верность Богу, и вернуться Домой.
— У Окуджавы есть «Молитва Франсуа Вийона», а ты напиши свою!
— Как же вы неинтересно и скучно живете! А все потому, что бессмысленно!
— Насчет смысла жизни, к нашему монаху обратись. Он Библию прочел, он знает.
— Как там Том Сойер с Гекльберри Финном о рае говорили: «Все, что там требуется от человека, это ходить день-деньской с арфой и петь — и так во веки веков. Мне это не шибко понравилось»! Несчастные обманутые дети! Может ли быть скука там, где блаженство, где вечный праздник!
— Откуда ты знаешь? Оттуда никто не возвращался!
— Оттуда возвращались тысячи! Да ты почитай жития святых — они живут в земном теле, а душой уже там, в Небесах. И все примерно одинаково описывают рай. Главное там — любовь, свет, блаженство, радость.

…И многое другое было сказано, походя, под звон бокалов, размахивая прочитанными книгами, статьями из газет, под песни русского рока, баллад, народных распевов. Оказывается, осталось в памяти, не стерлось, не забылось!..
По этим ступеням, по звеньям цепочки событий и слов, в спорах и размышлениях — мы все-таки пришли под церковные своды, правда не все. Но в том знаковом месте мы с ИванИвановичем и Павлом встали на перепутье — Иван с Пашей признались в том, что их образ воцерковления походил на парковый аттракцион «Пещера ужасов», со скелетами, монстрами, чудовищами под заунывный вой и душераздирающие вопли затаившихся во тьме души страстей.
Мне же мой путь представлялся залитой солнечным светом долиной, по которой иду, пьяный от «радости спасения» и с детской чистотой в душе, это когда набедокурил, разбил что-то, а мудрый отец тебя не лупит ремнем, как принято в таких случаях, а прощает и еще успокаивает, вытирая слезы на твоей распухшей мордахе. Впрочем, со временем по солнечной долине пошли мы рядом, не без труда различая впереди добрую улыбку крестной моей Евдокии — она это прокладывала нам путь, чтобы не заблудились подобно непослушным детям в лесу, а ступали твердо вперед и только вперед и вверх.

А чтобы странствие по иной реальности не превратилось в «вежливоотказное» «это лишь игра лабиринта сна», чтобы подобно Данте «не заблудиться в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины», мы прибегли к наиболее мощной тактике ведения боевых действий, подсмотренной у Николая Сербского. Мы руки воздевали, как Моисей в битве с Амаликом, в полной мере понимая собственное ничтожество, умоляя всемогущего Бога одолеть врага, в первую очередь внутреннего — страх маловерия, потом внешнего — со всем его арсеналом лжи, насилия, подлости.

Обнаружив среди нашего боевого братства неявные подвижки в сторону предательства, нам предстояло выяснить, кто уже готов всадить нож в спину, кто лишь раздумывает, а кто соблазняется близостью богатств, но пока держится.
Невидимые руки вознесли меня над коллективом людей, некоторые мне показались знакомыми, впрочем, приглядевшись понял, что все — именно все — знакомы. Но, чтобы узнать то, что меня интересовало, необходимо было увидеть людей в движении души. Словно, щелкнул невидимый тумблер — всё пришло во взаимодействие. Люди занимались будничными делами, вели себя как обычно, будто никто за ними не наблюдал.
И что же я увидел! То, что желтый цвет предательства, имелся в душе каждого человека. У кого-то более яркий, у кого-то выцветший, тусклый, но были и те, у кого цвет Иуды горел подобно раскаленному лезвию меча в огне наковальни. Вот когда я проникся словами из молитвы о упокоении: «несть бо человека, иже поживет и не согрешит», вот когда я ощутил себя таким же потенциальным предателем, как и все люди. От чего-то я упорно уворачивался, мне не хотелось видеть желтизну у самых близких, но вот прозвучало апокалиптическое «иди и виждь», и я увидел то, чего так боялся: у моих самых близких друзей, соседей, и даже у моей Елены, да что там, у меня самого в сердце мерцала желтизна потенциального предательства.
Моя личная желтизна преобразовалась в агрессию войны, в страсть нетерпения. Я снова оказался в буре огня, в урагане взрывов, в дожде осколков, вое страха и горячке боли. Это была моя война, моя ненависть, моя месть. Не на кого взваливать ответственность, некого обвинять, не за кем скрыться от собственной боли. Горячая взрывная волна подняла меня в небо, рой осколков посёк мою кожу, материю гимнастерки, царапнул висок, срезал артерию, обдав брызгами крови, моей крови, такой алой, теплой, соленой. Боли не было, боль появится позже, сейчас адреналин работал анальгетиком. Мимо пролетела рука сержанта, я узнал ее по татуировке с парашютом на запястье, рука летела, кружась, планируя на зеленую траву. В полуметре от моей головы просвистел снаряд. Меня обдала горячая струя, оттолкнула и повергла иссеченное тело на землю. Ну и как положено во время боевых действий, душа моя вырвалась из оболочки тела и заскользила над полем боя. То, что я увидел, запомнив на всю жизнь, — это безжалостная мясорубка, превратившая красивые молодые тела бойцов в красно-черные ошметки. На ветвях берез среди свернувшихся листьев рассмотрел десятки черных птиц, ожидавших своего пиршественного часа. Вот оно — предательство природы, моей души, растерзанного тела.

Пространство между обгоревшей землей и дымным небом сотрясали слова песен:
— Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб — разлуки и дым.
— Я русский, я иду до конца!
— Они улыбались, как дети, и в небо шагали.
— Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте —У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
— Здравствуй, мама, возвратились мы не все... Босиком бы пробежаться по росе!
— А завтра снова будет бой, Уж так назначено судьбой, Чтоб нам уйти, не долюбив, От наших жён, от наших нив
— Наши мертвые нас не оставят в беде, Наши павшие — как часовые

Вернувшись в прежнее состояние, я в ужасе побежал, что было сил, от самого себя, будто это возможно, я побежал от этих страшных желтых огней в сердце. Передо мной, на трассе пути, появились двое — Евдокия и чуть сзади нее Елена. Одна остановила моё бегство, другая успокоила. Евдокия показала духовную силу Елены, открыв сияние души и крепость неистребимой веры. Дальше пошли мы с Леной вместе, взявшись за руки, глядя то вперед, то друг на друга, то внутрь, в глубину сердца, где рождалась молитва, откуда изливалась сакральная радость великой надежды.
— Ну что, «раскачали»? — спросил я мысленно у тех, кто спорил надо мной, уподобляясь Прологу на небе из Фауста.
— А разве нет! — раздался шелестящий смех. — Да ты иди! Иди и смотри. Дальше.

Утоление голода
Как это порой случалось, перенесли меня в наш «маленький рай» на берегу теплого моря.
Конечно, в той мистической череде несущественных событий, которые предшествовали и сопровождали мои действия, как то: медицинское обследование, выписка из госпиталя, перелет на огромном лайнере сквозь облака, поездка на такси из аэропорта — все они показались мне суетой в сравнении с потусторонним «иди и смотри». Чем бы я ни занимался, куда бы не смотрел, что бы ни чувствовал — всё поглотила пережитая «раскачка». С большим трудом возвращал свое сознание в норму, отодвигая мысли о предательстве, боль от войны — под спуд глубинной памяти, высвобождая пространство души для чего-то иного, мирного, чистого.
Что-то во мне изменилось, а что, мне удалось выяснить позже, по косвенным признакам. Например, я внезапно почувствовал голод по морским купаниям. Я и раньше, конечно, нырял и плавал под водой, любуясь подводным миром покоя и переливчатого света. Но тут вдруг погружения в морскую пучину превратились в бурный восторг слияния с природой — простой и естественной.
Набросился на посадки земельного участка. Повыдергивал лилии, с некоторых пор ставшие ядовитыми. На двух соседних террасках посадил розы — девственно-белые и пурпурно-красные. Про себя эту парную цветочную композицию назвал противостоянием гражданской войны. Хотя бы у меня, на моей земле, это сочетание выглядело вполне мирным, как и должно быть всё природное, всё естественно-красивое.
Я обгорал под ярким солнцем, впитывая ультрафиолет каждой клеточкой тела. Пил прохладную подземную воду, обливаясь до опьянения под струей из шланга. Ездил на рынок, покупал всё, что не успевали взять другие. Мариновал мясо, собирал зелень, резал ее большим острым ножом, вдыхая томный аромат южных трав, брызжа соком перцев и томатов. По ночам запекал картофель в углях костра. Днем варил борщ, ел на ходу, обходя с миской в руках, по контуру участок земли. Вечером жарил шашлык, люля-кебаб, запекал перцы. С большим удовольствием охлаждался белоснежной прохладой мацони, варил по сорок минут в песке размолотую вручную арабику и крошечными глотками пил аспидно-черный крепчайший кофе, разглядывая звезды на черно-фиолетовом небосводе, под скрежет сверчков и плач горлиц. Словом, наслаждался прелестями мирной жизни как умел.
— Слышь, Алексей, а Лена дома? — спросил незнакомец, оглядываясь.
— Лена в больнице на сохранении, — ответил я, — а кто вы, и почему интересуетесь?
— Да сосед ваш, — махнул мужчина рукой в сторону соседних домов поселка. — Юрка. А Лены, хорошо, что нет. Боюсь её.
— Чем же она тебя так напугала? Вроде, она у меня девушка добрая, тихая.
— Во-во, этим! — кивнул он. — Она у тебя как рентген, насквозь меня видит! Как увижу ее издали, так стакана до рта донести не могу. — Юра выставил на столик под навесом вино с виноградом, сел на лавку. — Так может выпьем за знакомство? А то как неродные!
— Слушай, Юра, а почему я тебя не помню? — удивился, рассматривая соседа.
— Ты и на рынке меня не узнал. А я ведь тебе помогал выбрать правильную баранину для кебаба. Не помнишь? — Он поднял руку, заслоняясь от солнца. Я узнал её по татуировке на запястье в виде парашюта. Кажется, видел ее во сне, только оторванную от тела, пролетавшую мимо на подобие бумеранга.
— Как это? Ты помогал мне с выбором мяса. Я запомнил твою руку с татуировкой, а тебя нет? Ты что, невидимка?
— А, я понял! — хлопнул он себя по лбу. — Это всё так получилось, чтобы мы с тобой остались без твоей Лены и хорошенько пообщались тэт-на-тэтно, так сказать.
— Это можно, — кивнул я согласно. — А что ты принёс?
— Домашнее вино и виноград с моей лозы, элитной! Когда вырубали виноград в 86-м, я ночью выкопал старинную лозу, привез к себе и посадил. Думал, не приживется — ан нет, выжила старушка! Да такую гроздь выдала — не успеваю собирать и вино делать. Да ты попробуй! — Он протянул мне бокал с красным вином.
— Чудесный вкус! — согласился я. — На самом деле, элитная лоза, и вкус, и цвет — просто блеск! Я такое вино в лучших ресторанах столицы не пробовал.
— Сравнил! Да там тебе такую бормотуху разливали, от нее одна отрыжка. А тут — богатство оттенков, цвет рубиновый, а запах? Ты покачай бокал и вдохни! Это же райское вино! Говорят, лозу эту полтора века тому назад святой человек своими руками посадил, слезами своими поливал, молитвой удобрял.
— Послушай, Юра, — спросил я невпопад. — А ты случайно на войне не был? Руки не терял?
— Был, — улыбнулся он, — терял. Не видишь разве, какой хороший протез.
— А обратно, на войну не собираешься?
— Куда там! Да на мне ни одного живого места нет — весь как решето. — Он вскочил, заходил вперед-назад по бетонной тропинке между грядок с цветами. Успокоился, сел за стол. — Знаешь, откуда у меня ранения?
— Расскажи!
— За правду получил! Сам понимаешь, от кого… — Не сиделось ему, вскочил, увидел миску с замаринованным мясом и предложил: — Давай я тебе шашлык приготовлю. А ты сиди, Леша, наслаждайся вином, когда еще повторить удастся! Все под Богом ходим, сам понимаешь…
Юра насыпал угля в жаровню, плеснул спирта, разжег огонь, замахал картонкой, добиваясь нужной высоты пламени. Получалось у него всё это удивительно ловко. Сам нашел шампуры в ящике, нанизал мясо, отложил на время. На грядке разыскал спелые помидоры, огурцы, зелень, помыл, быстро нарезал, обрызгал соком лимона, плеснул душистого рыночного масла из жареных семечек. Подумал, оторвал плоскую бордовую луковицу из косицы, тонко порезал, рассыпал по салату, размешал. Проверил качество пылающих углей, разложил шампуры, замахал картонкой. Я маленькими глотками пил замечательное вино, одним глазом наблюдал за пассами Юры, другим — любовался небом и морем, птицами в вышине, дымком от мангала. Это дикарское действо навевало покой, аппетит и примиряло земных с небесными. Наконец, первую порцию шашлыка Юра выложил на блюдо, заготовил вторую порцию и наконец сел к столу.
— С детства, понимаешь, Алексей, с самого детства ненавидел ложь! — Приступил к рассказу неугомонный сосед. — Но зато, очень любил правду!
— А как ты их различал? …Ежели с самого детства? Тут иной раз взрослому разобраться сложно.
— В том-то и дело, что не было у меня ни жизненного опыта, ни ума в достатке, а правду чувствовал вот этим местом. — Он указал пальцем на солнечное сплетение. — Как тут заболит, значит кто-то сейчас врёт. Вот как!..
— А что ты делал, когда обнаруживал неправду? Бросался с кулаками на лжеца? Хватался за нож, пистолет, автомат, дубину?
— Нет, конечно, — улыбнулся Юра. — Я болел. Потому что мал был. А как вырос, да — обличал словами. Приходилось и по лицу получать. Зубов-то у меня лет с пятнадцати не стало, протезы носил. Но это ерунда! Главное, за правду стоял, как мог.
— И каков результат? — поинтересовался я. — Кроме потери здоровья, конечно. Отчаяние не нападало?
— Еще как нападало! — понуро сообщил правдолюбец. — Трижды чуть не в петлю голову совал. Тут, — он показал на живот, — болит непрестанно, порой по три дня ничего есть не мог. Язва желудка открывалась, дважды за год. Но самое печальное то, что люди врать не прекращали.
— Ты, Юра, примеры, примеры давай! Как это было?
— Например, целует мужчина ручку даме, а я говорю: она после туалета руки не помыла, и вообще за ночь троих партнеров поменяла! А ты еще жениться на ней хочешь. Или вот еще. Начальник хвалит работника, а я говорю, что он за год уже два миллиона украл и еще три приготовил на вынос.
— За такую правду ты, наверное, всех друзей потерял, да и на работе не задерживался. Кому такие сотрудники нужны? Слушай, а ты в полицию не мог устроиться? Там-то, наверное, ты бы к месту пришелся?
— Какое там! В полиции как раз такого воровства насмотрелся! Если бы не готовился к обличению, давно бы меня посадили за решетку. А я узнавал о суммах, переписывал номера купюр, фотографировал их в сейфе, записывал на диктофон разговоры… Ну и после уже изобличал.
— Как же тебя, родной, не убили-то за эти годы?
— Во-первых, попытки были и не раз. Во-вторых… меня словно Провидение защищает. Подсказывает, когда нужно бежать и куда скрыться.
— Ну а самому тебе не надоело? С огнем играть? Да за правду получать?
— Еще как надоело, Леша! — Вытаращил он глаза, показывая меру усталости. — Только не могу иначе! Послушай, друг, я слышал вы с Геной и Леной говорили о святом. Может, подскажешь, как мне из этого заколдованного круга выйти? Понимаешь, был бы толк, ладно бы, а то ведь одни неприятности и мне и всем.
— Еще один вопрос, — поднял я палец. — Как тебе удалось при твоей суицидальной честности заработать деньги на твой дом с участком и машиной? Это ведь мильонов несколько стоит. Не так ли?
— Тоже, знаешь ли, Провидение помогло. Познакомился давным-давно на пляже с одним мужчиной. Он как-то со вниманием ко мне отнесся, выслушал мою историю, предложил у него поработать. Оказался местным авторитетом. Пожаловался мне на то, что вокруг него одно ворьё. Обещал мне десять процентов от денег, которые я ему помогу уберечь от воровства. Дал мне полный карт-бланш — прослушка, видеозапись, допросы, слежка — всё предоставил мне. Проработал у него полтора года. Сэкономил ему кучу денег. Суммы там исчислялись десятками миллионов. Ну и мне, как уговаривались, десятину на личный счет перечислял. А потом… случилось первое покушение — узнали ворюги, кто их выводит на чистую воду. Мой авторитет меня защитил, а этих всех — ну ты понимаешь — порешил. Началась натуральная война. Моего авторитета ранили, он больше года провел в больнице. За это время его сынок отцовский бизнес прибрал к рукам. Вызвал меня, предложил сотрудничество. А я смотрю ему в глаза и вижу — врёт, собака! Ему стало известно, что у отца еще активы остались, ему недоступные. Он их с моей помощью хотел стащить. Я прорвался к отцу, все как есть доложил. Дал он мне своего друга в помощь, велел сыну дать немного денег и выгнать его заграницу. Мне отец предложил взять его бизнес под мое руководство, подписал необходимые доверенности. А как вышли из больницы, друг его взял меня под локоток и сказал, чтобы даже не мечтал о том, чтобы занять место старика. Да я и не собирался — ну не мог я убирать конкурентов. Сказал об этом другу старика. Тот обрадовался. Приступили с ним к выполнению последней воли отца насчет сына. И тут появляется еще один персонаж — второй друг отца, еще со времен тюрьмы. Он встретился со мной и сказал, что отец ему поручил всё проконтролировать. Того, первого друга он сразу отстранил, а мне велел на время скрыться. Случилась еще одна война. Когда я вышел из подполья, обо мне уже некому было помнить — никого не осталось. Вот с тех пор так и живу, каждый день встречаю как последний.
— Так это наш сосед по имени Геннадий теперь контролирует бизнес твоего благодетеля.
— Да ты что! — Юра опять подскочил с шампуром в руке. — А я ничего про это не знал. Разве только догадывался.
— Так что можешь ничего не бояться, живи как живешь. Геннадий не бандит какой-то, а русский офицер. За ним стоит весь союз офицеров, совет ветеранов и еще кое-какие сообщества, о которых тебе пока рано знать. Но поверь — это реальная сила, за которой будущее. И ты, Юра, можешь поучаствовать в наших делах. Только вот с Провидением твоим, пока что отвлеченным, необходимо укрепить отношения. Если не знаешь, это называется воцерковление.
— Так вот для чего я к тебе пришел! — снова сорвался с места правдолюбец и зашагал вдоль грядок. — Да я только за! Ты только помоги мне, ладно?
— Конечно, Юра, конечно. А теперь давай поедим спокойно, а то шашлык остыл. А вино у тебя на самом деле лучшее. Кстати, Геннадию о своей уникальной лозе сообщи. Может быть, ему удастся культивировать этот виноград — уж больно хорош!
— Геннадию, говоришь… — мой гость рассеянно посмотрел сквозь меня на зеленую ограду, в просветах которой виднелась черепичная крыша особняка дяди Гены. — Алексей, я же тебе докладывал про откровения, наблюдательность и пароксизмы правды. Не правда ли?
— Ага, — кивнул я, усиленно работая челюстями. Очень хотелось есть.
— Учитывая вышеизложенное, я просто обязан открыть тебе одну тайну, которую удалось подметить. Думаю, тебе это может не понравиться.
— Давай, чего уж там! — бросил я, откладывая шампур.
— Ребенок у твоей Лены не от тебя, а от Геннадия. Пока ты был в отъезде, я видел и слышал, как Лена с Геннадием обнимались, смеялись над тобой и решали, как бы лучше от тебя отделаться. Прости… — Юра встал и медленно удалился.

Наступило великое молчание. Стихли все звуки, наполнявшие мою вселенную. На ум пришли слова из Откровения Иоанна Богослова, называемое в народе Апокалипсис:
«И егда отверзе седмую печать, бысть безмолвие на небеси яко полъ часа» (Откр.8:1)

За эти апокалиптические полчаса в голове прозвучал отсчет: 1. Рождение от испанской красавицы, 2. Сокрытие моего происхождения, 3. Сиротство при живой матери, 4. Встреча с прототипом испанской мамы, 5. Взаимная любовь с Еленой, 6. Венчание, 7. Непраздность Елены.
Пожалуй, восьмым пунктом вполне логично, пусть и трагично, зияла черная бездна предательства Лены, окрашенное в ярко-желтый Иудин цвет. Как там извинялись предательства? «Нет человека, иже поживет и не согрешит». А ты не задумывался над тем, почему эта греческая смоковница — отставить! — красавица досталась именно тебе? Достоин ли ты её? У тебя-то всё в жизни было гладко, сытно и материально обеспеченно, о тебе говаривали, что ты родился с «серебряной ложкой во рту». Даже война прокатилась по твоей жизни по большей части виртуально, что по слову отца Алексия, зачтено в качестве участия в военных действиях. В ту минут мои ранения, страхи и погружения в небытие почему-то ушли на самое дно памяти, будто их и не было. Ну просто тишь да гладь, да Божья благодать.
«Ей, Господи, в Твоей власти творить чудеса, и нет большего чуда, как любить грешника в его падении», — сказал Силуан Афонский. Самому интересно, прощу ли я Елену, или, к примеру, пристрелю? Произойдет ли чудо любви, или… нет.

Тут он и появился
Да вот так запросто, открылась калитка, ко мне вернулись звуки и запахи — и в область моих чувственных ощущений вторгся мужчина неопределенного возраста. Я жадно вглядывался в него, рассматривал загорелое лицо с жесткими носогубными морщинами, неуловимые глаза, полные сокровенных знаний, от которых, как известно, «многие печали», потрепанную одежду в стиле «милитари». Человек приблизился ко мне, произнес «можно присесть?» и, не дождавшись ответа, сел на скамью под навесом. Прошептав молитву, протянул руку к шампуру с шашлыком, перекрестил, понюхал, потрогал пальцами и наконец смачно откусил сочный кусок.
— Игорь — это моё имя, — представился он. — Хороший шашлык, удачный. — Пригубил вино из бокала. — А вино так вообще класс! Да ты, поешь, Алексей, тебе сейчас это нужно. Для того, чтобы прийти в себя.
Я продолжал погружение в омут отчаяния, ничего не слыша и не видя, кроме своей черно-желтой тоски. Это не прошло незамеченным человеком, назвавшимся Игорем.
Течение времени остановилось, пространство разлилось текучей плазмой до горизонта и дальше. Как по мне, остался бы в точке покоя навечно, только нечто так и осталось неясным, видимо поэтому снаружи раздался голос Игоря:
— Такой вот ракурс способен многое объяснить — и метафизически, и чувственно. — Теплая жесткая рука коснулась моего плеча, тряхнула меня. — Ты с нами?
— Вроде… — чужим голосом ответил я.
— Понимаю, — кивнул Игорь. — Мне тоже всегда жаль покидать бесконечную реальность вечности. Но надо, прости, для решения простых задач из суетной пыльной жизни живота нашего. — Помолчав, чтобы дать мне еще минуту, он продолжил: — Нам с тобой еще не плохо бы разобраться с Леной и домыслами твоего соседа-правдоруба.
— Какая связь между тем и этим?
— Ты вроде бы уже должен понять, что всё взаимосвязано — миг и вечность, Лена и Государь, граница и конопля, ты и супермен.
На меня накатила усталость.
— Как вы мне надоели, — протянул я. — Что вам от меня нужно?
— Вот это и нужно, чтобы ты оставался таким, какой ты есть — простым, честным, чистым парнем. Именно таким ты нужен «самому благородному человеку», именно такого полюбила тебя Лена.
Игорь заметил изменение моего состояния, встал, открыл шкапчик, нашел кофе, принялся готовить, не останавливая поток сознания.
— В качестве разминки давай открутим сериал назад. Ты прикрой очи ясные, Алёш, сейчас увидишь кино. Это напоминание о том разговоре, который ты, возможно подзабыл.
Итак, мы ужинали в ресторане с Павлом, разговаривая о насущном. Павел ушел на свидание, а ко мне подошел мордоворот, пригласил в кабинет с камином.
Я оказался в каминном зале перед креслом, в котором восседал типичный представитель сильных мира сего — тощий язвенник с крючковатым носом, в черном костюме с черной же рубашкой, серебристым значком угольника на лацкане. Руки с перстнем покоились на ручке костыля в виде козлиной морды. Глаза субъекта скрывали темные очки, на тонких синих губах играла саркастическая гримаса.
Как принято у них, он принялся меня склонять к предательству:
— Уверен, вы забудете о делах, как только услышите меня. So! Вы сдаете мне своего претендента на престол, а я вас обеспечиваю на всю оставшуюся жизнь. Это моё к вам предложение!..
Как у нас принято, его повязали, чтобы отвезти на допрос к Громову. Мутный дядька перед уходом заявил:
— Засекай время, Леша, не пройдет и полутора часов, как я выйду на свободу и вернусь к своим делам. А ты вспомни о Леночке, она у тебя такая красавица!..
Потом отвезли меня к Куратору.
— Я куратор, в звании генерала. Зови меня Иван Андреевич.
— Прошу вас, Иван Андреевич, — глухо произнес я. — Он угрожал мне и моей жене. Мне как, стоит его остерегаться?
— Не смотря на его инфернальную внешность, традиционные шантаж с угрозами, он не более опасен, чем дворовой хулиган. Да и в разработке он у нас, с тех пор как прибыл из-за рубежа. Даже кличку ему присвоили смешную — Козлиный Князь. Прибьем в любую минуту, как комара. Связи его знаем, сеть, им созданную, держим на контроле. Нам интересны только его контакты на самом верху. Как вскроем, так и уберем.
Твоя главная миссия, пока Государь не взойдет на Престол, вымаливать тех людей, которые глядят на тебя из адского огня. И тех, которые только готовятся к появлению на свет, чтобы встать в наши ряды.
— Что-то мне подсказывает, — прошептал я, — дальше последует наказание?
— Да я бы тебя лично выпорол офицерским ремнем, если бы это помогло! — Генерал устало опустился в кресло. — Только думается мне, что накажут тебя другие. И это наказание «горше ти будет».

— Вспомнил? — спросил Игорь.
— А при чем здесь Козлиный Князь? — недоумевал я.
— Смотри «кино» дальше!

В следующем кадре опять появился сосед Юра. Как многие местные бизнесмены, он «пробил окно на границе» и занимался контрабандой. В Абхазии Юра за сущие копейки покупал автомобиль, загружал его фруктами, вином и коноплей, а на российской территории всё это продавал с немалой прибылью.
Вот к Юре подходит Козлиный Князь, предлагает попробовать не какую-то банальную травку, а синтетический препарат. Как водится, первую партию — бесплатно. Сосед мой, недолго думая, закидывает в рот голубую таблетку, почти мгновенно расплывается в блаженной улыбке. Князь ему шепчет на ухо нечто очень важное и приятное — и сразу растворяется в толпе таких же «приграничных бизнесменов».
Юра приезжает ко мне, убеждается в отсутствии Лены, «втирается в доверие» и между делом, рассказывает о якобы порочной связи Лены с дядей Геной и о том, что ребенок не мой, а Геннадия.
Куратор предупреждает Геннадия о прибытии в его регион Козлиного Князя. Предлагает увезти Лену в надёжное место в горах, а с Князем поступить на его, Геннадия, усмотрение. Дядя Гена, прячет Лену в домике в горах и дает команду обработать сознание Князька уже спецсредством нашего производства, тот теряет память, одежду, документы, деньги и оказывается в одних плавках на пляже. Местные бандиты, спустившись с гор, забирают в плен Князя и делают его своим рабом на конопляной плантации, где пленник погружается в наркотическую нирвану, что ему даже нравится. Как говорится, за что боролся, на то и напоролся.

Игорь достал из кармана смартфон, надавил кнопку сбоку, зажегся экран.
— Алеш, хочешь со своей благоверной поговорить?
— Конечно! — Подскочил я.
Он скользнул пальцем по экрану, протянул мне. С экрана взглянула Лена! Увидев меня, она поднесла палец к губам и повернула камеру своего телефона за спину. Там, в деревянной кроватке лежал младенец, разбросав конечности. Видимо наследник только что поужинал материнским молоком, поэтому на его безмятежном личике с закрытыми глазками сияла блаженная улыбка. Лена повернула камеру к себе, на цыпочках вышла из комнатки, прикрыла за собой дверь и только после этих манипуляций ликующим шепотом тихонько пропела:
— Здравствуй, муж возлюбленный. Ты там не очень испугался нашему бегству в горы, подальше от шума городского?
— Я очень хочу сказать: вроде, нет нисколько, всё нормально, — я проглотил комок в горле, — только, если честно, переволновался. Ты как? Как там дитя? Охрана у тебя есть? Где дядя Гена?
— Да не волнуйся ты, Лешенька! — Улыбнулась какой-то подозрительно спокойной улыбкой супруга. — Всё у нас есть — и охрана с автоматом, и тетечка-прислуга, и молоко у меня есть, и воздух тут такой, хоть на хлеб намазывай. Дядя Гена? Он как сопроводил нас с дитем сюда, все устроил, да и укатил по своим делам. Ты-то как?
— Да мы тут с Игорем занимаемся делами государственной важности. Кстати, ты с ним знакома?
— Так же как и ты, по книгам его. Разве ты забыл, как мы вместе читали его книжки?
— Не забыл, он же мне и напомнил, да так, что всё разом прочитал.
— А я тебе еще тогда говорила, что сей муж из тех, о ком говорят: «Богом целованный». Ты заметил, насколько его книги мистичные?
— Да уж!.. — потупился, опустив очи. — А сейчас Игорь самолично призывает меня в ту же сакральную область.
— Соглашайся, Лешенька! — тихонько воскликнула она. — Я тебя за это еще больше любить стану! Я тебе, — она мечтательно подняла глаза, — еще столько читателей нарожаю! Только соглашайся и пиши!
— Ладно. успокойся, тебе нельзя волноваться, — проворчал я. — Будет на то воля Божия — всё будет. Я пока думаю и молюсь.
Дитя в соседней комнате тихонько пискнуло. Лена извинилась, чмокнула воздух у объектива камеры, улыбнулась и отключила телефон.

Я снова погрузился в омут раздумий. Передо мной вихрем пронеслись все мои страхи, теперь уже и за мамочку с ребенком.
Игорь тронул меня за плечо, легонько тряхнул, возвращая в реальную жизнь. На этот раз я вернулся спокойным. Только взглянув на Игоря, шепотом прошелестел:
— Слушай, за что мне всё это? Я же чуть не помер от страха! Это обещанное Куратором «горше ти будет»?
— Ага, что-то вроде того, — кивнул Игорь, глядя сквозь меня на клочок синего моря над кустами самшита. — Сдаётся мне, ты перешел к высшей стадии испытания — на крепость веры в Бога.
— А это того… не слишком ли жёстко! — прошипел я, сверля его глазами.
— Тебе же известно, что Господь не даёт испытаний, свыше человеческих сил, — произнес Игорь. — И еще: кому многое дается, с того строже спрос.
— Скажи, друг, — взмолился я, — а как мне элементарно не свихнуться?
— Да очень просто, — улыбнулся собеседник, — научись во всём и всегда положиться на волю Божию. Ты в руках Божиих, так чего бояться и чего опасаться? Помнишь это из Давида: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии: аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий (Пс 126:1).

Ничего «такого» не произошло, вроде бы. Я сидел под навесом, не имея возможности пошевелиться, прийти в себя, будто выходил на минуту «привязать коней» и вернулся на прежнее место в себя самого, обычного, пресловутого, банального до неприличия.
Игорь с завидным аппетитом уминал уже второй шампур «шашлык-машлык», запивая классным вином от полуторавековой лозы времен принца Александра Петровича Ольденбургского. В это время перед моими глазами со скоростью вихря перелистывались книги, написанные Игорем, в ушах звучали аудиоверсии его «нетленок», как он сам их называл. Вполне возможно, нечто подобное листалось и звучало перед его авторским взором. Во всяком случае, он иногда кивал головой, улыбался и хмыкал…
— Так говоришь, читал мои нетленки, — отложив шампур в сторону, спросил он, скорей утверждая.
— Так, сам знаешь, особо читать у нас нечего. Полки в наших лавках пустые.
— Это да, — кивнул он, соглашаясь, — поэтому меня и благословил один мощный старик в монашеском подряснике много лет назад. С этих слов он и начал наш разговор.
— Ты сейчас будешь и меня втягивать в свое делопроизводство?
— Во-первых, уже втянул, — он поднял палец, привлекая внимание. — Вот сейчас!
Перед моим внутренним взором пробежали строчки его новой книги про войну. Там было всё то, чем я жил с детства по настоящий день, включая последний разговор с правдолюбцем.
— Как видишь, Алексей, книги пишутся сначала в той области, которую ты только что назвал «виртуальной». На самом деле, всё одновременно гораздо проще и сложней. Но пусть пока останется такое словечко. А сейчас я тебя попрошу мысленно самому себе объяснить свое нынешнее состояние. Прошу! — Игорь обозначил легкий приглашающий поклон и замер, чтобы не отвлекать внимания на себя.
В тот же миг рваная композиция моего сознания выстроилась в стройную систему. Страсти Евангельские, гонения первых христиан, мученичество, войны, молитва и пасхальные величания — взаимно сочетались и пронзили все плоскости и цепочки бытия в единую панораму главных событий, тысячелетия происходящих и доныне на нашей небольшой голубой планете, сияющей крошечной звездочкой в бесконечной вселенной.
Парение души во время беспамятства, которые так хорошо познали мы с отцом, то самое состояние тонкого сна, оказывается издавна использовалось пророками, святыми отшельниками, святителями, да и поэтами-писателями — конечно, оживлялось единым источником Истины из раскаленных недр Святого Духа. «Бога, огнь поядающего».
То самое «всё, одновременно гораздо проще и сложней» вытянулось огненной стрелой от Шестоднева Сотворения до Всеобщего Суда, опаляя суетное в пепел, очищая огнем золото Истины. Я — крошечный человечек с мягкими тканями конечностей — удостоился чести великого стояния в одной из знаковых точек панорамы, растворяясь хрупкой плотью в бездне Божией милости, в которой как в океане огня сгорает пыль грехов человечества. Именно здесь постигаешь величие смирения, его жизненную силу добра и страшную мощь, испепеляющую зло. «Ибо мы Христово благоухание Богу в спасаемых и в погибающих: для одних запах смертоносный на смерть, а для других запах живительный на жизнь. (2Кор.2:15,16)»

Разговор этих двух
разговор этих двух разведчиков
был бы так же мало понятен для непосвященных,
как разговор двух математиков или астрономов
(к/ф Мертвый сезон, 1968)

— Граф Толстой не писал никакого своего евангелия — он попросту вычеркнул из канонического Писания все чудеса. Как думаешь, почему?
— Потому, что с ним чудес не случалось, — предположил я. — Или случались, но он предпочитал их не замечать, чтобы не разрушать собственного мировоззрения. Думаю, его сиятельство весьма раздражало проявление чудес у верующих. Вижу, как он затыкает уши, чтобы не слышать о них, закрывает глаза — чтобы не видеть их.
— А теперь представь себе жизнь без чудес — это какая скучища! Экое зловонное болото, вместо пульсирующей радости бытия, взамен счастья единения с всемогущим Богом! На физическом уровне, ощущения Его бесконечной милости и великой силы прощения! Да что там — самой жизни, в явном, даже ярком воплощении. Какой образ рисует наше воображение для описания чуда?
— Молния, например. — Показал я на небо, пока что безоблачное. — Там, наверху, на высоте облаков, накапливается электрический заряд. Дозревает до критической величины — бах! И молния летит с неба на землю, растворяя поток электронов на поверхности почвы или воды. А вот еще — ядерная реакция! Накапливается критическая масса радиоактивного вещества, или соединяется в соответствующем устройстве — и вот, начинается цепная реакция, и высвобождается огромная энергия, в случае бомбы — разрушительная, в ядерном реакторе — созидательная. Или взять простой полет — разбег, набор скорости, воздух под крылом уплотняется, подхватывает самолет или птицу — и он летит! Тело или существо тяжелее воздуха, парит в небе, словно оно легкое как пушинка.
— Сознайся, — произнес Игорь, обжигая меня взглядом, — ведь ты уже писал про это? У тебя как-то уж больно гладко получается объяснение сложного простыми словами. — Он поднял руку, останавливая мои возражения. — Впрочем, это неважно. Послушай, Алексей, ты заметил, наверное, что в моих книгах я часто опускаю ссылки на Писания и Предания. У меня на этот счет имеется теория, что неважно кто сказал или написал нечто мудрое — все равно источник информации у нас один — Духа Святого нашествие или откровение. …Или отражение откровения в виде пересказа или аллегории.
— Ты спрашиваешь, дорогой друг, — принялся оправдываться уже я, — писал ли я? Конечно да! Стихи, заметки, статьи в газету, письма друзьям и родичам, научные рефераты, хартию на исповедь, да мало ли чего еще — как только научился грамоте, так и пишу с тех пор. Но, извини, писать, как ты романы, повести, целые книги на двухстах страницах — это не для меня.
— Ну во-первых, еще не вечер. — Таинственно улыбнулся Игорь. — Во-вторых, мы с трудом представляем себе, кто мы и в каком качестве будем служить Богу и Его Помазаннику завтра. Конечно, наше спасение и взаимодействие происходит в синергии, только какую часть мы понесем, как засеем и какой плод вырастит «во сто крат, в шестьдесят, иное же в тридцать» — сия тайна велика есть. — Мой упрямый собеседник помолчал с минуту, потом взмахнул рукой и сказал: — А с другой стороны, ты же читал свою книгу, на миг извлеченную из виртуальной реальности. И там есть всё, от рождения до нынешнего часа. То есть, книга уже есть, надо только ее «заземлить» как твой заряд небесный с помощью молнии вдохновения — и вот вам результат! Где там нобелевки раздают? За углом и направо? — Сменил улыбку на сурьёз и продолжил допрос: — Ты мне вот что еще скажи — у вас с отцом как было это погружение в иную реальность?
— Ты имеешь в виду, во время сна, ранения или обморока?
— Ну да, меня интересует, сколько из тех погружений запоминается и сколько времени вы там «прожили»?
— Запоминается по-разному. Иной раз всё до мельчайшей детали, а иногда годами вспоминается какой-то отрезок в несколько минут. Ну а что касается прожитого там времени — скажу словами отца: там мы прожили гораздо бОльшую часть жизни. Как? Понятно?
— Да, конечно, — задумчиво протянул Игорь, — что не понятно, то по ходу дела восполняю из собственного опыта.
— Я так и подумал.

— Что же мы такого натворили, что так жестко нас наказывают? Вроде, живем как обычно, без особых изысков и богатства, бьющего по глазам. Большинство так вообще приличного уровня жизни так и не узнали.
— Значит натворили, если наказывают. Тут ведь, насколько мы отошли от Бога в сторону богатства и удобств, настолько и велико наказание.
Через десять шагов случилось продолжение:
— Слышал новость? По всем каналам передали. — Игорь сверкнул глазом, что ближе ко мне. — Пришел логический конец вашей партизанщины, этой «войны, которой не было». Отныне мы принимаем удар сил тьмы в полный рост. И да поможет нам Бог, наша вера и наше лучшее в мире оружие!
Ну да, прозвучало в голове эхом, всё так: новая жизнь с новорожденным ребенком и новый формат непрестанной войны сил света с силами зла. Помоги нам, Господи! Ибо мы дети Твои, пусть непутёвые, теплохладные, расслабленные — но дети Божии, дети Света.
И как всегда, из глубоких пластов памяти прозвенели слова Арсения Тарковского:
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
…Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!
Я читаю страницы неписаных книг…
— Вот ты спросил «почему именно мне и так больно?». — Игорь, кажется, решил меня сегодня прикончить, или наоборот поднять на космическую высоту. — Напоминаю тебе слова из Евангелия, которые так не нравятся рядовым гражданам — они обжигают посильней огня. Того самого, который «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12:49)
У меня сердце кольнуло, дернулось в предчувствии невероятного экстрима, но я выдержал. Игорь в образе проповедника был неумолим. Он «глаголом жег сердца людей» и ему было не до сантиментов.
— Готов? — прогудел он неожиданным баритоном. — Слушай, брат, и трепещи! «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк.14:26)
Мой попутчик крутанул головой в мою сторону, проверяя, не свалился ли я в обморок. Я кивнул, удостоверяя его в своей благонадежности. Хотелось молчать, созерцать и проживать мгновение истины, ощупывая нижним отделом сердца глубину души своея…

Набережная приняла нас в свои жаркие объятья. Волны горячего воздуха, поднимавшиеся над цветной плиткой пешеходной дорожки, редкими порывами сносились соленым бризом, веющим от ворчливого моря. Наша беседа стала походить на пересечение подводных течений, льющихся вокруг, то ласкающих, то противоречащих. Давно замечено, как меняется тон мыслей с подъемом на высоту, насколько расширяется кругозор, позволяя глазу видеть за горизонт, словно усталый до изнеможения путник прибавляет шагу, рассмотрев над линией горизонта реющий образ желанного оазиса, полного прохладной зелени, прозрачной воды, сладкого винограда, подносимого на серебряном блюде тонкими руками восточной красавицы.
В тот миг над горизонтом, где сливаются в тонкую линию море и небо, пылал багровым заревом торжественный закат раскаленного солнечного диска в неведомую вечность будущего. Мы спустились на хрусткую гальку опустевшего пляжа, сели к подпорной стене, прислонившись спиной к теплым камням и, не сговариваясь, достали из карманов шерстяные четки, чтобы шептать блаженную Иисусову молитву, от тихой круговерти которой отзывалась вечность, последними всполохами заката уплывающая за горизонт, где, хочется надеяться, нас ожидает нечто совершенно красивое, пронизанное любовью, которую мы, увы, не заслужили, но тем не менее жаждем, чаем, вымаливаем как можем.
Если бы мы не надеялись на то, что после ночи наступит утро, если бы мы не верили в то, что за последним вздохом начнется восхождение в блистательные небеса, то как сказал Апостол «то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша».
— Ты сейчас тоже об этом подумал? — спросил полушепотом Игорь.
— Если ты о блаженной вечности, то да, — так же тихо, не нарушая торжественной тишины, отозвался я.
— А что мы знаем о рае? Слышал, небось, расхожее «откуда вы знаете, ведь никто оттуда не возвращался»? — Игорь искоса глянул на меня, иронично улыбнувшись.
— В том-то и дело, что возвращались и описывали видимое, да в таком восторге, какой для аскетов, исихастов и мучеников вовсе не свойственны. — Мой взор сошел в глубь памяти, откуда услужливо поднялись тексты недавно прочитанных книг. — Да и ты в своих книгах не раз цитировал эти драгоценные свидетельства.
— Напомни, если не трудно. Ну так, для закрепления пройденного, как говаривали учителя.
— Думаешь, получится? — спросил я, повернувшись к собеседнику. Он лишь кивнул, не отрываясь от созерцания заката. — Ладно, слушай и не говори, что не слышал!
Я прикрыл глаза, передо мной раскрылись книги Игоря, записи Евдокии, кое-что из того, что сам читал. И я открыл дверь в огромную область потока сознания, а там!..

— Апостол Павел: «И знаю о таком человеке (только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2Кор.12,3-4) «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его»(1Кор 2:9)
Вот что говорит о рае святой Андрей (X в.): «Я увидел себя в раю прекрасном и удивительном, и, восхищаясь духом, размышлял: «что это?.. как я очутился здесь?..» Я видел себя облеченным в самое светлое одеяние, как бы истканное из молний; венец был на главе моей, сплетенный из великих цветов, и я был опоясан поясом царским. Радуясь этой красоте, дивясь умом и сердцем несказанному боголепию Божия рая, я ходил по нему и веселился. Там были многие сады с высокими деревьями: они колебались вершинами своими и увеселяли зрение, от ветвей их исходило великое благоухание… Невозможно те деревья уподобить ни одному земному дереву: Божия рука, а не человеческая посадила их. Птиц в этих садах было бесчисленное множество… Увидел я реку великую, текущую посреди (садов) и их наполняющую. На другом берегу реки был виноградник… Дышали там с четырех сторон ветры тихие и благоухающие; от их дыхания колебались сады и производили дивный шум листьями своими… После этого мы вошли в чудный пламень, который нас не опалял, но только просвещал. Я начал ужасаться, и опять руководивший меня ангел обратился ко мне и подал мне руку, говоря: «Нам должно взойти и еще выше». С этим словом мы очутились выше третьего неба, где я увидел и услышал множество небесных сил, поющих и славословящих Бога… (Взойдя еще выше), я увидел Господа моего, как некогда Исаия-пророк, сидящего на престоле высоком и превознесенном, окруженного серафимами. Он был облечен в багряную одежду, лицо Его сияло неизреченным светом, и Он с любовью обратил ко мне Свои очи. Увидев Его, я пал перед Ним на лицо мое… Какая же тогда от видения лица Его объяла меня радость, того невозможно выразить, так что и ныне, поминая это видение, исполняюсь неизреченной сладости» Преподобная Феодора видела в раю «прекрасные селения и многочисленные обители, уготованные любящим Бога», и слышала «голос радости и веселия духовного». (Житие и деяния святого отца нашего Андрея, Юродивого Христа ради).

Из «Отечника» святителя Игнатия Брянчанинова:
Был в некотором монастыре черноризец, по имени Ефросин, неграмотный, но смиренный и Богобоязливый. Он предал себя со всею покорностию в послушание игумену и братии. Они поручили ему служение в поварне, и в течении многих лет оставили его в этом служении. Занимаясь постоянно исполнением требований послушания своего, редко приходил он и в церковь, но, постоянно смотря на огонь, приводил в сокрушение свою душу, говоря со слезами так: увы, грешная душа! ты не сделала ничего угодного Богу! ты не знаешь закона Божия! ты не научилась читать книги, по которым славословят Бога непрестанно! по этой причине ты недостойна предстоять в церкви с братиею, но осуждена предстоять здесь, пред огнем. По смерти же будешь горько мучиться в будущем неугасимом огне. Таким образом добрый исповедник ежедневно очищал свою душу и тело.
Игумен того монастыря Власий, саном иерей, украшен был всеми добродетелями. Этому игумену пришло непреодолимое желание узнать, в какое место вселяются души монахов, подвизавшихся во время земной жизни. Возложив на себя пост и бдение, он начал молить Бога, чтоб Бог открыл ему это. Однажды ночью стоял он на обычной молитве, и внезапно ощутил себя в состоянии исступления. Ему представилось, что он ходит по какому-то великому полю; на поле был рай Божий. Блаженный Власий, вошедши в рай, увидел древа благовоннейшие, осыпанные различными плодами, и насыщался одним благоуханием, которое издавали из себя эти плоды. В раю он увидел монаха Ефросина, сидящего под одною из яблонь на золотом престоле. Увидев его и достоверно узнав, что это - он, игумен подошел к нему и спросил его: сын мой, Ефросин! что ты здесь делаешь? Ефросин отвечал: владыко! я за твои молитвы, в этом месте святого рая поставлен в стража Богом.
Игумен, показав на одну из яблонь, сказал: дай мне с этой яблони три яблока. Ефросин тщательно снял три яблока и отдал их игумену. По окончании Богослужения игумен приказал братиям, чтоб никто из них не выходил из церкви; призвав из поварни Ефросина, спросил его: сын мой! где был ты этою ночью? Ефросин отвечал: там, где ты просил у меня, чтоб я тебе дал, в святом раю. Старец: что просил я у тебя? Ефросин: то, что я дал тебе: три святые яблока, которые ты и принял. Тогда игумен повергся к ногам его, вынув яблоки из мантии своей, возложил их на святой дискос и сказал братии: эти яблоки, которые вы видите, - из святого рая. Умоляю вас: не уничижайте и не бесчестите неграмотных. Они, с верою служа братии, оказываются у Бога выше всех. Когда игумен говорил это братии, Ефросин вышел из церкви и тайно ушел из монастыря в дальнюю сторону, избегая славы человеческой. Игумен разделил яблоки на благословение братиям; больные, бывшие в братстве, вкусив райских яблоков, выздоровели.

— Насладился? — спросил осторожно Игорь. — Скажи, брат Алексий, ведь при такой перспективе, когда примешь ее всем сердцем, уже ничего не страшно. В конце концов, Господь всё о нас знает, всё прозревает до самого донышка души. Мы в Его руках, в ладонях любящего Отца. Когда вот это всё осознаешь, одного хочется, благодарить… И еще… Поскорей туда взойти. Ну ты понял…
— Не знаю, как у тебя, — прогудел я задумчиво, — а у меня сейчас такое ощущение, как у моей беременной жены. Она поделилась как-то… То есть ты знаешь, что внутри тебя зарождается нечто. Ты пока не знаешь конкретно — что и в каком виде. Но оно есть, и ты должен его родить.
— Это называется предчувствие вдохновения, — сказал Игорь. — Мне это знакомо. Сначала нападает страх, потом надежда, а уж потом как полыхнет — едва успеваешь записывать. Видимо, Алексей, впереди у тебя бессонная творческая ночь. Благослови тебя Господь.
Я сорвался с места и чуть не бегом понесся домой. Еще не сел за стол, еще только приближался к дому, а в голове рождались первые слова какой-то большой книги:

«Сижу на скамейке аллеи парка. От липовых деревьев, от соцветий и листьев исходит одуряющий медовый аромат. Детки с молоденькими мамашками танцуют хороводы. Детские восторженные вскрики, с уютным воркованием мамаш вплетаются в птичий хор — всё живое радуется первым волнам долгожданного тепла.
Радовался и я, пока в кармане куртки не крякнул телефон. Пришло сообщение. На экране высветились данные: координаты Цели, моей локации, время, место и послужной список бойца…»
Оглавление
Часть 2 1
Ураган 1
Размышления перед расстрелом 2
Куратор 6
Классы на асфальте 7
Ребятам о зверятах 9
Путешествие к свету 13
В гости к Алексию 16
Эпитимия, взгляд изнутри 19
Алгеброй гармонию 21
Утоление голода 24
Тут он и появился 27
Разговор этих двух 31