Моя маленькая большая Любовь ч.4

Часть 4

Запоздалое предисловие

В этом месте я должен прервать своё повествование для некоторых назревших объяснений.
Оглядываясь на прожитые годы, на пережитые чувства, дружбы и предательства, мне удалось выявить таинственную взаимосвязь между любовью человеческой и Божией. Вера в Бога, доверие к Его живоносным словам рождалась и вырастала именно в те дни, когда симпатия к человеку (девочке, сверстнику, ребенку, старику, святому, герою) достигала весьма чувствительных значений. Что я любил в человеке? Думается, самое лучшее, что хотел бы видеть в самом себе — духовность, доброта, великодушие, щедрость, смирение, решительность, терпение. В девочках, женщинах, пожалуй, еще слабость, которую нормальному мужчине (а я себя считал таковым с пеленок) хочется защищать, оберегать, слагать им стихи. Конечно, последнее — из области вторичных свойств, вызванных мужским ответом на женственность.

Что это как ни качества Божественного происхождения.
Видимо, дух мой предуготовлялся душевностью, чтобы принять нечто более высокое и малопонятное в обычном смысле. А оно, это высокое, сходило свыше, появляясь на грани, где сходятся желаемое с чудесным. И это была, есть и будет — любовь.
Как там у Вильяма нашего, понимаете, Шекспира: «Джульетта: «Кто указал тебе сюда дорогу?» Ромео: «Любовь! Она к расспросам понудила, Совет дала, а я ей дал глаза».

Как тут не вспомнить мой разговор с Ангелом. Тогда на ум взошли слова из апостола Луки: «В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим» (Лук. 2; 9,10) В тот миг я не убоялся, но всецело доверился Вестнику.

Конечно, то не был разговор в обычном смысле с помощью слов и фраз, скорей, обмен мыслеформами: от меня к нему — вопрос, от него — ответ. Самое главное — мы понимали друг друга. А уж я-то получил нечто настолько важное для понимания земной жизни, что вело меня впоследствии путём, прямым настолько, насколько это возможно в моем случае.

Тогда стоял у любимой иконы Ангела, во весь рост, любовался его светлым ликом, крестом в одной руке и мечом, разящем нечисть, в другой. Вдруг послышался вопрос в душе, тихий, кроткий, подобный шепоту ребенка. Сейчас я уже не смогу сформулировать словами, но то оказался выстрел прямо в сердце, разогретое любовью, приготовленное душевной болью. То был ответ на вопрос, не заданный словом, а существовавший в виде живущего в груди подобия голода, душевного вакуума, требующего немедленного заполнения.

— Не суди о Боге по своим человеческим немощам, Господь — всемогущ.
— Там, где нет Бога, нет ничего вообще — ни жизни, ни материи, ни света, ни пространства — ничего.
— Все мы существуем в лоне Отеческой любви. Всё, что происходило в истории человечества, происходит сейчас и будет происходить в будущем — от Бога. Если что-то нам кажется неправильным, жестоким, несправедливым в деяниях Божиих, не значит что это так на самом деле. Даже носители зла существуют по воле Божией, они используются Промыслом в качестве воспитателей. Любовь Божественная — во всем, всюду, в каждом деле и слове, каждой частице естества и света.
— Существует лишь два пути в земной жизни человека: к Богу смиренно в царство небесное и от Бога в гордыне — в ад.

Когда начинал писать эту книгу, тексты размещал в дневнике, потом в своем интернет-блоге, но писал, ведомый возлюбленным Ангелом, с которым делился даже тем, что скрывал от ближайших друзей. И только после твоего рождения пришло понимание, к чему эти труды. Конечно, рождение сына после стольких лет ожиданий, терпения и молитв — это чудо Божие. Очень хочется надеяться, что мои потайные молитвы были услышаны, поэтому Господь даровал мне тебя. Из этого сочинения ты поймешь, почему надежда на передачу по наследству самых главных мыслей, идей и выстраданного опыта я смог осуществить только после твоего появления на свет.
Увы, женщины в моей жизни проявили себя существами ненадежными, не зря же их в Писании называют «сосудом немощи». Это не значит, что они плохие, не означает, что я как-то хочу принизить их достоинства — вовсе нет, видит Бог, я любил и маму твою, и бабушку, и сестренку старшую, просто их немощь, рассеянность и маловерие не позволяли мне вполне доверять им столь важные метафизические дела.

Ты, сынок, не бойся, я не хочу взваливать на тебя «тяготы непосильные», сколько сможешь, столько и поднимешь, только верю, если Господь увидит твое старание, он прибавит тебе сил от Своего всемогущества, и ты справишься с возложенной миссией. Я же, пока живу здесь на земле, и потом, с Небес торжествующих, буду вести тебя за руку, помогать, подставляя свое отеческое плечо, протягивая руку друга. Нас будет соединять Дух Святой, который и здесь и на Небесах один. Только верь, и всё у тебя получится.


Начало путешествия к вечности

Мой духовный наставник отец Рафаил когда-то дал мне задание осветить в моём блоге в интернете тему масок, принимаемых разными существами. Честно говоря, то ли меня тогда не зацепила эта тема, то ли суета отвлекла, только выполнил ту просьбу поверхностно, лишь бы написать хоть что-то. Конечно, написал кратенько, опираясь на слова Апостола: «Нечистые духи могут даже принимать вид ангелов Божиих (2Кор.11:14)». То есть, все эти модные вампиры, зомби, рептилоиды и прочие инопланетяне, по-моему, конечно существуют, но не явно, а в виде духовно искаженных существ, виртуально. Это могут быть галлюцинации, видения, фантазии, мечтания — все что угодно, вплоть до пьяного бреда или дурных снов.
Но, как пишут классики, прошли годы, а меня по-прежнему занимает эта тема, только на более высоком уровне, уже на основании моего жизненного опыта.

Помнится, вызвал меня «на ковёр» отец Рафаил, не сам, через отца диакона, по телефону. Увидев меня отошел от очереди исповедников и давай меня пенять да выговаривать. Не ради досужего развлечения, мол, я тебе предложил разобраться с масками, за которые прячутся лихие человеки, а по настоятельной потребности — зачастили они ко мне, вон один из них сидит на лавочке, ожидает, пока освобожусь. Ты вот что, уведи его отсюда и поговори по душам, видишь какая у меня очередь кающихся. Предложил я указанному батюшкой субъекту выйти на воздух подышать, тихонько так под локоток завёл в ресторанчик с китайской лапшой. Он по дороге представился:

— Иоанн я! — И сходу продолжил, видимо нагорело на душе у человека. — Как тебе известно, Евангелие от Иоанна самое мистическое, вот я и выбрал себе жизненный путь, наиболее соответствующий мистичности имени своего.
— Занятно, — кивнул я понуро. — И как же ты достиг этой искомой мистики?
— Как и положено, по наитию, согласно полученному откровению. — Поднял он глаза в дымчатых очках к потолку. Оттуда, мол, свыше сошло и огорошило. — Сижу как-то в клубе одном центровом. Меня туда знакомая провела, как я понял позже для того, чтобы я оплатил счет, мой и её. Только она сбежала с каким-то своим приятелем, ко мне подлетел официант, за спиной которого стоял вышибала, на случай отказа платить или недостатка денег в кошельке. А я тогда как раз премию получил, так что повезло, можно сказать, почти все деньги отдал. Миновал расправы, а то бы, сам понимаешь…

— Понимаю.
— Сижу в том клубе, коктейль допиваю, а сам по сторонам гляжу. Там, понятное дело, мажоры, торгаши, стоматологи и юристы, да еще наркодилеры, толкающие порошок с таблетками. Сижу, наблюдаю за шикарной жизнью, и вдруг чувствую, по сердцу как ножом полоснуло — зависть меня кольнула. Ну что, думаю, неужели я хуже этих подонков? Жизнь-то одна, и проходит она в скучных делах и тоскливых вечерах у телевизора. Вышел из клуба на свежий воздух — чувствую, всё, дальше так жить нельзя. А что такое придумать, чтобы в люди выбиться? Бизнесом заняться не могу — денег нет. К бандитам прибиться — с моим везеньем меня на первой же разборке пришьют. Жениться на богатой тетке — противно, что я себя на помойке нашел, что ли. Короче, иду такой понурый, ссутулился, склячился…

И тут, откуда ни возьмись, человек за мной увязался. Потом вспомнил, я его еще в клубе заприметил. Он вел себя не как все тамошние отморозки — а как-то по-особому, солидно, спокойно, уверенно и трезво. Да и одет был не в рваные джинсы со стразами, ни в расписанные словами футболки, и даже не в кожу — этот был в шикарном костюме, рубашке от Армани и часы на руке тысяч за триста долларов. Ну, брендовые вещи я уж как-то научился отличать от ширпотреба. И вот этот крутой мэн вежливо так обращается ко мне, садись, мол в мой Бентли, вижу я тебе, парень плохо, а мне этим вечером одиноко. Я ему сразу в лоб — мол, я традиционной ориентации, так что не надо мне того-этого предлагать. А он только улыбается — это и так видно, что человек ты нормальный, хоть и невезучий. Да, назвался он Бароном, причем сказал, что документы на титул имеются. Намекнул, что примерно такая же перспектива ожидает и меня. Привез меня в загородный особняк, накормил и в отдельной комнате спать уложил. А утром поблагодарил за компанию, за доверие, уважение, накормил завтраком — и домой отвез. Обменялись телефонами, решили дружить и встречаться, как скучно станет.

— Тебя не насторожило это знакомство? Насколько я понимаю, ты не производил впечатление интересного человека.
— Нет, нисколько. — Крутанул он головой. — Всё было как-то логично, свободно, по-дружески. Ну и всё, стали вместе ездить по клубам, ужинали в ресторанах, снимали элитных девочек, катались на яхте. На выходные летали на курорты, в Париж, в Милан… И вот однажды на Ривьере он спросил меня, как мне понравился наш образ жизни. Я сказал — очень даже! Тогда, сказал он, пришло время ввести тебя в круг особых людей, которые живут так же, как мы. Думаю, ты готов к инициации.

— Слово «инициация» тебя не напрягло? — спросил я. — Это же что-то из ряда масонства, сект, ересей и расколов.
— Нет, нисколько, — спокойно повторил он. — Понимаешь, Барон мне казался абсолютно одиноким человеком, а со мной он свободно говорил, рассказывал разные истории. Да и еще! Он несколько раз произнес фразу о том, что чувствует во мне человека избранного, а нам, избранным, трудно найти друга и собеседника.
— И как происходила инициация?

— Ну, как понимаешь, всё я тебе рассказать не могу. — Уклончиво отвел он глаза. — Но мне очень понравилось. Старинный замок, свечи в сумрачных интерьерах, все присутствующие в золотых масках и черных балахонах. Меня представили, поздравили со вступлением в сообщество, потом поднесли чашу с красным очень вкусным вином, я выпил, мне стало легко и радостно. Дальше не помню. Только наутро обнаружил две крошечные точки на горле, но не обратил внимания. В конце концов, я стал избранным, добился своего, чувствовал опьянение от своего нового статуса — и это было здорово!

— Так ты у нас вампир! — наконец догадался я, автоматически отодвигаясь, прикрыв горло ладонью, во избежание, так сказать. Ну, батюшка, ты мне и задание выдал!
— Да ты знаешь, сколько сейчас нашего брата в Москве, Питере, да и по всей России. Это сейчас круто, это бренд, нам дают большие деньги. Разве не слышал о такой организации «Vampire Community».

— Не приходилось. Да и зачем это мне. — Сказал и пристально всмотрелся в ряд его зубов.
— Да нет, клыки у меня металлокерамические, совсем небольшие, но прокусывают артерию вполне профессионально. Поначалу-то от вкуса крови тошнило, но со временем привык, даже понравилось.
— А те, у которых пьешь кровь, они не отказываются? Все-таки больно и от потери крови можно умереть.
— Во-первых, им же хорошие деньги платят, а потом с медицинской точки зрения у нас все нормально — обезболивание, восстановление как после сдачи крови в клинике, да и наркоз им делают, кто боится или… сопротивляется.

— Если ты всем вполне доволен, зачем в храм пришел?
— Знаешь, почувствовал в себе зависимость, — сознался он. — Что-то вроде ломки, как от наркотиков или никотина. Да и Барон куда-то пропал, а те из сообщества, ко мне перестали обращаться. Я для них вроде как перестал существовать.
— И когда это произошло?
— Да сразу после того, как на Пасху причастился, — вспыхнул он озарением. — Ну и с батюшкой познакомился.
— Жалеешь об этом?
— Прости, но — да! — Сдвинув тарелки, Иоанн наклонился к столешнице. — Послушай, а правда, что принимать из чаши Кровь и Тело Христовы — и пить человеческую кровь — это не одно и то же? Суть-то ведь одна — кровь!

— Ну ты даёшь! — возмутился я. — Сравнил великую жертву Господа с вампирским сатанизмом!
— Это что же, — громким шепотом произнес он, оглядываясь, — в рай мне попасть не светит?
— А что, есть какие-то сомнения? Чтобы в рай попасть, нужно всю сознательную жизнь Господу Богу служить. Слышишь, Богу, а не врагу человеческому!
— Жаль, — протянул он печально. — Я ведь уже побывал там. — Он указал пальцем вниз. — И не раз… Знаешь, как там ужасно! Огонь ревущий, черви огромные, злобные черные существа, вонища серная!.. жуть… — Иоанн снял очки, поднял воспаленные глаза. — Как думаешь, у меня есть шанс вырваться из этого заколдованного круга?

— Есть, конечно, — кивнул я, глядя ему в глаза. — Возьми благословение у отца Рафаила и съезди в монастырь, куда он скажет. Поживи там с месяц, успокойся, исповедуй грехи, помыслы ежедневные. Ты же видишь сам, как причастие на Пасху твою жизнь перевернуло. А что это значит?
— Что?
— Что пришло время меняться, — произнес я, задумавшись и о себе, грешном. — Отрицаться сатаны и сочетаться Богу, как во время крещения. «И не забывай при этом, — сказал я прежде всего самому себе, — что невозможно человеку, всё возможно Богу». А сейчас мы встанем и вернемся в храм. Чувствую, и мне пора хорошенечко исповедаться. Пора!

Огненная стрела

Что движет мною? Что меня, в конечном счете, может оправдать, в случае заблуждения? Конечно, искренняя любовь! Я много раз вспоминал, вслух и мысленно, слова моего любимого святого: «Я стар, и жду смерти, и пишу истину по любви к народу, о котором скорбит душа моя. Быть может, хоть одна душа спасется, и за нее буду благодарить Бога, но сердце мое болит за весь мир, и молюсь, и слезы проливаю за весь мир, чтобы все покаялись и познали Бога, и жили в любви, и наслаждались свободою в Боге (Преподобный Силуан Афонский)».

О, как часто в течение долгой жизни, полной дел и забот, я представлял себе, как освобожусь от мирской суеты и, когда-нибудь на пенсии, засяду за писания о том, что все эти годы рождалось в душе, бродило там, вскисало как тесто на закваске — библейский образ, между прочим — то есть, напишу о преодолении границ времени и пространства. Сейчас я отчетливо представляю себе, что этот метафизический отрыв от мирской суеты приходит не по нашему самохотению, не для потехи тщеславия, а лишь на траектории движения от земли к небесам, на пути отрешения от ветхой сиюминутности — и стремления к торжествующей божественной вечности.

В этом месте, по привычке, приведу тезисы, на которые опираюсь в своих размышлениях, как на прочную основу. Вот они: «Я Господь, Бог всякой плоти; есть ли что невозможное для Меня? (Иер.32:27)» и «Невозможное человеку возможно Богу» (Лк. 18:27)». Этому соответствует название главы 2 замечательной книги «Невидимая брань» преподобного Никодима Святогорца: «Никогда ни в чем не должно верить себе самим и надеяться на самих себя». Как должно быть корёжит гордый человеческий разум от этих простых слов. Но мы постараемся им следовать, если стремимся получить «невозможное человеку» — то, что «возможно Богу», то есть, чудо благодати, благого дара Всевидящего и Всемогущего, совершенного в любви и милости.

Впервые меня пронзила огненная стрела из вечности, когда я вопил в храме «Христос Воскресе! — Воистину воскресе!» Вот что меня удивило — чудо воскресения Сына Божиего произошло без малого две тысячи лет тому назад, а я вместе с миллионом таких как я христиан, именно в этот миг проживаю это вселенское событие, перевернувшее мир! Именно сейчас, сквозь годы и века, в эти секунду, воскрес мой Господь. Он со мной, Он с нами в этот миг и в эти Светлые дни. И мы поём: «Воскресение христово видевше» не две тысячи лет назад, а сейчас, в этот миг видим, присутствуем и свидетельствуем!

Помнится, вышел из храма, из кипящего торжеством Пасхального богослужения, а в сердце бурлит опьяняющее веселие, а в голове рождаются великие радостные открытия — мой Иисус Христос здесь, в сердце моем, и всюду, на небесах и с каждым человеком. И если Господь мой воскрес, значит воскресну и я, и все мы! Смерть побеждена, «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь. (Евангелие от Иоанна 5:24)».

В тот миг, в те светлые дни, казалось, только руку протяни — и дотянешься до Небесного царствия, сквозь пыль земли, сквозь плотные слои атмосферы, сквозь звезды и галактики — вот оно, касание вечности!

Конечно, как всё в нашей земной жизни, поугасла эта восторженная пасхальная радость, нахлынули дела, отчеты, инспекции… Куда же без них. Но там, на глубине сердца, продолжал жить и светить благодатный не опаляющий огонь из вечности Воскресения — и это помогало переживать любые невзгоды, временные поражения, одерживая победу на самом высоком духовном уровне жизни.

Итак, из торжествующей вечности сюда, ко мне нынешнему, протянулся луч света невечернего — вот он, и сейчас продолжает вести меня по жизни, изо дня в день, из года в год, поддерживая во время падений, поднимая из ямы отчаяния, крепкой рукой надежды выводя на дорогу света и добра, по пути укрепления веры и обретения любви. Итак, произошло соединение моего вчера-сегодня-завтра с вечным всегда, а как мне по этому лучу света пройти, чтобы остановиться в той точке трассы, где происходили узловые события как моей, так и жизни возлюбленных моих?

Из недоверия человеческим возможностям родилась мысль о том, что человек не способен сам творить что-либо без помощи Божией. Более того, мы не способны что-нибудь сказать, выдумать или создать мысленную конструкцию самостоятельно — но всё от Бога-Творца. Потому что: «Верую во единственного Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого.»
Есть у митрополита Антония Сурожского такая мысль: мы должны стремиться стать как бы хирургической перчаткой на Божьей руке: такая тонкая, такая гибкая и чувствительная, позволяющая руке хирурга делать все, что необходимо, для пользы пациента. Чудесный образ смирения, не так ли!

…И вот в беседе с отцом Рафаилом я говорю о свете. Как положено рассудительному монаху, он «не принимает и не отвергает», но принимается на всякий случай предостерегать.
— У меня случилось это, — шепчу я конфиденциально, чтобы никто не услышал и не причислил бы меня с размаху к прелестникам, то есть впавшим в прелесть — высшую и самую коварную степень лжи, обольщения.
— Что у тебя опять? — склонив седую голову набок, едва заметно улыбнулся тот.

— Свет! — произношу как приговор себе самому. — Просыпаюсь ночью — и вот он, повсюду разливается. Это продолжалось утром, потом еще днем, а потом еще двое суток.
— Это как-то связано с погодой? Может, от солнца или луны? Или фонаря за окном? — Пытается он уточнить диагноз.
— Да в том-то и дело, что не связано, — поясняю как можно спокойней, хоть легкое раздражение подступает к горлу. — Например, недавно это случилось во время урагана. Ну, знаете, пришло сообщение от Гидрометцентра о красной опасности, мол ожидается ураганный ветер, опять автомобили с гаражами в полёт отправятся, деревья с бетонными столбами попадают, кое-какие авто пополам разрубит и так далее.

— И что же ты? — иронично спросил батюшка — Забрался со страху под стол, полез в подвал?
— Нет, как обычно в таких случаях, прочел молитву «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», перекрестил пространство на все четыре стороны, да и продолжил заниматься делами.
— То есть, уверенность, что всё теперь будет нормально, тебя успокоила, ты положился на волю Божью и всё такое…
— Конечно, — кивнул я, — а разве у вас не так?
— Ну как у меня, это только мой духовник знает, — проворчал отец Рафаил. — Но пока всё у тебя нормально. А что про свет?

— Тогда после успешного укрощения урагана я встал на молитву, и сразу после появился свет. То не был свет явный, яркий как от солнца или луны, а такой, робкий что ли… таинственный. Оно потом держался дня два. Было такое ощущение, что он начинается где-то рядом, потом растекается по окружающему пространству и льется дальше, за горизонт. — Понимая, что сейчас меня или треснут по затылку, или дадут пощечину, чтобы очнулся, я весь подобрался и прошептал: — Простите.
— Так говоришь, «успешно укрощаешь ураганы»? Как там у Остапчика: «Всё учтено могучим ураганом». — Батюшка опять улыбался, подвергая сомнению мои слова. — Так говоришь, это у тебя и раньше случалось?

— Ну да, впервые во время урагана в 1998 году, когда все рекламные щиты попадали, автомобили пополам столбами резало, даже кресты с храмов сносило…
— Только один крест, и ты знаешь, где и над кем, — уточнил он. — И что, молитва всегда в таких случаях помогала?
— Конечно, — снова кивнул я. — Вокруг места, где я находился, была тишь да гладь, а через дорогу, метрах в двухстах — всё как положено: бурелом, летающие гаражи-ракушки, придавленные авто и прочее. — Обстоятельно пояснил я, радуясь, что меня по крайне мере, не ударили по ланитам: не превозносись! — как принято у святых отцов. Да я вроде бы и не превозносился. Наоборот, терпеливо ожидал приговор экзаменатора.

— Ну то, что наш «Бог есть огнь поядающий», как говорится во Второзаконии, — это раз, и это тебе известно, — приступил к нравоучению священник. — Как сказал святитель Иоанн Златоуст: «О Святом Духе в псалме поется: “у Тебе источник живота, во свете Твоем узрим свет”, то есть “в Сыне увидим Духа Святого; (это) свет, которым мы освещены, и до сегодня освещаемся в сердцах наших”. Отец свет, потому что истинный Бог; Сын свет, потому что отблеск Его света; Дух Святой свет, (как) исходящий из Отца: “никто не знает Божия, точию Дух в Нем”. Дух Святой свет истинный, который в истинном свете созерцается и мыслится» (это из «Беседы на псалмы»), — провозгласил он как по писаному. — Ты и это всё знаешь, и тебе тоже известно. — Я кивнул. — В таком случае, выбрось всё это из головы и продолжай заниматься порученным делом.

— Что выбросить из головы? — туповато переспросил я.
— Сомнения свои, — произнес батюшка. — А просто, живи и радуйся, живи и благодари! Понял?
— Можно сказать и так… А как же свет?
— Да пусть светит себе, тебе что жалко! — улыбнулся монах. — Ладно, ступай, вон опят очередь за собой собрал. Людям тоже нужно излить, так сказать, ступай с Богом, чадушко.
Вышел из храма в еще большем недоумении, чем когда заходил. Вышел, оглянулся, поднял очи в небо — а там просто фейерверк! Оранжевые облака с алыми подпалинами, а между ними — да, свет! Да такой яркий, такой родной, что ли! «Радуйся и благодари!» — сказал отец Рафаил, да я радовался. И благодарил, как мог.


Про это

Немало времени потратил на то, чтобы решиться написать эту часть моего опуса. Убедил меня ты, сынок, да именно ты. Чем? Пришло время, и ты стал задавать вопросы Про это. Более того, приставал, требуя побольше примеров из моей собственной, довольно непутевой жизни. Чтобы изложить опыт в приличном виде и при этом максимально честно, я и засел за написание нижеизложенного текста.

Уже читал тебе письмо твоей мамы, но сейчас все-таки приведу отрывок:
«Давай договоримся. Если мы не сможем быть вместе, обещай мне, что ты найдешь себе добрую заботливую девушку и создашь семью. Пусть я останусь для тебя хорошим верным другом, но мне совесть не позволит неволить тебя или обязывать испортить личную жизнь.
Как сказала мама, у мужчин имеются свои физические потребности, ты очень скоро повзрослеешь и почувствуешь, насколько они сильны. Я буду последней эгоисткой, если встану на пути твоего счастья. Пообещай, пожалуйста, когда придет время, ты выполнишь нашу договоренность».

Как видишь, твоя мама сама положила начало тем романтическим опытам, через которые пришлось пройти мне, и которые не минуют и тебя. Не забывай, у нас одни привычки, один генотип, одна судьба.

Помнишь, как мы смотрели фильм «Совершенный мир»? Там мальчик Филипп едет в машине с беглым заключенным Бучем, и тот говорит мальчику: «Слушай, у нас с тобой много общего — мы красивые, мы любим лимонад, у нас проблемы с отцами». Когда прозвучали слова «мы красивые», ты взвизгнул от восторга, а когда насчет отцов, ты насторожился. Я пояснил: мой отец, твой дедушка погиб на работе, а я в последнее время всё чаще чувствую то же, что отец в последние месяцы — слабость, головокружения, усталость. Ты испуганно прижался ко мне и чуть не расплакался: «не хочу, чтобы ты умирал, ты будешь жить долго-долго!». Я сказал, что времена и сроки в ведении Бога, и пусть как Он решит, так и будет. Это вроде успокоило, и тебя и меня.

Когда это у меня началось? Самое главное — между Признанием Любы в первой главе моей летописи и отвержением меня в конце второй главы. Хотя…если честно, внимание к девочкам, тайна, носимая ими в душе и теле, привлекали меня с детского садика, продолжилось в школе и расцвело буйным цветом после выпускного вечера, когда рухнули ржавые цепи тюремных «нельзя», «накажу», «выгоню» — обрушив на наши взлохмаченные головы головокружительную свободу. То, чему мы учились друг от друга со страхом и стыдом, вырвалось наружу. И это опьяняющее вино мы пили взахлеб, жадно, бесстыдно.

Это в общении с Любой я был целомудренным и скромным, даже робким. Я безумно хотел понравиться влюбленной девочке, хотел быть достойным её маленькой большой любви, поэтому менялся неузнаваемо, так диаметрально, что сам себя не узнавал. Никаких воспоминаний о прошлых влюбленностях, прежних романтических сценок — при Любе я превращался в совершенно чистого мальчика. Лишь в редкие мгновения отрезвления от влюбленности, чаще всего во сне, приходили воспоминания о прошлых эротических фантазиях, о нескромных касаниях и поцелуях, но я решительно отгонял их, покрываясь пятнами смущения даже во тьме ночи. Может поэтому, я буквально прикипел душой к Любе — это меня укрепляло в любви к девочке и это мне нравилось невообразимо.

И все-таки, Любу родители увезли прочь от меня, нас разъединили, нас уже сросшихся телом и душой, разрезали по живому. Вдоволь помучившись, поплакав как положено, поплутав по краю отчаяния, по мрачным закоулкам одиночества, подсознательно выбрал себе дежурную подружку и стал шалить, сначала слегка, потом с нарастающим удовольствием. Не зря же говорится «аппетит приходит во время еды». Может быть потому, что у меня случались романтические отношения, встреча с Любой в инвалидной коляске, когда она меня не узнала, отшатнулась от меня как от чужого — я и остался жив, не свихнулся, не покончил с собой, как это часто случается после крушения большой любви. Нет, ну конечно, пострадал несколько, но эта моя глубинная печаль, отразившаяся на лице, как ни странно, вызывали у женщин душевных тонкую жалость, которая в старину считалась самым крепким основанием любви.

Так, неожиданно для себя самого я влюбился в одну весьма привлекательную женщину как говорится «из приличной семьи».

В те непростые времена, как бывает вовсе неслучайно, в руки попалась книга «Зеленые берега» Геннадия Алексеева о роковой любви поэта из 1983 года к знаменитой певице из 1908-го. Конечно, эти перелёты из одной эпохи в другую, путешествия современника по Питеру начала века, разница в одежде, моде, транспорте, интерьерах, нравах — всё это увлекало и завораживало. В первое прочтение я книгу буквально «проглотил». Особенно потряс трагический конец романа, особенно фотографии певицы — она была безумно красивой, не зря из-за неё стрелялись, дрались, её боготворили. Но повторное прочтение для меня, как ни странно, рельефно проявило образ прежней подруги поэта — Насти, стройной, синеглазой, верно любящей молодой красавицы. В то время, пока поэт ухаживал за призраком умершей семьдесят лет назад певицы, Настя продолжала верно любить и страдать, и даже цветы на могилу убитой певицы носила…

Как ты наверняка догадался, та самая «привлекательная женщина из приличной семьи» — как две капли воды была похожа на книжную Настю. Да и звали её также. Сейчас, когда всё позади, я понимаю, что поступил с моей реальной Настей примерно так жестоко, как поэт, оставив её в одиночестве и печали. Прошу тебя, сынок, никогда не поступай так с женщинами, особенно с верными, красивыми, тонко чувствующими. Конечно, я заранее предупредил Настю, что всю жизнь люблю девушку моей мечты, и если случится чудо, и она вернется ко мне — не думая о последствиях, вернусь к ней. Помнится, когда говорил это влюбленной в меня девушке, я как бы со стороны любовался своей честностью, благородством. Только Настя меня не слышала, она уже глубоко погрузилась в омут любовной страсти. Её уже не интересовало ничего, кроме объекта любви — вот он, живой, теплый, красивый, благородный — что ей какая-то мифическая девушка мечты, да и где она, да и будет ли…

…И понеслось! — свидания, подарки, поездки на курорты, конечно, телесная близость, кстати, весьма приятная, полная кроткой нежности, взаимного влечения. Сначала робко, потом всё настойчивей, Настя стала намекать на желание замужества, на то, что родители одобряют её выбор, и я в качестве жениха любимой доченьки их вполне устраиваю. Напоминал о клятве верности моей Любови, со стыдом наблюдал понурые кивки Насти, мол я понимаю, но люблю и хочу за тебя замуж… Чувствовал себя вором, завладевшим чужим добром, эгоистом, подлецом — но бросить эту девушку-совершенство не было сил. Она была идеальной. Да и любить живую девушку казалось мне более естественно, чем далёкую, неверную, почти нереальную, почти фантом.

Обращался за советом к друзьям, они лишь отмахивались, мол, не парься, любишь красивую девушку, так и люби, какие проблемы. Плелся в храм, талдычил священнику о новой влюбленности, о тоске по прежней — но и священник, на всякий случай назначал епитимию за блуд, но и он по-мужски понимал меня и даже сочувствовал.

Даже с генералом пытался советоваться, но сей муж достойный лишь отмахивался, мол, не о том думаешь, не о том радеешь, брось ты эти амуры-тужуры и займись настоящим мужским делом.

А однажды пришел ко мне в гости отец Насти, человек серьезный, труженик, начальник производства — с таким вилять, врать ему бесполезно. Я ему всё как есть объяснил, и о клятве верности Любе и о том, что его дочку люблю… Мы с ним тогда нашлёпались, он меня обнял и сказал: ну вот что, вижу ты парень серьезный, верный, так что как решишь, так и будет, об одном прошу, не бросай мою дочку сейчас, может она сама успокоится и со временем присмотрит себе кого-то другого. Ох, и обрыдались мы тогда с отцом девушки, в голос, в обнимку!.. Конечно, в нас бурлили градусы и объемы алкоголя, но и боль о несовершенстве и несправедливости нашей жизни. Ведь мы такие добрые, честные, ответственные, любящие — и такие несчастные! Представь, сынок, стоят у входной двери два весьма подержанных мужика, обнимаются, раскачиваются, плачут — смешно, не правда ли… Если бы не было так грустно.

А тут я, сынок, просто обязан предупредить тебя об одной нашей с тобой особенности. Помнишь, о фразе из кино «мы красивые»? Но и это не всё. Еще в детском садике я заметил, что есть во мне нечто такое, что привлекает девочек. Со временем это нечто только усилилось. Что это? Обаяние, глубина души, нарождающаяся вера в Бога, уважительное отношение к людям, начитанность, спортивность, обязательность, романтизм — всё сразу. В сравнении с другими парнями, по большей части разгильдяями, ленивыми, приземленными — я всегда выглядел более выигрышно.

Уверен, что и ты унаследовал мои хорошие качества, и тебе придется испытать на себе зависть друзей и многочисленные влюбленности подруг. Будь осторожен — зависть убийственна, агрессивна и подла как удар ножом в спину. Вспомни из Писания, что основным мотивом убийства Иисуса Христа стала именно зависть, даже туповатый солдафон Понтий Пилат заметил это, когда на просьбу сменить надпись на Кресте ответил: «Аз писах — писах!»

Что мы с тобой можем противопоставить зависти? Конечно, скромность, аскетизм и покров Божий. В одном из судьбоносных разговоров с опытным монахом он так объяснил причину моих скорбей… Я тогда, вдоволь намучившись дурными помыслами и свалившимися бедами, приехал в Оптину Пустынь, выстоял несколько часов в очереди на исповедь и вот что услышал:

— Как тебе известно, самая коварная страсть — тщеславие. Ты можешь подвизаться до пота и крови, сурово поститься, творить тысячи поклонов, одеваться в рубище, посыпая главу пеплом, но стоит подвижнику уверить себя в том, что это он такой крутой, праведный и святой — как всё у него отнимается, Бог попускает падение… И всё — ты ограблен лукавым, ты гол как сокол, начинай с начала. Вспомни, как преподобный Серафим напророчил блестящему генералу в орденах, что ему предстоит позорное пьянство, нищета, будет валяться в канаве в обнимку с паршивыми псами — всё это для смирения гордыни, которую узрел преподобный. Ну ладно генерал — а вот тебе примеры похлеще. Так… Моисей убивает египтянина. Царь Давид влюбляется в Вирсавию, направляет её мужа Урию в самое пекло войны, тем самым убивая соперника. Антоний Великий считает себя самым совершенным монахом, ангел ведёт его на городской рынок к Александрийскому сапожнику и тот учит помыслу: все спасутся, один я погибну. Тут же струпья на ногах Андрея Константинопольского, замерзшего в снегу, и обливание помоями Алексия человека Божия, сына богатых родителей…

— Ну, батюшка, — возмутился я тогда, — эти слишком велики для моего примера. Я-то человек обычный.
— Значит, и смирение тебе предстоит обычное — через блуд и пьянство.
— Да вроде бы сие мне не свойственно, — улыбнулся я самонадеянно.
— Именно поэтому и познакомишься, — печально улыбнулся опытный монах.

Скажу со стыдом — прав был монах, пришлось не только познакомиться с этими «несвойственными свойствами», но окунуться в болото по самую макушку!

Вернувшись домой, войдя в пустую квартиру, я погрузился в отцовское кресло и огляделся. Оказывается, вещественные признаки так называемой современной жизни стали вызывать у меня отторжение. Нанял двух рабочих из нашего домоуправления, собрал с ними вместе четыре мешка современного мусора, они, покряхтев для приличия, вынесли барахло из дома. Выглянул в окно, думал увижу, как они, исполнившись пролетарской ненависти к мещанству, швырнут черные мешки в мусорный контейнер — ан нет, аккуратно понесли в свою бытовку. Значит увезут домой, ну и ладно.

Спустившись в сарай, тщательно отобрал отцовское наследство и лично перенес домой. Так в моей гостиной появились старинные фильмы на видеокассетах, виниловые пластинки с песнями 50-60-х годов, джаз, классический рок 70-х, ламповая радиола, видеомагнитофон, стереосистема. Как ни странно, будучи извлеченными из пыльных анналов сарая, все эти артефакты заявили готовность служить новому хозяину. В ближайшие дни и ночи я только тем и занимался, что просматривал старые фильмы, прослушивал забытые песни и джазовые композиции, погружаясь во времена детства, юности… Одна мысль не давала покоя — ничего лучшего в наше время не появилось. С каждым кадром фильма, с каждым музыкальным аккордом, оказывается были связаны мгновения жизни, моей собственной и моей страны.

Поток воспоминаний уносил меня в те дни, когда я был абсолютно счастлив. И то, стародавнее счастье возвращалось ко мне, погружая в колыбель душевного комфорта.
…В момент наивысшего восторга, как водится, запел щегол звонка, вроде бы робко защебетал, но с этим досадным звуком вернулась суета сует. Не выключая композицию Армстронга «On The Sunny Side Of The Street», рывком встал и поплелся в прихожую.
В проеме двери стояла стройная женщина в синем платье. В голове шевельнулась мысль — в такое платье была одета моя Любовь, когда нам дядя Юра устроил свидание на тропическом острове. Я отступил, впуская женщину в прихожую. Она вошла под мягкий свет плафона — и я в который раз впал в предынсультное состояние предчувствия удара… Люба, моя Любовь скованно улыбалась, произнося мелодичным голосом:

— Тебе до сих пор нравится Луи Армстронг? Меня тоже его голос уносит в годы юности.
— Люба? Ты? — едва шевеля языком, изумился я.
— Да, Люба, — кивнула она, рассыпав по плечам волны золотистых волос. — Ты еще не забыл меня? Войти можно, или мы в прихожей стоять будем?
— Конечно… Проходи… Ты как здесь? Откуда?
— «Меня перенесла сюда любовь, Её не останавливают стены. В нужде она решается на всё», — процитировала она реплику из «Ромео и Джульетты». Люба плавно повела красивой загорелой рукой. — А вот это мне нравилось с детства. Помнишь, мы под нее танцевали в кафе. Это же «What A Wonderful World». Как прекрасен мир! Потанцуем? — Она положила руки мне на плечи, и мы плавно закружились в танце, будто поплыли над паркетом, не касаясь ногами пола.

На миг я подумал, наверное, я задремал, это всё происходит во сне, в таком красивом сне, в котором всё возможно. Девушка сменила пластинку, аккуратно поставив диск фирмы Мелодия — Дина Мартина, разумеется, первой оказалась томная танцевальная «Sway».

Вдруг на меня пахнуло ароматом духов «Пуассон» — и я отпрянул от женщины. Ну не могла моя Любовь — моя утонченная Люба! — пользоваться этим тяжелым ароматом. Помнится, вошел как-то раз в троллейбус в час пик, а там ко мне пристроилась женщина, которая распространяла вокруг себя этот поистине ядовитый запах (Poison так и переводится с французского — яд). Одна из моих соседок по салону фыркнула: «ффуу, какой вульгарный запах!», а я не стерпел и вышел на следующей остановке, меня тошнило.

— Ты кто? — резко спросил я.
— Любовь, — спокойно ответила женщина. — Могу и паспорт показать. Чего ты так напрягся?
— Еще раз спрашиваю, — зашипел я, — кто ты?
— Чудо! Воплощенная мечта. Как видишь, живая теплая и красивая, — с едва заметной иронической улыбкой сказала она. — Что тебя, скажи на милость, не устраивает?
— Подмена — вот что! — крикнул я, оттолкнув женщину.
— Какой-то капризный ты сегодня, — сказала она, подходя к стереопроигрывателю, возвращая иглу в начало пластинки. — Давай еще потанцуем.

— Кто тебя прислал ко мне? Не Оля Белова, случайно?
— Тебе какая разница? — остановила она одиночный танец. И вдруг принялась раздеваться, умело и быстро. Не успел я и слова прогундосить, как в полутора метрах от меня стояла полностью обнаженная женщина, похожая как две капли воды на мою Любу из тропического сна имени дяди Юры. — Ну что, разве я тебе не нравлюсь?
— В том-то и дело, что нравишься, — ослепленный красотой этой Любы, сознался я.
— Тогда не теряйся, ковбой. — Она провела рукой вдоль тела. — Это всё твоё.
— И что же, всё уплочено? Из-за границы, поди?
— Экий ты буквоед, право! Лучше налей даме коньяку. Вон там, в баре есть. — Показала она подбородком в сторону стенки. — И, пожалуйста, давай еще чуток потанцуем. Когда еще придется под такую музыку…

— Я только одного не пойму, — автоматически отпивая глоток коньяка, задался я философским вопросом. — Ну с тобой всё понятно, а зачем это Оле нужно?
— Может мстит за поруганную любовь? — предположила Люба номер два, кружась в танце. — Ты её, случайно, не бросал? Не обижал?
— Нет, вроде, — задумчиво сказал я, на всякий случай порывшись в памяти. — Я свою Любу всю жизнь с детства люблю, а Оля прицепом пошла, вместе с братцем своим.
— Если ты хотя бы намекнул ей в подобных выражениях, то ее можно понять. Влюбленные женщины такого не прощают.

— Слушай, оденься наконец, — попросил я.
— Ты и меня пойми, у меня же программа, оплаченный контракт. А что моя нагота тебя раздражает?
— Конечно, я же все-таки живой человек. Да и ты так печально похожа на мою возлюбленную… Давай, давай, поставь галочку в графе «обнажение» своего контракта и надень платье.
— Не понимаю вас, мужчин, — проворчала она, нехотя облачаясь в одежду. — Холостой, свободный, обеспеченный, романтичный, такую шикарную музыку слушаешь, а ведешь себя, как студент-филолог.
— Ну, знаешь, ты тоже не того-этого!.. Если тебе контракт оплатили, это еще не означает!.. Ничего…
— Ладно, прости, я не хотела… Хотя, ежели это мстя, как сейчас говорят, то в гомеопатических дозах вполне допустимо.

— С филологией ты, похоже, знакома не понаслышке?
— Верно срисовал, я на дипломе сейчас. Пока есть время, подрабатываю. А на чем я прокололась?
— Духи! — Я невольно скривился. — Этот Пуассон моя Люба никогда бы даже в руки не взяла. Это же духи брюнеток, да еще с дурным вкусом.
— Да, жалко, что на такой мелочи… Хотя… — Она в три прыжка достигла ванной комнаты, захлопнула дверь, лязгнула защелкой. Раздался шум воды. Чуть позже — звук турбины истребителя — итальянского фена. Минут через двенадцать, она выпорхнула из аквазоны, обдав меня ароматным облаком персикового шампуня.
Странно, в состоянии стресса, дополненного отголосками романтической страсти, меня начинают интересовать какие-то малозначительные мелочи. Будто погружаюсь в опьяняющий омут комфорта. Так бы и стоял бетонным осветительным столбом, если бы какая-то чужая девушка не тряхнула меня за локоть, произнеся певучим голосом:

— Ну ладно, Грей ты наш алопарусный, давай еще один танец на посошок! Мне до двадцати трех в общагу надо успеть, а то на улице ночевать придется.

Эх, зря согласился… Сия филологиня в меня вцепилась мертвой хваткой, я словно оказался в объятиях спрута с сотнями присосок на мощных щупальцах. В пылу страсти она только всё время повторяла: я Люба твоя, Любаша, Любовь и только твоя. Самое удивительное, в моем воспаленном сознании вспыхивали снова и снова те же картинки, что и в тропическом сне, навеянном гипнозом дяди Юры. И что еще более удивительно — мне это очень и очень нравилось. Любе за нумером два кажется тоже. Она даже на радостях осталась у меня до утра, а потом еще на три дня и ночи. Такие дела…


Горький опыт и сладость последствий

И все-таки есть она, эта вожделенная вселенская нежность, повторял я как мантру с упрямством, достойным лучшего применения. И сопутствующая ей верность, потому как если это не тебе только, а всем, в таком случае сия хрупкая структура распыляется, превращая кристалл чистой воды в мелкодисперсную пыль, оседающую на плечи и головы многих, воспринимающих это как помеху, а не как блаженство.
И пусть источник моей нежности сейчас не со мной, летая светлячком во тьме, натыкаясь на жесткие стебли и стволы невидимых в ночи растений, в моей нынешней фонтанирующей энергией созидания жизни, мне достаточно лишь предвкушения. Как утверждает мой психиатрический дядюшка Юра, предвкушение превыше обладания настолько, насколько синие небеса выше пыльной земли.

Конечно сейчас, когда на меня направлены острия меченосных векторов противных сил, ранящих, царапающих, режущих порой безжалостно, не помешал бы мне уютный уголок с заботливой возлюбленной, куда я из окопов духовной войны мог бы вернуться в покой и тишину, чувствуя биение любящего сердца. Но тут уж, как говорится, есть только то, что есть, поэтому терпение, мой друг, и еще раз оно же.

…Когда Генерал положил передо мной папку с разведданными по поводу Швейцарской клиники, я, честно сказать, струхнул не по-детски. У меня даже мысль мелькнула, что Дмитрий задался целью вконец разрушить любовь всей моей жизни.
— На дело выехал твой дядя Юра — между прочим, весьма профессиональный врач, — а в помощь и для охраны мы придали ему ценного сотрудника с позывным Капитан. Пока дядя обследовал Любу, наш Капитан вошел в плотный контакт с интерполом, которому наши ребята неоднократно помогали.

Что выяснил дядя Юра? Профессор Алекс Лунц подсадил Любу на депрессанты собственного изобретения, от которых больному становится все равно, что с ним происходит. Сам, будучи не способным к нормальному коитусу, он находил удовольствие в том, что подкладывал её под богатых клиентов. Во-первых, брал за это солидную плату, во-вторых, записывал на камеру и сам получал извращенное удовольствие от просмотра. Самое противное, что Любу он одевал в шикарные платья, нацеплял драгоценности — и ей это очень нравилось. А еще ей нравился, так сказать, сам процесс, она даже иногда доминировала и почти всегда достигала оргазма. Люба поначалу категорически отказывалась сотрудничать с нами и бросить это занятие. Тогда Юра стал колоть депрессант профессору и его заставил удовлетворять своих клиентов, модным у них на Западе способом. Любу заставил все это наблюдать. У нее это вызвало отвращение. Кстати, инъекции Любе прекратили делать, даже провели курс детоксикации, что ее отрезвило.

— Но это же насилие над личностью! — вскричал я.
— Именно это мы и доказывали интерполу, чтобы арестовать и доставить преступника в Россию. Там эти извращения даже за преступления не считаются. А здесь мы его осудим и посадим.
— А что дочка моя? Она это всё наблюдала?
— Надю, как её сейчас зовут, они купили дорогими подарками. Бдительность усыпили. А потом… ты только не кричи… дочка твоя влюбилась в местного богатого парня и укатила с ним в кругосветное путешествие. Ею придется заниматься отдельно. Думаю, это будет сложней, чем в случае с насилием мамы. У них же там, прости, Господи, свобода!.. Но и этим займемся, обязательно. Но всё требует времени, там ставят палки в колеса на каждом шагу. Даже интерполовцы сочувствуют насильникам. Извращенцы. Но у нас есть мощный рычаг — деньги. Уверен, это сработает.

Началось это уже тогда, но не явно. Просто слегка закружилась голова, обмякло тело. Меня увезли домой, заставили выпить коньяку и лечь спать. На утро
почувствовал, как ослабла правая рука, которой с трудом подписывал документы. На следующий день рука отнялась, а следом и нога. Я продолжал работать, думал само пройдет. Не прошло. Мне вызвали скорую помощь и увезли в неврологию.

Диагноз — инсульт. Или как говорил наш «черный полковник» с военной кафедры: пррррработал.

Как это промыслительно случается, сразу после доставки каретой скорой помощи в палату реанимации неврологического отделения, на прикроватной тумбочке обнаружил оставленную предыдущим пациентом подсказку. В предисловии к книге «Последнее лето Клингзора» нашел слова автора:

«После страданий и лишений войны, после крушения, которое я испытал тогда в моей личной жизни, это первое послевоенное время было для меня плодотворным, так как я мог, спустя несколько лет отчуждения от работы, вновь совершенно свободно жить ради творчества, один, без службы, без семьи». (Герман Гессе)

И вот, что у него получилось, в сухом остатке:
«Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по–настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон, и с тысячи не увиденных любовных взглядов, погасли бы, неувиденные, тысячи неповторимых картин. Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.

Нет, никто долго не вынесет этой пылающей жизней. Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, всеми своими вулканами, никто не пылать пламенем, каждый день помногу часов в жгучем труде, каждую ночь помногу часов в жгучих мыслях, не–своими чувствами и нервами, оставаясь светлым и бессонным, как замок, за всеми окнами которого день за днем гремит музыка, ночь за ночью сверкают тысячи свечей. Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.

Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. Во все с обоих концов, жил то с ликующим, то с надрывным чувством буйного, сжигающего расточительства, с отчаянной жадностью осушить чашу до дна и с глубоким, затаенным страхом перед концом. Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. Иногда конец бывал ласков, как глубокий, без памяти, зимний сон. Иногда он бывал ужасен, бессмысленная опустошенность, нестерпимые боли, врачи, печальное прозябание, торжество слабости. Во всяком случае, с каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и через сколько–то недель или месяцев после мук или тупости наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящее опьянение жизнью. Так бывало, и периоды муки и прозябания, плачевные промежуточные периоды, забывались и уходили в небытие».

Очень кстати пришлись те слова умирающего художника, они всколыхнули во мне волну надежды. А чуть позже в душе обнаружил покой, светлый такой, прозрачный как весеннее утро.


Дивное Дивеево

Восстанавливался после инсульта в Дивеево.
Поездку в Дивеево благословил отец Рафаил. Он напомнил давнишний разговор наш о том, что именно там надлежит излечить Любу от ее болезней, от ее демонов. Так что поехал я туда на разведку. За руль сел Майор.

Только приехав, мы пошли по Канавке — это стало началом познания Промысла. Я даже не успел определить смысл и правильное именование этого явления, а познание уже началось помимо воли. С первого шага по земле Дивеево «от слова Диво» с моим довольно приземленным сознанием стали происходить невероятные метаморфозы. Видимые границы преобразовались в невидимые, время потекло в таинственном русле, независимом от нас, будто его направляла могучая рука, но при этом добрая и бережная.

После первого прохождения по Канавке с полутора сотнями «Богородице, Дева, радуйся…» понял, что началось то самое познание Промысла, которое до сих пор казалось недостижимым. Мне оно предстало в виде огромной скалы с плоской вершиной вроде огромного плато. Что бы не происходило вокруг, как бы не сотрясало меня самого, скала под ногами оставалась областью абсолютного покоя. Стоять на скальной тверди, идти по ней пешком, ехать ли на машине, лететь над ней на самолете — это было как найти точку опоры и с ее помощью переворачивать мир, в первую очередь свой внутренний. С того мгновения, как я встал на скалу, все остальные суетливые движения души и тела стали удаляться за горизонт и скорей бы уж и вовсе пропали. В тот миг мне открылось, что нет ничего, чтобы поколебало мою веру в Промысел. Слова «смирение под десницу Божию» засияли свежими красками, четыре слова слились в одно — «смирение», принесло мир и покой, стало живым и родным.

Видимо, нужен опыт потерь, титанических трудов, сладость любви и горечь предательства, чтобы понять, что есть смирение и какое счастье оно рождает в душе. Осознав себя стоящим на непоколебимой тверди Промысла, я оглянулся на прожитую жизнь и со стыдом обнаружил огромное количество времени и сил, потраченное на пустую суету, на истерики с пароксизмами, на прыжки с гримасами. «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок» — сколько горечи в этих стихах Есенина, и зачем так часто повторяю эти слова. Ведь на самом деле, всё очень просто и ясно: смирись по всемогущую десницу Божию, встань на скалу несокрушимой веры, доверься милостивому Иисусу, и Он поведет тебя по жизни по прямой дороге, как стрела, летящая в Царство небесное, в дом наш вечный, где царит любовь.

Это самое ценное сокровище, которым одарила меня Пресвятая Богородица, пока я вычитывал полторы сотни молитв по четкам, пока малыми шажками ступал по кольцевой дорожке Канавки, глядя под ноги, предчувствуя именно такое чудо, невидимое и таинственное.

Однако, это было далеко не всё чудесное, что произошло в том необычном месте концентрации чудес. После моего стояния в длинной очереди к мощам Серафима Саровского, во время которого я, как и завещал преподобный, молился ему как живому — блеснуло нечто явное, нечто яркое, похожее на молнию, которую видел только я.

Когда я, усталый от людской толчеи и противно ворчливый, с помощью Майора протолкался к выходу, вышел на площадь перед громадой Троицкого собора… Огляделся, ослепленный ярким солнцем, опустил глаза, затем поднял — мне навстречу шла, нет плыла, нет медленно летела, как сказочная лебедь — моя маленькая большая Любовь! Видимо и она пребывала в необычном состоянии, потому что за руку её вёл дядя Юра. Нет, не было воплей радости, обнимашек-целовашек — в таком чудесном месте это неприемлемо. Дядя Юра вместе с Майором учтиво скрылись из нашего поля зрения, с нашего поля, залитого ярким солнцем — и мы с Любой остались одни. Она опустила глаза, она меня стеснялась, мне показалось на миг, будто отшатнулась от меня. Мы молчали, не замечая веселой толпы вокруг, монахинь в черном одеянии, трудниц, копающихся в цветочной земле — никого и ничего. Но в том молчании было столько светлой радости. Это походило на светлый сон наяву.

Нас, как невменяемых, отвели в гостиницу, потом Майор кормил нас удивительно вкусной кашей. Потом оказались на Канавке, где прошли молитвенным ходом с четками в руках, потом… Оказались в соборе, я исповедался первым у неизвестного священника, а потом произошло следующее маленькое чудо. Верней, у Любы.

Обычно она стояла в соборе безучастной, смотрела под ноги, всего стеснялась, часто хватала меня за руку, шепотом извинялась, затихала. Я монотонно, даже с несколько холодным безучастием молился о мире в душе… И вот оно, пришло нежданное чудо: Люба подняла голову, нервно поправила платок на голове и стала протискиваться сквозь густую толчею к священнику, только что появившемуся в храме. К его сутулой фигуре сразу выстроилась очередь. Я продолжил стоять в своей очереди исповедников, издалека наблюдая за Любой, продолжая свою теплохладную молитву. Моя исповедница минуты три постояла у согбенного батюшки, отошла и, увидев мой взмах руки, весело кивнула и протолкалась ко мне.

— Это было нечто потрясающее! — громко прошептала она. — Тот батюшка меня вылечил. Понимаешь, совсем вылечил!
— Вот этот сутулый батька! — удивился я. — Да откуда он вообще взялся? Что-то раньше я его тут не видел.
— Пока я стояла в очереди, от женщины, что за мной, услышала, что он из кавказских отшельников, схимник, монах и священник. — Она по-прежнему сияла. — Я почти ничего не запомнила, о чем он спрашивал и что я отвечала, но!.. Даже не знаю, как сказать… Мне показалось — только, пожалуйста, не смейся — он будто пальцами выдергивал у меня из души каких-то страшных уродцев, похожих на пиявок и пауков… Мерзкие такие, черные… А он так смело выдергивал их и отбрасывал в сторону. Они там словно растворялись как дым. А я отошла от него вся такая легкая, чистая, будто из бани.

— Со стороны это выглядело так, будто он легонько похлопывал тебя ладонью по лбу и шептал молитву.
— Значит, ты все видел! — Вскрикнула она возбужденно, да так громко, что люди вокруг зашикали на нас. Она смущенно прикрыла рот рукой. — Что, вот так просто, ладошкой по лбу? Невероятно! Как это называется? Экзерсис? Ничего себе!
— Почему ты меня к нему не взяла? — проворчал я обиженно.

— Ой, прости, меня будто кто-то взял за руку и повел к нему. Я же его впервые увидела и ничего о нем не знала. Я ничего не видела кроме его сутулой спины и седых волос под монашеской шапочкой. Прости, пожалуйста, я о тебе в ту минуту совсем не подумала. Да и вообще ни о чем не думала, просто пошла и… вот…

— Значит, так надо было, — рассудил я. — Значит, Господь того монаха и тебя свел в одном месте и в одно время для твоего излечения. Поздравляю, с тобой произошло настоящее чудо. — Я глянул туда, где принимал исповедь кавказский священник, но его уже и след простыл. — Да он уже исчез! Наверное, принял исповедь у своих и в алтарь ушел.
— Как хорошо, что я успела! Как хорошо он меня ладошкой по лбу похлопал! Я просто счастлива.
— Это заметно, — кивнул я, скрывая улыбку. — Однако вон уже и причастие начинается. Пойдем. Не забудь ручки крестообразно сложить на груди. Пристраивайся за мной, я пойду вперед как ледокол.

Пока стоял в очереди причастников, пока причащался, запивал теплотой просфору, пока выбирались из толчеи в более-менее спокойное место в храме, сердце радостно выстукивало благодарственную молитву. И в те минуты подлинного счастья благодарение вовсе не казалось теплохладным! Ни мне ни моей маленькой большой Любови. Со ступеней огромного белого собора мы не сходили — плыли над землей как лебединая пара на белых крылах, которая как известно верна друг другу до смерти.

Потом произошло венчание, когда мы с золотыми венцами над головами стояли в столбе солнечного света. Мы снова и снова погружались в состояние необычное, сверхъестественное. Если честно, мало что помню, разве только то, что все время нас водили за руки, то ли люди, то ли священники, то ли ангелы — а может и все разом.

А потом… да, сынок, потом случилось еще одно чудо, перевернувшее мою, нашу жизнь — светлой, звездной ночью любви мы с твоей мамой зачали тебя. О том, что произошло после, я тебе много раз рассказывал. Но это было здорово — у меня появился наследник, крошечный мальчик неправдоподобно красивый, улыбающийся, веселый маленький мужчина. И мы все вернулись домой — мама Люба, я, твой отец, беглая твоя сестрица, присмиревшая, тихая и еще бабушка… У тебя появился воспитатель в звании майора, который зорко следил за тобой во время моих командировок. И после роковых испытаний мы все стали одной дружной семьей.