Тающее отражение ч.2

Часть 2. Ломая молнии полет
Опережающее ли моё отражение?
Утратив способность опережать события,
т. е. способность к направленному
опережающему отражению,
живая система перестает быть живой.
Акад. П. К. Анохин

Как хорошо, что Юра позвонил и предложил извлечь из недр памяти воспоминания о моей испанской Ире и вовсе не моей, чужой Волчице. Как хорошо, что под убаюкивающий стук колес меня не тянет в сон — видимо, до сих пор действует бодрящее свойство мази от чаровницы Эрико, но уж лучше «отпусти меня чудо-трава». Не без труда вернувшись из туманных миражей памяти, я обнаружил плотно исписанный грехами листок записной книжки, ставший с некоторых пор хартией генеральной исповеди.

— Твои проделки? — спросил я невидимого собеседника.
— Не без моей помощи, конечно, но всё твоё, — был ответ. — А ты чем-то недоволен?
— Да нет, всё нормально, спасибо, — смутился я. — Если у тебя такое хорошее настроение, помоги разобраться в механизме так называемых отражений. Там всё такое запутанное…
— Может, таинственное, мистическое — то, чего ты боишься?
— Боюсь я только одного — с тобой с ума свихнуться!
— Это ты зря, я не позволю тебе сбежать с передовой.
— Ну ладно, расскажи, кто ты и откуда, а то может, с тобой и общаться вредно.
— Как говорится, доверяй, но проверяй? Тогда слушай:

«Пожалуй, впервые об этом заговорил блаженный Августин: в своем самом известном апологетическом труде «О граде Божием» он сообщает о милосердии Бога, собирающего род человеческий «в восстановление и восполнение падшей части ангелов». В книге о христианской вере, адресованной Лаврентию, епископ Иппонийский также пишет, что «человечество, погибавшее во грехах и бедствиях, как наследственных, так и собственных, должно было по мере своего восстановления в прежнем состоянии восполнить убыль в сонме ангелов, образовавшуюся со времени диавольского разорения».

Эту же тему поднимал святитель Григорий Двоеслов. В отличие от Августина он считал, что число ангелов и святых в Божием граде будет равным: «…высшее оное гражданство состоит из Ангелов и человеков, и, по нашему мнению, в него взойдет столько рода человеческого, сколько там осталось избранных Ангелов». Это мнение святитель основывал на греческом переводе Второзакония 32:8: Когда Всевышний давал уделы народам и расселял сынов человеческих, тогда поставил пределы народов по числу Ангелов Божиих». И потому в Небесный град «взойдет такое множество людей, какое множество осталось Ангелов».

Далее эту тему развил Ансельм Кентерберийский. В трактате «Почему Бог стал человеком» он рассуждает о причинах замещения падших ангелов «существами человеческой природы»; размышляет, были ли ангелы созданы совершенным числом или оно было неполным; задумывается о том, могут ли люди испытывать радость от падения ангелов, ведь оно освободило для них места; вслед за святителем Григорием Двоесловом разбирает мнение, «что число-де избранных людей следует принять равным числу добрых ангелов». И, наконец, делает важное замечание: «…даже если бы ни один из ангелов не погиб, у людей было бы свое место в небесном граде». Правда, это замечание он никак не развивает, видимо, чтобы не оспаривать авторитетного мнения блаженного Августина.

Такую же идею мы встречаем и у представителя Восточной Церкви – преподобного Анастасия Синаита: «…святые отцы говорят, что когда число праведных мужей достигнет числа падших ангелов и горний мир наполнится [ими], тогда и произойдет скончание [века сего]». Очевидно, что игумен монастыря святой великомученицы Екатерины ссылается на западных отцов – блаженного Августина и Григория Великого.

Через творения западнохристианских авторов эта мысль проникает и в русскую книжность. Так, Симеон Полоцкий в «Венце веры» пишет: «Яко селици спасутся человеци, елици ниспадоша Аггли». Впрочем, в русской книжности первое упоминание о замещении падших ангелов праведниками встречается в «Слове о небесных силах», приписываемом святителю Кириллу II, епископу Ростовскому († 1262).

Из авторов, близких к нам по времени, эту мысль мы видим у преподобного Варсонофия Оптинского: «…сотворенные духи не все сохранили верность Богу; треть отпала от своего Создателя, и из благих они сделались злыми, из светлых – мрачными. Чтобы возместить потерю, сотворен был человек. Теперь люди, работающие Богу, по кончине своей вступают в лик Ангелов и, смотря по заслугам, становятся или просто Ангелами, или Архангелами и т.д. Этот видимый мир будет стоять до тех пор, пока будет пополняться их число, а тогда — конец»; у святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Мы приглашаемся в сообщество Херувимов, Серафимов, Престолов, Господств, Ангелов и Архангелов — вместо отпадших, возгордившихся духов».

— Ну что, прояснилась мистика момента?
— Благодарю за познавательную лекцию, мой ангел. …Только что это? Меня опять куда-то выносит. Ты со мной?
— Да куда же я денусь!

Курсор памяти вздрогнул и откатился на полгода назад.
Однажды ночью ожидал на платформе прибытия поезда. Сначала появился свет прожектора, потом раздался тревожный гудок, и только после этих предупреждений об опасности появился головной локомотив, тащивший следом двадцать вагонов. Устроившись на верхней полке купе, включил ночник, и так как спать не хотелось, открыл наобум журнал, купленный на вокзале. На глаза попалась статья академика Анохина на тему «Опережающее отражение». Ну, думаю, пробегусь по заумной галиматье, тут меня в сон и потянет.

Академик, написавший доклад на столь мистическую тему, работал в атеистические времена, поэтому изо всех сил пришлось выкручиваться, чтобы не прозвучали слова «пророчество» или «предвидение», имеющие в своей сути нечто божественное, провиденциальное. А ему нужно было как-то обосновать возможность долгосрочного планирования успехов промышленности и сельского хозяйства. Вот, напустив тьму научных терминов, напрочь запутав прямо скажем туповатых малообразованных чиновников, он и придумал такое словосочетание — «опережающее отражение».

Только что машинист поезда показал мне эффективность силы света и звука, а ведь если имеется источник энергии, то должно быть и отражение. Иначе, как узнать, не стоит ли кто на путях, не пересекает ли зазевавшийся водитель автобуса переезд — тут и человеческих жертв не избежать. Поэтому машинист зорким оком и высматривает отражение от препятствия, чтобы в случае чего, предупредить тревожным сигналом, в крайнем случае, остановить поезд.

Вместо желанного сна под стук колес, в усталом мозгу головы родилась цепочка ассоциаций. С детства дорога возбуждала во мне интерес к новым местам, незнакомым людям — к приключениям и открытиям, которые обязательно должны случиться. Наверное поэтому, собственная жизнь представлялась мне путь-дорогой от рождения до кончины.

Когда священник пробежал подслеповатыми глазами в толстых очках по моей хартии — списку грехов, которые я совершил за отчетный период, — он лишь хмыкнул и проворчал:
— Не могу допустить к Причастию, ты не готов. Эта бумажка, — тряхнул он моим листочком, — курам на смех. Приготовься к исповеди за всю жизнь с семилетнего возраста, день за днем перебери дела, слова и даже помыслы. Всё аккуратно запиши. А чтобы свои преступления, которые за грех не почитаешь, увидеть в полной мере, попостись, помолись: «Дай, Господи, зрети прегрешения моя!» Как приготовишься, придешь ко мне, и мы с тобой еще раз приступим к таинству исповеди. Если увижу, что поработал над собой, тогда получишь епитимию, отработаешь ее, и только после таковых трудов, допущу до Причастия.

Униженный и оскорбленный, отошел тогда от аналоя, глянул на очередь причастников — они стояли, скрестив руки на груди, устремив глаза на царские врата, откуда с минуту на минуту священник вынесет золотую чашу со святыми дарами — почувствовал укол зависти. Открыл записную книжку и записал: «зависть». Вспомнил, сколько времени оторвал от бизнеса, какую кучу денег потратил на билеты и милостыню, пожалел зря потраченное и записал: «жадность». Глянул на батюшку, прогнавшего меня — он слушал вполуха исповедующуюся бабку, с иронической улыбкой наблюдая за мной, и я записал: «обида». Так и положил начало… Как там в Покаянном каноне Андрея Критского: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?..» — лучше и не скажешь.

С тех пор так и курсирую по петляющей линии моего жизненного пути, туда и обратно, со всеми остановками. Ловлю отражения, только не опережающие, а догоняющие, тающие, сокрытые. И ведь, что еще приметил — корень преступления, совершенного в тридцать лет, откапываю в восьмилетнем возрасте, а последствия эхом разносятся по всему жизненному пути. Непрестанная молитва «Дай, Господи, зрети прегрешения моя», какой бы простенькой она ни казалась, делает свое дело, вытаскивает из темной глубины сознания на поверхность одну мерзость за другой. Со мной всегда мой невидимый собеседник — ангел-хранитель, небесный заступник, ангел покаяния — называю по-разному. Он не дает успокоиться, махнуть рукой на самое главное дело, «единое на потребу». Правда, разговаривает он со мной не красивым ангельским гласом, который однажды слышал в Шамордино, а моим же надтреснутым, неблагозвучным, иногда грозным, иной раз насмешливым — именно таким, какой я понимаю, ввиду своей непреходящей тупости.

— Ну и сколько еще ползать взад-вперед по моему очень жизненному пути?
— Сколько нужно, столько и будешь ползать, не велика персона.
— А я с ума, ненароком, не свихнусь? Особенно, с таким проводником…
— Вот заладил! Это было бы слишком просто. «Свихнувшиеся» боли не знают, страдания им неведомы. Они под защитой, как больной зуб в новокаиновой блокаде. Ишь чего захотел! А ты помучайся в каноническом масштабе, поскрипи зубами, тогда может быть и не придется гореть в аду.
— А ты, часом, не садист? Что-то подсказывает, не дождаться от тебя ни любви, ни сочувствия.
— Это ввиду твоей дремучести. Если бы я не изливал на тебя потоки любви, давно бы уж в бездну канул.
— Ой, ну ладно, ладно, хватит пугать. Давай, начнем следующий круиз по моей непутевой житухе. Поехали!
— Как прикажете, гражданин начальник.


Одинокая волчица
Когда её лёд перед сердцем горячим растает
Забудет она своего одиночества боль
А. Добронравов. Волчица

Поезд медленно подкатил к перрону, я выглянул в окно, нос к носу столкнулся с бесстрастной физиономией Юры, он кивнул. Еще раз убедившись, что костюм на мне сидит прилично, подтянул галстук и вышел из вагона, поблагодарив проводницу. Юра жестом указал на лимузин Чайка, вплотную причаленный к перрону. Мы забрались в салон на задние сиденья, я поприветствовал незнакомого шофера. Чувствуя, как меня распирает от накопившихся вопросов к другу, задал первый: «Куда теперь?» и замолк, увидев, как Юра поднял палец, достал свой навороченный телефон и нажал кнопку.

— Теперь можно, — разрешил он, — нас никто не слушает.
— Так открой секрет, куда ты пропал?
— Как тебе известно, мне поручили участие в опрокидывании банка, который финансировал криминал. Я согласился потому, что там были наши деньги. Первое, что я успел сделать, перевел наши миллионы в надежный банк. Пока занимался спасением родных капиталов, обнаружил, что этим же занимаются еще трое мужичков. До меня дошло, что произошла утечка, и пока контора выясняла кто предатель, я заблокировал все операции банка. А потом узнал, что за день до нашей операции в УБОП ушла крупная сумма. Ну, думаю, молодцы ребята, подсуетились, значит мы вместе — и про это забыл. Потом услали меня в командировку по заграницам, я возвращал домой деньги, ушедшие из банка-банкрота. Разумеется, как водится, традиционную десятину я не забывал перечислять на наш счет, так что мы теперь в шоколаде, кризис нам только на пользу.

— А что, позвонить мне и как-то предупредить сложно было?
— В том-то и дело, что операция была настолько засекречена, что я и пикнуть не смел. Ты уж прости, конечно, но меня оправдывает то, что я поручил майору отражать возможные нападки на тебя. Видишь сам, тебе только раз угрожали, да и то старый вояка съездил к тем горячим парням и «уговорил» тебя не трогать. А знаешь, сколько банков, сколько фирм ликвидировано! А сколько нашего брата, бизнесмена устранили! Бандиты как с цепи сорвались, трясли должников, аж пух и перья летели. Тебя же это не коснулось. — Он посмотрел на меня внимательно. — …Или коснулось?
— Да как сказать, — почесал я висок. — На меня такое отчаяние накатило, что я стал подумывать об отставке, окончательной и безоговорочной.

— Ну, Платон, ты это зря! — прогудел Юра. — А как же наше дело! Как наши люди, которых мы кормим! Когда это мы с тобой сдавались! Нет, брат, ты это брось!
— А вот послушай, — зашептал ему на ухо, поглядывая на незнакомого водителя, который уже наворачивал второй круг по кольцу. — Подо мной живет сосед Федя. Иногда заглядывает в гости, мы чай пьем, он с аппетитом поглощает все, что ему ни предложишь: пирожные, бутерброды, омлет, борщ — всё ест, аж за ушами трещит. И вовсе не потому, что бедный или обжора — нет! — просто нормальный здоровый мужик, во всех отношениях. Всегда улыбается, всем доволен, спокоен, как танк.

— Может, он того?.. — Юра покрутил пальцем у виска.
— Я же говорю: здоровый мужик, в том числе и психически. Когда ты пропал, он как-то зашел ко мне, а я ему обрадовался и говорю: Федя, возьми меня к себе, в твое счастливое сегодня. Он кивнул, доел борщ, кусочком хлеба промокнул тарелку, вылизал ложку и говорит: завтра пойдем ко мне на завод, я тебя устрою. Будешь работать простым работягой и сразу успокоишься, а то на тебя в последнее время смотреть жалко, дерганый какой-то, глаза вон красные, спишь, поди, плохо.

— И что? — Дернулся Юра всем телом. — Потопал с блаженным на завод?
— Да, потопал. А что такого!
— Еще раз прости, Платоша! — Хлопнул меня по колену. — Не думал, что так тебя огорчил. Я этого нашего майора, старого хрыча, квартальной премии лишу! Что же он не мог тебя успокоить, обнадежить как-то! Ну, выпить с тобой в каком-нибудь кабачке, в конце концов.
— По-моему, наш старый вояка меня побаивается, — прошептал я, снова с подозрением глядя в аккуратно постриженный затылок водителя. — Да и не любитель он по ресторанам жизнь прожигать.
— Все равно, накажу, чтобы страх не потерял. Ну и что, пошел на завод, а дальше?

— Сразу влился в рабочий коллектив. Поставили к тискам, сунули напильник, выдали задание — петли на шкаф ваять. Помнишь, Юрия Никулина в кино «Когда деревья были большими»: «А руки-то помнят!» Вспомни, как мы в школе на уроках труда напильниками петли на парты делали? Так и я, с таким удовольствием резал, сверлил, снимал миллиметры, полировал! На ладонях пузыри вскочили, пот ручьем, а я ничего не замечаю, только заготовка перед глазами — и восторг щенячий. Потом пригляделся к трудовому народу и вот что обнаружил — таких как я больше половины. Кто разорился, кто спился, кого жена бросила — а завод подобрал и, как в песне поется: «Та заводская проходная, что в люди вывела меня». Это что! Через неделю мне доверили токарный станок — вот уж где я получил истинное удовольствие! Знаешь, Юра, за многие годы я впервые себя человеком почувствовал!

— И чем все закончилось? — усмехнулся Юра, искоса глядя на меня.
— Да вот, закончилось, — вздохнул я. — Подошел ко мне начальник цеха с кадровиком за спиной и, пряча глаза, сказал: пойдем со мной, поговорить надо. Я вымыл руки, переоделся и зашел в кабинет. Начальник цеха рассматривал мою трудовую книжку и усмехался: «Ты, я смотрю, птица высокого полета, зарабатывал поди тысячи долларов, так что давай-ка возвращайся в прежнюю обеспеченную жизнь. Сейчас, понимаешь, кризис, у нас целая очередь безработных, а для тебя это вроде развлечения. Так что давай, мужик, получи расчет — и на выход!»

— Правильно он тебя на место поставил! Нечего у рабочего класса хлеб отнимать! — сказал Юра, потирая ладони. — Ладно, не стану старика-майора в угол ставить. Это ведь он с директором побеседовал, да еще денег заводу подбросил, чтобы пережили кризис с минимальными потерями.
— Спасибо, конечно, за трогательную заботу, — прохрипел я обиженно. — Только все-равно я благодарен и Феде, и заводу, и тем работягам, с которыми бок о бок вкалывал до седьмого пота. Я даже спать стал как убитый, аппетит как у Феди прорезался, на ладонях мозоли вот наросли — жизнь наладилась.

В ту минуту очень хотелось рассказать еще об одном событии. Но что-то меня остановило, уж слишком обстановка не соответствовала…
Там на заводе имелась прекрасная столовая. Веселые толстые тетки в белоснежных халатах кормили нас недорогими блюдами, приготовленными по-домашнему, как родным. Культовый гороховый суп, например, фирменный тушеный с мясом картофель и салат из помидоров с огурцами, сдобренный подсолнечным маслом, отжатым из жаренных семечек — запомнил на всю жизнь. В каком бы дорогом престижном ресторане я не заказывал подобные блюда, нигде того доброго домашнего вкуса повторить шеф-поварам не удалось.

Кроме насыщения трудового народа столовая ко всему прочему стала стихийным клубом по интересам. Мы собирались за длинными столами, не спеша ели, не забывая обсуждать новости. Со временем удалось выявить в народной среде так называемых неформалов — демократов, диссидентов, либералов. Причем, среди таковых «тихих экстремистов» были как инженеры, конструкторы, так и рядовые слесари, токари, разнорабочие. Обсуждение новостей продолжалось во внутреннем дворике, где мы прогуливались вокруг дымящейся курилки по крошечному скверу — здесь смеялись, фонтанировали шутками, а порой доходило и до слез.

Там я познакомился с одним очень интересным парнем по имени Сергей. Он, как и многие, потерпел крушение в семейной жизни, стал выпивать, жена подозрительно скоро нашла ему замену из числа расплодившихся «новых русских», разменяла трехкомнатную квартиру на две однушки. В его холостяцкую берлогу в гости после смены мы иногда забредали, и там продолжались дискуссии, разумеется, с дешевым портвейном и чисто номинальной закуской. Нам на заводе выдавали праздничные заказы, в состав которых кроме дефицитной тушенки, масла, майонеза, сервелата «давали в нагрузку» консервы кильки в томатном соусе, шпротный паштет и рыбные тефтели, которые на семейный стол выставлять было неудобно, а за холостяцким столом пришлись к месту, и съедались за обе щеки, особенно если из них сооружались бутерброды, а сверху Серега-эстет небрежно набрасывал веточку укропа или петрушки. Под разговоры о политике, с вином и самодельными бутерами зарождалась крепкая мужская дружба.

Мне почему-то было приятно осознавать, что и в пролетарской среде оказалось немало «продвинутых» ребят, с которыми всегда было что обсудить. А однажды в гости к Сереже заглянул весьма странный, скажем так, нетипичный господин — крепко выпивший, бородатый, но вежливый, в приличном костюме, с дорогим виски в портфеле, по имени Палыч. Слегка пригубив свой сверхдефицитный напиток, он встал и начал нараспев читать стихи — свои вперемежку с Бродским, Волошиным и Ахматовой. По завершении поэтического вечера, мы с Сергеем провожали Палыча до стоянки такси. Как-то само собой вышло, что мы втроем на такси, не желая прерывать столь торжественный вечер, доехали до панельной девятиэтажки в Ясенево, обнявшись вышли из таксомотора и оказались дома у поэта, где пили дивный английский чай с овсяными печеньями, подаваемые на качающийся древний стол с вытертой до дыр клеенкой очаровательной супругой Тамарой, которую мы сходу окрестили «Царицей Тамарой».

Убедившись, что мужчины «сыты, пьяны и нос а табаке», она тут же, в углу кухни развернула складной мольберт, укрепила на нем грунтованный картон и за час-полтора написала наш групповой портрет, разумеется, в стиле позднего импрессионизма. Наши довольные лица художница изобразила сине-желто-зелеными красками — необычно, но вполне узнаваемо. Палыч «угостил» общество порцией своих стихов, а под занавес удивил поэтической импровизацией с участием всех присутствующих лиц. Сергей сделал открытие — следующий день «чисслучайно» оказался выходным, поэтому решили продолжить творческую встречу на даче, куда Палыч пригласил своего верного друга Джека.

Дальше был переезд на микроавтобусе в крошечный дачный поселок, купание в пруду, костер, приготовление бараньей ноги на углях — и все это под чтение стихов, споры о политике и крепкий сон в гамаке, на газоне в туристических спальных мешках. А утром пили крепкий чай, а Джек раскрыл страшную тайну — они с Палычем «только что откинулись» из мест заключения, где отбывали срок за антисоветчину и религиозную пропаганду. Как большинство дембелей и освободившихся зеков, устраиваться на работу, как все нормальные люди, они не собирались, зато с помощью «знакомых батьков» учредили собственную фирму по изданию религиозных книг, календарей, для чего они наладили поставку золота и серебра для крестиков и цепочек, что дает им большую часть прибыли. Нам с Сергеем предложили «участвовать налом» для увеличения оборотных средств. Основной задачей наши зеки определили помощь в восстановлении церквей. Сергей, сославшись на нищету, отказался, я же обещал подумать.
Всё это промелькнуло в моем сознании буквально за полминуты, но наружу не вышло.

— Ладно, хватит лирики, давай про дело говорить, — почти серьезно рубанул Юра.
— А мы что, так и будем по кольцу кружить? — удивился я. — Когда в контору-то поедем?
— Если мы не идем в контору, то контора придет к нам, — загадочно произнес друг. — Значит так. Помнишь, я сказал, что УБОП вывел свои деньги из рухнувшего банка? Дальше вот что было. Если помнишь, наша испанская Ирина с начальством управления завела роман. Потом через подставных лиц заключила договор на поставку самой дорогой новейшей спецтехники, оружия и автомобилей. Это она помогла вывести деньги, поэтому ей отказать не могли. Получила девушка аванс в половину суммы — а это миллиард, на секундочку, — да и пропала. Начальника, с которым провернула сделку, и своего подставного директора — отправила в бега. То ли заграницу, то ли под землю — неизвестно, только исчезли мужики. Не сегодня-завтра, мне подскажут, где она залегла на дно. Но что-то подсказывает, что она здесь, в глуши сидит и выжидает, когда всё рассосётся. Слышал, может, грядет мощная реорганизация. УБОП расформировали, людей передали в ФСБ и МВД, так что, видимо, Ирина надеется, что долги спишут, а она выйдет из болота сухой. Только на этот раз на нее очень сильно обиделись суровые ребята. Нам с тобой поставлена задача: найти, уговорить вернуть деньги, а если откажется сотрудничать — в расход.

— А я здесь причем? — воскликнул я. — Если подругу покушение не отрезвило — она тогда едва выжила, — то уж мои уговоры тем более не подействуют.
— И я так думал, пока мне не поставили одну песню. Между прочим, называется «Волчица» Александра Добронравова. — Он включил магнитолу. — Вот послушай.

Просто одинокая волчица,
Не любого может полюбить.
Словно неприступная царица,
Не купить нельзя её, не приручить.

— Вот сейчас, слушай! — воскликнул Юра.

Когда её лёд перед сердцем горячим растает
Забудет она своего одиночества боль.
Забудет знакомую роль, что так долго играет,
Как будто воскреснет и снова поверит в любовь.

— Теперь понял?
— Уточни…

— Отдать Ирку на растерзание нашим крутым ребятам — дело недоброе, жестокое, да и бесполезное. Чему наша волчица научилась, так это заметать следы и прятать деньги. А если договоримся, то и миллиард вернем, и ей жизнь сохраним.
— Значит считаешь, что моё сердце настолько горячее, что Ира забудет знакомую роль, воскреснет и поверит снова в любовь?
— А ты так не считаешь? — Юра вонзил в мою переносицу свой знаменитый лазерный взгляд.

— Я же тебе только что рассказывал о моем желании уйти в отставку и зажить — пусть скромно и даже бедно — но спокойно и мирно. Тебе не кажется, что наши игры с золотым тельцом требуют слишком много человеческих жертв!
— На войне как на войне! — резанул Юра, взмахнув рукой. — Не мы ее начали… И не забывай, что от твоего решения зависит жизнь Ирины, благосостояние и безопасность тысяч людей. Ну что? Твое слово!

В салоне лимузина повисло молчание. Даже затылок водителя замер и ощетинился редкими седыми волосками. В голове моей стояла удивительная тишина, ни одной мысли, только желание быстрей покинуть это место, где два человека решают, кому жить, а кому… не очень. Вдруг захрипел зуммер, Юра включил телефон, выслушал сообщение, повернулся ко мне и на удивление мягко произнес:

— Санаторий «Лесное озеро», ты вроде там лечился. Ира сейчас там. Едем?
— А что, к куратору в контору мы разве не поедем? — спросил я ошеломленно.
— Да вот он, — кивнул Юра в сторону водителя. Потом обратился к затылку: — Одобряешь? — Последовал молчаливый кивок. Лица своего куратор так и не повернул. Конспираторы, ёлки-палки!

Импульсы, зов, колебания
В душе, смирившей вожделенья,
Свершается переворот.
Она любовью к провиденью,
Любовью к ближнему живет.
И.Гете. Фауст

Вряд ли можно точно определить время перехода в новое состояние. С раннего детства до настоящего дня случались неожиданные импульсы — они били розгами, мягко проникали в душу, лаская тело, совершая в мозгу опьяняющее головокружение. Продолжалось это состояние минуту, день, неделю, но всегда таяло, исчезало, оставляя приятное впечатление. Меня словно звало невидимое существо, могучее, светлое и доброе, я же, то иногда шел за ним, а то вдруг сворачивал в сторону и убегал прочь, возвращаясь на привычную дорогу, ведущую в никуда. Но все-таки предчувствие перемен не покидало, а необходимость подспудно росла.

Пляж на Черном море к вечеру почти опустел. С намокшей циновки удалось переместиться на освободившийся топчан. Растянулся в полный рост, подставив тело розовеющим лучам заходящего солнца. Закинул руки за голову, под деревянным подголовником нащупал книгу по психологии, полистал. Запнулся на слове «эмпатия» и втянулся в чтение. Приём познания окружающих путем вживления в образ человека мне понравился. Я даже сравнил его с сочувствием или даже соболезнованием.

Полистал дальше, наткнулся на фразу для самовнушения «Я — солнце!», сразу потерял интерес и вернул книгу в нишу подголовника. Он, видите ли, солнце, ворчал я, а может ты денница, сын зари, грохнувшийся в ад и ставший по низвержению с небес злобным черным духом, который уже никогда не раскается, никогда не вернется к Отцу, изобильно одарившего архангела великой силой, позволившей созидать целые звездные миры, галактики, но вот возгордился, завопил на всю вселенную, мол, вознесу свой престол выше Божиего — и на тебе — архангел Михаил ударил мечом и отправил под землю. Так что лучше я буду представлять себя головешкой адской печи, отребьем человеческим — это смиряет, гасит гордыню и приближает человека к Богу. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать.

Это я к чему? Так ведь еду в поезде, ношусь туда-сюда по сокровенным линиям своего очень жизненного пути, по-прежнему исправляя ту самую генеральную исповедь, забракованную обыкновенным сельским батюшкой. Значит эмпатия — понять, чтобы простить… Что путь грядущий мне готовит?

Через несколько часов мне предстоит серьезный разговор с Ириной, а у меня в душе лишь раздражение и желание полного разрыва. Откуда такая злость? Ведь эта девочка была так нежна, так любима. Ну да, встала на путь стяжания, а я не встал?.. Мне еще предстоит выяснить, скольких мирных и криминальных граждан Юра с майором положили, чтобы заработать тот самый пресловутый начальный капитал, который лег в основу нашего процветания. Кто я такой, в самом деле, чтобы обвинять Ирину, в которой прорезалась ее испанская сущность, взыграла кровь конкистадоров, пиратов, покорителей народов. И это мне еще предстоит выяснить — какие в моих венах пульсируют крови, и нет ли в моем генотипе преступников, убийц, воров, еретиков.

Благая мысль, как уже не раз, возбудила во мне в молитву, погрузила в струи теплого медленного потока. Не досуг было исследовать, что за вода или воздух, откуда и куда — влечет меня таинственная река времени. Знал и верил в одно — покаяние от Бога, с помощью Бога и к Богу — поэтому не опасно, а наоборот, спасительно и созидательно. В сердце пульсирует Иисусова молитва, тело расслабленно, теплый поток мягко подхватил меня и унес в годы шальной юности.

— Опять не подготовился как следует, — проворчал старец. — Что значит «блудил», да «прелюбодействовал» — а ты на листок выпиши всех девчонок, с которыми блудил телесно, даже если только целовался или мечтал о них. Садись за стол в углу, вспомни имена и напиши на бумажке.
— Да разве всех припомню? Я уж половину имен забыл, давно было.
— А я тебе помогу.
— Чем же это!
— Молитвой, чем же еще. Иди, сынок, пиши.

Сел за стол, перекрестился и принялся вспоминать и записывать. Видимо, молитва старца произвела во мне нечто чудесное — из памяти стали всплывать женские имена, одно за другим. Исписал листок, подошел к батюшке, а он:
— Еще вспоминай, тут четырех не хватает.

Подошел к иконе Пресвятой Богородицы «Достойно есть», прочел молитву с таблички под иконой, вернулся за стол, закрыл глаза, погрузился во мрак, там что-то блеснуло, открыл глаза, написал еще четыре имени и с видом победителя подошел к старцу за похвалой, а он:
— Теперь иди к Распятию и с молитвой «Господи помилуй Таню, Ирину, Анну…» — за каждую из них положи земной поклон.

Последние поклоны дались неимоверно трудно, с болью в спине и коленях. В который раз подошел к старцу, а он:
— И так в течение сорока дней, да не забывай утреннее правило, молитву на сон грядущим и покаянный канон. Как все исполнишь, подойдешь, отпущу грехи, допущу к Причастию.
Ох, и ворчал я на старца! Ох, и болело мое тело, от пальцев ног до макушки! Но как закончил «блудные мытарства», как причастился — словно заново родился, будто солнце надо мной и не заходило, и такая радость нахлынула, такое счастье!..

Потом у старца еще один урок получил. На этот раз он заставил меня стоять на коленях перед иконой плачущего Спасителя, держащего на ладони окровавленное крошечное тельце ребенка, убиенного с помощью аборта.
— Разве я виноват в том, что женщины делали аборт!
— А разве они не от тебя беременели! Разве ты не соучаствовал в убийстве?
— Верно, батюшка, соучаствовал. Что делать?
— На молитве о упокоении каждый раз поминай младенцев, убиенных во чреве матери. Вряд ли твои блудные любовницы-убийцы станут за них молиться, а ведь детки в аду, они нуждаются в твоей молитве. Видишь, сам Спаситель плачет о них, так как же ты должен оплакивать!

Таким образом, до меня дошло, что и я убийца младенцев, и я блудник еще тот! А уж в том, что вор — несомненно. Ну нельзя зарабатывать деньги, не уходя от налогов. Как-то мы с Юрой подсчитали, если платить налоги в полном объеме, да еще прибавить сюда взятки, подарки, отстёжки — как раз получится, что надо отдать всю прибыль, да еще процентов двадцать-тридцать доплачивать сверху. А это откуда взять? Не с топором же, в самом деле, на большую дорогу выходить! Так что, увы, нас родное государство всех поголовно превратило в воров — и не смей лукавить, не смей оправдываться. В таком деле только милостыня «преобильная» защитит от гнева Божиего, да хоть немного оправдает.

Ну что, Платон, остался в душе хоть малейший повод раздражаться на Ирину? Или обижаться хоть на кого из ближних? Молчишь? Ну и молчи, только молитвы покаянной не прерывай. Нет у тебя другого пути спасения, как только каяться и — как в Покаянном каноне Андрей Критского:
«Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?»
Поток покаянной молитвы, теплый струящийся поток, пронизанный светом, сделал плавный вираж и вынес меня в солнечное утро давнего сентября.


Любовь №…
Как всё это выразить словами,
Нету слов, слова приходят сами,
Если любить, если любить так.
Г.Шангин-Березовский. Если любить так

Мы опаздывали на лекции, двигались, шаркали толпой по институтскому дворику, пересекая каскад солнечных лучей. На секунду подумалось, блеснуло в голове, ослепило глаза: как же некстати, как несправедливо в последние теплые дни бабьего лета сидеть в сумраке душной аудитории, а не впитывать каждой клеточкой тела эти радужные лучи, такие светлые, теплые, последние. Толпа студентов катила волнами под входной портал, под которым начиналась черная тень, отсюда растекающаяся по лабиринтам коридоров, аудиторий, лабораторий.

Вдруг в мешанине лиц, плеч, спин, глаз — мелькнуло улыбчивое девичье лицо. Как заметил ее, не пойму, девушка шла метрах в трех справа, чуть впереди, она ничем не отличалась от многих других, да и наблюдал ее в суете, боковым зрением, но вот надо же такому случиться — запомнил, впечатал в память, принялся искать и нашел. С первой секунды необычного явления в голове мелькнула мысль: солнечная девочка. Такой она и осталась в памяти души моей — солнечной. Имя по счастливой случайности, тоже оказалось соответствующим — Светлана.

И что же дальше-то? Вроде бы, ничего особенного — нашел её и, как водится в студенческих кругах, исполнил роман, верней, дружбу с максимальной взаимной симпатией. Образ «солнечной девочки» отошел вглубь… души, памяти. Иногда ее милое личико снова и снова озарялось солнечным светом, но первое впечатление затерлось наплывающими мутными волнами суеты. Лишь однажды случилось сильное озарение, и виной тому было стечение обстоятельств — успешное завершение сессии, майское солнечное тепло, шальной заработок и еще вот это: мы со Светой встретились в ресторане, куда ее привели сокурсники, наверняка после долгих уговоров.

Поначалу, я просто с любопытством наблюдал, как она держит на дистанции парней, не позволяя даже прикоснуться к себе. Это ей удавалось делать в изящной манере, без грубости, безобидно, с приятной улыбкой на приятном лице. Но вот парни за ее столом начали пьянеть, психологические тормоза с каждой минутой слабели, да еще рок-группа из угла огромного зала посылала в эфир гудящего пространства настолько мощные аккорды, что усидеть в такой возбужденной атмосфере было невозможно — и она согласилась потанцевать «быстрый», конечно, в бесконтактном стиле. Так, в моей голове появилось несколько раздражительное определение, прилепившееся к слову «солнечная» — «недотрога».

Дело в том, что девушки, начиная с третьего курса, очень серьезно искали себе перспективных юношей для создания крепкой ячейки общества — семьи. Некоторые проявляли поистине изощренные методы, от «я ваша навеки» — до «по залёту», с привлечением судебных инстанций в ходе определения отцовства будущего ребенка. Меня это весьма удручало, участвовать в этой вакханалии не хотелось, поэтому держался от сокурсниц подальше, контактируя в основном с опытными женщинами на стороне. Может быть поэтому, наблюдать за Светой в тот вечер было захватывающе интересно — она вела себя не так, как сверстницы.

В течение моих наблюдений я и сам не отказывал себе ни в употреблении крепких напитков, ни в «медленном» танце, с томными касаниями разгоряченных тел — многие девушки только затем и посещали злачные заведения, чтобы подобрать себе партнера хоть на вечер, а лучше на месяцы — такое своего рода средство от одиночества, неприличного, в их нежном возрасте.

Итак, звучит на полную громкость искрометная «Хафанана», только не в исполнении африканца Африк Симона, а тощенького волосатого парнишки в богемно рваной джинсе, розового от натуги, успешно пародирующего залихватские движения негра. Особенно здорово у гитариста получаются ритмичные звуки, напоминающие выстрел из крупнокалиберного ружья по носорогу. Танцоры вокруг, потные и горячие, орущие и визжащие, в толкучке непроизвольно ударялись филейными частями, впрочем, многих это только забавляло… Как вдруг я получаю довольно ощутимый удар по вышеуказанной части своего тела, оборачиваюсь — а это недотрога Света замерла с прижатой к лицу рукой, вся красная от стыда и непривычного возбуждения. В голове пронеслась целая кавалькада пьяных выражений, из которых наружу вырвалось только одно: «Светик, приветик! Ну и по…темперамент у тебя… сегодня!» — а сам, гад такой, стал мысленно прокручивать отрывки из неприличного немецкого кино. «Ой, прости, прости, пожалуйста! Я не хотела!» — «Да что ты, всё нормально, успокойся!»

Потом танцевали «медленный», тогда звучала томная «Как всё это выразить словами, нету слов, слова приходят сами, если любить, если любить так..» Мы со Светой плыли, мы летели, едва касаясь подошвами паркета, под ненавидящие взгляды её сотрапезников, и в том танце девушка позволяла прижимать себя, не сопротивляясь, даже наоборот. Потом я провожал её домой. Над нами сверкали звезды, наши разгоряченные тела обвевал приятный ветерок, мы по очереди читали стихи и даже напевали песенки, шутили, смеялись. Но у своего подъезда Света уперлась руками в мою пылающую грудь и строго сказала: «Нет! Не трогай меня!» — и убежала, громко хлопнув дверью, как от насильника. Вернувшись в ресторан, под восхищенные вопли товарищей, продолжил участие в банкете — все-таки мы его заслужили ударным трудом, и все-таки мы были бесконечно молоды и безрассудны, а девушки за нашим столом были так прелестны и так доступны. Но еще неделю-другую на моей груди ожогами второй степени саднили удары от жестких кулачков Светы, а в ушах звучал её холодный крик «Не трогай меня!» Да ладно, больно надо, успокаивал себя, но не совсем успешно.

Потом была трудовая преддипломная практика, собственно диплом, сумасшедший аврал, гудящая тревога — а справлюсь ли я! Потом, нужно было готовиться к военным сборам, потом — до самой погрузки в автобусы мы предавались разгулу… А потом вдруг в мою комнату постучалась Света, смущенная, расхрабрившаяся, с пакетом в трясущихся руках, в которых обнаружилось марочное вино и закуски из ресторана. Предложение Светы меня не удивило — она была третьей в те сумасшедшие дни и ночи. Да и звучало это до какой-то степени по-деловому, несколько цинично, но вполне разумно: «Я уже не найду никого, лучше тебя. Я тебя люблю, ты знаешь. Никаких претензий к тебе, никах обязательств — мы расстанемся навсегда. Пожалуйста, подари мне ребеночка, чтобы он был похожим на тебя, таким же талантливым и красивым!»

Ну а дальше, все по отработанному ранее алгоритму — застолье, затихающая дрожь в руках девушки, медленный, очень медленный танец под магнитофон: «Как всё это выразить словами, нету слов, слова приходят сами, если любить, если любить так..» — полный контакт, без всяких там «не трогай меня», легкое разочарование, пустота в душе, смущенное бегство девушки и острое желание забыть «это недоразумение».

Потом война, стрельба, окопы, вручение офицерского билета — и на работу молодым специалистом. А там, на новом месте — всё новое: друзья, начальство, девушки, образ жизни, перманентное пьянство, нарастающее одиночество на миру, приступы отчаяния. И воспоминания о веселом студенчестве, уходящей молодости, и о Свете. Только солнечная девушка, недотрога, сумела так здорово скрыться от меня, настолько качественно замести следы — сколько не расспрашивал о ее судьбе, никто ничего сказать не мог. А жаль!.. Если бы на новом месте, в период отчаяния и тотального одиночества, в той разрухе, пьянстве, воровстве, пошлом сквернословии, грохоте раздолбанной техники, истеричных воплях начальства — вдруг как из сказки появилась бы Света… Я бы крикнул, что было сил: «Светлана, вернись, ты мне нужна, я задыхаюсь без твоего солнечного света, мне холодно и очень плохо! Господи, сделай же что-нибудь!» Пока мой крик раздавался эхом по вселенной, я ждал, всматривался вдаль, может, появится и спасет меня. Но не появилась. Девушка сдержала свое обещание расстаться навсегда. А жаль.

Как набат колокола, как взрыв из прошлого, прозвучал тихий вкрадчивый голос:
— Хочешь узнать, что случилось со Светланой?
— Нет! — чуть не закричал я, предчувствуя беду.
— И все-таки послушай. Поверь, это нужно узнать.
— Говори, — прохрипел я, почувствовав внутри холод смертной тоски. Видимо, действительно нужно, хотя бы для того, чтобы избавиться от гудящего страха.

— Светлана уехала в Сибирь на всесоюзную стройку. В первый же месяц в нее влюбился местный герой, всеобщий любимец, бригадир-орденоносец. Плечистый красавец, с голубыми глазами! Света призналась, что ждет ребенка. Беспечно махнув рукой, тот настоял на женитьбе, и они, пока живот не виден, сыграли свадьбу. И вроде бы все у них наладилось, получили хорошую квартиру, купили мебель, ковры, машину — все как у людей, только еще лучше.

Только одна из воздыхательниц нашего героя труда, не поленилась сходить в роддом, узнала точный возраст ребенка, подсчитала на бумажке и громогласно, при всей бригаде, рассказала о том, что ребенок не его, что жена досталась ему уже беременной. Конечно, во время обвинительной речи члены бригады не сказали ни слова, кроме разве: «Тебе-то что? Не лезь в чужую жизнь!» Но слух о неверной жене быстро разлетелся по стройке, началась негласная травля, к которой подключились другие женщины, влюбленные в нашего героя. В лицо Свете смеялись, за спиной шушукались, дверь квартиры мазали битумом, даже собаки на нее стали рычать и лаять остервенело. Бригадир напивался, пьяным избивал жену, на сына отказывался смотреть и брать на руки. Света не выдержала позора, и с ребенком на руках уехала куда глаза глядят. Остановилась на берегу реки, последний раз поцеловала сына и в обнимку бросилась с моста в ледяную воду.

Я подавленно молчал. Передо мной реяло в лучах солнечного света улыбающееся лицо солнечной девушки. Слева звучали ругательства: «идиотка, самоубийца, непрощаемый грех, вечная погибель», справа раздавался тихий шепот: «тогда все были атеистами, Света стала жертвой неверия, которое приравнивается к сумасшествию, а значит грех прощаемый, ведь и за Цветаеву благословили молиться и записки подавать, молитва любви покрывает всё».

Последние слова вплелись в каскад солнечных лучей, подобно звукам, начертанным на нотах, меня осветила надежда, у меня появилась великая цель. Я лишь узнал имя младенца, и во мне зазвучала молитва, сквозь которую прорывался шепот: «слова приходят сами, если любить, если любить так...»
— Видишь, какая трагедия случилась бы со Светланой, если бы не твое обращение к Богу, — прозвучал голос в душе.
— А что, на самом деле произошло? — выпалил я, — …если без твоего «бы»? И еще — что-то не помню, чтобы я обращался к Богу.

— На самом деле… — он помолчал, наверное, чтобы я проникся каждым словом. — Мать с ребенком на руках стояла на мосту, в отчаянии смотрела на серую воду, от которой разило холодом вечной погибели. Именно в то мгновение на тебя напало острое желание встретить ее, вернуть в своё тупое одиночество. И ты закричал! Да так громко, с такой светлой любовью! И — да! — быть может, ты уже забыл, но ты, неверующий, достигший мрачного дна, произнес эти слова: «Господи, сделай же что-нибудь!» В ту же секунду на мосту появился некто, увидел мать с ребенком на руках, понял, что задумала она что-то очень плохое… Взял ее за руку и увел подальше от того моста, от серой воды, от страшных мыслей. Ему удалось успокоить Свету, обогреть, вселить надежду — и они поженились, Света родила еще двоих детей, и теперь у них вполне счастливая семья.

— «Слова приходят сами, если любить, если любить так…» — произнес я вполголоса. — Конечно! Именно любовь вложила в мою глотку спасительные слова: «Господи, сделай же что-нибудь!» И я завопил на всю огромную вселенную — и Господь услышал меня, и спас солнечную девочку.
— Да, именно так.

За облака
Жизнь отдавая друзьям и дорогам
ВИА Самоцветы. Там, за облаками

Перед выпускным вечером поспать по-человески так и не удалось. Терзали комары, залетевшие в форточку; сердце грохотало, как литерный экспресс на переездах, хотелось пить, бегал в туалет. Может поэтому сон, длившийся всю ночь, запомнился во всей мистической предсказательной силе. Мы чувствовали приближение великого перелома в судьбе страны, в наших личных судьбах. Обсуждали это в компаниях себе подобных, строя всевозможные гипотезы, одна страшней другой. Вопреки стараниям старших поколений трудящих, будущее не казалось нам светлым, полным надежд, и уж тем более ни в коммунизм, ни в мировую революцию мы точно не верили. Да и «новости из-за рубежа» по телевизору и в центральных газетах пестрели агрессивными происками НАТО, подготовкой к войне и сокрушительному вселенскому кризису. Наверное, все эти предзнаменования и спрессовались в тот бессонный сон, которому суждено было сбыться, в чем я впоследствии стану убеждаться не раз.

Мы остановились у роковой черты, больше схожей с государственной границей. Наши родители сразу оторвались от нас, детей, и остались по ту сторону, в постылом прошлом, или пересекли границу в прямом смысле слова, разъехавшись кто куда: земля обетованная, заокеанная, фатерланд, мадрепатрия... Дети остались дома, только дома наши сильно изменились, как и города, улицы и вся страна, а что еще более странно — рухнул социализм, так бережно охранявший нас от «тлетворного влияния запада». И мы, незрелые, инфантильные дети страны советов, оказались нос к носу с жестоким зверем — капитализмом в стадии накопления первичного капитала, то есть бандитизмом на государственном уровне.

Это сейчас становится понятным, с какой целью Господь провел нас, Своих детей, сквозь адский огонь искушений. Разумеется, лишь для того чтобы мы познали свою немощь, воззвали к Его всемогуществу и обрели веру. Только удалось это, увы, далеко не каждому.
Апокалиптическое «иди и виждь» несколько раз прозвучало тогда, в моем пророческом сновидении, а еще «не ужасайся, этому надлежит быть».

Итак, я оказался в сумрачном лесу, почти Дантовом, но все же чуть светлей. Солнце над головой то призывно сияло, то с печалью скрывалось за серыми облаками. Странен был тот лес и вовсе не походил на обычный, состоящий их привычных деревьев. Там были высокие железобетонные дома, парки, напоминающие уютные европейские кладбища; кусты из ощерившихся стволов, штыков и длинных ножей. Воздух, настоянный на хвое, наполняли моровые поветрия лжи, угроз и тонкой ядовитой лести. Мы брели по лесу, оглядываясь то с любопытством, то с печалью, мы жались друг к другу, укалывались о собственное недоверие и ожидание подвоха — и отстранялись. Кто-то держался, хотя бы на расстоянии, за коллектив, а кто-то отходил в сторону и скрывался в тени оврагов. Через несколько переходов появились первые жертвы, потом их число стало неудержимо расти.

Саша, мой любимый друг Саша, оставил родительский дом, прилепился к одинокой заботливой женщине, дождался ее отлучки в магазин и сгорел в новом деревянном доме. До последней секунды он с гибельным восторгом наблюдал за тем, как сгорают в огне бесценные «тайные книги», и хохотал, и рыдал, и падал в пропасть, гостеприимно открывшую бездонный зев. Заботливая женщина подошла к обугленным руинам, стояла, выронив сумки с продуктами, ошеломленно молчала и даже плакать не могла, нечем было, высохла от горя.

Ира, проводив родителей в Испанию, превратилась в оборотня, превращаясь по ночам в огромную волчицу. Я в страхе убегал от нее, а она гналась за мной, догоняла и кусала за ноги. Но из-за густого перелеска появлялся охотник, стрелял в воздух, выходило солнце, волчица скрывалась в тени, откуда появлялась вновь, в обычном человеческом виде. А я уползал в сторожку охотника, где он накладывал на мои раны бинты, пропитанные целебной мазью, и успокаивал, и укладывал спать на скрипучую кровать с настенным ковром из звериных шкур.

Семка-малый отбился от военного строя и подался в плохиши. Он объедался вареньем из бочек, печеньями из пачек, заплыл жиром и стал засыпать, не донеся ложку до рта. Между ним и складом сладостей бегала услужливая официантка, не забывая извлекать из кармана хозяина свои кровные чаевые.

Два закадычных друга — Серега-Воробей и Стас — стали завсегдатаями поэтических вечеров, которые из читательского кафе переместились в ресторан. Они наперебой читали стихи, восхищаясь своим талантом, пили шампанское, продолжали водкой и полировали вечер поэзии ликером. «И не надейся, друг, такие шикарные поэты как мы до пенсии не доживают. Наш удел сгорать свечой, освещая тьму презренного социума бликами свободы!» Их сердца остановились в один день, в один миг, именно за тем самым столом, и хоронили их в одной ограде на кладбище нереализованных талантов, только в траурной процессии участвовали лишь служители ритуального агентства и старенькие бабушки-соседки.

Самые красивые девочки из нашей школы — Лена, Женя и Соня — подались в эскорт, они обслуживали миллионеров, исполняя их самые изощренные прихоти. С тридцати годам стали похожи на киборгов из фантастических триллеров — наполовину состояли из инородных запчастей. Их некогда чудные глаза потухли, сердца окаменели.

Отличник и гордость школы, а потом и престижного института Боря взлетел до научных небес, посиял там, на пьедестале… Пока его не перекупили агенты спецслужбы очень зарубежной страны, а наши не арестовали и не посадили в тюрьму до конца жизни, за госизмену.

Юра стал блестящим предпринимателем. Ездил только на лимузинах, жил в загородном замке, питался в лучших ресторанах, его охранял целый полк спецназа. Только печален и одинок был мой друг, и ничего его не радовало. И в мою сторону он смотреть не хотел, что-то ему мешало…

На следующий день, после торжественного открытия выпускного вечера, вчерашние школьники сорвали с себя маски хороших мальчиков и девочек и принялись чудить. Сначала шампанское, потом водка, а потом и сомнительный портвейн — вся эта жуткая смесь пойла — превратила нормальных ребят в буйных психов. Помня ночной сон — он не оставлял меня ни на секунду — я лишь обозначал употребление спиртного, но и у меня кружилась голова от грохота музыки, сумасшедших танцев, обниманий-целований. Мы прощались с детством, с прежней заботливой страной, с собой прежними, дружественными, веселыми разгильдяями.

Я танцевал с красавицами Леной-Женей-Соней, любовался искрящимися глазами, чувствовал под своими ладонями их гибкие талии, мы смеялись, шутили — а я с трудом сдерживал слезы, так жалко мне было этих девочек, составлявших золотой генетический фонд народа. Они, наверное, тоже предчувствовали непростые времена, потому их смех был таким неестественно громким, глаза сверкали не столько от опьяняющего восторга накатившей взрослой свободы, а сколько от нежданных слез страха и обиды. Я чокался бокалами с поэтами Стасом и Серегой, терпеливо слушал стихи, только хвалить их совсем не хотелось, а только жалеть. Всегда трезвый и рассудительный отличник Боря вдруг впервые в жизни «напился пияным». Он лез ко всем без разбора с потными объятиями, уверяя каждого, что уж у кого как не у него, все в жизни будет отлично, и слава осияет его рано лысеющую главу, и они еще будут гордиться, что учились вместе с ним — а передо мной стояли картинки его унижений в тюрьме, когда буквально все зеки и охранники отнимали у него последние остатки человеческого достоинства.

Саша с Ириной старались держаться вместе, чтобы не пропасть в пучине всеобщего сумасшествия. Они приглашали меня в свой круг, также пили-смеялись, танцевали-обнимались, а я, подыгрывая им, радовался мгновениям дружбы, зная наперед, что жить ей осталось всего-то ничего. Подлетал к нам самый, пожалуй, сдержанный в радости Юра, обнимал нас, звенел бокалом, хлопал по плечам и спинам, внимательно глядел мне в глаза, будто чувствуя мое пророческое напряжение, но отгонял серьезные мысли и продолжал обход друзей, продолжал прощание с ними.

Наконец наступил час всеобщей усталости, мы высыпали гурьбой на улицы, площади и набережные, чтобы жадно напиться предрассветной свежести, чтобы громко заявить и свою причастность к всеобщему празднику. Рассвет всегда будил во мне самые оптимистические мысли, а тут в ликующей толпе одноклассников на меня то ли с небес, то ли из-за светлеющего горизонта — снизошли волны любви к этим людям. Я видел заблуждения каждого, их вопиющий самообман, мне открывалось их трагическое будущее — но ни осуждать их, ни тем более издеваться я не хотел. В тот миг просветления, когда и я становился взрослым ответственным человеком — мне остро захотелось прощать, оправдывать, любить их такими какие они есть и будут. И жалеть их как мать жалеет непослушных детей, и молиться за них, сколько есть сил. …Если мне дарована восстающая из руин вера, зарождающаяся в душе молитва. В тот миг я желал умереть за этих людей, понести самые страшные мучения, лишь бы они были прощены и помилованы, лишь бы с ними войти в небесное сообщество прощенных и спасенных.

За окном плыла, текла густая темная ночь. На душе стояла мрачная свинцовая тягота, причин которой вроде бы не наблюдалось, но он была и вполне властно тянула меня в черную бездну. Пытался молиться, но вместо незримого радостного пламени, достигающего небес, покрывался унылой копотью керосиновой лампы из тифозного барака. Я чувствовал себя распоследним человечишкой на всем белом, или черном как сейчас, свете, мысленно роптал, жалел себя, затаптывая душу в еще больший мрак.

Если в такой миг спросить, кто я, где нахожусь и «какое тысячелетие на дворе» — вряд ли смогу ответить, скорей всего погружусь в тяжелые раздумья, если вообще отреагирую на вопрос. …Потому что одновременно валялся на жестких нарах тифозного барака, тяжело ступал по сыпучему песку пустыни, задыхаясь от жара и пыли; нырял на глубину в плотную пасть безжизненной пучины, где скалы сжимают окружающее пространство, а мутный серый ил втягивает мое обессиленное тело, отбирая последнюю надежду на всплытие вверх, к синему небу, плещущемуся где-то очень высоко и далеко за спиной. Еще и еще раз задавался вопросом, какова причина накатившего уныния, но не находя ответа, просто тупо пережидал и переживал, стоя на краю бездны, чувствуя невидимое перегорание чего-то гадкого в душе в серый пепел, который в свое время вполне способен под давлением обстоятельств, в экстремальном температурном режиме превратиться в алмазы невиданной прочности.

Наконец, створка окна вздрогнула, подобно тяжелому театральному занавесу на долгожданной премьере, в черный квадрат проема ворвался аромат акации, утешая, угашая пламя болящего сердца. Вдалеке робко подала голос сонная птица, спросила «можно?» и, задрожав тельцем, наполнила тишину свирельными трелями. Яркие звезды на черном бархате неба ожили, засверкали. Сердечная тягота рассеялась, наступил покой — и я понял, что Творец вселенной снизошел ко мне, крошечной твари, Своей малопонятной нам животворной милостью. Будто мама, молодая, красивая и веселая тогда, бережно помазала кремом плечи, обожженные июльским горячим солнцем — вроде бы мелочь, а приятные ощущения материнской заботы остались на всю жизнь, и чем старше становлюсь, чем меньше в окружающем пространстве любви, тем чаще вспоминаю, погружаясь в теплые волны детских воспоминаний.

Эта долгая томная ночь, погрузившая меня в бездну ада, поднявшая в высоты Небес, этот незримый огонь вселенского одиночества, когда протянул мне руку мой ангел, осиявший мрак души огненным крылом — стала предвестником чего-то очень хорошего в моей никчемной жизни. И это случилось!


Цепи освобождения
Скованные одной цепью,
Связанные одной целью
И. Кормильцев. Наутилус

— Юра, дай мне три дня, — сказал я на прощанье.
— Это слишком много, — проворчал друг. — Боюсь, крутые ребята не станут ждать так долго. Напоминаю, они очень рассержены. Фактически, они ей вынесли приговор. Не сомневаюсь, им уже известен ее нынешний адрес. Если даже мы с тобой его узнали.
— Тогда, Юра, прошу: сдерживай их сколько можешь, а там как Бог даст.
— Давай, Платон, поторопись.

Санаторий, как и прежде, насквозь пропах карболкой и мастикой для натирки паркета. Когда-то давно я здесь пытался лечить тело. Но случайно набрел на лесной монастырь и неожиданно для себя приступил к лечению души. С тех пор прошло по мирским меркам не так уж и много времени, но, учитывая мои путешествия по жизненному пути, кажется, проживаю второй нормативный срок или даже третий.

Вошел в комнату, где проживала Ирина, без стука, но она, видимо, ждала меня. Во всяком случае, подняла глаза, полные холодного спокойствия.
— Ты пришел меня устранить?
— Нет, уговорить, — сказал я. — Нам с тобой дали шанс. Если не используем, то да — пришьют, скорей всего обоих. Ведь с того момента, как сюда вошел, я стал твоим подельником.

— А теперь слушай, что произошло на самом деле, — произнесла она чужим, скрипучим голосом. — Сам понимаешь, когда осталось жить считанные часы, хочется быть предельно честной.
— Честной, говоришь… Прости, Ира, но я ведь помню твои слова про волков. Твои глаза, которыми ты меня прожигала. В ту минуту я поверил тебе — такую волчицу ничем не остановить… кроме пули. Потом сообщили о твоем участии в погроме на Профсоюзной…
— За это я расплатилась кровью, ты же знаешь. Я тогда чудом выжила. Неужели думаешь, я не сделала правильного вывода.

— И все-таки миллиард украла?
— В том-то и дело, что всю сумму по договору, за исключением моих комиссионных, я перечислила поставщикам. Только вот заказчик из управления узнал о расформировании своего детища, а также о том, что в новой конторе ему места нет, поэтому отказался от сделки, заплатил неустойку, а остаток денег перевел на личный счет в швейцарском банке. После чего выправил себе новые документы и сбежал заграницу.

— Почему ты с ним не сбежала? Ведь у вас был роман.
— Звал он меня, а как же, — вздохнула она горько, — только после покушения я решила стать честной, насколько это вообще возможно в насквозь коррумпированном государстве. А потом знакомый авторитет из «подольских курсантов» предупредил об измене и посоветовал залечь на дно. Так я здесь и оказалась. Ты мне веришь, Платон?
— Пока не очень, — признался я. — Все время передо мной стоят твои волчьи ненавидящие глаза.
— Тогда скажи, что мне сделать, чтобы вернуть твое доверие.

В напряженной тишине, когда казалось, что даже воздух комнаты искрит, Ира взглянула на меня, как из нашего детства, умоляюще, с надеждой. Меня что-то сильно кольнуло в сердце. Я даже на миг подумал, что снайпер «крутых обиженных ребят» не дождался завершения наших переговоров и выстрелил мне в спину. Но нет, оглядел себя, успокоил грохочущее сердце и решил кое-что предпринять для нашей безопасности.
— Давай, Ира, для начала попробуем максимально продлить нашу жизнь. Возьми листок бумаги, напиши всё, что помнишь про договора. Наверняка все документы с нашей стороны уничтожены, поэтому надежда лишь на твою память. Сосредоточься, пожалуйста, вспомни все до мелочей и напиши на бумаге.

Она села за стол и без прелюдии за десять минут исписала два листа бумаги. Я сфотографировал и послал Юре с припиской: «Проверь информацию от Ирины и хотя бы отложи нашу казнь. Ира не виновна. Ее подставил замначальника, он же украл деньги и скрылся заграницей».

Потом взял Иру за руку и повел за собой.
— Думаю, мы с тобой оказались в этом санатории не просто так. Именно здесь началось мое путешествие по уходящим отражениям.
— Каким отражениям?
— Потом как-нибудь объясню. Проще говоря, здесь началось мое покаяние. Думал, это «разовая акция», оглашу свои грехи, священник их сожжет разрешительной молитвой — и свободен! Ан нет, чуть ли не каждый день всплывают из памяти забытые грехи и скребут душу, наверное, так мучеников скоблили до костей во время казни.

— Куда ты меня ведешь? Можешь объяснить?
— За озером, в чаще леса стоит монастырь. Там служит иеромонах Иосиф — он-то и положил начало моему покаянию. Тебе нужно с ним поговорить. Ты готова?
— Что угодно, Платон! Я не боюсь снайперской пули, но не могу умереть с твоим недоверием — это страшней пули, это как жернов на шее, сразу утянет на дно.

Вратарник, всё тот же старик в линялой телогрейке, молча кивнул и махнул рукой в сторону храма. Отец Иосиф произносил проповедь — как я и предчувствовал — о вечности:

«Вопреки расхожему мнению, за границей жизни только два адреса: вечное блаженство в раю или мучения в аду. Большинство людей считает себя достойными рая, но увы, узкий путь ведет в царство небесное, и немногие его достигают. Уж слишком мы заняты суетой, некогда ни помолиться, ни попоститься, ни тем более принять на рамена вольные скорби, нищету, оскорбления — наши нынешние малые подвиги. Их не сравнить с теми нечеловеческими мучениями, которые понёс на кресте Спаситель, христианские мученики, исповедники. Но и даже самые крошечные наши подвиги Христа ради Бог принимает с радостью, осыпая нас Своими дарами».

— Отец Иосиф, сегодня мне посчастливилось услышать очень нужные слова — от вас и от Платона. Я на всё согласна! Сделайте что-нибудь со мной, чтобы мне очиститься и вернуться на узкий путь и… заслужить прощение и доверие людей.
— Тебе, Ирина, может быть неизвестно, что Платон конспектировал Дневник офицера. Мне позволено было прочитать конспект. Ты помнишь, чем закончилась книга?
— Офицер делал последнюю запись в дневник, и там написал, что с минуты на минуту ожидает ареста. А последние строчки были о том, что он не испытывает страха, наоборот, всем существом желает принять самые изощренные мучения, как первые христианские мученики. Такую благодать он испытывал, такое горение веры... О, Господи, какие мы по сравнению с ним!.. Особенно я.

— Верно. Всё верно. Было ли это предчувствие, или кто-то предупредил, только это случилось. В летописи нашей обители я разыскал запись о мучениях и блаженной кончине нашего Офицера, кстати звали его Георгием. Пришлось поискать, но мне удалось найти место его казни. Это отвесная скала, здесь недалеко. Там было нечто вроде древнего языческого капища, где мучили и казнили христиан. Во время нашего исследования капища, часть скалы отвалилась и ровно так, мягко упала на траву. Я решил, что это знак Божий. Мы с отцом диаконом привезли на телеге плоский камень в обитель и установили в подклети храма. Молиться у этой скалы — особенно страшно и благодатно! Кровь мучеников, которую впитал камень, вопиет к небесам. За полтора года, что у нас появился фрагмент скалы, от него много народу исцелилось, душой и телом.

— Я готова, батюшка! — воскликнула Ира. — Мне тоже очень нужно исцелиться. Как это говорится?.. Благословите!
— А как мне, отец, Иосиф, — сказал я, — помочь Ирине?
— Ты, Платон, как натура мистического плана, протянешь руку помощи Ирине, человеку более рациональному, а потому духовно немощному. В руке человека заключена невероятно мощная сила. Ведь не зря же возведение в сан священника называется рукоположением, не зря именно возложением рук Спаситель исцелял болящих.

Иеромонах с каждым словом, с каждой секундой уходил в себя, становясь отстраненным, неземным. Он лишь внешним умом общался с нами, душа же его отрывалась от земли, взлетала в небеса, готовясь к предстоянию у престола Божиего, страшному и спасительному.
— Встаньте рядом, прислонитесь спиной к скале, возьмитесь за руки, — монотонно произнес монах. — Чтобы вы не поранились, мне придется приковать вас этими цепями.

Отец Иосиф надел на наши запястья наручники что на концах цепей. Мы с Ириной переглянулись, у нее мелко дрожал подбородок, но глаза светились решимостью. От камня, иссеченного пулями, пропитанного кровью мучеников, исходил холод подземелья. Позванивая ржавыми цепями, прижались спиной к камню, пальцы внешних рук легли в углубления, оставленные пулями, внутренние руки сцепились в замок. Мне представилось, будто мы распяты, прикованы к скале наподобие гадаринского бесноватого, который разрывал цепи и с рёвом убегал в пустыню. Надеюсь, наша сцепка выдержит любые разрывные силы.

Пространство подземного храма наполнил лимонный аромат ладана. Сначала почти шепотом, чтобы мы старались вслушаться в каждое слово, потом все громче, прозвучала молитва. Страх улетучился, по рукам растеклось тепло, голова слегка закружилась — и в тот миг густой воздух подземелья взорвал крик Ирины, больше похожий на волчий вой.

Не предать своего ангела
И пока я удивлялся,
Пал туман и оказался
в гиблом месте я
В.Высоцкий. Две судьбы

Оказался в гиблом месте я, прозвучал надрывный голос Высоцкого, я оглянулся. В двух метрах от меня каталась по черной земле волчица, облепленная черными существами, и протяжно выла, будто рыдала. Брысь отсюда, поступила команда — из свалки черных существ, показалась рука, я дернул за нее — и вот передо мной испуганная Ирина, в обычном человеческом виде. Мы озирались окрест, пытаясь осознать, что это вокруг. Вроде бы знакомые улицы, дома, вдалеке брели пешеходы, по проспекту тащились автомобили, которым давно пора на свалку, редкие деревья и кустарник в серых листьях. От темной земли к серому небу поднимались хлопья гари — вроде дождя, только наоборот.

— Где мы? — спросила Ира, испуганно прижимаясь ко мне плечом.
— Да, именно, где мы? — спросил я неизвестно кого, наверное, по привычке. — Может объявишься наконец?
— Как прикажете, мой генерал, — сначала сказал, а потом появился пред наши очи мужчина с ироничным прищуром на знакомом лице со старой фотографии из Дневника.
— Офицер! Как тебя — Георгий, что ли? — обрадовался я. Повернулся к Ирине: — Не узнала? Это он писал Дневник. Мы его с тобой сто раз читали!

— Он же мертвый, — прошептала Ира, тесней прижимаясь ко мне плечом, кажется ее бил озноб.
— Я бы поостерегся в вашем положении утверждать подобное, — с той же иронией произнес Георгий. — Не чли ли в Писании, что у Бога нет мертвецов. Чтобы сейчас вот так запросто разговаривать с вами, пришлось мне, убогому, пройти через огонь искушений. Да я в вашей компании только потому, что вы читали мои записи. Правда не все из вас прониклись, — добавил он, взглянув на потупившуюся Иру. — Но Платону удалось не предать меня, он все годы был со мной, ну а я — с ним.

— Слушай, Георгий, — вырвался из меня обидный смешок, — а почему ты позволяешь себе со мной шутить и даже ёрничать? Тебе ли не знать, насколько я духовно тупой человек. Обыдно, да…
— Это чтобы не испугать тебя, — объяснил офицер, стряхивая с потрепанной формы вездесущий пепел.
— И сейчас ты в этом старом прожженном кителе, а не в белой тунике мученика с нимбом над челом — по той же причине?
— Ага… — весело кивнул он. — Я вижу, вы не узнаете свой район проживания? Это потому, что сейчас видите окружающее духовными очами. Ты же, Платон, хотел видеть всё как есть? Ну так, смотри, любуйся.

— Да это… это же преддверие ада!
— Ну не совсем… — офицер показал за угол моего дома, откуда блеснуло ярким светом, пахнуло приятным ароматом лимонного ладана. — Там храм, и это уже преддверие Царства небесного. А там, чуть дальше, — он показал за крыши домов, как бы раздвигая пространство, — то самое место, откуда я вас взял на… экскурсию, — снова улыбнулся он.

Мрачные темно-серые дома «разъехались», открыв просторный вид на лесной монастырь, сиявший подобно тысячекаратному бриллианту. В тот миг я почувствовал огромную благодарность Георгию. Если бы не его привычная ирония, если бы он говорил со мной как суровый аскет, зилот, я бы точно умом тронулся. А этот веселый мужик… радостный святой мученик — он как-то весьма бережно приучал меня к духовному миру, к таинственной мистике, от которой, увы, никуда не деться. Ну конечно, если неподготовленному вчерашнему атеисту вот так сразу распахнуть занавес и показать окружающее пространство, где между живыми людьми существуют не только ангелы Божии, но и мрачные существа из ада, беспощадные, злобные и… мощные, способные, по слову Серафима Саровского, одним коготком сжечь всю вселенную — если откроется вот это всё!.. То «с ума свихнуться» — было бы просто за праздник. И если бы не победивший всё зло ада, направленное на него, если бы не наш «веселый мужик», святой наш проводник, буднично и властно разогнавший легион темных существ, напавших на Ирину — не знаю, были бы мы с Ириной живы сейчас.

— Я очень благодарен тебе, Георгий, — сказал я неожиданно для самого себя.
— Мог бы и не говорить, — с привычной иронией заметил офицер. — У тебя на физиономии, итак, все написано. Ты очень искренний человек, Платон, иногда слишком. Ирина, держись этого парня, он не предаст. А то у вас по этому вопросу сплошной провал — все предают всех.
— Да я и так уж, вцепилась в него, — смущенно улыбнулась она, — боюсь руку сломать.
— А ты не бойся! Вообще ничего не бойся. Помните апостольское: «если с нами Бог, то кто против нас!» Ну, ладно, ребятки, давайте немного прогуляемся.
— Далеко? — настороженно спросила Ира, опять вцепившись в мое плечо.
— Да нет, здесь всё близко. Пройдемте, граждане.

Благодарность к этому парню опять сверкнула во мне. Мне было известно, в какую-такую местность мы сейчас направляемся. Ирина, похоже, так же подозревала, что ведут нас отнюдь не в парк культуры и отдыха, а чтобы предостеречь от дальнейших падений, от столь привычных греховных злодеяний. А где лучше всего вразумлять таких как мы разгильдяев? Правильно… именно там.

По грязной бетонной лестнице спустились мы в подземный переход. Но вместо пустого гулкого коридора со старушкой, продающей кофточки с носками, вместо череды светильников по кафельным стенам — мы оказались в скалистой местности. Мрачные утесы поднимались от серого пустынного песка под ногами вверх, к закопченным сводам высоко над головой. Испуганно озираясь, прошли шагов десять, завернули за рваный угол скалы — и вот мы в абсолютной черноте. На миг мы ослепли, в голове пронеслось: «если свет, который в тебе тьма, то какова тьма!» Офицер тронул меня за плечо, будто зажег невидимый фонарь, и мы увидели тысячи — может, миллионы — глаз, устремленных на нас из тьмы. Кто-то в отдалении сидел на камнях, тупо уставившись под босые ноги; кто-то извивался, оплетенный огромными червями размером с удава. «Эти просто не дошли до храма, отказались от церковных таинств, червь неусыпаемый мучит тех, кто пренебрегал постами, средой и пятницей».

Я оглянулся на офицера — он молчал, спокойно наблюдая за нами, грешниками, молясь об их прощении. Мне в голову пришла мысль, что сейчас нам ничего не надо объяснять — все эти предупреждения, все знания о том, что есть в аду — заложены в наш разум с детства, с момента крещения — они-то и всплывают из памяти, они-то и объясняют то, что творится вокруг. Не без опаски взглянул на Ирину — конечно, вряд ли ее можно было назвать бесстрастной, но все же и паники на лице не наблюдалось. Впрочем, руки моей она так и не отпустила, непрестанно бросая взгляды то на Георгия, то на меня, как бы подпитываясь нашей верой.

— А сейчас, дорогие мои, — прервал молчание Георгий, — прошу ни на миг не прерывать молитвы. Может быть страшно. Вы увидите место, в которое «прописал» вас персональный нечистый дух, приданный вам врагом спасения. Не желаете увидеть его?
— Нет! Не надо! — завопили мы.
— И все-таки гляньте, всего на секундочку — так надо. Должны же узнать, кто вас соблазняет.

Мы зажмурились, прижались друг к другу, напал парализующий страх. Полсекунды, секунда и еще полсекунды — мы увидели черное существо с перепончатыми крыльями, из глаз сочился яд невероятной злобы, готовый сжечь нас дотла, на уродливой бугристой образине появилась улыбка садиста, от него несло серной вонью, обжигающей носоглотку. Как голодный свирепый лев за решеткой зоопарка, он утробно рычал, порывался напасть, но его удерживала на дистанции невидимая преграда. Всё! Исчез. Мы даже не заметили, как наши руки сами собой творили крестное знамение, а в гортани бурно пульсировала Иисусова молитва.

— Что, познакомились? — ухмыльнулся офицер. — А ведь, когда соблазняет, может казаться таким лапочкой! Ладно, пошли дальше. Не волнуйтесь, это быстро.
Мы свернули за угол черной скалы и замерли на крошечном уступе, настолько крошечном, что казалось, одно неверное движение, и мы рухнем вниз. Но стояли твердо как вкопанные, наверное, все та же невидимая преграда удерживала нас на краю пропасти. Преграда, вылитая из бронированного стекла нашей молитвы. Мы с Ириной трусливо отворачивались от того, что там, внизу, только слышали режущие ухо вопли.
— Ничего, ничего, — тронул нас за плечи Георгий, — только на секундочку — и обратно.

И мы, вцепившись друг в друга, до боли сжав руки, зубы, с трудом преодолевая парализующий страх — мы «взглянули в лицо бездны». Почему-то вспомнился старый фильм про сталеваров. Там героические труженики тыла разливали жидкую горящую сталь из мартеновской печи по тележкам. Примерно такие же реки горящей магмы увидели мы под собой — и тысячи, миллионы людей, выныривающих наружу и вновь погружаемых в огонь ударами длинных пик, которыми играючи били черные подручные здешнего «сталевара». Несчастные существа, отдаленно напоминающие людей, с выпученными глазами, распахнутыми ртами на обугленных лицах, истошно вопили. Среди лавины звуков мне удалось разобрать слова страшных проклятий — эти несчастные проклинали каждый день, каждый миг своей жизни, проведенный без Бога, в плену разврата и наслаждений, пьянства и насилия.

— Я где-то читал, — произнес я с трудом, — что из геенны огненной нет выхода. Это навечно…
— Не наше дело думать о судах Божиих, — сказал офицер. — Доподлинно узнаем всё обо всем на всеобщем страшном суде. А наше дело — сюда не попасть. Чем, собственно, мы и занимаемся. — Он глянул на Ирину. — Ну а как наша дама?
— Я так понимаю, что эта экскурсия в геенну огненную только для меня? Вам-то обоим это мрачное местечко уж точно не грозит.

— Насчет меня, — произнес я пересохшей до сих пор гортанью, — я бы не был так уверен. В конце концов, «нет человека иже поживет и не согрешит», и кто знает, может впереди у меня немало смертных грехов. А в геенну попадают именно за смертные грехи. Так ведь?
— Верно, — согласно кивнул Георгий. — Только с уточнением: за смертные грехи, нераскаянные. А у нас имеется такое мощное оружие против врага — как исповедь. Это покрепче пушек и ракет. Та образина, которая, кстати, сейчас рядом, только невидима, боится исповеди больше всего. Сам-то он на покаяние не способен, вот и не пускает людей в церковь — ему там полный разгром, ведь таинства церкви в основном тем и занимаются, что изгоняют нечистых из душ и телес человеческих. — Он снова улыбнулся. — А теперь, за хорошее поведение, хорошим мальчикам и девочкам положена награда. Пойдем, пойдем, теперь наверх.

Мгла на миг сгустилась до предела выносливости. Мы прошли как бы сквозь черничный джем. Ноги сами вынесли нас на каменистую площадку, подобную сцене с прозрачным занавесом. Передо мной раскрылось безграничное пространство, залитое светом. На меня пахнул дивный аромат цветущего сада. Я оказался в раю, в царстве Божием, небесном — то, что там нет бесов, ощутил всем существом: тело налилось здоровьем, душа наполнилась тихой радостью, дух — благодарным славословием Господу моему. Не знаю, сколько мне посчастливилось пребывать в раю, время растаяло, вечность пронзила меня несокрушимым покоем. Я прославлял Господа моего, Иисусова молитва с завершающим «слава Тебе!» рождалась на глубине сердца, разливаясь по кровеносным сосудам, нервам, достигая каждой клеточки моего обновленного существа. Я постигал сокровенный смысл расхожего слова «счастье» — не того, которое объясняет бурное веселье нахлынувшей страсти — а зрящего в корень, обнаружив сердцевинное «часть». Да, я стал частью Божиего царства, частью бесконечной животворящей любви Божией к детям Своим — и да, я стал счастлив…

Так бы и стоял в раю, переживая непередаваемую радость блаженной вечности, «забывая заднее», устремляясь вперед и ввысь, туда, откуда веяло ароматами райского сада, где ангелы и диковинные жар-птицы плавно летали, напевая песни, отзвуки которых мне удалось подслушать в Шамордино, где юные монахини пели акафист Пресвятой Богородице, а я оглядывался в поиске стоголосого хора, но видел лишь троих девочек в черном и их озаренные нездешним светом лица.

Так бы и стоял в раю, откуда ко мне тянулись руки святых и спасенных, близких и дальних друзей и родичей, огненные ангельские крылья… Только, видимо, единственный человек, которому поручено наше сопровождение — Георгий — тронул меня за плечо, заставив оглянуться.

То, что я увидел, меня немало расстроило: Ирина распласталась по невидимой преграде, похожей на толстое стекло, она пыталась проникнуть в рай, но не могла. Она смотрела на меня умоляюще, разве только не рыдала, но не могла стать рядом, чтобы разделить мое счастье. Я с горячим сожалением выступил из райского света, вернувшись на «сцену» за непреодолимый для Ирины занавес и принял в объятья несчастную. Она жадно вдыхала мой запах, аромат цветущего сада, должно быть, пропитавший мою одежду, мою кожу — и тихо плакала, как маленькая девочка, строго наказанная за обычные детские шалости. Георгий, некогда суровый офицер, непреклонный и бесстрашный, обладавший кристальной верой в Бога, отдавший Господу всего себя, самую жизнь — тоже отвернулся и смущенно вытирал слезы.

Но вот и всё. Следуя молчаливому приказу, мы разом отвернулись от зовущего света и, пройдя сквозь густую тьму «мрака совлечения», оказались на земле, в храме, перед иеромонахом, внимательно наблюдавшим за выражением наших лиц.

На линии огня
Большие города,
Пустые поезда,
Ни берега, ни дна,
Все начинать сначала
Би-2. Большие города

— Идите с Богом, — чуть охрипшим голосом произнес отец Иосиф. — Ничего не бойтесь. Положитесь на волю Божию и ступайте вперед, не оглядываясь. Благослови вас Господь.

Мы покинули монастырь, там, за спиной осталась тишина, здесь вокруг скрипели сосны, рыдали испуганные большие птицы. Здесь раздавались приглушенные выстрелы, шумел, истекал кровью, убивал сезон охоты, согласно купленным лицензиям, охотник по праву более сильного хищника убивал невинных жертв — на вполне законном основании. Притихшая Ирина, вдруг встрепенулась, схватила меня за руку и потянула в сторону озера. Маслянистая черная вода призывно поблескивала между стволов деревьев. На берегу, очищенном рыбаками от тростника, мы встали как вкопанные — что-то невидимое и тревожное витало над темной водой.

— «Ничего не бойтесь», «не оглядывайтесь», — ворчала Ирина. — Может быть у вас это и получится, но не у меня. Я другая, Платон. Ты же сам видел — рай меня не принял, я там чужая.
— Это пока, Ира, только пока, на время покаяния, — умоляя твердил я. — Монах только приоткрыл дверь, тебе же предстоит много поработать. Царство небесное так запросто не дается, его нужно заслужить.

— Послушай, Платон, — сказал она, тронув меня за рукав. — Пока мы стояли у ворот рая, мне кое-что показали. Наверное, это было одним из моих препятствий. Но насчет меня все понятно: работать над собой и работать. Меня удивило вот что: к тебе в очередь выстроился целый табун девушек, а ты одну за другой подзывал и уводил за ширму.
— Ну и что? Ты еще в школе напророчила мне сотню романов. Наверное, что-то еще осталось… Но если мы вместе, что нам до них!

— И еще! — Она подняла руку. — Мы не вместе, Платон. Ты уже прописан в раю, а я недостойна. Это ты можешь ничего не бояться, а мне еще рано. Слышишь выстрелы? Два из них предназначены нам. Твоя пуля, как говорится, тебя не коснется, а вот моя… Скорей всего, попадет в самое сердце. Ведь именно туда целится сейчас спецназовец, не так ли?
— Да с чего ты взяла! Что за бредни!

— Я не договорила, — прошептала она упрямо. — Вот, что еще мне показали там, у врат рая. Твой лучший друг Юра мои сведения по договору в контору так и не передал. Месть рассерженных спецназовцев он не остановил. А еще Юра, пока был заграницей, как-то нашел моего партнера, который отменил договор и присвоил деньги себе. Под дулом пистолета он заставил почти все деньги перечислить на свой личный счет. В общем вор у вора награбленное украл. А теперь мы с тобой для Юры нежелательные свидетели его преступления. Поэтому снайперы спецназа сейчас выстрелят в нас, как только мы обойдем озеро и выйдем на огневой рубеж. Они там, за кустами. Я не вижу их, но чувствую охотников за версту. Поэтому сейчас ты идешь, куда хочешь, а я в другую сторону — шкуру свою спасать, волчью…

Ира оттолкнула меня и мгновенно скрылась в кустах. Я перекрестился и пошел «куда хочу», то есть в сторону огневого рубежа. Для меня слова монаха «ничего не бойся» дорогого стоят. Может это вера, или доверие, или просто фатализм — сейчас узнаю. Господи, благослови!

…Люди, я такой же как вы! – вопил я внутренне. Мне знакомы ваши ошибки, я знаю на какой подвиг готов каждый из вас ради святой цели. Моя любовь — от восторга до жалости, от салюта до острой боли. Я сам готов умереть за любого из вас, люди! Но!.. Но предательство лучшего друга!.. Чтобы такое простить, до такой святости мне очень далеко. Интересно, как относились апостолы к Иуде Искариоту? А ведь он пожалел о предательстве, вернул деньги «за кровь невинную» заказчикам, а в ответ: «Ничего не знаем, думай сам…» Вот это «думай сам» сейчас и во мне булькает, словно я сам предатель. Господи, помоги.

Обогнув озеро по берегу, вышел на открытую местность. Иисусова молитва пульсировала, как алая кровь из открытой раны. Ожидал выстрела, прислушивался к каждому шороху, но ничего, кроме обычных звуков леса и отзвуков дальних выстрелов охотников не расслышал. Наконец, в кустах, что метрах в десяти от меня, раздались два приглушенных выстрела. Я свернул на звук, продрался сквозь еловый кустарник и наткнулся на Юру. Он стоял над бездвижным телом мужчины в защитном комбинезоне, держал в руке пистолет с глушителем и говорил по телефону. Увидев меня, улыбнулся и произнес:
— А ты думал, я позволю убить тебя, моего друга? И не надейся… Еще в школе обещал тебя защищать. Вот этим и занимаюсь.

Я молчал, раздумывая, сказать ему о видениях Ирины или сам все объяснит? Между тем, Юра подошел ко мне вплотную, пахнул на меня ароматом ментоловой жвачки и горьким пороховым дымом. Наклонился над трупом, поднял снайперскую винтовку старого образца, достал пули, отбросил в сторону.
— Второй там. — Он махнул рукой сторону густого кустарника. — Знаешь, Платон, что я понял, пока носился по заграницам и возвращал награбленное в отечественные лабазы? Вот что: когда госбезопасность предает такие идеалы, как совесть, долг, честь, и начинает заниматься присвоением денег — конец всякой безопасности. Когда вся государственная система занимается воровством, надо выходить оттуда и создавать собственную систему.

— Ничего нового ты мне не сказал. Мы говорили с тобой на эту тему много раз, — очнувшись от шока, сумел сказать я нечто разумное. — Но зачем было убивать бойцов?
— Знаешь, во сколько контора оценила твою голову? В десять тысяч баксов. А знаешь, на какую сумму я пополнил наш с тобой общий счет? Десять миллиардов! У нас с тобой сейчас целая империя! Да не жалей ты этих пацанов, они бы тебя точно не пожалели. А что такое снайпер, стреляющий в безоружных мужчину и женщину? Бандит, отмороженный! Так что собаке — собачья смерть. Ладно, Платон, возвращайся домой и ничего не бойся. Мы теперь вообще неподсудны, с такими капиталами. С конторой я всё уладил. Просто заплатил хорошие деньги. Теперь они на нас работают, а не мы. Ступай! Увидимся. — Он махнул рукой в сторону санатория. — А мне еще необходимо кое-что зачистить. Хоть они и отморозки, но предать земле все же нужно, а то не по-христиански как-то…

Как мне с этим жить? Смогу ли по-прежнему дружить с этим человеком? Что впереди? В тупой голове теснились вопросы без ответов, сердце гулко отзывалось саднящей болью, ноги донесли меня до противоположного берега. Вошел «под сень дерев», обогнул высокий густой малинник…
— Остановись на минуту, — прошептал голос. — Раздвинь кустарник и оглянись назад.
— Не много ли ужастиков для одного дня? — проворчал я. — Погребение теплых тел безжалостным убийцей — не самое приятное зрелище.
— И все-таки оглянись.

То, что удалось разглядеть, было не из области «ужастиков», а скорей всего нелепой театральщиной. Юра обнимал «воскресших» бойцов, хлопал по плечам, поздравляя с успешным завершением операции. Поначалу я даже обрадовался тому, что не стал сообщником преступления. А чуть позже очередная порция недоумения обрушилась на мою туповатую голову. Юра поставил и разыграл спектакль для того, чтобы меня напугать до смерти? Чтобы пристегнуть к себе намертво? С одной стороны, смотри как я тебя оберегаю, с другой — вот какой я решительный и жестокий, даже не думай уйти от меня, а то будет как с этими двумя рассерженными мужчинами.

— Ты в курсе, сколько у тебя денег на личном счете? — прозвучал в голове знакомый голос.
— Да я же почти всё отдал на последнюю сделку по достройке коттеджа, — тихо прошипел я. — Тебе ли не знать. Потому и ездил к Семке-самураю, чтобы занять для того, чтобы элементарно выжить. Не мог же я разогнать фирму, там же люди, их надо кормить.
— Из чего следует?..
— Да, верно, — согласился я, — мне некуда деваться, придется продолжить работу под руководством Юры.

— А для этого что нужно?..
— Во-первых, простить, — продолжил я логический ряд. — А, во-вторых, набраться терпения и, стиснув зубы, продолжить работу. А как бы ты поступил на моем месте, господин офицер?
— Точно так же, — был ответ. — Кстати, именно с прощением и терпением я прожил всю свою не вполне правильную и счастливую жизнь. А еще — всегда смирялся под могучую руку Всемогущего Господа и молил Его вести меня по жизни так, как Ему будет угодно. «Сим победиши», как говорится.
— Благодарю, Георгий! Приятно осознавать, что я не один… в этом море зла.
— Обращайся, брат!

— Постой, а что будет с Ириной? Ты же видел ее демарш! Неужто и впрямь «сколько волка не корми, он всё в лес смотрит»?
— Ах, полноте, батюшка, — вернулся мой собеседник к ироничной манере общения. — Какая она волчица! Так, одинокая испуганная девчонка. Побегает малость, познает истинную меру своей немощи, смирится — да и вернется. А обращать внимание на приступы дамского своеволия — только время терять. Молись о вразумлении и спасении — Ирины, Юрия и всех близких — и будет с тебя. А теперь, солдат, успокойся и вернись к дальнейшему несению службы.

Итак, что мы имеем? Верней, я имею… или наоборот — не имею. Хорошо, что у меня появилось время и потребность к тому, чтобы придумать как жить дальше. То, что судьбинушка моя совершила крутой поворот, и я не смогу жить как прежде — это уж точно. Мне показана местность, куда я направлялся по смерти тела, исхода души, совершения суда — и это геенна огненная. По своей наивности думал, что я «хороший человек», пью как все, не ворую, не убиваю, не развратничаю, помогаю людям как могу. На самом деле, я очень нехороший человек, страшный грешник — убийца, трус, предатель, блудник и, конечно, вор. А по грехам и место предназначалось для меня вовсе не райское, а мрачное, мучительное и страшное.

Как же я должен благодарить Бога и Его верных служителей за то, что мне представилась возможность исправить сам вектор движения — то я катился в адскую пропасть, а то, после первых шагов покаяния, стал карабкаться вверх, где сияет солнце истины, откуда протягивают ко мне руки святые и зовут, зовут туда, в блаженство. Вот и Ирина сказала, что я де «прописан» в раю, а она… пока нет. Но, ничего, ничего, Ирочка, мы с Георгием тебя вымолим, выправим, во всяком случае, сделаем все возможное, чтобы и ты «прописалась» в «месте светле, месте злачне, покойнем, идеже присещает свет лица Его, Господа моего». О, как же меня корежили эти слова совсем недавно — Господь, раб Божий, упокоение — каким мертвенным отчаянием веяло от них! На самом деле, это те мрачные сущности, которые издеваются над грешниками — но как же несчастные кричали, как страдали! — эти самые «нечистые духи», как их не без обоснованного страха именуют — они навевали на меня черный дух отчаяния. Это они, опираясь на живущие во мне страсти поганые, разжигали в душе неприятие всего Божественного, светлого, радостного.

И вот еще, какая мысль посетила меня «в мою минуту роковую» — там, где я был ветреным разгильдяем, необязательным, беспечным — отныне от меня требуется максимальная осмотрительность, всё внимание, на которое я способен; вплоть до вольной жертвенности и самоотречения. И вот тут не обмануться бы, не свернуть на прямую широкую дорогу стяжания материальных благ, не увлечься славой сиюминутной, отвернувшись от славы вечной, истинной Христовой. А что нужно для того, чтобы не сбиться с верного пути? Конечно, настроить внутренний духовный настрой согласно камертону истинному, то есть насытить душу святоотеческим учением, огненными словами Писания, в конечном счете — Духом Святым.

Каждый шаг по лесу, среди хвойной влаги, в невидимых волнах земных испарений, сквозь строй деревьев, задевая приземные ветви, приминая упругую траву — каждый шаг, каждый удар сердца, вздох — вели меня по цепочке отражений, впечатывая в душу, в мозг, в каждую пору кожи, стрелы света, сияющего из райских высот, отражающегося от мутных блесток души. Отсюда будущее кристаллизовалось в нечто определённое, а в прошлом, выявленное и исповеданное зло таяло во тьме веков, а сделанное добро рождало надежду и требовало приложения усилий. В тот миг слова апостола Павла просочились в душу и стали понятны, а раньше я их не понимал и даже отвергал, вот они: «Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Фил 3:13).

Чтобы хотя бы во время обратной дороги никто не мешал, мне пришлось купить оба места в купе СВ. Но и здесь пришлось трижды открывать дверь и впускать проводницу, весьма привлекательную особу. Наконец, сухо попросил ее больше не беспокоить, закрыл дверь на защелку, прилег на диван и, прикрыв глаза, погрузился в молитву, которая действовала во мне там, в раю. Как гром среди ясного неба, как оса, спикировавшая на лоб — завибрировал телефон. С трагическим вздохом «да будет воля Твоя», нажал на кнопку с зеленой трубкой.

— Я всё видел, — выпалил я в микрофон. — И «воскресение» павших, и твои обнимашки.
— Об этом лучше забыть, — ответил спокойный как белый слон Юра. — А не можешь, просто молчи, до поры до времени. — В трубке раздался щелчок, видимо Юра включил встроенное устройство защиты от прослушки. Далее звук его голоса стал более механистичным. — Давай, попробую кое-что объяснить.
— Попробуй, — выдохнул я, подозрительно бесчувственно.

— Операция, к которой меня подключили, была сверхсекретной. По сути, меня подвели к расстрельной статье. Ты, наверное, слышал о серии самоубийств генералов и чиновников высшего ранга? Да, они не сами, их пустили в расход, чтобы не предали огласке тайну исчезновения миллиардов из нашей страны. Собственно, ради этого и затеяли так называемую перестройку. Мне удалось вернуть на родину лишь малую часть ворованных денег, но и этого хватило, чтобы удержать на плаву контору, раздать кому нужно бонусы, и нас с тобой не забыть. — Он протяжно вздохнул, сделал глоток своего любимого коньяка и продолжил. — Со мной в команде было не менее десяти человек. Мы держались друг от друга на расстоянии, соблюдали строжайшую конспирацию, но, как в любом денежном деле, и у нас был свой предатель. Во всяком случае, тех кого я лично знал, уже устранили. Как я выжил, по твой молитве или еще по какой-то причине — это в любом случае, чудо. Значит, нам с тобой предстоит трудиться дальше, бок о бок.

— Ну ты же знаешь, Юра, — взмолился я, — как сказал Высоцкий: «ну, а где агрессия — там мне не резон!».
— Да знаю, знаю, — проворчал он, — и как ты помнишь, я даже не возражал, когда ты отказался заниматься продажей оружия и алкоголя. И твою, вполне себе мирную, фирму помог тебе открыть, и денег тебе дал на развитие. Я тебя понимаю, ведь знаю с детства. И сейчас делаю всё возможное, чтобы защитить и поддержать. И всегда так будет.
— Спасибо, друг, — прошептал я.

— Сам понимаешь, те деньги, которые мне удалось зачислить на мой личный счет — это взносы простых партийных работяг. Они не грязные, на них нет крови. Ты подумай, как расширить твой бизнес, какие направления развить. Потому что, прости за правду, меня могут грохнуть в любой момент, как тех моих коллег по команде. Ну так, чисто теоретически… Поэтому я открыл на твое имя несколько счетов и забросил туда хорошие такие «арбузные» суммочки. Как говорят в народе, «а шоп було», или еще: яйца нужно хранить в разных корзинах… Ну, ты понимаешь. Так что, давай, развивайся. Я тебе еще лучших коммерсов подкину, чтобы тебе не заморачиваться насчет налогов, кредитов и прочей скучной ерунды. Твое дело — стратегию разрабатывать и производство направлять. Ну что, по рукам!

— Кажется, да — произнес я неуверенно.
— Да, Платон, еще на посошок, так сказать. — Юра исполнил еще глоток, крякнул, смачно выдохнул и решительно произнес: — Ты знаешь, я паршивый христианин. Но! В твою молитву я верю. Более того, силу твоей молитвы я испытал на своей шкуре. На полном серьёзе, уверен — твоя молитва меня спасла от верной погибели. Так что, спасибо тебе, друг! Это серьёзно, ты понял…
— Понял, еще как понял, — сказал я, отключил телефон и мысленно вернулся к моему благодарному стоянию в раю.

Мечты о тишине
Больше всего мечтал о тишине.
Я унес бы, сколько смог, наслаждался вкусом.
Я бы ее праздновал.
Майкл Финкель. Я ем тишину ложками

В раздумьях и молитве, самобичеваниях и оптимизации я неуклонно приближался к месту жительства. Квартиру в этом доме посоветовал купить Юра. Мне жилье понравилось тем, что дом старый, но качественно отреставрирован; однокомнатная квартира здесь просто огромна и называется не абы как, а «студия» — как услышал это слово, так и подписал купчую. Всё бы хорошо, но соседи мне достались… Так, никого осуждения!.. В конце концов, если меня поместили в такие условия пребывания, значит они для меня оптимальны, спасительны.

Не дойдя до места постоянной регистрации ста двадцати метров, вспомнил, что дома есть нечего, а голод потихоньку сдавливает костлявой рукой горло, желудок и все остальные органы пищеварения, во рту обнаружилась горькая сушь. Идем в магаз, как говорят нынешние юзеры. Несмотря на неурочное время, в продуктовом отделе толпился народ. Может, опять объявили кризис, а может я опять чего-то не узнал в новостях, но делать нечего, стал обходить полки со съестными припасами, по привычке цокая сухим языком, зачитывая ценники.

Наполнив тележку доверху, встал в очередь в кассу. Передо мной стояло существо неопределенного пола, растрепанное, мятое, пахнущее потом и перегаром. В легкой сетке на локте перекатывался батон колбасы в обнимку с бутылкой пива. Видимо, движение продуктов по дну сетки вызвало раздражение, из рукава синей куртки выдвинулась рука с колечком на пальце и придавила беглецов к сетчатому бортику. По загорелой руке с длинными пальцами делаю вывод — передо мной девушка, видимо в состоянии депрессивного кризиса. И я принялся её жалеть. Чтобы чувство сделалось максимально чувствительным, девушка решила оглянуться и по ходу кругового движения, двинула меня локтем в живот и окатила презрительным взором хоть и заплывших, но необычно крупных глаз. Я задвинул свою тележку между нашими корпусами, во избежание…

Уже подойдя к самой кассе, девушка обнаружила, что забыла хлеб, увидела у меня два батона и буханку ржаного, схватила батон нарезного, пробурчала: «надеюсь, не против» и шмякнула перед кассиром. Дальше было перетряхивание карманов в поисках денег, нетерпеливое сопение кассира и просьба «добавить стольник, если не в лом», обращенная ко мне. Я кивнул. Потом долго и тщательно перекладывал покупки из тележки в хрустящие пакеты, потом выходил из магазина наружу, где на меня набросилась давешняя воровка:

— Ты не думай, я деньги верну, — тараторила она, обдавая меня кислым перегаром.
— Да ладно вам, — пытался успокоить даму, максимально отодвигаясь от дурно пахнущей струи, направленной в мои ноздри. — Не стоит благодарности.
— А с чего ты взял, что я благодарю?
— Как-то надеялся, по привычке… Послушайте, милая барышня, вы не могли бы пожалеть моё обаяние и слух, направив крик в другую сторону.
— И не подумаю! — обдав меня очередной порцией перегара, подбоченилась дева.

— Тогда, очень вас прошу, — вежливо произнес я, скрипя зубами. Потом набрал воздуха и выдал: — Чтобы меня не вырвало на ваше вечернее платье от вашего зловонного перегара — пошла вон, дура!
— Вот это другой разговор, — смягчилась дама. — Это я понимаю, это я сейчас. — Виртуозно открыв бутылку с пивом, использовав в качестве открывашки кольцо из нержавейки на пальчике, она залпом выпила содержимое, протяжно рыгнула и улыбнулась. — Ну вот, можно жить дальше. Что встал как пень, проводи даму до двери. Не видишь, насколько опасна криминогенная обстановка в нашем районе.

— Извините, у меня руки заняты килограммами еды, я очень устал, хочу есть и даже при желании, которое отсутствует, не готов провожать кого-либо куда-нибудь. Простите.
— Давай помогу, — смилостивилась она, схватив сразу три пакета. — Двигай кони! Да ты не парься, нам по пути.
— Откуда вы знаете?
— Да видела тебя как-то, из моего подъезда выходил.

И мы пошли. К своему удовольствию обнаружил, что токсичность струи воздуха из коралловых уст попутчицы снизилась до вполне терпимых показателей, рукам явно полегчало, а воздух на районе показался просто ароматом амброзии.
— Вам на какой этаж? — спросил я, войдя в лифт.
— На твой.
— Надеюсь, номер квартиры отличается от моего?
— Ага, на единицу.
— Так мы соседи?
— А ты еще не понял?

— Куда же делась эта семейная пара, что жила рядом?
— На родину предков, вестимо. — Она ехидно улыбнулась. — Зацени, здесь были докторами наук, а там разнорабочие на стройке. Бригадир у них араб, сам почти не работает, только кофе пьет каждые полчаса, а их гоняет, как собачонок. Прислали письмо, что хотят вернуться, чтобы я готовилась освободить квартиру. Догадайся с двух раз, как я им ответила?
— Вероятно, обнадежила? Мол, сочувствую и готова по первому требованию освободить жилье и всё такое.
— Конечно, ага, — кивнула она. — Намазала руку кетчупом, свернула смачный такой кукиш, сфотала и послала на ихнее мыло.

— Да-а-а, милая барышня, — протянул я, открывая дверь, искоса глядя, как соседка нехотя вставляет ключ в замок своей двери, с надеждой ожидая приглашения на пир ко мне домой. — Работы здесь непочатый край. Но шанс есть… — Проскользнул в скупо открытую входную щель, энергично захлопнул дверь перед ее носом и ринулся на кухню — очень хотелось есть.

Ночью спал как младенец, с удовольствием погружаясь в светлые волны снов о главном. А утром, очень ранним утром, раздался звонок в дверь. Прежде, чем открыть, глянул в панорамный глазок — мне в упор улыбался Сергей, которому никогда не мог отказать. И я открыл. Следом за Сережей, толкая его в спину, ввалился Палыч, сходу завывая поэтическим шедевром, сочиненным скорей всего на ходу:

— Мы будем пить и смеяться как дети, Хоть помелом седая борода, Ведь мы такими родились на свете, Что не трезвеем нигде и никогда, тра-да-да.

— Прости, Платон, — принялся сокрушаться Сергей. — Этот бандит меня чуть не прибил: вези к Платону и всё тут. Люблю, говорит, сил нет как люблю его сиятельство!
— Не Серега, так Джек или кто-нибудь другой дал бы мне твой адрес, — хрипел Палыч, рыская глазами по студии. — Короче, наливай, твоё сиятельство, а то прибью, но с большой любовью, чисто из воспитательных целей. Ты меня знаешь.
— Ладно, хорошо, — смалодушничал я, похлопывая по костлявому плечу поэта-экстремиста. — Давай так: Сергея отпускаем домой, освобождая из плена. Ему ведь завтра на работу. Мне, согласно распорядку дня, надлежит спать еще час сорок. А тебе наливаем стакан, режем последний огурец и укладываем за ширму, в покои для гостей. Идет?
— Норма-а-ально!

Под рычащий храп с «пристани загулявшего поэта» я досыпал свои час сорок, но снились мне отнюдь не светлые дали, а испытание танка на военном полигоне, на предельном форсаже тысячесильного газотурбинного двигателя. Вдруг танк остановился, кокетливо покачался вперёд-назад и замер, а на смену ему заверещал дверной звонок, настойчиво и противно. Покачиваясь от недосыпа, натягивая сползающие на колени тренировочные штаны с растянутой резинкой, я по синусоиде, сдерживая рвущиеся из недр возмущенной души ругательства, распахнул дверь, размахнувшись на всякий случай правым кулаком.

На пороге стояла, покачиваясь, соседка из квартиры, что с номером меньше на единицу и, увидев мой свирепый вид и занесенный кулак, отступила.
— Ой, что-то сегодня ты такой неласковый, — пропищала она, — как обычно. Что с тобой?
— Где ты успела назюзюкаться? У тебя несколько часов назад ни денег не было, ни перспектив.
— А, это!.. — Она махнула рукой. — Я тут одну халтурку срубила, а заказчик растоптал нашу любовь, меня бросил, гад такой, и расплатился не деньгами, а пятью литрами самогона. Сегодня ночью допила последние граммы зелья, так что можно сказать, торжественный запой, посвященный окончанию любви до гроба — завершен. Дня через два-три, я верну себе человеческий облик, и ты увидишь, какая я хорошая и красивая девушка. Так что готовься к нашей свадьбе, копи деньги и заказывай костюм с рестораном. Кстати, а тебя как зовут?

— Платон.
— Ничего себе нагрузочка! А давай, я буду звать тебя Батон, ну в честь того батона нарезного, который я увела с твоей телеги и уже съела.
— Не давай! — огрызнулся я, по-прежнему загораживая телом вход в студию. — Называть меня можно только Платон. А тебя кстати, как зовут?
— Официально — Маришка, в честь солистки «Шокин блю». Мои предки фанатели от «Шизгары». Но зовут меня то Марина, то Рина, то Инна, а еще — Пиявка, но мне так не нравится.
— А в тебе на самом деле есть что-то от Маришки Вереш — пробубнил я, вызывая из памяти фотографию симпатичного личика солистки «Шокин блю», облетевшую в свое время все газеты и журналы мира. — Только знаешь, она ведь не пила и не курила, наркотиками не баловалась, а когда брутальные парни из группы ее ругали, девушка плакала и жаловалась маме с папой по телефону. Словом, она была очень хорошая девушка. Очень.

— Подумаешь, и я такой стану, — размашисто кивнула Рина-Инна-Пиявка. — Самогон-то кончился, а с тобой тусу не сваришь, как я понимаю. Ты у нас этот… трезвенник, прости Господи. Ой, — она прикрыла рот ладошкой, — я, кажется, поминаю всуе… Прости, Батон, то есть Протон.
— Платон! — рявкнул я. — Последнее предупреждение! У тебя всё?
— А у меня дверь захлопнулась, а ключа с собой нет. Можно у тебя слесаря подождать?

— Я видел твой замок, он без ключа не закрывается. Опять врешь?
— Вру, — легко согласилась она. — А можно так просто, в гости к тебе? Ого, ты крутишь хэви-металл или трэш? Как только вы это старьё слушаете! А можно и мне? Может проникнусь?
— Нельзя! Нет у меня никакой музыки. Теперь-то у тебя всё?
— А вот и не-е-ет! — проблеяла она, оттолкнув меня от двери, просочившись внутрь ужом. — Зачем же ты обманываешь доверчивую девушку! Да у тебя тут крутейшая тусня, судя по храпу и перегару. — Она подошла к покоям для гостей, сдвинула мягкую перегородку и с нежностью уставилась на рычащего во храпе бородатого мужика. — Ой, какая прелесть! Я тоже так хочу!

— У тебя не получится, бороды нет, да и трех лет тюрьмы тоже не заслужила, за веру православную. К тому же он поэт-экстремист, широко известный в узких диссидентских кругах. Обмывает выход на волю, как это у них: «На свободу с чистой совестью!»
— Как интересно! Можно с ним познакомиться?
— Нет! Ты сейчас уходишь домой, поэт досыпает свои канонические шесть часов, я — сорок минут. Потом холодный душ, крепкий кофе — и за дела, которых скопилось тьма тьмущая. — С этими словами бесцеремонно вытолкал непрошенную гостью из дому, рухнул в постель, горестно вздохнул: «Что же теперь, меняться на другую квартиру? Здесь житья не будет!..» — и отключился.

Проснулся ровно через сорок минут. Разбудил меня робким касанием плеча изрядно помятый Палыч. В нос ударил резкий запах кофе — он протянул мне кружку, прокашлялся и прогудел:
— Платон, ты это… Серегу не ругай, он хороший парень. Это я во всем виноват. Как вышел на свободу, так и… потерялся. На зоне была цель — выжить, там я чувствовал себя человеком, проповедовал, писал стихи, а как освободился, так и…всё — одна пустота. Ну и запил… Да так, что и остановиться не могу. Прости.

— Да ничего, дело-то житейское, — прикончив крепчайший кофе, произнес нечто вразумительное и я.
— Это не всё, — понуро продолжил вовсе не брутальный с утра поэт. — Когда я вчера ввалился к Сергею, он писал что-то на компьютере. Он смутился, поспешно захлопнул крышку. Я достал деньги и послал его в магазин. Пока он бегал, открыл комп и стал читать. Знаешь что? Серега — он… настоящий писатель! Меня что-то так скрутило от зависти. Стыдно стало. Я ему ничего не сказал, а просто напился как поросенок. А поговорить с ним о его книге так и не смог. Вот поэтому и велел привезти сюда, к тебе. Ты-то все понимаешь, тертый калач, бизнесмен и все такое. — Он вскинул мутные красные глаза. — Выпить есть?
— Вчера последнее тебе налил. Да и не стоит тебе пить сегодня.
— Это почему же!

— Ты сейчас таким мне очень нравишься. В тебе есть покаяние, сокрушение и сожаление — самые правильные чувства. А если назюзюкаешься — всему конец. Завтра же всё забудешь, одно останется — зависть и злоба. А это очень недобрые советчики. Слушай, а что тебе мешает прямо сейчас пойти в храм и хорошенечко исповедаться?
— Я думал, ты человек! — Он резко встал и заходил по студии. — Да неужто не понимаешь. Мне сейчас всюду красные дорожки под ноги стелют, в газетах-журналах пишут, интервью чуть не каждый день даю. Пьяным. И все меня прощают, входят в положение и все такое. Это что! Меня почти все монаси и священницы реально боятся. Думают, что к святейшему дверь ногой открываю, а митрополиты у меня, прям как у Пушкина, золотыми рыбками на посылках служат.

— Так, всё понятно, мне всё понятно — сказал я, вставая. — Давай так: есть у меня такой священник, такой монах — настоящий, уж он-то тебя не побоится. Исповедает до полной чистоты в душе и епитимию назначит, да еще проследит, чтобы ты ее как положено отработал.
— Не, не надо, — пробурчал он, подходя к входной двери. — Таких я сам боюсь.
— Это уже не ты сказал, а «тот который в тебе сидит и считает, что он истребитель». Так Высоцкий пел. В минуты просветления.

— А у нас так поют: «Ох, мусорок, не шей мне срок!»
— Ладно, как хочешь, — вздохнул я. — Как созреешь, приходи с вещами, отвезу.
— Это вряд ли! — крикнул он из-за двери и громко захлопнул бронированную створку.
Да-а-а, господа-товарищи-братва, видно, будет у нас не легкий бой, а тяжелая битва.

Струил закат
Я шел, печаль свою сопровождая.
Над озером, средь ив плакучих тая,
вставал туман,
как призрак самого отчаянья
П.Верлен. Сентиментальная прогулка

Такое со мной и раньше случалось, каждый раз неожиданно. Правда, иногда приходилось или вызывать подобное состояние, или входить в теплую воду комфортных ощущений. Некоторые доброжелатели предостерегали, а некто из друзей, наоборот, просили войти в струю, внимательно оглядеться и оттуда — из самых глубин — извлечь и поделиться тем самым лучшим, что иногда называлось «вкусненьким», из области сакрального мистического нечто.

Вот и сейчас, вышел из дома на пустынную поутру улицу. Дома, пока принимал душ, завтракал, одевался, потом в лифте пока спускался — в голове теснились планы и желания. Вот и сейчас, стоило выйти в социум, вдохнуть сравнительно свежего ветра, как голова вмиг очистилась, и я погрузился в ту самую теплую струю, которая именно сегодня меньше всего предполагалась. Даже не произошло ничего, что обычно приводило к тому, а просто ощутил, что не хочу заниматься делами, не имею потребности кого-либо спасать, воспитывать или еще чего. А просто иду по улице, прислушиваясь к внутренним ощущениям.

«Как можно слушать такое старьё!» Даже не вспомнить, кто это сказал, и когда. Но именно сейчас оказался в комнате общежития с Колей, откуда переместились домой к Лешке, сидели на концерте с Олегом, лежал на пляже с Борькой — и всюду мы слушали нечто фантастическое. То была эпоха возникновения новых музыкальных течений, и каждая группа, стоявшая на старте, была гениальной, смелой, сумасшедшей — они вспыхивали, как молнии, горели огнем, сверкали фейерверком. Кто-то сгорал, не успев повзрослеть, а случались и такие, кто задержались на музыкальном олимпе на десятилетия и до сих пор теребят нервы, ослепляют вспышками света, оглушают всплесками взрывных звуков — и всё неземное, непривычное, взлетающее в космические высоты.

То наша бунтарская юность отказывалась подчиняться мертвенным идеологическим штампам, вроде «наше учение всесильно, потому что оно верно», а чуть вильнешь в сторону от генеральной линии — ты отщепенец и враг народа. Да идите вы туда, где вашей мертвечине самое место — вопила душа комсомольца. Молча, в основном, или шепотом на ухо пьяному другу. И включали музыку протеста, взрывающую, ослепляющую, оглушающую, опаляющую. Которую еще надо найти, купить диск за страшные деньги или на худой конец записать на магнитофон, на который тоже еще надо заработать, где-нибудь в Сибири, на вечной мерзлоте. Ну, а уж если повезет, то проникнуть на концерт культовой группы и до одури наораться самому под звуки наизусть заученных песен, до звона в ушах наслушаться новых композиций, которых не услышать на пластинке, а только на живом концерте. Это было как отрыв от пыльной земли в стратосферу, как выход из пропахшего потом и экскрементами корабля в открытый космос, как полет орла над картой земной поверхности, разостланной далеко внизу.

Вот такое «старьё» перелопатило нашу молодость. И что характерно, с тех пор ничего более яркого, талантливого, потрясающего не случилось. А нынешние репы-хопы-техно-инди — лишь бесталанная попытка догнать последний вагон и хоть зайцем, хоть клоуном, хоть плагиатом запрыгнуть в уходящий поезд, чтобы сорваться с пыльного поручня и грохнуться с позором на остывающие рельсы. Но у нас еще остались шипящие под иглой пластинки, затертые до дыр магнитофонные ленты, и самое главное — воспоминания о тех временах, когда рок-музыка была глотком свободы, в душной затхлости разлагающейся мертвечины.

А сейчас, расставшись с планами, делами и потребностями… сейчас во мне звучит Битлз, на смену «ливерпульской четверке» заходит Криденс, потом Лед Зеппелин, Дип Пёпл, Абба, Бони М, Скорпионс, Металлика, Иглз, Пинк Флойд… А там, за углом, в узком переулке звучат издалека и зовут в гости Аквариум, Воскресение, Ария, Черный кофе, Наутилус… По углам, на кухнях, у костра напевают баллады Высоцкий, Булат Окуджава, Юрий Кукин, Александр Дольский… Старьё, говоришь? Да они живее всех живых, во всяком случае из тех, кто еще пытается выглядеть живыми.

Так куда же завел меня столь приятный теплый ностальгический поток? Правильно — на кладбище. Надо мной шепчутся листья старых деревьев, под ногами стелется асфальтовая дорожка, вокруг частоколом теснятся деревянные, металлические кресты, бетонные, мраморные памятники. Здесь покоится прах предков, родителей и прародителей. Там, чуть дальше, где деревья пониже — ряды родичей, друзей, одноклассников, соседей, сотрудников. Они, как и музыка, звучащая во мне — живы, по-прежнему разговаривают со мной, спорят, ругаются, зовут, просят, умоляют.

Помню вас, люблю, в том числе предавших, обманувших, обворовавших — всех. Мы жили вместе на земле, учились любить друг друга, прощать и помогать, а порой и выживать. Я не лучше или честнее любого из вас, просто пока жив. И пока живу, обещаю прощать, любить и молиться за вас, приставать к священникам и монахам с записками на обедню, молебнами, панихидами — знаю, верю в силу молитвы служителей Божиих, знаю, как вы их ждете там, в невидимых для нас местах, куда распределил вас Судия, грозный, справедливый, милостивый. Вот, Он смотрит с золотистого креста прямо в глубину души, преданный, распятый, прощающий, спасающий, из ада в рай поднимающий, по молитвам пока еще живущих на земле людей.

Как всегда, после горячей, живой молитвы о упокоении, поклонов, возжжения свечей, после милостыни в грязные руки пьяненьких нищих — на душе становится легко и светло. Часто при этом небо очищается от серых туч и облаков, изливая на нас, улицы и площади, играющих детей, сидящих на лавочках стариков, летающих ласточек и воркующих голубей — солнечные лучи, изгибающиеся веселой радугой на благодарных слезах молящегося.

Ну вот, теперь можно продолжить суетный земной путь, надо лишь прислушаться внутренним слухом, прочувствовать ощущения, рассмотреть перспективу и двигаться дальше, по указанному свыше маршруту. Куда? На работу? Нет, не хочу, там и без меня, с крупными финансовыми вливаниями, под руководством харизматических лидеров, справятся, подождут, перетопчутся. Так куда? В голову зашли слова поэта-экстремиста про книгу, которую при всеобщем неведении пишет себе прекрасный человек Сергей, Серега, Сереженька, нищий, трудящийся, безотказный, кроткий. Вот куда ноги повели меня, вот куда потянуло, повлекло меня в столь трепетный миг таинственного дня моей непростой жизни.

Поднимаюсь на шестой этаж, звоню в дверь, слышу шаркающие шаги, на пороге стоит улыбающийся растрепанный Сергей. Чувствую прилив симпатии к этому парню.
— Прости, я без упредительного звонка, — бубню смущенно. — Ноги сами к тебе привели, я не планировал.
— И очень даже правильно привели. Это я у тебя должен просить прощение за вчерашнее вторжение, в обнимку с пьяным бандитом.
— Наверное, по этому поводу я и пришел.

Зная бедную пустоту холодильника, по пути заглянул в магазин. Протягиваю хозяину хрустящий пакет с продуктами, винами, фруктами. Пока раздумываю, с чего начать разговор на довольно щепетильную тему, помогаю нарезать хлеб, помидоры, огурцы, зелень, сыр. На плите шкворчит яичница, закипает старинный алюминиевый чайник. Несколько раз пытался разглядеть компьютер на столе в комнате, но как ни изгибался, как не вытягивал шею, так и не обнаружил. А если бы и увидел, чтобы бы мне это дало? Ладно, начну разговор, а там как получится. Сергей завершил устройство кулинарной композиции, прочитал «Отче наш», перекрестил яства и питие. Проглотив желто-белый сектор глазуньи, хлебнул крепкого чая, приступил к допросу.

— Как докладывал выше, сегодня наносить визит не имел ввиду.
— И все-таки хорошо, что нанес. Вот и голодного накормил.
— Спасибо за предоставленную возможность, товарищ.
— Ты кончай тормозить, Платон. Что, Палыч тебе успел доложить о прочитанной книге? Думал, я не обнаружу, что он копался в компе. Так он мне даже полстраницы умудрился стереть. Как тут не заметить.

— Честно говоря, не имею представления зачем говорить про книгу, но Палыч так расстроился, так разозлился… Так что ты там набуровил такого, сверхъестественного?
— Да ничего особенного. Что есть на душе, то и пишу. Помнишь из Писания: «От избытка сердца говорят уста» — вот и выписываю буквицами тот самый избыток. Не понимаю, что так задело старого поэта, ему это знакомо, лучше меня.
— Да уж задело! Он признался, что как почитал отрывок текста, на него такая зависть накатила, он и сам не рад. Я ему предложил в храм на исповедь сходить, так он от меня как ужаленный сбежал.

— Вот оно что!.. Старый боится расстаться с любимыми демонами. Надо что-то делать. Он сам уже не может. Слушай, у меня есть знакомый монах, так он отчитку практикует. Может Палыча к нему отвезти?
— У меня тоже есть такой, и я ему предложил съездить, так он стал натурально бесноваться. Нет, тут надо что-то другое. Может, легонечко по репе, скрутить, да и в багажнике на отчитку оттарабанить?
— Нет, не пойдет. Так можно совсем старого сломать. У меня есть другое предложение. Давай сговоримся молиться за него сугубо, каждый день. Ну и по монастырям поездить, всюду записки подать на длительное поминовение. Это будет посильней «Фауста», как сказал великий кормчий.

— Согласен. Давай с вечера и начнем. И так сорок дней.
— Давай.
— Слушай, Сергей, а можно и мне слегка почитать из тебя? Даже самому интересно стало.
— Вообще-то книга еще не закончена, я и сам не знаю, о чем буду писать дальше… Но давай. Может, подскажешь чего. А лучше поругай, всё больше пользы.

Сергей подключил к ноутбуку принтер и распечатал три десятка страниц. Уложил в картонную папку и протянул мне.
— Если не секрет, откуда такая роскошь? — поинтересовался я не без ехидства.
— Так это, директору писал доклады, речи, выступления. Его прежний спичрайтер на пенсию вышел, да и не перестроился дед. Как-то я от имени трудового народа выступил на собрании, всем понравилось — вот и предложил мне директор готовить тексты, да еще списанный комп с принтером с барского плеча пожаловали-с.
— То есть, всё за счет собственного таланта, всё своим трудом! Еще немного, и начну гордиться, что знаком с тобой.
— Скромно промолчу…

Ужасно захотелось вот так сразу открыть рукопись и начать с первой страницы, но сдержался и предложил вернуться к столу. Не успели мы допить чай, как в прихожей раздался звонок. Сергей проворчал: «То за месяц никого, то за сутки трое!» и впустил в дом Романа. Я с ним как-то знакомился, но пообщаться душевно пока не получалось. Да и сейчас Господин оформитель, как он себя величал, спешил. Он сходу развернул сверток, из вороха оберточной бумаги извлек небольшую икону, поставил в красный угол.
— Кстати, уже освятил. Простите, господа, мне сегодня еще одну икону доставлять заказчику. Знаю, Сергей, денег у тебя нет, поэтому заеду как-нибудь позже, когда появятся.

Я достал кошелек, извлек несколько купюр и протянул Роману.
— Плачу за Сергея, он мне сегодня от своего творчества подарок сделал, так что будем считать, в расчете.
Вот за что еще уважаю Сергея, он не стал кокетничать, оскорбленно отказываться от милостыни, просто кивнул согласно и шепотом поблагодарил обоих.

Роман суетливо заспешил, трясущимися руками, измазанными синей и желтой краской, открыл замок и убежал. Я оглянулся на Сергея, тот задумчиво глядел на закрытую входную дверь и чуть заметно сокрушенно кивал головой.
— Не нравится мне Роман в последнее время. Никогда таким не был. Я любил бывать у него в мастерской — он всегда заражал своим спокойствием. Придешь к нему, бывало, дела бросит, шлепает на кухню, чистит любимую селедку-залом, варит картошечку, режет кольцами сладкий красный лук — ему благодарные попы из села доставляли. Я рассматриваю картины, иконы, листаю альбомы, слушаю классическую музыку, бардов, монастырские песнопения. Я наслаждался покоем, тихими мелодичными звуками, запахом краски. А сам хозяин — добрый, какой-то закругленный, плавный. Таким он был раньше…

— Именно таким он и мне запомнился. Роман — джентльмен, в изначальном смысле слова. Первая часть слова gentle — означает мягкий, нежный, благородный, кроткий, слабый — именно таким он и был, таким мы его любили. Как думаешь, кто заставил его измениться?

— Да есть у него компания коллег, которых он стесняется. Никогда ко мне не приводил. Только однажды оказался в его районе, зашел в гости и там увидел этих мужиков. Тебе известно такое выражение — мутный человек? Так вот, те двое производили именно такое впечатление. То Ромка был разгильдяем, в хорошем смысле слова, ну, то есть бессребреником. Он даже развивал у меня в гостях такую теорию: художник должен быть нищим и голодным, тогда Господь подаст ему творческую благодать, вдохновение. А в тот раз я услышал разговоры о ценах на картины, которые готовы платить зарубежные меценаты. И, знаешь, Ромка так заинтересовался, аж преобразился — стал таким, каким ты его сейчас видел: суетливым, с дрожащими руками, горящими глазами. Он на меня посмотрел так, что я поспешил откланяться и ушел весь в растрепанных чувствах.

— Послушай, Серег, а что у него в семье творится? Может, оттуда идет первичный импульс?
— Да, очень может быть. Его маменька недавно преставилась. Она была дворянкой, ненавидела торгашей и вообще разговоры о деньгах. Это маман внушила такую идею: быть выше черни с ее жадностью и обжорством, а все силы отдать творчеству. Она ненавидела его жену, за глаза назвала рыночной хабалкой. Но та при свекрови была тише воды, боялась ее, особенно глаз — ну, знаешь, этот взгляд сверху вниз, ледяной, презрительный, но при этом вежливая речь и вкрадчивый голос. А-а-а как свекровь умерла, так жена Ромки и стала его потихоньку попиливать: дети растут, их одевать надо, ремонт нужно сделать, дачу расширить, а то халупа, смотреть страшно и перед людьми стыдно. Роман как-то накушался самодельного хлебного вина, расслабился, рассупонился и всё это мне выложил, со слезами… Я ему про себя напомнил, про то, как жена нашла богатенького мужичка, да и к нему слиняла. Зато я сейчас никому неподсуден, никто не пилит, денег не требует. Он глянул на меня как на предателя, закричал, что у него дети, он живет с этой хабалкой ради них и обязан терпеть. Ну а я что! Налил ему еще и уложил спать на диване. Жене позвонил и успокоил, мол, устал Ромка, у меня остался. Так она меня такими словами отблагодарила, я такого отборного мата еще не слышал, даже в рабочей среде. Потом как-то всё успокоилось, Ромка стал прежним, а сегодня, как говорится, никогда такого не было и вот опять. Какие будут предложения?

— Попробую помочь горемыке. Ну там, картины могу купить, может даже персональную выставку устроить. Сегодня за деньги это возможно. Только вот, согласится ли он? Мамины дворянские гены не помешают?
— Думаю, после событий последних месяцев, он смирится и примет любую помощь. Я поговорю с ним. А, вообще, Платон, понимаешь, Ромка и деньги — это настолько несовместимые вещи! Это так больно, так ненормально!
— Как раз это понятно, сам страдаю на вышеуказанную тему.

— Я ведь помню, каким он был счастливым, когда писал иконы для сельского храма! Да он как на крыльях летал! А когда вместо гонорара поп ему свою подержанную «восьмерку» отдал — Рома от счастья чуть не захлебнулся. Кстати, ездил я с ним в то село. Так что узнал — батя под роспись храма получил от местного коммерса три миллиона. Это мне тамошняя бабуля церковная проговорилась. Уж больно она нашего Романа полюбила, переживала за него, помогала чем могла, у себя поселила, кормила своей картошкой. А Ромка писал собственными красками, что остались от прежних заказов. Даже подмости своими руками сбивал из какой-то рухляди с помойки. Так что в итоге, поп себе «мерс» трехсотый справил, дом кирпичный отстроил, а Ромке старенькую «восьмерку» за ненадобностью отдал. Но Ромка был счастлив! Думаешь, не знал о поповских махинациях? Всё он знал и всё видел! Но он так гордился росписью храма, иконостасом — всех друзей туда свозил. И ни слова о деньгах, ни полслова! Вот какой он был. Раньше.

Мы допили чай, надолго замолчали. Не хотелось говорить о деньгах, о всеобщем ограблении народа, о духе торгашества, проникающем во все щели нашей некогда простой незамысловатой жизни. Наконец, представилась возможность освободить хозяина от незваных гостей, я откланялся и вышел из дома.

Наступление по фронтам
В течение 20 июля наши войска
продолжали развивать наступление
Из сводки Совинформбюро

Следующий день мы с Сергеем посвятили посещению монастырей. Подавали записки с именами: Роман, Павел (более известный мировому сообществу под именем Палыч), Ирина (Инесса), Марина (Маришка), мы с Сергеем и, конечно, Юрий.

На нас обрушился целый комплект препятствий, что убеждало в истинности намерений. Погода менялась каждые полчаса, то поливал ливень с градом, то наступал мертвый штиль с горячим солнцем. Такси пришлось менять трижды, каждый раз водитель не дожидался нашего возвращения, мы возвращались к пустой стоянке и ловили следующую машину. Попадались только такие таксисты, кто не знал города, поэтому приходилось плутать, проезжать мимо цели, возвращаться. Сергей всю ночь провел за компьютером, поэтому в такси каждый раз засыпал, его приходилось расталкивать, поить крепким кофе из термоса. На подъезде к третьему монастырю такси вообще остановил дорожный инспектор, нам пришлось выйти из машины и полтора километра идти под дождем. Конечно, вымокли до нитки.

Вошли в храм древней обители в облаке пара, исходящего от нашей одежды. А тут еще на нас упал яркий свет из окна. Видимо служивые приняли нас за святых в нимбе или за привидения, их руки приготовились к крестному знамению, спины к поклону, колени к падению на пол — но мы объяснили им, что попали под дождь, который в миру хлещет как из ведра, они разочаровались и отвернулись — так и не сподобились чуда, не о чем будет рассказать соседкам на лавочке у подъезда. Но как мы молились, как естественно падали на колени и возжигали свечи!

С какой ненавистью смотрели на нас тетки, когда мы подавали записки с деньгами! А одна вообще отказалась брать в руки записки, набранные и распечатанные на «бесовском аппарате», я указал на прилавок за ее плечами, сказал, что все книги, иконы и деньги, которые она не брезгует брать в руки, тоже изготовлены с помощью компьютера, но тетка уперлась, набычилась и отвернулась. Я взял наши записки с деньгами и нашел дежурного священника. Он выслушал меня, взял записки и обещал лично передать их в алтарь, а на тетку советовал не обижаться, на них враг посылает особые искушения, и если прогнать, то на ее месте может оказаться нечто более агрессивное. Всё это бодрило и вселяло самые высокие надежды — мы на правильном пути, перемены к лучшему не заставят себя ждать.

Пожертвовал автомобиль Сергею, отпустил его домой, к пишущему инструменту — под конец операции он ощутил тонкие вибрации вдохновения.

Покинув автомобиль, я сразу оказался на сиденье огромного внедорожника — Юра «чисто случайно» выследил мои перемещения, видимо по мобильнику, и решил пригласить в свой офис. Как и Сергея, старого друга, охватило таинственное волнение, его распирало от идей.
— Во-первых, когда мы с тобой расстались в лесу, я решил наведаться в лесной монастырь.
— Тебя там приняли? — удивленно спросил я.
— Еще как! Сам настоятель отец Иосиф вышел навстречу, и кое-что рассказал о тебе с Ириной. Ему удалось убедить меня, что вы круто изменили жизнь и прежними уже не будете.
— По-моему, я тебе это пытался объяснить в лимузине Чайка, под пристальным наблюдением затылка твоего куратора из конторы.

— Да я тогда лишь озадачился, но когда поговорил с монахом, всё встало на свои места. Я тебя понимаю и целиком на твоей стороне.
— Что же, спасибо тебе и нашему общему теперь знакомому. Но это было «во-первых», а что дальше?
— Отец Иосиф уговорил меня пойти по твоим следам и тоже… это самое… стать православным. Оказывается, раньше я им не был.

— И об этом говорили с тобой не раз, только всё мимо. Помнишь, когда ты впервые показал мне своё собрание икон? Я к тебе обратился «брат мой», а ты ухмыльнулся мне в лицо: «Ты чего, я, вроде, не фанатик, не кликуша, вроде тебя, а нормальный...» вероотступник.
— Ну да, было что-то вроде того. — Кивнул Юра смущенно. — Слушай, что значит разговор с монахом! Каждое слово, будто душу прожигает — вот это сила! Словом, хочу быть как ты!

— С нечистым нос к носу встретиться? В аду побывать?
— Э-е-е, нет, в ад не хочу. А что вы и туда сходили?
— Сходили… Врагу лютому не пожелаю туда попасть хоть на миг. Зато после наш провожатый ангел поднял нас в царствие Божие — вот это, я тебе скажу, здорово! Правда, Ирину туда не впустили — пока недостойна. Ей много предстоит сделать, поработать над собой. Поэтому и сбежала.
— Да-а-а, как всё не просто у вас… у нас. Ну ладно, вот моё предложение — летим! И не куда-нибудь, а сразу во Святую землю.
— Когда?
— Завтра, чего тянуть. Билеты я уже заказал, кстати на всякий случай три. Можешь взять с собой кого-нибудь, например Ирину, или эту свою соседку чокнутую — Маришку, что ли.

— Нет, они еще не готовы: Ирина в бегах, а Маришка в запое. Лучше Сергея! Ночью почитал его книгу, нынеписуемую — это будет шедевр. Представляешь, простыми словами парень излагает сложнейшие богословские тайны на примерах из нашей реальной жизни. А для этого, знаешь ли, кроме таланта нужно иметь вдохновение и, пожалуй, смирение.
— Вот и отлично, позвони Сергею, предупреди. А сейчас будет «в-третьих».
— Не слишком ли много для одного дня?

— Сейчас поймешь. Это для твоего же спокойствия, чтобы наше дело не стояло на месте. Значит так. Помнишь, как забуксовала твоя идея насчет доступного жилья?
— Как же, забудешь такое! Стоило мне построить только два загородных дома и продать по минимально возможной цене, как на меня посыпались угрозы, что убьют, что отнимут бизнес и все такое…

— Тогда у нас не было такой шикарной материальной базы, я имею ввиду мильонов денег. Правильно, ты со своим дешевым жильем пошел на демпинг цен, а это самое страшное преступление в строительном бизнесе. Ты знаешь, что строительство, наряду с торговлей оружием и наркотиками, самый криминальный бизнес. Квадратный метр стоит сто долларов, а продается за тысячу — за такие сверхприбыли могут и войну начать. У меня по этому поводу вот какая идея. Мои орлы уже нашли с полсотни безработных плотников по селам-деревням, они продемонстрировали свое умение делать срубы из строевого леса. С ними заключили договора, выдали аванс, так что они уже приступили к заготовке срубов трех типов. Наши риэлторы скупили бросовые земли загородом. Значит, строим поселки, одиночные дома и целые виллы, а продаем их — официально — по сложившимся ценам. Но тут есть уловка! Продаем в рассрочку на 99 лет. Я этот приёмчик в Швейцарии подсмотрел — там виллу на берегу Женевского озера можно купить в рассрочку за доллар в месяц, правда на тебе ремонт и поддержание порядка, что стоит тысячи тысяч, но это как говорится потом. А у нас так: в случае невозможности выплачивать кредит, оформляем дарственную. Так мы и реализуем твою идею доступного жилья. Сам понимаешь, приобретателями станут православные многодетные семьи, семьи пенсионеров силовиков, детские дома.

— Постой, постой, Юра! Эк, тебя понесло! Думаешь, твою хитрую схему никто не раскусит? Думаешь, законспирированный демпинг конкуренты не раскроют?
— Очень даже возможно. Только и мы кое-чему научились. Во-первых, оформим как федеральную программу помощи ветеранам спецслужб, а во-вторых, этот бизнес будут крышевать, как сейчас говорят, сами же силовики. И уж ты поверь, они сумеют защитить свои дома, свои семьи. В конце концов, мы возвращаем народные деньги тому самому народу, у которого они украдены.
— Ты только больше никому об этом не говори. Сегодня это самое страшное преступление.
— А за такое доброе дело и жизнь отдать не жалко!

Подвинул к себе тяжеленный спец-телефон, который должен выдержать взрывную волну и отсечь возможность прослушки, сообщил Сергею о паломничестве во Святую землю. Он не удивился, сказал, что нечто подобного ожидал, учитывая наш круиз и все искушения, которые пришлось преодолеть. Да, загранпаспорт имеется, завтра буду в Шереметьево как штык.

Юра вызвал водителя, велел отвезти меня домой.

Но и дома искушения продолжились. Моя входная дверь была распахнута, а в прихожей катались, вцепившись друг другу в волосы, Инесса с Маришкой.
— Он не твой, он мой мужчина! — вопила одна.
— Да кто ты такая, малявка! Мы с Платоном с детства жених и невеста! — пыхтела та, что постарше, но такая же глупая.
— Ага, невеста с того света! — не унималась та, что помоложе. — Ты же старая, как баба-яга, а за мной будущее!

Я покашлял, обозначив своё присутствие. Женщины отскочили друг от друга и смущенно заулыбались, пригладив ладошками волосы и одежду, пытаясь привести себя в порядок.
— Как вошли в дом? — сурово начал допрос тоном терминатора за нумером два.
— Да это я, по-соседски отпечатала ключи на пластилине, как в шпионском кино, и сделала себе комплект, — как ни в чем не бывало, пояснила Маришка. — Мало ли что может случиться — ну там, потоп или пожар, или окочуришься — а у меня запасной комплект ключей! Всегда на помощь приду, и дверь ломать не придется.
— Значит, придется менять замок, — проворчал я.

— Я бы не спешила, — пропела тоненьким голоском Марина. — Знаешь, у меня на старой квартире один моложавый старичок профессор загулял. А его разведенная жена с дочкой переполошились, что он не отвечает на звонки, и приехали узнать — жив ли? Так мы с этими швабрам и с участковым часа два ползали под его дверью и нюхали воздух — нет ли запаха тления, разложения, гниения. Запаха так и не учуяли, зато профессор пришел и как стал кричать! Молодой участковый чуть в штаны не надул, все извинялся, бедолага. А эти его истеричные тетки — я так и не поняла, кто из них жена, а кто дочь, обе какие-то облезлые — такого стрекача задали, аж пыль с пола подняли. — Уничтожающий взгляд в сторону Ирины. — А мы со старичком к нему забурились и так славно вискаря надрызгались! Ну и это… тоже было… Такой брутальный старичок оказался, такой шалун! — Она глянула в мою сторону, намекая на что-то аморальное, что планировала на мой счет.

Покачав сокрушенно головой, повернулся к Ирине, спросил:
— Ну а тебя, что заставило прервать побег и прийти ко мне домой?
— Твои конторские супермены все мои счета заблокировали. Мне даже не на что билет купить с тощим вокзальным пирожком.
— А сколько их у тебя? — спросил я, хлопая по карманам в поиске телефона.
— Да как у всех: два рабочих и два личных, в эСБэ и швейцарском Суисс Эй Джи, — сообщила Ира, с вызовом глядя на нищую соперницу в драном банном халатике.

— Юра, ты что, на самом деле заблокировал счета Ирины? — спросил я в телефон.
— Сегодня разблокировал, — успокоил он меня. — Закончил операцию, отчитался и вернул деньги, конечно, кроме явно криминальных. А что, нашлась волчица?
— Не стоит её так называть! Ладно, прости. — Ирине: — Счета разблокированы, можешь жировать дальше.
Ирина, бросив презрительный взгляд на поникшую Маришку и на меня, вихрем вылетела из квартиры.

Я взглянул на соседку, со вздохом протянул ей денежную купюру и кивнул в сторону выхода. Она на цыпочках удалилась.
Глядя на сутулую спину девы с торчащими лопатками под стареньким халатиком — она медленно, оглядываясь на каждом шагу, ожидала окрика. Сердце сжала острая жалость, я чуть слышно окликнул:
— Марина, задержись на секунду.

Она вздрогнула, обернулась с улыбкой до ушей и в два прыжка встала предо мной, как лист перед травой.
— А я знала, что окликнешь! Знала, что любишь, ведь у нас впереди большая красивая жизнь!
— Отставить сладкие мечты! Не знаю, как у вас, а у нас тут война… духовная. И это тебе, Маришка, не праздник, а трудные, жестокие, военные будни.
— А я готова, товарищ комиссар! С тобой, Батон, то есть Патрон… ой прости, Платон! Все никак не выучу… Так я о чем… А! С тобой — хоть сейчас в бой!

— У меня полторы минуты, поэтому прошу не перебивать, — прохрипел я подобно «комиссару в пыльном шлеме». — Я сегодня кое-что предпринял, поэтому жди перемен. А чтобы всё было благочестиво, тебе надлежит сделать следующее. Слушай и запоминай. Трезвой, в приличной одежде сходи вечером в церковь. Встань в очередь исповедников. Подойдешь к священнику, скажешь, что ты впервые желаешь исповедаться. Он тебе посоветует, что сделать, ты аккуратно выполнишь его указания. Потом приготовишься к Причастию, тоже по совету священника. Начнешь читать Евангелие, книжку на тему «Как вести себя в церкви», — я взял с полки книги и протянул девушке. — Понимаю, мои слова ты вполне можешь забыть, пропустить мимо ушей. Но! Эти мои слова, они как семя упадут на иссохшую землю твоей души. Если ты всё сделаешь, как я сказал, из семени прорастёт росток, потом превратиться в прекрасное дерево. Потом вырастишь целый сад — райский сад. И уже на земле станешь жить как в раю.

— Здоровски! Я уже хочу!
— Да, здорово, да, хочешь — но как только приступишь, как только сделаешь первый шаг, так и познакомишься с противодействием сил зла. Нападет апатия, лень, захочется выпить, погулять напоследок — всё такое. Так ты уж напряги всю силу воли — вот тут и понадобится твое желание ринуться в бой, в атаку на врага. Только враг твой будет невидим, даже ласков, он шепотом тебя станет отвращать от добрых дел. И может статься, что опустишь руки, загуляешь, а душа твоя совсем высохнет и очерствеет. Семена моих слов так и останутся валяться на поверхности сухой души. В этом случае, Господь прольёт влагу, чтобы семена не погибли. Сакральную влагу…
— Это что-то очень неприличное? — усмехнулась она. — Ну, раз сакральную?

— Наоборот! — прохрипел я вполне серьезно. — Это будут слёзы или кровь. Именно эта влага оживит семена моих слов. Но повторяю, это произойдет в случае, если у тебя не хватит сил добровольно встать, выпрыгнуть из окопа — и в атаку в полный рост! Но произойдет! Но если не хватит сил. Всё, дитя, ступай с Богом. Всего тебе самого доброго. А мне пора собираться на войну мою, персональную. И ты мне в этой войне пока не помощница. А сейчас, прошу освободить помещение. До свидания! — Повторил прощальный жест подбородком в сторону открытой двери.

Марина, продолжая улыбаться и на каждом шагу оглядываться, наконец, вышла из студии и заскрипела ключом в замке своей двери. Бросив прощальный взгляд на соседку, глубоко вздохнув, решительно захлопнул входную дверь.
Ну кажется всё, можно собирать дорожную сумку.