Зовущие Небеса

Зовущие небеса

Роман
Александр Петров

ГЛАВА 1. СЛАВА ТЕБЕ, БЕЗЫСХОДНАЯ БОЛЬ!

Просто я это вижу

Некоторые хотят видеть уродство этого мира.
А я хочу видеть красоту.
Майкл Крайтон. Западный мир


– Так не бывает! – чуть не кричала девочка, склоняясь над мольбертом соседки.
– Почему, Таня? Я же рисую, значит это есть, – отвечала та почти шепотом, но таким значительным, что хотелось молчать и слушать каждое слово.
– Аня, ты смотришь на барак с крысами и клопами! – угрожающе шипела девочка Таня. – Там живут пьяные мужики и глупые скандальные бабы. А у тебя на рисунке – дворец с фонтаном, дамы и кавалеры.
– Да, в этом дворце живет мой Сероглазый король, он ищет меня, такой грустный, но пока найти не может.
– Это барак! – вскрикнула Таня. – И короля в этой облупленной развалюхе нет!
– Но я же вижу дворец, – также невозмутимо шептала Аня, – и короля, и его любовь ко мне, и грусть…
– Ты совсем уже ку-ку?! – подпрыгнула Таня, чуть не своротив свой мольберт с карандашным наброском барака и кривыми деревьями на грязной улице. – Да что у тебя в голове! Совсем уже…
– Что вижу, то и рисую. – Аня подняла на соседку серо-голубые глаза, в которых отражалось синее небо в белых облаках, только смотрела она не на Таню и не на череду старых домов, а как бы сквозь неприглядную реальность туда, где она обитала на самом деле. – А в голове – моя сказка, собственная. Помнишь песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Вот и я это делаю. Уже начала.
– Нельзя так, – как-то растерянно прошептала Таня. – Это неправильно...
– Можно. Просто я так живу. Мне нравится.
– …Гм-гм… А меня научишь? – внезапно для самой себя попросила Таня, усаживаясь на опрокинутый ящик из-под пива к своему мольберту, при этом не отрывая глаз от Ани и ее рисунка. Только ответа не последовало. Аня «улетела», как говорила в таких случаях Таня, чувствуя при этом зависть и неспособность к иррациональным движениям души.
Откуда у Анечки этот король, да еще почему-то сероглазый? А все оттуда – из книг, столь почитаемых девочкой. Однажды она забралась на чердак, где устроила себе убежище, засмотрелась на огненный закат солнца, сняла с полки первую попавшуюся под руку книгу, наобум открыла и прочла:

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
…
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля...»

И всё это настолько глубоко запало в душу девочки: душный закат червонного золота над широкой рекой, чердачное одиночество, столь необычное «Слава тебе, безысходная боль!», королевские серые глаза у дочки и слезы, хлынувшие из её, Аниных, глаз; и предчувствие чего-то очень красивого и трагического в её собственной жизни, такой еще короткой, но уже полной неразгаданных тайн. И никто, и никогда не смог ни понять, ни разделить эту острую сладкую жалость девочки Ани к незнакомой сероглазой девочке, к умершему королю и его тайной возлюбленной, глядящей в глаза дочки, сонные, полуприкрытые, любимые глаза.

Детство Ани закончилось в день ее первого юбилея. Раньше она слышала это слово по радио, телевизору, только применительно к седым солидным дядечкам, которых поздравляли члены правительства, ученики, почитатели. А тут вдруг слово «юбилей» прозвучало за день до ее десятого дня рождения. Родители долго шушукались на кухне, спорили, даже кричали, в то время как дочка лежала в своей комнатке, накрывшись с головой одеялом, пытаясь понять, отчего ей так грустно и одиноко. День рождения получился замечательным, во всех отношениях. Ане позволили пригласить множество гостей, накрыли на веранде богатый стол, весь вечер магнитофон играл песни, девочки и мальчики, дяди и тети, соседи и уж совсем посторонние люди, заглянувшие на огонёк, – поздравляли именинницу, вручали подарки, шумели, танцевали и распевали песни. Мама подарила дочке настоящий этюдник, папа – фотоаппарат…
Но больше всего Ане понравилась поздравительная открытка с вложением в виде таинственного послания, написанного энергичным почерком на желтой бумаге с водяными знаками. Таинственно в этом листочке было всё: и текст, и почерк, и отсутствие подписи. Аня прочла послание трижды, и каждый раз на нее накатывала теплая прозрачная волна светлой тайны. Однажды ей даже пришлось запереться в туалете, чтобы никто не мешал прочесть письмо, только в дверь уже через минуту заколотили, и она вынуждена была оставить укрытие. Наконец, гости потихоньку стали расходиться, родители выпроводили сначала детей, указывая на позднее время, а потом и взрослых, которые успели «набраться» и «позволить себе лишнего»… Аня улучила момент, когда на нее никто не обращал внимания, и по наружной лестнице сзади дома вскарабкалась на чердак, включила фонарик и еще раз прочла удивительные строчки:
Возлюбленная моя Анечка!
Ты как родник в жаркий полдень,
только приблизиться к тебе нет возможности.
Я иду к тебе навстречу,
а твой милый образ
растворяется в колыхании горячего воздуха,
и ты улетаешь прочь
от раскаленной земли в трещинах
и оставляешь жаждущего ни с чем.
На меня нападает истома,
в голове плывет и туманится,
я тихо и покорно забываюсь
в бессознательном мороке,
в смиренном ожидании
твоего материального явления.
Одно знаю, стоит тебе обратить на меня
взгляд твоих прекрасных синих очей,
как в моих – увы! – серых глазах ты прочтешь всё,
что я не смею сказать тебе лично.
И тогда жизнь вернется в мое иссохшее тело,
в мою обморочную душу.
Ты напоишь меня живой прохладной водой,
и я воскресну для жизни,
полной любви к тебе, мой ангел.
Аня дочитала до конца и положила руку на ключицу. Сердце колотилось у самого горла так сильно, будто пыталось разорвать ребра и выскочить наружу. Страх и счастье, яркий свет и щемящая тонкая боль – наполнили ее с головы до пят. Кто же написал это удивительное письмо? Должно быть, он взрослый парень, раз пишет таким уверенным размашистым почерком. А еще, еще этот человек похож на того Сероглазого короля из стихотворения Ахматовой. Он, конечно же, благородный, но и скромный, раз предпочел скрыть свое имя. Девочка мысленно перебрала мальчиков, приглашенных на юбилей, но никого так и не смогла поставить рядом с тем идеалом красоты и благородства, который появился в её душе и зажил собственной высокой жизнью.
– Аня, дочка, вот ты где! – раздалось у нее за спиной.
Девочка вздрогнула и спрятала листок желтой бумаги под платьем на груди. Папа никогда не ругал её и не давал повода его бояться, но сейчас она почему-то сильно испугалась и даже почувствовала легкую противную дрожь в руках. Отец легонько коснулся ее плеча, чмокнул в висок и присел рядом на старый бабушкин диван.
– Послушай меня, пожалуйста, – неуверенно заговорил он чужим голосом. – Я много раз собирался тебе это сказать, но не хотел портить твой праздник.
Аня вся сжалась, в затылке похолодело, будто чья-то холодная рука сдавила череп. В голове мелькнула мысль: «ну вот и горе пришло, а ты думала, счастье первой любви будет безоблачным». Как в таких случаях говорила бабушка: держись, подруга!
– Папа, ты уходишь? – выскользнуло из окаменевшего рта.
– А ты откуда?.. Да, конечно, ты же умная девочка, ты всегда меня понимала. – Отец больно сжал горячей рукой плечико дочери. – Да, милая, ухожу. Мы с мамой решили, что нам нужно пожить врозь. Но ты не думай, я тебя не брошу, мы с тобой будем видеться даже чаще… чем сейчас.
– Хорошо, папа, я все поняла. Иди, пожалуйста. До свидания.
– Я тебя очень люблю, дочка!
– И я тебя…
Наступила тишина, да такая, что девочка слышала биение собственного сердца, протяжный гудок грузового судна на реке и скрип половиц внизу, в доме. На Аню напал неведомый до сих пор ступор, она словно затвердела и замерла. Время остановилось, в голове стояла гулкая пустота. Поднималась на чердак мама, что-то ей говорила, гладила по головке теплой рукой, потом вздохнула и удалилась. Так Анечка и просидела всю ночь до рассвета, и лишь совсем окоченев, не чуя ног и рук, спустилась в дом и одетой легла на кровать. Она слышала, как отец с чемоданом выходил из дома, и ей не было жалко ни его, ни маму, не было жалко себя.
Утром забежала подруга Таня − она уже всё знала – новости разлетались по поселку мгновенно. Подруга, размахивая руками, громко, сочувствовала, объясняя суровую правду жизни:
– И ничего страшного! В конце концов, у всех в семье неприятности, ничего такого, всё нормально, ну и пусть разводятся, мы-то остаемся подругами, значит, все будет хорошо.
Аня чувствовала благодарность Тане, но продолжала молчать, не имея возможности сказать хоть слово. Таня хлопнула подружку по плечу, сказала обычное «все будет хорошо!» и убежала на «сходку», то есть на встречу с друзьями-хулиганами. Потом мама кормила её остатками праздничного торта и сладкой шипучкой, только вкуса девочка не чувствовала, а мама вздыхала, целовала дочь в макушку и с явным облегчением уходила к себе.
Наконец, в дом ясным солнышком взошла бабушка, зацеловала внучку, обняла и сказала:
– Знаешь, я даже ругать их не буду. Бесполезно. А тебе, внученька, вот что скажу: жизнь полна скорбей и боли, не жди от нее справедливости, просто научись в любой истории находить хорошее и полезное для себя. Что же поделаешь, зло повсюду, но нам оно чуждо, поэтому мы обязаны отворачиваться от него и делать свое маленькое добро, каждый в меру своих сил.
– И я тоже? – наконец очнулась девочка. – Я ведь маленькая еще.
– Да, Анюточка, тебе еще расти и расти. Только вот что, у тебя уже сейчас есть дар Божий. Ты умеешь рисовать, и мне очень нравятся твои рисунки. Когда на них смотришь, на душе становится так спокойно и светло, будто смотришь на картинки из рая. А там, в раю, так красиво и приятно, что слов нет. Получается, что ты, наша маленькая художница, показываешь людям их будущее в раю. Ты даришь людям надежду на то, что они могут после окончания земной жизни попасть в рай. Вот и занимайся этим добрым делом.
– А как же зло, бабушка? Оно ведь мешает нам делать добро. Как мне его победить? У меня ведь нет сил, как у супермена или богатыря.
– Ну, конечно, есть! И силы тебе дает Бог, а Он всемогущ и бесконечно добрый. Вот Господь тебя и защитит, а я уж помолюсь Ему о том, чтобы ты жила под Его защитой. Но и ты тоже начни молиться и увидишь, как тебе станет хорошо. Увидишь, как страх убежит из твоей души, а придут покой и любовь. Вспомни, как мы с тобой на Пасху в храм ходили! Помнишь, какой ты счастливой пришла домой?
– Да, Пасха это очень красиво и весело! Только, бабушка, праздник прошел и веселье тоже прошло.
– А ты научись так жить, чтобы пасхальная радость жила в твоем сердечке всегда. Помнишь, как мы кричали все вместе: «Христос воскресе!» Так ведь Он воскрес и тогда, и навсегда. Вот тебе и причина постоянно радоваться. Да ты не бойся, я тебе помогу! Вот увидишь, как хорошо станет.
После ухода бабушки Аня встала, умылась, переоделась и принялась рисовать. На дворе распогодилось, она решила приоткрыть окно и впустить в комнату свежего воздуха. Раздвинула занавески, распахнула створки и вдруг увидела на подоконнике охапку цветов. Она бережно взяла букет в руки, глубоко вдохнула сладкий аромат и только сейчас увидела крошечный конвертик, открыла и прочла в записке, написанной на желтой бумаге с водяными знаками: «Не грусти, Анечка! Выздоравливай. Я всегда рядом» – и опять без подписи. Как и вчера вечером, её обдало свежестью. Тучи развеялись, и взошло солнце. Вернулось райское блаженство, вернулась потребность рисовать нечто божественно красивое. На холсте волшебным образом, будто сама собой, под легкими мазками колонковой кисти проявлялась небесная красота.


Народная и богемная

Улетают из неба птицы,
И уносят с собою небо.
Научиться бы мне молиться,
И любить научиться мне бы
Группа Воскресение. Научиться бы


Бабушек у Ани было целых две: Народная и Богемная.
Народная, по имени бабушка Лена всегда появлялась в нужную минутку, чтобы утешить, обрадовать или в церковь на праздник сводить. Богемная врывалась в дом ураганом, кричала, размахивала руками, дымила и рассыпала пепел сигарет. Называть себя бабушкой она запрещала:
– Ты еще меня в старухи запиши! Я не бабушка, а дама без возраста, вечно молодая. Зови меня, как заграницей, по имени.
– Баба Степанида?
– Нет, глупышка, у меня, как у всех светских дам, есть красивый псевдоним – Стелла.
– Это как надгробный памятник? На кладбище я видела ценник, и там стела стоит аж сто тысяч.
– Ну всё, ты меня обидела, негодная девчонка. Я тебе купила подарок, но дарить не буду. Ты не заслужила.
Богемная бабушка никогда не покупала подарков, потому что деньги, стребованные у мужей, тратила только на себя: платья, шляпки, горжетки, косметика, билеты в театр и на выставки… Сама она зарабатывать прекратила, когда в нее влюбился Федя. Стеша тогда работала на стройке крановщицей, ей с высоты всё было видно: как молодой крепкий начальник участка Федор Иванович приезжал на автомобиле «Победа», вразвалку солидно обходил стройку, уважительно здоровался с бригадиром, кивал «девочкам» – бетонщицам и каменщицам от 16 до 65 лет, поднимал голову вверх и махал рукой крановщице Стеше, которая от радости звонила и размахивала тонкими руками. Однажды Федор Иванович приехал под самое окончание рабочей смены, подождал Стешу, пока она спустится на землю, примет душ и переоденется в «чистое» и пригласил девушку в начальственную машину. Он увез ее по степи на берег реки, разложил на клеенке ужин, они выпили вина, закусили дефицитными икрой и крабами. Потом купались, потом целовались, а на закате Федор предложил Степаниде руку и сердце.
Федора Ивановича все уважали и боялись. Его походка шагающего карьерного экскаватора производства Уралмаш внушала уверенность в победе коммунизма, молчаливый исподлобный взгляд прожигал до самого дна души. Даже непосредственное начальство при его появлении с мата и пошлых анекдотов переходило на культурный разговор и чувствовало себя как на приеме у руководства самого высокого ранга. Когда представитель французского химического концерна приехал в город на заключение контракта и выбор участка под застройку, ему устроили экскурсию. Стоило мсье Жан-Полю увидеть Федора, услышать немногословные команды, выданные глубоким басом, а особенно напороться на его пронзительный взгляд, как француз взмахнул руками и воскликнул:
– Бьен! Вот этот господин будет строить мой завод!
С той поры Федор построил завод французам, чуть позже итальянцам и чехам.
Боялись его все, кроме супруги Стеши, которая хватала его за нос картошкой, крутила огромную голову туда-сюда и тоненьким голоском напевала: «Бычок-мужичок, дай мне триста пятьдесят рубликов на вечернее платье» – и без возражений получала требуемую сумму. Стеша довольно быстро вписалась в среду начальственных жен, научилась одеваться по-западному, пристрастилась к богемной жизни. В первый раз Стеша ушла от мужа на третий год супружества, развелась и вышла замуж за жителя Ленинграда. Через год развелась, отсудив двухкомнатную квартиру на Невском и крупную сумму денег. Вернулась к Федору, тот ее безропотно принял и признался, что слезно ждал ее возвращения, потому как без Стеши его суровая производственная жизнь потеряла смысл, а теперь она вернулась и смысл вместе с ней. Через полгода история повторилась. Только на этот раз Стеша вышла замуж за дипломата и уехала с ним заграницу. Вернулась на радость Феде через полтора года с вагоном фирменных шмоток, ругая заграничную жизнь на чем свет стоит: «Советская дипмиссия – это же концлагерь какой-то! Лишний раз в город нельзя сходить!» Наверное, по этой причине, Стелла – она стала называть себя именно так – в очередной раз вышла замуж за итальянца, который строил завод и даже выучил русский язык. Жила новая русско-итальянская семья на два дома, на две страны. Только в родном городе она постоянно встречала Федю и почему-то его стыдилась, а в Итальянском Турине ей и вовсе не нравилась та промышленная часть города, в которой обитала многочисленная семья мужа, все эти горластые тети, дяди, сестры, братья, целый выводок детей. Этот брак продлился полгода, и вот Стеша-Стелла вернулась к Феде и надолго успокоилась. В конце концов, Федя оставался лучшим мужчиной для такой богемной дамы, с этой его невиданной верностью и старомодной любовью.
Единственное полезное дело, что сотворила Богемная бабушка для своей внучки, было устройство Ани в художественную школу. Как-то раз Стелла после двух бокалов шампанского набралась смелости и взобралась на чердак, где внучка с увлечением рисовала закат над рекой. Бабушка молча рассмотрела рисунки, отобрала два десятка лучших, положила в папку и унесла подмышкой к знакомому художнику. Тот удивился столь свободному владению кистью восьмилетней девочки и замолвил за нее словечко директору художественной школы.
Анечке очень понравилось рисовать в коллективе таких же юных дарований, выходить на пленер, выслушивать похвалы и советы учителей. Впрочем, именно там девочка впервые столкнулась и с таким неприятным явлением как зависть. Ее рисунки занимали на конкурсах первые места, притом, что рисовала она без натуги, легко и свободно, как дышала. В классе же кроме нее обучались еще одиннадцать девочек и мальчиков и половина из них были вопиюще бездарны, а не отчисляли их только потому, что это были дети начальников. Вот они-то и строили разные козни Ане: то украдут любимую колонковую кисточку, то набор ленинградской акварели, выданный ей лично директором за отличный пейзаж, занявший первое место на областном конкурсе. Нельзя сказать, чтобы Аня сильно расстраивалась по этому поводу или злилась, слава Богу, девочка росла доброй и умненькой.
Только раз она поделилась бедой со своим дружком Сережей-маленьким, тот весь как-то съежился и чуть не заплакал. Он был на самом деле крошкой с тоненькими ручками и огромными серыми глазами, в очках, его иногда обижали местные хулиганы и даже однажды Ане пришлось спасать его от верного избиения. Она сидела на чердаке, оттуда услышала мальчишеские крики и тоненький писк в ответ, узнала голосок Сережи, выскочила на улицу и встала между двумя хулиганами и своим дружком детства. Как ни странно, ссора затихла и мальчишки разошлись по домам.
Так вот, выслушал Сережа жалобы юной художницы, съежился и видимо в который раз почувствовал стыд и унижение – он такой слабый и ничем не может помочь подружке. Аня даже пожалела, что рассказала ему о своих маленьких неприятностях. Только на следующее занятие по живописи мальчики, которые обижали Аню, явились с сизыми синяками под глазами. Аня теперь уже за них стала переживать и предложила им и двум отстающим девочкам позаниматься после уроков, чтобы поделиться секретами мастерства. Ребята согласились и между ними установился мир.
Аня рассказала об этом Сереже, не упоминая синяки под глазами мальчишек, тот облегченно вздохнул и подозрительно быстро сменил тему разговора. Девочка рассталась с дружком, поднялась на чердак, села на стул у окна и задумалась. Ей вспомнилась одна странная история, которая произошла три месяца назад. Тогда в их школу перевели новенького из соседнего областного центра. Мальчик по имени Кирилл был старше Ани на два года, высокий и спортивный. Его родители служили по партийной линии, ни в чем сыну не отказывали, вот он и вырос капризным эгоистом, привыкшим получать всё, что ни пожелает. Как-то Сережа провожал Аню после школы, к ним походкой супермена приблизился новичок, небрежно отодвинул недоростка и заговорил с девочкой. Сережа пытался встрять и вежливо объяснить мажору правила приличия, но тот его оттолкнул, Сережа упал и весь съежился, как от боли. Аня прогнала нахала, помогла другу подняться и проводила до дома, Сережа всю дорогу молчал, а девочка его жалела.
Утром ее снова пытался проводить в школу Кирилл. Она его опять прогнала, тогда тот сказал:
– А то что, твой хилый защитник снова будет меня бить?
Аня промолчала и быстрым шагом ушла от преследователя. Три дня Кирилл не появлялся, а на четвертый подошел к девочке и попросил прощения, мол, был неправ и больше не буду. Пропал и Сережа, но это ее не смутило, он часто уезжал на рыбалку с матерью, для которой это странное для женщины занятие было единственным хобби. А тут еще Таня как-то зашла к ней в гости и, выпучив глаза, рассказала, что во-первых, влюбилась в новенького, а он на нее не смотрит; а во-вторых, у них в поселке появился Зорро в черном костюме и маске, который преследует новичка, нападает на того под покровом ночи с дубиной, избивая красавчика до полусмерти.
Рабочий поселок, в котором проживали девочки, никогда не отличался толерантностью, драки тут происходили каждый день, к тому же Таня всегда любое событие пыталась изобразить в виде триллера, поэтому Аня об этом инциденте быстро забыла. Вернулся с рыбалки Сережа, загорелый и веселый, подарил ей целое ведро отборных раков, размером с омара, и еще десяток толстеньких с икоркой тараней. Аня рассказала про извинения новичка, тот даже не удивился, и на этом они расстались до завтра.
И вот Аня сидит на любимом чердаке и пытается разобраться в смутных подозрениях по поводу поведения Сережи-маленького. Ничего не придумав, девочка отложила решение задачки назавтра. А утром, когда Сережа по традиции провожал подружку до школы, она спросила:
– Скажи, пожалуйста, а ты случайно не имеешь отношения к синякам, которые появились на лицах моих обидчиков из «художки»?
– Хотелось бы, конечно, – грустно улыбнулся мальчик. – Только ты посмотри на меня и сама подумай, способен ли я кого-то побить.
Аня повернулась к нему и долго смотрела в серые с прищуром глаза за толстыми линзами очков.
– Пожалуй, ты прав, – кивнула она со вздохом. – Ты меньше всего похож на хулигана. Ладно, прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть.
– Да ничего страшного, я привык, – полушепотом ответил мальчик, склонив голову. Аня почувствовала девчоночью жалость к своему другу детства, такому слабенькому, маленькому, очкастенькому… Впрочем от ее внимательного взгляда художника не ускользнула и едва заметная ухмылка, которую с трудом пытался скрыть ее приятель. Сережа заговорил о контрольной по математике, и все вернулось на круги своя.

А что же Народная бабушка Лена? Неужели художественные дарования любимой внучки никак не заинтересовали ее? Ну, во-первых, старушка никогда не оставляла ежедневной молитвы за внучку и иных прочих близких. Она верила в силу своей молитвы и много раз слышала от старцев: «Не надо волноваться за близких, ты только молись за них, и увидишь, как Господь Сам всё управит как нужно». Во-вторых, дарования Анечки Народная бабушка объясняла милостью Божией, которую изливает Спаситель на любящих Его.
Кроме художественного таланта, бабушка Лена разглядела у внучки еще более ценные качества: доброту, кротость, послушание старшим, жалость к униженным и оскорбленным и – самое главное – веру, хоть и малую, хоть и тихую, почти беззвучную, но такую по-детски чистую и благодатную. Вера в Иисуса Христа для девочки была чем-то вполне естественным и реальным, она искренно любила Того, Кто дарил девочке невидимую защиту, радость без видимых причин, свет, льющийся из Небесных высот; совершенно незаслуженную надежду на торжество добра. Иначе, как объяснить вот эти сквожения райской совершенной красоты сквозь материальную грязь, разруху, пошлость, сквернословие.
Анечка с раннего детства видела немножко больше, чем обычный человек. Её взгляд на окружающий мир был гораздо глубже и обширней. Да, от её глаз не ускользала тьма, в которую погружался мир, но тут же девочка замечала, как на всё земное уродство изливался из Царства Небесного мощный поток света. И чем более уродливо и агрессивно было мрачное зло, тем мягче и светлее покрывала его любовь Подателя любви и света. И что еще заметила девочка с помощью Народной бабушки, что ее так обрадовало и утешило – это то, что из глубоких пластов памяти всплывают райские картины и даруют ей крепкую надежду на торжество красоты, любви во всём огромном мире. Не эту обреченную на уничтожение больную землю с ее безумным населением, а именно рай приготовил Бог для людей света, для детей Своих – и именно там жить нам всем в прекрасной вечности.
Ане исполнилось всего-то шесть лет, когда она после причастия, вся такая светлая и счастливая, спросила у бабушки по дороге домой:
– Бабусь, я часто вижу красивое. Смотрю на домик, а вижу большой дворец. Смотрю на черное небо, а вижу солнце, большое-пребольшое и красивых людей там. А еще много цветов и большой сад, реку и море, синее небо и птиц. Слышу красивые песни. Откуда это?
– Ах, ты моя любименькая причастница! Как же ты меня радуешь! Смотри, ты сейчас в церкви приняла из ложечки частицу самого Господа Бога. А Он ведь живет в раю. Стало быть, ты и частицу рая внутри себя поселила. Вот оттуда, из твоего сердечка, где живет Бог в раю, оттуда к тебе и приходит твоя красота. Туда мы все со временем и перейдем – и ты, и родители твои, и бабка твоя непутевая.
– Почему непутёвая! Очень даже путёвая! И не говори о себе плохо. Я тебя люблю и мне нехорошо это слушать.
– Да не расстраивайся ты, внученька, – улыбалась Народная бабушка, – так положено говорить о себе нам, христианам. Это для смирения, чтобы не забывали мы, что все хорошее даёт нам Господь, а мы только принимаем это в дар, ну как подарок в день рождения. Всё от Бога. Всё хорошее от Него. А мы сами – слабые и ничтожные Его детки. А домой придем, я тебе прочту очень интересные слова одного удивительного старца по имени Варсонофий из Оптиной пустыни. Монастырь такой древний стоит в лесу, в самом сердце России. Может и ты как-нибудь сподобишься туда съездить.
Когда они пришли домой, бабушка взяла с полки в маминой комнате тоненькую брошюрку, открыла ее на закладке и прочитала:
– …Раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит небесные красоты и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам. (Преп. Варсонофий Оптинский, «Беседы схи-архимандрита оптинского скита старца Варсонофия с духовными детьми»)
– Видишь, какое дело, Анечка, – бабушка развела руками, – пока ты жила в мамином животике, Ангел тебя на крыльях своих забирал в рай и показывал красоту Божиего Царства. Для чего? А для того, моя хорошая, чтобы ты всю жизнь вспоминала рай и всю жизнь туда стремилась попасть. Когда ты видишь красивые райские картинки – это значит Бог тебя зовет к Себе, чтобы ты не забывала для чего ты живешь и куда тебе дорога.
Как всякий человек, Аня надолго забывала этот разговор. Это и понятно, у нас много дел, много разных бед и переживаний – всё это заслоняет на время наше главное призвание. Но Аня, нет-нет, да и вспомнит чудесные бабушкины слова. И тогда будто свет из райских садов облистает чистое сердечко девочки, нахлынет радость и такая великая любовь разгорится в душе, что уносит прочь неприятности и хочется тихонько плакать от счастья и, замерев, наблюдать как в душе и вокруг, и всюду разливается свет и заполняет вселенную…

Триптих

Все древнерусское религиозное искусство
зародилось в борьбе со звериным искушением:
"все сие дам тебе, егда поклонишися мне".
В ответ на него древнерусские иконописцы
с поразительной ясностью и силой воплотили
в образах и красках то, что наполняло их душу,
− видение иной жизненной правды и иного смысла мира.
Е.Трубецкой. Умозрение в красках


Народная бабушка узнала о поступлении внучки в художественную школу от своего старого знакомого. Много лет назад они с Назаром подвизались вместе у одного чудотворного старца. Елена всё больше по хозяйству, а Назар – тот был иконописцем старой школы. Вот однажды в храме после обедни он подошел к моющей полы Елене и сказал:
– Внучка твоя у нас в школе учится.
– Это как же она туда попала?
– Вторая бабушка ее устроила, Стеша. Знаешь, Елена, посмотрел я работы Анечки и почуял в душе «глас хлада тонка». Уж не знаю как, а только веди её ко мне, я обязан девочке передать свое искусство. А больше некому, окрест одни язычники голимые.
– Приведу, Назар, – кивнула Народная и добавила: – Только благословение у отца Георгия возьму и приведу.
Старый иконописец не зря беспокоился, в последний год сильно ослаб и потихоньку готовился перейти в объятия отцов. Аня с полчаса молча бродила по его мастерской, зачарованно разглядывала иконы, прописи, краски, кисти, иконные доски. Особенно девочку заинтересовал образ Казанской Богородицы, он словно живой переливался, сиял и дышал. Аня перекрестилась, сделала поясной поклон и приложилась к прохладной иконе. В момент касания, будто искра проскочила между глазами Пресвятой Богородицы и губами девочки, и ноздрей достиг тончайший цветочный аромат. Икона благоухала раем, Аня узнала этот запах. С той минуты в жизни девочки появилось самое главное – иконопись.
Аня даже хотела бросить светскую живопись и художественную школу, чтобы полностью посвятить жизнь святому искусству, только отец Георгий не велел бросать мирское, чтобы на всякий случай имелась у девочки специальность, приносящая хлеб. Так и писала Аня всю жизнь – на рабочем месте зарабатывала, а после работы создавала иконы. Перед уходом Назар передал Ане не только приёмы иконописного письма, не только свою мастерскую в частном домике, но и минералы с полудрагоценными камнями для растирки красок, а также запасы листового сусального золота.

Долгое время письмо с объяснением в любви, полученное в десятый день рождения не давало Ане покоя. Иногда казалось, что это ей приснилось во время болезни. Ведь она на самом деле заболела после ухода отца. В минуты сомнений она открывала потайной ящик стола, доставала желтый листок с водяными знаками, перечитывала строки, написанные размашистым почерком решительного благородного мужчины… И вера в благородного Сероглазого короля возвращалась. Есть он, есть! Только где? И как его найти? И почему он не может явиться во плоти и протянуть ей живую теплую руку, чтобы хоть разок коснуться и увидеть взор его серых королевских глаз. И пусть бы потом ушел навсегда, ведь если он скрывается, у него есть серьезная причина, и она обязана ее уважать. Человек, написавший такие красивые строки, не может быть плохим, не может играть чувствами девочки или желать чего-то низменного, о чем и думать не хотелось.
Наконец, пришло решение. Что еще она может, как не выразить свою благодарность Сероглазому королю картиной. Да-да, самой чудесной и красивой картиной, которая по своему значению приблизится к иконе. Пусть это будет портрет таинственного Сероглазого короля! Нет, лучше триптих! Тогда на боковых частях можно будет создать атмосферу тайны, которой словно стенами можно оградить любимый образ от посягательств тленного мира. …И пошла работа! Триптих Аня писала наподобие иконы, растёртыми вручную красками по сусальному золоту на липовых досках. Лицо её Сероглазого короля светилось, особенно глаза. Прозрачные краски пропускали отраженный от листового золота свет, создавая полную иллюзию живого человеческого лица, которое менялось в зависимости от освещения, времени суток и даже настроения зрителя. Боковые части триптиха изображали те райские красоты, в которые устремлялась большая человеческая любовь, куда уносила зрителя картина, с болью отрывая от земли и на легких огненных крыльях взлетала очищенная страданиями душа.
Когда кисть живописца в последний раз коснулась картины, рука опустилась, Аня отошла на расстояние трех диагоналей, села в кресло и застыла. О, это произведение перестало быть изображением жизни, перед ней возник из пространства, лишенного границ, минутный срез самой жизни человека с непрестанно меняющимся лицом. Это чудо сотворила не девушка, пусть даже талантливая и одухотворенная, а великая любовь, та самая, «что движет солнце и светила». А художница закрыла глаза и тихо прошептала: «Прости, это всё, что я могу!»

Мужчины в её жизни

Иногда так одиноко, что в этом даже есть смысл Буковски Чарльз

– Ты у нас красивая и умненькая девочка, почему же рядом с тобой я ни разу не видел достойного мальчика?
Папа с дочкой неспешно гуляли по набережной, отец говорил медленно, как бы размышляя вслух. Аня еще не придумала, что ответить. Она сама хотела бы знать, где плутает её Сероглазый король, и почему так долго приходится ждать его появления. С папой она всегда ходила под руку, опираясь на сильное мужское плечо тонкой девичьей ручкой. Видимо, она крепко задумалась и сильно сдавила руку отца, тот даже приостановился и положил сухую горячую ладонь на оцепеневшие пальцы дочки.
– Я понимаю, вопрос не к тебе. Но и ты пойми отца, я забочусь о тебе. Ты у меня такая тонкая, хрупкая, а вокруг тебя или чахлые ботаники, или шпана.
– Ты от нас ушел к другой женщине? – неожиданно спросила Аня.
– У меня в жизни всегда была одна женщина. Она же – госпожа, она же – тюремщик, она же – страсть; и называется всё это – работа. Твоя мама всегда ревновала меня к работе, а я не мог иначе. Знаешь, когда от тебя зависит жизнь сотен подчиненных, когда на тебе ответственность за миллионы государственных денег, ты сам становишься шестерёнкой сложного механизма. Но без твоей шестерёнки весь агрегат остановится и быстро начнет ржаветь. Да ты, дочка, и сама всё знаешь. А почему спросила?
– Может это у нас семейное – одиночество среди людей, невезение в любви? Или какое-то проклятье родовое?
– Нет, что ты, детка! Во-первых, мне за мою долгую жизнь не удалось встретить ни одной семейной пары без проблем. Любовь проходит, начинаются ссоры, многие разводятся, даже судятся. Всюду наш человеческий эгоизм. Так что это не родовое, а скорей, общечеловеческое проклятие. А во-вторых, ты у нас не такая как все. Поэтому и жизнь твоя будет не такой как у всех, а особенной. А значит и мужчина твоей жизни должен быть, – он запнулся, помолчал в раздумье и выпалил: – богатырём, причем, не только силой, но и духом. Давай договоримся, я ведь могу тебя познакомить с сыновьями моих друзей.
– Папа, я знаю всех парней города. – И тихо добавила: – Нет на земле моего короля…
Самый близкий друг, что называется «от горшка» был Сережа-маленький. Он еще в детском саду всюду ходил с Аней, взявшись за руку, ложился рядом с ней в тихий час и обнимал, охраняя сон девочки. Воспитатели поначалу забеспокоились. Им уже приходилось раскладывать по разным углам спальни парочки пятилетних разбойников, которые вместо послеобеденного сна активно интересовались интимной анатомией. Только, понаблюдав за Аней и Сережей, убедились, что отношения их чисты, да и оставили детей в покое. У них с Сережей имелось множество совместных интересов, поэтому их разговоры не умолкали. Увлекали их одни и те же занятия: рисование, лепка, изучение грамоты на кубиках с буквами, прогулки на природе, сбор гербария и разных жучков-паучков, распознавание птиц, ловля рыбы, сказки, мечты, фантазии.
Только в школе у ребят появились различия. Аню папа записал в детскую спортивную школу, она там будто налилась силой, веселой энергией. В школе ее привлекали к общественной работе, ей нравилось петь в хоре, собирать макулатуру, металлолом, помогать ветеранам, быть старостой класса. Потом в спортивной школе на соревнованиях Аня получила травму, отстала, пропустила соревнования… На время притихла, а пока лежала с ногой в гипсе, стала рисовать, да так увлеклась, что даже Богемная бабушка оценила талант девочки и устроила в «художку».
Сережа-маленький в школе превратился в обычного ботаника. В то время, как все дети тянулись к небу, прибавляя в росте, мальчик оставался последним в строю. Да еще врачи обнаружили у него болезнь позвоночника и ограничили его и без того не очень активную подвижность. Он по-прежнему сопровождал Аню, где только мог, но куда ему до спортивных мальчишек, пропадающих на футболе, баскетболе, хоккее. Не давались мальчику и рисунки, все у него выходило не как у Ани, а криво-косо, на детсадовском уровне. Да и цвет он не чувствовал, а свет для него был чем-то вроде потока энергии, а не источником великой вселенской красоты. Чтобы художественная тема не ушла из разговоров с Аней, он принялся изучать историю живописи, набрал стопку альбомов, читал пояснения к иллюстрациям и вскоре по памяти мог описать любую картину, о которой имелось хоть какое-то упоминание в среде эстетов.
Когда Сережа впервые увидел в мастерской Назара триптих, в его душе пронесся ураган эмоций, от восторга и удивления – до зависти к прототипу и отчаяния. Он стоял перед картиной, то плача, то улыбаясь, то замирая в немом восторге. Он понимал, что девочка вырвалась из обычного круга в запредельные высоты, и её уже никогда не догнать. Аня уходила от него, уходила от обычных людей, от привычного тленного – в пугающее непостижимое бессмертное. Сережа, чтобы не потерять ее окончательно, готов был служить пажом, рабом… Именно он настоял на том, чтобы Аня позволила вывесить триптих на сезонной выставке в художественной школе.
Обычно девочка не очень-то интересовалась судьбой своих рисунков и картин. Для нее весь интерес жил в работе над полотном, в том дивном состоянии вдохновения, когда она всем существом ощущала причастность к великой красоте. Словно с Небес сквозь неё струился и выплескивался на белую плоскость таинственный незримый свет, рассыпающийся разноцветной радугой. Только стоило завершить картину, интерес к ней пропадал, появлялись новые сюжеты, и она погружалась в иную реальность и старалась изобразить свежие впечатления.
Триптих, вывешенный на центральном стенде выставки, стал собирать зрителей, вокруг него постоянно толкались художники разных возрастов, спорили, ругались, охали и даже проливали слезы. Картину вывозили на республиканскую выставку, там ее раскритиковал какой-то партийный деятель. В газете появилась статья, где он ядовито вопрошал: «Откуда у комсомолки такой буржуазный взгляд на советского труженика? Почему вместо отражения идеи коммунистического созидания мы видим на портрете чуждый нам клерикализм!» Триптих вернулся на выставочную стену «художки», несколько раз его пытались снять, но под давлением активистов администрация возвращала картину, так она и стала местной достопримечательностью и гордостью школы.
Только вот Аню все эти страсти обходили стороной. Она каждый год писала авторскую копию триптиха, каждый раз образ Сероглазого короля утончался, наполнялся иным светом и как будто мужал. Написав очередную версию триптиха, Аня убирала полотно подальше от посторонних глаз, как впрочем и другие картины, не менее интересные с ее точки зрения. Обо всех новинках знал только Сережа-маленький, но после первого шока, полученного от созерцания триптиха, он успокоился, стал более холодным, рассудительным. Аня же в друге детства зорким глазом художника стала замечать хорошо скрываемую агрессию. Впрочем, парням ее окружения это было свойственно, это было нормально.
Пожалуй, самым отчаянным хулиганом в поселке считался Лешка по прозвищу Штопор. Кличку эту он получил во-первых, из-за ножа со штопором, с которым не расставался, а во-вторых, после триумфального шествия по экранам города чешского фильма «Лимонадный Джо», в котором главный герой виртуозно владел именно штопором, загоняя его в спины врагов. Лешка Штопор чем-то напоминал киношного фаната лимонада, то ли статью, то ли плутоватой улыбкой. Во всяком случае, после просмотра фильма к нему насмерть пристала эта штопорная кличка. Так вот Лешка в шестом классе влюбился в Аню, это выражалось тем, что при появлении девочки, он принимался громко говорить, смеяться и толкать соседей, вызывая их на драку. Аня, тогда уже облеченная полномочиями старосты, подошла к Лешке и напрямую спросила:
– Что, Леша, влюбился, что ли?
– Ага, очень! – сознался тот, нагло улыбаясь. – А можно я с тобой гулять буду?
– Нельзя, – отрезала староста класса. – Ты не умеешь себя прилично вести.
– Дак я научусь, – пообещал он.
– Тогда и посмотрим, – бросила Аня через плечо, состроив мину строгой отличницы, удаляясь от оторопевшего мальчика.
Что значит вовремя сказанное слово школьной активистки, спортсменки, художницы и наконец просто красавицы! Лешка срочно взялся за голову и, будучи парнем неглупым, к тому же упрямым, довольно быстро выбился в хорошисты, стал капитаном школьной команды по баскетболу, бросил сквернословить, во всяком случае, в школе. Оделся в настоящие джинсы, сапоги-казаки и кожаную куртку. Где он всё это достал и на какие деньги, тайна эта покрыта мраком до настоящего времени.
После такого положительного преображения, как-то на праздничном вечере Лешка подошел к Ане и пригласил на тур вальса. Вообще-то к даме с противоположных флангов направились двое кавалеров. Номером первым на финишном участке дистанции появился мажор Кирилл, который, будучи «отшит» Аней и побит таинственным Зорро за наглость, не оставлял попыток покорить сердце девочки. Вторым номером вырос перед Аней Леша, который небрежно оттеснил плечом соперника, с легким полупоклоном обнял девичью талию и, не дав опомниться, закружил даму по залу. Так проявился еще один талант юноши – он неплохо танцевал. Стало быть, и этому научился… К тому же, он единственный из парней, облачился в темно-синий костюм-тройку, постригся у лучшего парикмахера, и выглядел, как американский мафиози времен Сухого закона.
Темной звездной ночью со школьного бала домой провожал Аню уже не Сережа-маленький, а большой хулиган Лешка Штопор, держась от девочки на «пионерском расстоянии», выражая тем самым крайнее уважение и необычную для хулигана робость. Аня же чувствовала себя рядом с ним на удивление спокойно, внутренне ликуя по поводу успеха воспитательного процесса. С тех пор до самого призыва в армию Лешка охранял девушку от местной шпаны. …Хоть, если честно, девочка в этом не нуждалась, она жила будто в замке, окруженном рвом с крокодилами, крепостной стеной, а если серьезно, то молитвами Народной бабушки – а это покрепче любой человеческой охраны.
Но случился в жизни Анечки человек, который по масштабам дарования превосходил всех мужчин, окружавших девочку. Назар был «художником от Бога», Назар умирал и спешил передать Ане секреты мастерства. Юная художница быстро училась, была старательной и послушной, но и болезнь не отставала. Сокращалось время занятий, зато приступы боли удлинялись. Когда это случилось в первый раз, Аня очень испугалась и побежала к бабушке Лене, та ей вручила монашеские четки и научила молиться о болящем:
– Ты, внучка, только не плач и не переживай – это никому пользы не принесет. Молитва – вот что ему нужно! Какие иконы Назарушка больше писал?
– Богородичные, кажется. Да, точно!
– Вот и молись Пресвятой Богородице.
Когда в животе старика вспыхивал пожирающий огонь, Назар бледнел, скрючивался и грубо выгонял ученицу: «Нечего тебе на это смотреть, уходи!». Аня делала вид, что ушла, но сама скрывалась за китайской ширмой и замирала там, перебирая узелки бабушкиных четок, мысленно повторяя: «Богородице Дево, радуйся…», а на каждой десятой бусинке: «Пресвятая Богородица, спаси и утоли боль раба Твоего Назара!» В первый же раз, когда Аня успела «протянуть» лишь два десятка узелков и добраться до второй бусинки, она услышала, как затихли стоны за ширмой, а чуть позже раздалось мирное сопение. На цыпочках Аня вышла из укрытия, подошла к спящему старику, накрыла его клетчатым пледом, погасила верхний свет и тихонько вышла из мастерской.

Пора взросления и потерь

Ибо кратковременное легкое страдание наше
производит в безмерном преизбытке вечную славу,
когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое:
ибо видимое временно, а невидимое вечно.
2Кор.,17-18

Они наливались силой и росли наперегонки: Анечка и скорби. Девочка из угловатого подростка превратилась в юную грацию с лицом, «исполненным очей». Сине-фиолетовые, серовато-голубые, бирюзовые глаза ее сверкали и переливались не только небесным, но и внутренним светом. Воздушные темно-русые волосы ниспадали на плечи крупными волнами, вздрагивали, искрились от малейшего движения гибких рук, длинных ног. Стройная фигурка привлекала взоры мужчин, не всегда целомудренные.
Однажды произошел случай, который девочка запомнила навсегда. Шли они под ручку − Аня с бабушкой − по главной аллее парка. Навстречу им плыл как по воздуху молодой мужчина в белом костюме, красивый брюнет с черными кудрями на крутых плечах, сверкая белозубой улыбкой. Бабушка по цепкому захвату руки внучки поняла, что девочка стремительно влюбляется. Тогда-то бабушка и сказала:
− Да уж, красавчик, слов нет. Внешне!.. Только ослепленному девичьему взору не видна гнилая червоточина внутри этого брюнета. Запомни, милая, ты русская православная девушка, и рядом с тобой всю жизнь должен быть только такой же мужчина. Чтобы никаких смазливых брюнетов, спустившихся с гор, − даже близко таких не подпускай. А чтобы пресечь их блудливое лукавство, читай про себя «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…», смотри в глаза − средство это сильнейшее, сама увидишь. Делай так, и Господь сохранит тебя от нечистых соблазнов.
Наполнившие город итальянские специалисты, завидев девушку, горланя и толкаясь, увязывались за ней, только стоило девушке резко остановиться, мысленно произнести молитву и полоснуть по наглым лицам лазерным взглядом, как те замирали и отступали. На брутальных мужиков взгляд девушки действовал как электрошокер – парализующе. Очень кстати, вошли в моду длинные юбки и пышные блузки, скрывающие дамские прелести, а заодно вернулся в обиход давно забытый «дилижансный жест» – это когда девушка, прежде чем войти в карету, автомобиль, самолет, обеими руками слегка приподнимает длинную, чуть ли не до пола, юбку. Аня по собственным выкройкам на бабушкином «зингере» нашила себе длинных юбок и платьев и стала выглядеть элегантной и таинственно-неприкасаемой.
Пришлось ей шить и черное платье, когда в больнице преставился Назар. На кладбище для прощания сняли крышку гроба, Аня первой подошла к изголовью и надолго засмотрелась на лицо умершего. Такое она видела впервые – из облаков выблеснул золотистый луч солнца, лицо старика, еще совсем недавно изможденное предсмертной болью, просветилось, разгладилось, появилась тихая благодарная улыбка. Деревья кладбища словно ожили, густые кроны встрепенулись и расчирикались, распелись сотнями задорных птичьих голосов. Три птички сорвались с ветвей и, не прекращая веселого цвирканья, совершили торжественный прощальный облет многолюдной процессии. Отец Георгий, после отпевания новопреставленного, назвал это ликование природы таинственно и красиво: «Принял Господь нашего Назара, это уж несомненно!». И никаких слез, никакого чувства трагизма – тихая радость, светлая и мирная, как лицо старика, «принятого» в блаженные чертоги Царства Небесного – иконописец так любил и умел их изображать, словно видел воочию.

Из армии Лешка Штопор вернулся настоящим мужиком, сколотил банду, несколько лет занимался криминальным промыслом, но в самый пик свирепого разгула государственного бандитизма его застрелил в упор бандит по прозвищу Пробка из конкурирующей ОПГ. На похоронах Аня в том же черном платье смотрела на убиенного с застывшей неизменной ироничной улыбкой на восковом лице. Аня едва успевала промокать слезы, а вокруг плотным кольцом стояли плечистые парни в черном, мрачно обещая найти и отомстить.
Аня в последний раз смотрела на подкрашенные в морге губы. Они уже никогда не растянутся в приветственной улыбке, никогда робко не коснутся ее губ. Эти неподвижные руки с желтыми пятнами воска церковной свечи никогда не обнимут ее за талию, эти длинные пальцы не коснутся, так нежно и бережно, ее пылающего лица, не пройдутся по ее волнистым волосам, которые так нравились Лешке… На языке Ани стало едко-горько, в горле застыл спазм, слезы высохли, боль ударила в сердце.
Внезапно вспомнилось, как Назар по просьбе приехавшего старого немца писал икону «Мадонна Сталинграда». Седой Фридрих долго рассказывал во всех подробностях явление Пресвятой Богородицы, перебирая пожелтевшие рисунки, сделанные им среди дымящихся руин. На ветхих мятых листочках «Мадонна» в черном монашеском облачении обходила убитых солдат – русских и немецких – и над каждым кротко по-матерински плакала, закрывая мертвые глаза сыночков, обращенные в небо в последней предсмертной мольбе.
Икона получилась огромной, с восемью клеймами по краям, в которые Назар аккуратно вписал рисунки Фридриха. Пресвятая Богородица оплакивала Своих неразумных детей, убивавших друг друга, забывших о том, что все они дети Божии, дети Матери Божией. А в черно-багровом дыму на горизонте Назар изобразил злорадную рогатую рожу того самого врага человеческого, который столкнул в беспощадной бойне детей Божиих. И все-таки, благодаря доминированию образа Пресвятой Богородицы, икона несла в себе любовь-жалость, всепрощающую и жизнеутверждающую материнскую любовь. Немец прильнул к иконе, вдавил морщинистый лоб в прохладную плоскость, пахнущую краской, и не желал отрываться, всё что-то лепетал под нос, плакал и просил прощения, и благодарил русского иконописца.
Аня выпрямилась и, опираясь онемевшими пальцами на бортик дубового ящика в изголовье, громко сказала:
– Парни, хватит крови, хватит смертей! Неужели вы не видите, нас уничтожает враг человеческий, вот уж кто радуется смерти каждого из вас! Прошу вас, люди русские, прекратите друг друга убивать! Да, ради чего? Ради паршивых денег? Когда это русские мужчины были жадными до денег? Прошу вас, простите друг друга и примиритесь. Умоляю!
Бандиты в черном мрачно молчали, а кое-кто в дальних рядах курил анашу и пьяно матерно шипел от злобы. Кажется, девушку никто не услышал. Верней, не захотел услышать, ведь нет более глухого, чем тот, кто не желает слушать. Через полтора года ни одного из них в живых не осталось – по замыслу начальника отдела по борьбе с организованной преступностью майора Щебенко – банды Штопора и Пробки подверглись взаимному уничтожению.
Пока Леша служил в армии и позже, когда вернулся, и даже после его роковой кончины, парни из поселка Энергетик не прекращали заботиться о безопасности Ани, всюду сопровождая девушку, маяча в отдалении безмолвными черными тенями, что её саму ничуть не смущало, да в общем, и не интересовало.
У Леши Штопора при жизни имелось множество дел и забот теневого лидера, но он всегда – лично или на расстоянии – окружал Аню заботой и своей любовью, необычно робкой для отчаянного хулигана. Сережа-маленький как-то незаметно и окончательно отошел в сторону. А после выпускного вечера неожиданно умерла мама Сергея. Только вчера, веселая и жизнерадостная, суетилась она, подбирая сыну костюм, рубашку и галстук, купила для такого случая новые туфли, очень дорогие, но ведь это же на всю жизнь! Сергей на вечере сподобился потанцевать с Аней, на правах старинного друга даже поговорил минут десять, вспоминая детские приключения, а подруга детства, сияющая и красивая, как богиня, весьма тепло к нему отнеслась. Сергей возвращался домой счастливым, с порога крикнул:
– Мама, я сегодня весь вечер с Аней танцевал. Мы с ней опять друзья! Мама, ты меня слышишь?.. – А в ответ мертвая тишина.
На похороны приехал какой-то вальяжный господин французской национальности, назвался отцом и увёз Сережу-маленького далеко-далеко, во Францию, в Париж. Аня об отъезде друга детства узнала от Тани, когда Сережа в сомнамбулическом состоянии подлетал к аэропорту имени Шарля де Голля.

В этом месте крутого изгиба судьбы девушки, активизировался настырный мажор Кирилл, который носил в себе раненое самолюбие, как забинтованную руку на перевязи.
Его начальственного отца, третьего секретаря обкома Лаврентия Марковича, поймали на растлении юной секретарши и, как это принято в номенклатурных кругах, перевели с повышением в соседнюю область вторым секретарем горкома. Он не потерял в зарплате, но так и остался на новом месте пришлым, чужим, нерукопожатым. Его не допускали к городской кормушке, ручеек привычных подношений благодарных трудящихся совсем иссяк, вот почему он сник, притих голосом, растолстел и обрюзг. Сын по старой памяти требовал денег, мотоцикл, автомобиль, самую крутую одежду, чем вызывал у отца неприязнь и все чаще изгонялся из кабинета отца вон и ни с чем. А тут еще и самая лучшая девочка не ответила ему взаимностью, не смотря на его шарм и такое несокрушимое обаяние.
Но и на улице второго секретаря случился праздник. В город нагрянули итальянцы строить химический комбинат. Начальник отдела кадров горкома обнаружил в личном деле Лаврентия Марковича весьма ценную запись. Оказывается, он еще в торговом представительстве СССР в Италии попался на амурных похождениях с юной итальяночкой, за что и был срочно переведен в обком партии третьим секретарем. Но итальянским языком, по крайней мере, этот любитель клубнички должен владеть! – подумал кадровик и доложил Первому. Тот вызвал Лаврентия, выставил на огромный стол коньяк с лимоном и мягко, по-отечески, сказал подчиненному:
– Мы в нашей провинции, конечно, по заграницам не работали, разных там иностранных языков не знаем. А ударить в грязь лицом не хочется, так что, уважаемый Лаврентий Маркович, как говорится, вам и карты в руки! Партия в моем лице передает вам все полномочия по работе с итальянскими товарищами.
На следующий день Лаврентий в новом костюме, лоснящийся и вальяжный, как прежде, приступил к работе с итальянцами, которые неплохо знали тонкости советского этикета. Мафия, она хоть на Апеннинском полуострове, хоть на Волге, хоть в Майами − одинакова, в своей главной миссии: откат черным налом – и всё будет окей, в крайнем случае, оллрайт, но деньги вперед. У Лаврентия Марковича появилась валюта, вернулось уважение, и, чтобы не напоминал о скорбных временах, отправил сына в областной центр, выбив для него скромную двухкомнатную квартирку в кирпичном доме, купив в гараже горкома списанную новенькую «волгу», пижонского белого цвета.
Поначалу-то, Кирилл с радостью погрузился в среду золотой молодежи, только уже через месяц затосковал не на шутку: местная богема показалась ему слишком провинциальной даже по сравнению с поселком Энергетик с его элитной «художкой», авангардным театром и очередью в библиотеку за книжными новинками. Девки «золотые» были как на подбор толстыми пустышками на грани алкоголизма, а парни – с ними вообще говорить была не о чем. Тоска!.. Каждую ночь, когда затихала очередная пассия и принималась пошло храпеть, Кирилл вспоминал девушку Аню, и на красивом лице его появлялась мечтательная улыбка влюбленного. Что же делать? Как оседлать эту непокорную лошадку элитных кровей? В конце концов, в голове родился план.
Кирилл пригласил в ресторан Таню, Анечкину подругу, слегка напоил коварным шампанским, покормил вкусненьким, очаровал как мог, но главное – вызнал самые тайные секреты Ани.
– Представляешь, эта глупышка, – оглушительно шептала пьяненькая Таня, обжигая щеку юноши горячим дыханьем, – получила как-то давно письмо от какого-то парня, и прикинь, реально влюбилась в него. А называет его Сероглазый король. Ну, разве не прикольно?
– Еще как прикольно, – подыгрывал Кирилл, дрожа от нетерпения: сейчас, вот сейчас!
– И знаешь, Кирюха, наша Анька каждый день рождения забирается на чердак, достает бабкину шкатулку, вынает письмо и читает, обливаясь слезьми! Ой, я щас умру! Ты, Кирка, посиди малость, я в сортир, побле… Ну, то есть, как там у культурных говорят: освежиться. Я щас!..
Поздней черной ночью, лишь серая облачная пелена скрыла и луну и звезды, по приставной лестнице мягко по-кошачьи взбирался одетый в черное лазутчик. Он беззвучно влез в окно, включил фонарь и разыскал шкатулку. Открыл ее, извлек желтый листок бумаги, разровнял его на столе и несколько раз сфотографировал обе стороны письма. Не удержался и прочел изрядно потертый текст и чуть не подпрыгнул: он читал нечто подобное у знакомого писателя, который подписал книгу отцу.
Помнится, Кирилл скуки ради открыл книгу и за одну ночь прочел от начала до конца, удивляясь тому, как интересно и насыщенно живет главный герой, обычный парень из рабочей семьи. Раньше Кирилл думал, что это у него самая глубокая жизнь, полная событий, а оказалось, простой человек, которого вовсе не волнуют те ценности, ради которых любой из окружения начальствующего отца может убить или в крайнем случае, по-тихому закрыть конкурента за решеткой. Кирилл даже какое-то время пытался подражать главному герою, только надолго его не хватило, и он вернулся в привычную трясину, где обитала золотая молодежь.
Ну что же, дальше – вопрос техники и моего упорства, сверкая глазами, шептал Кирилл. Он заказал в фотоателье несколько отпечатков с письма и целых две недели каждый день упражнялся в имитации почерка таинственного незнакомца, который, оказывается сам прибегал к плагиату. По крайней мере хоть в чем-то, мы с Аниным «Сероглазым королем» в одной весовой категории. А это, в свою очередь, значит, что я, Кирилл Лаврентьевич, расшибусь в доску, а своего добьюсь. Анечка будет моей!
В восемнадцатый день, рождения Аня, проводив гостей, устало вошла в свою комнату и обнаружила на подоконнике длинный конверт, открыла, дрожащими пальцами извлекла желтый листок. С минуту посидела, подняв глаза к потолку, усмиряя сердце, бьющееся в горло и грудную клетку, будто оно увеличилось в размере и заполнило до краёв. Наконец, глубоко вдохнула, протяжно выдохнула и прочла вслух:

Мосты наводил – протягивал руки к ней,
Переходила пропасть и пролетала мимо.
Следом бежал, терял силуэт в толпе,
Вновь настигал – смеялась вдали игриво.

По звенящей струне телефонного провода
Под канонаду гудков
балансировал канатоходцем.
Молча бросала трубку
по поводу и без повода.
Обрывалась струна –
– падал на дно колодца.

В Париже над Монпарнасом
струились её волосы,
В Каире над пирамидами
сияли глаза её,
В Вене вальс умолкал,
и звучал её голос;
В Риме над Колизеем
манила рука её.

Дверь открыл нараспашку –
– на случай, если войдет,
Окна открыты настежь –
– если влетит,
Крылья висят на стене –
– я готов в полет
С той, кто последней
меня
здесь
посетит.

– О, Боже, сколько боли! Какое одиночество! – всхлипнула Аня. – Где же ты, почему не придешь ко мне? Я ведь жду тебя, мой Сероглазый король! Приди хотя бы на миг, я приму тебя любым: старым, больным, уродливым – любым, слышишь!
Последние слова она прокричала в черную ночь своего одиночества. А в ответ прошелестело из-за окна, то ли ветром, то ли сухой листвой, то ли человеческим голосом:
– Слышу, милая! Я всё вижу и всё слышу. Я всегда рядом.
В дверь постучали, Аня вздрогнула:
– Кто там?
– Дочка, что с тобой? – В дверном проеме показалась мама в мятой ночной рубашке с растрепанными волосами. – Ты кричала, или мне приснилось?
– Мамуль, тебе приснилось, – сказал Аня, как можно спокойней. – Не волнуйся, у меня все хорошо. Я читаю перед сном. – Дверь закрылась, шаркающие шаги удалились. Аня тряхнула головой, улыбнулась, прижала листок к губам и прошептала: – У меня всё очень хорошо.

Это война, детка!

Мы приходим в сей мир не для того,
чтобы наслаждаться им, а чтобы спастись от него.
Подобно как люди идут на войну,
чтобы спастись от войны…
И как солдаты считают дни своей службы
и с радостью думают о возвращении домой,
так и христиане постоянно думают
о конце этой жизни и о возвращении в свой Дом
свт. Николай Сербский.

Каждый раз после похорон Аня приходила к Народной бабушке и давала волю слезам. Старушка как прежде, прижимала лицо внучки к уютной своей груди, гладила по головке большими теплыми ладонями и сама всхлипывала разок-другой. Потом распрямлялась, отодвигала зареванное лицо Ани в зону резкости дальнозорких подслеповатых глаз, промокала потёки платком и, вспомнив о роли духовной наставницы, говорила:
– Внученька, дорогая моя, славная девочка, уж сколько раз я тебе говорила: не надо плакать, не надо переживать. Никому это пользы не приносит. Давай, лучше помолимся о упокоении новопреставленного.
Вздыхая и охая, хлюпая носами, они становились на молитву, и первые же «Прости и упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего…» на самом деле приносили покой и уверенность в действии великой силы – милости Божией. Ближе к завершению, когда в спине появлялись первые тянущие боли, на лицах молящихся вспыхивали нечаянные тёплые улыбки, тихие и светлые как пламя восковой церковной свечи.
– Что поделаешь, внученька, что тут поделаешь, – вздыхала бабушка, – я уж восьмой десяток приканчиваю, а меня Господь не забирает никак. А тут молодые один за другим уходят… Значит, созрели они для самого главного экзамена – Суда Божьего.
– Что ты, бабушка, – шептала Аня, снова прижимаясь к теплой груди старушки, – как же мы без тебя? Кто успокоит, кто слово доброе скажет? Ты давай живи, нам на радость, живи подольше…
– Осади, внучка, ты уж всю кофту мне намочила. Хватит-хватит, всё, остынь.
Грузно поднималась со стула, задувала свечу и включала самовар. Руки ее сами собой откидывали салфетку, выдвигали на центр стола вазочку с печеньями, розетки с вареньями, чашки с блюдцами, серебряные ложки с зелеными попугаями.
– Это война, детка. – Бабушка обернулась и глянула прямо в глаза Ани. – И не мы ее начали, но все участвуем. Когда тебя впервые внесли в храм и окрестили – вот тогда всё и началось. И теперь нет у нас выбора, внученька – только вперед, только побеждать, и так до самого последнего вздоха.
– Да какой из меня воин, бабушка, – жалобно простонала девушка. – До сих пор слезы вон остановить не могу. И такое бессилие иной раз накрывает, что руки опускаются.
– А это, девонька, как раз для того, чтобы поняла наконец, что сами мы – букашки-чебурашки, а силу побеждать дает нам Господь всемогущий. Враг соблазняет нас, обманывает, в сети свои заманивает, а мы, чуя это мягкое насилие, обязаны – сразу к иконам, поклончики, там согревающие, до боли чтобы… И горячо взмолись Господу: так, мол, и так, снова враг нападает, защити, вразуми, утешь немощное создание Твоё. И только так!.. И никаких там языческих ударов по лицу, никаких выстрелов! Наша война не против плоти, а против духов злобы поднебесной. А с ними может справиться только Бог! …Если мы, конечно, Его об этом просим.
После разговоров с бабушкой под молитву и чай, Аня возвращалась домой спокойной и даже с улыбкой на лице. Она поднимала глаза к небу и почти всегда наблюдала величественную картину: на чистом звездном небе сиял серебристый месяц, сопровождая девушку, освещая путь. …А также, озарял неотступного телохранителя, крадущегося вслед. Приказ Лешки Штопора продолжал исполняться неукоснительно. Хотя, зачем!.. Но приказ есть приказ, его не обсуждают.

На этот раз дома девушку ожидало письмо. Аня повертела странный конверт с четырьмя почтовыми марками… Надо будет вырезать и подарить соседскому мальчику, он уже целый кляссер заполнил марками. Письмо отправлено из Парижа, имя отправителя неизвестное – Lajla Kohen. Вскрыла скальпелем конверт, достала листок почтовой бумаги – тут всё и открылось. Да это же Лялька Коханова, с которой она много лет тому назад училась в классе с математическим уклоном, и вместе ездили на олимпиаду. А из Парижа она отправила письмо благодаря встрече с Сережей-маленьким, это он сообщил почтовый адрес Ани. Сережа стал солидным мужчиной, настоящий француз, одет с шиком, ездит на последней модели «Ситроена», вместо ботанических очков в роговой оправе – контактные линзы, свободно говорит на парле му франсэ. Отец ему подарил галерею в центре Парижа на Монмартре, представляешь, Анют, сколько это стоит! Теперь он человек, он звучит гордо: Serge Simon (Сэрж Симон, или если хочешь, Сережка Семенов, хи-хи). Знаешь, Аня, что придумал наш «французик из Бордо, надсаживая грудь»? Скоро пришлет к тебе дядьку в сюртуке и увезет твои картины на выставку в Париж. Уверял, что продаст все до одной картины за хорошие деньги. Так что, Анюточка, готовься стать богатой и знаменитой.
В следующих строках, Лялька, она же Елена Коханова, она же Лайла Коэн, поведала о том, что служит в израильской армии инструктором-снайпером. Срочную службу проходила в женском спецназе «Сайерет Маткаль», где из домашней девочки сделали супергёрлу.
Помнишь, песню Цоя «моя ладонь превратилась в кулак»? Ну так вот, сейчас все мое тело превратилось в кулак. Любым органом я могу убить здоровенного мужика, одним ударом. Ты помнишь, как на пляже мой бело-розовый животик вызвал у тебя умиление? Ты сравнила его с пузиком молочного поросенка. А сейчас это одна большая мозоль, после тысячи километров ползком по пустыне. Мои округлые розовенькие коленочки стали как у верблюда – сплошной коричневый нарост.
А знаешь, что самое противное в нашем деле? Это мочиться в штаны, когда двадцать часов подряд держишь арабского террориста в перекрестии прицела и ждешь команды на уничтожение. А рядом лежит красивый парень с прекрасным обонянием и делает вид, что все в норме, и улыбается понимающе. О, эти красавчики-брюнеты с автоматами наперевес, как они славно улыбаются! У меня был парень, ну такой красивый брюнет из приличной семьи, мой любимый Марик – ушел от меня, когда узнал, что я по великому блату, по собственной воле, устроилась в бабский спецназ. Так что у меня один верный друг – мой «Ремингтон-700» с 78-ю насечками на прикладе (ты догадываешься, что это значит).
Видишь ли, подруга, когда мы с родителями воссоединились с родом-племенем на Земле обетованной, не прошло и месяца, как я стала свидетелем взрыва у ближайшей с нами школы на арабской окраине города. Я-то отошла на безопасное расстояние, а вот 14-ти деткам не удалось. Помню, к моим туфелькам упала окровавленная детская ручка. Аня, пухлые пальчики еще с минуту сжимались и разжимались! Ты знаешь, как раньше я реагировала на экстрим – глаза с блюдце, писк, обморок… Тогда же у меня вместо истерики произошел внезапный взрыв патриотизма, кровь закипела в жилах, и решила я встать на путь мести, страшной и безжалостной! Оторванной детской ручки с пухлыми пальчиками я этим зверям никогда не прощу.
«Это война, детка!» – сказал мой папа, и был сто раз прав.
И стала наша Ляля искать выход на родственников, связанных с армейским начальством. И нашла. Мой троюродный дядя Дарон служил в «Маткале», женился на дочери начштаба, и дочь их Маайан тоже отметилась в нашей, можно сказать, родовой спецслужбе.
А помнишь, какой была твоя подружка Ляля у тебя в гостях?

«Как же, забудешь такое», – прошептала Аня, расплываясь в улыбке.
Стояли погожие дни конца мая. Ляля приехала к Ане домой из города подучить интегралы и производные, они Ляле никак не давались, Аня же щелкала, как семечки. Итак, сидят девочки в комнате у открытого окна, штурмуют высоты высшей математики, вдруг на подоконник взлетает петух, рыжий, огромный как баран, с хищными шпорами. Ляля визжит от испуга и щенячьей радости – она впервые увидела эдакого зверюгу, который даже клювом не повел, лишь прыснул из-под хвоста аккурат на белый, только что крашеный подоконник, издал ворчливое кукареку-ку-ку да и спрыгнул на землю. Ляле пришлось накапать валерьянки, на запах которой сбежались сразу три кота, один их которых двух других раздербанил вклочья, а сам грациозно вскочил на подоконник, понюхал воздух, спрыгнул на пол и, урча, содрогаясь всем телом, вылизал стопку, выроненную Лялей из обмякших рук – ну, чистый алкаш на утренней опохмелке. Приняв кошачьего наркотика, безглазый альфа-кот в боевых шрамах с надорванным ухом, возбужденно рыча, нечто вроде «Атас! Веселей, рабочий класс!», вылетел в окно, которое пришлось закрыть.
– Бедные кошечки поселка, – прошептала Аня, оглянулась на подругу и взмолилась: – Ну всё, Ляльчик, давай заниматься! Жарко уже, на пляж хочется!
– А что, больше ничего… такого не будет? – выпучив глаза, пропищала Ляля.
– А что такого страшного было? Ну петушок заглянул, ну котик валерьянку лизнул – и что! Давай, давай учиться!
Поучились они еще минут десять, как за окном раздался вопль. Визжал, что есть мочи, цыганенок Жора и крутился юлой. Из его левой ягодицы торчал нож.
– Всё понятно, Жорка опять у соседа собаку стащить пытался. Собака у них классная – ротвейлер, дорогущая. Вот и наказали воришку. – Аня как можно спокойней объясняла суть происшествия, не глядя на Лялю, чтобы самой не испугаться, да и валерьянку они с котом истребили до капли. Подумав, решила дополнить техническую часть пояснения: – А нож из него торчал метательный. Наши парни такие вытачивают из напильников и потом долго тренируются. Видишь, какой точный бросок получился!
– Д-д-да… уж-ж-ж…
Наконец, за окном собралась толпа цыган, извлекли нож из воришки, наскоро перевязали и унесли прочь. Наступила тишина. Аня осторожно взглянула на Лялю. Та стояла, прижавшись спиной к коврику с ужасными лебедями, повторив позу княжны Таракановой на одноименной картине Константина Флавицкого, правда, на взгляд юной художницы, выражение муки на Лялином лице получилось куда ярче. Аня даже схватила блокнот и несколькими штрихами запечатлела черты нечеловеческих страданий девы.
– Лялечкин, ну что такое в конце концов! Мы с тобой будем заниматься? Нам через час на пляж бежать, а то совсем зажаримся тут.
– Я боюсь, – мелко трясясь, констатировала девочка.
– Подумаешь, ерунда какая! С тобой-то ничего плохого не случилось. Хочешь, я тебе вина рюмочку налью. У нас бабушка Катя такое вино делает – закачаешься. Вку-у-у-сное! Знаешь из чего? Из красного винограда сорта «Лидия», там, на дворе у нас растет. Сначала на соковыжималке бабуся для меня литров пять сока выжимает и в банки закатывает, а потом закидывает виноград в огромные такие бутыли и на солнышко ставит с резиновой перчаткой вместо крышки. Как резиновая рука поднимется и просалютует «Привет!», значит, винцо и готово. Попробуешь?
– Налей, пожалуйста, – решительно выдохнула Ляля и села к столу. Плеснула в широко распахнутый рот рюмочку вина, зарумянилась и потихоньку отошла. – А теперь давай заниматься. Мне ничего не страшно. Ага!.. – и для убедительности громко шмыгнула порозовевшим носиком.
Пляж каждую весну расчищали и насыпали белый песочек местные бандиты при участии комсомольского актива с Аней во главе. Там имелись даже лежаки, прочно забетонированные в глубину грунта, чтобы не украли. Дежурил сегодня Пашка Рыбак, помощник Лешки Штопора по вопросам быта и наведению порядка на вверенной ему территории. Он приветственно вскинул руку, Аня кивнула ему в ответ, что сильно успокоило Лялю. Девочки сняли халатики и легли на свободные спаренные лежаки. В отличие от загорелой спортивной Ани, Ляля скорей напоминала клубнично-молочный пудинг, особенно умиляли ее нежные округлости, студенисто подрагивающие при каждом движении девочки. Аня залюбовалась белоснежным животом подруги и даже тонкой струйкой песка нарисовала вокруг пупка белую розу. Две юные девушки, каждая по-своему прекрасная, привлекли внимание мужской части отдыхающих и завистливые шушуканья девичьей половины.
Девушки уже обсохли после бодрящего купания, нежились в лучах заходящего солнышка, закрыв глазки. Вдруг по ним дважды проехала черная тень, это было заметно даже сквозь опущенные веки. Аня приоткрыла глаза и разглядела двух накачанных парней в истошно красных плавках. Они шастали туда-сюда, привлекая внимание девушек напряженными бицепсами и тренированным прессом. Аня вяло махнула рукой: не загораживайте солнце.
К городским парням подскочил Пашка Рыбак и, насколько мог вежливо, прошипел:
– Двигайте булками отсюда. Что вы тут лазите, как по борделю!
– А ты кто такой, пацан? – удивленно хмыкнул парень в фирменных плавках, глядя свысока на коренастого Пашку в черных сатиновых трусах.
Ох, зря он так сказал!.. Пашка двинул в живот одного, другого ударил выпрыгнувший из кустов Лешка Штопор. Немного подумав и посовещавшись, на всякий случай нанесли еще по удару и отступили. Поверженные спортсмены в красных плавках с трудом поднялись и, покачиваясь, удалились в сторону автомобиля, оставляя за собой две параллельные цепочки алых клякс, видимо носы им разбили обоим. Ляля, только разок для приличия взвизгнув, осталась невозмутимой, то ли рюмка вина ее успокоила, то ли очаровала несокрушимость защиты местных хулиганов. Она кокетливо поглядывала на Пашку, который в свою очередь любовался клубнично-молочной Лялей, открыв рот.
Пляж быстро опустел. Остались только наши девушки и Пашка с Лешкой.
– Слушайте, девчонки, – предложил Лешка, – а давайте мы вас научим драться!
– А давай! – воскликнула Ляля, взмахнув розовой пухлой ручкой, вскочила и вплотную подошла к Пашке.
До самого захода солнца мальчишки учили девочек бить по болевым точкам, чтобы малыми силами и наверняка:
– Самый верный удар – в нос. Сразу кровь, надо утираться и все такое. Потом в солнечное сплетение. Ну, Лялька, ударь меня, не бойся. Ну, кто так бьет, не жалей, сильней!
– Но, Пашенька, тебе же больно! – пищала девочка, восторженно улыбаясь.
– Да ни разу не больно, бей, говорю! Во, другое дело… Уже лучше.
– Аня, смотри, если у тебя каблуки, можно ударить сверху по стопе – и враг два дня хромать будет. Вот тебе сложенная газета, представь, что это стопа насильника, ударь пяткой сверху, чтобы насквозь пробить! Молодец! Ты отличная ученица. А теперь давай кулаком в поддых. Резче! Не бойся! Мне не больно, бей! Уф-ф-ф-!.. Ой, мамочки, ну и кулачок у тебя!
– Я же предупреждала, Леша! Зря, что ли, я спортом занималась! Ну прости, пожалуйста. Тебе очень больно?
– Да нет же, я пошутил. Давай еще раз и посильней.
– Не-а, не буду. Ты мой друг, а друзей бить нехорошо.
– Ну ладно, будем считать, что первая тренировка прошла успешно. Предлагаю пойти на танцы! Сегодня там играет группа «Удавы». Пацаны реально улётные!
– Хорошо, только нам с Лялей нужно переодеться.
– А мы вас проводим и подождем. Идет?
Парк стоял на берегу реки. Молодежи набежало немало. Большинство парней предварительно «приняли». В среднем, каждые сорок минут, то тут, то там, раздавался девичий визг, вспыхивали короткие, но результативные драки. Ляля, совсем уже спокойная, с очаровательной улыбкой на румяном лице, шла впереди, вцепившись в сильную руку Пашки. Чуть сзади брели Аня с Лешей, на традиционно пионерском расстоянии, только иногда Леша протягивал руку, помочь Ане перескочить через лужу или бревно, лежащее поперек дорожки. Они уже дважды заходили на дансинг и танцевали медленный. Но толпа была такой густой и горячей, а музыка настолько громкой, что это быстро утомляло, и они уходили на берег реки.
От воды поднимался влажный туман, он широкими крылами плыл над землей и окутывал разгоряченные молодые тела прохладой. Из-за стены черных кустов долетали звуки песни:
Синий, синий иней лег на провода,
В небе темно-синем синяя звезда, у-у-у!
– Какая прохладная песня, самое то, в жару. Аня, знаешь, каким я представляю себе твоего мужа?
– Интересно…
– Он такой длинный, как жердь, сутулый и со скрипкой подмышкой.
– Ну уж нетушки, не надо мне такого.
– А какого надо?..
– Внешне, примерно такого как ты…
– Дальше!..
Издалека долетела песня, словно пророчество:

Для меня нет тебя прекрасней,
Но ловлю я твой взор напрасно,
Как виденье, неуловима,
Каждый день ты проходишь мимо.

– А душой он должен быть тонким как гитарная струна. И, конечно, божественно талантлив!
– То есть, моя противоположность?
– Ну почему… Ты возьми и сравни себя в шестом классе и сейчас – это же два разных человека. Что тебя так изменило?
– Любовь изменила, – буркнул Лешка и чуть не вскрикнул: – Аня!..
Лешка тихо застонал, зарычал, привлек девушку к себе и нежно коснулся её губ своими.
– Прошу, не надо, Леша. Не надо…
Губы уже не подчинялись воле девушки, они сами по себе сильно прильнули к его губам, не желая прервать сладкий поток нежности. Он сильно прижал девушку к себе, она чувствовала каждый мускул его напряженного тела, её накрыла волна невероятно сильного желания, она задрожала, испугалась и сжалась в комок.
– Всё, остановись!.. – Она с силой оттолкнула Лешку и отвернулась, прикрыв влажными ладошками горящее лицо. – Мы друзья, мы хорошие верные друзья. И это прекрасно.
– Да, конечно, – осипшим голосом бубнил Штопор. – Прости меня, прости.
В зарослях кустов в пяти шагах извивалась, пыхтела, пищала и рычала парочка номер два. Лешка негромко бросил в темноту:
– Рыбак, харэ! Уходим! Девочкам спать пора.
Из-за кустов появилась Ляля с улыбкой до ушей, поспешно приводящая в порядок одежду; следом понуро плелся Пашка, явно разочарованный в исходе поединка – отставить! – свидания.
И опять в теплом душном воздухе разлилась томная песня, должно быть «удавы» исполняли её на бис. От чарующих слов, от волшебной мелодии, кружилась голова, кружились звезды на черном небосводе, вальсировали кусты с деревьями, утекала ручьем дорожка из-под ног, а сердце выплескивало волны сладкого дурмана:
Но я верю, что день настанет,
И в глазах твоих лед растает,
Летним зноем вдруг станет стужа,
И поймешь, что тебе я нужен.

А я повторяю вновь и вновь:
Не умирай любовь,
не умирай любовь,
не умира-а-ай любовь!

«Да когда же закончится эта мука! – мысленно простонала Аня. – Я ведь живой человек, и мне тоже много чего хочется. Но нельзя, нельзя! Как я посмотрю в глаза моему единственному возлюбленному, моему Королю! Господи, помилуй!» Горячка прекратилась. Накатило чувство освобождения, словно вблизи прошла черная беда, но кто-то невидимый её прогнал, а девушку лишь слегка ранило.
В голове прозвучал бабушкин хрипловатый голос: «Это война, детка. И не мы ее начали, но все участвуем. Наша война не против плоти, а против духов злобы поднебесной». Вот, значит, какие формы может принимать война! Сладкий яд – он всё же яд, к тому же смертельный. Аня бросила взгляд на Лешку, тот мигом окатил девушку волной нежности. Это что же получается, Лешка-друг, ты для меня Лешка-Брут? И ты участвуешь в моей войне? И ты на стороне врага? Господи, помилуй, спаси и защити!
Так две пары и дошли до Аниного дома, одна за другой, покачиваясь, едва переставляя ноги, опьяненные теплым вечером, жаром крови, послевкусием приключений и гудящей усталостью. Только на этом бой на сегодня не кончился…
Аня уложила подругу спать и подошла к окну подышать. На подоконнике лежал конверт. В голове просвистело: этого не может быть, что-то не так. Только сомнения улетели, стоило прочесть первые строки. Это он! Несомненно! Сердце как прежде забилось, на глазах выступили прозрачные слезы. Это он, мой верный Король…

Они живут среди обычных людей и внешне почти ничем не выделяются. Разве что взглядом, устремленным вглубь…
Они ходят по земле, но ни земля, ни ад преисподней не владеют ими.
Как все люди, они переживают сумрак вечера и тьму ночи. Но мрак отступает, потому что они носят в себе свет неизменно. Как свеча на ветру, огонь в них, то умаляется, то вновь разгорается в полную силу. Но ничто не может погасить того огня, потому что он пришел из вечности. Ведь ничто временное не может победить вечного.
Их земные тела с возрастом слабеют, но дух крепнет. Ни физической, ни умственной силой они не блистают. Но при этом мудрее всех, потому что их разум и сила происходят от Всемогущего.
Они не пользуются услугами телохранителей и охранных систем. Но они защищены от зла, как никто из царей и богачей.
Как люди, они ошибаются, но всегда из любых ситуаций выходят победителями. И даже ошибки и промахи помогают им побеждать.
Они, как все, страдают от зла. Но ангельское утешение и небесный покой, согревают их, как весеннее солнце.
Всем существом они стремятся в Небеса. Земные дела они тоже подчиняют этому «единому на потребу». Глину земли они обжигают огнем покаяния и строят из этих камней храмы и дворцы небесного рая. Они обладают такими богатствами, что не снились и царям. И сокровищ этих никто не может отнять. Ни огню, ни ворам, ни чиновникам — их богатства не доступны.
Они не играют в жизнь, но живут глубоко и полно. Потому что от дня призвания до последнего дыхания служат Подателю жизни.
Они не изображают счастье, но по-настоящему счастливы в этой земной жизни. Потому что уже здесь зажгли и носят в сердце огонь вечного блаженства. Они чувствуют себя частью бесконечного единства, которое люди в самых светлых мечтах называют счастьем.
Они не раболепствуют перед земными кумирами и истуканами. Имея истинную свободу от рабства зла, они с любовью идут к Создателю, с каждым шагом поднимаясь все выше к совершенству.

Аня дочитала текст до конца. Это было так здорово! Всё, что ей не давало спать; всё, к чему она шла, иной раз падая и плутая в лабиринтах сознания; всё, ради чего она жила, творила, дышала, наконец!.. Это всё таинственный Автор выразил обычными словами. Но простота эта оказалась обманчивой – за каждой фразой она видела тысячи дней одиночества, когда ты отвержен людьми, когда ты один на один с Богом, и у тебя есть только молитва, слезы покаяния и слова, каждое из которых прожигает душу до самого дна.
Усталость прошла, сердце ритмично стучало, в голове прояснилось и появилось желание осмыслить каждое слово этого чудесного письма. Пальцы разжались, письмо выскользнуло и, планируя, опустилось на коврик у кровати. Вдруг на обороте листочка она увидела еще две строчки, начертанные тем же размашистым знакомым почерком: «Анечка, я больше не могу скрываться. Я здесь, рядом. Стоит тебе выйти в сад, и мы увидимся. Я жду тебя под виноградом. Приходи!»
Птицей вспорхнула девушка, выскочила из распахнутого окна во двор, завернула за угол дома. Решительно вошла под густую тень виноградной лозы, образованной чередой арок, поддерживающих корявые ветви, широкие листья, тяжелые душистые грозди. Яркая луна простреливала душистую ночную тьму лучами ртутного света. Из дальнего края коридора на неё медленно двигался черный силуэт. Девушка стояла как вкопанная. Несколько секунд растянулись в годы, столетия ожидания.
И вот он приблизился и заговорил. Голос был настолько знакомым, вот этой высокомерной гнусавинкой, как бы он ни пытался его изменить на благородный баритон в стиле Фрэнка Синатры. Аня выскочила из густой тени под свет уличного фонаря, он последовал за девушкой.
– Постой! Выслушай меня! Это я писал тебе, Аня. Ну, короче, те самые письма на желтой бумаге.
– Скажи, Кирилл, ты давно смотрелся в зеркало?
– Ну, да, сегодня утром, когда брился.
– Да? И что ты там увидел?
– Как что? Кхе-кхе… Себя видел.
– А ты заметил на своём красивом лице эгоизм самовлюбленного индюка? Такие как ты не способны любить никого, кроме себя.
– Да что ты себе позволяешь, мерзкая девчонка!
– И ты, такой насквозь порочный, черный душой, посмел выдать себя за автора тех замечательных строк! Да ты всю жизнь будешь карабкаться вверх, но даже до щиколотки моего Автора не дотянешься! Потому что такие как ты – рабы, а он божественно свободен в самом главном – в любви!
Аня сделала шаг, чтобы уйти, но грубые руки Кирилла вцепились ей в плечи. Он зашипел как змей, осклабился по-звериному, попытался обнять девушку, но получил неожиданно сильный удар в живот. Не зря же её тренировал Лешка и называл хорошей ученицей! Парень взвыл и согнулся пополам.
– Знаешь, Кирюш, тебе лучше встать и бежать! Да так, чтобы пятки сверкали. Кажется, тебя ожидает головомойка. Наши поселковые уже бегут. Спасайся!..
Издалека донеслась задорная песенка Шерил Кроу (всё не спится ребяткам в теплую майскую ночь, не натанцевались) и снова прозвучала пророчеством:

So run baby, run baby, run baby, run
Baby run
(Беги, детка, беги…)
Кирилл перемахнул через штакетник, в панике свернул налево, как раз туда, откуда ему навстречу неслись Лешкины бойцы невидимого фронта.
– Бедный самовлюбленный индюшонок! И надо же, такому дурачку выдать себя за моего!.., моего Автора! Глупец… – вздохнула Аня и вернулась в дом.
Не смотря на открытое окно, в комнате плотным облаком висела духота. Ляля уютно похрапывала, скинув одеяло. Аня поправила подруге постель и засмотрелась на пухлое детское личико: губки трубочкой, щечки с ямочками, кудряшки – такое сладкое дитя. Как бы и мне побыть такой милой наивной девочкой, подумалось невольно. Но нельзя! Ляльчику можно, а мне уже нельзя: это война, детка…

Притяжение белых риз

Если бы человек оторвался от ежедневной суеты
и прислушался к Вечности,
он бы услышал музыку любви, звучащую повсюду,
наполняющую каждый миг нашего бытия и
каждую клеточку нашего существа.
Нужно чаще поднимать глаза к Небу.
Митр. Антоний (Паканич)

«Чтобы ни случилось, не теряй мира в душе, – говорила Народная бабушка. – В этом наша сила, сила нашей веры». Аня училась в строительном институте, разумеется, на архитектурном факультете. Отец умолял дочку несколько лет: чтобы ни случилось в стране, строительство тебя прокормит, а художественное творчество никуда не уйдет. Как в воду глядел…
Наступили странные времена, рушилась великая страна, стояли заводы, зараза торгашеской жадности расползалась по душе народа раковой опухолью.
Нечто очень доброе и надежное уходило из жизни. Это приносило боль. Это приносило растерянность. Всюду торговали, появились нищие и бомжи. По улицам бродил взъерошенный мужчина с выпученными глазами в плащ-палатке. Беззубый рот его хрипел и рычал как довоенный громкоговоритель:
– Умирает совесть нации! Уходят честные бескорыстные мужчины! Женщины выбрали себе идеалом интердевочку. Дети сиротеют и становятся беспризорниками! Солдат в армии приучают к дедовщине, офицеров – унижают и приказывают продавать Родину! Рабочие и крестьяне воруют, земля зарастает бурьяном! Художники, писатели, поэты – поставили на конвейер пошлость и уродство! Бандиты безнаказанно грабят и убивают! Молодежь подсаживают на наркотики! Милиция коррумпируется, чиновники вымогают взятки! Люди, побойтесь Бога, вы идете в пропасть…
Дети кривлялись и бросали в спину громовержца камни; милиционеры отворачивались, скрываясь за каменными стенами управлений; интеллигенты прятали глаза, собираясь в шушукающие горстки, скидываясь на портвейн; торговцы отмахивались, бдительно пересчитывая выручку; рабочие уныло плелись на обморочные заводы в расчете на продуктовые заказы, старики тихонько плакали.
То, что вещал безумный пророк, знали все и каждый, но говорить вслух по-прежнему опасались.

«Чтобы ни случилось, не теряй мира в душе», – настойчиво повторяла Народная бабушка. Но как в таком шторме сохранить мир? Просто элементарно выжить – и то почти невыполнимая задача. Люди пытались приспособиться к жизни по-новому, что удавалось немногим. Аня училась в новой жизни хранить мир в душе.
Народная бабушка слабела, всё чаще болела, иной раз днями напролет лежала на кровати, перебирая любимые четки. Но по-прежнему, каждое воскресенье ходила в храм. То расстояние от дома до церкви, которое бабушка Лена раньше пробегала за восемь минут, теперь удавалось преодолеть за час, чуть не ползком, мелкими черепашьими шажками, опираясь на палочку. Иногда – гораздо реже, чем хотелось – Аня сопровождала бабушку, поддерживая под локоток, при этом она всегда делилась новостями.
На этот раз Аня долго не решалась рассказать бабушке о выходке Кирилла. Старушка остановилась и спросила напрямую:
– Внученька, говори, что у тебя случилось? Не может быть, что бы мы не сумели справиться с любой бедой.
Как всегда, глубоко вздохнув, будто перед прыжком в воду, Аня достала из сумочки письма на желтой бумаге и рассказала всё.
– Это хорошо, что ты взяла письма. Ты вот что, милая, переступи через стыд, через самолюбие, и всё это расскажи на исповеди батюшке.
– Да как же это, бабуля! Это настолько личное!..
– А мы разве, общественное в храме исповедуем? Самое личное и стыдное несем батюшке, чтобы он помог. Ведь священник во время таинства Исповеди пребывает в Духе, ему Господь открывает такие сокровенные тайны, что иной раз страх пробирает. Вот недавно пропала у меня старинная подруга. Не приходит, не звонит, не пишет. Пыталась найти ее через общих знакомых – какое там… Никто ничего не знает. Люди замкнулись в себе, как устрицы в хитиновые створки, и уткнулись в телевизоры, не знают, как за стенкой соседи живут, может им помощь нужна. Так вот, приползла я к отцу Георгию и на исповеди спрашиваю: что с моей подругой? Он помолился и отвечает, так уверенно и тихо: поминай её о упокоении, преставилась после тяжелой болезни на руках дочери. Значит, было ему откровение! А я успокоилась, ведь на руках дочери – это хорошо. И ты, Анюточка, всё-всё расскажи о своей тайной любви, да письма покажи. Вот увидишь, выйдешь из храма утешенной и с надеждой в сердце.
Отец Георгий выслушал сбивчивый взволнованный рассказ Ани, задал несколько уточняющих вопросов, надел очки и прочитал письма. Девушка не знала куда деваться от стыда, она даже озиралась, не слышит ли кто… Улыбнулся батюшка, вздохнул и сказал:
– Знаю, Анечка, как тебе помочь.
– Правда?! – воскликнула девушка, излишне громко, оглянулась и опустила голову.
– Этот автор бывает у нас в храме. Зовут его Игорь Крюков. А в церковной библиотеке имеются три его книги, он сам подарил. Видишь ли, твои юные мошенники взяли из его книг самые красивые тексты и присвоили себе. Даже у меня в памяти эти чудесные слова остались.
– Это что же, батюшка, Игорь живет в нашем городе?
– Он вообще нигде подолгу не живет. Ездит из города в город, из страны в страну, с разными людьми встречается. Так писатель материал для своих книг собирает. Так что, Аня, ходи в храм, не пропуская ни одной службы, вот и встретишься с ним. А я, жив буду, подскажу тебе, если он придет.
– А какой он, батюшка?
– Да в общем-то обычный. Ничего особенного, ничего героического... Правда, есть у него одна особенность. В храме Игорь молится.
– А разве не все мы?..
– Нет, Аня, не все! Из трехсот прихожан в лучшем случае десять молятся, а остальные, кто чем занимаются. Уборщицы-старушки сплетничают и делят между собой батоны, гречку, конфеты с канунника; молодежь пару себе подбирает, семейные детей унимают, чтобы не озорничали; интеллигенция хор слушает, да проповедь обсуждают и вздыхают: какая благодать, ах, ах!… А тех, кто в доме молитвы по-настоящему молятся, – их сразу видно. Они сосредоточены, головы опущены, на то, что творится вокруг, внимания не обращают – прямо по слову преподобного Серафима Саровского. Такие один на один с Богом. Обычно, к подобному состоянию души человек приходит с возрастом, пережив немало скорбей, потеряв друзей…
– Как бы и мне, батюшка научиться вот так?
– Ходи в храм неукоснительно, выполняй молитвенное правило, причащайся на все великие праздники, так потихоньку со временем и научишься.
Опять права оказалась бабушка, из храма они обе вышли как на крыльях. У старушки это вошло в традицию: «в храм ползком, из храма – веселыми ногами», а девушка обрела надежду, на сердце, очищенном огнем покаяния, стояла радость; казалось, вечернюю тьму пронизал рассеянный небесный свет.
В церковной библиотеке оказалась только одна книга Игоря Крюкова, остальные ходили по рукам и, как сказала женщина библиотекарь, еще не факт, что вернут. Автор уже трижды восполнял утрату собственных книг, вполне благодушно улыбаясь: в какой-то мере эти воришки делают писателю комплимент.

Аня держала в подрагивающих руках книгу Игоря Крюкова под названием «Пространство белых риз». Что-то удерживало её от простого движения – раскрыть книгу и приступить к чтению. Она касалась губами имени, названия, словно пытаясь оценить на вкус; она вдыхала запах обложки… К сладковатому аромату ладана примешивались грубоватые запахи табачного дыма, пота, острой еды. А что если там вовсе не то, что я ожидаю? А если меня ждет разочарование? Это было бы горько и больно… Просто открой и начни читать, уговаривала себя Аня. Как всегда, она глубоко вздохнула, медленно выдохнула и решительно открыла книгу, будто дверь в незнакомый дом.
Первая строчка книги выстреливает сразу: «Это непросто – оторвать взор от земли и почувствовать притяжение пространства, одетого в белые ризы. Так же непросто, как и необходимо». На читателя накатывает удивительное чувство близости великой тайны и острая потребность её разгадать, во что бы то ни стало. Дальше слова, одно за другим, вливаются в плавный поток и втягивают сознание читателя в течение мысли, которой сразу доверяешь и позволяешь нести себя по волнам любви, доселе неизведанной, истинной и спасительной. В душе вспыхивают прекрасные образы, рождаются и выплескиваются в океан света, разлитый от горизонта до горизонта. Это все для тебя, ни за что, в дар. Ты понимаешь, что это издавна живет в тебе и просится из глубины наружу, из потайных запасников – в область ежедневного использования. Открываешь в тайниках сердца несметные сокровища, и тебя наполняет сладостное благодарение.
Значит, и ты, мой таинственный Автор, видел картины из Царства Небесного! И для тебя звучали дивные песнопения рая! И у тебя родилась потребность описать великую красоту! Как сказал бы один сказочный персонаж: мы с тобой одной крови.
Унесло прочь страх разочарования, очистился от серых туч небосвод, невидимое Светило разлило по вселенной негасимый свет – и счастье коснулось человеческой души.

Этот духовный подъем помог Ане завершить написание монастырской иконы, которую она «вымучивала» полгода. Правда, и время на живопись у нее сократилось – приходилось посещать лекции, чертить проекты, сдавать зачеты с экзаменами. А так, чтобы настроиться, погрузиться в среду обитания святых – таких благодатных минут становилось все меньше.
Когда-то Назар учил девушку: иконы нельзя писать холодным сердцем, холодной рукой. Только под молитву, только с любовью к Тому, Кто послужил первообразом. Через краски, с помощью каждого крошечного мазка иконописец передает некие таинственные вибрации сердца, полного благодатного света. Святой, образ которого ты создаешь, обязательно помогает в иконописи, но только если ты сам непрестанно взываешь к его содействию. Но и враг человеческий не дремлет, он в каждую малую щель между молитвами вонзает клинок, и часто удар достается не только иконе, но и художнику. Вот почему иконописец после завершения иконы и передачи в храм может заболеть или даже испытать предсмертные страдания. Это нормально. Без искушений добрые дела не делаются.

А они – эти самые искушения – будто сидели в засаде и набрасывались при любом удобном случае, стоило чуть-чуть рассеяться, ослабить молитвенное напряжение, «Енохово хождение пред Богом».
Участвовать в праздновании Дня города Аню пригласил новый директор Художественного училища по фамилии Баблович. Видимо, таким образом он пытался подчистить своё реноме, потому что мнение горожан о нем было хуже некуда. За полгода он потерял двух благодетелей, которые поддерживали юные дарования немалыми финансовыми вливаниями. Чтобы компенсировать утрату, директор сдавал в аренду фирмачам одно за другим помещения училища, именно самые просторные, светлые.
Ввиду сокращения выставочных площадей Анин триптих перекочевал в запасник, под давлением активистов извлечен, вывешен обратно. Но перед самым Днем города триптих, который стал культурной гордостью общественности… Триптих, который жил своей судьбой, раздаривая людям надежду и мистическую радость… Исчез!.. Ане сообщила об этом вездесущая подруга Таня, как всегда ужасным шепотом с выпученными глазами. Только Аня, по давней своей привычке, молча пожала плечами и беззаботно предложила Тане арбуз необычного засола.
– Отличный арбузик! Мама родная! Вот это да! Аж как шампанское пенится! Рецепт напишешь? – смачно хлюпая, громко чавкая, нахваливала угощенье Таня.
Аня, извинившись, занималась акварельной отмывкой проекта «Кафе на 50 посадочных мест». Буквально на глазах черно-белый фасад превращался в живую объемную картинку.
– Здоровская кафешка получается, – комментировала Таня, – если такую построят, я точняком там с парнями тусоваться буду. А что насчет триптиха, Ань? Неужели тебя не бесит, что его стащили?
– Нет, я для себя еще написала, даже лучше.
– Да? Так давай, повесим в художке! Ты о людях тоже подумай, им же нравится.
– Хорошо, сейчас только отмывку закончу, а то не так высохнет, и лист будет испорчен.
Завершив работу над курсовым проектом, Аня спустилась в свой запасник, выбрала последнюю авторскую копию триптиха. В последний раз глянула, байковой тряпочкой вытерла пыль и вынесла пред очи подруги.
– Анечка, да что же это тако-о-ое! – завыла Таня по-бабьи. – Как можно эдакую красотищу в подвале держать! Да этот вариант даже лучше прежнего. Вон, на боковинах какие красивые прозрачные церкви, золотой крест на горизонте – не было же этого! Эх, Анька, завидую тебе, знаю, что плохо, но завидую белой завистью. Ничего даже близко у меня не получится ни в жисть. А ты, дуреха, в подвал ее… Короче, забираю и несу в художку. Всё, и не возникай! Я там еще арбуз не доела, можно с собой прихватить?
На празднике Дня города играла музыка, толпы нарядных горожан танцевали прямо на улицах, пели песни. С лотков продавали бутерброды с осетриной и чешское пиво – всё местного производства, правда, появлялось это богатство на прилавках только по большим праздникам. На центральной площади построили сцену с тремя павильонами для важных гостей. Пригласил на сцену Аню сам глава администрации. Звонким, хорошо поставленным голосом комсомольской активистки, Аня поздравила горожан с праздником и пожелала художникам и спортсменам творческих побед. По тому, как ей рукоплескали, как кричали во всё горло подвыпившие горожане, можно было понять, что ее не забыли, ее ценят и любят.
После выступления Аню пригласили в павильон, угостили шампанским. Девушка была нарасхват, её поздравляли, хвалили, целовали-обнимали, приглашали в круиз по реке… Наконец, за тонкими стенами павильона раздался протяжный гром – это рок-группа взяла первые аккорды на гитарах. Руководство несколько ошалело, и Аню оставили в покое. Она было направилась к выходу, но тут на ее плечо легла большая теплая рука, пахнуло дорогим парфюмом. Девушка оглянулась – ей улыбался самый красивый мужчина из числа руководства города.
– Разрешите представиться, Анечка, – он изящно поцеловал даме ручку, – Лаврентий Маркович, для вас, милая барышня, просто Лаврентий.
– Очень приятно, – вежливо протянула дама, слегка присела, обозначив книксен.
– Позвольте пригласить вас в мой кабинет, там гораздо тише и уютней. У меня есть к вам очень важный разговор. Возможно, он вас заинтересует.
Девушка выпила два бокала шампанского, очень вкусного и прохладного, голова слегка кружилась и всё было нипочём. Девушка устала от одиночества, напряженной работы и учебы, грубости и сквернословия парней. А тут аристократ, красавец-мужчина, с бархатным баритоном, от него так головокружительно пахло изысканным одеколоном… А какой у него кабинет! На полу персидские ковры, стены затянуты натуральной кожей, потолок из красного дерева. Из скрытых динамиков, буквально отовсюду, льется приятная музыка, кажется, Рафаэлла Кара. В углу кабинета, на столе для гостей выстроились в ряд бутылки чего-то очень выдержанного, в хрустальных салатниках – крабы, икра черная, красная и золотистая; под серебряной сферической крышкой оказалась горячая солянка, алая с лимоном и черными маслинами; большая тарелка с ветчиной, салями и пятью сортами сыра… У девушки рот непроизвольно наполнился горьковатой слюной – она с утра ничего не ела.
– Я подумал, вам будет не лишне отобедать, – пропел обволакивающий баритон, – в моем ненавязчивом обществе. Не стесняйтесь, Анечка, угощайтесь, от щедрот божественной Италии. Я за ними присматриваю от имени администрации.
– А эти картины на стенах… – весело жуя и хлюпая, начала было Аня.
– Да, да, конечно, подлинники. Это Дали, это Модильяни, а вон там – Клод Моне. Попробуйте это Бароло – «король вин и вино королей».
– Послушайте, Лаврентий, – Аня стояла у подслеповатого женского портрета Модильяни с бокалом красного королевского вина, раскачиваясь в такт песни «Фаталита» Рафаэллы Кары, – ведь это стоит огромных денег!
– Поверьте, Анечка, самое дорогое здесь – это ваша молодость, красота и талант.
Голос раздавался откуда-то сзади-снизу и слегка подрагивал, как бывало у Лешки Штопора, когда он объяснялся в любви. Аня замерла, боясь обернуться, предчувствуя нехорошее. Большие загорелые волосатые руки в белоснежных манжетах легли на талию девушки, сверкнули золотые часы и два перстня.
– Прошу вас, не надо, – прошептала она, сухими губами. Вздохнув и выдохнув, она все-таки развернулась и увидела то, чего меньше всего хотела: мужчина, сбросив пиджак, в рубашке стоял на коленях и умоляюще глядел девушке в глаза. Она отступила на шаг, руки мужчины упали, поболтались, не зная куда приткнуться и поднялись в умоляющем жесте католической монахини.
– Я себе до конца жизни не прощу, если не объяснюсь. Умоляю, выслушай меня, умоляю!..
– Лаврентий, ведь Кирилл – ваш сын?
– Да! А что, этот недоумок успел тебя обидеть? Я его!..
– Успел… Но он-то хоть целый спектакль устроил. Подделывал почерк моего любимого автора. Столько интриг наплел, сколько работы юноша проделал! А вы, заманили в свой кабинет, напоили…
– Да, моя нежная лань, я старше Кирюшки. Но зато у меня есть деньги! Много, очень много денег!.. Хочешь, это всё будет твоим.
– Спасибо, не надо. Пожалуйста, дайте мне уйти.
– Выслушай меня, прошу! Я уже не молод. Ты, Аня, – моя последняя любовь на земле. Просто больше не будет сил полюбить так!.. Я тебя обеспечу на всю жизнь, еще и детям и внукам останется. Ну, что тебе стоит, украсить мою старость. Ведь не много уже мне осталось. При такой ответственной работе, наш брат управленец быстро сгорает… Если хочешь, я увезу тебя в Италию, у меня там очень приличная вилла. Устроим тебе мастерскую как у Сальватора Дали высотой в двадцать метров, чтобы солнце заливало… Пиши свои картины, ни о чем больше не волнуйся. Хочешь, я даже касаться тебя не буду. Только позволь быть рядом и видеть тебя, кормить, поить, одевать, любоваться, слышать голос твой… Прошу!
Аня стояла, как вкопанная, Аня не дышала, перед ней разворачивалась трагедия человеческой жизни. В душе творилось что-то несусветное… Там и брезгливость, и острая жалость, и тянущая боль – всё это смешалось, наслоилось, завращалось. И вот эта внезапная мысль: а что, если мой Король сейчас также стар, может даже смертельно болен; и вот он так же стоит на коленях перед молодой девушкой и умоляет не отталкивать, не убегать, а принять его последнюю любовь на земле, последнюю потому, что больше не найдется сил, ведь это же такое чувство, оно требует сильного напряжения…
– Простите, Лаврентий Маркович, – прошептала она, едва сдерживая плач. – Поверьте, я очень высоко ценю ваши чувства. И мне сейчас очень неприятно отказывать вам. Но у меня есть любовь всей моей жизни – единственная и навечно. Я не могу предать моего возлюбленного. Это всё, что у меня есть. Простите…
– Ладно, юная стервочка!.. – проскрипел пожилой мужчина. И куда только девались бархатный баритон, барская вальяжность, аристократизм. Он встал с колен, хрустнув суставом, сверкнул клыками, выпустил когти и набросился на Аню. Ну и конечно, по семейной традиции, получил короткий удар девичьим кулачком в солнечное сплетение, согнулся пополам и взвыл.
В кабинет ворвался Пашка Рыбак – грузный, пьяный, разъяренный. Он лишь спросил: «Я не опоздал?» Услышав отрицательный ответ, решительно выпроводил Аню за дверь и закрылся изнутри на ключ. Больше Аня Лаврентия не видела. Он исчез.
Не без труда справилась Аня с трясучкой в ногах, мерзким чувством брезгливости, частым хриплым дыханием – оказывается, она бежала вдоль темной улицы, затем по аллее парка, почему-то безлюдным и грязным от мусора. Ноги сами принесли ее в храм. Она толкнула дверь – закрыта. Она обошла храм, встала у алтарной стены и вдавила горячий лоб в прохладную твердыню. Молитва сама полилась из сердца, то немая, то потоком слов, то ручьем слез. Возвращалась Аня домой на удивление спокойной, и звезды по небу летели вслед, и голубая луна, и птичье пение. А из сердца всплывали дивной красоты картины – цветущие райские сады, высокое небо и золотой Крест, сияющий ярче тысячи солнц, и тончайший аромат, и всепроникающий живой свет, и сладкий неземной мир. Вот оно, мой Король!.. Вот оно, мой Автор, мой Игорь – «притяжение пространства, одетого в белые ризы». Ты тоже это чувствуешь?

Vive le Roi!

Его перебрасывает во времени рывками,
и он не властен, над тем, куда сейчас попадет,
…не знает, какую часть своей жизни
ему сейчас придется сыграть.
Курт Воннегут. Бойня номер пять

После воскресной литургии, на отпусте, Аня стояла в очереди к напрестольному Кресту за высоким мужчиной. Взгляд девушки упирался в широкую спину в черной куртке и ничего, кроме глянца хорошо выделанной кожи не сообщал. По мере приближения к золотому Кресту, сердце девушки принялось биться громко и требовательно, она даже оглянулась, не слышит ли кто невольного грохота, но нет, все стояли молча, глядя вперед. Она положила потную ладошку на грудь, пытаясь «уговорить» вместилище души успокоиться. Наконец, мужчина в куртке приложился к сияющему золотом Кресту, улыбающийся батюшка кивнул ему и баском проурчал:
– С приездом, Игорь! Ты уж отлови меня, поговорить надо! – И, перекинув золотое перекрестие через крутое плечо, протянул его к губам Ани, шепнув:
– Он это, Анечка.
Девушка ожидала Игоря на паперти, вцепившись пальцами в прохладные перила. Сердцебиение сменилось абсолютным покоем и гулкой пустотой в голове, сухие похолодевшие губы растянулись непроизвольной улыбкой, снятый с головы платок полоскался на ветру, как выброшенный белый флаг. Это сдача, капитуляция? Господи, пусть всё случится так, как Тебе угодно; не мне, а Тебе, спасителю и милостивому господину моему. После этой краткой мольбы, внезапно стих ветер, на Аню снизошел дивный покой. Она взглянула на ворота, левая створка открылась, вышел мужчина в черном, повернулся к воротам, перекрестился, положив поклон, коснувшись пальцами земли. Вот он обернулся, скользнул по девушке рассеянным взглядом, поднял лицо к небу, едва заметно улыбнулся и покачнулся вперед, чтобы сделать первый шаг.
– Простите, Игорь, – чужим голосом прошептала она, – это я, Аня. Ваша Аня!
– Очень приятно, Аня, – иронично улыбнулся он. – Только почему «ваша»?
– Я с десяти лет вас ожидала и вот нашла.
– Простите, милая барышня, – холодно произнес Игорь. – Я женат, и для меня общение с молодой красивой девушкой – соблазн великий. Так что, как говорится, ничем помочь не могу. Простите… – и быстрым шагом удалился, свернув за высокую живую изгородь из жасмина.
Аня обмерла, как двенадцать лет назад в первый свой юбилей, в ту минуту, когда папа объявил об уходе из семьи. Оглянулась на ворота храма, втайне надеясь, что вот сейчас выйдет батюшка, вернет Игоря, и всё у них с Аней будет хорошо. Но ворота замерли в бесстрастной немоте, девушка ощутила себя всеми брошенной, совершенно одинокой.
Она шла, не зная куда, не разбирая дороги. Ноги натыкались на скамейки, самшитовый кустик, по лицу били ветви деревьев, птицы, её веселые неутомимые пернатые певцы, испуганно молчали и даже лазурное небо скрылось за серые облака. Она брела, тяжело ступая ногами, и шептала тому, кто ушел:
– Что же такое?.. Как же ты меня не узнал, мой единственный? Ведь это я, твоя и только твоя, невеста, жена, друг, рабыня – да всё сразу… Я же твоя женщина! Вот уже двенадцать лет… Что же делать? Как обидно!..
Ноги подогнулись и мягко усадили ее на скамейку. Вокруг – ни одной живой души. Повторяя как заклинание свою песню скорби и боли, она тихонько заплакала, съёжилась, коснувшись лбом коленей.
И вдруг на спине Аня почувствовала легкое касание большой теплой ладони. Она продолжала сидеть согнувшись, замерев от боли и страха, боясь отпугнуть свежий ветерок надежды.
– Простите, Аня, что-то меня остановило. Я вернулся, увидел вас плачущей и так жалко вас стало, даже сердце заболело. Видимо, я все-таки вас обидел. Простите, пожалуйста…
Аня распрямилась, промокнула лицо платочком, шмыгнула носом и выдохнула:
– Не «что-то», а кто-то остановил, – прошептала она, – так обычно Ангел хранитель действует. Игорь, почему вы мне не поверили?
– Поверил, в том-то и дело, что в искренность ваших слов я поверил сразу. Только и вы, Анечка, попробуйте меня понять. – Он опустил глаза и тихо заговорил: – Мне очень трудно сохранять свою семью. Мне очень трудно сохранять верность жене, которая давно меня разлюбила и гуляет напропалую с любым мужиком, который обращает на нее внимание. – Игорь поднял глаза и оглядел Аню. – А тут вы, такая молодая, красивая, да еще и церковная – моя благоверная даже войти не может в храм, чтобы свечку поставить, страх нападает. Понимаете, как такие чудесные девушки как вы, опасны для меня? Я живой еще и вполне способен полюбить, да так, что… Ураган видели? А шторм в девять баллов? Так вот… У меня вот тут, – он приложил руку к груди, – столько любви накопилось! Иной раз думаю, всё! – вот сейчас рванёт! И только чудом, только горячей молитвой гашу огненный шторм… А потом еще болею, и душой и телом. Кажется, нет у меня ни одной клеточки здоровой, весь от макушки до пят как Иов на гноищи… Понимаете?.. А тут одна за другой подходят ко мне девушки, женщины – и все такие хорошие, добрые, готовые служанкой быть, рубашки мои стирать… Чего моя благоверная никогда не делала… Особенно, когда узнают, что я писатель и, особенно, когда узнают, что из Москвы.
– А знаете, Игорь, моя небесная заступница – Анна пророчица.
– Это вы к чему?
– Наверное, слышали такие слова: «святые зорко следят за своими потомками»?
– Слышал. И что?
– Сейчас я вам кое-что скажу, а вы потом проверите. Готовы?
– Это что-то ужасное?
– Ну, это как сказать… – улыбнулась Аня по-женски мягко. – Я-то по своей простоте и наивности верю, что эти «сообщения» – с Небес, может поэтому они всегда и сбываются. Говорить?..
– Конечно! – улыбнулся на этот раз мужчина. – Особенно после такой артподготовки.
– Игорь, – начала Аня, громко чеканя слова, – нет у вас жены. Если Господь послал меня к вам, если наши небесные заступники нас связали, то это навечно. Я ваша жена, я ваш друг, ваша служанка, прачка и… всё остальное. Навсегда, понимаете?
– Ну, хватит, милая барышня! – Игорь встал и навис над девушкой. – Вот что я вам скажу на прощанье… Выходите-ка замуж за парня вашего возраста. Я-то вам, милое дитя, в папочки гожусь. Вы меня слышите?
– Конечно, каждое слово впитываю. – Аня смотрела мужчине прямо в глаза, не скрывая иронии. – Чтобы потом напомнить. И если мой господин так пожелает, я выйду замуж. Только с одним условием…
– Каким же, негодная девчонка? – бесшабашно воскликнул Игорь.
– Я не позволю к себе прикасаться никому! Только мой суженый, только мой Богом данный супруг станет моим первым и единственным мужчиной. Понимаете?
– Как знаете, Аня, – вздохнул он устало. – Простите, мне пора.
Игорь резко отвернулся и энергично зашагал прочь. Аня же улыбалась, повторяя благодарственную молитву. Ей вторили сотни проснувшихся птиц, сотрясая прозрачный воздух трелями на все голоса, небо очистилось, солнце плеснуло золотистыми лучами, цветы, листья, хвоя заиграли душистыми ароматами. Наконец, к ней пришло ощущение своей правоты – это как войти в полное соответствие с волей Божией, а это очень приятно!

ГЛАВА 2. ВРОЗЬ

Кирилл – Киприан

Они от мира, потому и говорят по-мирски, и мир слушает их.
Мы от Бога; знающий Бога слушает нас;
кто не от Бога, тот не слушает нас.
По сему-то узнаём духа истины и духа заблуждения.
1 посл. Ап. Иоанна Богослова, 4:5-6

Кирилл, узнав об исчезновении отца, ничуть не расстроился. Он лишь философски вздохнул: «всё шло именно к такому концу», вспомнились отцовские отказы, ограничения и даже издевательства, по красивому лицу пробежала мстительная улыбка, и вот юноша не без удовольствия констатирует, как сердце забилось в предчувствии безграничных перемен. Пока силовики разных мастей пытались как можно скорей закрыть дело об исчезновении, пока безуспешно пытались найти Лаврентия Марковича, Кирилл созвонился с итальянским другом, сыном мафиози, с которым сотрудничал отец. Он с отцом приезжал на завод и в ресторане, а потом на даче, оба мажора – новорусский и итало-мафиозный – быстро нашли общий язык. Паоло, которого Кирилл иногда называл Павликом, связался по каналам своего отца с криминальным авторитетом поселка Энергетик, который в качестве смотрящего курировал итальянский завод, и сказал просто и ясно: нужен труп Лаврентия.
И вдруг, как по мановению волшебной палочки, майор Щебенко в густых зарослях осоки на берегу затона разыскивает затопленный сгоревший автомобиль с обугленным телом, причем зубы, по которым опознавали усопшего, по счастью оказались именно такими, как у Лаврентия, за что областной стоматолог стяжал немалую мзду, впрочем что ему оставалось, когда он получил предложение, от которого невозможно отказаться. Кирилл получил вожделенное свидетельство о смерти родителя и вступил в права наследования, слегка удивившись размаху воровства и коррупции усопшего родителя.
С помощью того же Паоло, он немедленно распродал ценности, недвижимость (кроме корсиканской виллы), расплатился с итальянским мажором и на всякий случай справил себе итальянский паспорт, новый русский на имя Киприана и с помощью пластической операции сделал себе «новое лицо». В качестве главного приза этой многоходовой операции свежеиспеченный Киприан избрал для себя… да, да, конечно обладание Анечкой. Как дитя порока, привыкший получать сызмальства всё, что ни пожелает, он не мог простить вселенной неудачу в обретении столь ценного «артефакта», как непокорная, красивая, талантливая девушка.
После позорного бегства от местной шпаны, охранявшей Аню, бегства неудачного, которое завершилось тремя выбитыми зубами и четырьмя сломанными ребрами, Кирилл и не думал отказаться от своей затеи по обузданию непокорной красавицы. Методом проб и ошибок юноша разыскивал пути достижения цели. Он даже стал ходить в церковь, чтобы понять, что же так влечет девушку в столь мрачное место, где бабки в платочках под заунывное «Господи, помилуй» крестятся и кланяются изображениям тех, кого не видно и не слышно. Его весьма удивило тихое счастье, сиявшее на лицах тех прихожан, которые причащались. У Ани, когда она отходила от золотой чаши со Святыми дарами, был такой вид, словно сам Бог поцеловал её и ведет за руку по жизни. Кирилл даже забивался в самый темный угол храма, чтобы она не увидела его страха и смятения – а его действительно пробирал липкий противный страх, до горячего пота, до мелкого трясения в коленях. Кирилл не раз представлял себе, как Аня, вся такая сияющая, недоступная, небесная, увидит его таким скрюченным, в пятнах стыда – и на всю церковь громко рассмеётся ему в лицо.
Чтобы хоть что-то понять в таинственных церковных событиях, столь доступных для простых людей и чуждых для него и людей его круга, Кирилл накупил стопку книг в церковной лавке и дома засел за их изучение. Как в дебрях амазонской сельвы, продирался он сквозь церковно-славянские выражения, дореформенные «еры и яти», длинные замысловатые рассуждения монахов, послания апостолов, вроде бы простые евангельские притчи, но непонятные и даже чуждые ему, такому умному, воспитанному на европейских свободных ценностях. Наконец, в голове появилось нечто понятное: всё дело в гордыне. Архангел Денница пал гордостью, а святые побеждали зло смирением – благодеянием, противоположным гордыне. Позволив разуму принять эту простую истину, Кирилл обнаружил в себе страшного зверя, который буквально пожирал его изнутри. Да, он собственной гордостью уподобился падшему архангелу, который оказывается с раннего детства ведет его по жизни в адскую пропасть. Не как Аню Господь Бог ведет за руку в Небеса!.. А именно в ад, на вечные страдания!.. Его! Такого красивого, умного, с легкостью способного очаровать самую красивую женщину… Кроме Ани.
Что же делать? Ну, не к местному же попу идти за помощью! Он-то поди Аню с детства знает, он-то сразу распознает в трясущемся от страха мальчишке смертельно влюбленного в неё потенциального насильника. Как там у них это называется – блуд, прелюбодеяние, похоть… Не как у нормальных людей, красиво – секс, заниматься любовью, предаваться весьма приятным утехам, а вот так гнусно – похоть! Так грязно – блуд! А не от этого ли словечка происходит слово «ублюдок» – такое позорное, которое, по их мнению, можно применить к любому современному человеку. Значит вот как – я ублюдок, Аня – святая. И с этим нужно что-то делать, не оставлять же на полпути мечту. Э, нет, в борьбе за свое счастье нужно идти до конца, до победы, до полной безоговорочной капитуляции.
В притворе храма Кирилл как-то прочел объявление о паломничестве в монастырь, которому исполнилось пятьсот лет. Конечно, ехать с писклявыми кликушами в сопровождении этого попа, как его, отца Георгия – нет уж, увольте. Я как-нибудь самостоятельно. Почему-то мне кажется, что именно там я найду ответы на свои «проклятые» вопросы. Кирилл дождался возвращения паломников и даже подслушал восторженные отзывы прихожан, особенно молодых женщин: «Там была такая крутая православная тусовка!», «Народу понаехало больше пяти тысяч, представляете, ведь эту ораву накормить, да спать уложить надо!», «Зато на службе стояли бок о бок с режиссером, певицей, генералами, даже митрополит служил, а какой у него протодиакон молоденький, а голосище такой, что аж в груди гудело!» Только отец Георгий на проповеди сказал сухо и бесстрастно: да, посетили обитель, да, сподобились, но и суеты было немало, так можно за восторгами с воплями и святыни не разглядеть, а святость – она тишину и уединение любит, мне вот удалось поздней ночью помолиться со старцем тамошним в его келье − там прожил самые лучшие минуты своей жизни.
Конечно же, Кирилл решил обязательно к старцу проникнуть и побеседовать. Ехал он в обитель на своей «волге», приоделся как можно скромней, чтобы не выделяться из толпы, чтобы убогие за своего приняли. Как заехал в монастырь, пристроил машину, где указал привратник и сразу его спросил: где старец? Тот махнул рукой в сторону недостроенного храма и выдохнул в лицо густую струю перегара: в подклеть спускайся, там его и увидишь. В подземной келье старца пахло медом и лимоном, он молча указал на стул у двери и приложил ладошку к губам. Кирилл затих и прислушался с монотонной молитве старика, в голове роились странные мысли, от «беги отсюда» до «ничего, я сейчас его быстро на чистую воду выведу» и даже: «устроили тут богадельню, бездельники». Старец умолк и воззрился на него как-то безмятежно, по-детски прямо. Мысли в голове у Кирилла стихли, только имя Анна пульсировало, не давая покоя.
– Кирилл, вот что я тебе скажу: не за добром ты сюда приехал. Не будет пользы тебе. Лучше сразу уехать.
– А я деньги привез, – прохрипел юноша. – Думал, вам не помешают.
– Так мы не у каждого благодетеля деньги-то берем. Ворованного нам не надо. Давай, сынок, уезжай, уезжай…
Кирилл вышел от старца и почувствовал себя голым, беззащитным и униженным. Он огляделся и наткнулся на ироничный взгляд монаха-привратника.
– Что, малой, отшил тебя наш старец-то?
– Прогнал…
– Ладно, не тушуйся, меня он тоже к себе не допускает. А давай отужинаем, и я тебе разные истории расскажу. Через дорогу магазин есть, так ты мне беленькой купи, лучше сразу три, а себе что хочешь. Ну и колбаски, сырку на закусь, там еще шпроты есть и кефирчик свежий. Давай, беги, а я пока на стол накрою.
Когда Кирилл вошел в келью привратника, гремя бутылками, бородач вырвал из пакета бутылку водки, сорвал крышку и налил полный стакан жидкости, по запаху напоминающей скипидар, в три глотка выпил и сел за стол, закатив глаза, поглаживая пузо. Заставил выпить Кирилла, чтобы «не заложил начальству» и, не обращая внимания на закуски, стал открывать «тайны мадридского двора».
Спиртное, некачественное, выпитое на пустой желудок, словно парализовало всякую деятельность разума. По верхнему слою сознания скользили фразы вратарника о том, что настоятеля сразу после юбилейных торжеств епархиальная комиссия лишила всех регалий и прогнала вон.
− Вот, видишь, − махнул он рукой со стаканом в сторону портрета бородатого мужчины, − это я ему икону написал, чтобы значит, авансом, на случай его прославления в лике святых.
− Даже я знаю, что при жизни икон святым не пишут, − медленно проскрипел Кирилл.
− Вообще-то да, но у нас-то случай особенный. Понимаешь, когда чувствуешь, что монах буквально купается в благодати, то рука сама берет кисть и пишет на доске икону. Вот я и написал сей чудный образ! По вдохновению. Кстати, настоятель был не против.
− Поэтому его и турнули?
− Не поэтому. Ему приписали частую смену священства − игумен чуть ли не каждые полгода прогонял нерадивых иеромонахов. А еще обвинили в младостарчестве. Ну и… понимаешь, принял он в штат монастыря старца…
− Того, который нас с тобой из кельи выгнал?
− Нет, этот всего полтора года здесь подвизается. А прежний целых три года духовничал. Так комиссия проверила его, и оказалось, что он беглый зек, вор, мошенник, да еще к мальчикам тяготел. Это он меня на стакан подсадил, до него я вообще не пил.
− Ладно, ерунда все это. Ты мне про этого святого расскажи, − Кирилл указал на икону с бородатым монахом и женщиной. − Я все время смотрю на него и глаз оторвать не могу.
− А, это Киприан и Устиния. Он был очень сильным колдуном, даже в ад спускался и там беседовал с сатаной. А потом раскаялся и стал святым. Мне, на переднем крае борьбы с нечистыми без Священномученика Киприана никак − он меня от зла охраняет. Наш монастырь даже местные бандиты за версту обходят.
− Ни-че-го себе!.. − с восхищением воскликнул Кирилл. Так он мой тезка! Слушай, брат, чувствую, это мой святой. И это мой путь.
Дальше − провал в сознании, Кирилл сильно опьянел, вратарник вывел его за ворота и посадил на скамейку: подыши свежим воздухом. Опять провал, вихрь в голове, и вот он уже совершенно трезвым на крепких ногах идет за угол крепостной стены, свежий ветер подгоняет его в спину, и выходит он к асфальтированной автостоянке для гостей, наверное приготовленной для важных гостей, что приезжали на юбилей. Здесь в одиночестве стоял лимузин, едва слышно ворча включенным двигателем. Дверца бесшумно открылась, из салона автомобиля вышел высокий стройный мужчина в светлом летнем костюме от Корнелиани. Лицо его показалось знакомым. Кирилл подошел поближе, человек чиркнул золотой зажигалкой, прикуривая душистую тонкую сигару, − в тот миг проявилось сходство с иконой-портретом изгнанного настоятеля. И хоть лицо этого господина было чисто выбритым, черный подрясник сменил вальяжный костюм, но черты лица, но глаза и высокий лоб выдавали несомненное сходство оригинала с изображением.
− Значит, говоришь, хочешь повторить путь святого Киприана?
− Откуда вы знаете? − оторопело отшатнулся юноша от странного господина.
− А я о тебе знаю всё, Кирилл. Даже больше, чем ты сам о себе.
− Кто вы? Это не вы были настоятелем?
− Был я и настоятелем, и профессором, и святым и колдуном. Кем я только не был, молодой человек!
− Как мне вас называть?
− Называй… скажем так − князь Владимир.
− Князь мира сего, − догадался Кирилл, чувствуя мурашки страха на спине. − Владеющий миром.
− Ну да, примерно так, − согласно кивнул господин красивой головой. − Только бояться меня не надо. Я ведь не погубить тебя пришел, а выполнять твои желания. Мне они известны, и знаешь, я нахожу их весьма симпатичными.
− И чем же мне придется расплатиться? Душу продать?.. Вступить в секту, масонскую ложу, банду?
− Нет, эту всю ерунду мы с тобой оставим профанам, бабкам и психам. Я просто буду помогать тебе в реализации твоих желаний. Повторюсь, они мне нравятся своей простотой и, если хочешь, величием замысла. С этой секунды ты обретаешь великую силу. Просто живи и сам владей собственной судьбой.
− Что-то мне подсказывает, князь, − саркастически помотал Кирилл головой, − что вы от меня потребуете чего-то очень страшного.
− Ничего более страшного, чем твои самые заветные желания. Разве любовь к прекрасной девушке − это страшно? По-моему, это замечательно. И да ведет тебя эта высокая мечта по жизни. А я лишь немного помогу. Так что следуй своим желаниям − и да пребудет с тобой великая сила любви.
Князь открыл дверь лимузина и пригласил юношу в салон. Кирилл зачарованно разглядывал великолепную отделку, робко трогал руль, панели, кнопки, толстое бронированное стекло, прислушивался к мягкому щелчку дверного замка, басовитому рокоту мощного двигателя, приятной мелодии из невидимых динамиков. Лимузин тронулся, это стало понятно по движению строений и деревьев за окном. Водитель одним пальцем коснулся изящной ручки рычага переключателя передач, включил динамический режим, едва коснулся ногой педали скорости, крутанул руль, вернул его на место − и вот авто летит по гладкой дороге, а в салоне тот же уют, тишина и приятный аромат.
− Простите, а как же моя «волжанка»?
− Забудь. У тебя дома в гараже уже стоит такой же лимузин. В перчаточном ящике − документы на твое имя. Если нужен водитель, найдешь визитную карточку, позвонишь, и через десять минут настоящий профессионал сядет за руль, он же будет осуществлять функции телохранителя и следить за состоянием автомобиля.
− А как мне с ним расплачиваться?
− Там же, в бардачке найдешь бумажник, в нем четыре кредитные карточки. На первое время на твои счета зачислено около миллиона евро, по мере необходимости, сумма будет пополняться. На этот счет тебе тоже не стоит беспокоиться. Да и вообще ни о чем…
− А куда мы сейчас?
− Заедем к одному господину, я тебя представлю, он подтвердит твой полный карт-бланш − и ты свободен, как птица!
− Как в сказке, − прошептал Кирилл.
− Отныне ты станешь тем, кто сам создает сказки.


Чудесная авария

И сказал мне водивший меня юноша:
«Когда отверзется завеса, ты увидишь
Владыку Христа. Поклонись же престолу славы Его».
Услыхав сие, меня объял ужас и неизреченная радость.
И вот пламенная рука отверзла завесу, и я,
подобно пророку Исаии, узрел Господа моего.
Он был облечен в багряную одежду;
Лице Его было пресветло, а очи Его с любовию взирали на меня.
И услыхал я премилосердного Творца моего,
изрекшего мне пречистыми Своими устами
три Божественных слова, от теплоты духовной
«сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди
внутренности моей»(Пс.21:15).
После сего все небесное воинство воспело предивную
и неизреченную песнь, а затем, – не понимаю и сам, как
– снова очутился я на том самом месте,
где находился ранее, лежащим в углу.
из Жития блаж. Андрея Константинопольского

Вернувшись домой, Кирилл обнаружил в своем гараже новенький лимузин, и эта очень приятная новость прибавила ему самолюбия, а также стремления следовать своим желаниям с новой энергией. Надел сюртук из города Парижа за семь тысяч евро, шелковую рубашку и туфли из змеиной кожи − всё темно-серой неброской масти, впрочем знающие люди обязательно оценят стиль, бренд и цену обновки. Сел в автомобиль и мягко тронул его с места. Перелетев через мост, въехал в поселок Энергетик, удивился качеству асфальтового покрытия, но вспомнив особый, международный статус здешней промышленности, только понятливо кивнул − кому? − да единственному собеседнику, автомобилю.
За проходной парка, в метрах пятидесяти на перекрестке Кирилл рассмотрел неказистую фигуру священника, тот с трудом перебирал больными ногами. Зажегся желтый свет, а ему еще шагать и шагать гусиным шагом на тромбофлебитных нижних конечностей до тротуара. Наконец, внезапно потухли огни, освещающие дорогу, зажегся во тьме ярко-зеленый свет для водителей, а попу еще метра три оставалось… В голове Кирилла, который подобно тигру мягко подкрадывался к перекрестку, просвистел вихрь. Он вспомнил, как в храме Аня слушала каждое слово священника, не замечая зовущих глаз смертельно влюбленного в девушку Кирилла, стоявшего лазутчиком во вражеском окружении в тени простенка. В сердце юноши вспыхнула яркая молния ненависти к этому толстому попу с больными ногами! Правая нога сама собой вдавила акселератор в пол − взрыкнул трехсотсильный мотор, передний бампер ударил священника по ногам, тот совершил сальто и упал на газон − эту акробатику лихой водитель наблюдал в зеркало заднего вида, пока его автомобильный зверь на сумасшедшей скорости удалялся с поля боя во мрак густых сумерек. На душе у беглого преступника играл туш, звенели тарелки и басовито грохотали то ли огромные литавры, то ли его собственное сердце.
Весть об аварии, в которую попал отец Георгий, за полчаса облетела всех прихожан храма. Аня с бабушкой бегом, насколько позволяли старческие ноги, неслись в больницу. У входа уже стояли шестеро прихожан и донимали расспросами испуганную молоденькую сестричку. Та мотала головой и умоляющим голоском подвывала:
− Да что вы на меня набросились! Ничего я не знаю. Привезли вашего батюшку на скорой, только он соскочил с носилок и на своих двоих по ступенькам как мальчишка взобрался и впереди врача в процедурную пошел.
− Милая девочка, да как он мог на своих ногах-то, когда его машина сбила! Может ты чего-нибудь перепутала? Может это не он?
− Как же не он! − чуть не плача отбивалась девушка. − Что же я отца Георгия не знаю! Он в больницу часто заходит, его тут все знают.
− Да не мог он после аварии сам по ступенькам взбежать! Не мог!
− Да всё у вас не как у людей, − проворчала сестричка. − Всё у вас может быть.
И тут по больничному коридору будто вихрь пронесся − это бодрый, веселый священник шагал впереди процессии медперсонала в белых халатах, всеми силами пытающегося удержать «больного».
− Всё, всё, видите, вона мои чадцы уже сбежались, некогда мне клизмы ваши ставить, еще вот их успокаивать. Детки, за мной! − Взмахнул отец Георгий рукой как полководец, − В отрыв!
Через пятнадцать минут в гостиной домика священника, что за храмом, в густых кустах сирени, происходило «великое заседание», как его окрестила впоследствии Народная бабушка.
− Так, все успокоились? − в который раз спросил отец Георгий, хлопнув ладонями по подлокотникам кресла, куда был усажен заботливыми женскими руками. − А теперь дайте слово сказать. Да, на меня наехала какая-то черная машина. Да, ударила меня по ногам и вихрем умчалась. Так вот пока летел кувырком, пока не очнулся на носилках в машине скорой помощи − все это время душой был я на том свете и слушал дивные глаголы от самого Господа нашего.
Он обвел спокойным взглядом собравшихся прихожан.
− Думаю, я еще не раз вам расскажу о той любви, которая нашла на меня от прекрасного лика Спасителя, о той красоте райской, которая осеняла нашу с Ним беседу. А сейчас самое главное! Елена, − обратился он к Народной бабушке, − слушай меня внимательно. Упросил я Господа тебя на земле еще месяц подержать, потому как ты уже созрела к самому главному экзамену и по замыслу должна была завтра отойти. Но! Господь предупредил меня о том, что у нас тут намечается война. Небольшая такая, победоносная битва. И мне на эти дни нужна будет твоя помощь. Но ты готовься…
− Да что за война-то? Страшная? С кем? Когда? − посыпались вопросы.
− Если меня сбила эта черная машина, − задумчиво протянул священник, − значит, уже началось. Первый удар нанесен. Только, видите как оно получается, враг задумывает по-своему, а Господь всё поворачивает нам на пользу. Так что не волнуйтесь, дорогие мои, не смотря на козни врага, мы победим, с Божией помощью, конечно.
− Батюшка, а почему именно нам придется воевать? − спросила Аня. − Неужели мы так насолили врагу? Неужели у него нет противников посильнее, там наверху, среди священноначалия?
− Видишь ли, Анечка, − задумчиво произнес отец Георгий, − когда мне там все это говорили, то все было так ясно и так понятно, что и объяснять мне ничего не пришлось. А сейчас я вынужден как бы переводить слова Спасителя на наш земной язык и мне это не так просто. Видимо, объяснения нам не нужны. Ну как например сержанту, когда он получает приказ от генерала. Он ведь не задает вопросов, почему я, почему мое отделение должно брать с боем высоту. Солдатик берет под козырек − «Есть!» − разворот на сто восемьдесят и побежал в казарму поднимать бойцов. Вот так и мы поступим.
− А с чего начнем, батюшка?
− Во-первых, давайте вспомним аллею, что в самом начале нашего кладбища. Помните, сколько там народу в свежие могилки полегло? Сотни три, не меньше! Я ведь даже не отпевал ни одного − все они не в церковь нашу обращались, а к черным этим… колдунам, прости Господи. Сами себя на заклание отдали. Значит придется нам отслужить молебен мученикам Киприану и Устинье, совершить крестный ход и самим вооружиться. Чем? Молитвой, постом и крепкой верой.
− Батюшка, − раздался тонкий девичий голосок, − вот вы сейчас про колдунов только начали говорить, а меня уже от страха всю колотить стало. Страшно!..
− Вот, вот, − проворчал батюшка, − им этого и надо от нас, чтобы мы боялись. Но вот, что я вам обещаю, детки… Как мы помолимся от души, как пройдем крестным ходом, как вооружимся постом и молитвой, так и страх пройдет, а вера станет гореть как костер, в который подбросили свежих дровишек. Вот увидите.
Отец Георгий потер лоб, помолчал что-то вспоминая и сказал:
− Да вот еще что. Старый я маразматик… Ведь говорил мне Господь, что сейчас каждый монархист, каждый кто молится страстотерпцу Царю Николаю и его святому семейству − всех Господь знает поименно и всем нам готовит и победу, и силы, и венцы. И молиться Государю-мученику требуется не по-фарисейски, замысловатыми акафистами, а просто как дети: «Святой Царь Николай, прости народ русский и умоли Царя царей дать нам Монарха на престол московский». Как-нибудь так… Главное, чтобы из сердца исходило, чтобы мы сами желали прихода государя.
− Так может в этом и кроется причина войны? Ведь мы тут все монархисты.
− Да, да, думается, что враг человеческий именно за наши монархические настроения колдунов своих насылает. Да! Вот еще что… Сказано мне было, что враг человеческий сюда послал нам своего клеврета. Сам-то этот человек ничего не стоит, а вот за его плечами − некая сила нечистая, которая и станет на нас воевать. Но нам-то что, детки, вы сами подумайте, какая сила, какое всемогущество за нами! «Если с нами Бог, кто против нас!»

Мегапроект

Музыку поглотят камни.
И музыка умрет в них,
захватанная руками.
И.Бродский. Стихи о слепых музыкантах

«Ну что ж, священника я убрал. Без последствий для меня самого. Преступление есть, а наказания нет и не будет. Одной помехой меньше. − То ли сам Кирилл так думал, то ли посторонний голос звучал в голове помимо воли. − Что теперь? Думаю, следует прислушаться к самым сокровенным желаниям. Что подскажет мечта?»
Но даже прислушиваться не пришлось. Во-первых, разум сердца будто парализовало, а тело − оно действовало самостоятельно, как хорошо отлаженный механизм. Ноги, руки, рациональная часть мозга − управляли автомобилем по маршруту, который просто обязан быть идеальным. Так, кажется, приехал. Перед бампером лимузина бесшумно растворились створки ворот, автомобиль въехал во двор трехэтажного особняка, поднялся по ступеням и вошел в гостеприимно открывшиеся двери. Кирилл оглянулся и, наконец, узнал − это был тот самый дом, в который они заезжали с Князем Владимиром. А вот и он, собственной персоной, в пурпурной тоге римского императора.
− Кажется, тебя можно поздравить с первой победой, − раздался знакомый баритон, эхом отразившийся от высоких стен и стеклянного купола. − Проходи, Киприан, я ожидал тебя. Что ты чувствуешь?
− Пожалуй нечто вроде триумфа, − произнес Кирилл, удивившись звучанию собственного голоса, усиленного акустикой.
− В таком случае, дорогой друг, давай присядем к этому камину, растопленному к твоему приезду. А я, следуя твоему желанию, твоей мечте, предложу тебе великолепную, как мне кажется идею.
− Дайте, я попробую отгадать, − прошептал юноша, заглянув на самое дно души. − Мне что, следует теперь убрать того писателя, в которого влюблена Аня?
− Если ты про физическое устранение, то нет. − Князь задумчиво разглядывал всполохи огня на поленьях. − Видишь ли, его смерть для Ани станет поводом канонизировать Игоря. То есть прославить его в сонме мучеников, хотя бы только в своей душе. А это в свою очередь только еще больше привяжет девушку к нему. Нет! Мы его не прославить, а опозорить должны. Понимаешь?
− Пока нет, но подозреваю, что ваше предложение, Князь, как-то связано с этим.
− Совершенно верно, мой мальчик! − улыбнулся Князь. Впрочем, от внимания Кирилла не ускользнул едкий сарказм, который улыбку превращал в оскал зверя.
Хозяин поднялся с кресла, подозрительно напоминающего царский трон, подхватил со стола позолоченный кубок с красным вином и в развевающейся тоге зашагал между огнем и юношей. Черные тени заметались по стенам каминного зала.
− Тот господин, которому я тебя представил двенадцать часов назад, − Князь поднял растопыренную ладонь, − как раз попросил меня подобрать рекламное лицо кампании. Именно русское, красивое, породистое лицо. Я сразу вспомнил о тебе и показал ему твои фото. Он сразу одобрил. Так что всемирная слава тебе гарантирована! Пока нашего оппонента Игоря все издательства будут прогонять взашей − это мы ему обеспечим − ты станешь блистать, как звезда первой величины.
− Но, Князь Владимир, вы же, наверняка знаете, что я уже пытался приблизиться по стилю к Игорю. Ничего хорошего у меня не вышло. Аня меня вычислила и подняла на смех. Нет у меня писательского таланта, и Ане это хорошо известно.
− Как раз я всё сделаю так, чтобы и она, и вообще все поверили твоему творческому преображению. Я даже слоган уже подобрал: «Какие чудеса творит неразделённая любовь!»
− А что вообще представляет из себя эта компания? Это как-то связано с творчеством?
− Конечно! Сначала группа симпатичных и очень талантливых негритят пишут роман. После мощной рекламной компании книга разойдется тиражом… Ну скажем, миллионов пятьдесят, для начала. После триумфа книги, мы приступаем к экранизации сериала. Раскрою тебе секрет, Киприан, книга уже написана и сериал уже снят. Но у нас появилась идея расширить границы этого мегапроекта и распространить на Россию и её союзников. Представляешь себе размах! На сегодня освоено полмиллиарда долларов, а будет еще столько и полстолька.
− Да как же я впишусь в такое планов громадье? Вы не преувеличиваете мои возможности?
− Киприан, − загремел баритон под куполом дворца, − там, где работают огромные деньги, любой человек, на которого мы укажем, станет гением мирового масштаба. Ты думаешь, те, кого мы подняли на пьедестал, чем-то лучше любого середнячка? Да брось ты… Тривиальные профаны. У тебя, кстати, по сравнению с ними есть огромное преимущество.
− Какое же? − зачарованным шепотом произнес Кирилл, чувствуя как сердце готово от распирающего восторга, выскочить из груди.
− Ты молод и красив. Дальше. Ты русский, и тебе хорошо знакома духовная жизнь русского народа. Ты думаешь почему сильные мира сего так тупо просчитались с развалом России? Почему все планы золотого миллиарда, мировых спецслужб, генералов и аналитиков − почему столь позорно проваливаются?
− А разве проваливаются? По-моему, мы тут уже на ладан дышим. В стране назревает кризис.
− Да брось ты, это запад утопает в кризисе, а Россия − чтобы ей не пророчили, какие бы планы разрушения и раздела не строили − она только крепчает и усиливает своё могущество. А возьми западную пропаганду, эту лавину лжи, которую мечут как бисер поросятам эти горе-политики-аналитики! Это же как бензином пожар тушить. Действует эта галиматья лишь на дебилов, но они нам неинтересны. Рейтинг же русских патриотов среди мыслящих людей растет и симпатии народов мира к России тоже.
− Князь, простите, я что-то несколько запутался, − пролепетал Кирилл, почувствовав нежелательный упадок восторга. − Вы, простите, за красных или за белых?
− А я, Кирюш, − по-отечески мягко сказал оратор в императорской тоге, − за мирное сосуществование стран и народов, независимо от религиозных, социальных и культурных различий. Мне элементарно жалко огромных денег, усилий миллионов людей, направленных на уничтожение жизни на земле. Сколько денег растрачено на производство оружия! Сколько разворовано! Да когда начнется огненный этап мировой войны, даже десятую часть вооружений не удастся применить. Ну, запустят генералы пяток ядерных бомб, ну превратят они запад в радиоактивные руины, а дальше − страх, безумие, хаос и всеобщая резня… Кому это надо? Ни-ко-му!
− Простите, я прервал вас, так что там про мегапроект?
− Ничего, Кирилл, нам тупых исполнителей не надо. Ты должен всё понимать. Итак!
Оратор остановился и поднял кубок. Ему, должно быть, обсуждаемая тема представлялась очень важной. Кирилл напрягся и превратился в слух, на лбу даже выступил пот, руки похолодели.
− 15 августа 1971 года президент Никсон отменил золотое обеспечение доллара. С тех пор платежеспособность бумажек, которые по-прежнему считают деньгами, держится на силе оружия, лжи, насилии. Не всем это понравилось. Один из самых богатых и разумных людей учредил собственный фонд, не зависимый от государства, спецслужб, пустых бумажек. Его фонд существует за счет драгоценных металлов и камней, он не имеет границ и начальства над собой. Он по-настоящему свободен. Исследования Независимого фонда не доходят до средств массовой информации, они блокируются теми, кто ведёт народы к уничтожению. Мы сотрудничаем с Фондом и по своим каналам распространяем правду.
− Вы кто? Мировая закулиса, масоны, боги?
− Нет, что ты! Мы стоим над всеми этими шарлатанами. Помнишь, ты спросил, как меня зовут? Владимир − тот кто владеет миром. Мы − те, кто не играет в президентов, не надувает щеки, чтобы стащить из казны миллион, − мы те, кто располагает реальными ценностями, настоящей властью, объективной информацией. Ты достаточно проникся?
− О, да! Я трепещу…
− Полегче, Киприан! Береги себя для большой цели. − Князь долгим пронизывающим взглядом ощупал визави, успокоился и продолжил: − Давно замечено, что наиболее прогрессивное воздействие на человеческое сознание производит не страх, не лживая пропаганда, а душевный разговор, облеченный в строчки гениальных книг и кадры талантливых фильмов. Каждое слово должно быть понятно и принято читателями и зрителями как своё собственное. Вспомни самые удачные проекты в мировой культуре − это всегда повествование от имени простых людей, про обычных людей, а через них раскрываются тайны глобальных исторических процессов. То есть от частного − к общему. От твоей красивой любви к милой Анечке − к миру во всем мире! А! Каково! Чувствуешь размах! Какие масштабы!
− Да, конечно, конечно… − задумчиво произнес Кирилл. − Только вы сказали, что к числу моих преимуществ относится знание духовной жизни русского народа. А это в свою очередь значит, что я просто обязан прочесть книгу и сценарий, и внести необходимые коррективы.
− Вполне разумно, мой мальчик! − снова улыбнулся Князь, оскалившись по-звериному. − А у меня всё для тебя готово. − Он снял с мраморной каминной полки толстую папку и протянул юноше. − Читайте, молодой человек! Только попрошу, красным карандашом делать пометки, чем больше, тем лучше. Можешь работать здесь у меня, а можешь в кабинете у себя дома.
− Пожалуй, начну сейчас и здесь. Не терпится! − Кирилл вскочил, потянулся всем телом и почувствовал невероятную бодрость.
− Тогда поднимайся на второй этаж и занимай кабинет с окнами на восход.
Роман в виде машинописного текста с двойным интервалом Кирилл проглотил в первые три часа. Никогда в жизни он так быстро не читал. Видимо, «талантливые негритята» не зря получили свои немалые гонорары. В романе имелось всё, что делает рукотворный текст культовым произведением: интересный, лихо закрученный сюжет, весьма симпатичные герои, немного философии, чуть-чуть юмора, красивая любовная линия, мастерски прописанные пейзажи, диалоги и, конечно, хэппи-энд.
Перевернув последнюю страницу, он подошел к большому окну, залюбовался алыми красками восхода солнца. На ум пришло неожиданное сравнение. Пожалуй такой острый живой интерес к книге Кирилл испытал только во время чтения «Пространства белых риз» Игоря Крюкова.
Только… Что-то так да не так. Он помнил то светлое чувство, подобное вкусу святой воды, которое вливалось в сердце, по-детски распахнутое всему хорошему. Каждое слово той книги отзывалось тихой радостью, дарило надежду, будто раскрывались бесконечные просторы, залитые светом и звали его… В этом же мега-романе имелось нечто тревожное, причем, сразу и не поймешь что, а только к острому интересу примешивается ощущение, подобное наркотическому дурману − оно весьма приятно, легко и сладко, но сердце подсказывает, что эйфория скоро пройдет, и наступит похмелье или даже ломка. На Кирилла внезапно навалилась тупая свинцовая усталость, он едва успел пройти два шага до дивана, упал на мягкую горизонталь и отключился.
Проснулся он от яркого света. Из окна прямо на лицо изливался поток полуденного солнца. Снизу доносилась музыка, Кирилл спустился в каминный зал и увидел Князя, энергично дирижирующего. Пурпурная тога развевалась, как живая, под жизнеутверждающие звуки.
Не оглядываясь на вошедшего, Князь продекламировал:

Я поднял взор, когда она взгремела,
И услыхал, как сквозь отрадный гуд
Далекое Te Deum долетело.

− Великий Данте именно так писал в «Божественной комедии» об этом гимне любви. В той самой части, когда он входит во врата чистилища. Если не узнал, это Берлиоз, «Te Deum» («Тебя, Бога, хвалим»). Для меня сей гимн вместо утреннего кофе со сливками. Выспался? Как себя чувствуешь?
− Великолепно! − воскликнул Кирилл, пытаясь перекричать особо мощное фортиссимо.
− Удалось перед сном почитать нечто гениальное? − Князь убрал громкость и указал дирижерской палочкой, зажатой в руке, на стол с кофейником и круассанами. − Если пожелаешь, завтрак по-французски, «le petit dejeuner».
− Спасибо, есть не хочется. У меня внутри будто ядерный реактор вторые сутки бушует. Даже во сне продолжал работать с текстом.
− И каково первое впечатление?
− Гениально, нет слов! Этот роман можно смело поставить в один ряд с той же «Божественной комедией» Данте, «Мастером и Маргаритой» Булгакова, и пожалуй, с «Потерянным раем» Мильтона.
− Это во сне к тебе пришли таковые-то сравнения?
− Да, во сне я прочел эти три шедевра и сравнил с мега-романом.
− Что-то мне подсказывает, − прогудел Князь, − что сейчас последует жесткая критика?
− Именно! Как в указанных произведениях, в нашей книге нет ничего православного, русского. Множество идеологических штампов, нагнетающего страха перед русскими, прямой лжи… Короче, у русского читателя при чтении этого варианта возникнет отторжение. То есть русского читателя этой книги мы сейчас потеряли.
− Вот! − вскричал Князь, − теперь ты понимаешь, для чего я тебя пригласил в этот проект! Изложи свои замечания, мы всё переделаем и запустим в производство новый вариант.
− Да тут почти все переписывать нужно, вводить новых персонажей…
− Нет, нет, − выставил руку оппонент, − давай так. Ты напишешь свои предложения на трех-четырех листочках, а мы уж заставим коллектив писателей и сценаристов всё что нужно профессионально переписать. Так будет лучше и скорей. Не забывай, проект почти готов к запуску. Смею тебя заверить, мой друг, наши специалисты не подведут.
− Н-н-н-у-у-у, ладно, если так, − нехотя проворчал Кирилл. − Тогда я поднимусь наверх и напишу эти самые четыре странички.


Развод Игоря

Не беспокойтесь, скоро все пройдет,
что бы это ни было,
Не беспокойся, будь счастлив,
Я не волнуюсь, я счастлив
Боб Марли. Don't worry, be happy

Игорь с полчаса бродил по пустой квартире, словно пытаясь разыскать ту, кто покинула жилище решительно и бесповоротно. Его предупреждали, он подозревал и даже предчувствовал, но когда реальность оглушила мертвой тишиной, во рту появился горьковато-железистый вкус крови, сердце наполнилось тягучей тоской, а в голове пульсировала гулкая пустота. Такого от себя он не ожидал. Когда от друзей уходили жены, он всегда успокаивал их циничными шуточками, пытаясь отвлечь от тяжелых мыслей об одиночестве, предательстве… Если не помогали слова, тащил несчастного в ресторан или на горку рядом со своим домом, и они попросту напивались до бесчувствия, потом наутро лечились, снова пьянели − и так далее, пока физические страдания не затмевали душевные. Так было с другими. А сейчас… сей час… этот миг, настоящее время…
Он сидел за столом и разглядывал фотопортрет бывшей жены. С детства он знал наверняка, если женится, только на такой девушке. Образ идеальной женщины выступал таинственным предчувствием из глубин детских снов, миражей мечты, подобно портрету старинного художника создавался сотнями, тысячами крошечных мазков − и вот к пятнадцати годам, где-то глубоко в душе появился и зажил сам собой идеал. С тех пор, явно и неявно, сознательно или автоматически, бросая взгляд на девушку, он сравнивал ее черты с теми, которые проступали из подсознания, и почти всегда разочарованно отворачивался.

Совершенно спокойно, без напряжений и страстей, в один солнечный день, вошла в его жизнь Нюра. Присела на скамейку рядом с ним, в парке, среди многолюдья, одна, к нему тоже одному. Просто, без стеснений, как само собой разумеющееся, завязалась беседа. Немного шуток, обмен улыбками, и вот уже прозвучали имена, они познакомились. Кстати, имя должно писаться полностью как Анна, но романтические родители записали ее под модным «народным» именем Нюра. О, эта Нюра настолько походила на его идеал, что в первый же день знакомства, Игорь предложил ей руку и сердце, а она согласилась. Ей даже читать не пришлось, она полюбила его, как девушка первого парня в ее недолгой жизни. И всё у них было настолько прочно, на тихом уважении и взаимности, что даже не верилось. Вот только в церковь с мужем она не ходила, вот только венчаться отказалась, а слова «пространство белых риз» вызывали у нее саркастическую улыбку. А Игорь все еще надеялся на чудо, молясь о том, чтобы и ее увлекло в сияющие Небеса, откуда Спаситель простирает к детям своим руки; значит должно прийти время, когда сердце русской крещеной девушки Нюры откликнется, не зря же бабушка в детстве водила ее в церковь, не зря же он появился в ее жизни…
На темной дубовой поверхности стола, на видном месте, лежал себе и резал глаза контрастной белизной листок записки. Игорь несколько раз прочитал торопливые строчки, пока до его взорванного сознания не дошел наконец смысл.
«Игорь, я ушла к другому. Он как ты не колесит по стране, он всегда рядом со мной. В папке документов найдешь «Свидетельство о расторжении брака». Прощай, Нюра».
Именно взрыв, затяжной и всепотрясающий, разорвал мозг, сдавил сердце и залил расплавленным свинцом тело. Позже Игоря больше всего удивит то, что в первые горькие минуты он напрочь забыл художницу Аню, ее признание и пророчество. Видимо, ему суждено сорваться в бездну отчаяния, пройти по дну ада, чтобы открыть для себя божественную истину, чтобы принять ее.
Как в ужасном триллере, потекли сквозь жгучий огонь душевной боли дни, наполненные болью и саможалением. Перво-наперво на пороге «дома скорби» появился благоухающий Боря, с улыбкой до ушей. Ну, кому еще прийти первым на помощь другу, как не мужчине, пережившему три развода. Как водится, «у него с собой было», но это лишь для разгона. Потом, как водится, они продолжили разводную терапию в заведении общественного питания, где Борю считали незаменимым элементом интерьера. Согласно апробированной теории Бориса, клин можно вышибить исключительно клином, желательно той же породы.
Вот здесь-то, в мутных туманах безумного веселья, и довелось Игорю броситься в омут безумной страсти. Сначала он услышал ее голос, тоненький, мелодичный, такой по-детски беззащитный. Так не могла говорить циничная девица из ресторанной тусовки. Голосок, подобный серебряному звоночку, мог принадлежать существу бесконечно нежному, хрупкому − такую девочку хочется защищать, носить на руках и бесконечно твердить ей, какая она милая, добрая и, конечно, самая красивая. Наконец Игорь решился и повернулся к источнику звука, и был вознагражден полным соответствием самых радужных предчувствий столь восхитительной реальности. То была девочка из тех, кто никогда не взрослеют, они не подвержены старению, да и вообще живут по неземным законам. Она тоже замолчала, оборвав фразу на полуслове, повернулась к нему и ослепила мужчину предобрейшей улыбкой. Казалось, ее стройная фигурка не имела веса, она вся будто тянулась к небу, такая хрупкая, светлая, невесомая. Нежные линии подбородка, высокого чистого лба, огромные карие глаза, называемые поэтами «персидскими очами».
Быть может Игорь вспомнил пророчество Остапа Паниковскому: «И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова с персидскими глазами. И заплаканные дети не будут спрашивать: «Папа, папа, слышишь ли ты нас?» И вполне возможно, ему захотелось именно такого антуража собственного исхода. О да, в том милом создании во всем сквозила порода, аристократизм; изящные движения, улыбка, не сходящая с лица, и этот теплый взгляд и эта непередаваемая женственность…
Заиграла чудесная музыка, всхлипнули гитары, вкрадчиво вступил высокий мужской голос: «On a dark desert highway, cool wind in my hair
Warm smell of colitas, rising up through the air…»
Да, да, то была песня «Отель Калифорния» группы «Иглс» − шедевр на все времена, лучшая, потому что перелопачивала душу, потому что ворвалась в наше пространство, когда мы были бесстыдно молоды, и жизнь впереди представлялась бесконечным счастьем.
Все, способные держаться на ногах, повскакивали с мест. Он махнул персиянке растопыренной ладонью, она ответила, и вот они идут навстречу, протягивая друг другу руки. В походке девочки было что-то балетное, она словно не шла, а летела, едва касаясь ножками паркета. Между ними сходу начался диалог, они жадно расспрашивали друг о друге, будто их в скором времени растащат в разные стороны, и они потеряются.
− Как тебя зовут, прекрасное создание?
− Анис, можно Аня. Имя дал папа, он из Баку, а мама − русская англичанка из Ирана, принявшая ислам. Они оба помешаны на Персии, отсюда и моё имя. А твоё?..
− Игорь. А с кем ты здесь? − он обвел рукой циклопический зал ресторана.
− Родители уехали на съемки в Париж, а меня оставили с московской тетей, которая на два года старше. Она меня таскает по компаниям. А мне нужно диплом получить.
− Так сколько же тебе лет? Раз диплом…
− Двадцать. Да мне поучиться не дают переезды родителей. Как дорвусь до университета, сдаю экстерном сразу десять-пятнадцать экзаменов… Так и учусь, всё у меня не как у нормальных людей. А как ты – учишься, работаешь?
− Институт давно закончил, числюсь в Росреставрации, у нас там один присутственный день в месяц. А работаю с художниками и архитекторами, где придется.
В ту минуту из-за спины Ани-Анис выступила подвыпившая девица с остекленевшими глазами, грубо схватив тонкое плечико племянницы, потащила ее к многолюдному столу. Девочка что-то сказала седому мужчине в торце стола, пригубила бокал с белым вином, ковырнула вилкой в тарелке и, улучив момент, когда тетка отвлеклась, повернулась к столу, за которым сидел Игорь с друзьями и солнечно улыбнулась.
Тот вечер и еще два месяца они провели вместе. Они упивались друг другом, как сладким пряным вином. Их притягивало друг к другу магнитом, они уже не представляли себя порознь. И тут в их такой счастливой жизни снова появилась тетка, в черном кожаном комбинезоне со шлемом в руке. Она с порога закричала на Анис, нагрубила Игорю, с ней случилась настоящая истерика. Тогда-то Игорь и догадался, что тетушка практикует по отношении к племяннице порочную лесбийскую страсть, в те времена экзотическую. Ну, конечно, мужиковатая эмансипэ, которая не прочь «нюхнуть и пыхнуть» при случае, − и такая чистая нежная девочка, чего тут еще ожидать. В тот вечер черной тетке удалось заполучить Анис, и она увезла девочку на мотоцикле, «прокатиться с ветерком». Вернулась Анис к Игорю поздно ночью подавленной, присела на старенький диван, прижалась к нему плечиком и шепотом попросила почитать из его книги «Пространство белых риз». Игорь читал и читал, сам увлекся, пока девочка, его милая, нежная Анис, не заплакала, да так жалостно, так горько!
− Что с тобой, дитя моё?
− Не будет у нас счастья, Игорь! Я чувствую, как сгущаются тучи. Убьют они меня…
− Кто? За что? Откуда такие мысли?
− Я сама не знаю. Это лишь предчувствие. Прости. Почитай еще, мне так нравится.
Игорю показалось, что девочка превратилась в пугливую газель, ожидающую нападения леопарда, который подкрадывается на мягких сильных лапах к беззащитной жертве, а она еще не видит хищника явно, но чуткие ушки улавливают неясные звуки, а острое обоняние предчувствует движение яростной мощи там, за черной скалой. Мышцы ее грациозного тела напряглись, она готова в любой миг сорваться и унестись прочь от опасности, но зверь совсем рядом и он столь коварен и голоден, что шансов выжить у несчастной газели нет. Но что он может сделать в том неизвестном и чуждом пространстве, в котором жила эта хрупкая девочка? Только молитва − всё, что оставалось. Игорь молился горячо, но молча, чтобы не напугать девушку, к такому не привыкшую, в такое не верующую.
Потом Игоря пригласили на день рождения Родиона, он взял с собой Анис. Знакомые приняли девушку в свой круг, мужчины поедали восточную красавицу жадными очами, Анис опустила глаза, закрывшись густыми ресницами, и прижалась плечиком к плечу Игоря. Девушки поняли, что эта скромница им не конкурентка, обласкали и все время пытались успокоить. Вдруг случилось нечто потрясающее. По традиции, «после третьей» под аплодисменты и шумные просьбы дам штатный бард компании Борис, он же Боб не’Дилан взял в руки гитару, пробежался длинными пальцами по струнам, подкрутил колки и спел для начала поздравительную «Чарочка моя»:
Чарочка моя серебряная,
На золотом блюдечке поставленная!
Кому чару пить, кому здраву быть?
Пить чару Родиону
На здоровье, на здоровье Васильичу.
Новорожденного зацеловали, кто не успел, протянул свои подарки, да и успокоились, вроде…
Тут всё и случилось!.. Борис мягким перебором по отзывчивым струнам приступил к любимой песне «Тонкая рябина»: «Что стоишь качаясь то-о-о-онкая рябина-а-а…» Игорь почувствовал, как напряглись мышцы девичьей спины под его рукой, из подсознания всплыл образ газели в ожидании крадущегося леопарда. Боб закатил карие очи и затянул так, будто это молитва церковного песнопения. Он пел, словно плакал, едва сдерживая рыдания, видимо в который раз переживая недавнее расставание с любимой.
"Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась".

Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, судьба такая, –
Век одной качаться.

Девушки зашмыгали порозовевшими носиками, мужчины часто заморгали и нервно потянулись к сигаретам и бокалам.
Анис же бросилась к Игорю, обняла изо всех сил, зарылась лицом в его шерстяной груди − её трясло, она рыдала в голос, подвывая, вставляя незнакомые слова, видимо персидского происхождения: намитарсам, хатарнак, немихам… Сидевшие рядом девушки, сами с мокрыми лицами, гладили ее по головке, ошеломленный Игорь сжал хрупкие плечики и только шептал: «ну что ты, милая, ну прекрати, пожалуйста, успокойся…» Наконец, Анис оторвалась от намокшего свитера, подняла зерёванное личико и тоненько протянула: «Прости, можно мне уйти… прости, так стыдно». На прохладном вечернем воздухе девушка и вовсе успокоилась, только вздыхала и просила прощения за свою «невоспитанность». А Игорь тупо молчал, чувствуя, как под сердце заползает черная холодная змея. Уложив девочку спать, он уединился на кухне, попытался молиться − не получилось, допил початую бутылку водки, и только после этого рухнул головой на согнутые в локтях руки и отключился.
Следующий день они промолчали, то ли от стыда, то ли от предчувствия неминуемой трагедии, которая случится обязательно, независимо от их желания. Игорь про себя твердил Иисусову молитву, только сердце тупо молчало, а грудь заливала горечь. Снова появилась тетка и утащила племянницу в экстремальное путешествие по ночным дорогам. Только с той поездки они уже не вернулись. Тетушка разбилась насмерть, а нежная девочка Анис попала в реанимацию.
− Видишь, любимый, как все получилось, − прошептала Анис, когда Игорю удалось, рассовывая купюры в карманы белых халатов, прорваться к ней в палату. Она лежала такая худенькая под простыней, вся в бинтах и гипсе, одни глаза по-прежнему сияли, только печально, как бы извиняясь. − У меня переломаны все кости, позвоночник, голова – все разбито. Я уже никогда не поднимусь.
− Ну и что! Значит будешь самой красивой и любимой инвалидкой на кресле с колесиками. А я буду тебя катать по аллеям парка, кормить из ложечки, на руках носить. Я обещаю быть самым заботливым мужем. Я тебя никогда не оставлю.
− Вот этого я больше всего и боюсь. Я же тебе всю жизнь испорчу, Игорь!.. А ты должен писать свои замечательные книги, и это за тобой нужно ухаживать, чтобы ты не думал о земном. А тут я, такая… Нет, милый, ты меня пожалуйста забудь. Я очень тебя прошу! Умоляю…
Через три часа после этого посещения, ровно в полночь, Игорь почувствовал на языке горечь, в сердце вонзилась стрела острой боли, в раскаленной голове прозвучало: «Всё, нет твоей Анис. Она улетела в пространство белых риз». Сквозь ночь понесся на разбитой частной машине с пьяным водителем за рулем, влетел в приемный покой, чтобы услышать от сонной сестрички то, о чем и так знал.
Анис… милая хрупкая девочка, с которой не суждено было жить, которую он должен был отправить туда, где из далёкого небесного далёка светят призывно белые-белые ризы. Анис… Аня... прекрасный цветок, хрупкая беззащитная газель, нежная девочка, добровольная кроткая жертва за свой род.

Именно эта мысль о жертве за род удержала Игоря на краю очередного безумия. Наконец, ему стала понятна собственная роль в дантовой «Божественной комедии» и терапевтический эффект от прикосновения к великой тайне спасения души.
На этот раз не появился опытный Борис, сила Провидения унесла того далече, аж заграницу, на модный курорт. Зато в жизни Игоря проявилась ранее малозаметное внимание к силам природы. Напевая песню «Цветов» «звездочка моя ясная, как ты от меня далека», ночами напролет он всматривался в звездное небо, разыскивая там улетевшую от земли Анис − может быть, она сумеет хоть как-то подать о себе весточку. На рассвете выходил из дома и кружил по городу, внимательно рассматривая траву на газоне, деревья, кусты, цветы. Ранним утром, когда автомобили еще спят в гаражах, оказывается можно услышать птичью разноголосицу. Он даже стал различать трели соловья и коноплянки, цвиркание стрижей, попискивание воробьев и ворчание ворон. Лишь в детстве природа бывает настолько близко к человеку, и вот надо же, «земную жизнь пройдя до половины», пройдя круги ада и при этом оставшись в живых, к Игорю вернулось детское удивление волшебству простых природных чудес. Ну разве не чудо вспыхнувшая на небе радуга после дождя, а эти таинственные звезды, шум листвы, бриллиантовая роса на траве, улыбающиеся солнцу цветы, восторженное пение птиц, как уверяют Святые отцы, прославляющих Бога! Он с удивлением наблюдал, как на сердце затягиваются раны, понемногу восстанавливается молитва и желание молиться, потребность благодарить Бога и самое главное − стремление в Небеса.
И наконец после той трагедии, к Игорю пришло отрезвление. Значит «пророчица Анна» в день нашей встречи уже знала о расторжении брака с Анной-Нюрой. Скорей всего, про несчастную любовь к Ане-Анис тоже знает. Игорь вгляделся в лицо на фотографии бывшей супруги и удивился еще раз − да Нюра с Аней очень похожи, словно близнецы! Один и тот же тип лица, всплывающий из глубин детской мечты, полное созвучие с камертоном! Вот оно что!.. Получается, что первые две попытки реализации идеала были провалены, заранее обречены. Ну да, Анис была мусульманской атеисткой, Нюра − атеисткой православной, а вот Анна − своя, родная, православная! Это судьба. Верно она говорила-пророчила: Анна мне − суженая. … Как там у Пушкина: «Вся жизнь моя была залогом. Свиданья верного с тобой». И все-таки в третий раз я не имею права ошибиться. Тут надо все проверить. Во всяком случае, я пока не знаю Аню, тот разговор на ступенях храма − почти что не в счет. Ладно, разберемся, посоветуемся с честными богоносными отцами, проверим пророчество на истинность, а свои чувства на прочность.


Трехдневная война

Россия вместе со всеми славянскими народами
и землями составит могучее Царство.
Окормлять его будет царь православный – Божий Помазанник.
В России исчезнут все расколы и ереси. …
Господь Святую Русь помилует за то, что в ней
было страшное и ужасное предантихристово время.
Просиял великий полк исповедников и Мучеников…
Весь сонм святых русских с Богородицею просят
пощадить Россию. В России будет процветание веры и прежнее ликование. Русского православного царя будет бояться даже сам антихрист. При антихристе будет Россия самое мощное царство в мире.
Свт Феофан Полтавский, 1941 г

Подобно тому, как на войне одна шестичасовая битва решает исход многолетней вражды народов, так и духовная баталия под предводительством отца Георгия, устроила разгром сил зла всего за три дня. Объявил войну, конечно, мутный человек, именовавший себя Князь Владимир.
С помощью «сарафанного радио» он собрал колдунов со всей округи на даче олигарха. Оглядел собравшихся и впервые за многие годы ощутил в сердце укол страха. Нет, не потому, что испугался этих ряженых клоунов и той черной силы, которую они призывали, получая от нечистой силы мелкие пакости, да и то далеко не всегда. Сомнительный успех мрачных дел этих людишек держался исключительно на страхе маловерия. Сейчас же им противостоит мощная вера благодатного священника Георгия, да еще тех, кого он призовет на помощь, «их же несть числа». Сообщество нетопырей, замерло в ожидании руководящих указаний. Установилась гнетущая тишина.
«Откуда исходит этот страх?» − спрашивал себя Владимир. Прислушался к неровному биению сердца и, кажется, понял − оттуда, из потаенной части души, куда он столь гостеприимно поселил нечистого духа, позволив собой управлять. Но с чего бы это? Он же всё делает правильно, строго по указанию центра. Однако малопочтенное собрание ожидает от него чего-то весьма убедительного. Дольше тянуть нельзя, люди могут почувствовать слабину и невольно направить на него свои привычные пакости. Только этого ему сейчас и не хватало!
Владимир тряхнул головой, прочел вслух заклинание и велел устроить всеобщий наговор на священника Георгия и его прихожан. Были использованы все известные приемы колдовства от кровавой жертвы невинных животных до прокалывания восковых кукол, читались самые черные древние книги, подкупалась администрация и родичи церковных людей. Князь Владимир обещал самолично призвать на помощь князей тьмы.
Киприану он поручил совратить Аню, убеждая тем, что на этот раз им подключены мощные силы обольщения, на этот раз всё пойдет как по маслу.
Во время полуночной молитвы отец Георгий сначала почувствовал сгущение тьмы, сильным пламенем разгорелась толстая свеча, наполнив дымом келью. Потом в пелене проступили нечеткие силуэты, по мере углубления молитвы, они оформились в нечто вполне зримое, и наконец, он увидел сборище, устроенное Князем Владимиром и услышал его команды. Священник принял вызов и ранним утром предпринял ответные меры. Он разослал монахам и старцам, священникам и мирянам, рассеянным по всему миру, просьбу молиться о защите прихожан от козней тьмы и даровании ему силы молитвы. Установил строгий пост, распределил обязанности: кому как молиться. Настоятельницы трех монастырей в ответном послании оповестили о благословении круглосуточно читать Неусыпаемую псалтирь.
По окончании обедни, отец Георгий велел собраться всем кто может на крестный ход. Прихожане взяли с собой хоругви, иконы, сели в автобус и под пение тропарей объехали окрестности, останавливаясь на каждой стороне света для водосвятного молебна с окроплением святой водой. Если у кого из участников крестного хода поначалу и были страх и сомнения, то уже после второй остановки, мокрые от святой воды, счастливые и бодрые, они испытывали такую радость, как разве что дети на Пасху. Они чувствовали себя причастниками чуда и, пожалуй, победителями.
Из кубанской станицы прибыли казаки, огромные усачи с плетками в руках.
− Не подумайте, батюшка, что это для порки юных хулиганов, − пробасил хорунжий. − Мы плетью в случае чего и голову дурную, и руку неправую можем одним ударом отсечь.
− Конечно, такое мастерство заслуживает уважения, − сказал отец Георгий, пряча в усах невольную улыбку, − только знаете, ребятки, в этом нужды нет. У нас тут война чисто духовная, так что лучше вооружитесь молитвой Иисусовой. Знаете такую?
− А как же, отче! Неужто мы нехристи какие! Только если какая тетка растопырит клешни перед иконой или кто станет зло делать, благословите их по-тихому из храма выдворить.
− Это можно, − кивнул батюшка, − если только тихо и без побоев. А пока что, ребятки, сделайте в мастерской кресты и поставьте их по границам поселка с четырех сторон.
− Сейчас сделаем!

Игорь Крюков на утренней молитве почувствовал тихий, но настойчивый призыв. По окончании правила ноги сами привели его к телефону, а руки сняли трубку и набрали номер. Ответил отец Георгий:
− Что, брат, и ты решил помочь нам?
− В чем помочь, батюшка?
− Да у нас тут война с колдунами. Я так подозреваю, нас пытаются запугать и отвратить от монархической проповеди.
− Так, понятно. Что мне благословите?
− Ты вот что, Игорь, во-первых, кого можно обзвони и попроси молитв.
− Понятно, я еще обойду монастыри и закажу сорокоуст.
− Это тоже сделай. Но особо тебя прошу сугубой молитвы за Анну, тебе известную, и бабушку ее Елену. Думаю, на них будут направлены особо разженные стрелы лукавого.
− Задача понятна, приступаю к выполнению.
− Бог благословит!
К концу первого дня баталии тьму, сгустившуюся над поселком, пронзили мощные потоки небесного света – увидели это священник, Народная бабушка и Аня.
На второй день появились боевые ранения. Скрутило прихожанку, которая сама «баловалась гаданием на картах». Сторожа церкви, который и не думал приостановить употребление спиртного хотя бы на три дня, увезли на скорой с подозрением на инсульт. Дамочка, которая больше всех боялась колдунов, упала в обморок и следующие двое суток провела в постели в сонном состоянии. Впрочем, после завершения боевых действий «ураненые в брани» вернулись в строй, как ни в чем не бывало. Разве только сторож заявил народу, что вот теперь-то уж точно пить бросил: «Такого страху натерпелся, такую рожу черную рогатую мне показали, что вовек не притронусь!»
Не смотря на чистую молитву плечо к плечу с бабушкой Леной, к вечеру второго дня на душе Ани словно камень повис, стало трудно дышать и молиться. Причина явилась собственной персоной − на черной спортивной машине подкатил Кирилл, разодетый как принц, рассказал о своих успехах в творчестве и бизнесе, и предложил прокатиться с ветерком. Аня с трудом сдержала негодование, видя насквозь помыслы холеного прощелыги, лишь кротко улыбнулась, извинилась, пожелала ему успехов в добрых делах и скрылась за дверью дома. Кирилл послал девушке огромный букет цветов, который был отослан обратно. Разозлился и нанял двух наркоманов поджечь Анин дом. Наркоманы, получив задаток, купили побольше дешевого грязного кокаина, нюхнули и на волне невиданного «прихода» бросились в воду и утонули, не приходя в сознание.
Тем временем у Князя Владимира ничего из задуманного не получалось. Колдуны словно растеряли мрачные навыки. Князь бесовский не спешил приходить на помощь. Владимир чувствовал, как черная сила покидает его, наваливается тоска и острое желание застрелиться. Получил из Голливуда разгромную рецензию на адаптацию сценария Мегапроекта. Тамошние корифеи посчитали, что обращать внимание на Русскую православную церковь с ее вековыми традициями крайне вредно. Куратор вызвал Кирилла, обругал его последними словами и выгнал вон.
А ночью он читал самый черный наговор, которому его научил старый шаман. Вдруг сердце резануло, Владимир распластался на ковре и мысленно приготовился к смерти. Он даже успел увидеть себя представшим перед престолом великого архитектора, получая от того невиданные дары. Однако в комнате завихрилось черное облако, запахло серой и раздался тяжелый голос:
− Что ты о себе вообразил, мальчишка! Как ты посмел присвоить мое звание? Какой ты князь?
− Простите, я не знал, − просипел Владимир.
− И зачем ты связался с недоумками из Мегапроекта! Эти бумагомараки только и способны, что пугать наркоманов и психов. От их мегапроектов пользы не больше, чем от пошлого анекдота, рассказанного в кабаке.
− Я понял, больше не буду, − промямлил Вовочка. Именно так его называли в детстве хулиганы, сопровождая издевательства подзатыльниками и подножками.
− Вы там совсем ничего не понимаете? − продолжал гудеть бас, потрясая внутренности наказуемого. − Да кто вам позволил воевать с Монархами, как святым так и грядущим? Вы что не знаете, под какой они защитой? Их сам будущий властитель мира остерегается, даже ему не велено к ним приближаться! Понимаешь Кем не велено?
− Да, то есть нет…
− Богом не велено! − прогремело чуть не на всю вселенную. − Нам установлены рамки, за которые выходить смерти подобно. Или ты совсем ничего не смыслишь в нашей деятельности?
− Всё смыслю, то есть наверное ничего…
− Даже из ада видно, как на защиту священника Георгия встали тридцать тысяч новомучеников Российских. Да они вас сожгут соборной молитвой, так что и пепла не останется! Немедленно прекрати этот свой балаган! И разбегайтесь куда попало, если конечно вас тотчас не прикончат.
Кирилл, наблюдая удрученное состояние Князя, понял, что тот потерпел сокрушительное поражение. Вспомнил причину преображения своего небесного заступника священномученика Киприана, спасительную помощь Устинии, и сам с легким сердцем удалился из княжеского дворца, радуясь, что остался живым и едва ноги унес. На всенощной в храме Кирилл стоял в первых рядах, с жадностью вслушиваясь в каждое слово священника и возгласы дьякона. На исповеди он упал на колени, залился слезами и покаялся во всех своих преступлениях. Выйдя из церкви, он по благословению отца Георгия удалился в монастырь, не на экскурсию, а насельником, навсегда.
А через двенадцать дней после победы, Народная бабушка Елена исповедалась, причастилась, испросила благословения преставиться и отдала душу Господу. На проводах в последний земной путь собрались сотни людей. И только Богемная бабушка слегка всплакнула, попросив у покойной прощения, но и она быстро затихла, проникнувшись всеобщим настроением тихой благодарности. Наблюдая солнечное ликование природы, восторженную птичью разноголосицу и улыбающееся помолодевшее лицо Народной бабушки, все понимали, что истинная христианка на ангельских крыльях восходит к возлюбленному Богу Любви, которому служила всю сознательную жизнь.
Аня, оставшись после поминок одна, решила было взгрустнуть и даже приготовила платочек для слез, но вдруг как в детстве почувствовала на щеке бабушкино теплое дыхание и услышала слова:
− Не плачь, милая Анечка, мне сейчас так хорошо, как никогда еще не бывало. Здесь одна любовь. На небесах очень красиво. Ты не забывай об этом напоминать людям. Опиши райскую красоту в своих картинах, а я тебе помогать буду.
− Хорошо бабушка! Обещаю. Спасибо тебе. − И плакать раздумала.
А скоро и уезжать по распределению время пришло. Аня покидала любимые с детства места с легким сердцем, полным самых светлых предчувствий. Впереди столько интересного!


Макаров и его рукопись

Незнакомец, продающий пистолет:
"Макаров" нужен?
реж.Владимир Хотиненко. х/ф Макаров

Родители Игоря Крюкова служили в Вооруженных силах великой страны. Им вместе пришлось пройти обычный путь военнослужащих с переездами, общежитиями, гарнизонными бараками, пока, наконец, отца не перевели в Генштаб на генеральскую должность при полковничьих погонах. И эта штабная работа с интригами, противостоянием казнокрадству, непрестанным давлением начальства – за каких-то три с половиной года крепкого мужика превратила в инвалида, а потом упокоила на военном кладбище. Мать вскоре ушла следом за любимым мужчиной, оставив сыну квартиру в спальном районе и долги за похороны «как у людей».
Игорь перепробовал немало видов трудовой деятельности. Он не был обделен здоровьем и силой, умом и спокойствием, что дало возможность попробовать себя в военном деле, рыбаком на сейнере, слесарем, скульптором, каменщиком, медбратом, пекарем и мелкооптовым продавцом на рынке. Странное дело, ему нравилась всякая работа, он даже преуспевал и был на хорошем счету, только «семейная болезнь» не позволяла ему работать дольше двух лет – называлась она «патологическая честность». Как только начальство выделяло его из нестройных рядов трудящихся и начинало продвигать по служебной лестнице, обязательно следовало предложение вступить в долю и делиться откатом, Игорь, упрямо склонив голову набок, произносил твердое «нет» – тут и карьере конец. Но, как сказал сатирик: «опыт есть, и есть, что рассказать подрастающему поколению».
Он даже и не мечтал об этом, не завидовал и не тешил себя тщеславными планами, просто вышло так, как вышло. Однажды он сидел в кафе на набережной, под шелест морской волны читал детектив, удивляясь, как можно писать так шустро, абсолютно не имея представления о деле, которое легло в основу сюжета. Иногда он отрывался от книги, оглядывался, убеждаясь, что находится в реальном мире среди живых людей, всматривался в размытую линию горизонта, за которую привычно и без должного величия уплывал алый солнечный диск. Глубоко вдыхал волнительные ароматы йодистых водорослей, крепкого кофе, жареного мяса, апельсинов, отпивал глоток черной гущи из чашки, и вновь погружался в чтение, хмыкая и бурча под нос. Когда в очередной раз Игорь поднял глаза от текста, обнаружил рядом седого мужчину с ироничной улыбкой на волевом лице, похожем на жесткое лицо покойного отца.
– Неужто эта макулатура может вызвать такой интерес? – прозвучал хрипловатый голос соседа по столику.
– Не поверите, сам удивляюсь, как можно так бездарно, непрофессионально писать столь интересные книги, – пробурчал в ответ.
– А хотите расскажу, как это делается? – сосед протянул жилистую загорелую руку и представился: – Макаров.
– А по имени?
– Макаров… – улыбнулся сосед. – Помните, фильм с одноименным названием, если не ошибаюсь, Хотитенки Вовы.
– Да. Мне там понравилась фраза, сказанная поэту Макарову спонсором: «Что, не пишется? Зря я вам деньги дал. Расчувствовался, принципам изменил! А поэт должен быть голодным!» – Потом вспомнил об этикете и представился: – Игорь. А что касается такой вот литературы, – Игорь покачал книжкой над столом, – думаю, не стоит даже время тратить, всё и так ясно. А вы, Макаров, лучше дали бы что-нибудь почитать хорошее. На ваш взгляд.
– Вот извольте, – он со вздохом протянул вынутую из-за пазухи смятую пополам рукопись. – Только попрошу вернуть по адресу, – он положил визитную карточку на стол, – а то ведь единственный экземпляр.
– Не жалко отдавать незнакомцу? – Игорь глянул на карточку: «Макаров» и адрес.
– Какой же вы незнакомец! Я знаю у кого вы остановились, откуда приехали, адрес прописки, сколько здесь живете и сколько вам осталось. Городок-то маленький, каждый приезжий на виду, а я тут вроде местного авторитета. Нет, не криминального. Полковник в отставке. Как и вы, из столицы, переехал по совету Бродского. Помните: «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»?
– Да, «Письма римскому другу», – кивнул Игорь.
– Верно. К тому же вы… читатель! Нынче вашего брата немного, можно сказать, по пальцам одной руки можно пересчитать. Ну ладно, пойду. Приятно было пообщаться. – Макаров встал из-за стола и вразвалку побрел по набережной.
Игорь бережно раскрыл рукопись, расправил на сгибе и прочел первую строку: «Очнулся в госпитале после смертельного ранения и понял нечто важное. Господь даровал мне еще немного времени, чтобы я описал главное событие своей жизни». Казалось бы, офицеру боевому, чудом выжившему «в горячей точке», логично было бы описать события войны, ан нет! Это была повесть о любви всей жизни.
Игорь погрузился в глубины текста, он не замечал, верней, не обратил внимания на то, как покинул кафе, сел на кожаное сиденье такси, по серпантину с визгом тормозов поднялся на Горку, раскрыл калитку, прошел по пустому двору, кивнул на приветствие заспанной хозяйки из окна, погладил горячую пыльную холку огромной овчарки, вскарабкался по ноздреватым каменным ступеням во флигель, сел на мягкий стул, облокотился на фанерную столешницу и так провел всю ночь до рассвета. Повесть писалась что называется на коленке, но притом ровным почерком человека, привыкшего к порядку, стиль напоминал раннего Гайто Газданова, мужской, аскетичный, с глубиной такой плотной и таинственной, которую обнаруживаешь не с первого раза. Такую книгу хочется перечитывать, к ней тянет снова и снова. По мере погружения на глубину, открываются параллельные миры, казалось бы второстепенные персонажи, внезапно круто меняют сюжет, выходя на авансцену. Множество перипетий, встреч, диалогов выстраиваются в ровную композицию, основа которой – великая, чистая, солнечная любовь мужчины к женщине, женщины – к мужчине, солдата – к Родине, друзей – к солдату. Окончание автор прописал неожиданно – открытый конец, оставляющий недоумение и вопрос. …И желание прочесть еще раз, встретиться с автором и засыпать его каскадом жгучих вопросов. И еще…
Игорь это обнаружил в самом себе, встал, вышел на сырой прохладный воздух, прогулялся по двору, поднялся наверх, побродил по щебеночным дорожкам сада-огорода, присел под навес, взглянул на рассветное бледно-синее небо и только после этого признался: я хочу написать нечто такое же, только своё. Чтобы любить так!.. Нет, это вам не проходной романчик мальчика с девочкой, это не гормональные вздохи на скамейке под луной, не мечты о счастливой семейной жизни – тут такая любовь, ради которой человек жертвует всем: покоем, сытостью, должностью, собственностью – да самой жизнью!
Конечно же эта любовь, ниспослана детям света Богом Любви, иных источников и быть не может. И эта мысль, эта идея краеугольным камнем должна быть заложена в основу самой жизни и тем более отражения этой вечной жизни в книге.
Наконец, Игорь нащупал то, ради чего стоит жить, ради чего можно пройти сквозь огонь мучений и потерь. Чтобы не растерять, чтобы не забыть, он положил перед собой блокнот, авторучку, но обнаружив мелкое трясение пальцев от возбуждения, осекся и решил сперва успокоиться. Зажег свечу, положил двенадцать поклонов, прочел шепотом предначинательную молитву, затем «Царю небесный…», постоял в тишине, прислушиваясь к мерным ударам сердца − и только после этого записал на бумаге то, что звучало в душе и требовало излиться в виде букв, слов, строчек.

«Каждому человеку приходится попадать в ситуации, когда силы оставляют, и на место пульсации жизни приходит слабость, неуверенность и даже отчаяние. На что мы способны при воспалении легких, когда температура подскакивает до сорока, озноб сменяет горячка, а сознание, не желая подчиняться повелениям мозга, растворяется в омуте вялотекущей темноты. Или каково стоять у деревянного ящика с бледно-желтым телом друга, с которым совсем недавно играл в мяч, шутил, чувствуя в груди приятные импульсы единодушия, взаимного понимания с полуслова; а в двух шагах зияет глубокая яма, в которую через несколько тягучих минут дюжие пьяные мужики на веревках опустят твоего друга… впрочем, какого друга? – тело, всего-то останки телесной оболочки, покинутые вечной душой усопшего. Вряд ли найдется в подобной ситуации кто-либо, не примеривший участь покойника, кто не пытался себя, любимого представить лежащим в типовой упаковке с перспективой опускания в земляную яму.
Как хорошо было бы, если б человек в нормативный срок шагал по улице и вдруг – раз! – исчез, растворился, перешел в иной мир, а из документов стерлись бы все его данные, а также воспоминания о нем друзей и родичей. Ну, преставился человек, пере-ставился, растворился, перелетел в другое измерение – и ладно. Никакой трагедии, надрывных рыданий или еще хуже – тихой сиротской слезы. Просто человек отработал нормативное количество человеко-дней, сказал нужные слова, посадил аллею деревьев, вырастил сколько-то детей, дом построил, спас от нежданной смерти ближнего – ну и всё, Господь увидел, что готова душа сия на суд Божий, послал ангелов, они подхватили её подмышки и поставили пред очи Судии всех судей. Всё чисто, красиво, законно и даже стерильно. Ан нет – иди и смотри, как тебя опередили близкие и показали на своем примере, что станет лично с тобой, чтобы ты подумал, одумался − и от зла и безумия переступил в область добра и света.
Все в этой жизни не просто так, никакой случайности или несправедливости. Что заслужил, то и получай. И все же, это настолько по-человечески – желать света во тьме, тишины в оглушающем грохоте, добра в окружающем и всюду проникающем зле, тепла в мороз, и сытости в голод. В душе каждого человека живут воспоминания о полётах души в младенчестве, когда ангелы нас подхватывали и возносили в райские высоты, чтобы мы запоминали эту совершенную красоту царства небесного, своё вечное родство с прекрасной вселенной торжества любви – и всю жизнь от первого крика в роддоме до последнего вздоха на смертном одре тянулись всем существом туда, домой, откуда тянутся к нам отеческие руки Господа, Пресвятой Матери Его и нашей тоже, где ждут нас объятия отцов, старших друзей, опередивших нас, заботливые крылья ангелов.
Но как порой замысловато, по сложнейшей траектории, долетают до нас лучи света из царства вечного света! Какие странные носители истины используются для того, чтобы отвлечь от ежедневной суеты, сладостных дурных привычек и заставить оторвать бегающий взгляд по земной грязи с пылью и поднять глаза – зеркало души – к родным зовущим небесам. Да и враг не дремлет и всюду чинит препятствия. Вот в Библии сказано, что вино веселит сердце человека, а невидимый враг зудит: выпей еще, а потом еще, ну и вдогонку на посошок сто пятьдесят – и вот человек уже вовсе не веселый, а тяжелый, мрачный, злой, готовый взять в руки оружие, нож, топор – дальше смотри статистику преступлений на почве пьянства. А насколько изменилось понятие любовь – от изначальной жертвенности во имя ближнего, до «давай займемся любовью по-быстрому». И вот уже бывший младенец, в памяти которого по-прежнему живут дивные картины из царства небесного, бьется головой об стену и воет, как подраненный волк: где свет, где доброта, где радость? Почему окрест одна ложь, мрак и предательство! Почему иду с сумкой бутылок на день рождения, почему, подняв стакан с водкой, от души желаю счастья, любви, веселья и благополучия, а заканчивается праздник в помойной яме с разбитым лицом, вывернутыми карманами и с таким жутким похмельем, будто уже рухнул в ад на вечные мучения. И почему, словно издеваясь над неудачливым счастливцем, на дне помойки в его душе, как в старом кино, на миг-другой вдруг зажигается экран и оживают прекрасные пейзажи, красивые люди, пронизанные ароматным, ликующим светом. Наверное, чтобы встал, отряхнулся и похромал туда, откуда слышится ангельский хор, откуда изливаются потоки солнца, откуда приходит помощь и силы на преодоление земного притяжения».

Закончив писать, он заглянул на кухоньку, вскипятил чайник, заварил крепкого чаю, обжигаясь выпил и быстрым шагом направился по адресу на визитной карточке.
Макаров сидел на веранде, завернутый в купальный махровый халат цвета хаки, со вздохом и хлюпаньем пил чай с абрикосовым вареньем и густо выдыхал пар изо рта. Столь раннему приходу читателя он не удивился.
– Доброе утро, Игорь, – улыбнулся чаёвник, – присоединяйся, вот чашка, ложка, хлеб под салфеткой.
– Спасибо, я уже, я не… – бегая воспаленными глазами, пролепетал гость.
– Сначала выпей моего чаю, а потом – все остальное. – Это прозвучало как приказ.
А на самом деле, что я буду говорить, когда у меня в голове каша, никакой ясности, только одни восторги и миллион вопросов. Игорь, осадил себя, заставил унять дрожь в пальцах и с удовольствием предался чаепитию. Хозяин тоже больше молчал, только изредка поднимал палец и шептал: слушай, это шакал плачет, а это горлица поет, а сейчас была сирена с пограничного катера, а вот и ворчание дизеля сейнера, ставриду везет, надо будет купить парочку ящиков, что-то давно не брал, а ведь это одно удовольствие − свежей рыбкой побаловаться.
Наконец, Макаров допил третью чашку крепкого душистого чая, вытер пот со лба, откинулся на спинку плетеного кресла и сказал:
– Теперь понимаешь, почему я здесь якорь бросил? В такой тишине и красотище помирать старому солдату – самое то.
– А не рановато ли? Вы же еще не издали книгу!
– Я ее написал, этого достаточно. Как поставил последнюю точку, так и понял: всё, больше я ничего и никому не должен.
– А мне, Макаров? У меня куча вопросов. Как же я теперь?
– У тебя, Игорек, все будет хорошо. Ты наверное заметил, что я не пытаюсь ответить на все вопросы. Нет у меня ответов и на половину. Да и зачем? На войне неверующих нет, там поняли мы самое главное. Всем правит Бог. Господь наш – это любовь. Всю жизнь человек ищет Бога, чтобы выпросить у Него этого самого драгоценного богатства. – Устало вздохнул и закончил: – А если нет в душе любви – значит, жизнь прожита впустую.
– Могу я придержать у себя рукопись, чтобы отснять копию?
– Да, конечно. Делай что хочешь. Я же сказал: написал и всё. «Еже писах, писах.»
– А где она? Та самая прекрасная и самая верная?
– Там же, где и мои однополчане – на кладбище телом, душою в раю.
Игорь почувствовал, как нежданно-негаданно накатила теплая светлая волна. Хотелось плакать и смеяться. Он приобнял Макарова, коснулся щекой щеки старого солдата, встал и чуть ли не бегом удалился. Всю дорогу до Горки Игорь едва сдерживал слезы, а уж, добравшись до своей комнатки во флигеле, упал на белую подушку и дал волю накатившему счастью. Теперь он знал, что ему делать. И как.


Король неудачников

Страдания – совершенство и средство ко спасению,
пострадавший за кого-нибудь … и
сам делается славнее и совершеннее.
Петр (Зверев) сщмч. Толкование на послание к евреям
Святого Апостола Павла, Гл.2, ст. 10

«Мужик ты или кто! − ворчал Иван, заколачивая гвозди в его череп. − Делом надо заниматься, а не каракули на бумаге рисовать!» Игорь любил этого человека и знал, что напускной свирепостью он маскирует собственный страх. Причина необъяснимого страха таилась в осознании горькой правды: жизнь прожил, а смысла так и не нашел. Отсюда его «делом надо заниматься», отсюда разочарование в результатах дел. Видимо этот страх и гнал его на войну, причем любую. В бою он заражал своей храбростью молодых солдат, но и самому себе не хотел признаться в том, что он попросту искал смерти, хотя бы такой, «за Родину, за народ и детей наших». Вчера Игорь получил от Ивана телеграмму: «Приезжай тчк я госпитале ранен зпт адрес…» В госпитале его не оказалось, Ивана однополчанин увез к себе в станицу, адрес, опять же прилагался.
Словно контуженный, ничего не чувствуя кроме звенящей пустоты, вышел Игорь из госпиталя, пропахшего страхом, кровью и карболкой. Просторные улицы города слиплись, превратившись в ущелья, серое небо давило к холодной бесчувственной земле. Из горла хлынула отчаянная молитва:
«Милостивый Господь, Ты жил на этой земле, Тебе известна эта недоуменная пустота земных существ, Ты даже восклицал: «О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?» (Мф. 17:17) Ты слышал от своего любимого пророка горькие слова: «Довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих» (3 Цар.19:4) − и взял Илию на Небеса. Сколько же мне ползать по земле? Дай же и мне, если не полет на огненной колеснице, то хотя бы на мгновенье оторваться от земли и слетать в чистые высокие просторы! Задыхаюсь, ибо…»
Не сразу, а лишь после трехсот Иисусовых молитв по четкам в кармане, но таких горячих и полных надежды − налетел вихрь, рассёк серо-черную пелену туч, на небе высветились ярко-синие крылья, парящие над золотым заревом заката.
Небесные крылья позвали в полет − над!.. Над уродством войны, кладбищенским холодом земли, муравьиной суетой, тупостью и бессердечием…
Повлекли − в!.. В зовущие Небеса, полные божественной любви, совершенной красоты, высокой истины, райских мелодичных ароматов, покойной тишины и бесконечной свободы… Игорь потянулся всем телом, свободным от тяготы земного притяжения и взлетел. Мысленно, конечно. Эта легкая окрыленная мысль привела его к стоянке такси, он произнес название станицы и полетел на резиновых колесах металлического пегаса туда, где ожидал его умирающий друг.
Проехал мимо административного центра, вышел из оранжевого автомобиля, по привычке, у церкви. Ворота оказались запертыми, священник уехал на требы, из кирпичного дома, что в пяти шагах от храма, выглянула женщина и указала на соседнюю дверь: «Там твой ранетый страдалец». В длинной комнате в три окна на одной из коек лежал Иван с книгой в руке. Игорь узнал свою книгу.
− Ты вот что, Игорек, прости меня, слышь! − не отрывая глаз от раскрытой книги, прохрипел Иван. − Напрасно я на тебя ругался. Зря, ох как зря…
− Да ладно, переживу, − улыбнулся Игорь и присел на стул. − Ты чего это из госпиталя сбежал? Тебя ведь не долечили.
− А я у батюшки местного и лечусь и спасаюсь. А еще − видишь! − до твоей книги дотянулся. Да… И так забрало, так по масти пошло, будто я сам это все написал… Или пережил… Или рассказываю кому-то, ну что сам пережил. Понимаешь?
− Конечно. − Теперь автору пришлось отводить смущенный взгляд. − Не поверишь, это самый лучший отзыв о моей книге.
− Не-не, ты мне скажи, брат, − больной резко приподнялся, слегка застонал от резанувшей боли, но, махнув рукой, азартно заговорил, − скажи, как тебе удалось написать так, что вроде о другом, но как бы и про меня, и про моих пацанов, что помирали у меня на руках. Это всё, − он потряс книгой, − о нас, о нашей жизни! Батюшка знаешь, что сказал? Ты, Игорь, говорит, Богом поцелованный! Так что виноватый я перед тобой. Прости! Это что же, меня нужно было прострелить в трех местах, потом попасть в госпиталь, где мой однополчанин выписывался. А ему, значит, пришла в голову мысль меня сюда привезти и с батей познакомить… И чтобы он мне дал книгу твою, и я ее прочел!.. И всё для того, чтобы понял, что я за всю жизнь ничего не понял, а ты и понял, и еще написал для таких как я…
− Видишь, ты сам всё и объяснил, − проворчал совершенно смущенный Игорь. Грубоватые мужчины, подобные Ивану, редко позволяют себе похвалы и сантименты. − Такого рода замысловатые цепочки «случайностей» только Господь может выстраивать. Просто пришло время и тебе, Иван, приобщиться к Матери-Церкви. Нам без Нее никак. Ну а писать мне так, как пишу, Господь помогает. Сам бы я даже «мама мыла раму» из букваря написать бы не смог. Ибо нищ есьм и окаянен.
− «С рождения до старости мы носим в себе жгучую потребность познания истины. − Иван громко читал отрывок из книги. − Без истины мы себя ощущаем хуже скотов, да и ведём себя не лучше. Видимо, чтобы выйти на прямой путь, нам необходимо изорвать свою плоть, истомить душу, растоптать внутреннего зверя, ведущего нас на заклание. И вот, когда невидимая сила добра остановит нас на краю пропасти, когда отчаяние так придушит, что и жизнь не мила, а черная бездна манит, зовет, подлая, − вот когда человек почувствует боль от ожога в сердце − это воспылал огонь, о котором Спаситель сказал: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12:49)». − Иван дочитал отрывок до конца, тряхнул книгой и укоризненно произнес: и ты говоришь, что нищ и окаянен?
− Да, Ваня, без Божией помощи я и «мама мыла раму» не написал бы. Да…
− Послушай, Игорь! − Иван сделал еще одну попытку вскочить, но еще раз застонал, скривился и вернулся на подушку. − Батя, то есть отец Авель, велел тебя охранять. Беречь.
− От чего беречь?
− А отчего людей берегут? От вражеской агрессии.
− Откуда он?..
− Ага, вот что он еще сказал. − Иван помолчал, пошевелив губами. − Отец Авель сказал так: «Напомни Игорю про евангельского Нафанаила, и он сразу все поймет». А что там за Нафанаил? Какое странное имя! Чтобы запомнить, я сто раз повторил.
− Всё понятно, мне всё понятно, − улыбнулся Игорь. − Там вот что.
Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, сказал: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Пораженный этими словами Нафанаил, впервые видевший Иисуса, спросил Его: почему Ты знаешь меня? А Иисус ответил ему: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел Тебя. Слова эти так подействовали на Нафанаила, что он сказал: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев (Ин. 1, 45–51).
− Поясни! − прохрипел Иван, тряхнув головой.
− Видимо, старец Авель, будучи скромным и аскетичным, намекнул таким образом на то, что он обладает даром прозорливости. Он знал наперед о моем приезде, обо мне и даже о будущих неприятностях. И как ты намерен меня оберегать?
− Батя мне сказал, что я не умру, а вылечусь. Потом призовут меня в группу антитеррора. Я с помощью спецтехники буду следить за тобой. А ты в случае опасности надавишь на кнопочку, и я прилечу с группой киборгов и тебя спасу. И будешь ты живой и здоровый долго, долго, еще надоест. Отец Авель сказал, что видел это, будто кино смотрел.

В дверь постучали, раздалось приглушенное «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас», Игорь автоматически произнес «Аминь», в комнату вошел седовласый священник.
− У нас гость! − хрипловато воскликнул батюшка. − Милости просим. Нет желания исповедаться?
Так Игорь встретил своего духовного наставника, который в корне изменил его жизнь. Он знавал нескольких священников и вполне доверял им, но такого прозорливца не видел. На первой же исповеди иеромонах Авель рассказал ему о прошлом, настоящем и даже кое-что открыл из будущего. Во время проживания у старца, в его крошечный монастырь приходили пропыленные странники, приезжали на потрепанных автомашинах паломники и жители окрестных поселков. Они слышали внутренний призыв и подчиняли ему. В соседних домах проживали вылеченные им вполне здоровые люди, списанные врачами умирать дома, как неизлечимые смертельно больные.
Приходили посланники, передававшие старцу благословение от других таких же сокрытых до времени благодатных священников. Одним из них был ходок из поселка Энергетик от иерея Георгия, по имени Назар. Он вручил Богородичную икону, ливанский ладан, который лечил астму старца и толстое письмо батюшки. Отец Авель благословил Игоря съездить туда, объяснив: «Тамошний батюшка наш, монархист, молится Царям, прошлому убиенному, и грядущему − а таковых в наше время немного».
Отец Авель читал книгу Игоря. Он кротко, простыми словами указал автору некоторые ошибки и предложил развить «царскую» тему. По его убеждению, именно грядущий Государь низложит нынешнее безбожное иго и очистит Церковь от «волков в овечьей шкуре», которые проникли в Дом молитвы «инуде» с корыстной целью. Это о них преподобный Серафим Саровский говорил Мотовилову: «...архиереи Земли Русской и прочие духовные лица уклонятся от сохранения Православия во всей его чистоте, и за то гнев Божий поразит их». За книги монархического направления Игорю надлежит немало пострадать, претерпеть гонения, но следует это воспринимать в качестве награды за верность и мужество Господу и… научиться радоваться, ведь это залог спасения души и будущего блаженства в Царствии небесном. С трудом скрывая ироническую улыбку, отец Авель сказал: «Так что, Игорек, если тебя кто-то и назовет Королём, то объясни ей, что ты не просто абы какой король, которых тьма тьмущая, а Король неудачников».

Как это бывает в святых местах, пришел к батюшке старый монах с тощей котомкой за плечами, с посохом, отполированным мозолистыми ладонями, весь пропылённый, в стареньком залатанном подряснике, с широким кожаным поясом, стянувшим юношескую талию. Взгляд его ползал по земле и редко поднимался на собеседника, но уж если глаза на миг устремлялись на лицо, то не оставляло чувство ожога, так до глубины души пронизывали эти по-детски ясные небесного цвета очи. Отец Авель заперся со странником в храме, они там пробыли часа полтора. Все это время Игорь сидел на скамейке и, как пёс у входа в магазин неотрывно высматривает хозяина, глядел на двустворчатые храмовые ворота, вычитывая молитву по четкам. Наконец дверь подалась, вышел старец, бросил Игорю: «это мой учитель, можешь доверять ему как мне» и быстрым шагом удалился на требы. Странник спросил разрешения и устало присел на жесткую скамью.
− Отец Авель благословил поговорить с тобой, Игорь. Меня зовут Ванька. Тебя что-то гнетёт?
− Отец Иоанн, а может вы с дороги поешьте, отдохнете, помоетесь?..
− Некогда мне, сынок. Давай, излагай суть.
− Да, верно, есть у меня недоумение. Я пишу книги. Там есть описания тех видений, которые меня посещают. …А мои духовные наставники всегда предостерегают: не пиши об этом, всё это прелесть, бесовское наваждение.
− Ну, сынок, это недоумение просто разрешается. Видел я твои пространства белых риз. Много раз. Да и сейчас вижу…
− Вы читали мою книгу?
− Для того, чтобы что-то видеть и знать, не обязательно читать и слушать.
− А как же?..
− Всё просто, Игорёк. Всё очень просто. И я там был и тебя видел. А сейчас, когда исповедовался твоему старцу, я видел твою молитву. Она как луч света от сердца поднималась сквозь облака − прямо в Небеса. Очень красиво, да… Настоящая молитва − это всегда красиво, даже если она мысленная, и даже вроде бы рассеянная. Она как телёнок, убегает от коровки, побегает, побегает, а все равно к материнскому вымени возвращается. А если ты и рассеянную молитву стремишься не прерывать, а возвращаешь в русло, все равно врага побеждаешь. А он всегда нападает на молящегося, такая уж у него традиция.
− Значит, не стоит мне остерегаться картин рая?
− Остерегаться нужно только гордости. А если ты вспоминаешь рай, то благодарить надо. Ведь там все побывали, пока были чистыми младенцами, но помнит об этом не каждый. Чаще всего, как эти твои столичные наставники, прости Господи, гонят от себя дары Божии, а это уже хула на Духа Святого, а это уже вечная погибель.
− Отец Иоанн, посоветуйте мне, как не впасть в обольщение.
− Очень просто. У Бога всегда, чем проще, тем ближе к истине. Итак, сынок, нам с тобой прекрасно известно, что жизнь дарует и управляет всем Господь. Он сказал нам:
«просите, и дано будет вам;
ищите, и найдете;
стучите, и отворят вам,
ибо всякий просящий получает,
и ищущий находит, и стучащему отворят».
То есть молитесь исправно, старательно, и Господь, как любящий всемогущий отец одарит благами и защитит деток Своих от нападок врага.
− Действительно просто. Почему же мы так часто забываем это?
− Недавно беседовал с одним из сильных мира сего. Часа два он рассказывал, как люди обманывают другу друга, воюют, убивают, как спорят о том, кто прав − и совсем запутались. Как он сказал: слушаешь по телевизору политиков, и каждый вроде бы по-своему прав, а только у них до криков и даже до драк доходит.
− О да, тот еще цирк!
− А все почему? Потому, что каждый не Божию истину ищет, а свою ложь навязывает. Истина-то она одна, а лжи − бесконечное множество. Нет чтобы раздавить в себе змею гордости, да в смирении сердца помолиться о даровании истины. О том, чтобы найти свой истинный путь в земной жизни, а потом идти по нему настойчиво, не уклоняясь ни на шаг в сторону. Так нет, земные видят только то, что глаза видят, слушают советы стяжать деньги и славу, а то, что за это придется по смерти тела страдать вечно в огне – до этого им и дела нет. А почему? Потому что Небесное гордым не даётся, а только «чистые Бога узрят», а расставаться с сиюминутным земным удовольствием не хочется, да и враг не позволяет. Так что, сынок, смотри на Небесное, пиши об этом, может хоть несколько человек туда поднимут взор и потянутся сердцем − а это спасенные души. И тебе зачтется на суде Божием. …Сейчас!..
Монах сунул руку в котомку, достал оттуда потрепанную книжку «Аскетические опыты» святителя Игнатия Брянчанинова, открыл на закладке и прочел:
− «Вы, которые валяетесь в смрадном и грязном болоте грехов, находите в нем наслаждение! Подымите главы ваши, взгляните на чистое небо: там ваше место! Бог дает вам достоинство богов; вы, отвергая это достоинство, избираете для себя другое: достоинство животных, – и самых нечистых. Опомнитесь! Оставьте болото зловонное; вычиститесь исповеданием грехов; умойтесь слезами раскаяния; украсьтесь слезами умиления; подымитесь от земли; взойдите на небо: вас возведет туда Евангелие. Дондеже свет имате, – Евангелие, в котором сокровен Христос – веруйте во свет, да сынове Света – Христа будете (Ин. 12:36).»
Аккуратно вернул холщовую закладку на место, закрыл книгу и весело воскликнул:
− А! Каково! Тут уж нечего ни прибавить, ни убавить. Ну как, помог я тебе?
− Да, спаси Господи, отец Иоанн.
− Тогда, прошу молитв, и пошел дальше.
− А как же поесть-отдохнуть?
− Некогда, некогда, Игорь, счет остатка времени на секунды пошел. Прощай!

Познакомился Игорь с одним из чад старца, который рассказал свою историю, весьма показательную. А сподвигло его на это история Игоря, которую он обозначил, как:


Приговор

Словно стеклянная завеса опустилась
между мной и остальным миром.
Мне было не страшно, не больно,
не жалко, не безысходно, но посторонне.
Солоухин Владимир. Приговор


− Мой богатый клинический опыт подсказывает: жить тебе, парень, осталось восемь лет.
− Вы это серьезно! − сдавленно прошипел я.
Врач-рентгенолог в упор разглядывал темное пятно на белом экране монитора. Я же не мог оторвать глаз от его измятого, несвежего в рыжих пятнах халата. Небрежная спецовка, истоптанные лысые туфли, тошнотворный перегар изо рта, кислый дым беломора, облупленные стены кабинета, грязное окно − всё это внушало надежду. А что еще мне оставалось? Только надежда на то, что врач, пьяный, небрежный, старый − мог ошибиться. Он обернулся, прочитал на моем растерянном лице сомнение, вздохнул и хрипло произнес:
− Да ты сам посуди. Язва просто огромна, расположена в самой опасной области. Это раз. В медкарте прочел, что ты строитель, вечно в разъездах, работа нервная, поесть вовремя не дают, а про диету я просто молчу. Это два. А в-третьих, четвертых и пятых, в тебе есть нечто… Ты ведь из тех, кто не бросит порученное дело, родной коллектив, друга в беде? Ты же у нас энтузиаст, так ведь! Ты из тех, кто умирает на рабочем месте или, там, в окопе. Разве не так? Ну что, по сто пятьдесят, не чокаясь!
Возвращался домой, ругаясь как сапожник. Вокруг − тьма, в душе мрак, хоть бы слезинку выдавить − так нет, сухой как лист. И вдруг вспомнил, как в юности старая цыганка цапнула меня за руку, поднесла ладонь к глазам и весело так сказала:
− Торопись жить, молодой! Вряд ли Христа переживешь.
− А если повнимательней посмотреть? − легкомысленно предложил я, протянув последний рубль. Она для виду покрутила мою руку и ворчливо произнесла:
− Но если изменишься так, что и мать родная не узнает, то можешь и до глубокой старости дожить. − Поглядела мне в глаза и добавила: − Хотя, это вряд ли. Вы, молодые, все порченные − в Бога не верите, старших не слушаете!
Это случилось на второй день великого всесоюзного майского запоя. Под конец праздников предсказание с массой другой информации из головы выдуло штормовым пьяным ветром.
Так, считаем: сейчас мне где-то около двадцати четырех, плюс восемь, получается тридцать два, то есть года не доживу до тридцати трех. Сходится. Я-то думал, что забыл предсказание цыганки, а оно тут, в голове, сидит, как заноза. Что же получается, врач сегодня подтвердил ранее вынесенный приговор. За воспоминаниями, за арифметическими подсчетами, за разгоряченной ходьбой по ночной улице без единого фонаря, добрался до общежития. Ноги сами принесли меня к двери штатной ведьмы, я постучал в дверь с номером тринадцать. Загорелая до черна, в дешевых бусах, в сальных волосах, торчащих во все стороны, в длинной юбке с разрезом от бедра до пола − Элла, увидев в моей левой руке бутылку темного стекла, впустила и повела под руку прямо к столу, накрытому желтой выгоревшей газетой. Жила девушка в комнате на троих одна, потому как о ее ворожбе ходила дурная слава, и не то что жить с нею под одной крышей, но даже встречаться взглядом опасались − а ну как проклянет или какую другую пакость наведет. Мне-то терять нечего, поэтому и появился пред ее черные очи.
− Слушай, Эль, ты не посмотришь на мою ладонь?
− Зачем? − брякнула она, разливая по граненым стаканам жидкость чернильного цвета. − Давай, Гош, махни, а то какой-то скучный.
− Зачем, говоришь… Да вот хочу узнать, сколько мне осталось. Я только что от врача, он мне такое наговорил, что хоть гроб покупай и ложись авансом.
− Да, наши врачи такие. Они и здорового на тот свет отправят и не поперхнутся. Ладно, давай лапку.
− Только, Эль, ты это… Всю правду мне расскажи.
Эля зажгла стеариновую свечу, поднесла к ладони, стала водить указательным пальцем и по «линиям жизни» Подняла глаза, прошептала что-то невнятное, помолчала. В тишине стало слышно как фыркает и стреляет брызгами свеча.
− Вот смотри сюда! − Эля повернула мою ладонь ко мне и показала пальцем. − Видишь, это линия жизни. Прямо посередине она обрывается. То есть да, ты можешь помереть лет в тридцать-тридцать пять. Но ты сюда посмотри! − Она ткнула пальцем в центр ладони. − Параллельно основной линии, еще до обрыва, зарождается новая линия жизни, которая набирает силу и уползает аж сюда, на линию сгиба. О чем это говорит?
− О чем?..
− Это значит, соколик ты мой яхонтовый, что скоро в твоей жизни произойдут такие перемены!..
− …Что мать родная не узнает? − вспомнил я цыганку.
− Ага, типа того. Так что, Игорек, жить будешь долго и счастливо! Поздравляю.
Эля подняла на меня глаза. Они влажно сияли, в них отражалось пламя свечи, и оказались они вовсе не черными, а светло-карими. Что-то еще таинственное в них заколыхалось…
− А хочешь я продлю твою жизнь по-своему? − Девушка стала приближаться по-кошачьи. − Оставайся у меня, я тебе эту ночь такой долгой сделаю, тебе покажется, что ты целый год прожил, в блаженстве и безбрежной радости.
− Нет, нет, что ты, Эля! − Я вскочил со стула и загородился им как щитом. − Я не могу. Спасибо тебе за надежду, извини за беспокойство… Но − нет! Прости.
− А зря, − преспокойно ответила та и зевнула. − А то бы я тебе такое небо, в таких алмазах показала… Ладно, вали.

Внимательно выслушав Игоря, невидный человек в сереньком потертом костюме, в естестве которого почему-то ощущалась таинственная сила, рассказал свою историю.


Секретное спецзадание

Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят.
Арсений Тарковский. Жизнь, жизнь

С тех пор как я вошел в кабинет генерала, шеф не проронил ни слова. Я пил кофе, он же маячил от окна к столу и обратно, видимо набираясь решительности. С этим у него всегда были проблемы.
– Да тебе и делать ничего не придется, – наконец, выдавил начальник.
– Так может, мне вернуться на рыбалку, и оттуда ничего не делать? – съязвил я.
Как-то на банкете генерал сильно перебрал, обнял меня за плечи и рассказал то, о чем никто не знал. Шеф, мой шеф, мой бравый генерал, оказывается, с детства был патологическим трусом. Воспитывал его очень строгий отец, который бил, ругал, издевался над сыном до самой своей кончины. Как водится в нашем ведомстве, сын пошел по стопам отца, со временем дослужился до генерала, но так и остался мягким и нерешительным человеком. Если честно, это люди моего департамента делали всю работу и заодно его карьеру.
– Поехать на объект все же придется, – мотнул лобастой головой генерал.
– В случае обострения, могу я запросить подкрепление?
– Ни в коем случае! Прости…
– Опять одному?.. – спросил я укоризненно.
– Тебе не впервой, справишься. Я в тебя верю. Хм-хм… Мы в тебя верим.
Генерал протянул конверт, я вскрыл его и ознакомился с вводной информацией. Да, маловато. Все как всегда. Ладно, разберемся на месте.
Наша контора с некоторых пор обрела финансовую самостоятельность. Если раньше мы сдавали в казну все найденные ценности, то сейчас законная четверть оставалась у нас. Если раньше у работников, которым приходилось рисковать жизнью, не было материальных стимулов, теперь они появились. А еще у нас отсутствовала такая неприятность, как коррупция. Зачем воровать, если мы все способны неплохо заработать и за пару лет «сколотить немалое состояние». Бывало, заработав приличные деньги, некоторые молодые сотрудники уходили, но растранжирив состояние, возвращались. И неважно, что у нас имелся один очень хитрый департамент, который помогал беглецам растратить деньги, в конечном счете, мы все заинтересованы в стабильности кадрового состава, выучить хорошего специалиста стоит немалых средств и времени.
Номинально я числился начальником департамента специальных операций, но поруководить мне никак не удавалось, генерал утешал меня тем, что нет лучшего тренера, чем играющий, нет лучшего начальника, чем отсутствующий, хм-хм. Как и в этот раз, направляли меня на задание в одиночку. Другой бы на моем месте возмутился, потребовал особых преференций, в конце концов в непосредственном огневом контакте с бандитами и силовиками каждый рискует жизнью. Только у меня был секрет, о котором никто не знал точно. Какой – объясню чуть позже, или нет… Лишь некоторые сотрудники догадывались о чем-то, обозначая это явление примерно так: «храброго и пуля не берет», «все равно умирать, так лучше как настоящий мужчина в бою» или: «псих – он и в Африке, и в конторе псих, потому что отсутствие инстинкта самосохранения, как известно, является психопатологией». Зато завистников у меня точно не было ни одного, ну кому захочется один на один выступать против целого коллектива головорезов, к тому же без оружия и связи.
На этот раз мне доверили разыскать и вернуть отчизне вагон золота, похищенный во время транспортировки его из мест добычи в спецхран. Схема работы до скуки проста и обкатана до мелочей. Дело в том, что психология воришек примитивна до безобразия. Сначала человек лишается разума, подхватывает заразу жадности и собственно ворует. На втором этапе разложения он обязан спрятать и сохранить награбленное, для чего вполне может уничтожить свидетелей. Но что толку от денег, которые лежат мертвым грузом в тайнике, – их же хочется тратить, поэтому необходимо их легализовать, или «отмыть». На каждом этапе существует опасность проколов, недочетов да и просто предательства, что дает таким как мы возможность вмешаться и сделать свое дело. Да и потеря трезвомыслия на первом этапе, также повышает шансы успешного поиска и возврата ценностей.
Итак, в городе появляется, неизвестно кто и неведомо откуда, незнакомец средних лет именно такой, чтобы никто не смог его вспомнить и описать. Глянул – ничего особенного, лох каких тысячи – отвернулся и сразу же забыл: самое большее, что останется в памяти, – расплывчатое серое пятно. В кармане его серенького пиджачка набор документов на имя, скажем, Олега Павлова, в бумажнике – небольшая сумма денег. Это я. Здрасти. Где тут у вас тетки, сдающие комнату? И вот я сижу на кухне избушки, за круглым столом, накрытым клеенкой и с аппетитом хлебаю картофельный супчик с килькой. Очень душевный супец, теть Жень, а не скажешь, у кого здесь самые высокие заборы и самая многочисленная охрана из бритоголовых бандюганов. Кому, как ни бедной старушке знать, где скрываются самые главные ворюги города, ведь она уверена, что именно они обокрали ее лично и остальных честных трудящихся. Зачем это мне? Да может попробую устроиться к ним на работу, ну там вахтером или сторожем… Ну не знаю, Олежек, попробуй, конечно. А идти к ним на ферму-ти – прямичком по проселку до леса, а там одна дорога идет – и прямо к ним, паразитушкам.
На проходной вышеуказанной фирмы меня обыскивают, допрашивают и в наручниках ведут к начальнику охраны. Да, им нужен работник с высшим образованием, чтобы наладить систему сигнализации. Что? Ты еще умеешь строить, водить и знаешь компьютер? А у нас как раз троих замо… как его, уволились, так что давай, приступай к работе. Одно условие: жить, питаться и одеваться будешь здесь, за ворота только в горизонтальном положении, гы-гы-гы, ну ты сам понимаешь!.. Все, иди, работай, деньгами не обделим… может быть… если дотянешь до конца месяца, гы-гы. На моем обычном лице, без каких-либо функциональных признаков опознания, все время внедрения в преступную группировку, не сходила едва заметная вежливая улыбка беспечности и доверия к новому начальству. Такого наивного трудягу подобные сообщества используют по максимуму, а чтобы не платить денег, устраняют, для чего где-то в чаще леса имеется кладбище или даже компактный крематорий. Жадные человекообразные существа, даже если они мультимиллионеры, скорей собственную руку отгрызут, чем добровольно расстанутся с какой-нибудь тысячей грязно-зеленых бумажек. Из-за чего и горят.
Быстро войдя в курс дела, налаживаю сигнализацию, разумеется, ввожу в систему собственные коды её отключения. По ходу дела, узнаю подробную схему расположения помещений и их назначение. Выясняю для себя, что наиболее вероятное место хранения золота – помещение на втором подземном этаже. Там имеется собственная круглосуточная охрана из самых отморозков, преданных хозяину, прошедших горячие точки. Мне удалось протянуть в бункер антенну, установить телевизоры, что начальником охраны было встречено как забота о таких же как я трудягах, умирающих от скуки. Может, хоть при телике будут меньше пить и курить-нюхать разную дурь. Бандиты, всю жизнь привыкшие бегать, стрелять, рисковать жизнью, в охране, да еще под землей, потихоньку сходят с ума, расслабляются, теряют бдительность. В этом для меня большой плюс.
Мне же для того, чтобы убедиться в наличии золота на складе, придется их устранить, как-то. А что вы думаете, ребятки, я сюда как в детский мир пришел, мягкие игрушки выбирать. Нет, парни, работать буду по системе айкидо: вашу силу направлю против вас же. А мне убивать нельзя, не гуманно это.
Ну вот и все. Подготовка операции завершена. «Пан атаман, кони стоят пьяные, хлопцы запряженные!» В наилучшее время, когда бойцы расслаблены и отчаянно борются со сном, я отключаю сигнализацию. Бесшумно проникаю в сектор охраны, выключаю свет, бросаю под ноги бандитов шумовую гранату и укрываюсь в крошечной комнатке со щитом управления сигнализацией. Я приготовил укрытие заранее, на всякий случай, обив дверь листом бронированной стали. Включил крошечный экран, который мне демонстрировал взаимную перестрелку охранников. Выстрелы, разумеется никто, кроме меня не слышит. Ну вот, кажется помешать мне больше некому, во всяком случае, на этом уровне. Я поднялся на первый этаж, отключил сигнализацию и освещение здесь. Стрельба четырех боевиков не могла остаться незамеченной наружной охраной. Еще двое вооруженных короткими автоматами парней влетели в «расстрельную комнату», и спустя пять секунд все затихло.
Вроде бы все, можно уходить и сообщать начальству местонахождение хранилища золота. Дальше уже не моя работа. Приедут специалисты, всё здесь уберут, вывезут презренный металл и скорей всего сравняют все тут с землей. И все бы ничего, если бы не бессонница главного вора. Или может, «предчувствие его не обмануло»? Неужто мне придется убирать его лично? Я конечно, имею такую возможность, но не имею желания.
Толстый мужчина в синем костюме вышел из лимузина и решительно распахнул входную дверь хранилища, следом лениво тащился водитель. Так, все понятно, план следующий: встать между ними на линию огня, заставить их испугаться и открыть стрельбу. Я дождался, когда выстроится необходимая композиция, пультом включил сирену и, дождавшись, когда оба мужчины поднимут оружие, упал на бетонный пол и откатился как можно дальше. Первым выстрелил водитель. Он, разинув рот, видел, как пуля на белой рубашке шефа пробила дырку, зачарованно любовался, как расплывалось красное пятно, как медленно оседало жирной тело хозяина, рука с пистолетом нелепо взлетела, толстый указательный палец механически нажал на спусковой крючок. Дальше все повторилось с водителем. Я лежал на холодном бетонном полу и боковым зрением фиксировал окончание операции.
Как всегда, без единого выстрела с моей стороны, ликвидирована преступная группировка. Я сел в оставленный лимузин, выехал за территорию, тщательно закрыл ворота и позвонил генералу. До приезда группы перевозчиков у меня было минут пятнадцать. Я включил радио, нашел приятную музыку и погрузился в легкую дремоту.

− Эй, дружище, − воскликнул Игорь, − а как насчет секрета? Ты же обещал раскрыть его чуть позже!
− А, ну да, секрет… Если честно, то никакого особого секрета нет. Просто однажды мне довелось побывать в далеком монастыре. У меня тогда врачи обнаружили неоперабельную опухоль, и мне ничего не оставалось, как надеяться на чудо. Молодой энергичный настоятель получил из моих рук пухлый конверт, поселил в лучшую келью, исповедал и наутро причастил Святых тайн. В ту ночь я не спал, лежал в абсолютной тишине, перебирал монашеские четки и умолял Бога взять меня на Небеса до наступления боли. Мне рассказывали знакомые медики, что самое страшное для онкологических больных, это последний месяц, когда боль огнём растекается по всему телу и мучает непрестанно. Почему-то я не боялся смерти, а длительная боль пугала.
Наутро, после завтрака, безусый монашек отвел меня на Святой источник и помог правильно окунуться в «живую воду», Живую, как в сказке. Весь тот счастливый день вокруг и внутри меня сиял свет, даже после захода солнца. Страх смерти, страх боли, давящая на сердце тоска – ушли, будто их и не было.
А после ночной молитвы в подземном храме с каменными прокопченными сводами, один старенький монах тронул меня за плечо и тихо сказал: «Сынок, жить тебе долго, еще девятый десяток разменяешь. Так что ничего не бойся. Господь с тобой!» Сказал и ушел, будто растворился в полумраке. С тех пор я ничего и не боюсь. Половину заработка отдаю в монастырь. Игумен отстроил обитель, отделал белым мрамором, позолотил купола, теперь он епископ. Старец преставился. Молодой монашек, который водил меня на Святой источник, оброс бородой и солидностью. Он подарил – по-монашески – благословил, мне щепотку землицы с могилки старца в холщовом мешочке с крестом и надписью: «схим. Иероним, моли Бога о нас». Теперь эта землица всегда со мной. Где бы, в каком кармане она ни была, оттуда непрестанно исходит светлое тепло, будто старчик с Небес улыбается мне и говорит: «Если с тобой Господь, чего тебе бояться!» Как думаете, это секрет, или что-то еще, например, чудо?


Затвор, как вид военных действий

Не может человек увидеть красоты,
сокровенной внутри его,
прежде нежели уничижит всякую красоту
извне себя и возгнушается ею.
Он не может искренно воззреть к Богу,
доколе не отречется совершенно от мира.
Исаак Сирин

В те мятежные годы все только и говорили о войне. Америка готова сжечь Россию одновременным пуском семи тысяч ракет. Военные НАТО днем и ночью проигрывают на компьютерах войну с Россией. Руководству Украины США заплатили пять миллиардов долларов за провокацию нападения российских вооруженных сил на соседнюю страну, чтобы западное сообщество бросило свои войска на защиту «молодой демократии» − так и начнется всемирная бойня. Российский Совфед дал президенту согласие на ведение военных действий заграницей. Генштаб перебрасывает войска на границу с Украиной. По всем информационным каналам круглые сутки дикторы тревожными голосами вещали: только великая катастрофа может спасти экономику США от крушения, так что тайному мировому правительству не жалко миллионов убитых: ничего личного, только бизнес.
Духовные наставники один за другим повторяют пророчества о трех годах войны и уничтожении половины населения земли. С Афона передают слова старцев: не бойтесь, ангелы будут сбивать вражеские ракеты и самолеты. С Украины афониту звонит женщина:
− Батюшка, что делать − бежать с Украины или уходить в лес, землянки копать?
− А ты сколько кафизм читаешь в день за свою родину?
− Какие там кафизмы, когда по телевизору каждую минуту новые страшные сообщения! Я от экрана оторваться не могу!
− Значит так, − сказал афонит, − телевизор выключи. Каждый день читай по пять кафизм с поклонами за мир на Украине. Через неделю перезвони.
− Батюшка, спасибо вам большое! − звонит женщина через неделю. − Телевизор вообще не включаю. Читаю кафизмы, как вы благословили. На душе появилась уверенность, что беда пройдет мимо.
Патриарх велел по всем церквам во время литургии молиться о мире на Украине. Прихожане становились на колени и молились плечо к плечу. Вставали с колен, чувствуя крепкую надежду на мир и покой. Бронированную российскую армаду отвели от границы и вернули по местам постоянной дислокации. Угроза войны растаяла. На время. Зато в открытый доступ интернета и телевидения полилась рассекреченная информация о нашем вооружении, способном надежно защитить страну; о таком вооружении, которому нет в мире аналогов. Чего стоит одна система гарантированного ответного ядерного удара в случае ядерного нападения на Россию, названная на западе «Мертвая рука». Как писали журналисты после Карибского кризиса: «Парадокс, но именно в эти времена, когда две ядерные державы осознали, что способны уничтожить друг друга, да и всю планету – мир вздохнул спокойно».

С раннего детства смерть ходит где-то рядом. Иногда столь таинственное явление материализуется в виде вполне ощутимых вещей: красная крышка гроба, прислоненная к облупленной входной двери подъезда; похоронная процессия, бредущая по улице под заунывную музыку оркестра; черные платки на головах плачущих женщин, венки с черно-золотыми лентами, выстилающие дорогу цветы и хвоя, наконец, кладбище или морг. Смерть одного человека, хоть и горе, но все-таки для самых близких, и всегда через несколько месяцев притупляется, а потом − увы − забывается. Существует еще и война, которая уносит жизни тысяч и миллионов людей, и это совсем другое дело. Отгремевшие войны продолжают существование в истории, в памяти людей. Угроза войны витает над головами целых народов, моего также. О войне непрестанно говорят по радио, телевидению, пишут в газетах, судачат во время застолий, на скамейках во дворе, собраниях в школе и на заводах. Огромное черное горе, которое несет война, доносится раскатами грома, из-за границы, из-за океана, гор, пустынь, морей – издалека, по сути дела, из фантастического небытия.
Существует множество людей, живущих войной. Это не только солдаты, но и рабочие на военных заводах, ученые и конструкторы НИИ. А также питаются войной политики, торговцы оружием, информационные агентства, журналисты, писатели, кинематографисты. Не меньше и таких, которых массовое убийство не касается, для них это лишь эфемерный образ. А все их жизненные силы уходят на вполне мирные и даже скучные дела, без которых жизнь на земле попросту прекратилась бы. Очень хотелось бы думать, что именно от этих миролюбивых тихонь зависит, будет мир или война, в их городе или стране, или во всем мире.
Оглядываясь назад, вспоминаются многие и многие периоды жизни, когда война могла начаться в любой миг. Но проходили годы и десятилетия, а мы проживали в мире. Случались, конечно, локальные военные конфликты, и оттуда в наши дома привозили «груз 200» в цинковых гробах, но большинство погибших парней предпочли героически погибнуть за родину, за родных, под присягой, чем «сдохнуть бессмысленно и позорно, траванувшись паленой водкой или от передоза наркоты». Но трагизм локального конфликта не сравним с миллиардами жертв Третьей мировой войны, черный образ которой сразу после Второй мировой повис над планетой. Политики нагнетали психоз такой мощности, что миллионы людей бросились копать-возводить бомбоубежища, а особо нервные целыми семьями кончали жизнь самоубийством: «все равно все сгорим в атомной войне».
В один из таких приступов «мировой агрессии» некоторому человеку (сотне, тысяче, поколению) открываются доныне закрытые слова, изменяющие всего человека, да что там − всемирную историю. Вот они: «что невозможно человеку, все возможно Богу», «не имеете, потому что не просите», «если двое, трое чего попросят во Имя Моё, все Отец небесный исполнит». Обязательно наступит время, когда «все тайное станет явным», и все человечество узнает имена и увидит то «малое стадо», а может вообще одного, двух человек, которые останавливали войну, давая возможность миллионам людей учиться, трудиться, создавать семьи, рожать и воспитывать детей. Как-то один монах рассказал, что явилось причиной ухода из мира. Он прочел о трех монахах восьмого века − всего трех! − молитва которых остановила меч божьего гнева, занесенный над всем человечеством, отвергнувшим Бога. «Хочу быть таким же, пусть я стану жертвой за близких, как Государь Николай Александрович: «Если необходима жертва за спасение России, я готов стать этой жертвой», и он ею стал».
Монах, покинувший сытую жизнь банкира, пока произносил те заветные слова, преображался, опущенное лицо поднялось и стали видны его глаза, устремленные на образ Спаса нерукотворного. Святые отцы говорили, что христианин должен стать горящей свечой, которая светит во мраке мира сего. Лицо монаха в ту минуту сияло как пламя свечи, а глаза видели Христа, живого, милостивого, бесконечно любящего его, меня, всех людей. Все это было настолько прекрасно… Тогда и я бросился в ноги старцу и просил постричь в монахи, а он стал тихим, сосредоточенным и после молитвенной паузы сказал почти шепотом: «нет, не вижу тебя в монашеском подряснике, путь твой − монах в миру, это не легче, даже более мучительно, чем среди братии, но если не растеряешь молитву, то она будет сильней огня, молись, сынок, и да не оставит тебя Святый Крепкий».

На следующее утро после этого разговора, после напряженной молитвы, старец благословил Игоря «попробовать на вкус монашеский хлеб» и уйти в затвор на трое суток, для чего выделил тайную келью под кровлей храма, куда вела крутая лестница, спрятанная в столбе. Еду в келью поднимали с помощью крошечного лифта на цепи. Единственное окно давало свет днем, а ночью − пожалуйста − целый ящик восковых свечей. Имеется биотуалет, простите за новомодное новшество, а еще ведро с ключевой водой, таз и полотенце. Книги на полке, ежели что придется записать − вот столик. Спать и сидеть на жестком топчане. Молитвенное правило вычитывать по книжке, специально изданной для монастырей. Всё. Благослови Господи!
Первое, чем занялся Игорь − зажег свечу у икон, положил сорок поклонов, открыл молитвослов и приступил к выполнению правила. Часа через два навалилась усталость. Он встал на колени и взялся читать Иисусову молитву по четкам. На середине первой сотки мягко свалился на пол и отключился. Разбудил его скрежет лифта. Он открыл дверцу, взял в руки керамическую миску с пшенной кашей, кусок хлеба и кружку чая. Мгновенно съел, вернул посуду на поднос лифта и со стыдом вспомнил, что забыл о молитве перед вкушением трапезы. Сделал двенадцать поклонов, прочитал покаянный 50-й псалом, благодарственную молитву и опять свалился на пол в обморочном сне. Пришел в себя на закате. Алый солнечный диск уплывал за черную линию леса. Игорь поднял с пола четки и приступил к Иисусовой молитве.
Ночь прошла беспокойно. Игорю и раньше приходилось испытывать на себе нападения. Запомнилось особенно первое, неожиданное, поэтому жестокое. Среди ночи тогда ему почудилось, что на кровать присел тяжелый черный дядька и навалился на него своей тушей. На всю жизнь он запомнил парализующий страх и близость безжалостного зла. Он вспомнил, что враг больше всего боится слов Иисус и «прости» (или помилуй, что одно и то же). Он из всех сил напрягся, чтобы выдавить из горла имя Сына Божия, но оказалось это не так просто. На губы словно легла черная жесткая рука и давила, давила, не позволяя выдохнуть слово Иисус. Ему тогда показалось, что эта изнурительная борьба продолжалась много часов, он был уверен, что пришла смерть и вот сейчас он задохнется от нехватки воздуха. Но вдруг имя Божие громко произнеслось, прозвучало − и всю черную нечисть мгновенно унесло сильным порывом ветра.
В ночь затвора беспокойство происходило мягче, видимо молитва старца помогала преодолеть искушения. Такого классического нападения не произошло, а просто двигались черные тени, слышались угрожающие голоса, насмешки, издевательства, приглушенный грохот и сквернословие за окном. Зато как чисто жила в гортани и в груди, как мощно охраняла Иисусова молитва! Вспомнился диалог из Святых отцов: «Отче, кто вас обучил самодействующей Иисусовой молитве?» − «Бесы». Когда человек один на один с нечистью, нет ничего сильней, чем сосредоточенная Иисусова молитва. Так, за четками, поклонами, возжжением свечей почти незаметно пронеслась первая ночь затвора.
Утро застало его за вычитыванием монашеского молитвенного правила. В полдень опять со скрипом доставлялась ему трапеза, только сон на этот раз не свалил его на пол. Зато акафист Покрову Богородицы и следом − Иисусу Сладчайшему − взбодрили и заставили вспомнить о близких, чтобы помолиться о них. Протекла перед мысленным взором череда людей − старых и молодых, близких и дальних, добрых и злых, но особенно задержалась молитва на именовании протоиерея Георгия, Елены и Анны. Он вдруг увидел как бы сквозь мутное стекло одного за другим: священника в храме на служении, бабушку Елену в раю, Аню − в незнакомом месте, где ее обступали черные люди с нечистыми намерениями.
Молитва за Аню разгорелась как факел, свет от сильного огня прорвал мутную пелену, и он оказался поблизости от Ани и ее окружения. Нет, он не имел возможности взять девушку за руку и увести прочь от похотливых брюнетов − туда перенеслась только его душа, но молиться он не переставал и это сообщало уверенность в том, что ему удастся защитить Аню.
Вдруг происходит нечто невразумительное. Аня поворачивается к Игорю и без малейшего удивления начинает свой рассказ со слов: «Игорек, родной! А ты чего это переполошился! Все у меня нормальненько. Вот я тебе все как есть сейчас доложу!»


Командировка в Тару, или у каждого своё «врозь»

Доктор Лектер обладал прекрасными манерами.
Это не означало, что он не убил бы меня,
если бы ему представилась такая возможность −
− одна сторона личности не исключает и других ее сторон.
Они могут сосуществовать бок о бок. Добро и зло. Томас Харрис. Ганнибал

Итак, случился и со мной, занудой-недотрогой, веселенький момент, когда я ездила на согласование своего проекта в город Тара. Представляешь, Игорек, в Сибири есть такой город. Я как Скарлетт О`Хара поехала туда, правда не на лошади, а на лапте скоростном по реке Иртыш.
Интересное получилось приключение. Я разрабатывала проект на кабинеты, создавала интерьер для директора и так далее. Проектировала мебель тоже, вообще-то работа не особо творческая, скорее проектная.
И вот лето, красота, я тут прикупила платье новое. Я вся такая воздушная, летящее прозрачное платье в рюшках в нежных розовых розочках, на ножках серебряные шпильки, на талии серебряный ремешок, в общем, волшебно получилось.
И я, такая вся радостная, взяла тубус с чертежами, маленькую сумочку, и на своих шпилечках − на речной вокзал. Плыла я так часиков шесть, в общем, прикатила под вечер, смеркаться начинало. Конечно, предварительно был созвон, что еду, чтобы встретили.
И вот выхожу я на пристани (это условно можно так назвать) на понтон совершенно одна − и никого. Лапоть махнул мне хвостом и скрылся за горизонтом, а передо мной гора высокая и никакого обзора. Стою, смотрю на эту гору, а вокруг тишина, замерло все вокруг и я. И только мысль в голове и я ее думаю: картина Репина «Приплыли».
Ну что ж, полезла на гору, дорога сам понимаешь далеко не асфальт, и мои шпилечки проваливаются по самое не могу, но куда деваться − иду. Поднялась на гору, и вот он простор, кругом поля, стога сена и вдалеке виднеется здание из двух этажей. Поплюхала туда. Захожу, и вижу: кругом суета, тетечки бегают по коридору из кабинета в кабинет. Я им – здрасьте, девушки, а из Омску, не ждали? И знаешь, ощущение, что кто-то нажал на стоп-кадр. Все остановилось и замерло.
− Вы Аня? − У тетечек глаза навыкате, испуг, недоумение. Пауза длинная. − А Николай Иванович поехал вас встречать!
− Да уж встретил!
− Мы сейчас по рации, садитесь! − Наливают чайку, и опять суета, беготня. Переполох в курятнике!
Не прошло и пяти минут, залетает в кабинет мужчина-ураган.
− Ханум Аня, как я мог пропустить ваш приезд!
Лапоть приплыл раньше времени, оказывается. Буря эмоций, поклоны, извинения с заламыванием рук. Прям как в кино, драма в Таре. Смутили меня окончательно, я наверное цветом в свои розочки на платье. Берет он меня под белые рученьки, и на выход.
− Все, едем праздновать ваш приезд, мы вас так ждали, так ждали!
Я конечно слегка в шоке.
− Как праздновать, мне нужно проект подписать и на ночлег бы устроиться. Все уже устроено, едем!
Сажает он меня в УАЗик зеленого цвета, сам за руль и поехали. Едем, едем, кругом поле и поле, останавливается и говорит:
− Посмотри, ханум Аня, какое у нас сено!
− Я конечно в восторге от вашего сена, рада за всех, но проект бы подписать, а?
− Да конечно, куда спешить, подпишем!
Едем дальше, еще наверное километров пять проехали, подъезжаем к очередному стогу сена.
− Вот сейчас подождем, специально к вашему приезду должны наловить стерлядки к столу.
− Какой стерлядки! У меня проект!
Минут через десять подъезжает другой УАЗик, трудовые мозолистые руки передают пакет со стерлядкой, едем дальше. Уже совсем темнеет, я уже косо смотрю на этого Николая Ивановича: а туда ли я вообще приехала. А он мне поет:
− Принцесса из волшебной сказки, и туфельки и ремешок и рученьки тоненькие, вся прозрачная, даже все косточки просвечиваются.
Ну с этим я кое-как согласилась − что есть, того не отнять, красота конечно страшная сила. Едем дальше, и вот он − очередной стог сена, я уже мысленно сжалась и взмолилась бабушке Лене, помоги, бабуся, они тут какие-то ненормальные.
− Приехали! − орет начальник.
Выхожу и что я вижу: пятеро здоровенных мужиков устроились под стогом сена, огромный полог на земле, весь заставлен разными яствами, и конечно, батарея бутылок, от вина, водки, коньяка вплоть до шампанского во льду. И все в мою честь, как мне было сказано.
− Знакомьтесь, это директор совхоза «Путь коммунизма», это директор «Рассвет коммунизма», а этот из «Заката все того же коммунизма».
В общем, попала как кур в ощип. Представляешь мое состояние! Практически ночь, темно, я под стогом сена с шестью мужиками. Ну, куда бежать, сажусь за круглый стол, причем как в дурном сне нытье: «я вообще-то не пью» не принимается.
− Мы так готовились к вашему приезду и вы даже рюмочку с нами не пригубите!
− Ну что ж, наливайте, будем культурно знакомиться!
Коньяк, помню, был неплохой. Не прошло и часа, подъезжает «волга» и на сцене появляется еще один товарищ, брат Николая Ивановича, Михаил с комендантом. А комендант − девица с высоким интеллектом и широким образованием. Как сейчас помню, зовут Таня. Девица эта русских кровей, килограмм под сто и выпить, как здрасьте. И началось веселье! Она мне:
− Пей, все равно не отстанут, это греческое гостеприимство!
Оказывается Николай Иванович грек и братья его греки, а он тут самый главный грек. А Михаил как сел «за стол», как наставил на меня два своих черных глаза, так весь вечер и не моргнул. Рядом Николай Иванович ручки мне целует да в рюмку подливает, а напротив Михаил дырку на мне просверлил. Я Тане говорю:
− Если ты, милая, меня пьяную бросишь, я к тебе по ночам буду приходить и смотреть молча, но пронзительно!
Обещала не бросить. В общем, набралась этого коньяку, голова вроде в порядке, а ноженьки не идут. Тут Николай Иванович, можно сказать в стельку пьяный, берет меня за руку и тащит к себе в машину.
− Ханум Аня, сейчас я тебе покажу нашу березовую рощу! − А сам за руль. Я тут давай сопротивляться, а мне в ответ:
− Не боись, Николай Иванович машину водит в любом состоянии.
Ну и поехали... Кажется, мы целый час ехали, за нами Михаил с комендантом, остальные расползлись по своим совхозам. Останавливаемся, темень, глаз выколи.
− Смотри, ханум Аня, какая у нас березовая роща!
Меня тут совсем тошнота накрыла, причем реальная. Я ломанула в рощу, коньяк наружу просится, аккурат под березой стою, тошню, а рядом Михаил с водичкой и салфеткой.
− Уйди прочь, − говорю, − оставьте меня в покое!
− Ничего, это с непривычки, все будет хорошо.
Я тут совсем взбунтовалась:
− Все говорю, везите меня к Тане, я у нее буду ночевать.
Михаил − под белые рученьки в свою машину, и Таня с нами. Николай Иванович возмущается:
− Ничего подобного, ханум Аня поедет ко мне домой, жена ей комнату приготовила!
Рядились долго, я уперлась всеми членами, и из машины Михаила не вышла. На том и порешили. Поехали к Тане. Представь, я тепленькая, ноги не идут. Танюшка с одной стороны, Михаил с другой, тащат меня на второй этаж какого-то домика. Заваливаем в комнату, там одна кровать, стол и шкаф − все имущество.
− Где это я?
Таня мне:
− Не дрейфь, это моя хата, и кровать моя.
Сижу, голова кругом, все плывет в глазах, прихожу в себя от того, что кто-то мне ноги моет в тазу. Открываю глаза, а это Михаил, представляешь. Я тут взревела, как заору:
− Танька, ты где?
− Да тут я! − И все, покой, крепкий сон...
Утро раннее, просыпаюсь и боюсь глаза открывать, лежу, гадаю, кто рядом под одеялом. осторожненько поворачиваюсь и − ох, Танька, Ура! Голова как чугун. Встали с ней, чаю выпили, она мне:
− Иди к Николаю Ивановичу, он ждет тебя.
− Какой Николай Иванович − только семь часов утра!
− Он с шести утра всегда на работе, иди.
Ну что делать, иду, на душе кошки скребут, голова в тумане, и мысль точит: это ж надо было так назюзюкаться!
Плетусь со своим тубусом и сумочкой, на шпильках по грунтовке. Откуда не возьмись − "волга", и Михаил с дружками. Остановились, все улыбаются, меня рассматривают. Думаю, ну вот и прославилась на всю Тару.
Доплелась до конторы, Михаил, конечно там, стоит, улыбается. Я захожу, мне навстречу большая тетенька:
− Вы Аня? Как мы рады! Николай Иванович вас ждет не дождется! − и заталкивает меня в кабинет.
А навстречу летит Николай Иванович как огурчик.
− Как я рад, ханум Аня, как переночевали-с, сейчас подпишем проект − и в столовую, там тебя уже ждут, обед готов!
− Какой обед, в горло ничего, кроме чая не войдет.
Вот удивительная вещь! Вчера начальник в стельку, а в шесть утра − эталон красоты, бодрости и жизнерадостности! И я как розовый зефирчик, слегка помятый и с диким сушняком.
Но дело, есть дело. Посмотрел мои проекты, все понравилось, все подписал. Дальше нужно уточнять размеры в натуре.
− Иди, − говорит, − в новое здание, там мой средний брат, уже ожидает, он поможет.
Прихожу, а мне навстречу − средний греческий брат.
− Ханум Аня, ждем, садись за стол! − И бутылка коньяка тут же, и в придачу еще пятеро работников за столом. − Как не пьешь? Мы тебя столько ждали! − И далее по тексту...
Я рюмочку приняла, думаю, опохмелиться же надо, как в народе говорят. Правда, получшело. Я им в руки рулетку и давай гонять, уточнять размеры.
Вроде все, еле расстались со средним, подхожу к конторе, там младший уже поджидает.
− Николай Иванович приказал отвезти тебя в столовую.
На все мои «не хочу, не буду» − реакция ноль. В столовой большая тетенька:
− Ой, городские все бледненькие, худенькие, как будто вас совсем не кормят. Сейчас исправим! На те тарелку борща, на те гуляш да с картошечкой, и салатик, и компотик, и добавочки не пожалеем.
Только компотик и осилила. Вырвалась из этой столовой, думаю, ну когда это кончится! Я про греческое гостеприимство. Тут Михаил:
− Садись в машину, едем на склад.
− Какой склад еще?
− Николай Иванович сказал положить тебе в дорогу свежего мяса. Без возражений.
Целый бумажный мешок под завязку отборного мяса − свинина и говядина. Сумасшествие полное. Я тут заныла:
− Меня когда-нибудь домой отправят?
− Да вот, на бензовозе Вася, он как раз едет в Омск.
Урраа! Вася! Наконец-то русская физиономия. Я забралась в бензовоз, и счастливая, с мешком мяса, с подписанным проектом, тронулась в путь. Уже было расслабилась, но не тут-то было. Догоняет нас КАМАЗ, Вася говорит:
− Это брат Николая Ивановича.
− Как, еще один брат! Да сколько же их?
− Николай Иванович приказал забрать Аню, она поедет со мной на КАМАЗе.
Меня с мешком и проектом аккуратно переносят в другую машину. Я уже не сопротивляюсь, бесполезно. Ну, едем в Омск, проехали по трассе километров двадцать, вдруг заворачиваем в какое-то село.
− Что! Куда?
− Николай Иванович ждет нас, надо же на посошок выпить.
− Что?
Картина уже не Репина и не «Приплыли», а Соловьева «Не туда заехали». Подъезжаем к дому, оттуда выбегает все тот же Николай Иванович, с обаятельной улыбкой, с коньяком и шашлыком.
− Ханум Аня, ну как же можно насухую уехать? Мы вас так ждали, и потом проект надо обмыть!
Ну что тут можно возразить? Обмыли, закусили, долго прощались, в КАМАЗ дружненько меня водрузили, и я как розовощекий поросенок с глупой улыбкой послала всем воздушный поцелуй и отчалила.
− А по дороге еще много братьев Николая Ивановича живет?
− Нэт, все в Таре живут.
− Неужели? Счастье-то какое!
Долго ли, коротко ли, но добрались до Омска.
Картина маслом: общежитие, все меня знают как благочестивую даму, под вечер все на улице с детьми, на лавочке свободного места нет. И вот, из тумана выплывает красный КАМАЗ рулит прямо к подъезду, а из него буквально вываливается почти трезвое розовое облако в моем лице, и не просто вываливается, а аккурат на руки очередного грека, который бережно несет меня к подъезду, ставит на подкашивающиеся ножонки, на шпилечках. Я вежливо приветствую соседей с реверансом: здрасьте, соседушки. И под, не скажу аплодисменты, но в гробовой тишине, под руку с греком и с мешком мяса дефилирую восвояси. Дома!
Вечером картина акварелью:
Начальник заходит домой, чтобы выразить, как он за меня переживал. На пороге − мешок мяса, уже изрядно потекший, шпильки в разных концах, сумочка тоже на полу − и я поперек дивана, в рюшках, с помятым лицом, почиваю беспокойным сном.
− Ну и как тебе Тара?
− Знаете, очень милый городишко, я бы там пожила бы даже!
На работе утром вызывает меня к себе главный инженер и говорит:
− Аня, вам большой привет от Николая Ивановича, он в восторге от вашего проекта, вам благодарность от комбината и от меня лично за хорошую работу!
Через неделю. Сидим в проектировке, работаем, открывается дверь и появляется сначала огромный букет, а за ним Николай Иванович. И не просто появляется, а врывается в проектировку с радостной улыбкой:
− Ханум Аня, как я рад вас снова увидеть!
При этом целуются ручки, и поклончик, и восторженные возгласы о моей неземной красоте. Так же стремительно исчезает. Ураган!
Девчонки хором вздыхают: до чего же красивый мужчина! Правда, нам до плеча, но очень красивые черты лица. Ань, а можно, в следующую командировку мы вместо тебя поедем?


Теория пространственно-временной капсулы

Машина времени есть у каждого из нас:
то, что переносит в прошлое − воспоминания;
то, что уносит в будущее − мечты.
Герберт Уэллс

Нельзя сказать, что Игорь уж больно удивился этому сообщению. Скорей, веселый рассказ Ани его успокоил и даже обнадежил. Но интерес остался, чисто писательский, из рода исследований, привычного для юности поиска смысла. Эта тема неисчерпаема, поскольку неисчерпаемо познание промысла Божиего. Завершающую половину второго дня затвора Игорь посвятил исследованию технологии перемещений по времени и пространству. Раз это с ним происходит, то должно же быть разумное тому объяснение.
Первое, что приходит на ум, это слова прп.Варсонофия Оптинского о полетах младенца, находящегося в утробе матери, на крыльях ангела по раю, чтобы помнил и всю жизнь искал возможность вернуться в рай.
Потом перемещение апостолов на облаке на Успение Пресвятой Богородицы с дальних мест в Иерусалим.
А вот и свт.Иоанн Новгородский на плечах беса летит в Иерусалим, а прп.Антоний Римлянин на камне переносится из Италии в Новгород.
Какую символическую духовную силу несет в себе образ Лесницы Иакова! Только одному изучению этого феномена не жалко посвятить полжизни. Может поэтому не только сотни икон посвящены этому великому образу, но и книги, фильмы, сериалы. А ведь Иакову лестница на Небеса была явлена во сне, для бережного воздействия на психику, а то ведь если наяву, вот так просто, человек может и умом повредиться.
Афонские старцы «имели телевизор», то есть им Господь показывал, что творится в миру, чтобы знать, о чем и как молиться. Таким же даром обладал и Силуан Афонский, когда утверждал, что можно, не читая газет, знать о том, что происходит на земле.
И таких чудесных примеров из житий Святых отцов множество. Просто они верили в Бога, верили и словам Бога о том, что и они будут делать тоже, что и Сын Божий, и даже больше того. А по вере своей и получали те самые чудесные дары, которые выходят на рамки естества и называются вышеестественными. Ведь Бог всемогущ, ведь Господь наш необычайно милостив и любит создания Свои и готов буквально осыпать нас дарами.
Почему-то вспомнились теории тех мирян, которые всю жизнь шли по пути поиска истины, и уже за это заслужили уважения. Например, теория простремени минералога и писателя Аркадия Жабина. Простремя − это сплав пространства и времени, в котором живет человек. Или вот этот не менее таинственный Хронотоп − по М. М. Бахтину − есть пространственно-временное единство произведения словесного творчества: "...всякое вступление в сферу смыслов совершается через ворота хронотопа". Не трудно видеть, что хронотоп есть вместилище литературного героя. Но, как нам представляется, он может быть и вместилищем и прототипа, т.е. живого человека.
В той же череде приходят на ум шатры кочевых народов, вигвамы индейцев, палатки туристов, автомобили путешественников. Всё это для защиты человека от негативных воздействий среды. Ну и конечно, келья монаха, пещера отшельника − тоже ограждение молитвенного пространства, места общения человека с Богом.
А монах в миру, который живет в сумасшедшем мире страстей, в непрестанных нападениях всепроникающего зла… А писатель, который описывает военные действия в духовной войне − этим как защищаться? Не носить же на себе каменную пещеру отшельника!
Вот, вот, кажется что-то нащупал. Только бы не спугнуть. Духовное прозрение − такая хрупкая структура, одно резкое горделивое движение души − и нет его. Надо помолиться… надо очиститься от накопления суетных знаний. Пусть в душе появится понятный моему скудоумию образ.
Рука потянулась к Евангелию, Игорь раскрыл его и мысленно перенесся на берег Галилейского озера. Спаситель произносит Нагорную проповедь, в окружении тысяч простых людей, голодных, неустроенных, жадно впитывающих каждое слово Бога Слова. «Не там ли и я с ними?» − прошептал Игорь. Когда прп.Серафим Саровский приветствовал каждого встречного словами «Христос воскресе, радость моя!» − не счастливые ли дни Воскресения Христова проживал старец? Не в глубь ли веков улетала душа его, оставив телесную оболочку на земле в месте проживания, в миг пасхального приветствия? Что же получается, все приведенные примеры вышеествественного − они как мазки создают общую картину Божиего мироздания, бесконечного полотна, на котором живут в вечности и сейчас − и всё человечество и каждый человек. Закружилась голова, ёкнуло сердце, часто забилось, на миг замерло, кольнуло болью и продолжило набат. Это знак, это предупреждение: всё, тут предел восприятия земного человека, дальше нельзя − опасно. Всегда надо ощущать место и время, когда необходимо остановиться. Господь по вере нашей, по смирению всегда найдет возможность явить нам доступный пониманию образ.
Ангел Божий осенил человека огненными крылами, подхватил тело души и унес туда, куда лучом света направлена молитва. Пусть сейчас это будет Нагорная проповедь, или Пасхальное ликование Воскресения Христова, или внутриутробные полеты души в рай, или в миг последнего взгляда перед смертью.
Аня, Анечка, не убегай сейчас по своим веселым делам, поговори со мной, пока есть возможность. Не каждый день доводится погружаться в бездны затвора. Ведь и ты помнишь этот взгляд, эти лучистые глаза человека, уходящего в сверкающие неземной красотой небесные дали!


Последний взгляд мальчика

Взглянувши, увидел я душу святого,
уже освободившегося от оков плоти,
– она была покрыта ангельскими руками
белосветлою одеждою и возносилась ими на небеса.
Я созерцал воздушный путь к небу и отверзшиеся небеса. При сем я видел стоящие на этом пути полчища бесов и слышал ангельский голос:
«Сыны тьмы, бегите и скройтесь от лица света правды!»
Авва Серапион. Описание смерти св. Марка Фраческого

За окном нарастал неясный шум, комнату наполняло мягкое сияние рассвета, робко присвистнула птичка, следом из кустов раздался слаженный птичий хор. Всё это происходило по ту сторону сознания, снаружи. Последний сон улетал в серебристое облако, таял, растворялся в наступающих движениях беспощадного юного утра. Такой ясный и приятный, сон, казалось, прилетел с небес в земную комнату девочки, с глубоким дыханьем вошел в гортань, разлился по всему телу и осветил изнутри спящую девочку, комнату, город. Не уходи, умоляла его девочка, ты мне еще не всё рассказал. Не уходи, шептала она своему ночному приятелю, только подобно стихийному бедствию неотвратимо наступал рассвет, а сон уходил из комнатки, улетал сквозь потолок и стены, растворяясь в светлом облаке, оглядываясь, прощаясь, нехотя, вынужденно, робко. Девочка стояла под колючими струями душа, чистила зубки, одевалась, расчесывалась, завтракала – а последний взгляд ночного гостя реял перед ней прозрачной радугой, будто что-то хотел сказать, о чем-то напоминал, но не решался сказать напрямую. И только на улице, девочка мысленно поздоровалась с огромным тополем, подобно космическому кораблю, устремленному в бездонное небо, – и вот из невеликого прошлого порывом ветра принесло воспоминание того самого последнего взгляда, который отпечатался в сознании на всю жизнь.
Этот мальчик с самого первого дня, когда появился на их улице, стал центром всеобщего интереса. Необычайно красивый, всегда в белых одеждах, то порывистый, то задумчивый, он в один день перезнакомился с соседскими детьми, разведал самые интересные места, куда можно сбегать от взрослых. Ему и было-то лет десять, а говорил он на своем сочном языке, в котором раскрывался глубокий смысл каждого обычного слова. Его понимали дети и взрослые, его не понимал никто. Это он позвал Аню взобраться на самую вершину «космического» тополя, это с ним девочка, с трудом унимая грохот сердца и дрожь в коленках, с поднебесной верхотуры восхищенно разглядывала сотни раз виденные уголки родного поселка, загородных степей, широкой ленты реки – и не узнавала, будто растаял туман, осела витающая в воздухе пыль, и стала видна каждая травинка за сотни километров. Это с ним Аня бесстрашно заплывала на середину реки, обследовала каждый уголок берега реки, камышовые заросли озера, колючки и волнистые травы раскаленной степи. А однажды он бесстрашно подвел Аню за руку к циклопическому псу, черному, дремучему, басовито рычащему, обнажая страшные желтые клыки. Подошел вплотную к собаке, подтянул за руку девочку и небрежно потрепал зверя за лохматую холку. И пёс, который наводил страх на все население поселка, вдруг прижался боком к мальчику и тоненько по-щенячьи заскулил, жалуясь человеку на свое незавидное цепное существование. Анне тогда показалось, что все страхи, которые преследовали ее с младенчества, в тот миг растаяли. Она рядом с маленьким героем чувствовала себя так легко и весело, как никогда и ни с кем.
Утром его белая рубашка мелькала по всему поселку. В полдень, наскоро пообедав, он забежал к Ане домой и позвал на озеро кататься на плоту. Мама запретила Ане, напомнив, что у нее варенье, немытая посуда, клубника с малиной осыпаются. Девочка со вздохом отказалась от прогулки с мальчиком, проводила до калитки и глядела ему вслед. Белая рубашка удалялась, мальчик в последний раз оглянулся на Аню и скрылся за поворотом. И тот последний взгляд Аня потом долго вспоминала. Сколько там всего удалось ей прочесть – жалость, печаль, нежность, боль, вперемежку с залихватской удалью и абсолютным бесстрашием.
…А вечером по поселку разнеслась горькая весть – мальчик утонул в озере. Плот перевернулся, троих младших ребят он успел спасти, а сам вернулся за плотом, запутался в коварных водорослях и ушел под воду. В красном ящике со смешными оборками по канту он лежал бледный, красивый и… улыбался. Сотни людей проходили мимо, прощались, плакали, шмыгали носами, а перед Аней как во сне проплывали яркие картины совместных приключений и тот последний взгляд мальчика, похожего на ангела. Он уходил, отдалялся, оборачивался и сиял огромными блестящими глазами, будто прощаясь навсегда или по крайней мере до встречи там, после всего этого, земного.

«Он уходил, отдалялся, оборачивался и сиял огромными блестящими глазами…» − прошептал Игорь, записывая в блокнот Анину историю.
− А знаешь, у меня тоже есть история про мальчика и его последний взгляд. И тоже грустная.
− Расскажи.
− Началось это в детстве, − задумчиво произнес Игорь, выуживая из памяти детали. − За тысячу километров, издалека, приехала к нам в гости тетя Катя, моя крестная. Это она меня крестила в младенчестве, учила молиться и приучала к посещению церкви. Теть Катя была ангелом нашего рода − больная, муж алкоголик, сын тоже, а она сама − ну просто святая: добрая, беззлобная, рассудительная, кроткая, но в вопросах веры − кремень!
Как приехала, стала водить меня за ручку в церковь. Помнится, будила меня чуть свет, умывала, одевала, кормила завтраком и, сонного, везла на коленях в трамвае на другой конец города. Ты понимаешь, от нее исходила такая светлая добрая сила, которой хотелось подчиняться. Все, что она говорила − теть Катя читала мне Евангелие перед сном, молитвы, жития святых, вспоминала какие-то свои чудеса − все запоминалось на всю жизнь. Сейчас я могу вспомнить буквально каждое слово, каждую минуту рядом с ней. А когда она уехала, я перед сном вспоминал Иисусову молитву, Богородичную, Ангелу хранителю, Нагорную проповедь Христа − и с этим засыпал. С тех пор она часто мне снилась. После смерти тетя Катя мне являлась, успокаивала, показывала свой дом в раю и говорила, что и мне нужно построить такой же. А еще нужно молиться за людей, пусть даже они будут делать зло, но я обязан прощать и за мое прощение, по моей молитве за близких, простит их Господь и поселит в моем райском доме, обители спасенных. А строить дом нужно молитвой, милостынею, записками в церковь и терпением скорбей.
− А был ли мальчик? − напомнила Аня с ироничной улыбкой.
− Да. Так вот мальчик! − как бы сквозь сон, издалека, произнес Игорь. − То был обычный с виду ребенок, только улыбался постоянно и взгляд… такой спокойный, прямо в лицо, в глаза, в самую середину сердца. Обычно он сидел на берегу озера. В том городе, где мы жили тогда, было озеро. Там ловили рыбу, купались, на пляже загорали, целыми семьями пировали − в общем, место отдыха трудящихся. И после отъезда тети Кати, почти каждую ночь стал мне сниться этот малыш. Однажды он сел в лодку. У нас была рыбацкая резиновая лодка, мы ее с отцом всегда брали на озеро. Отец с нее рыбу ловил, а я любил кататься по озеру, ложиться на дно, голову − на мягкий бортик, и часам загорал, смотрел в небо и мечтал о красивой жизни. Так вот, снится мне, что мальчик, так же как я, лег в лодку и уплыл на самую середину озера. Не знаю − течение ли какое, ветер ли, − отнесли мальчика в то место, где глубина была очень порядочной, метров десять. Вокруг − никого, люди куда-то подевались, может увидели приближение грозовых туч и срочно покинули пляж. Так и получилось − мальчик в лодке, один-одинешенек, в центре озера, спокойно плавает и смотрит в небо. Вдруг на небе он увидел нашу тетю Катю, она ему улыбалась, сказала что-то ласковое и успокоительное. Да мальчишка и не был испуган, плавал себе в лодке и любовался облаками. Поднялся ветер, лодку медленно понесло к берегу. А там уже маленького беглеца встретили сердитые родители и преспокойная крестная. Не обращая внимания на истерику родителей, тетя Катя взяла мальчика на руки и понесла в палатку. Положила его на матрац надувной, впустила родителей, а тут и дождь с грозой налетел. Тогда до меня и дошло: тот мальчик − это я сам, а крестная спасла меня своей молитвой.
Но это не все. Он мне продолжал сниться, а я стал относиться к нему так, будто он совесть моя. Наконец, пришло время повзрослеть. В старших классах меня втянули в компанию юных хулиганов. Я и был-то с ними всего три раза, а научился всему плохому: курил, пил вино и это самое… с девушкой тоже попробовал. Вернулся домой поздно ночью, пьяный, развратный, табачищем от меня несёт − влетело мне тогда от родителей по первое число! Но самое страшное было не это. Ночью опять увидел мальчика, он встал с любимого места на берегу озера и понуро пошел прочь. Трижды он оглянулся, ни слова не сказал, только посмотрел на меня, спокойно так, с прежней улыбкой, прожег взглядом до самого сердца и скрылся за густым туманом.
Но и это не всё! Случилось мне в командировке в горячую точку попасть в передрягу. Передний бронетранспортер подорвался на фугасе. Мы из своего выскочили и заняли позицию в придорожном кювете. Какое-то время стояла тишина. Потом приехал рейсовый автобус, вышли из него человек десять гражданских и побежали к ближайшим домам. А женщина с большим рюкзаком, когда сходила с подножки, подвернула ногу и упала. В ту же секунду со всех сторон началась стрельба. Женщина так и осталась лежать на дороге. Наши бойцы закидали бандитов гранатами, кого достали, пристрелили. Наступила тишина. Мы даже успокоились и стали подниматься, чтобы в броневичок забраться. Вот тут и начался второй шквал огня. По нам открыли огонь со стороны жилых домов трое отморозков. Двоих мои парни уложили, а третий засел в бетонном колодце, и никак его оттуда не выкурить. Вдруг на дороге появился мальчик лет четырех, местный, смуглый такой, кареглазый. Подошел он к убитой женщине, снял у нее с шеи золотой крестик с цепочкой и на себя надел. Мой Иван дернулся было выскочить на дорогу и мальчика собой закрыть, но его сзади обхватил лейтенант и приказал вернуться в укрытие. Из колодца выскочил бородатый бандит в камуфляже, схватил мальчонку, закрылся его телом и, оглядываясь, попятился к ближайшему дому. Наш Ваня сбросил с себя ручной захват командира и попытался преследовать бандита с заложником, но получил ранение в плечо, упал, и его вернули в окоп. Все наши бойцы, включая меня, держали бандита на прицеле, но стрелять остерегались. Он крутился как уж, закрываясь мальчиком как щитом, а в правой руке держал автомат, выпуская по нам короткие очереди. Иван еще раз дернулся, чтобы преследовать бандита, но его опять прижали к земле.
Вот тут все и случилось. Бандит на миг остановился, чтобы открыть калитку. За какие-то две-три секунды мальчик дотянулся до крестика, поцеловал и взглянул на нас. Каждый из тех, кто участвовал в этом бою, до конца жизни запомнил этот взгляд − спокойный, с улыбкой, взгляд маленького мужчины, который знал, что он прощается с людьми, с жизнью. Да, бандит, его застрелил! Как только скрылся от нас за забором дома, бросил мальчишку на землю и выпустил в него короткую очередь из автомата. А еще крикнул на прощанье: «Пока вы не научитесь убивать наших женщин и детей, мы вас всегда будем побеждать!» Иван тогда избил лейтенанта, треснул и меня сгоряча, хоть мне приказано было строго-настрого в боевых действиях не участвовать, огонь из автомата не открывать, а то могу и в тюрьму попасть, я же штатский. А Ванька, раненый, весь в крови, бросался то к одному, то к другому и хрипел, что есть сил: нужно было стрелять по ногам и в голову, мальчик-то закрывал духа только наполовину. Тогда у мальца хоть бы шанс был, даже если бы мы его ранили, то мог бы выжить, а то ведь эти звери ради своей поганой шкуры никого не жалеют. Нашу команду, конечно, после этого случая расформировали, мы не могли смотреть друг другу в глаза от стыда. Понимали, что Ваня прав, но поделать ничего не могли.
А последний взгляд мальчика помню до сих пор. Спокойный, с улыбкой, целованием крестика… взгляд маленького мужчины, идущего на верную смерть.


Так бывает

…Ничто не исчезает, однажды сверкнувши во времени…
Время есть риза вечности, мысль Божия,
дело Божие, свершение Божие, которое
в полноту времен станет прозрачно для вечности.
Протоиерей Сергий Булгаков

Игорёк появился на свет в довольно странном мире. С малого детства его тревожили неясные предчувствия обязательного появления в жизни чего-то волшебного. Из будущего в тоскливые сумерки настоящего сверкали огни берегового маяка, дневные звёзды, брызги праздничного салюта. То в кино, то в книге или даже в цирке нащупывал мальчик нечто фантастическое и настолько безумно прекрасное, что просто обязано воплотиться в реальности. Душа отвергая серость, замыкалась в броню бесчувствия, когда старшие внушали, что окружающая бессмыслица и есть единственная реальность, другой же просто нет и быть не может.
Иногда из глубин памяти всплывали неясные воспоминания, полные света и неземных звуков, связанные с приездом бабушки, ее тихой молитвой при сиянии пламени свечи, но подобно пугливой горлице, от малейшего резкого движения или громкого звука улетали прочь, таяли в безбрежных пространствах, оставляя в душе мальчика приятное послевкусие. Как ни странно, столь призрачные впечатления сообщали сердцу прочную уверенность в существовании иной реальности, неудовлетворение окружающей бессмысленной суетой и неотступное желание во что бы то ни стало найти истину.
Задавал он вопросы о смысле жизни отцу, тот почему-то злился, а сам всё чаще тосковал в одиночестве, читал роман-газету о выполнении плана сдачи зерна колхозом-миллионером, смотрел по телевизору программу «Время», хирел и регулярно прикладывался к бутылке. Маму агрессивный супруг совсем затравил, а ради привлечения жены на свою сторону, устраивал воспитательные скандалы. Отец подозревал, что внутри сына набухают ростки инакомыслия, может даже антисоветчины; он и сам проявлял порой недовольство положением в стране, но панически боялся уклониться от линии партии и правительства и хоть как-то выразить своё особое мнение. На провокационные вопросы взрослеющего сына ответить не мог, а только свирепел и хрипло кричал, ненавидя себя, нечто истеричное: «Я не хочу быть рабом!» или «Да ты знаешь, как наши политические враги умеют оболванить простого советского человека!» Когда Игорь спрашивал, почему обязательно рабом и почему так просто оболванить, если за нами правда? Отец взрывался и просто гнал его от себя. Обычно сын беседовал с отцом уважительно, проявляя максимальное спокойствие, но однажды и сам не вытерпел и на истерическую матерщину отца крикнул: «Да лучше я застрелюсь, чем буду жить в твоём тупом, сером мире!» Отец ошеломленно опустился в кресло и, не отрывая от лица Игоря злющего взгляда, прошипел: «А что, это пожалуй выход!» Конечно, банальное гусарство мужчин растворялось в пустоте, но предчувствия отца и надежды сына вросли в сокровенное и весьма крепкое основание веры.

Как это началось у Игоря, надо еще вспоминать, потому как всегда есть кому чистый белый лист заляпать черными грязными кляксами. Но только стоит посидеть в полном одиночестве, в тишине, глядя в лазурное небо, на сверкающую поверхность моря, на звезды густо-фиолетового небосвода, как иногда сразу раскроется небесная красота, иной раз − частично, просинью.
Так когда же это случилось впервые? Еще в детской кроватке под тихую молитву бабушки, будто найдёт прозрачный сон, это когда видишь бабушкино лицо, и зеленую лампу на столе, и потолок в плавающих тенях от автомобильных фар за окном, качающих кружева тополиных ветвей − всё это рядом и никуда не исчезло. Только уже, откуда ни возьмись, из неведомой волшебной страны, прилетает зеленая поляна в диковинных цветах в окружении светлого леса, пронзительно синее небо, голубоватые горы вдалеке, река с прозрачной водой.
То ли бабушка своей тихой молитвой, то ли кто-то другой невидимый, но всё знающий местный житель, ведет тебя по упругой шелковистой траве туда, где сияет огромный золотой дворец с бриллиантовым крестом в полнеба. Мимо проплывают дома в окружении садов, над головой бесшумно летают птицы или ангелы – сразу не поймешь, отовсюду доносятся мелодичные звуки, то ли молитвы, то ли гимна, то ли детского смеха, то ли соловьиной трели. Приятный ветерок обвевает твое тело, а в нем ароматы цветов, ладана, ванили, и волны света. Тебя приветствуют красивые люди в белых одеждах − неимоверной красоты, все молоды, от каждого на тебя накатывают волны теплой доброй любви. Они напоминают земных хозяек, несущих с богатого рынка полные сумки вкуснющей еды − каждая готова остановиться, запустить руку в сумку и протянуть тебе что-то очень ароматное и красивое, только у этих красивых людей вместо сумок с дарами природы − нечто гораздо более приятное − любовь, сладкая и чистая, как вода из святого источника. Наверное, они запаслись этим бесценным даром от Подателя любви, от самой Любви, божественной, незаслуженной, а поэтому особо ценной для всех людей и каждого человека. И вот идут они, безумно богатые, теми бесценными дарами любви и щедро делятся с тобой, с каждым прохожим, с птицей, гривастым львом, играющим с ягненком, с цветами, деревьями, радугой в небе.
Каждый раз эта небесная красота улетала, как нежданное чудесное видение, и каждый раз на смену приходило сожаление или даже слезы. Душа знала, что это и откуда, но знала и то, что это в будущем, это надо заслужить, быть может ценой труда до седьмого пота, терпения боли и страданий − но все равно эта небесная красота вернется, и ты войдешь в неё долгожданным гостем и хозяином. Это всё − тебе, это всё − для тебя! Ни за что… А только по праву наследника, в качестве дарового перстня блудному сыну, роскошного пира, дружеских объятий всемогущего доброго Отца.
Потом забываются детали, стираются из активной памяти целые пласты красоты, а ты ходишь с утра и весь день, или даже несколько дней, и не ходишь, а паришь над землей, а на твоем лице вспыхивает таинственная счастливая улыбка, а сердце бьется в радостном предчувствии, которое ты скрываешь ото всех, потому что не смеешь и не можешь объяснить на словах.

Подобные картины из будущей вечности станут посещать его не раз и не два, чаще всего в минуты близости смерти и после. Когда впервые юноша почувствовал себя на краю пропасти? Пожалуй в те годы, когда в нем просыпался мужчина. Так уж сложились обстоятельства, попал он в мощный круговорот разнонаправленных событий: соревнования в школе и спортивном клубе, преодоление чудовищно сложной «экспериментальной» школьной программы по учебникам, написанным академиками; да еще родители купили дачу, и он вынужден был, как раб на галеры, почти каждый вечер ходить через перелесок на «фазенду», взяв на себя самую тяжелую работу.
И это в ту романтическую пору, когда школьные товарищи устраивали вечеринки с девочками и вином, летом шумными компаниями ходили на пляж и в лес, и прямо на уроках, сотрясаясь от вожделения, хвастали победами на личном фронте. Игорь же зубрил до одури формулы и тексты, падал на соревнованиях, получая сотрясения мозга, растяжения связок и боли в мышцах до белых мух перед глазами; на даче лопатил глинистую землю, смешивая с навозом; один ломал старую постройку и возводил на ее месте приличный брусчатый домик с балконом − под строгими окриками отца-инвалида. Зато перед сном, под приливный шум в ушах и ноющие боли в мышцах тела, глядя на яркие звезды на черном небе, он мучился вопросами о смысле жизни, о смерти и острой необходимости вечности, которую он в такие минуты ощущал физически тихим веянием теплого света с прозрачными картинами небесной красоты, всплывающими из неведомых глубин подсознания, реющих перед его взором, снова и снова приносящих успокоение и такой необычный мир в душе, который, казалось, разливался из центра сердца по комнате, по улицам, лесам, полям, морям безграничного пространства его вселенной.
С поступлением в институт физические и умственные напряжения достигли максимума, и вроде бы утешения из мира прекрасного совершенства просто обязаны были сопровождать его на нелегком пути, но не тут-то было. Под песенку из Тухмановских вагантов «Если насмерть не упьюсь На хмельной пирушке, Обязательно вернусь К вам, друзья, подруж¬ки!» студенты «сбрасывали напряжение», «снимали стресс», а Игорь, не в силах отказаться, вливался в хмельное сообщество и… напрочь растерял те сокровища души, которые оказывается только «чистые узрят». Иной раз подступали такие минуты отчаяния, хоть всё бросай и беги прочь от разгульной развеселой студенческой жизни, только нечто стрежневое, что сумел воспитать в характере сына отец-офицер, держало его на краю обрыва, над мрачной пропастью отчаяния. Иногда и таким вот необычным образом оборачивался воспитательный процесс, которым неотступно заведовал ангел-хранитель.
И вот однажды это вернулось. Через годы охлаждения души, грабительского уничижения в себе самого светлого и чистого… После многочасовых ворчаний отца на тему «слишком хорошо живете, пороху не нюхали, совсем избаловались» − он напросился в командировку от редакции газеты в горячую точку.
Конечно, его, штатского корреспондента, прокопченные воины как могли оберегали, но и ему пришлось поучаствовать в смертельно опасных боевых приключениях. Наверное, до конца жизни запомнился рассказ ротного командира о потерях молодых солдатиков. Смахивая ладонью слезы с интеллигентного лица, лейтенант рассказывал, как снимал с крестов распятых мальчишек, вынимал колья из животов беременных девчонок, аккуратно укладывал на носилки тело, прикладывая отрезанную голову к растерзанному горлу; как в углу пустынного цеха с выбитыми стеклами обнимал плачущего навзрыд сержанта, сидящего на корточках перед висящим вверх ногами телом боевого друга с содранной кожей, висящей широкими лентами с груди до грязного цементного пола с огромной бордовой лужей под ним. Сержант так и не справился с горем, не простил себе, что не он, а его подчиненный салажонок принял страшную смерть, скончался в психиатрическом отделении госпиталя через два месяца.
Вот тогда-то, во время ночного обстрела, когда Игорь, в обнимку с автоматом, лежал грудью на бруствере окопа, вернулось к нему Это. Память вытолкнула изнутри подзабытые слова псалма: «Да не потопит мене буря водная, ниже да пожрет мене глубина, ниже сведет о мне ровенник уст своих», он вспомнил, как искал перевод слова «ровенник» − оказалось, это «ров», то есть тот самый окоп, который защищал солдат от пуль неприятеля. Над головой, в десяти сантиметрах от каски, свистели пули, где-то рядом рвались снаряды, сотрясая землю; стрекотали вертолеты, а в земляной бруствер, наскоро вырытого окопа вонзались свинцовые осы, взрывая крошечные фонтаны пыли, пахнущей не свежей пашней, не только что вскопанным картофельным полем, а горьким дымом сожженной земли. Он тогда еще подумал, что здесь вся земля пропитана человеческой кровью, потому и пахнут раны земли сгоревшей плотью.
…Вдруг в сумасшедшем разгуле зла, торжества смерти и бесчинства хаоса, когда его самого от персональной смерти отделяют считанные сантиметры пространства, секунды времени, удары сердца − в миг, когда он мысленно приготовился умереть и на прощанье позвал Бога, как ребенок зовет мать… С горящего кровавым заревом неба, верней откуда-то непостижимо выше, опустилась пелена живого света. Сразу всё стихло, даже грохот сердца пошел на убыль, упали молча в изнеможении от многочасовой усталости бойцы на дно окопа и отключились в обморочном сне, на бруствер села серая птичка и совершенно буднично трижды цвиркнула, глянув на Игоря веселым черным глазком и перелетела на другой край. Но не сонный морок, не страх, а радость окутала Игоря, откинувшегося спиной на земляную стенку окопа. Он впитывал это счастливое ощущение тихой детской радости, он был уверен, что просто обязан об этом написать и рассказать − Бог не покинул нас! Он там, где люди вспоминают о Нем, призывают Его на помощь. Именно об этом он должен написать в противовес страшным рассказам плачущего лейтенанта, чтобы каждый человек знал: Господь рядом, Он в самой сердцевине человеческих страданий. Бог не оставил нас, а значит мы победим.
Потом – несколько лет душа молчала, пребывая во сне. И вдруг его пригласили посетить Оптину Пустынь. Там они выстояли многочасовые службы, ходили по колено в грязи крестным ходом вокруг монастыря, погружались с головой в ледяные воды святого источника… И вдруг − опять это вдруг! − юный монашек протянул брошюрку: «Обязательно прочтите, уверен, вам пойдет на пользу! Меня сюда эта книга привела». Игорь открыл, да так и не закрывал книжку, пока не приехал домой, но и там продолжил «погружение с головой в святом источнике» слов, живых, чистых, светоносных.

Преподобный Варсонофий неоднократно обращался к творчеству М.Ю.Лермонтова.
Старец видел гениальность поэта, его озарения, его тоску о Боге:
«По блаженной жизни тоскует теперь на земле человеческая душа. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты, и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам.
Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной душе снился лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска по Боге – удел большинства людей».
Преподобный Варсонофий высоко оценивал такие стихи М.Ю. Лермонтова как «Когда волнуется желтеющая нива...» и «По небу полуночи ангел летел…». О втором стихотворе¬нии он говорил в беседе с духовным чадом:
«Когда я жил ещё в миру, то был однажды в одном аристократическом доме. Гостей было много. Разговоры шли скучнейшие. Передавали новости, говорили о театре, и т.п. Людей с низменной душой удовлетворял этот разговор, но многие скучали и позёвывали. Один из гостей обратился к дочери хозяина дома с просьбой сыграть что-нибудь. Другие гости также поддержали его. Та согласилась, подошла к дивному концертному роялю и стала петь и играть:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге Великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Пела девушка, и окружающая обстановка так подходила к этой песне. Всё это происходило на большой стеклянной террасе; была ночь, из окон был виден старинный дворянский сад, освещённый серебряным светом луны... Я взглянул на лица слушателей и прочел на них сосредоточенное внимание и даже умиление, а один из гостей, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, а я никогда не видел его плачущим. Но отчего же так тронуло всех пение это? Думаю, что произошло это оттого, что пение оторвало людей от земных житейских интересов и устремило мысль к Богу, Источнику всех благ».
Преподобный высоко оценивал стихотворение «В минуту жизни трудную» и предполагал, что речь идёт об Иисусовой молитве: «Наш известный поэт Лермонтов испытывал сладость молитвы и описал её в стихотворении своем:

В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненья далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
(«Молитва», 1839 г.)
Преподобный Варсонофий вспоминал и о Достоевском, о его встрече с преподобным Амвросием. Старец верил, что великий писатель спасся: «Достоевский, который бывал здесь и сиживал в этом кресле, говорил отцу Амвросию, что раньше он ни во что не верил.
– Что же заставило вас повернуть к вере? – спрашивал его отец Амвросий.
– Да я видел рай, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, и с тех пор повернул к Богу.
И, действительно, он круто повернул вправо, и мы веруем, что Достоевский спасся».

Во время чтения этих строк, пылающих неземным огнём, Игорю на память приходили воспоминания о собственных видениях рая. И ему становилось сначала хорошо, а потом стыд накрывал темной волной. Как же так, билось в груди гулкими ударами сердца, как же я смог забыть, затереть в своем сознании черной пылью суеты − такие чудесные озарения! Невидимая сила бросила его к иконам, он положил сорок земных поклонов, до боли в спине, задохнулся, перевел дыхание, встал и не мигая засмотрелся на покойный огонек лампады. И тут, словно в кинотеатре на широком экране, стали возникать те самые картины рая, которые он видел раньше. Из ничего, из невидной пустоты, проступали чарующие картины, зовущие, требующие, наконец, внимания к себе и Подателю их.
А ночью, светлой и тихой, когда на черном бархате неба засверкала россыпь бриллиантовых звезд…
А ночью, в прозрачном, как в детстве сне, когда бабушка тихонько молилась, глядя сквозь толстые линзы очков то на него, то на иконы в углу…
Той ночью он снова летал на ангельских крыльях по безграничным, бездонным просторам, где красота была совершенной и вечной, живой и божественной.
Это всё для тебя, это всё тебе, звучало в сердце, отдаваясь в висках, выжимая нежданные слёзы из широко распахнутых глаз. И желание остаться там навсегда не казалось чем-то нереальным. Это было вполне естественное для человека желание вернуться домой. Домой!..


Сквозь пространство

Меня перенесла сюда любовь,
Ее не останавливают стены
У. Шекспир. Ромео и Джульетта

Она покинула мастерскую, как всегда последней, после третьего ворчания уборщицы. Проект цепко держал её, не позволяя отвлечься ни на минуту. Вписать здание культурного центра, перестроенного из старинного особняка, в общий архитектурный стиль района – это задачка нелегкая, особенно для такой дотошной художницы как Аня.
Ноги сами несли девушку по асфальтовой дорожке сквера, обрамленной стриженым кустарником самшита, мимо проплывали прозрачные тени прохожих. Звуки пропали, слились в нечто напоминающее шум леса; зеленые краски, разбавленные желтым, составили цветовой фон, по которому таинственный внутренний художник пропускал картины будущих фасадов, пейзажного обрамления с умилительными сценками семейного счастья. Только главный архитектор проекта один за другим отметал предлагаемые варианты, в ожидании пика вдохновения, на котором вспыхнет именно то, что сделает объект уникальным.
Вдруг на дорожке сквера появилась парочка молодых людей, они увлеченно выясняли отношения по-итальянски, то есть громко скандалили, энергично жестикулировали, не обращая ни на кого внимания. Да еще девушка в алом плаще двинула Аню плечом, вежливо извинилась, игриво улыбнувшись «ну вы же сами понимаете», и продолжила баталию. В голове Ани проскочила искра раздражения, а может и легкой зависти, и вместо ожидаемой вспышки вдохновения получила она удар невидимой молнии по виртуальному холсту, он треснул, разодрался пополам, а из неприятно-тёмной трещины сами собой всплыли сначала обрывки слов, потом кадры чьего-то фильма. В результате, архитектурные формы продолжили плавание в некотором отдалении, а на их расплывчатом фоне появилось весьма симпатичное пространство, залитое солнечным светом, в котором вполне комфортно себя ощущали необычные видом душистые цветы, раскидистые деревья, кудрявые кусты и шелковистая упругая трава под ногами. Сердце девушки затрепетало в предчувствии чего-то очень доброго, что должно произойти прямо сейчас, немедленно и обязательно.
И тут из-под лиан огромного дерева, напоминающего плакучую иву, вышел мужчина. Их с Аней разделял серебристый туман, ароматный и приятно-прохладный, сквозь его мягкие волны они шли навстречу друг другу, сближаясь очень медленно. Ей даже показалось, что они иногда отдалялись, будто невидимая сила препятствовала их встрече. Наконец, прозвучал мужской голос:
− Аня, знаешь, а ведь всё у меня случилось именно так, как ты напророчила.
− Надеюсь, ты не винишь меня в случившемся?
− Нет, что ты! Я тебе даже благодарен, ты меня подготовила к этому… гм, происшествию, поэтому и перенес удар судьбы на удивление спокойно.
− А что супруга? Она тебе ничего плохого не сделала? Ты не пострадал?
− О, что ты! Она была так счастлива со «свежим другом», что освободиться от брака со мной для нее было только в радость. К тому же новый муж оказался человеком весьма обеспеченным, с несчастливым браком за плечами, так что он обещал устроить их совместную жизнь на должном уровне. У них все нормально.
− Слава Богу, а то я боялась, что вернешься домой к закрытой двери с новым замком, и станешь бездомным и несчастным. Так что молилась я только об этом, чтобы они тебя не обидели.
− Честно сказать, я сам удивился и даже обрадовался, что так все прошло. Ну да ладно об этом. Ты-то как, моя пророчица? Не наломала там дров в обиде на меня?
− Да, могла ведь! Но опять же, у меня так все устроилось, что свободной минутки не было на разные там романчики. Не думала, что работа настолько меня увлечет и понравится. Знаешь, это очень приятно создавать красоту и дарить ее людям.
− Да ты же вроде всю жизнь этим занималась.
− Все-таки не в таких масштабах. А вообще-то да… Только картины меня интересовали, пока я их писала, а как сниму с мольберта и отставлю в сторону, так и забывала, будто они никому и не нужны. Наверное это от сомнения… в том, что они вообще кому-то нужны. В конце концов, это на сегодня лишь развлечение или, скажем, элемент престижа.
− О, мне эти сомнения очень хорошо знакомы! Сам терзаюсь, сам мучаюсь… Но как говорят умные люди − это как раз и является свидетельством того, что «не от человеков сие было».
− Да, да, я и сама это слышала и от бабушки, и от учителя своего Назара и даже от нашего священника отца Георгия. Только все равно картины, покрытые пылью – это одно, а огромные здания, в которых живут люди – совсем другое.
Пока продолжался разговор, они сблизились настолько, что стало возможным разглядеть черты лица и даже глаза.
− А глаза у тебя, Игорь, на самом деле серые.
− Я бы сказал, цвета закаленной стали. А какое это имеет значение?
− Так ты же мой Сероглазый Король! Помнишь, из Ахматовой?
− Ах, это все ваши девичьи мечты!
− Ну да, девичьи, и да − мечты. Но как видишь, они становятся реальностью.
− Насколько я помню, Сероглазый Король у Анны Андреевны умер, не так ли?
− Да, умер… Но как красиво! И поэтично! В конце концов все мы умрем, и это очень важно, чтобы красиво и спасительно. Да и рановато об этом думать, у нас столько еще дел впереди! …Например, дочка сероглазая. Я уже сейчас люблю ее и даже иногда с ней разговариваю. Она у нас такая умненькая, красивая, потешная! Чудо, а не ребенок!
− Гм-гм!..
− Скажешь, тороплю события? Но ты ведь уже понял, что я в какой-то степени пророчица. Так что мне можно. Слушай, Игорь, а что это за место такое странное? Загадочное, красивое и непонятно где и почему.
− Да не думай ты об этом! Какая разница! Главное, что это место нашей встречи и общения. Не знаю как тебе, а мне всё это очень нравится. Может быть, впервые за много лет я с девушкой чувствую себя спокойно и на душе светло. А раньше как-то чаще всего сближение с дамой приносило тревогу и ощущение соблазна, что ли…
− У меня тоже. Это нормально, Игорь, это правильно – ведь браки создаются на небесах, а то, что с небес всегда приносит тихую спокойную радость. Не так ли?
− Да, да, именно так. Значит, все наши общения с противоположным полом были ложными?
− Ну не все, конечно. Кого-то мы приводили в храм, утешали, делились надеждой, за кого-то молились о упокоении, потому что больше некому было. Ну и опыт жизненный тоже в копилку ложился, куда же без него. Думаю, что после расставания с супругой-изменницей ты уж точно будешь ценить верность скромной девушки.
− Аня, я могу тебя спросить о твоих родителях?
− Мо-о-ожно, − вздохнула девушка. − С тех пор, как папа ушел к другой, мама совершенно погрузилась в себя. Она окружила себя книжками, общается с персонажами, героями, как с живыми людьми. А окружающие вызывают в ней только раздражение. Я в том числе. Мы с мамой будто заключили соглашение: каждый живет сам по себе, а в жизнь другого не вмешивается. Вот так.
− А как с отцом? Вы ведь дружили.
− Молодая жена папы… она как бы, присвоила его и отгородила от прежнего общения. Родила ему двоих детей. Как-то раз папа пригласил меня в свою семью. Его жена смотрела на меня исподлобья, как на соперницу, а я… играла с малышами и с горечью ощущала, что они мне чужие. Или даже − мои соперники, ведь они присвоили моего папу, а мне с ним теперь очень трудно общаться. И самое страшное для меня, папа, мой добрый умный папа − он попал в эту семью, как будто в тоталитарную секту, его лишили воли, отцовской силы, силы любви ко мне. Я с тех пор отношусь к нему, как к предателю. Это очень горько, я каждый день молюсь о родителях, но с ними та же беда, что и со многими близкими − они неверующие. Они оба посмеиваются надо мной, называют так обидно: монашка, убогая, а еще говорят, что я не живу, а только готовлюсь к смерти. Ведь для них смерть − это конец всему, а для нас − встреча с Христом, самым прекрасным и совершенным существом на белом свете, которого невозможно не любить. И невозможно к Нему не стремиться. …Ты там еще надо мной не смеешься?
− Скорей плачу, Анечка. Мне это знакомо. Я тоже терял близких, и тоже именно по этой причине. Я тебе про мою Аню-Анис рассказывал? Она была мусульманской атеисткой, но с таким вниманием слушала мою книгу «Пространство белых риз»… даже плакала тихонько. Я к ней относился как беззащитной девочке, как к ангелу в тщедушном девичьем теле. Она была воплощением органического девичества. Кстати, очень похожа на тебя − не физически, а душевно. Очень чуткое нежное создание! Когда она погибла − а она предчувствовала кончину − я вполне серьезно думал, что и моя жизнь закончилась. Ушла Нюра. Представляешь, если правильно, то Анна. Она была очень похожа на тебя… лицом, светлой улыбкой. А сейчас во мне появилась уверенность в том, что в тебе соединились две ипостаси моих предыдущих возлюбленных, к тому же ты добавила нечто своё, и это стало решающим в образе моей суженой − это вера твоя.
− Знаю, знаю, дорогой! Этот недостающий мазок в портрете. Знаешь, наверное, как трудно найти этот последний решающий мазок. Можно написать портрет за три дня, а последний мазок подбирать месяцами, но именно он завершает портрет, создавая главное − настроение, характер.
− И к чему же мы пришли, наконец! «Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой…»
− «…Я знаю, ты мне послан Богом…» − продолжила Аня из письма Татьяны Онегину. − Как все-таки верно бывает слово, поднявшееся в нужный момент из глубины памяти. Словно Ангел его тебе произносит, а ты соглашаешься и повторяешь вслух.

− Ну, здравствуй, Анечка! − Игорь бережно обнял девушку.
Они стояли на ступенях храма поселка Энергетик, часы показывали вечер следующего за началом разговора дня, вокруг ни души, только птицы в темнеющем небе посвистывали, да из ближайшего дома доносились звуки старой доброй песни: «для меня нет тебя прекрасней…»
− Как тебе это удалось? − Она изумленно оглядывалась, округлив и без того огромные глаза. − Неужто, то самое пространство белых риз?
− А тебе обязательно разложить чудо на составляющие элементы и составить научный анализ происшедшего? Просто мы нашли друг друга, а Господь перенес из мест постоянной дислокации сюда, где все началось.
− Все равно ничего не понимаю! Со мной такого еще не бывало, даже голова кружится.
− А ты проверь сумочку, может, найдешь билеты на поезд?
− Нашла!
− А вот мои проездные документы! Так что чудо как видишь, объясняется не перенесением сквозь пространство и время, а максимальной концентрацией внимания на разговоре. А ноги и руки сами совершили необходимые действия, автоматически, не отвлекая внимания на бытовые мелочи. Уж тебе ли, художнице, этому удивляться!
− И все же, это здорово и чудесно, и удивительно! Спасибо тебе!
− И тебе, от имени и по поручению нашего с тобой коллектива трудящих, выношу официальную благодарность! Ура, товарищи! Ура.
− Ты что издеваешься!
− Никак нет, моя королева. Просто шуткую смешную шутку, чтобы ты ненароком в обморок не свалилась. От переживаниефф. Итак продолжим… Позвольте выразить, что и впредь, никогда скучать со мной не придется. Просто не будет возможности. А теперь, товарищи, прошу всем дружно пройти в ювелирный с целью приобретения колечка, в церковь на обручение и потом − в банкетный зал.


ГЛАВА 3. СВИТА КОРОЛЯ

Увидеть Париж и улететь

Пошли отсюда. Из этой поганой дыры.
Будем думать о немыслимом и совершать невыполнимое.
Дуглас Адамс. Детективное агентство Дирка Джентли

Едва открыв глаза, она вспомнила, что в настоящее время лежит роскошном номере отеля в Париже, невольно заскулила и рывком поднялась.
Ох, как не хотелось ей сюда! Но батюшка благословил, и она подчинилась. Конечно, отец Георгий придерживается такой идеи: «Ни пяди родной земли не отдадим! Или по-простому, наши люди должны быть повсюду, в любой области: художники, писатели, режиссеры, депутаты. И если представилась возможность, пусть твои картины, Анечка, несут французским людям благодать Божию. Ведь каждый христианин − он как свеча, несущая свет во тьму мира сего!»
Да, конечно, ворчала девушка, окатываясь холодной водой под душем, вы-то, батюшка, дома, среди своих, а я одна-одинешенька в совершенно чужом городе, враждебном мире. Вы уж там поддержите меня молитвой. Завтракать не хотелось, наскоро одевшись в строгий немецкий костюм, без макияжа и приличествующей прически, она выбежала из тихого отеля в уличный шум. Говорите «увидеть Париж и умереть»? Ладно, посмотрим, увидим, только помирать − не дождетесь. Ну, Монмартр оказался таким, как и ожидала. Все эти кафешки, мулен-ружи, секс-шопы, деревья, цветы − были знакомы, будто она жила тут сто лет. Рисунки уличные художников оказались халтурой − ни одного, заслуживающего внимания, а уж цены!..
А вот и малоприятное неожиданное своеобразие. Навстречу попадались группы товарищей негритянской и арабской национальности, пробежали китайцы, обвешанные фотокамерами, − эти «гости столицы» возбужденно кричали, размахивали руками, двигались по центру бульвара, то и дело расталкивая прохожих, не обращая внимания на полицию, и кажется, чувствовали себя здесь хозяевами положения. А вот еще несколько зарисовок на память: рядом с пивным баром стоят подвыпившие мужчины разных оттенков кожи и дружно поливают отработанным пивом кустарник. Под ногами шуршат обертки, фольга, банановая кожура, пустые сигаретные пачки. Проходя мимо переулка, Аня заглянула в сумрачное каменное ущелье и отшатнулась − там в мусорных баках увлеченно рылись прилично одетые старички, а между баков шныряли жирные крысы. Ароматы кофе, ванили, жареного мяса чередовались с вонью испражнений и гниющих отбросов.
К горлу подкатила тошнота и острое желание вернуться в уютный номер отеля. Увидев свободное такси, Аня подняла руку, села на старое продавленное сиденье и произнесла имя гениального художника: «Сальвадор Дали». Усатый араб, смахивающий на советского грузина, саркастически кивнул, проехал с полкилометра, остановил машину и назвал такую сумму, за которую где-нибудь в Москве или в Лос-Анжелесе можно было бы кататься день-деньской. Аня открыла дверь, протянула вымогателю четвертую часть запрошенной суммы и вышла из салона автомобиля. Думала, шофер устроит скандал, и на всякий случай приготовилась к бегству, но тот благодушно кивнул, сверкнул на прощанье плутоватой улыбкой и скрылся за углом улочки.
Оглянулась. Мощеная улица изогнутая дугой, смешное название «рю пулибу», трехэтажные дома в светло-серых тонах, стоянки для велосипедов и мотоциклов, на тротуаре вдоль стен из горшков торчат деревца. Ага, вот и вывеска «Espace Montmartre Dalí», чуть ниже справа − физиономия гения − музей Дали! Она зашла внутрь, заплатила немалые деньги за вход и погрузилась в уютную атмосферу галереи. Ну, мимо скульптур лежащих, стоящих, висящих женщин с выдвинутыми ящиками из тела, она решительно прошла мимо и остановилась у ряда небольших картин. Ее интересовали технические приемы художника, именно в этом скрывалась тайна его гениальности. Внимательно рассмотрев чуть ли не в упор карандашные рисунки, акварели, холсты, она прошептала: «Так, мне всё понятно, мазок маэстро − это канал искажения, через который светлое вдохновение художника преломляется мрачными воспоминаниями прежней жизни. Мазок, порывистый, спонтанный, вибрирующий, наслаивает на холст эфемерные структуры образов». Внезапно, её взгляд скользнул по сверкающей композиции «Мягкое время», она присмотрелась к растекающимся стрелкам на расплавленном циферблате, висящем на ветви дерева, и ужаснулась − мягкие часы показывали половину первого. Она вспомнила, что Сергей назначил ей встречу на полдень в «том самом» кафе «Клозери де Лила», где Дали сиживал с другими знаменитыми гостями Парижа, писал «Фиесту» Хемингуэй, играли в шахматы Ленин с Троцким, и протчая. Она глянула на свои часики, они показывали без пятнадцати одиннадцать. Успеваю, выдохнула она.
Аня вышла на улочку и увидела прежнего водителя, который доставил ее сюда. Он смотрел на нее маслянистыми глазами и протягивал деньги:
− Возьмите сдачу, мадемуазель. Вы дали слишком много.
− Говорите по-русски? − удивилась она.
− Я студент из Египта, а у нас все русский язык знают.
− А не могли бы вы отвезти меня на эту сдачу в Церковь Сен-Лё-Сен-Жиль?
− Да я вас бесплатно возить буду! − засверкал египтянин зубами. − Я жениться на вас хочу!
− Вот этого удовольствия обещать не могу, − улыбнулась Аня, показав колечко на правой руке. − У меня есть муж. И я его люблю.
− Всё равно, мадам, такую красавицу буду возить сколько пожелаете!
Водитель такси поплутал по переулкам и выехал на широкую магистраль, на углу дома мелькнула синяя табличка «boulevard de Sebastopol»
− Ух ты, Севастополь! − воскликнула Аня. − Почти родные места.
− Да, мадам, но я бы не радовался. В этой книге, − он показал длинным коричневым пальцем на справочник под названием «Les sites historiques de Paris», − говорится, что бульвар назван в честь взятия Севастополя французскими войсками в Крымскую войну. Там погибло семнадцать тысяч русских солдат. А я знаю, как русские любят Севастополь!
− И откуда ты такой умный!
− Из Египта. Студент. Учусь здесь. А такси вожу, чтобы историю знать.
− Молодец, − она поискала глазами табличку с именем водителя и прочла: − Озаз!
− Озаз означает «любимый Богом», − гордо произнес водитель.
− Каким?.. − невзначай спросила она и сразу пожалела.
− В Кэйро я жил на берегу Нила. Я ходил в коптскую церковь. Её построили на месте, где стоял дом, в нем жили дева Мария с маленьким Иисусом и стариком Иосифом. Теперь понятно, какой Бог меня любит?
− Конечно, Озаз, прости меня, если обидела. − И сразу вскрикнула: − Эй, ты куда меня привез? Здесь же одни бордели!
− Это Сен-Дени, мадам. Его называют «район красных фонарей». Это ад на земле. − Таксист остановил машину у церкви со стрельчатыми сводами и сказал: − А это рай на земле − церковь Сен-Лё-Сен-Жиль. Здесь мощи святой царицы Елены.
Аня открыла дверцу автомобиля и ступила на асфальт улочки, пытаясь не смотреть в сторону яркой вывески напротив, где краснели, видимо от стыда, красные буквы S, E и X. Достала из сумочки аккуратно сложенный платок, надела на голову, вошла в церковь. Оглянулась. Удивилась тому, насколько храм изнутри кажется огромным. Не то что снаружи, учитывая насколько плотно зажат со всех сторон каменными глыбами. Робко перекрестилась, положила поясной поклон. Из-за спины, как тень отца Гамлета, появился юноша в черном облачении с мушкетерской бородкой на строгом лице и бережно взял девушку под локоток.
− Не беспокойтесь, − сказал он по-русски, − я проведу вас в православную крипту с мощами равноапостольной Елены.
Пока они бесшумно ступали между рядами стульев в направлении главного престола, Аня поинтересовалась:
− Простите, как вы узнали, что я русская? − И провела рукой по костюму и платочку.
− Ну, конечно, не по одежде, − успокоил он ее. − Одеты вы вполне по-европейски. Но в русских женщинах есть нечто такое, что взглянешь и сразу поймешь − эта наша. Взгляд такой кроткий, глаза светлые, страх Божий в поведении и во всём… Да и крестное знамение вы наложили на себя православное.
Они подошли к крошечному приделу. В округлой нише на резной деревянной подставке на уровне глаз как бы парил над землей позолоченный ковчег в виде крошечной церкви. Сквозь стеклянные окна просматривались мощи, обернутые в золотистую парчу. Аня извлекла из сумочки коробочку с церковными свечами, привезенными из дому, и поставила четыре на большой квадратный подсвечник: за отца Георгия, бабушку, Игоря и себя.
Зажгла четыре огонька, засмотрелась, как в детстве, вспомнила бабушку Лену, которая просила внучку: «Когда будешь в Париже, найди церковь с мощами святой царицы Елены, поставь свечку от меня, всю жизнь она мне помогала, спасибо ей!» Аня мысленно произнесла простенькую молитву царице Елене, поклонилась мощам. Слева и справа от ковчежка с мощами висели на стене иконы царицы Елены, одна побольше, другая поменьше, на обеих царица держала в руках крест, обретенный чудесным образом. Тот самый крест, на котором Господь принял нечеловеческие муки, искупив грехи всего человечества. Аня поочередно приложилась к иконам, вдохнула тонкое благоухание, почувствовала явное облегчение и отошла на два шага.
И только тогда боковым зрением разглядела две фигуры в черном − мужчина в костюме-тройке и монахиню в православном апостольнике − оба на коленях, приклонив главы своя. Мужчина протяжно вздохнул, тяжело поднялся с колен, неуклюже положил поклон и мелкими шажками стал удаляться в сторону выхода. На миг его лицо осветилось дневным светом из витража − и Аня замерла. Ей показалось, что это отец Кирилла, как же его зовут… Лаврентий, который звал ее замуж, обещая златые горы. Она пошла на цыпочках за ним. Мужчина вышел из храма. Аня положила поклон, коснувшись рукой пола, кивком поблагодарила юношу в черном и вышла на улицу. Как и раньше, отвела взгляд от красной вывески с неприличным названием и задумчиво тронулась в сторону такси. Озаз, опираясь на капот, с аппетитом поглощал пышный лаковый бриошь, запивая кофе из стаканчика. Увидев Аню, проглотил остатки булочки, выбросил упаковку в урну и, широко белозубо улыбаясь, открыл дверцу.
− Мадам, вы светитесь, как автомобильная фара! Приятно смотреть! Почему я с вами не пошел?.. Очень кушать хотел. − Показал пальцем за левое плечо Ани и сурово произнес: − А этому что нужно? Зачем он пялится на вас?
Аня оглянулась и оторопела. Изрядно постаревший Лаврентий топтался в трех шагах от нее и глядел исподлобья, явно желая что-то выразить.
− Да, Анечка, как видишь, я живой, − прохрипел он старческим надтреснутым голосом. − Не удалось Кирюшке меня прикончить. Зато обобрал до нитки. Так что живу здесь, на деньги четвертой жены Элен, француженки, семидесяти пяти лет. Молюсь тут о здравии моей Елены, чтобы не умерла раньше меня, а то стану нищим бомжом. А сейчас нам с ней ничего друг от друга не нужно. Так, по-стариковски доживаем, оба одинокие, брошенные детьми.
− Сочувствую, Лаврентий, − чуть не плача прошептала Аня.
− Ты прости меня, Анечка, − с трудом произнес старик. − Дурно я с тобой поступил. Но! − он поднял мутные глаза, в глубине зрачков сверкнуло на миг нечто молодецкое. − Насчет последней в жизни любви я был прав. После тебя, милое создание, я уже никого не любил. Будто сердце окаменело. Прости меня… − и зашаркал прочь.
− У вас все нормально? − спросил Озаз, провожая старика глазами. Аня молча кивнула. − А теперь куда, моя госпожа?
− В кафе «Клозери де Лила».
Автомобиль на предельной скорости мчался по бульвару Сен-Мишель. За окном проносились дома с крошечными балкончиками, деревья, кафе, магазины, площади, вот слева Сорбонна, справа Люксембургский парк, Сена дважды блеснула радужной водичкой… Аня же почти ничего не видела. Так, что-то мелькало − мимо глаз, мимо сознания.
В голове который раз билась мысль: как же так, в поселке среди бараков маленькая Аня всюду видела дворцы, а здесь, среди дворцов она представляет себя на кладбище. Да, на комфортном убранном кладбище с величественными гранитными надгробиями, где среди могил снуют темноликие уборщики и жирные крысы.
Чтобы отогнать видение, она упрямо держала молитву, что срезало пики страстей, только новые впечатления теснили со всех сторон, привнося горечь и чужестранность. Девушка вспомнила Народную бабушку, несчастного старика Лаврентия, его непутевого сына. Ей очень хотелось поплакать, пожалеть, она из последних сил боролась с собой, чтобы не разрыдаться, но нельзя − впереди встреча с Сережей-маленьким. Не хватало еще появиться перед дружочком детства с зареванным лицом…
− А вот и ваше кафе! − сухо произнес Озаз. − Тут всё рядом.
Дверца роскошного лимузина, стоящего перед входом в кафе, открылась. Из салона выступил вальяжный господин, протянул Озазу крупную купюру, а девушке − обе руки и опять же по-русски торжественно произнес:
− Анечка, дорогая, здравствуй! Как же ты прекрасна! − Подхватил ручку Ани и запечатлел галантный поцелуй.
− Сережа, да тебя не узнать! − воскликнула она. − Я тоже рада тебя видеть! Ух, какой ты!
Водитель такси разочарованно взвыл, автомобиль взвизгнул шинами и пулей скрылся за поворотом.
− Ты, я вижу, не одного меня очаровала в Париже, − улыбнулся Сергей. − Ну ладно, давай-ка войдем в ресторан, пока тебя кто-нибудь не украл.
Они вошли под арку, увитую виноградными листьями, в глубине садика над стеклянным входом по низу навеса по зеленому фону белели до боли знакомые буквы: «La Closerie des Lilas». Внутри царил полумрак в бордовых тонах. По стенам висели картины с подсветкой. Аня приблизилась к портрету, пейзажу, аляповатой абстракции, разочарованно вздохнула, едва слышно проворчав: «да что же это такое, одна халтура».
− Кстати, почему ресторан? − спросила Аня, присев на мягкое кожаное сидение стула, заботливо отодвинутого, затем придвинутого галантным кавалером. − Это же вроде всегда было кафе!
− Да тут под старинной вывеской понастроили много чего: и пивной бар, и кафе, и ресторан и… что-то еще. Французы на своей истории научились неплохо зарабатывать, такие купоны стригут, мало не покажется. Но, хватит о них. Аня, все эти годы я только о тебе и думал, мечтал.
− Лялечка Коэн рассказывала, что ты женился? − осадила разгоряченного кавалера Аня. − Что папа тебе галерею подарил? Что ты нынче почтенный господин?
− Знаешь, Аня, я бы все отдал за вот эту ручку, − он положил тонкую холодную ладонь на горячую кисть Ани, − чтобы всю оставшуюся жизнь держать ее в своих ладонях. − Аня опустила глаза, мягко вывернула кисть и придвинула ближе к себе. Сергей смущенно откашлялся. − Прости… У меня к тебе, собственно, деловой разговор. Но прежде, я должен тебе кое в чем признаться и попросить прощения.
«Что за день такой, − подумала Аня, чувствуя неприятный холодок вдоль позвоночника, − все мужчины взялись просить у меня прощения, будто специально поджидали момент прибытия».
− Давай, говори, чего уж там, − усмехнулась она, отхлебывая луковый суп, только что поставленный перед ней официантом. − Прости, очень кушать хочется. Последний раз ела вчера утром.
− Бонапети, ешь на здоровье! − воскликнул он, потом через паузу с кашлем в ладонь произнес: − Ты помнишь, письма на желтой бумаге, которые получала там, в Энергетике? Это я писал. Прости.
− А знаешь, я ведь нашла того самого автора, у которого ты свистнул тексты. И встретилась… Так что, спасибо тебе! Все к лучшему.
Сергей опустил глаза и вздохнул.
− Это не всё. Кирилла дважды избивал я, одевшись в черное трико и маску. Дубиной, сзади, чтобы не мог ответить… Очень ревновал!
− Подумаешь, я тоже лупила и его, и папочку. Заслужили! Все нормально. Дальше?
− Когда отец устроил мне галерею, я своего агента послал в наш поселок Энергетик, в нашу художку. Он сообщил, что увидел на стенде твой триптих − это было нечто восхитительное! Меня опять задушила ревность. Ведь ты изобразила своего Сероглазого короля. Он мне сообщил об этом по телефону. Я заставил его стащить триптих со стенда и привезти сюда.
− Ничего страшного, я потом еще пять авторских копий написала. Говорят, не хуже.
− Слушай, Аня, ты что, совсем не интересуешься судьбой своих картин? − Сергей с крайним удивлением выпучил глаза. Аня только что обратила внимание, что «ботанические» очки с лица пропали, а визави глядит на нее сквозь гламурно-синие линзы, а-ля Ален Делон. …Который в недавнем интервью выразил желание поскорей закончить жизнь: люди стали злыми, кино − тупым, возлюбленную так и не встретил, всё надоело. Бедный, старый Алик!
− Ну почему совсем… не интересуюсь… − протянула она, почесав лоб согнутым пальцем. − Хотя да, конечно, трястись над картинами, как Плюшкин над скарбом, ну, там, рекламировать, продвигать − точно не для меня. А что, дружок сердешный, ты и тут подсуетился?
− Ага, − шмыгнул мсье носом, как нашкодивший мальчишка. − Именно подсуетился. Во-первых, я выставил триптих у себя в галерее. Ты знаешь, к нему выстраивались очереди, как в свое время к Сикстинской мадонне. Из меркантильных соображений, или, если хочешь, из чисто мальчишеского хулиганства, повесил ценник − с такой ценой, что сам себе удивился − миллион евро!
− Ничего себе! − сказала Аня, придвигая к себе тарелку с медальонами из седла барашка. − Прости, Сереженька, очень проголодалась. − И что? Нашелся сумасшедший?
− Да, нашелся. Только не сумасшедший, а весьма уважаемый коллекционер живописи. У него собственная частная галерея, только не на продажу, а для себя, любимого. И предложил он целых два миллиона. А еще спросил, кто автор, где живет и можно ли ему заказать нечто подобное по более высокой цене.
− И ты послал своего воришку ко мне за очередным траншем!
− Да, − Сергей от стыда опустил лицо чуть ли не свою тарелку с огромными улитками. − Прости. Тот самый агент поехал к тебе и попросту выкрал почти все твои картины. По дипломатическому паспорту, провез мимо таможни и вывез в Париж. Я их снова выставил в галерее, чтобы поднять в цене. Успех повторился. А подхлестнула триумф кража, о которой писали все гламурные издания, особенно узнав, что они застрахованы на бешеную сумму.
− Ну, ты, дружок, и замахнулся! − Она уже проглотила восхитительную баранину, удивительно нежную и сочную, и придвинула к себе замысловатый десерт, похожий на айсберг, облитый шоколадом. − Да ты у нас настоящая акула капитализма!
− Я конечно, дурно с тобой поступил…
«Кажется эту фразу я уже сегодня слышала, − подумала Аня, погружая десертную ложку в нежную сливочную пену. − Все-таки умеют французы прилично накормить. Интересно, сколько это у них стоит, хватит ли у меня денег? В случае чего у Сережи взаймы стрельну».
− Да ладно, Сережик, что ты в самом деле! Ну продал, ну заработал чуток − хоть кому-то моя мазня пригодилась. Кстати, я же дважды переезжала и всюду устраивала «склад готовой продукции». Так что воришке твоему досталась в лучшем случае третья часть моих работ. А тебе известно, что я иконы стала писать? Это, знаешь, дело настолько чудесное, что и слов нет. Так что все нормально, не тужи. Я только рада. Правда!
− Анечка, Аня! − Мсье Сэрж Симон порывисто схватил левую руку дамы, подтянулся и чмокнул в среднюю косточку.
− Э-эй, − усмехнулась Аня, тщательно растирая языком по нёбу сладкую массу, − не хватайся, не твоё! − Положила десертную ложку и повертела перед лицом правой ладошкой с колечком на безымянном пальчике. − Видишь, это возлюбленный окольцевал меня, как птичку перелетную. − Сотрапезник, так и не прикоснувшийся к еде, взглянул на Аню и побледнел.
− Слушай, Сереж, а у нас с тобой денег на все это хватит? Дорогущее наверное, а?
− Шутишь? Ах да, прости, я же не договорил! − Кавалер извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и положил его перед Аней. − Здесь твой гонорар, за вычетом налогов и агентских. Там двенадцать миллионов. Я раскидал по четырем банкам.
− Ужас! Куда такие деньжищи! − она допила красное вино, промокнула губы, порылась в конверте, вытащила карточку. − Какая красивая! Слушай, а можно я сейчас заплачу вот этой золотой. Просто я никогда еще не пробовала. Можно?
− Вообще-то это я тебя пригласил и сам должен оплатить счет. Но если у дамы такой каприз!.. Гарсон, лядисьон, силь ву пле!
− Ух ты! Здорово у тебя получается по-ненашему! У меня язык такие фортеля ни за что бы не выкрутил. − Взяла бутылку со стола и прочла: бор-де-а-укс. Это как по-русски?
− Бордо!
− И зачем столько лишних букв? А вот и гарсончик! Давай, Петька, учи Анку пулемету!
Официант бережно взял золотую кредитную карточку, уважительно глянул на шаловливую мадам и как-то подозрительно быстро произвел товаро-денежную операцию. Шмыганул по карточке ручным устройством, попросил автограф и вытянулся в ожидании чего-то еще. Сергей протянул ему бумажку с цифрой сто на уголке. Для Ани пояснил:
− Чаевые, так принято. Они для меня любой спецзаказ выполняют. Хочешь, проедем в мою галерею? Тут рядом.
− О-о-о, нет, нет, засиделась я тут у вас. − Она взглянула на часики. − Мерси, конечно, но у меня вечером самолет. Пора домой!
− Так я же тебе обратный билет на послезавтра заказывал. Ты что, не хочешь походить по Парижу, посетить музеи, заглянуть в приличный магазин, подновить гардероб? А можно вообще круиз по Франции устроить!
− А я, Сереженька, купила обратный на сегодня. Прости, домой хочу. В милый, милый дом! А тебе − спасибо за все! И от всей души желаю тебе счастья!
Сергей посмотрел на Аню долгим печальным взглядом и снова вздохнул.
В отель Аня возвращалась чуть не бегом. Ворвалась в номер, закрыла дверь, прижалась к прохладному полотнищу спиной. Наконец она одна! Можно снять шутовскую маску, принять горячий душ, смыть с себя хищные запахи чужого мегаполиса… Рухнуть ничком на пружинистую кровать и дать волю очередному приступу жалости. Аня оплакивала этот город, представший ей загаженными руинами некогда блистательного Парижа, о котором мечтала с детства; незавидное одиночество воришки Сережи, старика Лаврентия, обворованного сыночком Кирюшкой.
Подняла мокрое лицо, взглянула на холодные стены роскошного номера, вспомнила церковь на улице красных фонарей, мальчика в черном, ведущего под локоть редкого прихожанина в крошечную крипту, отвоеванную православными; вычурные произведения Дали, показавшиеся ей воплощенным безумием; бульвары с горластыми беженцами и туристами, любителей пива − «писающих мальчиков» у всех на виду, стариков, роющихся в мусорном баке; таксиста-египтянина, сочувствующего жертвам Севастополя, постаревшего в отчаянии Ален Делона − и продолжила самозабвенный плач. Зато улетала Анечка, хоть и с распухшими глазами, зато без всякого сожаления, с легким сердцем: домой, домой!


Адаптация

Говорят, если деревья долго лежат в земле,
То они превращаются в уголь, в каменный уголь,
Они долго горят, не сгорая, и это даёт тепло.
А я хочу тянуться в небо. Я хочу тянуться в небо.
Нет, не потому, что я лучше других деревьев, нет.
Я этого не говорю. А просто. Просто я такое дерево.
Микаэл Таривердиев. Я такое дерево

Не только горькое парижское разочарование, вспышка патриотизма и магнетизм родных берез и тополей звали Анечку домой. В аэропорту Шереметьево-2 чуть в стороне от возбужденной толпы встречающих неуклюже помахивал веером букета перед мятым заспанным лицом Игорь. Он глядел поверх голов на табло, сквозь табло, пространство и время − в непостижимую вечность, пытаясь запечатлеть таинственные впечатления словесными знаками, знаковыми словами, раскрашенными цветами, озвученными мелодиями, которых на Земле не бывало тысяч семь лет, но обязательно вернутся. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда его плечи обвили теплые гибкие руки, а на грудь уютно легла щека встречаемой пассажирки рейса SU 2453.
− Привет, − только и смог выдавить из себя.
− Здорово, − в тон ему ответила девушка и еще крепче прижалась к груди встречающего, прислушиваясь к нарастающему грохоту сердца. − Мы пешком или как-то иначе?
− Лучше бы пешком, но уже ангажирован таксомотор. А, кстати, этот веник, ой прости, букет прекрасных цветов, кажется тебе. Возьмешь себе или прямо в урну?
− Давай сюда, чего уж! Ведь поди потратился…
− А-ань, а ты это по какому поводу такая заплаканная? Тебя обидели, ограбили, снасильничали?
− Если бы!.. Просто я поняла, насколько я люблю вот это, − она похлопала по груди Игоря и махнула рукой в сторону мутного витража, − и насколько мне чужд пресловутый запад.
− А, ну это нормально. Уверен, что именно для этих целей тебя туда и послали. − Он перебросил ремень дорожной сумки с плеча девушки на свое, сунул цветы в левую руку, а за правую повел к выходу.
В такси они молчали. Игорь, извинившись, задремал, добирая минуты сна. Аня прижималась к плечу кавалера и рассеянно смотрела за окно, где проплывали в утреннем сизом тумане деревья, дома, автомобили. Только на сей раз не было отчуждения, как во время поездки по бульвару Сен-Мишель. Совсем даже наоборот − неказистые деревья, пыльные фасады строений, сонные рабочие люди в потрепанной одежде − вызывали приятный тихий восторг: дом, милый старый дом! Игорь проснулся, когда такси сворачивало с проспекта в переулок, и велел остановиться.
− Я подумал, Анечка, нам неплохо немного пройтись пешком, так сказать по воздуху. Вещей у тебя, считай что нет, спать уже не придется, так что нашу млявость лучше всего подбодрить небольшой дозой кислорода. Заодно в магазин зайдем, ты мне посоветуешь, чем тебя кормить и поить. А то, кто знает, может, ты в своих парижах набралась буржуазной куртуазности, а у нас тут омаров с устрицами в рыбном отделе не водится…
− Да мне бы простая яичница подошла, такая, знаешь, с жареным хлебом и помидором. А? Вот это вкуснятина! А где твой дом?
− Да там, − он махнул рукой, − недалеко. А ты давай, дыши глубже и насыщайся кислородом. Видишь, какие тут старые деревья, ветвистые, пахучие и листвяные. А вон там кусты самшита, а там − сирень и боярышник.
Они еще немного помолчали.
− Знаешь что? − он глубоко вздохнул и выпалил: − Я тебя отсюда не отпущу. Всё, ты моя пленница.
− Ты не представляешь, как я этого хотела! − пропела девушка. − Мне очень приятно ходить, стоять, сидеть рядом с тобой. Никогда такого со мной не бывало.
− В свою очередь, позвольте, мадемуазель, и мне выразить, так сказать, адекватные чувства, по поводу… и без повода. Когда ты рядом, оттуда − он указал на ее плечо, − прямо ко мне в грудь проникают весьма приятные волны тепла. Так что, попрошу этого явления не прерывать и все такое… Да, еще одно предупреждение. Этот поселок заселялся в шестидесятые годы, в основном жителями центральных трущоб и местных деревень. Поэтому народ у нас не типовой, можно сказать странноватый и… многоликий. Так что не пугайся.
− Ты не забыл, дорогой, что моя гремучая юность прошла в бараках? Как там у Венечки: «А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, − там совсем другое, но то же самое…
Игорь подхватил:
− …там, в дымных и вшивых хоромах… распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев».
− Вот именно. Я дружила с хулиганами и бандитами, художниками и священниками, архитекторами и театралами. Так что, диапазон общения у меня нормальный.
− А знаешь, это хорошо! И прошу заметить, те самые волны тепла, которые ты испускаешь в мою невзрачную сторону, не ослабевают, а только увеличиваются, по амплитуде и частоте. Давай дальше!
− А знаешь, мой Сероглазый король!.. Ты готов? Так вот я привезла из города Парижа большущие деньги! Целые мильоны!
− Аня, Анечка, ну что же ты! − Игорь скривился как от зубной боли. − Зачем ты про это… Богатая невеста − это же такая пошлость! Ну вот, все испортила…
− И ничего не испортила! Подумаешь!.. Ну не хочешь ездить на «мерсе» езди на трамвае, не желаешь устриц, кушай гороховую похлебку…
− Кстати, это идея! Мы сейчас сварим именно гороховый суп. А? Что скажешь?
− Гм-гм… Разве что вприкуску с активированным углем. Я видишь ли, мой господин, от него пукаю.
− Подумаешь, какая принцесса! Все от гороха это делают, и ничего тут такого нет. Зато гороховый суп источает в кулинарное пространство такой домашний запах, такой у него изумительный вкус. Ты замечала, что в столовых, студенческих или рабочих, это самый любимый суп. Если вовремя в обеденный перерыв не прибежать в столовку, может и не достаться. Его первым разбирают. Ну что, уговорил?
− Ну ладно, ладно… Только есть будем вместе, на брудершафт, чтобы ты потом надо мной не смеялся. Ну а как сейчас?..
− Что как? И почему сейчас?
− Ну, ты говорил, что-то насчет волн тепла. Не угасли? А то ведь быт он такой − что угодно притушит и угасит.
− Нет, нет, все нормально. Совсем неважно, о чем говорить, лишь бы с тобой. Ты даже можешь молчать или бубнить что-нито несусветное − неважно! Я бы вот так с тобой рядом всю оставшуюся прошлепал. До самого победного конца. Кстати, а что если мой финиш уже не за горами? Ты-то еще молодая и красивая, а я… ты посмотри, посмотри на этого потрепанного жизнью ветерана трех войн, отребье человеческое. Как ты без меня будешь жить?
− Как буду?.. Нормально! Как все типовые вдовы. Обмотаюсь вся с ног до макушки черненьким, очки такие же темные на нос посажу, чтобы опухшие веки в глаза не бросались. Что еще? А ну конечно, дочке нашей каждый вечер буду рассказывать длинную печальную балладу о героическом отце. А смотреть мы с девочкой будем на твой портрет, знаешь такой, в стальных доспехах, с могучим вороным конем, на фоне старинного замка с башнями и рвом с крокодилами. А по центру портрета − твои огромные, с чайное блюдце, перламутрово-серые глазищ-щи. Они глядят на нас с дочкой прямо в душу, как бы вопрошая: а вы не забыли, чему я вас учил, негодные девчонки, тщательно ли исполняете мои заветы, а то я вам…
− А что, мне нравится! − улыбнулся Игорь. − Значит и этот вопрос у тебя в работе. И к такому повороту событий ты готова?
− А как же! Как написал в своей книге один знакомый автор: «Родишься ли ты − это еще вопрос, но уж если родился, то умрешь наверняка!»
− Ничего себе, меня уже мой народ цитирует. Приятно, не скрою.
С плотно набитым продуктами пакетом в мужской руке они вошли во двор. Игорю явно не хотелось возвращаться домой, он предложил чуток посидеть за доминошным столом. Представил Аню четверым пожилым мужчинам. Они только посочувствовали Игорю по поводу бегства прежней супруги Нюрки и посоветовали Ане: «ты, девонька, не будь дурой, как Нюрка, не бросай замечательного парня, он у нас хороший, уважительный, таких больше не выпускают». Из второго подъезда важно, как баронесса Ротшильд, выступила дама в мехах, золоте, сверкающих каменьях и зубах. Из-за гаражей вылетел и с визгом тормозов подкатил «шестистотый мерс». Дама вежливо помахала рукой мужчинам, прищурилась на Аню, оценив одежду в условных единицах, кивнула ей по-свойски и вошла в салон автомобиля. Аня рассматривала двор, ей все больше нравился этот уютный уголок мегаполиса, густая зелень, клумбы с цветами, детская площадка с веселым населением, старая голубятня с мелькающими за сеткой белыми птицами; и даже засилье автомобилей не резало глаз: что ж, значит, люди стали жить обеспеченно.
Наконец, Игорь поднялся с уютной скамейки, уважительно пожал руки доминошникам и потянул Аню за руку ко второму подъезду. В просторном холле в будке солидная женщина-вахтер смотрела телевизор, она лишь кивнула им седой головой. Между лифтом и стеной почтовых ящиков стояла этажерка с цветами в горшках, стены разукрашены деревенскими пейзажами. У окна сидела небрежно одетая женщина. Увидев Игоря, поднялась и с беззубой улыбкой приблизилась к Ане.
− Ты свежая дама Игорька? Правильно! Я бы эту лахудру, Нюрку поганую, своими руками бы…
− Гм-гм… Инна Матвеевна, здравствуйте, позвольте вам представить Аню, она моя невеста. − Потом Ане: − А это наша Смотрящая. Помнишь, Гошу Куценко в фильме «Мама не горюй»? «Я не играю, только счет веду!» Он и был смотрящим. А у нас эту миссию несет Инна.
− Здравствуй, Анечка, − церемонно поклонилась Смотрящая по подъезду. − У меня входной билет сто грамм. Нальете?
− Вот вам, Инна Матвеевна, чекушка со стаканчиком и шоколадный батончик. Угощайтесь.
− Аня! − воскликнула Смотрящая, − Он у вас золотой! Так и знайте. Как я вас люблю! А эта, баронесса наша!.. хоть бы червонец дала. А ведь недавно туалет на вокзале мыла. Баронесса!.. Сортирная. − И на ходу открывая чекушку, отправилась на стул у окна.
− Инна у нас алкоголичка? − спросила Аня в лифте.
− Это сейчас она такая, − полушепотом подтвердил Игорь. − А лет семь назад Инна блистала в кино и в театре. Да ты ее должна помнить. − Он назвал несколько названий фильмов и спектаклей.
− Это же звезда первой величины! − свистящим шепотом произнесла Аня. − Ой, как жалко ее! Так измениться…
− Помнишь, у Экклезиаста: «время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать». У Инны закончился длительный период гордости и начался период смирения.
− Она же совсем сопьется! Погибнет, бедная…
− Возможно, − согласно кивнул он. − А может с Божией помощью и бросит. А может в последний час покается, причастится − и в рай отправится. Во всяком случае, только после крушения карьеры она стала посещать церковь. И, знаешь, священство относится к ней весьма уважительно, с пониманием. Такие вот у нас образы спасения души. − Игорь открыл дверь ключом. − А это наша квартира. Прошу войти в мой дом не гостьей, но хозяйкой!
− А во что мне переодеться? − спросила Аня. − У меня ничего с собой нет.
− Видишь, комнату? − показал он на распахнутую дверь. − Там в мое отсутствие жила девочка. Она работала в магазине итальянской одежды. Денег ей не платили, расплачивались товаром. Девушка мне задолжала за полгода, так что перед отъездом домой оставила сумки с товаром. Выбирай что понравится, остальное можешь раздать, в храм передать или выбросить. Смотри сама. Кстати, эту комнату можешь взять себе, в качестве мастерской. Там светло и просторно, есть кладовка и стеллажи. Давай, размещайся, а я пока что-нибудь поесть приготовлю.
Через десять минут из своей комнаты-мастерской вышла Аня, одетая как топ-модель на дефиле в Милане.
− И ты предлагаешь это выбросить! Да тут вся одежда из последней коллекции.
− Ну и ладно. Давай, вымой ручки и садись завтракать. Или уже обедать?..
Не успели они съесть по бутерброду с яичницей, как в дверь позвонили. Игорь вздохнул, встал и пошел в коридор открывать дверь. На кухне появился странный мужчина в джинсовой тройке, в бороде и черных очках. На вид ему было за шестьдесят. Длинные пальцы, кроме россыпи старческих пигментных пятен, украшали въевшиеся в кожу мазки масляной краски. Понятно, значит, художник, отметила для себя Аня.
− Анечка, познакомься, это Лев. Лёва, это моя невеста Аня. Садись, позавтракай с нами.
− Очень приятно, − красивым баритоном произнес Лев, чмокнув ручку дамы. − Я только кофею!
− Аня тоже художница, − проворчал Игорь. − Можете почирикать о своем, о девичьем.
− Если честно, Анечка, я не люблю ни живопись, ни художниц. Для меня это неприятная необходимость моей пропащей жизни.
− Почему? − Взмахнула рукой девушка. − Как можно заниматься живописью без любви?
− Для меня это просто бизнес. Мамона!.. А где деньги, там любви нет. Когда-то давно я может и писал для души. Но очень давно. А потом появилась необходимость в заработке. Здесь все так дорого! Ну вот так и пришлось уйти в бизнес, а творчество оставить на потом. Когда мошну набью до отказа. Стыдно? Нет. Такова жизнь. Кстати, могу помочь пристроить картины и продать за хорошие деньги.
− Спасибо, Лев, но мне не надо. − Аня с аппетитом пила кофе и убирала со стола использованную посуду. − Никогда не думала о деньгах, может поэтому никогда не нуждалась.
− Я так не могу, − вздохнул Лев. − Наверное, я не птица, а земляной червь.
− А попробовать не хочется? − Аня посмотрела на Игоря, но тот молча склонил голову и тщательно пережевывал пищу, с трудом скрывая улыбку. − Вы, Лев, простите, церковь посещаете?
− Нет, Аня. Это не для меня. Я еще не нагрешился до отказа печени. Вот устану бедокурить, тогда, может, и попрошу вас с Игорем сдать меня попу на растерзание.
− Поня-а-атно, − сказала Аня, приступая к мытью посуды. − Простите, мне нужно по хозяйству…
− Послушай, Игорь, как ты отнесешься к тому, чтобы Аня у меня арендовала половину мастерской? Я выгородил часть помещения и сдаю в аренду. Сейчас там никого.
− Я не против. Только Ане, думаю, пока не до этого. Да и комнату под мастерскую я уже выделил. Но если появится потребность, мы обратимся. Спасибо тебе.
− Тогда, если можно, выдай мне очередной транш в тысячу новых. Буду тебе должен тридцать три, для ровного счета.
Получив желаемое, Лев, прорычав «очень рад знакомству», удалился.
− Это Лёва кредитный круиз совершает. Наберет приличную сумму − и в ресторан с дежурной подругой. Потом отмокнет − и за работу. Традиция у них такая. Всё, отключаю звонок, больше никаких гостей. Давай, посидим в тишине, может, помолиться удастся. Как ты?
− Я только за! В Париже у меня молитвы почти и не было. Я будто больная была. Нужно бы поправить здоровье. Духовное.
− Ну мы тебя, Анечка, еще не запугали? Ты еще не передумала остаться?
− Нет, что ты! Мне все нравится. Когда ты рядом, все хорошо. Как говорится, мир дому сему!
− Как говорится, с миром принимаем. Так хорошо, что даже удивительно. Ты послушай, какая приятная тишина! Только детский смех за окном и птичье пение. И солнышко вышло из-за туч. Давно так хорошо не было. Спасибо тебе, невестушка!
− Не мне, не мне, но Ангелу моему. Это он устроил. Знаешь, сколько я ему молилась! Вот он пожалел нас и устроил всё наилучшим образом.


Рождение Короля

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Анна Ахматова. Творчество

Как им удавалось предаваться творчеству, столь разным − писателю и художнице? Примерно так: после совместной молитвы, кстати, весьма благотворной и радостной, они рассредоточивались по рабочим местам − писатель за рабочий стол, художница − за мольберт; каждый зажигал церковную свечу, читал предначинательную молитву, призывал Духа Святого и с замиранием сердца приступал к творчеству.
Бывали, конечно, и падения, и неудачи − как без этого! Случались швыряние скомканных листов в корзину, опрокидывание мольберта с воплями: «Шеф, всё пропало! Гипс снимают, клиент уезжает!.. А-а-а-а! Не держите меня, снимите наручники, выдерните кляп! Все равно ничего не получится!» Ну, а как без эксцессов, когда нервы навыпуск, а душа обнажена − хочешь, бей её, хочешь, прижигай попироской, «художника может обидеть каждый!» Это да… Но в качестве утешения за терпение, сходили с небес и открытия.
К примеру, встает из-за стола уставший от сидения мужчина, разминает ноги в сторону мастерской художницы, не обращая внимания на ворчание творца, заглядывает через плечо на богатеющее с каждым днем полотно, мычит что-то под нос и выбегает из мастерской в кабинет к себе за стол. Там что-то быстро записывает и возвращается к Ане. Молчит, сопит, бормочет что-то невразумительное себе под нос и наконец произносит:
− Простите, мы сами неместные, мы из другой комнаты… Можно задать неприличный вопрос?
− Дай подумаю… Впрочем, если неприличный, то конечно! А то приличные уже приелись.
− Откуда на твоем Короле вместо жестяных доспехов вдруг появился белый капитанский китель, морская фуражка с золотым крабом и этот пижонский кортик? − Игорь обвел пальцем контур портретного мужчины.
На триптихе в центре изображен капитан в белой парадной форме, на левой части − бирюзовая огромная волна, просвеченная ярким тропическим солнцем, на правой − отражение в зеркальном пространстве того же мужчины, только в белой летней рясе, на фоне бело-золотого собора.
− Ну, это как вариант, наверное, − протянула Аня, почесав лоб кончиком ручки кисти. − Просто нравится мне этот образ из детства, вот я его и лелею, кажется… А, вспомнила! То ли в газете, то ли в кино, видела испанского короля. Он как раз был одет в белую морскую форму с белой фуражкой в золотых веточках. Краси-и-ивый! Может, оттуда? Потом прочла стих Ахматовой про сероглазого короля. Каким-то образом, это все срослось в известную тебе цепочку событий и впечатлений… Ну, вот так…
− Ла-а-адно, тогда зайдем с другой стороны, − таинственно прошептал следователь. Сел в кресло, покачал ногой и, задумчиво посмотрев на художницу, спросил: − Скажи, а не было ли в твоем прекрасном девичестве встречи с капитаном в белой парадной униформе?
− Была, вроде, − неуверенно произнесла Аня. − Только сейчас мне кажется, что это было во сне. Слишком уж всё это было идеально, будто девчоночьи мечты воплотились в прекрасную реальность. Впрочем, это продолжалось недолго и, как все хорошее, быстро прошло. А смутные впечатления остались, и я пытаюсь их изобразить.
− Тогда попрошу выслушать мою версию той прекрасной реальности. Готова?
− Не понимаю, причем тут ты и твоя точка зрения? …Если уж все это было во сне? В моем персональном девичьем сне?
− Так послушай! Был у меня друг юности Герман, из поволжских немцев. Познакомились мы с ним во время путешествия по Золотому кольцу. Он, состоял членом яхтклуба, построил там небольшую яхту, и подрабатывал прогулками под парусом, которые предлагал охочим до приключений туристам. Заодно зарабатывал деньги для клуба, не забывая и о себе. Парень уже тогда отличался предприимчивостью. Ну и как водилось в те времена, мы подружились. Нас обоих пленяла страсть к большой воде − его к речной, меня − к морской. Наши родители подружились, и мы стали в отпуск отдыхать на воде, поочередно, то на морской, то на речной. Как только появилась возможность приватизации, мой Герман оформил в собственность целый двухпалубный корабль, отремонтировал его, набрал команду пиратов и стал судовладельцем и капитаном. А однажды пригласил меня на прогулку по Волге, а я согласился. Тогда, как сейчас говорят, у нас вся печень была впереди. Ну мы, и превратили прогулку в перманентный пир. Какой ужас!..
− Пока мне все нравится, продолжай!
− Нравится, потому что тебе не приходилось испытывать на себе тяготы недельного пьянства. Помнится, когда наше судно бросило якорь у пристани вашего энергетического города, мы надели наши парадные белые кители с белыми фуражками при золотых «крабах» и сошли на берег. А у меня на душе и в теле было так муторно, хотелось чего-то хорошего и чистого!.. И вдруг − внимание! − вижу девочку в белом платье. Вся облитая солнцем, улыбается так по-доброму, и на меня глядит восторженным взором. Герман было предложил посетить местный ресторан, я же молча отверг порочный план и потянул друга к девочке и к ее родителям, мы вежливо представились. То ли белая одежда наша, то ли мудрая алкогольная усталость, то ли просто погожий солнечный день − то ли все сразу, только мы провели вместе несколько незабываемых часов. Как-то само собой, девочка доверчиво взяла меня за руку. До сих пор помню тепло маленькой ладошки, я воспринимал это вроде касания ангела. Герман развлекал родителей воспоминаниями о приключениях на воде, он мог часами говорить на эту тему, причем с юмором, красиво и даже интеллигентно. В руках мужчин волшебным образом появились бутылки с пивом, у мамы − букет белых роз. Им было весьма комфортно вместе. Мы с девочкой в белом чуть отстали от родителей, между нами возникло таинственное дружеское сочувствие, и мы − да, просто брели рука в руке и разговаривали. О чем? Ни о чем и обо всем. Это была та самая ситуация, когда слова несли в себе и передавали друг другу волны чистой невинной любви. Девочке нравилось внимание капитана в белой форме, а капитану − общение с милым существом, похожим на ангела. Похмелье как-то незаметно прошло, на душе установился светлый покой, и тогда впервые за долгие годы я ощутил счастье! Я угощал девочку мороженым, подарил ей цветок, кажется розу…
− Лилию! − едва слышно промолвила Аня. − Ты подарил мне белую лилию. Ты еще сказал, что это символ девичьей красоты. Нет, ты сказал: «символ гения чистой красоты». И еще ты, взрослый мужчина, благодарил меня, девчонку, ошалевшую от счастья, за эту прогулку и обещал помнить всю жизнь.
− А ты обещала вырасти, разыскать и выйти за меня замуж!
− Ну и как? Выполнила девочка в белом платье свое обещание?
− А что ты меня-то спрашиваешь? − Игорь взял с трюмо зеркало, поднес к лицу Ани и сказал: − Ты ее спроси! Теперь поняла, откуда на твоем портрете белая капитанская форма!


Замедленный

Спешу уведомить тебя,
душа моя Тряпичкин,
какие со мной чудеса
Н.В. Гоголь "Ревизор"

Вот он − статный, в темно-синем костюме, рассеянный − стоит рядом с лавочкой, не садится, левая рука вдоль тела, правая полусогнута, ладонью в кармане брюк. Вроде бы ничего особенного, только сразу видно − человек не прост, «муж достойный не от мира сего».
− Сергей! − окликнул Игорь встречаемого, взмахнув рукой.
− Игорь, здравствуй, дорогой, − замедленно, будто спросонья, произнес тот.
Лишь подойдя к нему вплотную, пожав руку, стало понятно: Сергей перед встречей выпил. Раньше виделись они с ним во время застолий, там все ели-пили, пьянели, шумели, пели песни, танцевали. Кроме него. Сергей хоть и выпивал, но пьяным никогда не выглядел, разве чуть замедленная речь выдавала состояние наркоза, но это можно было отнести к особенности его характера. Познакомил их потомственный офицер спецслужб, иронично предположив, что им есть о чем поговорить. И точно − медленно, тщательно подбирая слова, Сергей заговорил с Игорем, почти что в ухо, пытаясь перекрыть своим голосом праздничные вопли. Тогда ему удалось расслышать несколько слов о том, что он во-первых, читал его книги, а во-вторых, у него имеется информация, которая может заинтересовать. Тогда-то, «средь шумного бала», они и договорились о встрече, чтобы наедине, в тишине.
− Приглашаю тебя ко мне домой, − сказал Игорь осторожно. − Жена накрыла скромный стол.
− Прости меня, а с её стороны не будет помехи? Тема-то у нас… необычная.
− Нет, нет, − успокоил тот, − моя супруга «наш человек», ко всему привычная и − скажем так − мистически одарённая. Ну, а если она тебя как-то смутит, попросим ее удалиться. Она не обидится. Такое воспитание.
− Можно сказать, уникальное, по нашим временам, − грустно улыбнулся Сергей.
− Это да, − кивнул Игорь. − Ну а что ты хочешь − с моей стороны, третья попытка, так сказать, последняя, решающая.
Мужчины проходили мимо продовольственного магазина. Игорь вопросительно взглянул на спутника, подняв бровь.
− Если ты насчет спиртного, то у меня с собой, − конспиративно понизив голос, сообщил Сергей, потянул за ремень через плечо, извлек из-за спины сумку, под размер двух емкостей зарубежного объема.
Вошли во двор, и Сергей, как и многие прочие, сразу попал под очарование светлого веселого покоя, царившего тут.
− Игорь, а можно минут пять посидеть на этой чудесной скамье? − спросил он, указав на свободное сооружение, предназначенное для погружения в атмосферу уютного покоя.
− Конечно, присаживайся. Я сам люблю тут посидеть. Такие интересные мысли, знаешь ли, приходят. Для этого случая всегда при себе блокнот ношу.
− Я тоже. − Сергей достал из внутреннего кармана пиджака изящный блокнот в коже с тонкой позолоченной авторучкой и даже сделал пару записей на память. Писал он гораздо быстрей, чем говорил. Почерк оказался мелкий и аккуратный, с легкими завитушками сверху.
Дверь открыла Аня, не дожидаясь звонка.
− А я вас еще во дворе разглядела, потом лифт услышала, вот и решила сюрприз устроить. Аня, − Она протянула руку Сергею, тот приложился к золотому кольцу и выпрямился как телеграфный столб.
− Сергей Юрьевич Свирский, − произнес он с пафосом, потом улыбнулся и добавил: − Простите мой надоедливый этикет. Можно просто − Сергей.
− Нет, нет, − вскрикнула Аня, − никаких тапочек. Просто вытрите подошвы об этот коврик. Не хватало, чтобы вы такие шикарные ботинки снимали. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь за стол. − Потом чуть смущенно: − А можно я с вами немного посижу? Я чуть-чуть! А?
− Сергей, ты как, позволишь? − не без сарказма спросил Игорь.
− Конечно, что за вопрос, − мягким баритоном ответил гость. − Вы, Анечка, самое дивное украшение… и стола, и дома, и… так далее…
− Та-а-ак, − улыбнулся Игорь, − мне уже приступить к ревности, или еще понаблюдать за развитием событий? Жена, а принеси-ка на всякий случай парочку «лепажей», там на камине, под канделябром, в сигарной комнате!..
− Игореша, любимый, ну прости, пожалуйста, − запричитала Аня. − Если хочешь, я сей миг удалюсь на женскую половину замка.
− Что вы, Анечка, − еще более мягким баритоном зашептал гость, − останьтесь, пожалуйста. Игорь шутит. Ну, какой из меня ходок, какой там дуэлянт… Я к семье приучен относиться с уважением, как к святыне.
− А вы женаты? − спросила Аня.
− Конечно. В нашей профессии без супруги никак.
− Так что, Нюрочка, не перепадет тебе ничего, − язвительно заметил Игорь. − Давай, женщина, в тарелки налаживай... или наклодивай − правильное подчеркнуть. И гляди у меня!..
− Бегу, мой господин!
− Вот это школа! − прошептал гость, не без зависти. − Восхитительно!
Сергей выставил на стол две емкости в золотых наклейках, одну открыл, разлил по хрустальным стаканам густую жидкость и, извинившись перед хозяином, выпил. Налил себе еще и уже тогда чокнулся с Сергеем, сказал что-то вроде «прозит!», ополовинил свой стакан и смущенно отвел взгляд.
− Да ничего страшного, пей на здоровье, − успокоил его хозяин. − В конце концов, сам же принес. Я сам не пью, Аня тоже, так что придется тебе, дорогой, за всех нести сей тяжкий крест.
− Насчет несения креста − это в точку, − чуть медленнее, произнес Сергей. − Пожалуй, с этого и начну.
− А можно и мне послушать? − сказала Аня, внося в помещение поднос с едой. − Очень интересно! Не подумайте, Сергей Юрьевич, в обморок не упаду и хихикать не буду. А о чем будет речь, я наперед знаю. У нас с мужем любимая тема − православная мистика. Ведь и вы, Сережа, здесь на эту тему?
− А я тебя предупреждал! − воскликнул Игорь. − Наша Анна-пророчица обо всем наперед знает. Проверено!
− Простите, Аня, − еще более медленно протянул Сергей, − я решил предварить свой рассказ небольшим вступлением. Как вы, вероятно, заметили, я потомственный алкоголик. У нас, у работников дипкорпуса, эта беда в каждой семье. Но если мой отец как-то научился с этим справляться и дожил до глубокой старости, то на меня эта беда обрушилась еще в молодости. Как получил я… так сказать некое мистическое откровение, так после этого случая, словно покров с меня сорвали − и вот перед вами горький пьяница. Простите.
− А лечиться не пробовал? − спросил Игорь участливо. − Сейчас много хороших клиник. Да и в Высоцком монастыре эффективно лечат и алкоголизм, и наркоманию.
− Да, конечно, проходил я лечение и в клинике, и в монастырях, только безуспешно. − Сергей налил себе еще, выпил и продолжил. − А когда лечился у старца, он мне напомнил слова из Апостола: «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился». (Апостол Павел. 2 Кор. 12.7) Я в ноги ему упал и зарыдал: что же это, мне теперь всю жизнь горькую пить да под забором валяться! А старец − да, сколько потребно для смирения, столько и будешь пить, горемыка; терпи, смиряйся, и благодари Господа за каждый миг жизни.
− Ну видишь, Сереженька, как всё хорошо получается, − вставила слово Аня. − Тут тебе и откровение, и лечение гордыни, и − главное − тебе всё объяснили, ты всё понял, и весьма достойно несешь свой крест. Молодец! А мы тебе, чем сможем, всегда готовы помочь. Обращайся без стеснений.
− Ну ладно, всё всем понятно, − сказал Игорь. − А теперь, Сергей, позволь с тобой посоветоваться. Не помню, говорил ли я тебе, у меня в жизни с некоторых пор все складывается по типу цепочки. Вот и этот рассказ написал неспроста. Учитывая, что мне вообще такая тема не свойственна. Так вот, позвонил мне Родион и посоветовал посмотреть сериал «Страйк» по роману мамы Гарри Поттера – Джоан Роулинг. Видимо, леди с детства вынашивала мечту написать что-нибудь эдакое в чисто английской детективной традиции. И, знаешь, Сергей, понравилось! Что? А то, что частный детектив Страйк безногий ветеран Афгана, нищий на грани банкротства, как всякий честный парень в мире сем, но талантливый сыщик и ему удается раскрыть то, что не по зубам профессионалам. Секретарь его Робин, ему под стать − эдакая отличница, сбежавшая от высшего света в мутные лабиринты криминала, с целью его уничтожения. Пока читал романы и смотрел сериал «Страйк» у меня сложился свой рассказ. А тут еще, листая блокнот, набрел на выписку, вот послушай. Называется:
«Святочные рассказы»
В 19 веке большую популярность приобрели святочные (рождественские) рассказы, публиковавшиеся на страницах журналов и газет. Свое название они получили от слова «святки», т.е. святые дни от Рождества Христова до праздника Богоявления. В России издавна существовал обычай собираться на деревенские святочные посиделки, на которых было принято рассказывать поучительные истории. Некоторые из этих историй записывались. Но случаи, когда такие рассказы публиковались, били чрезвычайно редки. Но после публикаций перевода рождественской повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе» в 1840-х годах в печати появляется большое количество рассказов российских писателей. Н.С. Лесков в рассказе «Жемчужное ожерелье» писал: «от святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера - от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и, наконец - чтобы он оканчивался непременно весело».
Такие рассказы часто были наполнены ожиданием чуда. В день воспоминания о великом чуде рождения Бога во плоти, каждому хотелось увидеть чудо и в своей жизни: достижение заветной мечты (А. Куприн «Тапер»), чудесное избавление от трудной жизненной ситуации (А. Куприн «Чудесный доктор»). Святочные рассказы напоминали о том, что в этот день Спаситель пришел в этот мир, чтобы помочь «труждающимся и обремененным» и поэтому в этот день особенно важно проявить заботу о своих ближних: подарить праздник голодным и обездоленным (Н. Поздняков «Без елки», Н.Д. Телешов «Елка Митрича», Л. Андреев «Ангелочек», Г.Х. Андерсен «Девочка со спичками», А.П. Чехов «Ванька», Ф.М. Достоевский «Мальчик у Христа на елке»). В этот день ради любви Христовой следовало примириться с врагами (Н.М. Лесков «Зверь», «Христос в гостях у мужика», Н.П. Вагнер «Телепень»). А также они содержали другие поучительные истории, раскрывающие смысл Рождества.

Игорь взял со стола папку, раскрыл и глубоко вздохнул.
− А теперь, дамы и господа, я прочту вам то, что у меня из всего вышесказанного получилось. Мой святочный рассказ.


Один день частного сыщика Вински

Кажется, он чересчур хорошо изучил людей,
и знание это его не обрадовало.
Деннис Лихэйн. Таинственная река

Джек Вински тяжело поднимался по грязной деревянной лестнице на третий этаж, непрестанно ворча под басовитый скрип облупленных ступеней. У тучного пожилого мужчины имелся на это полный комплект причин.
Во-первых, сутки лил проливной дождь, кислотная небесная вода пропитывала и без того набрякшие потом плащ со шляпой.
Во-вторых, полтора часа назад Вински напрочь потерял два зуба и надежду пополнить хотя бы парой сотен свой тощий банковский счет − работодатель найден на пляже с тремя пулями в груди, за что телохранитель покойного и отдубасил в сердцах Вински, чему тот не особо-то и сопротивлялся. А между тем он и так задолжал домовладельцу плату за три месяца, и хоть когда-то он тому помог выпутаться из скверной истории, но кредит доверия сыщика таял, а старина Горски от разъяренных взоров потихоньку стал переходить к угрозам в самых неприличных выражениях.
В-третьих, пустой пищевод сводило от пошлого голода, а тошнота от тяжелого похмелья кружила голову, сообщая и без того поврежденной психике малодушие хронического неудачника.
В-четвертых, он сильно разозлился. Нет, не застреленный заказчик, который не успел расплатиться за выполненную работу, был тому виной, и даже не телохранитель-мексиканец, выбивший зубы, − в конце концов парнишку можно понять. Разозлился он на себя!
Только что Вински долго стоял перед странным попрошайкой, испытывая душевные терзания. У него в карманах имелись пятерка и семьдесят три цента мелочью, ему ужасно хотелось купить хотя бы один пончик или крошечную пиццу. С другой стороны, бабушка учила его: «Никогда не проходи мимо нищих, они ангелы, ниспосланные Богом, они спасают нас!» Дурно пахнущий «ангел» в рождественской красно-белой шапке сидел на мокром асфальте, завернутый в кусок голубенького с цыплятками полиэтилена, бережно укрывая старенький ноутбук, и − нахал такой! − непрерывно делал ставки на букмекерском сайте. Между нищим и Вински прямо на мокром асфальте лежала мокрая бейсболка забралом вверх с тремя десятицентовыми монетками, и всё это вызывало у сыщика вовсе не сострадание, а брезгливость и острое желание пнуть компьютер ногой, а потом сбежать домой и там хорошенько нарезаться – может хоть так удастся заглушить бабушкин голос в душе. Оторвавшись от монитора, нищий поднял грязную образину и с издевкой произнес:
− Что, старина, жаба душит? Бывает… Не забудь, близятся рождественские праздники, а это время чудес.
− Не слишком ли рано у вас Кристмас наступает? Насколько мне известно, сейчас не конец декабря, а только начало ноября.
− Совсем ты от социума отбился, − сочувственно протянул нищий. − Уже пять лет, как рождественские распродажи стартуют сразу после Дня Благодарения. А в наш апофеоз торгашества, продажи диктуют политику праздников. Так что не надо философии, а ты рискни, поставь на эту дохлую конягу, − он ткнул в грудь серым пальцем с длинным черным ногтем, − глядишь, судьба и одарит нас обоих. Ну?..
Вински глубоко вздохнул, сунул руку в карман плаща и чуть не с болью в сердце швырнул замызганную пятерку в кепку нахала и на всякий случай прорычал:
− Только попробуй, коняга, прийти к финишу последним! Я тебя из-под земли достану.
− Не сомневайся, благодетель! − ощерился нищий, обнажив прогалину на месте четырех передних зубов. − Ступай домой, чувак, и жди перемен. Да благословит тебя Бог!
Крутанув ключом в ржавом замке двери с табличкой «Частный сыск», Вински пнул сырым ботинком рыжее дверное полотно, ввалился в кабинет, со стоном рухнул в ободранное кресло времен великой депрессии, которая в жизни Джека будто и не кончалась. Не успел он отхлебнуть из полупустой бутыли жидкость, пахнущую ацетоном, на краю стола ожил черный телефон в серой паутине и трижды рявкнул. По телу прокатилась волна блаженного тепла, ему бы в тишине подремать, поразмыслив о путях выхода из финансовой дыры… Но так как телефонные звонки раздавались в этом кабинете крайне редко, он опустил выпуклый живот в пространство между широко расставленных коленей, дотянулся до хрипящего телефона, поднял пыльную трубку и брезгливо поднес к разорванному уху, напоминающему протухшую устрицу, выброшенную на грязный прибрежный песок серой пенистой волной. Из динамика раздался истерический скрежет:
− Вински? Наконец-то! Где вас носит? Я звоню всё утро, на указательном пальце вырос мозоль с дыню.
Сыщик зажег дюймовый обрубок гаваны, вдохнул горький вонючий дым, закашлялся, выдул серую струю наружу и аккуратно вернул тлеющий окурок в алюминиевую капсулу. Эту процедуру он проделывал исключительно из эстетических соображений, таким образом наполняя атмосферу кабинета ароматом дорогих сигар, который эффективно вытеснял запах пота, перегара и гниющего дерева.
Затем он попытался представить себе дыню, прилипшую к дамскому пальчику. Хмуро саркастически хмыкнул и прошелестел в трубку:
− Мисс Вероника, я по традиции выезжал на утренний труп. Что у вас опять случилось?
− Опять? Случилось? Да у меня трагедия! Ужас!..
− Собачка сбежала? Колготки порвались? Каблук сломался?
− Я сижу в том самом кресле, где в прошлый раз мы с вами… Ну, это неважно. А на столе напротив лежит листок, там написано: «Принесешь сегодня в шесть вечера сорок тысяч в бар «Синий огурец», оставишь на стойке и уходи прочь. А то пришью, как пуговицу, дуреха! И не вздумай идти в полицию, а то сделаю бо-бо!»
− Отлично сказано: «пришью, как пуговицу», − восхитился Вински, − сдается мне, ваш вымогатель − какой-нибудь сценарист Голливуда, которому зарубили сценарий, а писал бедняга свой шедевр полтора года.
− Вот, почему я вам позвонила! − взвизгнула трубка. − У вас сразу появилась версия? Так, кажется, это называется?
− Ага, так, − протянул сыщик. Он не стал объяснять расстроенной женщине, что ляпнул первое, что пришло в голову. − Мы вот, что сделаем, мисс Вероника, купите за десять центов конверт, набейте его резаной газетой и заклейте. Вечером в бар пойдем вместе. Я этого парня скручу и надаю подзатыльников. У меня не забалуешь!
− Вы самый крутой мужчина в мире, Вински! А что мне надеть?
− Ох, уж эти красивые молодые женщины! − проворчал сыщик. − Туалеты для вас самое главное в жизни. Пожалуй, то бордовое платье с декольте.
− Оно вам тоже нравится? − игриво хихикнула женщина.
«Ага, особенно то, что в случае чего, кровь на нем будет смотреться не так броско!» − проворчал про себя Вински, но вслух не сказал.
− Точно, нравится, − хмыкнул он. − В этом наряде вы так обольстительны! − Сказал он бархатным голосом, который включал в исключительных случаях, прежде чем назвать сумму гонорара. − В случае удачного исхода, я попрошу вас передать мне другой конверт, не с бумагой, а с двумя полновесными сотнями.
− Без проблем! − подтвердила она свое согласие. − И еще с меня бонус: двойной бурбон и ваши любимые орешки с лаймом. Только не в огуречной дыре, а в «Желтой обезьяне» − это приличное заведение, так что попрошу надеть смокинг с бабочкой, той самой, синей, под цвет ваших глаз.
− Окей, мэм, − выдохнул он, невольно почувствовав себя альфонсом.
Вински опять приложился к бутыли, по телу прошла волна судороги. Ну хотя бы куплю себе приличное виски и расплачусь с домовладельцем, подумал он и развалился в скрипучем кресле времен гражданской войны. Под стать креслу и мысли его вернулись в прошлое.
Вспомнились бабушка с дедом, их много раз поведанную внуку историю. Во время войны, они бежали из Польши сразу от трех врагов, которые по очереди обещали прикончить их. Враги эти были: руководство гетто, откуда сбежала девушка, просватанная старику с висячим носом и злющими глазками, но зато с шестью подпольными пекарнями; фашисты за ярко-выраженную семитскую внешность девушки и, как ни странно, ревностные католики за крещение в православной церкви. Дело в том, что после бегства девушки из гетто в объятия возлюбленного белокурого поляка, молодые растерялись − куда теперь? Первый же человек, к которому они обратились с просьбой, оказался православный священник в длинном до пят пальто и конспиративно короткой бородкой. Батюшка удивительно близко к сердцу принял историю их любви, даже восхитился смелостью невесты… А потом привел молодых в дом церковного притча, что рядом с храмом, и предложил креститься и обвенчаться − тогда их любовь будет иметь благословение Божие и, конечно, непробиваемую ангельскую защиту.
Следующую историю рассказывал только дед. Когда семейная пара, опять же с помощью священника, прибыла на пароходе к берегам Америки, случился почти смешной казус. В дороге им достались места на продуваемой осенними ветрами палубе, где они согревались объятиями, кругом краковской колбасы и сливовицей из стеклянной фляжки. Выстояв многочасовую очередь к важному чиновнику фильтрационного лагеря, дед для храбрости приложился к почти пустой фляжке, стараясь дышать через раз. И тут случилось маленькое чудо! Чиновник маялся с похмелья, с ненавистью поглядывая на неубывающую очередь, говорил отрывисто, заполнял документы небрежно, наскоро. …И вдруг он учуял с детства любимый аромат свежевыпитого спиртного. В ту секунду его авторучка зависла над графой «фамилия». Он протер очки и несколько раз жадно вдохнул прозрачный пар, исходивший из дедовых уст.
− Какая у тебя фамилия, приятель? − необычайно мягко, как родному, задал он вопрос.
− Буты-ы-ыльски, − волнуясь протянул молодой и красивый тогда дед.
− О-о-о, май га-а-ад, − пропел чиновник, с наслаждением вдыхая любимый аромат. − А что такое бутыль?
− Это бутылка, − растерянно пояснил дедушка, готовый к немедленной репатриации.
− Бутылка с чем? − приблизив ухо и ноздри к лицу поляка, уточнил тот.
− Ну вот, хотя бы с этим! − дед достал из внутреннего кармана пальто фляжку со сливовицей на дне.
− Что? Что это? − вздрогнул и потянулся к фляжке чиновник.
− Сливовица.
− Не понимаю…
− Ракия.
− Не знаю, что это.
− А, понял! Это виски, сэ-э-э-эр!
− О, да! Виски! − чиновник отнял фляжку, написал в графу «фамилия» слово «виски», сунул бумагу деду, а сам чуть не бегом бросился в туалетную комнату для персонала.
Так дед с бабушкой стали четой Виски. Потом бабушка во время получения паспорта, сунула чиновнику двадцатку и попросила вписать в фамилию букву «н» − так они стали Вински.
Впервые Джек Вински познакомился с, − можно сказать − родовым напитком в Рождественскую ночь. Мальчик встал среди ночи и отправился в туалет по малой нужде. Дверь гостиной оказалась открытой, там в кресле дремал дед, бабушка ушла спать. По телевизору показывали веселое праздничное шоу: тети в бикини и толстые дяди в шубах, все в красно-белых шапках, непристойно прыгали, гоготали, изо всех сил пытаясь разбудить дремлющих у телевизоров зрителей, объевшихся индейкой. На столике перед дедом стояла красивая бутыль в золотых наклейках. Мальчик на цыпочках подкрался к столику, двумя руками поднял бутылку и сделал длинный глоток. Видимо, напиток был дорогой и качественный, поэтому на вкус напоминал теплый кисель, а не дешевый виски, от употребления которого дедушка дергался и дышал, как лошадь. Позже дед рассекретил юноше марку напитка − да, да, им оказался 18-летний гленливет, к которому Джек воспылал уважением на всю жизнь. По телу мальчика растеклась волна тепла, в голову ударила легкая круговерть, он почувствовал прилив смелости. Дед всхрапнул во сне, Джеки убежал в свою комнату, укрылся с головой пуховым одеялом, предавшись таинственным ощущениям. Ему тогда едва исполнилось пять лет. Он еще плохо выговаривал половину букв, его понимала только бабушка, другие члены семьи во время разговоров с Джеки всегда звали старушку в качестве переводчика.
А тут на утро, сын сходу заговорил на чистейшем бруклинском диалекте английского, потом даже прошипел несколько фраз по-польски, чем удивил взрослых, а себе прибавил немалую толику самоуважения. И еще через несколько месяцев Джек обнаружил в себе совершенно незнакомое качество. Раньше он избегал встреч со старшими мальчишками, они всегда кричали, размахивали руками, чем старательно пугали окружающих и самого Джека. Ввиду нарождающейся драки, он бочком, бочком сбегал домой. А тут вдруг − откуда что взялось! Шестилетний мальчик сам первым бросался с кулаками на хулиганов, неважно какого возраста и габаритов, при этом синие глаза искрили голубыми молниями дикой храбрости, а те позорно сбегали прочь, только пятки сверкали. К пятнадцати годам возмужавший Джек Вински стал считаться на районе признанным авторитетом и даже получил от трех бандформирований приглашение вступить в их порочные ряды.
Пока Джек выбирал наиболее перспективное место будущего бандитизма, случилась трагедия, круто изменившая его жизнь. Родителей Джека расстреляли в автомобиле, да еще сожгли. После этого юноша на всю жизнь возненавидел бандитов всех мастей. В шестнадцать лет Джек Вински провел первое собственное расследование, узнал, где скрывается банда скинхедов, ночью, дождавшись, когда те перепьются, проник в дом на отшибе, завладел брошенными у входной двери пулеметом Томпсона и револьвером Магнум. Затем прислушался к себе и, не обнаружив ни сомнений, ни жалости, ни страха, − методично и хладнокровно с двух рук расстрелял бандитов. Один из бритоголовых, видимо витавший в теплых струях наркотического дурмана, бросился из темного угла на Джека, который как раз перезаряжал оружие, и прокусил ему ухо, за что получил прикладом по скуле и вернулся в обычное состояние небытия. Через три дня к Вински подошел пожилой полицейский, сообщил, что «всё знает», и после длинного монолога предложил сотрудничество, а через четыре года он же помог Джеку получить лицензию частного сыщика. Такие дела…
Воспоминания медленно кружили его в теплых струях памяти. И только лишь тяжелые веки прикрыли воспаленные глаза, только он подумал, что судьба вроде бы повернулась к нему лицом, а не… тем, чем обычно. Только он впервые за долгие месяцы улыбнулся… как дверь с треском распахнулась, и в проеме вырос бронзовый гигант с кастетом в правой ладони, смахивающей на совковую лопату.
− Это ты, бастард, убил моего босса! − зарычал мексиканец, вращая черными глазами на красных белках глаз.
− Нет, Марио, не я, − устало промолвил Вински, на всякий случай, нащупав в ящике стола рукоятку Магнума. − Ну, сам подумай, зачем убивать заказчика, который со мной не расплатился за раскрытое дело?
Мексиканец обмяк, сраженный стальной логикой, грохнулся на гостевой стул и сокрушенно опустил голову. Марио полтора года назад охранял босса мексиканского наркокартеля Амадо. Дела у босса шли с каждым годом все хуже и хуже, напирали конкуренты с полицией, платили парню сущие гроши, а жизнью рисковать приходилось каждый день. Ну, ему одному, пожалуй бы хватило, но у Марио в деревне с матерью росли четверо сестер, и обеспечивать их было просто некому. Однажды в его комнату ночью проник Молчун, сел на табурет и шепотом сказал:
− Мальчик, эта банда обречена. Назавтра назначена спецоперация по уничтожению. Я − полицейский под прикрытием, поэтому знаю. Послушай, Марио, на тебе нет крови, ты хороший парень, мне известно о твоей семье. Кстати, чтобы ты знал: это Амадо убил твоего отца, чтобы заполучить эдакого здоровяка. Знаю, что помогаешь сестрам, и это правильно. Поэтому вот тебе мой совет. Прямо сейчас садись в мой джип, я тебя заброшу за границу. Дальше тебя будет сопровождать мой друг, он тоже коп. Ко мне обратился очень богатый гринго, попросил подобрать ему телохранителя. Я указал на тебя. Так что с завтрашнего дня, пока тут будут всех убивать, ты сможешь приступить к работе на новом месте. Ну а сколько ты будешь зарабатывать там, узнаешь чуть позже, но это очень много. Ты и сам живой останешься, и семье своей поможешь. Одевайся, живо!
− Кстати, у тебя нет трех сотен? − Вински с надеждой посмотрел на громилу. − Мог бы и расплатиться за хозяина. Он-то был очень порядочным заказчиком, никогда не задерживал оплаты. Еще до того, как он нанял тебя в качестве телохранителя, я отбивал наезды Жирного Дюка, − загибал он пальцы, − затем Бешеного Ирландца, ну и наконец, Седого Тихони.
− Знаю, − прохрипел парень, походивший на мальчика, поставленного мамой в угол за украденное из холодильника мороженое.
− А знаешь ли ты, парень, кто тебя устроил на работу к боссу? Да, я, которого ты час назад чуть не убил. Это ко мне босс обратился с просьбой найти ему охранника. Это мой приятель по кличке Молчун работал в вашей мексиканской банде копом под прикрытием. Так что, прошу, сынок, не убивай меня, а? − Сыщик состроил жалостную мину, впрочем от завершающего «гы-гы» не удержался.
Наконец, Марио вздернул голову и горячо заговорил: − Окай, сэр, я заплачу пятьсот, только, пожалуйста, найдите убийцу босса, а дальше… я уж сам с ним разделаюсь.
− Ну, что ж, боец, тогда пойдем! − Вински с трудом оторвал от кресла грузное тело, надел плащ, шляпу и, на всякий случай, сунул в задний карман брюк старый добрый Магнум.
Мужчины проскрипели по лестнице, вышли из дома и сели в Крайслер, размером с мусоровоз, только не оранжевый, а черный как смерть.
На улице произошли явные перемены − дождь кончился, вышло солнце, и небо стало пронзительно синим. Вински глянул туда, где полчаса назад сидел нищий с ноутбуком, но ничего кроме сухого пятачка асфальта не обнаружил. Вспомнил до мельчайших подробностей продвинутого грязнулю в рождественской шапке, подмигнул ему и снова улыбнулся. Кажется, нас ожидают чудесные перемены к лучшему, подумал сыщик, протирая ладонью запотевшее лобовое стекло.
− Куда? − спросил Марио.
− Сначала в Лондейл, в офис Ирландца, оттуда поедем, куда рыжий псих укажет. Гони! Мне очень нужны деньги, сынок, а то существует риск вылететь на улицу и пополнить ряды бездомных.
Ирландец, как всегда попытался заставить себя ждать. Так он внушал уважение к своей персоне. Обычно ему это удавалось, гости чувствовали, что их намеренно унижают, роптать или жаловаться в полицию не решался никто, поэтому затихали и лишь по-собачьи с подобострастием поглядывали на дверь кабинета. Это удавалось со всеми, только не с Вински. Он в сопровождении разъяренного Марио ворвался в офис, мексиканец раскидал парочку горилл с автоматами, на всякий случай отобрав у них оружие. Девушка-секретарь с невозмутимой улыбкой на прелестном личике сообщила шефу по селектору о визите непрошенных гостей. Вински с Марио толкнули дверь, для солидности выдержали паузу, вошли в кабинет Ирландца.
− А ты, рыжая бестия, красиво устроился! − сыщик восхищенно окинул взглядом просторное помещение с шикарной мебелью. − И не скажешь, что это бывшая скотобойня. Сколько народу ты здесь отправил на тот свет?
− Какой народ? − улыбался рыжеволосый бандит в шикарном белом костюме. − Кто его видел? Кто доказал?
− Я! − рявкнул Вински.
− Полегче, старина, − дернулся Ирландец, ностальгически почесав переносицу, которая анфас напоминала букву «С» − след от хука справа, нанесенного сыщиком двенадцать лет назад.
− Послушай, парень, − протянул Вински, − ты сколько хочешь, покупай копов, можешь корчить из себя солидного джентльмена, только меня не проведешь. Слишком долго я работаю в этом городе, чтобы не знать всё обо всех.
− Тогда зачем ты здесь? Что хочешь узнать, умник? − Не унимая белозубой улыбки, бандит налил в хрустальный стакан гленливет, от которого старый сыщик всегда смягчался.
− Где в настоящее время скрывается Черный Бык? Он моему клиенту угрожал. Скорей всего, он же его и устранил.
− Джек! Старина! Если ты покончишь с этой обезьяной, с меня тысяча! Двигайте, джентльмены, в Азусу, две мили в гору, первый поворот налево, он там виллу себе отбил. Как раз на прошлой неделе вселился. Только осторожней, у него там охрана, как у президента.
− Спасибо, Ирландец! Мы сразу туда.
− Если хочешь, прихвати тех недоумков, которых вы только что разоружили. Они мне уже не годятся.
Мексиканец подхватил обморочную парочку подмышки и закинул на заднее сиденье черного монстра, разломил ампулу аммиака, сунул им под нос, они всхлипнули, выкатили глаза, синхронно чихнули и стали приходить в себя. Вински улыбнулся:
− С добрым утром, мальчики! Шеф приказал взять вас на дело. Так что ведите себя тихо, вы поступаете в подчинение этому господину. − Он ткнул пальцем в мексиканца, который не преминул состроить мрачную агрессивную мину, выкатить глаза и клацнуть зубами. «Мальчики» стали как шелковые.
− Послушайте, сэр, − почесал Марио затылок, − а не та ли эта вилла, которую строил для себя босс?
− Она самая! − кивнул сыщик. − Я как-то видел чертежи этого домика у босса на стене кабинета. Видимо, Черный Бык как-то умудрился виллу присвоить…Только вот, почему босс мне ни слова об этом? Мое последнее задание было разыскать помощника Быка и доставить к боссу для разговора. Зачем он мне ничего про виллу не сказал? Зачем?.. Я бы сумел его защитить!
− Не сомневаюсь, сэр! − рявкнул Марио. − Значит, это Черный Бык босса застрелил?
− Ну, не сам, конечно, у него для этих целей существует профессиональный стрелок из морских пехотинцев. Я знаю его в лицо, покажу тебе.
На въезде в заповедник, на горке с прекрасным видом на город, среди буйной зелени распласталась по земле вилла из стекла и бетона, с бассейном и теннисным кортом, огромным гаражом и даже вертолетной площадкой, пока еще пустой.
− Кажется, я догадываюсь, почему босс держал этот проект в тайне. Дом стоит на территории заповедника, а это незаконно. Представляю, сколько ему стоило разрешение на строительство, и насколько все засекречено. Если бы не Ирландец, мы ни за что не нашли этот домик. Оказывается, даже такие подонки могут быть полезны. Особенно, если им хорошенько треснуть по носу.
Они свернули в лес и забросали автомобиль ветвями. Парни Ирландца пришли в себя, но держались молча, со страхом косясь на громилу-мексиканца. Вински углубился в недра своей бездонной памяти, почесал переносицу и приступил к изложению плана операции:
− Значит так, ребятки. Когда я на полчаса остался у босса в кабинете, от нечего делать подробно разглядывал чертежи виллы. И знаете, что меня больше всего удивило? Я обнаружил подземный ход с замаскированным выходом в самую чащу леса. Насколько я помню, выход метрах в ста пятидесяти от виллы на юго-восток. Это там! − он махнул рукой. − Туда пойдешь ты, Марио, я чуть позже приду тебе на помощь. Иди туда и найди выход из подземного хода, это такая бетонная арка со стальной дверью. Наверняка, рядом с аркой должен стоять автомобиль, не пешком же им бежать. А мы с парнями сейчас устроим большой шум. Бык с морпехом попытаются сбежать по туннелю, тут мы их и встретим.
Вински показал парням место, откуда лучше всего начать наступление. Там до сих пор стояли строительные леса, откуда можно перелезть через высокий забор. Бойцы с автоматами наперевес влезли на леса, прыгнули внутрь, исцарапавшись колючим густым кустарником. Присмотрелись к охране виллы, кто где расставлен и, не долго думая, открыли огонь. Семеро охранников рухнули на хрусткую гальку. Еще троих, выскочивших из дома, парни уложили одиночными выстрелами. Перезарядили оружие и открыли огонь по окнам, разбрызгивая осколки стекла по всему двору. Один из автоматов перебросили через забор, его поднял Джек и повесил на плечо. Выстрелы, уже гораздо более редкие, продолжали запланированный шум.
В это время Вински разыскал Марио. Тот без труда нашел бетонную арку выхода из туннеля, Хаммер под маскировочной сеткой и устроил засаду. Вински прилег в углубление естественного окопа рядом с мексиканцем и застыл. Морпех обладает звериным чутьем, выдать свое присутствие значит обречь себя на неминуемую смерть. Но именно сегодня старому сыщику умирать не очень-то хотелось. Хотя… Ладно, пусть будет, что будет.
Вински не любил кино, презирал театр, не выносил придуманных занюханным сценаристом страстей. У него в реальной жизни случались страсти пострашней киношных. Только однажды, от нечего делать или от дождя − неважно, он заглянул в кинотеатр, купил большую порцию поп-корна, развалился в кресле, бросил взгляд на экран и оторваться уже не мог. То был фильм Коэнов «Старикам тут не место». Казалось, каждое слово проговаривал он сам, а старики − причем трое − были им самим в одном лице, но в разных состояниях души.
Это был тот случай, когда память превращалась в мучителя, в такие минуты он ее ненавидел. В голове эхом прозвучали засевшие в голове слова из «Стариков»:

— Скажи мне кто-нибудь двадцать лет назад, что в моем родном Техасе по улицам будут разгуливать детки с зелеными волосами, в нос кости вставлять, я бы ни за что не поверил.
— Страх и ужас. Когда мы перестанем говорить «сэр» и «мэм», миру придет конец.
— Это как прилив.
— Да.
— Накатывает волнами, и одной тут не обойдется.

— Сегодняшнее поколение заботят только деньги и наркотики! Не возьми он тех денег, никто бы не пострадал.
— Ты прав. Деньги и наркотики — теперь самое важное в мире.

Я стал шерифом этого округа в 25 лет. И уж сам почти не верю, но у меня и дед за закон стоял и отец тоже…В прежние времена иные шерифы и оружия с собой не брали, нынче кому и не скажи, никто не поверит. …
Всегда я любил слушать истории о стариках. Никогда не упускал такого случая. Хочешь, не хочешь, а начинаешь себя с ними сравнивать. Хочешь, не хочешь, а подумываешь, как бы они жили в наше время. Сейчас беспредел такой, что не разберёшь, откуда что взялось. Не то чтобы я боялся кого… Я знал — на этом месте надо всегда быть готовым к смерти, но… не хочу я рисковать своей жизнью, пытаясь перебороть то, чего не понимаю… Так недолго и душу замарать… Махнуть рукой и сказать: «И чёрт с вами… играть, так по вашим законам…»

— А что делать с троицей убитых мексиканцев в отеле?
— Ничего, они умерли естественной смертью.
— Это как, шериф?
— Естественной для их ремесла.

Вински лежал рядом с мексиканцем, затаив дыхание, были слышны звуки природы, которых в городской гонке доводилось услышать разве что в парке, да и то едва ли раз в десять лет, при стечении немыслимых обстоятельств.
Здесь, в заповеднике, подальше от океанских ветров, круглый год держалось лето. В солнечных лучах резвились мушки, деловито жужжали над цветами пчелы, по стеблям травы и листьям кустарника ползали крошечные жучки, пролетела прозрачная стрекоза, следом за ней наперегонки − бабочка с крыльями веером. Вински глянул сбоку на мальчишку с крючковатым носом и бронзовым лицом. Но и этот «народный мститель», готовый растерзать убийцу своего благодетеля, чувствовал тоже − пока всё не кончилось, пока жизнь продолжается, хоть иногда необходимо смотреть и видеть вот эту красоту и замирать в неописуемом восторге, и благодарить Бога за каждую секунду жизни. Несмотря на возрастающую всеобщую ненависть, несмотря на растущую в душе обреченность и явное ощущение, что ты сам ничего сделать не можешь, а если и пытаешься, то получается вовсе не так, как надо, не так, как хочется. Но все же необходимо в меру сил противостоять злу, иначе нельзя.
Наконец, тяжелая дверь под аркой бесшумно раскрылась, наружу вышли, озираясь, Черный Бык в белом смокинге и морпех в военном комбинезоне цвета хаки. Марио очередью положил морпеха. Вински выстрелил в ладонь Быка, державшую серебристый смит-энд-вессон с длиннющим стволом. Бык взвыл, отбросил револьвер, зажал платком рану, запрыгал на одной ноге, ругаясь грубо и невоспитанно.
Вински вспомнил про белый смокинг, который обещал надеть на свидание с Вероникой, то есть, конечно, на операцию по задержанию вымогателя. Подошел вразвалку к Черному Быку и вежливо попросил снять смокинг. Марио схватил Быка и зажал ему рот. Вински придирчиво осмотрел смокинг, убедился в его непорочной белизне, в отсутствии брызг крови и примерил. Как он и предполагал, белый пиджачок сидел на нем как влитой − они с Быком были одних габаритов. Марио держал в цепких объятиях чернокожего бандита, с удивлением наблюдая за примеркой одежды.
− Что смотришь, как папуас на пингвина! − проворчал одетый как на банкет мэра толстяк. − Бедность, парень, вынуждает оставить брезгливость и быть попроще. Кстати, гони полштуки! А этого жирного бычка отвезем Ирландцу. Он мне еще штуку должен. Мне, знаешь ли, вечером на свидание с дамой идти. А это все же приятней, чем иметь дело с плохими парнями. Сколько хулиганам не сокращай поголовье, на место убывших сразу встанут свежие. Надоело, устал!..
Услышав имя Ирландца, Черный Бык взвыл, изогнулся и укусил руку мексиканца, за что получил кастетом в лоб, был укутан скотчем с ног до головы и в виде египетской мумии, погружен в трофейный Хаммер. На Крайслере поехал Вински − восхищенный Марио подарил страшное черное авто «сэру», в благодарность за победу над врагом. А еще Вински поведал ему то, о чем только предстоит услышать от адвоката: треть немалого состояния покойный босс отписал Марио, предварительно того усыновив. Так что Марио рулить военно-богемный Хаммер мешали слезы благодарности и крутящийся на соседнем сидении спеленатый Бык. Слезы он смахивал левым кулаком, а Быка усмирял вялыми ударами правой.
От Ирландца Вински уезжал на собственном Крайслере, непрестанно шлепая себя по внутреннему карману плаща, где покоилась толстая пачка долларов. Он устало думал, в какой очередности решать ему хлынувшие проблемы обеспеченного мужчины: найти стоянку для автомобиля, купить дюжину гленливета, погасить долг за аренду, заказать на дом ужин с бифштексом, картофельным салатом и ванильным мороженым. А еще не забыть купить новые ботинки и, пожалуй, фетровую шляпу. А плащ − нет, новый не нужен, достаточно старый постирать. А может, еще парочку рубашек под смокинг и шелковые носки?.. Ну, и дела!.. И зачем ему столько денег! Одни проблемы от них, одна суета-сует.
Пообедав вожделенным бифштексом, сыщик достал из сейфа праздничный дедов стакан, плеснул гленливет, отхлебнул и уплыл мечтами в лагуну с бирюзовой водой. Там по берегу бродили самые красивые в мире птицы − розовые фламинго, в тропической гуще вскрикивали огромные попугаи в ярком оперении, на веранду хижины под тростниковой крышей танцующей походкой грациозные креолки приносили из бара дайкири с махито, коктейль из королевских креветок и огромного красного омара, а рядом на соседнем шезлонге − кто это? Конечно, загорелая, как утренний тост, Вероника − самая красивая женщина верхнего Города Ангелов… если не обращать внимания на пластиковый протез бедра и отсутствие двух пальцев на левой руке.
Пальцы отгрыз и недостающую часть ноги вырезал ее последний возлюбленный, красавчик-дизайнер Аль Кагонэ, который под воздействием кокаина обретал зверский аппетит, утолявшийся вырезкой из мягких частей тел своих возлюбленных (три минуты на одной стороне, три минуты на другой, на сильном огне, со щепоткой соли и белого перца). Правда, к Веронике он относился необычайно бережно, поэтому на раненную ногу наложил жгут, пальцы обмотал скотчем и, утолив первичный голод, перед уходом позвонил в скорую помощь, сам же ретировался домой, где мечтал закончить пиршество, уже с французским вином и чили. Но Вероника нашла в себе силы позвонить Вински, который скрутил богемного каннибала на пороге дома и доставил в ближайший полицейский участок.
Оправившись от шока, немного подлечившись, Вероника наняла приличного адвоката и отсудила у модного, довольно обеспеченного извращенца, двенадцать миллионов долларов, на что и жила по-прежнему безалаберно, то и дело влипая в нелепые истории. А на этот случай у нее под рукой всегда имелся такой безотказный влюбленный романтик, такой серьезный джентльмен, по фамилии Вински. Так вот, если не знать, что под юбкой дамы протез, голени-то у нее стройны как у балерины; если не обращать внимания на неснимаемые белые перчатки на изящных пальцах, то эту женщину можно любить как нормальную, особенно, если уверен в том, что нормальных в Городе Ангелов нет, уже лет двадцать как.
Стряхнув резким взмахом головы паутину мечтаний, Вински глянул на исцарапанный бабушкин будильник − семнадцать двадцать. Он облачился в белый смокинг с бабочкой «под цвет синих глаз», надел скрипучие ботинки и вышел из дома. В «Синий огурец» он вошел в семнадцать сорок пять.
За стойкой работал старый знакомый Холл Джентри по прозвищу Заика, за столиками обнаружилась еще дюжина бандитов в отставке − он им кивнул, те смущенно улыбнулись в ответ: все они обязаны Вински поимкой с последующим возвращением в лоно закона. На краю стойки сгорбившись сидела Вероника и сосредоточенно тянула через соломинку маргариту в огромном стакане, наверное тройная порция, чтобы хватило надолго. Вински занял табурет на противоположном фланге барной стойки, Холл, как постоянному клиенту, не спрашивая, плеснул гленливет и, пробурчав нечто приятное и неопределенное, поставил стеклянного краба на картонный кружок непосредственно перед ощеренной пастью сыщика.
Под мрачными сводами бара, ритмично сотрясая клубы табачного дыма, звучала дивная «Hold on» с платинового альбома милых девчушек «Wilson Phillips», там звучали такие слова: «Мне знакома твоя боль, но ты продержись хотя бы еще один день, и мы вместе вырвемся из цепей…»
Не оборачиваясь, боковым зрением Вински узрел, как Вероника глянула на часики, положила на стойку желтый прямоугольник и вышла из бара. К стойке вертлявой походкой подошел парнишка лет двадцати в канареечном пиджаке и зеленых джинсах в обтяжку, взял в руки толстенький конверт, удовлетворенно нащупал обнадеживающую пухлость, и отступил шаг назад. В ту же секунду на его костлявое плечо легла тяжелая горячая клешня, юноша оглянулся − на него с нежной отеческой улыбкой в упор глядел пожилой толстяк в старомодном белом пиджаке.
− Ну что, сынок, прямо в полицию, или что-нибудь скажешь в свое оправдание?
Парень все время бросал умоляющие взгляды за плечо сыщика в полумрак бара. Этого не мог не заметить наблюдательный сыщик.
− Еще двадцать секунд, и я отправлю тебя прямиком в тюрьму.
− Это не я!.. − проблеял неудачливый вымогатель.
− А кто, сынок? Тот самый красноносый ублюдок за вторым столиком?
− Д-да, это он все придумал, а меня запугал. Дяденька, он коп!..
− Ладно, сядь за стойку, можешь допить моё виски, я с ним разберусь. − Потом вспомнил свою версию о зарубленном сценарии, спросил: − Что, совсем на мели? Сценарий не приняли?
− Откуда вы знаете, сэр?
− Вот, бери две сотни и убирайся отсюда, а то этот город сожрет тебя с потрохами.
− Спаси-и-и-ибо, − пропел фальцетом нереализованный талант.
− Пока посиди, а когда я закончу, можешь уйти.
Медленно, вразвалочку, сыщик приблизился к мужчине в черной кожаной куртке. Тот отвернулся и грудью лег на стол.
− Ваши комментарии, сэр!.. − пробасил Вински, нависнув айсбергом над распластанным по столешнице воришкой.
− Вински, − прошептал тот, так и не повернув лица к посланнику судьбы, − прошу, не выдавай меня. У меня здесь операция под прикрытием. Да уйди ты…
− Это вымогательство полицейским!.. − взревел он на весь бар. − Сорока тысяч долларов!.. − Львиный рокот оратора привлек внимание всех посетителей бара. − У бедной девушки! Так сейчас называется?
− Слушай, уйди по-хорошему, − зашипел коп.
− Поднимайся, крыса, я тебя лично к моему старинному другу комиссару полиции доставлю. А свидетелей у меня, сам видишь, не меньше дюжины. И все они недолюбливают коррумпированных копов! Правда ведь, парни? − он обернулся к посетителям.
− Это точно! Еще как! − раздались голоса из полумрака. Почти все когда-то пострадали от подобных крыс в погонах. А тут еще кто-то добавил: − Вински, а давай мы сами с ним разделаемся! − А самый мелкий, бывший форточник, в толстых очках на прыщавом носу взвизгнул по-девчачьи: − Дави его, гниду!
− Ваши документы, сэ-э-эр! − Вински протянул растопыренную лапищу к затылку копа.
− Всё, тебе не жить! − снова зашипел прильнувший к столу мужчина в черной куртке.
Вински отвесил тому подзатыльник, развернул к себе обмякшее тело, из внутреннего кармана куртки извлек бумажник с документами и вслух прочитал:
− Сержант полиции Стив Кубик. Документы я забираю. − Обернулся к разгоряченной публике и сказал долгожданное: − Ребятки, он ваш!
Выдал копу контрольный подзатыльник и быстрым шагом вышел из бара. В пурпурном «Ягуаре» сидела за рулем и улыбалась ему Вероника.
− С наступающим Рождеством! А что думает прекрасная дама о розовых фламинго? − спросил он, садясь на бордовое сиденье из натуральной кожи.
− Думаю, они прекрасны, − промурлыкала Вероника. − А еще думаю, что обязательно случится рождественское чудо, и скоро мы вместе ими полюбуемся.
− Аналогично! − рыкнул сыщик.
Вински откинулся на комфортное сиденье, прикрыл глаза и мысленно улетел на Гаити. …Где стая фламинго грациозно прогуливалась вдоль золотистого пляжа глубокой лагуны с бирюзовой водой, а загорелая парочка с высокими стаканами махито в руках с блаженной улыбкой наблюдала за царственным движением самых красивых в мире птиц.


Еще один раунд

Избави нас, угодниче Христов, от зол,
находящих на нас, и укроти волны,
страстей и бед, возстающих на нас,
да ради святых твоих молитв не обымет
нас напасть и не погрязнем в пучине
греховной и в тине страстей наших.
Из молитвы свт.Николаю Чудотворцу

− Что думаете? − спросил Игорь, закончив чтение. − Как вам это?
− А разве ты думал, когда писал рассказ? − сказал Сергей. − Насколько я понимаю, это тебе и нам дано свыше. А значит, априори поучительно и прекрасно. Спасибо.
− Скажу безо всякой философии, − подала голос Аня, − здорово! Очень мне симпатичны эти неудачники. И кому, если не им, получать чудеса за одну лишь милостыню.
− Игорь, − сказал Сергей, − можно ли попросить у тебя распечатку этого рассказа? Думаю, мне еще не раз захочется почитать, что-то подсказывает, что не все грани я сумел рассмотреть, надо бы еще повнимательней…
− Конечно, Сережа. Кстати, мы приглашены к Родиону в загородный дом. Если хочешь, съезди домой, переоденься и подъезжай к трем часам на наше место. Тебе наверняка будет интересно, что вышло из нашей давней идеи. Помнишь, мы все сбрасывались на устройство загородного дома творчества.

Ближе к двум пополудни перед выходом из дома Игорь остановил Аню перед входной дверью, указал на иконку святителя Николая и строго сказал:
− Не знаю как где, а у нас перед выходом из дома положено молиться Николаю-чудотворцу.
− Прости, − смутилась Аня. − Тогда тропарь? − Он кивнул, она запела: «Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему яже вещей истина…»
Они вышли из дома и отправились пешком в сторону метро.
− Прости, Анют, может я слишком резко… Я тебе еще и еще скажу. Как там у Апостола: где увеличивается беззаконие, там преизобилует благодать. Верно и обратное − где много святости, там нечисти не счесть. Тут у нас центр духовной жизни планеты, понимаешь. Здесь на сотню святых тысяча нечистых. С тех пор, как меня благословили писать про нашу церковную жизнь, кто только на меня, убогого, не ополчался! Да ты, наверное, и на себе испытала, каково служить Господу дарованным Им же талантом.
− Да уж, бывало и мне по головушке доставалось. Только раньше бабушка меня оберегала. А теперь ты!
− Это хорошо, что ты это понимаешь. Только я привык доверять ангелу-хранителю, а он который день и которую ночь непрестанно предостерегает. Видать, что-то опять темные силы задумали. Все им неймется. Я уж и правило держу неукоснительно и Иисусову молитву непрерывно, а мой ангел трубит и трубит: осторожно, не теряй бдительности.
− Я уже третью ночь не слышала твой богатырский храп, − как можно мягче проворковала Аня. − Ты почти ничего не ешь. Выглядишь усталым. Прости, а если у тебя нечто вроде паранойи?
− Что? Да нет, нет. Я на каждой обедне подхожу к батюшке и первое, о чем спрашиваю, не впал ли я в прелесть. Он говорит: нет, ничего такого он во мне не видит, а если бы увидел, обязательно сказал. Так что, давай, сгруппируемся и будем держать оборону вместе. От тебя ничего особенного не требуется, только правило читай и перед выходом из дома молись Николаю-чудотворцу.

Лейтенант Набоков с утра томился тяжелым похмельем, поминая недобрым словом своего начальника майора Самедова. Тот после работы затащил участкового в кафе, поил сомнительной водкой и кормил резиновым шашлыком. Володю предупреждали старшие товарищи по борьбе с преступностью, что существует традиция: поить молодого офицера полиции, пока его репутация не снизится до уровня тех, кого в народе называют «оборотни в погонах». До сих пор ему удавалось отказываться от попоек, благодаря тому, что в управе собственной безопасности генералом служил его однофамилец, а лейтенант не отрицал родства, скромно опуская глаза и напуская таинственный туман. А еще Набоков подозревал, что такой ласковый, улыбчивый Самедов был внедрен в их систему в качестве постового национальной мафии, оккупировавшей вверенный ему район, поэтому стремится подлизаться к любому коллеге, даже если тот младше по званию. Также лейтенанту было известно, что мусульманам запрещено употребление алкоголя, поэтому он и согласился «шяшлык кюшать» под гранатовый сок. Но поди ж ты, и майор и сам он, не заметили, как под горку баранины в жирном соусе, выпили три бутылки водки. И вот участковый сидит в кабинете, поглядывая на часы, ругает себя за безволие и доверчивость, а майора − за восточное вероломство. Его мутит от изжоги, запаха собственного пота и невозможности уйти с работы пораньше. Да еще сидит перед ним противный мужик с глазами в разные стороны и что-то невразумительное долдонит.
− Так, гражданин Кумаров, − устало произнес Набоков в четвертый раз. − Давайте, по существу.
− А я по самому… этсамому существу и говорю, − бодро повторяет «свидетель преступления». − Его глаза на миг сошлись в точку и он умоляюще посмотрел на блюстителя закона. − Сначала мне голос говорит: иди на скамейку и смотри внимательно. Я спустился во двор, сел на скамейку и стал смотреть. Потом вышел мужчина с женщиной, а за ними следом из кустов вышел и стал преследовать такой парень в капюшоне. Смотрю − нож достал, смотрю − догнал и ударил ножом сначала мужчину, а потом женщину. Убедился, что оба мертвы, и ушел во тьму.
− Где это было?
− У нашего подъезда.
− Во сколько?
− Днем. Я только пообедал. Значит так, борщом со сметаной, потом куриной ножкой…
− Стоп! Как же вы говорите, «ушел во тьму», когда было еще светло? И как нападавшему удалось убить двух граждан, когда ни трупов, ни крови обнаружено не было?
− А на эти вопросы вы мне обязаны ответить!
− Значит, говорите, голоса?
− Так точно, они самые.
− Простите, − как можно спокойнее, произнес участковый, поглядывая на монитор компьютера, − у нас имеются сведения, что вас два месяца назад выписали из психиатрической клиники.
− Да, Эмиль Аркадьевич, умнейший человек, доброй души, но между нами, ничего в психиатрии не смыслит. Ну ладно вы, еще молодой участковый, но он-то − доктор наук! А про голоса и слушать не хочет. Так и выписал меня со словами: иди, работай, ешь борщ, но голосам не верь. А я их слышу, спускаюсь и вижу убийство. А вы не верите. И он не верил. Что будем делать, начальник?
− А давайте мы так поступим, − едва ворочая сухим языком, произнес Набоков. − Вы пойдете к себе домой, а я − к себе. Если услышите голоса, вы снова спуститесь и все увидите. Но! На этот раз сами пощупайте трупы и убедитесь, что это не сон, а реальность. И тогда − ко мне. Мы вместе пойдем на место преступления и начнем следствие по делу.
− Есть, гражданин начальник! − подпрыгнул на стуле «свидетель». − Разрешите идти?
− Ну да, скатертью дорожка, − проворчал Набоков, закрыл дверь кабинета на ключ, выключил свет. На ощупь открыл сейф, достал пол-литровую емкость белого стекла и пробурчав на всякий случай «не пьянства ради, но здоровья для», исполнил три длинных глотка и плавно погрузился в кресло. − Господи, об одном прошу: не дай мне сойти с ума. А то у нас тут пьющие мусульмане, бдительные психи, испаряющиеся трупы, голоса − прямо эпидемия какая-то…

Леонид Кумаров с юности очень увлекался наукой, именно в той части, которая граничит с мистикой. Годам к двадцати двум он понял: в космогонии наука завязла по уши в догадках, ничем не доказуемых. Так вот, сошлись на конгрессе ученые, каждый что-то сказал, другие их опровергли, третья группа товарищей первых двоих разнесла в пух и прах. А потом сели за круглый стол и решили: раз уж нам за это платят немалые деньги, никак нельзя признаться мировой общественности в том, что современная наука ничего в самом главном в жизни не понимает − как и зачем человек появился на этой планете. Написали бумагу про молнию, ударившую в бульон, от чего родилась жизнь и пошла себе гулять по скучной планете, всюду насаждая прогресс, демократию и либерализм. Получили еще грантов и погрузились в своеобычную негу научной фальсификации.
Кумаров, защитил диплом по теме «Звезды, как объект психосоматического неореализма», устроился работать библиотекарем в НИИ Статической Статистики. Получив инвентарный стол, затерянный в чаще стеллажей, поерзал на полумягком сиденье кресла, потер заляпанные тушью руки и сказал: «Обойдусь без старых научных хрычей, я создам свою науку, свою теорию!» Посидел за столом, исписал три общих тетради, отдал в компьютерный набор, получил пять экземпляров, красиво переплел и отправил по почте в четыре академии наук. Погрузился в тревожное судьбоносное ожидание с непомерным употреблением паленой водки. Ответа ни от одной не последовало. Тогда с последним экземпляром подмышкой направился Кумаров на Лубянку и с криком: «Всюду враги!» пытался прорваться к самому главному разведчику страны.
Так он в первый раз попал в психиатрическую клинику. Это Лёню вовсе не огорчило, ведь ему удалось познакомиться с чудесными людьми. Они готовы были слушать Великую Кумаровскую Теорию день и ночь, похрапывая и пуская сладкие слюнки безумия. Но самым большим единомышленником его стал доктор психиатрии Эмиль Аркадьевич Ливербуль… пока больной Кумаров однажды не сообщил, что слышит голоса − а это верный признак, что с ним на связь вышли внеземные цивилизации.
После получения ударной дозы нейролептика с легендарным названием галоперидол, больной успокоился, перестал слышать не только потусторонние голоса, но и посюсторонние. Через полтора месяца Кумаров стал отзываться на внешние раздражители, как-то: уговоры доктора, предложение поесть и погулять. Наконец, доктор записал в историю болезни «практически здоров» и отправил его домой. Уже в дверях Кумаров спросил:
− Куда бы мне устроиться работать?
− Если вас по-прежнему увлекает грань между наукой и религией, жизнью и смертью… Попробуйте устроиться дворником или могильщиком. Я и сам в молодости там поработать успел − это успокаивает, смиряет.
Выйдя от участкового в хорошем настроении, Кумаров подошел к лавочке у подъезда и присел, чтобы еще раз оглядеться и вспомнить детали преступления. К нему подсел мальчик Вася, сын дворничихи Люси. Мальчик был очень красивым, беленьким, голубоглазым и очень вежливым.
− Дядь Лёнь, у тебя деньги есть?
− А как же, Вася, я же пенсию получаю и на кладбище работаю. Вот, смотри, целых три тысячи.
− А хочешь, я тебе понюхать дам?
− Конечно, я люблю поесть, попить и понюхать. А что у тебя есть?
− На три тысячи вот этот порошок. Возьми щепотку и втяни в ноздрю − сразу захорошеет. И ты, дядь Лёнь, станешь счастливый.
− Спасибо, Вася, я ведь тоже хочу счастья.
Как посоветовал хороший мальчик Вася, Кумаров понюхал белого порошка, в голове просвистел веселый ураган. Он прилег на диван, вспомнил о звездах. О, какие они красивые, если смотреть на них в телескоп! И вдруг без всякого телескопа Лёня Кумаров увидел звезды − так близко, только руку протяни. Одна, самая красная и яркая, прошептала приятные слова о том, что он самый умный и самый счастливый человек на Земле. А чтобы все это узнали, нужно встать, прихватить на всякий случай большой кухонный нож и выйти во двор. Он так и сделал. Звезда нежно прошептала на ухо: «Сейчас выйдут двое – муж и жена. Ты подойди сзади и ударь ножом в спину. Проверь, умерли они или нет. Тогда участковый тебе поверит и ты станешь знаменитым!»
Лёня стоял в зарослях сирени. Из подъезда вышли Игорь и Аня − он узнал их и обрадовался. Они очень нравились Лёне − такие красивые, добрые, и всегда говорили с Лёней с уважением, а еще Аня как-то раз подарила ему пирог с персиками, очень вкусный. Красная звезда что-то шептала Лёне, но он вспомнил вкус пирога и будто снова наслаждался кисло-сладкой начинкой в пышных слоях пирога. Вдруг рука с ножом сама собой поднялась, Лёня сделал шаг в направлении удаляющейся парочке − и всё! Дальше − черный космос поглотил его, а звезд там вообще не было. Откуда-то издалека долетел голос дворничихи Люси:
− Ой, беда! Говорила я Палычу, физкультурнику нашему недоделанному!.. Ой-ой, горюшко-то! Говорила ему: не ставь гантелю на балконную перилу, не дай Бог упадет и прибьёт кого. Вот и на тебе! Вызывайте скорую, видите, Лёньке плохо, башка вся в кровищи. Ничего, ударило наискось, авось, скоро на ноги встанет!
Лёня лежал на металлическом столе, женские руки промывали рану на голове, зашивали, мазали зеленкой. Ему не было больно, он даже улыбался и слегка посмеивался над Люсиными причитаниями. И только одна мысль бродила по его поврежденной голове: «Как хорошо, что я сегодня их не убил! Игорь с Аней − такие добрые, а уж Анин пирог с персиком − просто шедевр!»
Когда он очнулся, над ним нависла большая белая голова Люси. Она в белом халате сидела рядом с кроватью, гладила его по щеке пухлой белой рукой и что-то рассказывала.
− Мой-то первый был алкаш коришневый. И как от него такой хорошенький сыночек родился, ума не приложу! Такой беленький, румяный, глазки синие − прямо ангелочек. Так вот, жить-то бабе одной тяжко. Встретила я хорошего мужчину. Он почти не пьет, подарки делает, сыночка Васеньку просто обожает. Ты, Лёнька, наверное не знаешь, что это такое, но он здорово целуется. Одна беда − мусульманин он. Как наш батюшка узнал про это, так сразу и закричал: вон из церкви, шлюха неверная! Я ему − ну и что, пусть шлюха, подумаешь! Зато у меня мужик хороший! Эй, а ты меня слышишь?
− Слышу, − прошептал больной на голову Лёня. − Только мне сейчас голос со звезды говорит: если Люся хочет, убей батюшку.
− Ты что, Лёнька! Совсем дурной, что ли! Как можно батюшку убивать! Он всё правильно говорит, только мужика мне путёвого достать не может. Так это наша общая беда, бабья. Мужик пошел несамостоятельный. Да ты на себя посмотри. Ну что ты в кустах делал, спрашивается. Будто сам головой гантелю ловил. Вот и споймал. На свою голову.
− Зато Игорь с Аней живыми остались, видишь как хорошо! − похвастал он.
− Этчо, твой звезданутый голос, − выпучила глаза Люся, − и эту сладкую парочку приказывал убить?
− Ну да, а что такого! Это же более высокоразвитая цивилизация! Это же космос! Им видней.
− Да, Лёньчик, ты совсем с головой не дружишь. − Люся погладила его по щеке, а под нос прошептала: − Надо бы про тебя батюшке и нашему Игорю рассказать. А то как бы ты беды не натворил. − А потом вслух, словно сделала открытие: − Так вот почему тебе на голову гантеля спрыгнула! А ты говоришь, Бога нет! Это Он, Родимый, по твоим голосам − гантелей по волосам! Гы-гы… Ну ничего, как там в кино про Ивана Васильича: «И меня вылечим, и тебя вылечим!» С Божьей помощью.


Гуля и Галя

− Скажу честно, вас хотят отправить на электрический стул.
− Понятно.
− И вы совсем не волнуетесь?
− А это поможет?
С.Спилберг. к/ф Шпионский мост

Они сидели напротив друг друга, смотрели в глаза и говорили как старые добрые друзья. Игорь пришел в кафе раньше на полчаса, занял угловой столик в тени огромной пальмы, заказал каберне и приготовился к наблюдению. Терпкое вино почти черного цвета приятно охлаждало гортань, долгое терпкое послевкусие предлагало унестись мысленно туда, где и когда этот напиток пользовался популярностью – в годы бесшабашной юности, на пустынный берег моря в корявом плавнике, бурых водорослях и белоснежной кромке протяжной волны. Шорох пены, шепот гальки, вскрик чайки, далекие радиосообщения из туристического лагеря за скалой – и этот великий покой, и эти огромные стихии: сверкающее море, выцветшее небо, каменистая земля – и всюду солнце, ослепительное, горячее, душное. Именно там трехлитровая бутыль каберне стоила в поселке всего рубль, именно там великое молчание возбуждало в душе желание писать стихи, прозу, пейзажи.
Приехал школьный товарищ, на такси они забросили вещи в коттедж, проехали с ветерком вдоль побережья и остановили наконец суетливое движение на террасе шашлычной у самого берега самого синего моря. Поначалу-то они жевали куски обожженной баранины, заливая пожар во рту холодным каберне, глиссируя взглядом по волнам, взлетая глазами и мыслями в небо, устроившее нам вечерний калейдоскоп с золочением и радужными вихрями. Прохладный бриз забирался под рубашки, касался лиц, ерошил волосы, играл салфетками, кружил вихри сигаретного дыма, разливал по камням пляжа и асфальту набережной томные шафрановые ароматы. Чтобы не уснуть от сытой жаркой усталости, заказали по большой чашке крепкого кофе. Через три, четыре глотка в голове просвистел освежающий ветерок, Игорю было предложена игра в физиогномику. Его заинтересовала молодая пара справа от их столика, они азартно пили, ели, болтали; для них не существовало никого вокруг, они упивались общением и были весьма довольны и чем-то похожи, может белой кожей, светлыми волосами и одеждой. А вот за соседним столом сидел набычившись смуглый волосатый мужчина, поглощал дорогой коньяк, курил сигару, пожирая жадными очами беленькую девушку. О том, что творилось в его черной голове, Игорь и рассказал другу в своей истории.
А ночью, под утро, он проснулся, взял блокнот и записал стишок, который сам собой сложился в голове. И вот сейчас текст опять воспарил из памяти, рука записала на странице ежедневника и листок занял место между пустым бокалом и емкостью с каберне.
Завершив беседу, Аня попрощалась с мужчиной и легкой походкой направилась к Игорю. Села, налила себе каберне, выпила в два глотка, схватила листок со стихами, прочла и только после этого сказала:
– Здравствуй, любимый! Прости, что заставила тебя ждать.
– Сам виноват. Освободился раньше на полчаса, вот и решил провести время здесь, подглядывая за тобой.
– Интересный стих! – она указала подбородком на листок. – Это что, про нас?
– И про нас также, – иронично улыбнулся Игорь. – А вообще-то задуман стишок давно, больше двадцати лет назад, но как видишь, актуальности не потерял.
– А можно, я вслух прочту?
– Прочти, почему нет. Даже интересно послушать в твоем исполнении.
Аня взяла листок и прочла нараспев, как учили в школе:
Пророчество любви

Задарю тебя розами огненно-жаркими,
Зачарую стихами до исступленья,
Закружу по аллеям цветущего парка,
Зацелую в подъезде до боли в венах.

Я не дам опомниться тебе до ЗАГСа,
Ты очнешься от вихря уже в роддоме,
И затянет пеленками новый танец
В полубессонном материнском полоне.

Потом, как водится, запью-загуляю,
Влюбляясь в раскованных и красивых,
На рассвете скажешь: "Я тебя прощаю.
Только не бросай нас, ...любимый".

В тот миг ты станешь такой беззащитной,
вероломно обманутой - куда уж дальше!
Я почувствую себя подлым бандитом
И полюблю тебя как никогда раньше.

Неверность мою вернешь сторицей,
Застарелую обиду сжигая изменой.
И моё прощение прольет водицу
На шипящий огонь семейной геенны.

И тогда от нежности вся истаешь,
Упадешь в мои руки влажной глиной...
...Но пока ты о нас ничего не знаешь -
ты сидишь напротив с другим мужчиной.

Наступила тишина, словно весь мир замер в ожидании восторга… Только вместо восхищений раздались слова, полные совершенно иного смысла:
– Стих неплохой, слов нет. А что касается пророчества, – быстрый взгляд девушки в глаза визави, – к нам это не имеет никакого отношения.
– Ты уверена? – иронично спросил Игорь.
– Абсолютно. Если у нас будут испытания, то другого типа, менее банальные и более удивительные. – Аня опустила глаза, чуть наклонилась и прошептала: – Кажется, одно из них сейчас приближается к нам. Если я буду молчать, значит у меня пошла молитва. Настоящая.
Черная тень из затемненного угла приблизилась и материализовалась в стройную красивую девушку в черном платье до пят.
– Ты еще помнишь меня, урус? – скрипучим голосом спросила девушка, присаживаясь на свободный стул.
– Галина? – Игорь поднял бровь. – Что с тобой, девочка?
– Я тебе не девочка. Я – твоя смерть, неверный!
– Фу, как некрасиво! Ну, ладно, хватит мелодрам, расскажи, куда ты подевалась, что с тобой произошло?
– Я вернулась в горы и стала женой борца за свободу.
– Постой, постой, Галя…
– Не Галя я, а Гуля!
– Ладно, пусть Гуля. Позволь, я моей жене Ане, – он показал на Аню, склонившую голову, – расскажу о тебе. Итак, я был в командировке по заданию редакции на Кавказе. Меня прикрепили к боевому расчету спецназа, выдали автомат и надели бронежилет с каской. Не раз нам пришлось отражать атаки боевиков. Однажды мы освобождали захваченный дом, а там среди двухсотых обнаружили девочку, которая обнимала погибшую мать, обе – русские, с крестиками на груди. Вероятно, их захватили в заложники и держали в качестве живого щита. Я взял девочку на руки и унес в бронеавтомобиль. Тело матери в тот же вечер предали земле. Девочка Галя была без сил, сильно обезвожена, она несколько суток ничего не ела, ни пила, только обнимала тело матери и плакала. Я привез девочку домой и хотел удочерить. Но моя жена отказала в удочерении, устроила истерику и заявила, что беременна, поэтому никаких других детей ей не надо. Я отвез Галю в многодетную семью, где ее приняли с любовью.
– Ага, с любовью! – воскликнула Гуля. – Да они на меня вообще внимания не обращали, только своих детей вылизывали. А я была одна.
– Ничего подобного, я же заезжал к вам и не раз. Дети с тобой играли, предлагали самые любимые игрушки. Тебя одевали, кормили, относились к тебе как к остальным детям. И ты была такой веселой, счастливой. Что ты выдумываешь!
– Короче, сбежала я оттуда. Ты не поймешь. Мне там было одиноко. Меня в церковь водили, а мне там плохо было, в обморок падала.
– Ну и куда ты подалась?
– На родину, в горы. Там у меня была настоящая семья. С меня сняли крестик, я приняла ислам. Потом меня назначили невестой воину Аллаха. А ты его убил.
– Когда? Где?
Гуля назвала крошечный поселок, в районе которого на самом деле проходила операция по зачистке банды боевиков. И ему там приходилось отстреливаться от свинцового ливня, который бандиты обрушили на его группу. Конечно, они запросили подкрепление, вызвали вертушки, банду уничтожили.
– А ты-то что там делала? Там же мясорубка была, бандитов всех подчистую…
– Вот-вот, и моего Русланчика вы убили. Я все видела, я с биноклем сидела в укрытии и все видела. И тебя видела. Я молилась Аллаху, чтобы мой Русланчик живым остался.
– Что ж, теперь все понятно. А ты, стало быть, приехала сюда своего спасителя убить? Меня, то есть.
– Ты убийца, а не спаситель. И ты сейчас умрешь! Вы все тут умрете! – Она расстегнула две пуговицы на черной кофте, приоткрыв пояс шахида.
– Ну конечно, что ожидать от человека, снявшего крест! Мне тебя очень жаль, девочка. Ты даже не представляешь, что с тобой дальше будет. Пока не поздно одумайся, я тебя вывезу отсюда, и можешь бежать куда хочешь. А здесь ты погибнешь. Навечно.
– Гулечка, – внезапно сквозь слезы пролепетала Аня, – прошу тебя, не надо нас убивать. Я так долго ждала этого дня, с самого детства. И вот наконец мы с Игорем вместе. У нас будет ребеночек. Пожалей нас, пожалуйста. Ты же сама женщина, ты должна понять, что такое любовь. Твоего Рустика не вернуть, а мы только начали жить.
– Не плачь, Аня! – вскрикнула Гуля, сверкая безумными глазами. – Слышишь, не надо! Я свои женские слезы уже выплакала. И ты не плачь. Это воля Всевышнего, давай покоримся!
Гуля встала, окаменела лицом и положила правую руку на сердце. Из динамиков лилась приятная песня, между столами бегали девушки в белых передниках с подносами в руках. За окнами спешили прохожие, медленно двигались автомобили. Гуля стояла окаменевшая, бледная, как смерть… и ничего не происходило.
– Ладно, Гуля, успокойся, не будет взрыва, – произнес Игорь. – Твой взрыватель замыкает сигнал сотового телефона, а твой подельник, который его должен подать, уже схвачен. Я нажал на тревожную кнопку своего мобильника, вызвал группу антитеррора, да еще включил глушитель телефонных сигналов. Так что концерт закончен. Нехорошо это, девочка, старших не слушать. А теперь поздно – вон, крепкие парни в черных костюмах к тебе направляются. Иди с Богом, Галя. Может, еще успеешь покаяться и спастись.
Четверо мужчин в штатском окружили неудавшуюся мстительницу, обхватили тонкие запястья цепкими пальцами и тихо, «без шума и пыли» вывели онемевшую террористку из помещения. Из-за пальмы вышел седой крепыш в синем костюме, пожал руку Игорю:
− Вот, значит, брат Игорь, что видел в своем кино наш отец Авель! Я рад, что сумел тебе помочь! − Иван кивнул Ане и удалился вслед спецгруппе.
Аня промокнула заплаканное лицо.
– Так вот, значит, какой ты у нас крутой!
– Да что ты, Анечка, какой там крутой! Я испугался как никогда. Особенно после твоих слов о том, что ты ждешь ребенка. Слушай!.. А я что-то никак не вспомню, когда это мы его с тобой… так сказать… запрограммировали?
– А помнишь, неделю назад, когда ты с Олегом назюзюкался, а я тебя еще на себе тащила до дома?
– Не помню, – чесал он затылок.
– А я тебе говорила, я тебя умоляла: закусывай, Игорек!
– И что?
– А ты к шницелю так и не притронулся. Нехорошо это, дорогой, трезвую жену не слушать. Нехорошо! – Аня улыбнулась, положила руку на кулак Игоря. – Ну и лицо у тебя, мой король! Будто лягушку проглотил. Успокойся, я пьяных мужиков близко к себе не подпускаю. Так что, ничего такого не было.
– Ф-ф-ф-у-у-у! – выдохнул Игорь. – А то я опять испугался, даже больше прежнего. Ты же понимаешь, я о здоровье ребенка беспокоюсь.
– Как не понять. У вас, у мужиков, одинаковая реакция на такие дела.
– Ты что! Я не такой! И вообще, мы же с тобой договорились, что детей у нас не будет. Я же цитировал тебе Пимена Великого из «Отечника» святителя Игнатия: «Пимен детей не родил, и потому не имеет скорби о них». Да и стар я для воспроизводства рабочей силы.
– Ну, дорогой, это дело не наше, такие вопросы Господь Бог решает.

…Спустя нормативное количество месяцев у Игоря и Анечки родился славный младенец строго женского пола, конечно же, с серыми глазами. И в семье поселился мир, достаток и любовь.



Оглавление
Глава 1. Слава тебе, безысходная боль! 1
Просто я это вижу 1
Народная и богемная 4
Триптих 8
Мужчины в её жизни 9
Пора взросления и потерь 12
Это война, детка! 16
Притяжение белых риз 23
Vive le Roi! 28
Глава 2. Врозь 30
Кирилл – Киприан 30
Чудесная авария 34
Мегапроект 36
Развод Игоря 40
Трехдневная война 44
Макаров и его рукопись 47
Король неудачников 51
Приговор 55
Секретное спецзадание 56
Затвор, как вид военных действий 59
Командировка в Тару, или у каждого своё «врозь» 62
Теория пространственно-временной капсулы 66
Последний взгляд мальчика 67
Так бывает 70
Сквозь пространство 75
Глава 3. Свита короля 78
Увидеть Париж и улететь 78
Адаптация 84
Рождение Короля 88
Замедленный 90
Один день частного сыщика Вински 92
Еще один раунд 102
Гуля и Галя 105
Оглавление 109