Неистовый Тапочкин

За горами, за долами, за бетонными домами, за потоками улиц – возник из небытия, проникая в дом, шум большого города. Будто заворочался на дне каменного ущелья громадный великан, способный одним лишь повелением как вознести любого из тысяч слуг, так и низвергнуть.

Переливчатый радужный свет, нежнейшие мелодичные звуки, тонкий аромат первых весенних цветов – всё, что утешало его ночное одиночество, – неудержимо таяло и под напором шелестящего городского шума уплывало прочь. Все эти неприятности должно быть вызвали бы невольное раздражение, если бы он не знал, что уплывающий свет вернется и не раз; если бы не уверенность в том, что в самую тяжелую минуту вдруг сверкнет лучик и разгонит приземные сумерки.

Через тридцать ударов пульса шелестящую тишину разрежет звонок будильника, и наступит новый рабочий день.

– Блаженный, – произнесла во сне Оксана. – А мне-то что. Найди где хочешь. Мне завтра платье выкупать. Слушай, не будь же ты мямлей, Тапочкин. Мужик ты или тапка-тряпка.

В последнее время у жены появилась новая особенность: она стала говорить во сне, громко и внятно. Иногда ему казалось, что она делает это нарочно, стесняясь наяву высказать нечто малоприятное. Но она и утром, и вечером стала говорить тоже, без обычного стеснения, исподлобья глядя ему в глаза, чужим, скрипучим голосом. А в прошлое воскресенье Оксана за вечерним туалетом задумчиво произнесла, разглядывая морщинки в зеркале трюмо: «Как ты думаешь, сколько времени мы еще протянем до развода?»

Двадцать пять лет назад Оксана призналась, что полюбила его за щедрость и голубые глаза. В те романтические времена носил он фамилию отчима и представлялся гордо и звучно: Глеб Рокотов. В его трехкомнатную квартиру на Неглинной Оксана входила, как в музей, охала перед картинами передвижников, постукивала пальчиком по хрусталю и фарфору, извлекая протяжный звон; с трепетом рассматривая корешки старинных книг в резном шкафу из карельской березы. Глеб снисходительно улыбался: это великолепие окружало его с детства и стало привычным и даже досадным, особенно когда мама требовала «смахнуть пыль» перед званым вечером.

После окончания института отчим устроил его на весьма преуспевающий завод, где он за три года вырос до начальника цеха. Когда пришло время приватизации, Глеб, опять же не без протекции отчима, получил немалую долю акций, да еще прикупил у рабочих, не знавших, что с ними делать. В результате, он стал совладельцем завода и главным акционером. Видимо, ему по наследству досталось чутье на все новое и прибыльное. Используя власть, он несколько раз менял профиль работы завода, выбирая из многих новомодных поветрий только те направления, которые приносили быструю окупаемость вложений и приличную прибыль. Конечно, где-то рядом всегда маячила крепкая спина отчима, который ненавязчиво ограждал его от агрессии извне. Так, завод Рокотова за все шальные девяностые годы так и не узнал, что такое наезды бандитов, рейдерский захват и «маски-шоу» налоговой полиции с лицами ниц в заплеванный бойцами линолеум. Зато он быстро усвоил привлекательную часть жизни «новых русских»: казино, рестораны, яхты, услужливые красавицы…

Только однажды вся эта крутая жизнь развалилась в один день. Нет, деньги по-прежнему лежали на счетах лучших банков Европы и России, крутоплечий шофер из бывших особистов так же безмолвно возил его на «бентли» и питался он в лучших ресторанах… Просто однажды каприза ради подвез Глеб одного весьма импозантного человека. Тот шел по обочине шоссе, опустив голову с длинными волосами, собранными в пучок, в его левой руке мелькал посох, а пальцы правой руки перебирали длинную шерстяную нить в узелках. Одет путник был в серый выцветший подрясник с грубыми латками на локтях, на голове – скуфья в соляных разводах, на ногах – истоптанные кирзовые сапоги. В голове Глеба Рокотова попеременно сверкнули красный огонь раздражения, желтый – сомнения, зеленый – интереса.

– Куда путь держишь, странник? – спросил Рокотов, когда путник молча устроился на сиденье рядом.
– Не поверишь, брат, в Царство Небесное, – чуть слышно откликнулся тот.
– Круто, – восхищенно отозвался хозяин лимузина. – Не поверишь, брат, но я тебе верю.
– Иначе я бы здесь не сидел.

– Ладно, скажи, уважаемый, а как бы и мне туда?.. – чуть насмешливо спросил Глеб, указывая пальцем вверх.
– Очень даже просто, – не обращая внимания на иронию собеседника, произнес путник. – Видишь на горизонте храм? Там есть старец богоносный, по имени Фома – так ты к нему приди, поговори с уважением, а что он тебе скажет, то и делай без сомнения. Всё.
– Скажи, брат, а прямо сейчас мне туда к нему можно?

– Думаю, преждевременно. Лучше бы своим ходом. Да и одежонку попроще надень, а то в этом, – путник кивнул на роскошный костюм и золотые часы, – как-то несмиренно. Попроще лучше бы… В простоте, брат, великая сила. Останови здесь. – Вышел среди поля, да и зашагал дальше по пыльной обочине дороги.

Глеб минут пять молча смотрел на белеющий на горизонте храм. С некоторых пор он привык получать всё желаемое без промедления, только с некоторых пор всё приелось, ничего не радовало, в душе поселилась пустота, зияющая черной бездной. Иной раз он даже ловил себя на мысли о самовольном прерывании жизни, с недвусмысленным интересом поглядывая на позолоченный «вальтер», приглашающий взять его в руку, направить в висок и мягко надавить на спусковой крючок. …И всё! Всё встанет на свои места – живые продолжат жить, а мертвец отойдет к мертвецам.

И только последний материнский взгляд, брошенный сыну с трапа самолета, растерянный, испуганный, умоляющий – останавливал его руку, унимал острейшее желание прикончить всё разом.

Потому, наверное, Рокотов велел шоферу найти ближайший магазин одежды. Им оказался обычный сельский универмаг с сонными тетками за прилавком. Он выбрал себе серые брюки, пиджак, ковбойку – всё будто из советских времен; подобрал рабочие ботинки грубой кожи. Переоделся, отдал шоферу прежние наряды и отправил домой. «Вернусь через пару дней», – сказал он напоследок и хлопнул дверцей автомобиля.

Старец Фома принял его так, будто давно ждал. Они проговорили вечер и всю ночь до рассвета. Из кельи Рокотов вышел другим человеком. Он пожил при храме еще два дня и ушел пешком с шерстяной нитью в руках, непрестанно повторяя шепотом некие таинственные слова.

…С тех пор всё и посыпалось. Управление заводом он передал партнеру, лучшему другу, который за три месяца «на законных основаниях» отнял у него почти все деньги. Отчим, уехавший жить на Кипр, помешать тому не смог. Сын Глеба женился, денег на новое жилье не оказалось, пришлось разменять квартиру на Неглинной на две крошечные в спальных районах. И сын, и жена его запилили, наперебой злорадно унижая бывшего кормильца. Друзья перестали «выходить на связь». Глеб сменил фамилию отчима на отцовскую, что добавило насмешек домашних. Устроился работать сторожем в церковь, чуть позже стал вести кружок при воскресной школе, что приносило в семейный бюджет весьма скромные деньги.

Словом, он всё потерял, почти всё…
…И отправился Глеб к старцу.

– У меня отнято всё, чем я владел. Как вы и предсказывали.
– Тебя это опечалило?
– Нет, ведь я получил желанное.
– Ты видел Царствие Небесное?
– Видел, Отче. В молитвенных озарениях, в тонком сне, как бы издалека, сквозь мутное стекло. Оно прекрасно и… совершенно! Я познал то, ради чего христиане идут на мучения, на смерть. Только чтобы взглянуть на эту красоту, я бы отдал всё. А уж там жить, да жить вечно – это ли не цель.

– Скажи, Глеб, над тобой издеваются, унижают?
– Да, конечно, отец Фома.
– И как ты к этому относишься?
– Как вы и велели. Прошу прощения у обидчиков, жалею их – ведь им пока недоступны Небеса. Что еще… Непрестанно молюсь о помиловании «ненавидящих и обидящих», о просвещении, чтобы и они хотя бы одним глазком, хотя бы на миг, увидели то, что видел и пережил я сам.

– Тогда всё хорошо. Можешь продолжать в том же духе.
– Отче, может быть я проявляю дерзость, тогда простите меня. Я прочел житие вашего святого – апостола Фомы, как он в Небесном Царствии строил дворец. И еще про Соломона, как он выпросил у Бога мудрости. И еще о том, как святитель Иоанн Новгородский летал на нечистом в Иерусалим…
– Чего же ты хочешь, Глебушка?
– Простите, отче… Хочу слетать в Небеса. Возможно ли это?
– Всё возможно для любящих Господа. Давай, сынок, помолимся отдуши, а уж как управит Господь, то и примем с радостью, что бы Он нам ни даровал – и горькое, и сладкое.

В ту звездную тихую ночь молились они вместе. Обычно Глеб после двухчасового правила по четкам чувствовал смертельную усталость и проваливался в глубокий сон. В ту ночь всё было иначе: и стар, и млад, словно обрели мощные крылья, они оторвались от земли и вознеслись в черный космос. Земля осталась сзади, где-то далеко внизу. Мимо пролетали звезды, галактики, причудливые звездные скопления. Наконец, и вселенная осталась позади. Они пролетели сквозь ангельские чины, светящимися слоями окружавшие черное ядро мироздания – здесь они остановились и пали ниц. Глеб вспомнил, как читал у Святых отцов про мрак совлечения – наверное, они оказались именно в таком таинственном месте.

Молитвенников пронзил страх и трепет. Они встали перед последним препятствием, отделяющим тварь от Творца. Быть может, осознание всемогущества Бога – и своё притом ничтожество погрузили их во мрак совлечения. Во всяком случае, животный страх уж точно сдирал с них тленные остатки гордого самомнения. О, как горячо и жадно они молились! Так, наверное, молятся солдаты перед боем, тем самым, в котором все должны погибнуть наверняка, когда шансов выжить нет ни у кого.

Наконец, мрак взрезал ослепительный луч света, чьи-то руки подняли и перенесли их за невидимую границу – и сразу к ним вернулись зрение, обоняние, слух; а трепетный страх сменился восторгом и блаженством.

Они увидели на горе Спасителя в великой царской славе, Он протянул к ним руки и благословил. В ореоле мелодичного славословия, в нимбе света, составленного из тысяч ангелов – стоял в нешвенном хитоне и кроткой отеческой улыбкой приветствовал гостей Тот, Кого дети Его называли в акафистах Иисус Сладчайший.

Сердце наполнилось любовью, уста онемели, они лишь во все глаза смотрели на Спасителя, запоминая каждую черточку родного лица, кроткую, даже чуть смущенную улыбку и эти лучистые глаза.

«Взгляните на красоту Царства Божия, – прозвучали дивные слова, – дети Мои возлюбленные. Это всё Бог создал для вас. Наследуйте и блаженствуйте!»

Они упали в изнеможении, из глаз лились слезы благодарной радости. И снова их подняли невидимые сильные руки и бережно повели вниз, в долину. Здесь повсюду, насколько мог охватить человеческий взгляд, высились дворцы из драгоценных камней, утопающие в буйной зелени прекрасных садов. Всюду благоухали необычные цветы, текли реки, под ногами путников пружинила шелковистая изумрудная трава. Воздух, наполненный ароматами и мелодичными звуками, приятно обтекал тела, лаская лица. Там и тут появлялись люди, молодые, красивые – они будто тянули к ним руки в приветствии, они желали излить на гостей свою любовь. Из глубины сердца пульсировала благодарственная молитва, которая вливалась во всеобщее славословие, сладкое, радостное, тихое.

Потом был обратный полёт из Рая сквозь слои света, черноту космоса, звездные миры – к печальной, изуродованной, отравленной Земле. И чувство досады от потери чего-то очень светлого и красивого, и печаль, которая выросла бы до горького отчаяния, если бы не картинки из Царствия Небесного, поселившиеся в памяти, сияющие оттуда выблеском путеводного маяка.

– Благодарю вас, отец Фома.
– Ну вот, Глебушка, – буднично, уставшим старческим голоском произнес монах, – мы и увидели цену того, что теряем на земле и что приобретаем на Небесах. Слава Богу за всё.

Последние слова старец произнес, лежа на своем жестком ложе, куда прилег прямо в подряснике и в валенках. Глеб поклонился ему до пола и вышел из келии, тихо прикрыв за собой дверь. Сам же доплелся до своей комнатки, завалился на бок и, несмотря на усталость, долго еще любовался райскими картинками, всплывающими из памяти, красочными, мелодичными, ароматными.

Эти проблески света из Царства Небесного теперь постоянно утешали Глеба Тапочкина, именно в те минуты, когда он наблюдал человеческое безумие, жадность, уродство; когда над ним издевались самые близкие люди, когда перед глазами проплывали разруха, пыль, грязь, снег, дым горящих торфяников. Дни пролетали необычно быстро, будто время ускорилось, наступали вечера, томительные и сердитые, когда сверлящие звуки обид, а порой и обычного хамства – лишь слегка касались слуха, не мешая созерцанию райских красот.

После утренней службы, Глеб получил послушание: нужно помочь женщинам с разгрузкой машины. В салоне микроавтобуса его дожидались загруженные со вчерашнего дня мешки. Он перенес груз в служебное помещение в пристройке и встретился лицом к лицу с Олей Кузнецовой, своим бывшим бухгалтером. Оля, как всегда обстоятельно, устроила ему допрос о нынешней жизни, сочувственно покачала головой.

Узнав, что с Оксаной он не развелся, прекрасно зная ее запросы, Оля предложила отобрать для нее одежду из пожертвованной состоятельными благодетелями. Кое-что отложила, но, подумав и покачав головой, велела ждать здесь и никуда не уходить. Пока Глеб занимался сортировкой одежды, пока пил традиционный полуденный чай с дьяконом Борисом, подоспела Оля с кожаной сумкой:

– Вот, Глебушка, возьми и передай всё это Оксане. Думаю, она обрадуется.
– Спаси Господи за милостыню, Оля. Ты настоящий друг.
– Да что ты, уж как ты мне в жизни помог… Тебе спасибо. Оксане привет передавай.

Потом его позвал на требы старенький отец Григорий. Глеб «ассистировал» старику на освящении квартир, автомобилей, соборовании болящих. Пообедать довелось ближе к вечеру, когда их пригласила к столу одна из давних прихожанок храма. После вечерней службы, прихватив кожаную сумку с Олиными подарками, Глеб вернулся домой.

– Бать, денег дай, – с порога потребовал сын, – мне позарез червонец, сегодня отдавать.

Глеб достал из кармана полторы тысячи, которыми поделился с ним отец Григорий и протянул сыну: «Вот бери, всё что есть». Пока сын ворчал на отца, Оксана раскладывала на кровати платья, шляпку, шубку, кофточки, извлеченные из сумки.

– Совсем ты у меня докатился, Тапочкин! – бурчала Оксана. – Барахло от бывшей любовницы в дом таскаешь. Ого, Дольче унд Габбана! Это, пожалуй сойдет. Хотя, конечно, унизительно. А это что: Карло Пазолини, Ловини, Характере какие-то? Хлам, конечно, но не раздетой же ходить.
– Мам, этот… муж твой… только полторы штуки отстегнул. А там в кармашках сумки нет шуршунчиков?
– Сейчас, сынуля, посмотрим. Есть что-то! Ага, целый конверт, да тут и тебе, и мне хватит.

Сын схватил деньги и, не попрощавшись, убежал. Оксана, примеряла одежду и привычно пилила мужа.

– До чего ты меня довел, зануда, обноски с чужого плеча носить приходится. Совсем ты у меня облошарился, муженёк. Слушай, а с чего это вдруг твоя Олечка так расщедрилась, а? Ты, видимо, хорошо угодил ей в вашем церковном подвале, а? Ну да, и в этом деле родной жене объедки всё больше достаются. Вот скотина! Кто? Да Олечка твоя! Она что не знает, что у меня размер больше? Всё по себе судит, доходяга… Ну вот, юбка не лезет… Расшивать теперь придется. Нет, я не пойму, с кем вот я сейчас разговариваю! Со стеной или с мужем законным?..

Тело Глеба Тапочкина оставалось на кухне, где он сам приготовил себе ужин и, проглотив яичницу, пил чай и смотрел на иконы. Тело по-прежнему оставалось по адресу постоянной регистрации…

Душа же Глеба со времени произнесения слов «совсем ты у меня докатился…» озарилась сиянием прощения, расправила крылья огненной молитвы и устремилась прочь от Земли, откуда доносились ему вслед затихающие слова унижения и обид.

Летела душа Глеба Тапочкина сквозь черный космос, мимо звездной россыпи, сквозь ангельские сверкающие слои – к желанному Царству любви и света.