Две миниатюры

Я – волк
В прежней жизни я был волк. Я давно замечал, что на меня без видимых причин и поводов, бурно реагирует всякая мелкая собачатина. Бывает, идешь по улице, навстречу беззаботно бежит какая-нибудь сучка и вдруг именно рядом со мной ощерится и злобно залает. Большие собаки - те демонстративно не обращают внимание, но я вижу, как напрягаются их холки, когда мы проходим мимо друг друга.
Волки и псы уважают друг друга, они выше пустых свар, если нет случая для схватки. Но если сойдемся – то насмерть.
Как-то давно мы с женой возвращались на машине ночью домой, заснеженная дорога шла через лес, а впереди над нами висела гигантская мертвенно-бледная луна. Неожиданно что-то сдавило грудь, жаркая волна поднялась от самого живота, голова сама запрокинулась назад, и мир заполнился диким воем.
Жена, испуганно вскрикнув, отпрянула в сторону, машина резко шарахнулась и буквально за мгновение до того, как мы могли бы улететь в кювет, мне удалось вывернуть руль и продолжить гон по пустынной дороге.
Дальше до самого дома мы ехали молча, но я чувствовал как дрожит моя супруга, так и не поняв, что это было – обыкновенное дурашничество, чтобы отогнать сон или это действительно вырвался на свободу зверь.
С той ночи прошло немало лет. Но именно от той луны нет-нет, но мне снится один и тот же сон. Опустив голову, широко расставив на игольном от мороза снегу лапы, я стою на краю обрыва, глядя исподлобья туда, где далеко впереди мерцают в заиндевевшем воздухе огни города, а над ними колышется багровое марево.
Чуть поодаль, сзади, среди мелкого кустарника лежит моя стая, уткнув морды в лапы и прикрыв веки в тревожном ожидании. Мы часто приходим сюда и они уже привыкли к этим странным прогулкам. Стая делает вид, что ей все равно, но я, даже не оборачиваясь назад, ясно вижу, как пробегает дрожь по их телам, как призрачно тлеют глаза за моей спиной. Между стаей и мной тревожно топчет снег спутница моей волчьей жизни. Мы с ней бок о бок уже давно. Не один выводок где-то носит по перелескам нашу кровь. Но и она не понимает, почему меня так тянет сюда.
Заиндевевший нос ловит запахи человеческого логова, смешанные с ароматом замерзшей у моих губ свежей крови загнанного нами оленя. Пространство исчезает и я уже бегу по городу, прижимаясь к тени нависших надо мной домов, стараясь не вздрагивать от страха, когда рядом с рыком проносятся чудовищные машины. Меня никто не видит, но я знаю, что это ужас закрывает им глаза, когда я тенью скольжу мимо. Я страшней для них, чем даже их железные монстры.
Я не знаю, куда и зачем я оставляю за собой дом за домом, улицу за улицей. Разве промчатся сквозь Город, чтобы снова оказаться здесь, на обрыве? Или остаться в нем, там, где каждая тропа скоро будет пахнуть уже моей кровью, оставленной на пути смертельной погони? Я не знаю.
Я снова стою здесь, грудь уже покрыта блистающим ледяным панцирем и все тревожней за мной всхрапы моих братьев. И она уже замерла рядом, вглядываясь в мою морду, робко поскуливая – прочь, прочь отсюда к нашему логову, где можно в безопасности заснуть под сполохи не этого адского человеческого жилища, а магического северного сияния…
Этот сон. А наяву - нечеловеческое желание, забросив назад голову взмыть к лунному диску жутким воем…
В прежней своей жизни я был волк. Теперь я все ближе к краю обрыва. Раньше или позже я шагну туда, чтобы вновь оказаться здесь, у кромки миров. И моя стая за спиной. И моя волчица.

Писатель
Шести лет отроду, едва научившись писать, я засел за роман. Он был про войну. На первом листе тетрадки "в клеточку", макнув перо в чернильницу, вывожу первые строки: «Падали желтые листья. По опушке леса шли танки…»
Перо остановилось. Танки ехали или шли? Вообще-то они едут, но мне, как большому писателю шести лет хотелось придать эпичность образу, но не вступать в противоречие с правдой жизни. Размышления на эту тему и несколько испорченных творческими экспериментами тетрадных листов меня отвратили от бумагомарания. Я стал писать свою жизнь набело прямо по ней самой.
Начало было прозаическим (свинка, понос, золотуха, драные шаровары), и для интереса к повествованию я добавлял в бытие романтизма. Сначала это были пластилиновые замки, игрушечные армии, острова сокровищ и стремительные парусники, драки с пацанами, приключения на заброшенных карьерных отвалах.
Потом - Она. Я ждал ее вечерами у подъезда с мусорным ведром. Иногда мне везло, и она выходила со своим. Тогда я шел с моей любовью целых пятьдесят метров, вдыхая чудный аромат цветущей вишни и домашнего мусора.
Чтобы придать сюжету остроту, я дрался на боксерском ринге, ломал ногу, мчался на мотоцикле за 120 километров на свидание, получал ленинскую стипендию, красиво уходил в армию, работал сантехником, грузчиком, покорял Москву, умирал от любви к высокой (выше меня на голову) гордой латышке, прыгал с парашютом, был диссидентом, женился, работал целый год в Кандагаре в разгар войны, возвращался домой, где ждали жена и сынишка, участвовал в разработке Конституции, возражал Президенту в его кабинете, расклеивал листовки в его поддержку в 91-м, сражался в политических выборных баталиях, был депутатом, гордо слагал полномочия, потом журналистом, издателем, вел передачи на местном телевидении…
От жизни у меня любимые - жена, сын, дочь, просто в наличии - квартира, кот, машина, друзья, гипертония, запор…
От книги? Открытая пустая страница в “Microsoft Word” и дверь… Впереди – развязка. Как не расстроить банальностью финала моего единственного читателя? Ведь он - это я сам.