Ноктюрн

Ноктюрн
Ян Кауфман

Иван Ушаков стоял в гостиной у окна своей нью-йоркской квартиры в ожидании машины и бесцельно смотрел с тридцать второго этажа вниз на сутолоку пешеходов, непрерывный поток автомобилей, сверкающие рекламы 5 авеню, с её нескончаемыми, уходящими куда-то ввысь криками туристов и уличных зазывал, сиренами полицейских машин и, нависшим над всем этим вертепом, горячим влажным океанским воздухом. «Не город, а муравейник», - мелькнула мысль.

А память прошлого не отпускала…

Вспоминалась соседская девчушка Ева из дома, что стоял у Чистых прудов в Москве, напротив кинотеатра «Колизей». «Узнаю ли теперь её, ведь столько лет прошло?» Когда им было по двадцать, эта стройная девушка с большими озорными глазами и рыжими кудрями восхитительно исполняла на флейте ноктюрны Шопена, которые вызывали у него, художника, сказочные образы.

О бенефисе в честь шестидесятилетия Евы Иван узнал случайно из небольшого сообщения в газете «The New York Times». Оно, как нарочно, было опубликовано по соседству с рекламой о предстоящем открытии его персональной выставки.

Центром и «гвоздём» всей экспозиции был небольшой овальный портрет той самой Евы. Девушка была изображена в шёлковой ярко-зеленой блузке с жёлтым галстуком, сидящей на подоконнике у открытого окна за игрой на флейте. Картина с названием «Ноктюрн», вызвала ажиотаж у знатоков живописи. Благодаря удачной композиции портрета, одухотворённое лицо девушки с золотыми локонами и её юная фигура в ореоле солнечных лучей, падающих сзади из окна, напоминали икону. Было ощущение, словно сама картина источает сентиментальную чарующую мелодию ноктюрна и от неё исходят запахи ранней весны.

Он ещё тогда, в юности, собирался нарисовать её портрет, но успел сделать лишь набросок, потому, что тот давний декабрь 1962 года перевернул их судьбу.

Поначалу была радость, что его картина, ещё малоизвестного художника, была отобрана на экспозицию авангардистов "Новая реальность" - выставки в Манеже, приуроченной к 30-летию МОСХА. Затем внезапное чувство унижения и обиды, от посещения её Никитой Хрущёвым. «Мальчишка, пидорас, - кричал он на Ивана, - Осёл своим хвостом и то лучше нарисует!»

И тут же возникшее решение уехать из этой страны навсегда. Уехать от этого позора, из этой клетки куда угодно… На память Ева подарила ему тогда свою фотографию с надписью: «Моему Ивангардисту на память!»

Затем тяжёлые эмигрантские будни, случайные заработки, постоянная нехватка денег, изматывающая работа таксиста, съёмные углы и квартиры…

Резкий звонок консьержа вернул его в реальность. «Сэр! Ваша машина у подъезда».

Он подхватил лёгкий дорожный чемодан, вышел на улицу и окинул прощальным взглядом огромную витрину своей картинной галереи, что занимала весь первый этаж здания. Спустя несколько часов он уже дремал в самолёте рейса Нью-Йорк – Москва.

В Шереметьево Ушакова встречал водитель заказного такси. Они не спеша поехали по Тверской. Москва, после давящих громад небоскрёбов Манхеттена, показалась ему приветливой и неузнаваемо солнечной. За окном промелькнул стадион «Динамо», Белорусский вокзал и площадь Маяковского, притормозили у отеля «Ritz-Carlton».

Вечером, сидя в заполненном зале консерватории, он с трудом узнал в юбилярше-флейтистке девочку из своего прошлого… Её мастерское исполнение знакомых мелодий вызвало забытые ассоциации юности…

Назавтра, в полдень, Иван позвонил Еве.
«Да!», - раздался в трубке звонкий детский голос.
«Пригласите, пожалуйста, к телефону Еву Евгеньевну!»
«А бабушки нет дома».
«Скажите, когда можно её застать?»
«Я не знаю... Она утром улетела в Нью-Йорк на какую-то выставку».
У Ивана перехватило дыхание: «… какую?»
«Бабушка сказала, что какой-то старый знакомый нарисовал её портрет» Иван машинально опустился в кресло. В трубке послышались частые гудки… Со старой пожелтевшей фотографии, стоящей рядом с телефоном, на Ивана смотрела Ева. Несколько минут он не сводил глаз с фото, вспоминая что-то сокровенное.

Затем решительно позвонил в аэропорт и забронировал билет на ближайший рейс в Нью Йорк.