ПИСАТЕЛЬ (часть вторая)

Спал как убитый. И всё-таки чудилось мне, что слышу я какие-то звуки, словно палочками кто-то постукивает, или сквозь занавесь из дерева, что на двери навешивают, проходит. Представляете, наверное, о чём я. Но утром, припомнив эти ощущения, понял, приснилось всё, потому как ничего похожего нигде не висело. Лежу. Тут в дверь постучали. Даже растерялся, но всё-таки догадался сказать:
— Да, да.
Дверь отворилась, и в комнату въехал вчерашний столик, за ним, естественно, и хозяйка присеменила.
— Доброе утречко, Сергей Петрович, как почивать изволили?
— Спасибо,— ответил робко. Не привык к такому обращению.
— Ну и хорошо,— голосок прямо ласковый, не скрипит, как вчера,— Подымайтесь, умывайтесь, и откушать не побрезгайте,— переставила всё на стол и на выход развернулась.
— Спасибо,— снова промямлил, и, Пелагея, как бишь её, Степановна вышла.

Чудеса. Постарался быстренько утренний туалет навести и к столу вернулся; заметил, что на двоих завтрак собран. Вот и хозяйка. Кофе по чашечкам разлила, и масло ко мне пододвинула, чтобы на булочку намазал. Намазал. Едим, прихлёбываем. Ох, хорошо. Желудок греется и со вчерашнего ужина уже не ворчит. Покурить бы ещё – вчера уже целый день без сигарет перебиваться пришлось, правда, раза три стрельнул. А хозяйка из кармана халата портсигар серебряный вынула и сигареткой тоненькой меня угощает. Закурили. Окна нет, а дым куда-то улетучивается – чудеса.

Курим, беседу ведём, вернее, Пелагея Степановна, ведёт.
— Значит, Сергей Петрович, вы желаете в конкурсе литературном участвовать?— кивнул,— А публиковались где-нибудь до этого?— отрицательно головой повертел,— Как же вы мысли на гумагу перекладываете, если говорить можете только жестами?— улыбнулась ехидно.
— Почему? Могу и говорить,— попытался убедить её в обратном. Глупо как-то получилось, но она вроде бы внимания не обратила, продолжила:
— Это хорошо. А вы чем писать изволите?
— Как чем?— уже я ехидную улыбку изобразил,— ручкой, естественно.
— Шариковой, конечно,— я опять утвердительно кивнул – как раз затягивался,— Тогда, смею вам заметить, любезный Сергей Петрович, ничего у вас не получится,— глазки сощурила, носом пошевелила и изрекла,— гусиным пером писать следует. Вон там, у конторки,— указала глазами на столик высокий,— крышку приподнимете и найдёте их. Там и чернила есть.

Тут уж я не выдержал, заржал прямо, мол, кто же в наше время такими атрибутами пользуется, и сказал в заключение:
— Да и не получится у меня птичьими перьями. Нет уж, я лучше, как привык, ручкой буду.
Не обиделась, только плечами пожала и нос поморщила.
— Воля ваша. Ну как не будет ничего получаться, пёрышко-то возьмите. Не пожалеете.
Закончили трапезничать. Остался я один и решил быстрее приступить к работе. Пять тысяч никак покоя не дают, торопят.

Подвернул я скатерть, чемодан открыл, чистый лист на стол выложил, колпачок с ручки снял и замер, придумывая, с чего начать. В «окно» уставился. А там сегодня рассвет на меня пялится. Ну, к чудесам я здесь привыкать стал, уже не напрягаюсь. В голове слова разные складываю. Склонился над листом и начертал: «Светает». На этом остановился и стал дальше думать. «Светает» зачеркнул и начал снова: «Вот и рассвет». Зачеркнул. «Медленно выплывал рассвет». Показалось, лучше, и я довольный стал думать дальше.

Ручку покусываю, но ничего больше в голову не идёт. Что за чёрт? И тут осенило – я же тему не помню. Снова полез в чемодан; слава богу, журнал не забыл захватить. Ну вот. Теперь другое дело. И я снова зачеркнул написанное ранее и замер, занеся ручку над бумагой. Напрягаюсь, губами шевелю. Пальцы уже занемели, сжимая орудие труда. Ничего не происходит. Отложил ручку и глаза прикрыл, откинувшись на стуле.

Встал, прошёлся из угла в угол. Наткнулся взглядом на конторку и любопытно стало, как же это за ней раньше писали. Стою, чуть наклонённую поверхность поглаживаю, а потом столешницу приподнял. В ящичке перья лежат, чернильница массивная под крышкой, стопка бумаги. А ещё в одной посудинке что-то сыпучее находится. Песок, догадался я, вместо промокашки. Интересно стало.

Вытащил я лист бумаги и остальные принадлежности, закрыл крышку, открыл чернильницу, макнул кончик пера и, улыбнувшись, занёс над листом. И тут же в голове что-то моментально прояснилось, подрагивающая от волнения рука нетерпеливо потянулась к листу, и перо полетело по странице.
«Последний день июня месяца; на тысячу вёрст кругом Россия – родной край.
Ровной синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нём – не то плывёт, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!
Жаворонки звенят…», ну и так далее.

Несомненно, вы читали этот мой рассказ – такой переполох в литературной Москве он наделал. Я тогда за него заслуженное первое место и получил, положил в бумажник пять тысяч, и месяц не мог отбиться от корреспондентов. Но это всё потом, а пока я стоял, перечитывал написанное и глазам своим не верил. Забывшись, закричал восторженно: «Ура!!!».

Пелагея Степановна тут как тут. Подошла, носом по строчкам поводила и довольно молвила:
— Ну что, сударь мой, самому понравилось? Неужели раньше ничего подобного не читал? Да-а, кстати Иван Сергеевич вспоминался, как раз во-время.
— Какой Иван Сергеевич, кому вспоминался?— в беспокойство я почему-то пришёл.
— Не обращай внимания, любезный Сергей Петрович. Это так, поразмышляла о своём. Просто удивил ты меня изрядно. Рада, рада, можно теперь и коньячку принять, если ты не против.

Разумеется, я был «не против», и сидели мы с ней, пригубливая и покуривая, и были безмерно друг другом довольны. Я её даже любить начинал несмотря на ехидный нос. Начал, было, собираться в редакцию ехать. Только меня Пелагея Степановна отговорила, пусть, мол, сами теперь за тобой побегают, заказным письмом отправляй, по почте, и объяснила, где ближайшая.

Не поверите, через три дня редактор к нам явился. Руку тряс, перед старушенцией расшаркивался, думал, бабка моя. Потом посидели с ним за кофе, что Пелагея Степановна организовала, и он предложил мне ещё написать что-нибудь этакое. Не на конкурс, само собой, а так, за отдельный гонорар. И тариф предложил сказочный. Прощаясь, восторженно пропел о радости, что открыл меня именно их журнал.

Ушёл, а я думать стал, что же ещё «этакое» написать. Сижу, размышляю, ручку по привычке грызу. Наконец выдал: «Занимался кроваво-красный рассвет». Нет, жутковато как-то. И потом, сомнение взяло, бывает ли рассвет красным. Зачеркнул. И почему, собственно, я всё про рассвет, пусть закат будет. «Закат набросил на небо покрывало ночи». Ух ты, аж дух захватило, до чего хорошо получилось. Я даже на стуле поёрзал от нетерпения продолжить. «Тишина пала на город». Подходяще. Так, что будет дальше? Что будет? Что?!

Вскочил, зашагал по комнате. Ну, какой же я глупый. Не просто так ведь умные люди за конторкой сочиняли свои произведения – она же им вдохновение приносила. Фу-у, прозрел, наконец. Приготовился, нежно обмакнул перо в чернила и:
«Я хочу рассказать вам историю женщины, которую вы все видали и которую никто из вас не знал. Вы её встречали ежедневно на бале, в театре, на гулянье, у неё в кабинете. Теперь она уже сошла со сцены большого света; ей тридцать лет; и она схоронила себя в деревне…».

Я даже взмок от объёма и скорописи, рука устала неимоверно. Но я строчил и строчил, переминаясь с ноги на ногу, и даже поскуливал от восторга. Конец. Присыпал текст песочком и бросился ничком на диван. Подумал злорадно: «Во-от, вот и весь секрет гениальности. А нам трещали – талант, талант. Эх, знать бы раньше». Где там бабка болтается, скорее бы уж оценила.

«Бабка», однако, себя долго ждать не заставила. Перебрала листы, похмыкала и гримасу состроила.
— Что, не понравилось?— не столько забеспокоился, как удивился я.
— Где же ты, батюшка мой, нынче балы видывал? О каком таком «большом свете» говорить изволишь? Где это всё в ваше-то время? Написал бы уж «пати», что ли. Нет, исправлять всё придётся. Думаю, Михаил Юрьевич не обидится.
— Какой ещё Михаил Юрьевич?
— Да неважно, какой, только не поверят тебе – ты же не жил в то время.
— Знаешь что, бабуля,— начал сердиться я,— писателю вовсе не обязательно жить, или быть там, о чём он пишет. Важно… Ощущать важно то время и место, самому вжиться в него и в героя,— пафосно закончил, и сам поразился, как умно получилось.
— Воля ваша, голубь мой, Сергей Петрович, только не поверят вам,— не сдавалась старушка,— не извольте гневаться, извольте править,— твёрдо так произнесла, носом сердито пошевелила и клюкой пристукнула.
Оробел я и снова к конторке направился.
— Нет уж, сударь,— остановила меня Пелагея Степановна,— исправлять извольте за столом.
Нечего делать, подчинился, и ещё часа четыре сидел и «осовременивал» с таким трудом написанное.

Между тем, по ночам странности продолжали происходить. То загудит где-то около кухни, то снова палочки в моей комнате постукивать начинают. Утром проснусь, всё, как обычно. А вот в последнюю ночь и случилось. Открыл-таки я глаза под перестук этот. Батюшки-светы! Скелет мне мерещится. У меня даже зубы, кажется, вспотели с перепугу, потом замёрзли, и клацать начали.

Хочу полностью под одеяло залезть – руки не слушаются. Тут скелет, смотрю, увидел, что я глазами хлопаю и ко мне направился, руку костяную тянет, будто погладить хочет и шипит тихонечко: «Суженый ты мой». А зубы, хоть и прореженные, клацают, как мои. Потом наклонился: «Позволь поцеловать тебя в уста сахарные».

Тут уж я заорал. Я так не орал даже в детстве, когда уголёк красный, что мне из костра достали, в кулачке на спор зажал. Думал, на мой ор МЧС примчится, но примчалась Пелагея Степановна. Я, хоть и напуганный до ужаса, порыв её оценил – без заветных ботинок прибыла, босиком.

Клюкой затрясла и на скелет двинулась:
— Ах ты, срамница старая, что это на чужой каравай челюсти свои разинула, бесстыжая.
«Срамница бесстыжая» тут же прикрылась костями там, где женщины в известной ситуации прикрываются и виновато пустые глазницы долу опустила. Потом под градом разных нехороших слов Пелагеи Степановны ретировалась, тихонько костями постукивая. Ушла, а стук остался.

Догадался я, что это мои зубы плясать продолжают и нижнюю челюсть к верхней прижал рукой.
— Что, голубь мой, напугался, касатик?— ласково так проскрипела бабуля моя,— не боись, ушла она, ушла. Ну, как ты?
Хотел ответить, но только зубами защёлкал. Почти час меня Пелагея Степановна какими-то травами отпаивала, ложку между зубами затискивая, пока я трястись перестал, дёргался только время от времени всем телом. Но и это потом прошло, слава богу, дрожь только пробегала периодически.

— Что это было?— немного заикаясь, спросил я.
Вздохнула.
— Долгая это история, сударик ты мой. Да видно пора пришла рассказать. Только не здесь. Сейчас я тебя коньячком попотчую, и пойдём, помолясь. Ах ты, Господи…,— вздохнула и вышла.