голодная звезда

Электричка прощально вздрогнула, завершая станционную агонию, и высвистнула грязные двери, освободив просветлённо застывший вместе с ней пейзаж, ещё дороживший покоем, в котором само движение было естественным, ненавязчивым. Оставалось сделать один шаг, но я медлил до последнего мгновения и вышел в переломный момент стоянки, когда что-то в вагонах предупреждающе зашипело, лязгнуло и оживающе дёрнулось.

Предстояло переместить своё старое тело вдоль перрона, спуститься по ступеням, некрасивым, бетонным, щербатым и углубиться в лес по асфальтовой тропинке, вечерами даже освещённой волшебными фонарями. Волшебными фонари воспринимались через один, а то и через два. Кто их бил и зачем, определить невозможно самому никчёмному из начинающих интеллигентов, а давно носившему это почти мифическое звание – невозможно в принципе. Я и не пытался, поскольку числился пациентом среди этой придирчивой братии, по горло напичканной неписаными правилами, давным-давно.

Место, куда я стремился, имело довольно странную историю, впрочем, эта странность присуща всему русско-образовательному или научному. Рассматривать как потребность строительство нового университета в России просто смешно. Нашей родине больше нужны церковно-приходские школы и детские сады с яркими кубиками, а не наука, отличная от взрывательной или иной, такой же убийственной. Это не брюзжание – обыкновенный факт. Уж какой там, исторический, социальный, физический, какой иной – зависит от того чем вы увлекаетесь, туда его и поместите.

Асфальтовая дорожка, уходившая назад под моими жёлтыми ботинками, не больно-то обращала внимание на мои невесёлые мыслишки. Пути раздваивались с упорством молодой амёбы не раз и не два и вот уже масса дорожек бежит в разные стороны, но я следую по главной, в гордом одиночестве, нарушаемом бархатистым свистом велосипедов, проносящих весёлых студентов и бородатых преподавателей в разные стороны. Никто меня не тревожил сопутствием - никто из них не желал двигаться по самой широкой дороге.

Очевидно в этом была какая-то упрямая закономерность, но мне в ней разбираться не хотелось. Ведь так или иначе эти разборки были бы связаны с людьми, а мне всегда хотелось от них избавиться – духовно полностью, физически частично. Наука позволяла это сделать. Позволяла не без иллюзий, всё-таки приходилось преподавать, общаться с молодой порослью, небезинтересной, иногда даже поучительной для учителей, но такой шумной и глупой в своей массе, что в положительные моменты лучше не вглядываться, а дать им окончательно проявиться где-нибудь подальше от собственной персоны.
Очень странно, но мою нелюбовь к людям причислили к достоинствам – удачная метаморфоза для карьеры. Чудачества поощрялись, сам ректор иногда откидывал такие фортели, что в любом другом, не закрытом от мира обществе, это наверняка строго осудили. Тут бы надо привести пример, но не хочется, скажу только что полубезумное законотворчество ректората, особенно ярко проявившееся в жилищной политике университета, уже выходило за рамки учёных забав – пахло оно уголовщиной. Удивляюсь сам на себя: начну с чего-то невинного, немного смешного, а закончу всегда грустным и даже преступным. Нет, не люблю человеческое общество.

Сегодня у меня лекция. Заверну в свою берлогу, брошу тяжеленный портфель – никак не отвыкну от книг и бумажек, иные уж кроме ноутбука ничего в руках не носят, приму душ, нацеплю любимый кардиган, на дворе почти настоящая осень, и потопаю в аудиторию, что приятно, сделанную на манер старинной, то есть амфитеатром. Это я задаю себе программу, успокаиваю – идти-то на встречу с оболтусами не хочется.

Засесть бы сейчас за свои тетрадки (в крупную голубую клетку) и следить за полётом своей голодной звезды, как раз в эту минуту, длительностью в десяток миллионов лет, оттяпывающей знатный кусочек атмосферы одной несчастной экзопланеты, попавшей в её горячие мохнатые лапы, но нет – иду читать начальный курс астрофизики, скучный и местами нелепый, ничего не объясняющий, само-утверждающий в каждом положении окультуренный примитив, но всё в своё время – птенцы оперятся, начнут соображать и закопают меня вместе с начальной астрофизикой и даже с математически выстраданной теорией голодных звёзд, принадлежащих агрессивному, расширяющемуся пространству.

Вхожу в аудиторию, занимаю кафедру, а мысли не здесь, можно сказать, что самый злостный прогульщик – это лектор, профессор (ибо обманщик и лицемер) и конечно, куда деваться от утвердившегося мнения, воспитатель подрастающего поколения. Там в невообразимой дали, где я сейчас нахожусь, погибает планета, она огромна, в два раза больше Юпитера, но масса её не спасает, она уже разогрета, как пюре в микроволновке, до неимоверной температуры в две тысячи градусов и плюётся собственной атмосферой, словно туберкулёзник.

Планета уже теряет признаки планеты, по человеческим меркам - теряет человеческое обличие и сама готовится стать звездой, то есть частью звезды, её поглотившей. Однако процесс затягивается, десяток миллионов лет пройдёт (уже говорил об этом?), не так это просто - пожирать планеты. Читать лекцию с кашей в голове и во рту (никак не поменяю протезы) ничуть не проще, если бы не удивительные мордашки, которые бог весть каким световым ветром или кошельком щедрого папаши сюда занесены.

Среди них, занесённых ветром, есть одна, которая меня неизменно интересует. Жиденькие волосёнки, в бледно-соломенного цвета чёлке, едва намеченные карандашом брови, вопросительно торчащие, вылетевшие из-под двух «собачьих ушей» (меткое чеховское выражение, увековечившее этот вариант женского издевательства над смыслом и красотой) настоящие девичьи - прозрачно-розовые, тонкая шея вытянута, будто это бледная поганка попалась в пальцы нетерпеливому грибнику, не щадящему грибницы, готовому умереть за добычу. Использую старинный приём пьяных драматических артистов и профессиональных лекторов – читаю как будто только ей одной. Надеюсь, она ничего не поймёт, а тем более не запомнит….

Возможно, я стал чересчур придирчив, даже зол, но хорошее всё же какими-то неожиданными капельками выдавливается и моих студентов. Некстати вспоминаю. Однажды, когда в аудитории было довольно темно, я показывал слайды комет, пролетающих мимо чёрных дыр, создалась почти интимная атмосфера, сходная с атмосферой спиритических сеансов, что-то комментировал, поймал паузу и произнес глухим, почти загробным голосом: космогония. Одна девица завизжала поросём, а две в первом ряду, скорее всего активистки, упали в обморок. Согласитесь, это обнадёживает, не всё ещё умерло в новом поколении.

Мистика и страх продолжают оставаться важнейшими составляющими науки, как бы ни пытались уничтожить их логикой и хладнокровием. Это я придумал, уже подходя к дому – университетские коттеджи по-прежнему хороши, хотя и построены более четверти века тому назад. Небольшие, но уютные, забыл как такое называется в архитектуре: один дом на четыре квартиры с отдельным выходом. Квартира, сказано довольно громко, я называю её кельей, снабжена миниатюрной прихожей. Тут я остановлюсь немного, надо отдохнуть.

Вот любимое ведро с тремя зонтами. Все они снабжены одинаковыми по форме ручками похожими на слесарные молотки, но материал разный: кость, орех, чёрное дерево. Зонты торчат прямо под медной доской, на которой перечислены все мои регалии, за исключением последних, место внизу ещё есть, но вот желание отдавать гравёру, а перед этим искать точное их название, не в моих силах. Стаскиваю ботинки и вползаю в кожаные тапки, подбитые по краям ватой и очень удобные – шевелю пальцами, проверяю приятность.

Направо миниатюрная кухня и дверь в объединённый с ванной санузел, а прямо единственная комната, которая служит мне кабинетом, библиотекой, гостиной и так далее. Правда спальня имеется – большая ниша рядом с окном, продлённым вдоль внутренней стены всей лоджии, которую я нередко посещаю, поскольку она занята пальмами и разными цветочными прелестями, появляюсь я на лоджии в вечерний час как приведение Сирано де Бержерака, неся впереди себя лейку с длиннющим носиком.

Не стоит объяснять далее, что всё остальное жизненное пространство занято книжными полками и стеллажами, принявшими в себя большущее кресло и длиннющий письменный стол. Между книгами помещается прекрасная аудиосистема, обожаю винил…. Осмотрел свою конуру и подумал: каким же точным бывает представление, сложившееся у обывателя о нас, об учёных, по крайней мере, о нашем быте. Я абсолютно типичен, причём не без явного и скрытого в этом образе юмора. Даже клетчатый плед, сползший на пол рядом с креслом, недопитый кофе на пуфике, велюровом и хранящим на себе каждый предыдущий кофепитий, говорят о довольно рассеянном образе жизни. Картину дополняет пылесос, брошенный на проходе после спонтанной уборки.

Чёрт, как же я забыл! Ведь самое главное, что и настраивает на описанное настроение, при входе в моё жилище – дверной молоток, лев, мордой-бойком которого можно постучать в его же язык-наковальню. А вот это некстати, ох, как некстати – кто-то в него стучит. Нарочито шаркающей походкой направляюсь в прихожую.
- Здравствуйте, профессор….
- Привет, мы сегодня уже виделись на лекции.
- У меня осталось много вопросов….
- Не сомневаюсь….
- Можно мне войти?
Хрупкое чудо с «собачьими ушами» протискивается мимо меня и идёт прямо на кухню – институтское всё же воспитание.
- Нет, нет, не сюда, пожалуйте в кабинет….
- О, какая прикольная ливистона! Как вам удалось! Восторг!
- Вы с какого факультета, случайно не ботаник?
Продолжительный смех, довольно громкий, какого и не ожидаешь, что притаится в таком хрупком сосуде.
- Нет, я с факультета государственного управления. - Выговорило девичье растение и притихло, догадалось, что мне это будет казаться странным.
- Нам рекомендовали расширять свой кругозор, я выбрала вас для расширения, то есть ваши лекции.
- Ну и как, расширили? До какой же степени?
- До конечной, конечно порождённой….
- Оставьте алгебру в покое, лучше уж вернуться в мой лес – как вам мои орхидеи, они немного подгнивают, но скоро я решусь на пересадку, и они опять воспрянут.
- Можно я приду вам помочь, с пересадкой, конечно, - её взгляд пробежал по моим бумагам, живописно разбросанным по столу.
- Да, с голодной звездой вы мне вряд ли поможете, хотя, кто знает?
Возникла ощутимая спиной и всем телом пауза. Они так бывают опасны. Хорошо, что я об этом ощущении почти забыл, а то бы…. А то бы предложил «собачьим ушам» кофе, с ликёром, с коньяком, с виски, предложил бы послушать свинг «В Кейптаунском порту» и так далее, вплоть до самых предсказуемых на свете последствий.

- Я никогда не бывала в тропическом лесу, у вас тут здорово!
- Вы знаете, сам себе удивляюсь, но я тоже не любитель посещать джунгли, вы не голодны? Я как раз собирался слегка закусить. Как вы отнесётесь к глазунье из двух яиц с беконом.
Чудо природы не отличалось стеснительностью, и очень скоро шипящая яичница перекочевала на тарелки с золотой каёмкой, а затем и на пуфик, мне пришлось уступить мягкое кресло. Чёрт!
Потери, особенно в комфорте, желательно чем-то компенсировать, что и получилось довольно естественно, поскольку мои приобретения пока были чисто интеллектуальными, следовательно, ничего не стоившими дающему, я очень скоро узнал: что причёска, так меня заинтриговавшая, на самом деле называется инкруаяблей (может инкруябль?), по мне так легче выговорить Вестник сбора винограда* – Προτρυγητήρ; что политология лженаука (кто бы в этом сомневался!); что самый модный клуб среди студенчества какой-то «Milk Moscow» и так далее и тому подобное, впрочем, чрезвычайно милое. А если учесть, что слушая этот бредовый щебет, я мог спокойно любоваться битыми коленками вещателя, что ничуть их не портило, а придавало некий шарм, то положение моё было даже завидно, завидно мне же, когда существо меня покинет, оставив флёр бестревожной молодости, бурлящей в собственном соку.

Конечно, проскальзывали в моём воображении или наяву, прямо перед глазами, вполне эротические моменты нашего высокоинтеллектуального общения. Одна клетчатая юбочка и белые гольфы чего стоили – прямо классический вариант порно-типажа. На такие вещи я клюю в последнюю очередь, гораздо интереснее мне было следовать линиям, захватывающим воображение линиям бёдер, линиям наружным и внутренним. После колена, сиявшего прямо перед носом, как я говорил, квартирка у меня маленькая, а ноги у барышни довольно длинные, одна была подвёрнута под клетчатую юбку, а вторая наслаждалась полнейшей свободой, качаясь в такт говорящей пташке и моему носу, которым я выражал своё мнение, разумеется, весьма положительное.

Чем далее, тем более отчётливо я понимал: слова не имеют почти никакого значения, сейчас они просто звуки. Так мои формулы, описывавшие статическое состояние планеты и звезды, которые так и не могли окончательно покинуть мой мозг, несмотря на внешние раздражители, были только частным случаем и оживали, когда я придавал формулам динамику, последовательно вводя производные. Я и не заметил, как, передавая очередную шоколадную конфету, провёл двумя пальцами по особенно понравившейся мне линии, слегка встревоженной бьющейся под ней голубой жилкой. Чуть-чуть испугался, но линия никуда не отпрянула, а даже немного повернулась навстречу моему движению. Надо было немного отступить, атмосфера ещё мало накалилась.

- Вы ничего не имеете против Ballantines? – Я догадывался, что возражений не последует, но немного волновался за двенадцатилетний напиток, не все понимают, что такое для этого сорта синяя этикетка, а вкус содержимого тем более.
Мы тихонечко чокнулись, словно заговорщики и махнули первую порцию безо льда…. Тихо играл "Blues Incorporated", кажется это был Чарли Уоттс.
Пластинка шипела, испортился автостоп. Я сипел усталыми лёгкими. Счастье проникло в меня тихим подкопом (довольно с меня всякого французского). Оно лежало рядом и улыбалось, мне даже не надо было поворачивать голову, прикрытую ушами сеттера – она точно улыбалась. Что-то мягко шелестело позади лоджии. Порядочно стемнело. Перед глазами прыгали кометы.

- Дождь! Вот здорово!
Я немного насторожился, не привык к громким возгласам посреди синеющего на стене вечера.
- Пошли гулять! Срочно гулять! – Спаниель разговаривал только с восклицательными интонациями.
Пришлось встать, показавшись во всей красе. Без одежды я особенно похож на учёного мужа, но второго немного больше, а ведь когда-то было гораздо больше.
- Одеваться нельзя! Бери зонтик.
- Может быть, сначала уберём пылесос, под ним где-то есть кроссовки….
- Нет! Босиком! – За несколько часов, проведённых в обществе ушей, я привык подчиняться, сопротивление не сделало бы жизнь лучше, но могло здорово её осложнить.

Под босыми ногами листья почти не шуршат, мудрено им шуршать после дождя, который и не собирался прекращаться. Единственным плюсом всеобщей воздушной мокроты было то, что нам почти никто не встретился по дороге в лес. Две дамы под одним прозрачным зонтом (дурацкая система), плывшие навстречу, представляли полнейшую нам противоположность. Дамы в кашемировых пальто с шёлковыми платочками на головах жались друг к дружке, о чём-то шептались, а мы шли, размахивая руками, издавая нечленораздельные громкие звуки, сходные с природным явлением.

Поравнявшись с нами, дамы застыли как вкопанные, но когда мы отошли на порядочное расстояние, а дамы так и остались на месте, мне пришлось подумать, что они не вкопались, а окаменели, будто бы огоргонились собственными взглядами на нашу обнажённую натуру.
- Они омедусились, а не огоргонились!
- Ты моя прелесть, ничто греческое тебе не чуждо, как посмотрю.
- Посмотри, мой милый, не будешь смотреть, я тебя проткну своими грудями!
- Тише, дамы и так шокированы. Они никогда не помышляли о голоде звёзд, никогда не похищали чью-то атмосферу, не разлагали вещество на атомы – скучнейшие люди!
- Эй, правда проткнёшь! Они стали твёрже бронзы….
- Это потому, что я сейчас буду тебя любить! – Дамы немного приблизились, так мне показалось, но потом я забыл обо всём, даже о зонтике, захрустевшем и впившемся мне одной из спиц в плечо.

Немного погодя, хотя возможно, прошло несколько миллионов лет, мы замёрзли и стали похожи на окаменевших дам, прижавшись друг к другу под чёрной полусферой, мы шли волоча за собой сломанный зонтик (главное сохранилась ручка), шлёпали по лужам остывшими ногами и мечтали о горячем душе в совмещённом санузле моей кельи.
- У тебя душ очень колючий и не регулируется.
- А ты похожа на шипящую сковородку, когда говоришь через надутые губки.
- У тебя отросли колючки на подбородке, кругом одни колючки!
- А ты похожа на скелет с мокрыми ушами….
- … назад, беру свои слова назад!

Сколько прошло минут, часов, дней и ночей, я не знаю. Меня выгнали из университета. Не знаю за что, догадываюсь, но точно не знаю. Вероятнее всего кому-то из ректората понадобилась моя келья, но возможно, что дамы-горгоны были жёнами каких-то важных чиновников от науки, а все чиновники, от чего бы ни были, одинаковы – своего не упустят.

Я ехал далеко, далеко, далеко. За окном мелькала иллюстрация общей теории относительности, под рукой уютно устроился свинячий портфель, набитый теорией голодных звезд, между ног стоял сломанный зонтик с ореховой рукояткой, а в голове летали кометы, сталкивались вещества, уничтожались и возникали в иных местах отличные друг от друга миры, но они все, все как один, не стоили двух собачьих ушей, украшавших самый очаровательный скелет в мире.