ТОПОР

ТОПОР, ТОПОР, СИДИ КАК ВОР

Рассказ


Под вечер пригнали этап, с этапом пришёл Цыган.
Цыгана Топор не видел пять лет. В тот день он разжился у дубаков пачкой чая, вечером они пили чифир, и мало говорили. Хотя Цыган и сел только год назад, и у него было о чём рассказать. А Топор все пять лет не получал со свободы писем, и ничего, что там происходило не знал. И всё равно они больше молчали. Топор рассказал только, что Пальчика забили насмерть в прессхате, а Цыган - как в Арыксе дубак сварился в кипящем гудроне. И уже на ночь, кутаясь в одеяло, Цыган вдруг повернулся к Топору чернявым своим лицом. "Да, - вспомнил он, - ты ещё не знаешь - Нинку Талую замочили. На смолзаводе. - Цыган на мгновение смолк, потом добавил: - Жалко лярву, красивая была". Через пять минут он спал. А Топор пролежал всю ночь с открытыми глазами, часто курил, так, что рядом кашляли и матерились зеки, и под утро увидел, как быстро и бесшумно прошёл за окном снег, который ничего уже не мог изменить - весна.
Стоял апрель. За мутными окнами пересыльных корпусов днями клубились галки, с порыжелых боков сопок сошёл снег, по низинам залегли туманы, а на пригревах и прошлогодних пожарищах густо проросла трава. Цыгана вскоре, в числе прочих, отконвоировали на станцию. Станция была рядом. Так близко, что ругань путейцев по радио, казалось, доносилась откуда-то из-за угла. И когда по ночам шли на проход тяжелогрузные составы, под шконками ходуном ходил пол. Топор всё это время видел по ночам один и тот же сон: бесконечный наклонный тоннель. И он идет по нему. По бокам тоннеля - тусклые лампочки. Они мелькают так часто, будто он не идёт, а мчится. И ещё он чувствует, как из бездны провала несёт леденящей сыростью. Просыпаясь, Топор ложился головой к окну, и от окна несло тою же прохладой. Топор курил и глядел за окно. И видел только небо. И полную луну. Луна светила так ярко, что казалась распахнутой топкой печи. И мимо луны, как ветры, проносились облака. Топор плевал на окурок, забрасывал его под шконки. Он снова поворачивался, теперь уже ногами к окну, и закрывал глаза. А утром кто-нибудь орал:"Подъём, матрасня, на бану колотун с бацылой, всем на отоварку!" И сразу всё оживало, и все оживали: кашляли, чесались, матерились. Гремела крышка на чане, скрипели сетки, включалось радио, - и день протекал бессмысленный и тошный, в поскудном своём однообразии.
Когда на Карагожскую пересылку пришёл с этапом Цыган, стоял апрель. А в мае, под Ак-Чукой, на дневном переходе, четыре зека, сбив дубака, бросились врассыпную. Конвойные положили колонну, пустили собак и открыли огонь на поражение. Троих зеков сволокли за ноги на дорогу. Три зека лежали рядком, истекая и перемешиваясь кровью. И только четвёртый затерялся где-то в зарослях облепихи.

2

Май, это не весна, или не совсем весна; май - это уже наполовину лето. В мае на ветрах кипят свежей зеленью деревья, солнце светит так ярко, словно с него соскоблили нагар зимних дымов; за городом в межгорье, по склонам, отцветает таволга: в знойный полдень несёт оттуда тёплыми ветрами, запахом разогретого скальника. В мае Топор сошёл с площадки товарного вагона. Последний перегон он ехал засветло: город, туманный в мареве зарождающегося дня, наплывал крышами домов, из-за холмов всё чаще взблескивала гладь большой реки, под мостками, над протоками, бродили ранние рыболовы. От вокзала до слободки он шёл пешком. У заглохшего прошлогодним бурьяном оврага, над противоположным склоном которого громоздилась лепнина слободских бараков, Топор свернул с тропы, вошёл в лесополосу, и, выбрав место поглуше, бросил на землю пиджак. Спал он весь день, пробуждаясь и отыскивая глазами солнце. Всякий раз оно просачивалось к нему сквозь молодую листву прожилками своих лучей. И когда тени дерев перетекли за край оврага, Топор отёр рукавом лицо, сбил с пиджака пыль и снова вышел на тропу. У крайнего барака, на завалинке, сидел пьяный инвалид и играл на гармони. "Топор, - сказал он, - тебя уже тут искали. Килымов с псами рыскал". Над инвалидовой головой с треском распахнулось окно, над подоконником нависла грудями полная женщина. "Топор, - крикнула она, - Нинку твою прибили! Дошлялась, поскуда!" Топор прошёл мимо, даже не взглянув на них. И долго шёл мимо бараков, где рядом, на огородах, с опозданием жгли прошлогоднюю ботву, во дворах бурлило на печах вечернее варево, заполошные слободские бабы бегали друг к другу за ложкой соли, или просто, поболтать, а мужики сидели под тополями и вколачивали в дощатые столы домино. У последнего барака Топор остановился. Около выгоревшей на солнце двери висело мятое корыто. Сквозь щели крыльца проросли одуванчики. Топор придавил окурок каблуком, глянул по сторонам и, помедлив, шагнул на крыльцо. Из-под крыльца с визгом выкатилась собака.

В сумерках в слободке ещё тлеют в дворовых печах угли, и в сумерках по слободке стелется печной дым. В сумерках над слободкой загораются первые звёзды. В сумерках Крюк растворил окно. Крюк был стар, он плохо видел в темноте, но свет в комнате не зажигал. И вглядываясь в темь комнаты, в которой чёрным пятном угадывался человек, Крюк рассказывал:
- Ночью они постучали. Старуха на дежурстве была, я пьяный спал. Потом проснулся. Смотрю, Нинка у двери стоит и с кем-то разговаривает, через дверь. Потом вышла. Во дворе они ещё постояли. Двое их приходило. Потом ушли. И Нинка с ними. Потом сколько-то дней ни слуху, ни духу. Думал - загуляла. А тут прибегает пацан Васьки Мокрого, говорит: дядя Федя, Нинка на смолзводе, уже воняет. Пошёл… лежит... Скобой ей голову пробили, в самый родимец.
Топор лил в стакан водку, водка перелилась через край, и старый Крюк собрал разлившуюся водку хлебным мякишем, - мякиш он съел, потом выпил водку, и снова стал говорить:
- А Килымов последний раз позавчера приходил. Затемно. В стайке глядел. Потом к Карме, мадьярке, ходил. Она-то тебя ещё помнит. Слепые, они все с памятью. У Кармы он тоже смотрел.
- У Зойки был?
- У Зойки не был.
И Топор снова лил в стакан водку, и в темноте снова перелил через край.
- Зойка с Якутом живёт, - сказал Крюк. - Якут с драным ухом ходит. Побили где-то... А Цыган ко мне заходил, перед посадкой... Да, заходил. Тоже с водкой...

3

Топор проснулся от хлопка закрывшейся двери, старый Крюк куда-то только что вышел. Стояло утро. В межрамье гудела обессилевшая муха. В комнате пахло мокрой полынью. По ту сторону двора чернел морёными досками сарай, на крыше сарая сидел кот. Топор встал, обулся, взял со стула пиджак и выбрался через окно во двор...
На пустыре было глухо и туманно. Топор подобрал палку и пробираясь сквозь туман сшибал с макух бурьяна невысохшую ещё росу.
Пустырь на километр тянулся до следующего оврага. На краю оврага стоял заброшенный смолзавод. К солзаводу от станции вела проржавелая узкоколейка. Смолзавод лет двадцать уже пустовал, только поселковые пацаны, летом, иногда, водили туда первых своих подруг; водил когда-то и Топор. Зимами на смолзаводе продувно гудит северяк, в подкрышье хоронятся от ветров коченеющие птицы, и городские охотники, стреляя в заовражьих лесонасаждениях зайцев, забредают сюда погреться у костра. Топор подошёл к смолзаводу с тихим шорохом. Отбросил палку, вышел на залитую застывшим гудроном площадку, ноги его до колен были мокры от росы. Из цеха, сквозь проломы окон, маячило туманной далью раннее утро, а в цехе было сумеречно и тихо. Под крышей, со стропил, свисали прутья птичьих гнёзд, пахло птичьим помётом и прелостью нанесённых ветрами с улицы листьев. Между вторым и третьим котлами лежала когда-то Нинка. Топор постоял над тем местом, ничем неприметным, даже без следов крови. Вытекший мозг сразу же, наверное, собрали эксперты, а кровь со временем выцвела, стёрлась за долгие дни и ночи. Топор дотянулся носком ботинка до обломка кирпича. На обратной, сырой стороне кирпича сидели мокрицы. Топор сплюнул и огляделся. Огляделся так, словно бы что-то пытался представить. Да, здесь, ночью. Было тихо, или, наоборот, ветрено. Ветер гудел в оконных проёмах, шелестел за окнами листвой кустарника. Когда ветви молодых клёнов особенно сильно клонило, и они бились о ржавое железо распахнутой двери, чудилось, будто кто-то крадётся к двери со стороны оврага. Нинка стояла спиной к котлам, один из пришедших с ней стоял напротив; второй - чуть в стороне, отступив на шаг. Этот, второй, и нанёс удар. Ударил железной скобой, в темя. Остриё на пять сантиметров вошло в череп. Но перед этим они о чём-то говорили.
Топор снов огляделся, подошёл к окну, осмотрел овраг. Овраг просматривался из окна до дальнего закругления. Туда, за поворот, медленно и вязко вытекал туман. В углу Топор нашарил вбитую в стену скобу, выше была другая, ещё выше - третья. Топор забрался по ним на верхнюю площадку, - (когда-то к площадке вела железная лестница, но лестницу сорвали), - с площадки шагнул в проём балконной двери, - (балкона тоже не было), - и, ухватившись за свисающую сверху трубу, и, упираясь ногами в выщербины в стене, забрался на крышу. С крыши пустырь просматривался до самой слободки, и даже дальше: была видна станционная водокачка. Туман над пустырём почти полностью рассеялся и здесь, наверху, уже слегка задувал по-утреннему прохладный ветер. Пригибаясь, Топор прошёл по краю до угла крыши, и, опустившись на колени, стал разгребать ладонями осколки колотого бетона. Под осколками открылась щель. Из щели Топор достал большой свёрток, в свёртке были деньги. Топор взял несколько банкнот, остальные деньги снова убрал в щель. Обратно он шёл кружным путём, по узкоколейке. Туман рассеялся, и над пустырём щебетали птицы.


4


Слепая Карма различала людей по шагам. Она запоминала шаги так отчётливо, как зрячий не запоминает лица. Она различала на слух, по шуму, деревья, угадывала время суток, и никогда не путалось в пространстве. Слепая Карма знала Топора с того времени, когда он, двухлетним ребёнком, упал лицом в печную золу, после чего у него долго не раскрывались веки на гноящихся глазах, и она лечила его припарками степных трав. С тех пор прошло много лет, но старуха всё ещё помнила тепло того ребёнка, который засыпал у неё на руках. Слепая Карма никогда бы не спутала шаги Топора. Она помнила и различала их ещё тогда, когда он прибегал к ней с улицы и она кормила его во дворе под навесом испечёнными на углях лепёшками. Она помнила их и позже, кода он, подросши, водил к ней первых своих подруг, и она гадала им на бусах и на старой Библии. Она различала по шагам, когда он пьян, зол или чем-то озабочен. И ещё, она всегда знала, что случится с ним скоро. И когда Карма услышала за окном шаги, она на мгновение замерла в обычном своём углу, потом быстро перекрестила дверь и старчески сгорбившись пошла к буфету.
Топор не видел Карму пять лет. За эти пять лет старуха ещё больше согнулась, рот её провалился и, передвигаясь по комнате, она чаще, чем обычно, приостанавливалась, опираясь о стену.
- Сердце, - сказала она, - стучит. Сколь ему осталось... А ты у матери, на могилке-то, был? Сходи. А то - плохо так. - Карма подняла на него вытекшие свои глаза (в детстве Топор пугался слепого его взгляда), как будто стараясь разглядеть его, хотела ещё что-то сказать, но передумала...
Топор пил водку. Пил так, как привык пить у Кармы: напёрстками, не напиваясь. Карма сметала со стола ладонью невидимые крошки. Топор пил водку, ел сало, засоленное по-мадьярски, и разглядывал комнату. Он часто вспоминал запахи Карминого жилища там, на зоне, и теперь дышал ими так, будто уворовывал. Карма сметала со стола крошки. На комоде - выцветшая фотография, семейный портрет. Лица почти неразличимы. Рядом ещё одна: строгий мадьяр, Кармин муж, - этот сгинул после войны. Детей у Кармы не было.
- Карма, кто убил Нинку?..
В детстве, раз и навсегда, Карма отучила Топора врать ей. Если она о чём-то спрашивала, и он врал в ответ, она выслушивала его до конца. Потом доставала пустую банку и ставила перед ним на стол. "А ну, крикни, - говорила. - Крикни в банку". Топор, враз смутившись, кричал, и Карма подносила банку к уху. "Ага, - говорила она, - слышу. Ты соврёшь, а голос твой не соврёт. Послушай сам". Она передавала банку Топору, и тот покорно слушал, хотя заранее уже знал, что ничего там не услышит. "Слышал? - Пытала его Карма. - Что ты слышал?" Топор молчал. Карма снова подносила банку к уху и начинала говорить. И, пока она говорила, Топор всё больше сжимался под непроницаемым её взглядом: Карма знала про него всё. Однажды он пришёл к ней и застал её стоявшей на коленях - Карма молилась. Он часто наблюдал, как она молится, слушал непонятные для него мадьярские слова, и хотя сам не верил в бога, всё же ему бывало жутковато от ощущения присутствия в комнате кого-то третьего, невидимого. На этот раз Карма оборвала молитву, как только он вошёл, и, не поднимаясь с колен, тихо сказала: "Разрыли его, вот там. - Она показала куда-то в угол. - Много их там лежало. Пришли люди, завели трактор и разрыли. На том месте теперь дом будет. А кости, вместе с землёй, сгребли в яму. Когда вырастешь, найди мне то место, я тебе скажу какое оно". Топор не понял, о ком она говорит. Тогда Карма кивнула в сторону комода, на котором стояла фотография мужа: "Его разрыли". Когда Топор уходил в армию и пришёл прощаться, Карма сказала: "Разговаривала сегодня ночью с твоей матерью, - (мать Топора к тому времени уже умерла), - она просила, чтоб я сказала тебе: не пей, когда будешь возвращаться из армии". Топор не послушался, и, демобилизовавшись, всю обратную дорогу пил в поезде. В Барнауле, на вокзале, он ввязался в пьяную драку. Домой Топор вернулся только через три года.
...- Карма, кто убил Нинку?
Карма сгорбившись сидела напротив, сложив на коленях высохшие свои ладони. Она никогда не ела вместе с ним, но любила слушать, как ест он.
- Пришли двое, не пьяные, сказали, что ждёт её человек. Человек прячется, сам прийти не может. Она не верила, но потом пошла с ними. Завели её под высокую кышу, стали спрашивать, - был у них интерес. Она не знала, о чём спрашивают. Высокий её ударил. - Карма помолчала. - Тот, что ударил, в нём порча. Долго не проживёт, сам сдохнет.
- Карма, кто они?
- Так... Ты знаешь.
Провожать его старуха вышла на крыльцо.
- К матери сходи, - напомнила. - Слышишь? Не хорошо так. Сходи сегодня, или завтра, с утра. Встань, и иди к матери.
- Схожу, - пообещал Топор.
- Погоди. - Карма положила ладонь ему на голову, Топор как в детстве почувствовал жар её руки. - Стой так. - Старуха перекрестила его и оттолкнула. - Ладно, ступай.
Топор ушёл. А Карма долго стояла на крыльце. Он уже забыл о ней, идя вдоль сараев, невидимой с дороги тропой, и думая о чём-то своём. А Карма всё стояла на крыльце, по-куриному вытянув голову, и вслушивалась в удаляющиеся его шаги. Она знала то, чего не знал он. И она снова перекрестила его, уходящего. Потом вернулась в комнату, не ополаскивая, убрала в буфет стопку, из которой пил Топор, легла на кровать и попыталась заснуть. Она теперь часто не спала по ночам. Ей казалось, что она боится сумерек; на самом деле её пугало так быстро утекающее время.


5

Когда Ромке было пять лет, он сам слагал сказки. "Жил-был дед, - говорил он. - У деда были медали, он был хромой, пил водку и играл на гармошке. У деда была бабка. Когда они с бабкой дрались, то бабка выливала на него из кастрюли суп, и тогда дед бегал за ней по улице, матерился, но догнать бабку не мог, потому что он был хромой". "Так это ж, Гриша Коновал", - узнавал в сказочном деде Ромкиного соседа Топор. Ромка спорил: "И вовсе нет!" "Да, Гриша, кто же ещё! - Смеялся Топор. - Это, Ромка не сказка. В сказке, те, кто в ней, или незнакомые, или звери. А так, это уже... повесть". "Ну ладно, повесть, - соглашался Ромка. - Слушай дальше..." - И он рассказывал дальше. Теперь Ромке десять. Ромка сидит за кухонным столом, мажет хлеб маслом, и ест его с луком, макая луковицей в соль. Над столом висит географическая карта. Карта старая, над столом висит давно, края её загнулись вовнутрь, а глянец по всей поверхности густо засидели мухи. Ромка ест хлеб с маслом и лук, он только что пришёл из школы, на полу валяется изрисованный кинжалами ранец. "Топор, - говорит он, - а мы порисуем?.."
В углу, над замызганной лоханью, рукомойник. За лоханью - заткнутый тряпкой крысиный лаз. От лохани, и от угла, кисло несёт мочой и крысиными гнёздами. Домотканая половичка ведёт от порога в комнату. В комнате - комод, на комоде - трильяж; в трильяже отражается старая гитара; Топор узнаёт гитару Якута.
- Про морозы неинтересно, - говорит Ромка. - Морозы и у нас большие. А что еще там есть?"
Топор думает.
- Комары, - говорит он. - Такие, что у нас тут мухи. Крови напьются и летают по тайге, как вертолёты".
Ромка смеётся.
- А из автомата ты стрелял?
- Из автоматов в нас стреляют.
- И в тебя стреляли?
- Ну... Немного.
- Страшно?
- Страшно.


После обеда они ходили в карьер, Ромка показывал Топору пещеру. Сначала они шли оврагом, по дну оврага сочился глиняный ручей, правый склон его был завален разными отбросами: золой, вёдрами без дна, рваными раскладушками; сюда же слободские кидали слепых котят. Над оврагом нависали сараи; из-под сараев брехали худорёбрые собаки. Слободские пацаны часто делали в овраге запруды. Тогда вода поднималась до мокух бурьяна, и когда запруду прорывало, смывала ниже, по склону, с грядок, огородную зелень. В овраге Ромка показал Топору кошачье кладбище, - над могилами дохлых животных торчали щепки в виде крестов. Рядом, несколько в стороне, на воткнутой в землю жерди, висел собачий череп.
- Череп-то зачем? - Спросил Топор.
- Злых духов отгонять. - Серьёзно ответил Ромка.
В Ромкиной пещере они едва разместились. Пещера была прорыта вглубь, на самом верху крутого склона; к пещере они карабкались по извилистой расщелине, из пещеры открывался вид на весь карьер: на глиняные останцы, с одинокими воронами на вершине, на впадины, балки, рытвины, болотца, камышовые заросли. Карьер разрабатывали с самой войны, несколько лет назад забросили, и он успел уже заглохнуть сорными травами и ивняком по-над водой. Посреди карьера разлилось мутное озеро. В озеро с завода беспрерывно стекала отработанная вода. И если слободские купались в нём, кожа их покрывалась красными лишаями; лишаи зудели, и, высохнув, отваливались съедобной коростой.
Ромка подполз к выходу, сунул голову на ветер.
- Топор, дай затянуться!
Топор протянул папиросу.
- А как не вырастешь?
- Вырасту! - Уверенно сказал Ромка. - Вон, Якут, с пяти лет курит. А гляди, какой здоровый!
- Так то ж ненадолго.
- А ты вон тоже куришь!
- И меня надолго не хватит.
- Помрёшь, что ли? - Ромка засмеялся. - А Топором тебя за что зовут?
- Это не имя, - погоняло.
- Ну, всё равно, почему?
Топор пожал плечами.
- Не знаю... Вот, раньше, пацанами, в прятки играли, - вспомнил он. - И там так кричали: топор, топор, сиди как вор! Это если водила рядом где-то ходил. А когда отходил, то кричали: пила, пила, лети как стрела! Это значило - бежать надо... Тогда и прозвали.
- А почему тебя пилой не прозвали?
- Пила у нас тоже был.
Ромка снова сунул голову на ветер, закричал что-то бессвязное.
- Здорово?! - Засмеялся Топор.
- А то!
6

Вечером они рисовали; вечером пришла с работы Зойка.
- В третьем цехе крышу завалило, - сказала она с порога так, будто только утром рассталась с Топором. - Двух таджиков придавило.
Зойка принесла с работы макароны, выставила банку на стол, включила плитку, усталая опустилась на табурет.
- А ты чего припёрся? - Спросила глядя в пол. - Вон-ка Якут нагрянет. Он тебя давно ждёт.
- Растолстела, - Топор выставил на стол водку.
- А с чего мне худеть. Жру - сколько хочу, мешки с цементом не корячу. В столовке теперь работаю, заводской.
Зойка вывалила макароны в сковороду, в макаронах было густо намешано мяса и давленых котлет. Ромка потянулся было за куском, но получил по затылку:
- Куда грязными ручищами! Не терпится?!..
Ночью Топор пришёл к Зойке.
- Уйди, - говорит она, внезапно проснувшись, и узнав Топора. - Уйди, я спать хочу!
- Выдрыхнешься до утра.
- Уйди, пацана напугаешь!
- Заткнись, так и не напугаю.
Топор наваливается на Зойку всем своим весом, что есть силы сжимает её груди, а Зойка только всё больше и больше раздаётся под ним, и сопит, часто, жарко, обхватив его спину. И жарко, душно от Зойкиного раскала Топору. Топор трёт потный свой лоб, встаёт с кровати, идёт в куть .В кути он льёт в стакан водку, водки выходит почти до краёв, - во рту тошнотворный привкус. Топор одним глотком выпивает водку, занюхивает случайной коркой. Зойка, раскорячившись, подмывается над помойным ведром. Топору становится тошно от вида раскоряченного её тела, он идёт в комнату, ложится на пол, и долго лежит так на спине, пока пол слабыми качками не отчаливает куда-то в сторону. Скоро ему начинает казаться, что это палуба эскадренного миноносца, кожей спины он чувствует палубные заклёпки, идущий от палубного железа жар летнего дня, и такой же жар над ним: сквозь прищуренные веки в глаза бьёт свет солнца...
Топор проснулся оттого, что ему стало трудно дышать. Свет лампочки под потолком ослепил его до боли. Он закрыл глаза, и когда снова открыл, увидел над собой Якута. Якут стоял рядом, поставив ногу ему на грудь. На табурете, в стороне, ссутулившись, сидел Шхуна. Шхуна растирал плоскую свою грудь ладонью и осторожно дышал. Ромка спал. Зойка неподвижно глядела из-под одеяла на Якута. Топор попытался встать, Якут ударил его носком ботинка в подбородок, и когда Топор всё же привстал, ударил ещё раз. Топора отбросило к стене.
- Тебе не надо было здесь появляться, - сказал Якут. - Столько косяков на тебе. Я думал ты умнее, греешь яйца где-нибудь в сочах.
- Ты угадал, я только что оттуда. - Топор провёл ладонью по лицу, посмотрел на ладонь. - Ты беспредельничаешь, Пила, - назвал он Якута детским прозвищем. - Капусту мы рубили втроём, делили по ровняку, за паровоза катил я, - или это вы со Шхуной пять лет шлифовали нары? Какой ко мне базар?
- Ты не в теме, - Якут мотнул головой. - Ты нас подставил хачам. Вот о чём базар. Тасика катран - фуфло! И ты об этом знал, или догадывался. Мы пролетели на капусте, а ты свалил. Или свой нал ты тоже в катран впорол? Ну что молчишь? Ты при паре голых, а мы со Шхуной - в отстой?
- В катран вас никто за хер не тащил. Я только свёл вас с Тасиком, ты сам просил. Не я ли вас предупреждал, чтобы вы с пиковыми не связывались?
- Это было потом и тогда. А сейчас ты не в теме. Короче, кончай базар, - где капуста?
- Моя - в кованом сундуке, а где он - я забыл. Вот, приехал, чтобы поискать. А свою спрашивайте с лаврушников. Я с ними не в доле.
- Шхуна, - Якут снова мотнул головой и поглядел на Шхуну. - Где у нас дыба?..
В матицу под потолком был вбит штырь, к штырю за руки привязали Топора. Якут подсел к столу, налил себе водки, выпил. Шхуну душил кашель. Он расхаживал по комнате, тёр грудь, брызгал во все стороны слюной. Потом что-то в нём прорвалось, Шхуна подбежал к помойному ведру, встал на колени и стал схаркивать в ведро кровавыми сгустками мокроты. Отхаркавшись, Шхуна успокоился, отёр губы рукавом и словно бы невзначай сунул локтём Топору в живот. Топор задохнулся, обмякнув на привязи, до хруста в запястьях. Шхуна выпил водки и встал напротив.
- Порченый, - сказал Топор, отдышавшись, - ты скоро кончишься.
Шхуна плюнул Топору в лицо, и снова ударил. И Топор снова повис на штыре, до судорог в суставах. Потом они влили в него стакан водки. Якут, откинув голову Топора, держал её, захватив ладонью; Шхуна лил водку. Лил осторожно, стараясь не пролить мимо рта. Ноги Топора стали ватными, руки онемели и не чувствовали больше боли. Якут поставил рядом табурет, сел. Шхуна затаился где-то за спиной.
- Где капуста? - Устало спросил Якут...
Топор пьяно ухмыльнулся.
- В кованом сундуке, - сказал он, еле ворочая языком.
Якут привстал.
- Шхуна, ты посмотри, ему весело...
Шхуна бил расчётливо, он берёг собственное дыхание, боялся нового приступа кашля. И после каждого удара, глотая воздух, медленно, будто пар из котла, сифонил им через нос. Якут пристально глядел на Зойку, потом налил водки, выпил; Ромка спал. Шхуна, устав бить, прилёг на полу, на матрасе. Якут налил ему водки. Шхуна выпил и задохнулся.
Топор чувствовал только первые несколько ударов, потом из него словно бы откачали воздух, а самого бросили в бездонную яму. Был страх расшибиться о дно; дна не было. Якут плеснул ему в лицо водкой, Топор очнулся.
- Топор, - сказал Якут просто, будто бы силясь что-то понять. - Ты объясни мне одну вещь: зачем тебе деньги? Не сегодня-завтра тебя повяжут, накинут пятерик и дойдёшь ты на нарах быстрее Шхуны. Я дам тебе кусок, два! Зойку вон рядом кину. Ты видишь какой я! Ешь, пей, неделю, две, - пока не накроют. Двух кусков зеленью тебе вот так хватит! Зачем тебе больше?
- Нинку зачем прибили? Она не знала где начка.
- Это не мы. А вообще, там был другой расклад... Хочешь водки?
Якут налил полный стакан, налил вровень с краями, и поднёс к губам Топора. Топор выпил всё, задохнулся и обмяк; из него снова откачали воздух.

7

Гудело как в колоколе, методично и подолгу. Сквозь провалы сознания он чувствовал, как кровь волнами бьёт по вискам. Миноносец подбирает под себя волны, как утюг морщины на мятом белье. В кильватере беснуются чайки. В кильватере перекисью водорода вскипает и пенится вода. Когда море спокойно, оно скучно. Или нет, не скучно, но вид его нагоняет оцепенение: ничего не хочется делать, а только сидеть, сидеть и думать. В море можно глядеть бесконечно. Когда поутру прохладный бриз треплет где-то в небесной сини вымпел и море, под ранним солнцем, будто бы покрыто рыбьей чешуёй - хочется перемахнуть через леер, и броситься головою вниз. И остаться там, никем не замеченным. Остаться навсегда, стать рыбой, раствориться в воде, самому сделаться водой. Сознание накатывается гулом в висках, и снова проваливается в бездну. Качка, шторм, штормовое предупреждение, задраенные иллюминаторы. Сознание возвращается, и Топор гонит его от себя: вместе с сознанием гудящей в висках волной накатывается боль.
Где-то рядом сопит Ромка.
- Нож возьми, - не разжимая зубов говорит Топор.
- Он тупой! - Отчаянно хнычет Ромка.
Шнур с треском обрывается, Топор оседает на пол. Трёт запястья: руки чужие. В голове гул: гудит нудно, на ровной ноте. Ромка тянет его из комнаты. За окном - синь рассвета. Скорчившись, спит у стены Шхуна, чернеет провалом раскрытого рта Якут; Зойка молчит. Топор с трудом поднимается на ноги, ноги слабы, но держат, - идёт к Шхуне; Ромка виснет у него на плечах: "Не надо!" Даже в темноте лицо Шхуны белое, как стена. "Не надо, так не надо!"
8

И снова утро, и снова пустырь. Роса на траве как изморозь, как иней. Топор шёл к смолзаводу напрямик, не разбирая дороги. Ноги его до колен были мокры; очень хотелось спать. Свалиться где-нибудь под кустом и уснуть. Слободка спала. С крыши смолзавода он наблюдал её сон. Не таясь, он разгрёб щебень, достал свёрток, и теперь сидел, навалившись спиной на трубу. Над пустырём слоем ватина залёг туман. Через час первый ветер сметёт его как пыль. Издали, с гражданского аэродрома, дребезжащими колебаниями воздуха, наплывал гул турбин. И Топору подумалось, как должно быть, хорошо сейчас лететь в самолёте, над облаками. Тебе приносят еду, и ты смотришь в иллюминатор. Рядом кто-нибудь шелестит газетой, и ты засыпаешь под шелест, и спишь, пока не объявят посадку. А потом ты в другом городе, всюду незнакомые люди, и не надо ни от кого прятаться. Зря он не остался тогда во флоте, на сверхсрочку. Получил бы в Совгавани хату, ходил бы в океан...
Через час взошло солнце, и через час Топор спал, подложив под голову свёрток. Рассеялся над пустырём туман, просохла роса, выпрямились травы, - по пустырю к смолзаводу прошли двое. Когда под солнцем нагрелась залитая гудроном крыша, Топор не просыпаясь, перевернулся на спину. Двое забрались на крышу, двое встали над спящим. Топору снилась палуба эскадренного миноносца, он лежал на прогретом солнцем палубном железе, и, кожей спины, всем телом, чувствовал под собой палубные заклёпки. Тот, что стоял ближе, нагнулся и выдернул из-под него свёрток. Топор ударился головой о бетон и проснулся.
- Ну что, братан, нашёл ты свой кованый сундук?
Топор приподнялся на локтях, сел. Солнце грело ему лицо, слепило глаза. Топор прищурился, посмотрел на солнце, на пустырь; над пустырём - было слышно - летали жаворонки.
И тогда Топор бросился вперёд, - бросился последним рывком. И словно бы сходу напоролся на острый сук: что-то мягким скользом вошло в него между рёбер. Топор ещё держал кого-то за плечи, бил головой, но уже откуда-то, из леденящей мглы, хлынули к нему мириады воздушных пузырьков, и сатанински защекотали тело.
____________________________________________