ДОСКА

Георгий Каюров

Доска

Рассказ

Более месяца назад мне позвонил из Софии Никола и сообщил, что собирается прие-хать в Кишинёв, но поездка необычная, – везёт бабушку.
– Через пару годков ей будет сто лет, – немного заикаясь, объяснял Никола.
– Долгие лета, – удивляюсь я. – И крепкого здоровья.
– Долгие лета, – соглашается Никола. – Мы её отговорили от этой поездки. Сам пони-маешь, возраст, а путь не близкий. На днях сделал большую глупость – рассказал о том, что в Бессарабии живёт русский писатель, потомок бессарабских болгар, тех – первых ко-лонистов. Она засобиралась не на шутку. Не можем отговорить. Какой день твердит, что ей надо с тобой встретиться, есть, что рассказать. Вчера разыгралась настоящая трагедия. Мы выслушали исповедь – оказывается, она думала, унесёт с собой в могилу эту историю – слёзы, сердечные капли, снотворное, чтобы хоть как-то урезонить. Готова была ещё с вечера отправиться в дорогу на Кишинёв. У неё появилась возможность рассказать, и нельзя терять ни дня. В общем, встречай.
– Рад буду вас видеть, Никола, и тебя и твою бабушку, – успокаиваю его.
На этом и попрощались. Я был тронут доверием его бабушки, но и делал скидку на эмоциональность товарища. В короткие встречи мне приходилось часами слушать длин-ные вступления Николовых историй, пока он наконец подходил к сути того, о чём соби-рался рассказать. Не слушать было невозможно, потому что Никола всегда говорил горя-чо, эмоционально, и я ловил себя на мысли, что все детали, на которых подробно оста-навливался Никола, и стороннему слушателю казавшиеся никчемными, тоже важны. Как бы неутомительными были рассказы Николы, которые мне предстояло выслушать, а те-перь ещё и его бабушки, я рад был предстоящей встрече с могучим сыном болгарского народа, большим знатоком истории своей страны и искреннего почитателя бессарабских болгар, знающего нашу историю лучше, чем мы сами.

Рассматриваю карту Болгарии в Интернете – виды из Космоса – отыскиваю Златоград среди горных перекатов Родопи. В большом разрешении «брожу» по улицам этого тихого уголка, чтобы прочувствовать события, о которых поведала мне девяностовосьмилетняя болгарка. Она прибыла в Республику Молдова вместе со своим пятидесятилетним внуком Николой, желая побывать на местах легендарных предков – национальных героев Болга-рии – вынужденных два века назад спасать свои жизни и жизни своих семей на пересе-чённых ландшафтах Бессарабии, ища защиты у Российского императора.
Златоград, небольшое местечко рудокопов, раскинулся на распутье трёх автомагист-ралей, затерявшись в гористой местности, покрытой сплошь лесами. Заезжая с востока, уже в самом центре городка путник окажется перед выбором – дорога вправо уведёт пу-тешественника в глубь Болгарии, а дорога влево, через несколько десятков километров, откроет прекрасные курорты побережья Белого моря, так болгары называют Эгейское, но надо пересечь болгарско-греческую границу.
Образ старой болгарки не покидает меня уже месяц. Вот и сейчас, изучая окрестности Златограда, у меня ощущение, будто она сидит передо мной и повествует своим монотон-ным, тягучим голосом. Её прохладные, иссушенные жизнью руки сжимают бостон, а рот шамкает, всё время что-то поправляя языком. Говорит внятно, и слух у неё чуткий. Стоит мне исковеркать болгарское слово, она тут же поправляет. Поправляет неутомимо и на-стойчиво:
– Не-ея, сорук – чтресет! Чтресет! Запомни! – и стукнет для убедительности бостоном по полу.
Я исправляюсь, чтобы попасться на другом слове, и снова неутомимая блюстительни-ца чистой речи указывает на ошибку.
– Ты не сердись на бабушку, – поддерживает меня Никола, пока та переводит дыха-ние и собирается мыслями. – Она проработала многие годы учительницей. Меня замучила муштровать языку. Но она по-доброму к тебе относится. Поверь мне.
– Я вижу. Всё в порядке, – соглашаюсь с товарищем. – Наоборот, хорошо, выучу язык.
Меня больше расстраивает то, что повествование прерывается из-за моего непра-вильного произношения. От досады корю себя за несдержанность и стараюсь больше слушать не перебивая. Речь старухи не скорая, вязкая. Она старается проговаривать каж-дое слово, желая донести его до сердца слушателя. Внимаю любым звуку и жесту рас-сказчицы, и ей это нравится. Чувствую – нравится, но виду не подаёт, а нарочито грубо исправляет мой плохой болгарский.
– Это произошло давно, и семья Везировых хранит всё в тайне, как хранит ещё две священные тайны, завещанные предками. О них я расскажу, потому что надо было унас-ледовать эти тайны, чтобы в каждой семье Родопи появилась третья, своя тайна – старуха протёрла губы платком и продолжила: – Троица нас хранит, – неожиданно она умолкает. Мне показалось, на этом закончит свой рассказ, передумав приоткрыть занавес секретов целого народа. Решимость старухи опровергла мои опасения: – Бахтияр Везиров выдавал свою дочь Гюлтерие замуж. Я тогда тоже девушкой ходила. Меня отец выдавал… – стару-ха тяжело вздохнула, покачав головой: – Нашёл мужа, посидели за скромным столом со сватами, и пошла я из родительского дома. Мама в свой платок сложила мои вещи, пару кофточек своих приложила, с тем и начала жизнь. Моя семья бедствовала. Какие доходы у местечкового учителя? – болгарка снова сделала передышку. – Венчальные свечи суну-ла в узел и шепчет мне, поведёт венчаться, свои свечи будут. С этими свечами сама вен-чалась, и всех дочерей венчали, – старуха призадумалась и, усмехнувшись, продолжила: – Дочка у него красивая! Думаю, большой калым получил Везиров, – старуха пошамкала губами от удовольствия: – Жених прибыл в окружении большой свиты. Кони сытые – все белые. Жил он где-то в ближайшем к Златограду горном селе. Нам говорят – сегодня бол-гары стали жить лучше. Как же лучше, я тебя спрашиваю, – старуха пристально устави-лась невидящим взглядом в мою сторону, грозно сведя брови.
Мне нечего было ответить, и я опустил голову, чувствуя её колючий взгляд и ощущая, как боль за свою родину и гнев разрывали ей душу.
– Разве из-за хорошей жизни болгарин бросит свой дом? Сегодня тысячи сёл брошены болгарами. Раньше были турки, а в каждом селе жили люди, было много детей, – старуха гневно покачала головой, грозя кулаком, и уже через мгновение голос её выровнялся: – Освободили Родопи от турок в одна тысяча девятьсот двенадцатом, но наш городок долго ещё продолжали называть – Дары-Дере. Только в тридцать четвёртом переименовали в Златоград. Тяжёлое время! Освободили братьев-болгар, они как мы, язык – болгарский, обычаи наши, а… – старуха снова сделала паузу, устремив тяжёлый взгляд в пол, и отку-да-то из глубины у неё вырывалось: – Помаци!
Я увидел, как сжались кулаки от бушующего гнева в сердце старой болгарки.
– Кто это придумал? – крикнула она, низко наклоняясь в мою сторону.
От слова «помаци» какое-то отвратное ощущение, но не понимаю его значения и по-тому не знаю, что ответить на вспышку эмоций рассказчицы.
– Помаци, значит – сломленные, – поясняет мне Никола. – Понимаешь, – тронутый рассказом бабушки взрывается он эмоциями. – У нас есть праздник, большой православ-ный праздник – день Святого Георгия. Весь город собирается на площади. Нет различия между жителями – православный ты или магометанин. Каждый садится в кругу своей се-мьи, родственников, раскладывает угощения, подходи к любому и будешь сытно накорм-лен и встречен самым дружелюбным вниманием. Молятся, правда, каждый по-своему.
– Бог не наш – магометанский, – то ли с сожалением, то ли осуждая, дополняет внука болгарка. Она поднимает подслеповатые глаза на меня, понимаю ли я, о чём она говорит. Качаю головой, больше потому, что ещё нахожусь под впечатлением от значения слова «помаци».
– Не понимаешь, – разочарованно тянет старуха, брезгливо отворачиваясь.
Я теряюсь, не находя слов, но на помощь подоспел Никола.
– Понимает он, бабушка, понимает. Здесь головой кивают, говоря «да», так как у нас, когда хотят сказать «нет».
– Тьфу, – в сердцах сплёвывает старуха и громко смеётся. – Да, так да, – принимает она моё «да» и продолжает: – Всё торжественно, все довольны. Мать плачет, но какая мать не плачет, выдавая дочь замуж?! – старуха замолкает, задерживая пристальный взгляд на мне. – На пороге дома, благословляя дочь, Бахтияр и Демирка, так звали мать Гюлтерие, – и снова пауза, чтобы старуха, наконец, прошептала: – Гуркия.
– Красивые имена, – соглашаюсь я, по ошибке отнеся и последнее слово к именам.
– Хгм! Красивые, – презрительно усмехается рассказчица: – Гюлтерие – куст розы, так переводится с турецкого её имя. Демирка – железо. Она и была железная, – старуха снова перевела дыхание, собирая силы, чтобы продолжить: – Родители молодым и гово-рят:
– Благословляем вас, но наше благословение такое – надо сходить к Хану.
– Хорошо, папочка, – звенит голос счастливой Гюлтерие. – Обязательно завтра пой-дём.
– Нет, – взглянув на жену, строго отрезал Бахтияр. – Надо сходить сегодня. Сейчас. Иначе не быть тебе женой, – сомневаясь, к месту ли будет напомнить, тихо добавил: – Этого хотела твоя бабушка.
– Милая, давай сделаем, как просят родители, – поддержал тестя молодой супруг, не дав Гюлтерие возразить отцу. – Наши подождут, – и шепнул на ухо: – Очень хочется на настоящего Хана посмотреть.
Гости расположились под навесом двора Везировых, а молодые со своими родителями направились к Хану. Дорогу указывал Бахтияр, следом за ним шла Демирка в руках дари-во – свадебный калач и кырпа, какие подают почётным гостям и родителям. Я тоже была в той процессии. Меня Гюлтерие позвала как подругу. Я младше года на три. Любила её как сестру. Бывало по дому хожу и всё приговариваю: «Гюлтерие так сказала, Гюлтерие так сделала». Большой авторитет! – старуха важно покачала головой: – Отца моего, после освобождения Родопи, направили учительствовать в Дары-Дере. Там и я родилась. Мама боялась ехать к нехристям, – старуха умолкла, но ненадолго: – Жили мы с Везировыми двор в двор, вот и перелазили через дувар, девчонками, друг к другу в гости бегали. Вме-сте проказничали, были хуже мальчишек. Позже гуляли девушками. Помню, за мной уха-живал красивый парень… Когда это было? – старуха махнула рукой и закрыла глаза. – Думать о нём боялась. Магометянин. Мама узнала бы и умерла. Отец не дал бы согласия пожениться, – с закрытыми глазами старуха застыла и только губы продолжали шептать: – Йордан сделал меня счастливой. Семьдесят один годочек прожили душа в душу. Семеро детей, внуки, правнуки…
Мне показалось, старуха вот-вот заплачет. Слёзы не потекли, но она всё равно про-тёрла сухие глаза платком:
– Жених веселился, несмотря на то, что рядом его родители. Отец у него был строгий. Они с женой шли перед нами, и он постоянно оглядывался, чтобы одёрнуть сына. Лицо – жуть! Грозный, страшно! И у отца и у сына сходились густые чёрные брови, – старуха за-качала головой и задумалась: – Ревнивец. Он был неплохой парень. Как же имя? Никола, как его звали? Слышь, Никола! Как звали мужа бабы Гюлтерие?
– Не помню, – задумчиво проговорил Никола.
По его лицу было видно, – рассказ бабушки обернулся для него откровением. Новую страницу истории своего народа открывал для себя Никола, народа – потомком которого являлся, а открывал страницу, которую не найдёшь в умных исторических книгах учёных мужей. Ловил себя и я на вопросе: кто ты? Никогда не задумывался об этом ранее. Нико-ла, внук вот этой старой исповедалицы, впервые повернул меня лицом к предкам. Теперь его бабушка выбрала меня, чтобы доверить то, с чем собиралась умереть. Я – потомок первых болгарских колонистов, основавших столицу бессарабских болгар город Болград. Мои предки построили Спасо-Преображенский Собор, присягнули России, ополченцами участвовали в освободительной русско-турецкой войне. Имена многих моих соплеменни-ков вписаны золотыми буквами в историю России и Болгарии… Я же узнаю судьбу своего народа по рассказам старой болгарки.
Старуха подтянула к себе бостон, оперлась на него головой и застыла. Я не мешал ей и ждал, красочно представив всю процессию. Вернул меня в действительность резкий удар об пол. Старуха так возбудилась, что шарахнула бостоном по полу с неимоверной силой.
– Вспомнила! Мехмет его звали. Рано ушёл из жизни, – сокрушённо уточнила она.
– В Болгарии турецкие имена не пользуются популярностью, – пояснил Никола. – Правды ради надо отметить, последнее время стали чаще появляться тюркские имена. Как-то я зашёл в одну школу в Златограде, – оживился Никола. – Стоит мальчик, лет восьми-девяти, спрашиваю его: «Как имя твоё?» Он отвечает: «Мустафа». Говорю ему: «Какой же ты Мустафа, ты болгарин? Нас рядом поставить, люди скорее скажут, что я ту-рок, чем ты – светлые волосы, глаза голубые». Он смеётся и отвечает: «Не-ет, я Муста-фа». Ну, хочешь быть Мустафой, быть по-твоему, – и Никола хоть и рассмеялся, но горечь сквозила в его голосе.
– Болгар освободили от турков, город переименовали в Златоград, но всё было ещё турецкое, даже люди были ещё турки. Отпраздновали двадцатипятилетнюю годовщину освобождения, но всё еще не знали радоваться или нет? – равнодушно выслушав рассказ внука, продолжила повествовать старуха. – Идём к Хану. Мехмет шутит, подзадоривает: «Вот это свадьба! Мы будем самые счастливые на свете. У нас будет благословение от са-мого Хана!» Мне тоже хотелось посмотреть на Хана. По лицу Гюлтерие видно, что и ей ин-тересно. Мы, дети, много слышали о нём от старших, но никогда не видели. Думали, Хан – это миф или находится где-то далеко, в Константинополе, а тут идём к нему пешком. Чуд-но!
– Здесь остановитесь, – легко коснувшись плеча Мехмета, попросил Бахтияр.
Думаю, он хотел урезонить молодого человека и нас настроить. Бахтияр посмотрел на всех с напряжением и указал рукой. Пошли в горку. Всю дорогу гадала, куда идём, и пе-реглядывалась с Гюлтерие, но она только пожимала плечами. На середине горки все при-умолкли – впереди показался купол храма Святого Георгия, и поглядывали то на прово-жатого, то на купол, но Бахтияр не обращал внимания на всеобщее вопрошающее недо-умение, а, наоборот, осторожно взял жену под руку, и как на торжественном марше они пошли рука об руку. Вся процессия остановилась у врат храма. Навстречу из церкви вы-шел старец в подряснике и митре на голове. Мне тогда подумалось – он нас ждал. Дьякон суетливо помогал ему надеть епитрахиль, ловко перекинув через голову. Тот всё прини-мал как должное и медленно продвигался к вратам. В калитке сначала показалась спина священника – старец принимал посох у дьякона, и когда обернулся, то перед всеми пред-стал отец Атанас, настоятель храма.
– Здравствуй, отче, – одними губами проговорил Бахтияр.
– Папа! – неожиданно воскликнула Гюлтерие. – Зачем мы сюда пришли?
Недоумённо переглядывались и родители Мехмета. Бахтияр не обращал внимания на истерику дочери:
– Вот, дочку замуж выдаём, – прошептал он, сдерживая слёзы, и с этими словами по-клонился отцу Атанасу, а Демирка протянула курпу в которую был замотан свадебный ка-лач. Кырпу она собственноручно расшивала. Священник даже не шелохнулся. Он молчал и строго смотрел из-под густых бровей. Его взгляд остановился на каждом. Не обошёл и надменно-улыбчивых глаз Гюлтерие. Девушка, успевшая покрыть голову супружеским платком, не пыталась скрыть брезгливости.
– Мы долго будем здесь стоять? – не выдержав молчаливой паузы, воскликнула Гюл-терие. – Ты закончил? Мама? Что это такое?! Вы хотели испортить мне праздник? – в гне-ве она оттолкнула руку жениха, который попытался удержать невесту от неуважительного поведения, и быстро побежала вниз. Мехмет отправился догонять разгневанную подругу. За ними последовали родители Мехмета. Я слышала их недовольное перешёптывание. У самой ноги отнялись. Стыдно смотреть на отца Атанаса, и глаз оторвать не могу. Детьми когда были, собирались компанией и, завидев православного священника, рожи кривля-ли, отпускали насмешливые шуточки в его адрес, шкодили по-всякому. И тут явилась, ко-рова!
– Прости её отче, – тихо попросил Бахтияр. – Дитя ещё.
Он крепче взял супругу под руку. Демирка оказалась не готова к дерзости дочери. Нахлынувшее волнение обессилело её тело, и она едва стояла на ногах, пряча глаза, за-туманенные слезами. В этот миг не стало на свете более несчастных людей, чем Бахтияр и Демирка. Недовольство родителей и родственников Мехмета ставило свадьбу на грань срыва. Но мне было не до них, от позора готова была сквозь землю провалиться. Могу по-нять истерику Гюлтерие. Детьми мы залезали в его сад и воровали яблоки, груши, сливы. Шкодили по-всякому, не боясь, что накажут. Я слушалась Гюлтерие, она же постарше ме-ня, и всегда говорила, что он неверный, мрасник. Как-то бросили в ведро с молоком дох-лую крысу. Кто же из нас детей мог подумать, что православный священник и есть Хан, о котором часто в разговоре между собой с большим уважением упоминают взрослые? Та-ким образом они прятали его от имамов. Отец мой в храм не ходил – учитель, просвещён-ный человек – веру в бога отвергал. Такое отношение отца тоже снимало с меня ответст-венность за шкоды над неверным. Но, – старая болгарка пригрозила пальцем, – мой отец всегда уважительно говорил о Хане, и я думала, что мы такие же, как и Гюлтерие, и её родители, и все вокруг. В общем, кавардак был у меня в голове. Стоя перед вратами хра-ма и глядя на отца Атанаса, вдруг, всё упорядочилось в моей глупой голове, и жуткий стыд охватил меня. Неожиданно для себя я подумала: «Господи! Прости меня! Если отец узнает, что будет?»

Свадьба состоялась. Шло время – хороший лекарь. Гюлтерие жила в доме мужа. Всё потихоньку уладилось, и родители ждали внука, но после свадьбы две семьи больше не собирались вместе. Неожиданно Мехмет приехал в отчий дом супруги и попросил, чтобы жена пожила с родителями, пока не родит. Он очень волновался и боялся за Гюлтерие.
– Родители мои тоже считают, что так лучше будет, – не скрывая переживаний, объ-яснял цель своего визита Мехмет. – Мать говорит, символично для появления на свет бол-гарина-магометанина и Гюлтерие будет легче, если мама рядом.
Бахтияр и его жена обрадовались, места себе не находили. Устроили комнату для до-чери, всю устлали коврами – были и родительские ковры, и ковры, подаренные родите-лями Мехмета, и когда та приехала, не могли нарадоваться. Особой, горделивой походкой ходил на работу Бахтияр, ведь внук появится в его доме!
Подходили сроки родить. Гюлтерие мучилась сама и измучила близких. Мать хлопота-ла рядом и, чтобы ни делала, ничто не облегчало страданий роженицы. Наступили дни, когда Гюлтерие уже не вставала и всё время кричала, пытаясь разродиться. Глядя на страдания дочери, мать не выдержала.
– Доску надо, – кладя руку на плечо мужа, попросила Демирка.
Бахтияр с тревогой посмотрел на притихшую на кровати дочь. То, что дочь у него в доме, он принял как жест высокого уважения со стороны родителей Мехмета, и ему не хо-телось испортить налаживающиеся отношения, когда с той стороны сделан первый шаг на сближение семей. Рождение внука должно примирить семьи.
– А если не поможет? – засомневался Бахтияр, чувствуя, как дрожит рука супруги.
– Я же её так родила, – отворачиваясь, сквозь подступающие слёзы проговорила же-на. – Если бы не доска, умерла бы сама и дитё не родилось бы.
– Может, подождём ещё? – В памяти свежи были разногласия с родственниками. Бах-тияру не хотелось новых недомолвок, и он добавил дрожащим голосом. – Плохой знак встречать наследника распрями в доме.
– Папа! – позвала Гюлтерие, уставившаяся в потолок помрачённым взглядом, и что-то ещё прошептала.
– Что? – оба родителя вскочили со своих мест и замерли, прислушиваясь к тому, о чём шепчет дочь.
– Иди за доской! – едва успела проговорить Гюлтерие, как новый приступ охватил ею, и дикий, натужный крик роженицы прокатился по всем комнатам везирового дома. Каза-лось, сердце Гюлтерие не выдержит.
– Беги! – подтолкнув супруга в спину, Демирка кинулась к дочери.
– Думаешь, поможет? – обратила обезумевшие глаза на мать засомневавшаяся Гюлте-рие, едва приступ попустил.
– Мне помогло, – держа дочь за руку, прошептала страдающая мать.
– Хорошо, – корчась от подступающих судорог, согласилась Гюлтерие. – Доска, зна-чит доска. Что угодно. Сил нет больше.
Хлопнула калитка, быстрыми шагами Бахтияр пробежал двор и заскочил в дом. Всем телом он прикрывал свёрток – что-то замотанное в мешковину – прижимая к себе и низко к груди склонив голову. Вместе с женой они вошли в комнату дочери. Гюлтерие встретила родителей беспомощным взглядом, полным мольбой о помощи. Демирка подтолкнула за-мешкавшегося супруга. Спохватившись тот, принялся разматывать мешковину и, бережно достав, подал обгоревшую с одного края небольшую доску жене. Демирка приняла её, по-вернула к дочери и, держа перед собой, направилась к кровати. Гюлтерие приподнялась на руках и в полумраке всматривалась в то, что подносила мать. Доска наплыла на незна-чительную полосу света поступавшего из прикрытого плотной занавеской окна, и озарил-ся женский лик, казалось, охватив весь земной мир своим взором. И Гюлтерие увидела себя в этом тёплом взгляде матери.
– Кто это, мама? – с затаённым дыханием, проговорила Гюлтерие.
– Это Божья матерь, – едва Демирка это сказала, Бахтияр опустился на колени:
– Ты уже помогла нам. Подарила дочь. Она перед тобой. Мы её вырастили, выхолили и на твой суд представили. Не остави её – рабу твою, – взмолился Бахтияр, падая челом.
Дикий вскрик дочери, и тут же резко прервавшийся в мгновение спустя, захлебнув-шись и чмокнув, раздался тонкий писк ребёнка, снова почмокали где-то в глубине посте-ли и скрежещущий детский плачь наполнил комнату на радость старикам-родителям. Де-мирка быстро вытолкала супруга из комнаты. Счастливый дед, обливаясь слезами, зама-тывал икону в мешковину и спешил вернуть в тайник.

Родившегося мальчика сразу приложили к груди, и он засопел, потягивая первое ма-теринское молоко. Ослабевшая, но успокоившаяся, с тихими слезами на глазах смотрела на сына Гюлтерие. Руки у неё ещё дрожали, но она прикасалась к личику ребёнка, и от этого сердце её ещё сильнее заходило, перехватывая дыхание. Ребёнок сосал грудь и не реагировал даже на кожаный оберег, который соскальзывал с материнской груди ему на личико. Гюлтерие убирала оберег и улыбалась согревающему душу сочетанию – детского лица и фамильного оберега. Он достался ей ещё от прапрабабки, а может, ещё и древнее был, этот амулет, точно никто не знал. Гюлтерие гордилась тем, что именно ей бабушка передала родовой оберег. И вот теперь он нет-нет да спадал на лицо ребёнка, как бы же-лая послужить и ему защитой. Гюлтерие чувствовала в этом добрый знак.
Старуха закрыла глаза, оперевшись подбородком на бостон. Мне показалось, она ус-нула, утомившись длинным повествованием, и я старался не шевелиться. Самому было нужно время, осмыслить услышанное. Неожиданно старуха подняла подслеповатые глаза и внимательно посмотрела, ожидая вопроса.
– Почему доска? – поинтересовался я.
– С таким вопросом обратилась и Гюлтерие к матери, когда та вернулась в комнату, – старуха устремила взгляд в ослеплённое солнцем окно, казалось, она смотрела в про-шлое, желая доглядеться до тех событий трёхсотлетней давности: – Три века назад, когда турки обращали болгар в свою религию, то заставляли самих сжигать свои православные храмы. Люди не боги, они слабые, потому бог им грехи и прощает. Спасая свои никудыш-ные жизни, болгары жгли церкви, разрушали дома священников и принимали магометян-скую веру, но не отказывались от своего языка, – старуха примолкла и, обернувшись ко мне, тихо проговорила: – Были и те, которые не отказались от веры, но заговорили по-турецки. Гагешти уста народ их прозвал. Люди слабые, – с сожалением покачала головой старая болгарка и, сделав глубокий вдох, продолжила: – Сожгли храм и предки злато-градцев. Много позже, какой-то слепой скиталец, ему турки выкололи глаза, разгрёб пе-пелище и отыскал икону Божьей матери. Огонь был страшный, а икона не пострадала, только край чуть-чуть подгорел. Люди спрятали икону и, чтобы турки не догадались, ме-жду собой называли её «доска». Наши иконы все написаны на хорошем дереве. Доски выбирали толстые, ореховые. Вот так доска стала служить болгарам-магометанам. В ка-кую семью приходило горе несли туда доску. Три века, из поколения в поколение болгары передавали доску, и она им помогала. Большим авторитетом пользовался у златоградских болгар-магометан отец Атанас, но и ему не показывали доску. Как он ни просил, обижал-ся, не разговаривал с болгарами-магометанами, и всё равно – отказывали. Он очень хотел вернуть икону в храм. Помогать никогда не отказывали, а доску даже показать отказыва-лись. Когда крышу перекрыть в храме надо было, то первыми откликнулись болгары-магометане.
– Почему же не показать икону? Ещё лучше вернуть в храм, – не смог скрыть и я сво-его недоумения.
– Э-э-э, – протянула старуха, грозя пальцем. Она важно подняла голову и торжест-венно произнесла: – Хранить в тайне доску завещали предки. Потомки, не вправе их за-вет нарушать. Тайны, тайны… Они не появляются у народа просто так, а если и появляют-ся – цена им жизни людские, культура, вера, язык. Всё лихо принимает на себя народ, чтобы с достоинством пронести завет предков и передать потомкам. Все наши беды в том, что мы заветы предков нарушаем, ломаем, исправляем, – с гневом в голосе подытожила старая болгарка, шандарахнув бостоном об пол.
– Слушай дальше. Тебе первому открываю тайну, которую хранила почти восемьдесят лет… – Старая болгарка, запнувшись, задумалась и едва слышно закончила: – Видно на-стало время и этой истории выйти наружу.
Она сильно выкашлялась, отпила глоток воды и продолжила:
– Сделала своё дело доска и в семье Бахтияра. Второй раз помогла, но Троица силь-нее, и, придя в дом Визировых, доска привела Троицу. Третье испытание ждало семью. Материнское счастье стёрло все переживания, и молодая мать набирала силы. Ребёнок кормился исправно, и смирный мальчик родился. Как-то в одну из ночей, уморенная днев-ными заботами, Гюлтерие сильно хотела спать, а ребёнок не давал заснуть. Она подстав-ляла ему грудь и засыпала. Будил её сильный плачь младенца, который разрывался от крика, а виной всему оказалась муска, ну, оберег кожаный. Женщина засыпала, а амулет спадал на щеку младенца и тот, дитя неразумное, прихватывал его ртом вместо груди. Измученная тем, что младенец всё время хватал оберег, Гюлтерие в сердцах сорвала его с шеи и сунула под подушку. Младенец, ничем не тревоженный, наевшись, уснул. Наступи-ла очередь Гюлтерие забеспокоиться. Сон как рукой смахнуло. Ребёнок мирно спал, а Гюлтерие ворочалась с бока на бок. Не давало ей покоя то, что она с такой лёгкостью со-рвала оберег. Она достала его из-под подушки. Шнурок разорван, кожаный мешочек мок-рый и измусолен ребёнком. Гюлтерие потёрла мешочек в руках и старая от времени бе-чёвка, которой стягивалась муска, лопнула. Плохим предзнаменованием отозвалось это в сердце молодой матери. Душой содрогнулась Гюлтерие. Она прильнула к младенцу и по-целовала его, словно прощаясь. Дрожащими пальцами Гюлтерие раскрыла мешочек. Ни-кто не знает, кто последним видел содержимое мешочка. Никто не знает, кто положил в муску то, что увидела Гюлтерие. На её ладони лежал серебряный крест с замысловатым древним рельефом – православное распятие.
Старая болгарка, раскачиваясь, умолкла надолго. Ни Никола, ни я не спешили преры-вать молчание. Слишком тяжёлыми были мои мысли, да и выражение лица Николы крас-норечиво говорило, что и его думы тяжелы. Перед глазами предстали все потрясения мо-лодой болгарки Гюлтерие. Услышанная история будоражила моё воображение, бескон-трольно, рисовавшее развязку, не жалея ни меня самого, ни героини:

«С немым изумлением разглядывала серебряный крест Гюлтерие. Ясно вспомнился день, когда бабушка надела ей на шею родовой оберег и напутствовала:
– Эта муска досталась мне от матери, а ей передала её мать. Так из века в век, от ма-тери к дочери. Будь достойна его и ты. Никогда не забывай, что ты дочь матери-Болгарии.
Тогда Гюлтерие гордилась тем, что именно ей, а не матери, бабушка передала оберег, и не задумалась над заветными словами. Теперь же, глядя на серебряное распятие, перед глазами встали и Хан – отец Анастас, и доска – икона Божьей матери, и оберег со спря-танным от турков православным распятием – и заветные слова бабушки зазвучали по-новому. Она вспомнила и тот день, когда все жители Златограда собрались на площади, чтобы выразить несогласие сановным духовным мужам, приехавшим из Турции и требо-вавшим перезахоронить магометян отдельно от православных. Отец её тоже выступал с трибуны. Горячо говорил о том, что мы братья-болгары, живём рядом друг с другом и на том свете будем так же лежать. Гюлтерие стояла рядом с отцом, и её переполняла гор-дость, когда люди приветствовали выступление отца аплодисментами. Она разглядывала жителей Златограда и пыталась угадать, кого больше, магометян или православных, но видела одинаковые лица сынов и дочерей одной матери – Болгарии.
Тяжёлым потрясением отдались в сердце Гюлтерие неожиданные открытия всего, ми-мо чего она проходила и даже жила, не замечая и не задумываясь. Сердце разрывалось от боли неожиданного прозрения. Сграбастав дитя, как оно лежало в одеяльце, Гюлтерие прижала его к груди и ахнула, едва не свалившись на пол от бессилия:
– Неужели точно так разрывается сердце матери-Болгарии, когда она видит, как раз-рознены её сыны и дочери, когда она видит, как они покидают свою родину, когда она видит пустые сёла и брошенные отчие дома?
И снова образ бабушки встал перед глазами. Она подозвала к себе Гюлтерие и протя-гивая ножницы зарекла:
– Вот тебе моя последняя воля. Смотри! Исполни, – и протянула ножницы, вкладывая их в руки Гюлтерие. – Я скоро умру, так ты положи эти ножницы мне под руки, но не за-будь раскрыть.
Гюлтерие зажмурилась. Она забыла. Ножницы положили, как завещала бабушка. Это сделал отец. Гюлтерие точно знала, что все болгары-магометане кладут в гроб усопшим родственникам раскрытые ножницы, но только сейчас она ясно увидела, – это православ-ный крест…
– Бабушка хотела, чтобы я собственными руками положила ей в руки православный крест, – прошептали ей губы и поджались в тонкую решительную линию.

Холодный камень мостовой обжигал ступни, но Гюлтерие медленно шла по предут-реннему Златограду, крепко сжимая в руках запеленённого ребёнка. Она не рыдала, не плакала, просто по щекам лились тихие слёзы. В ладони она сжимала кожаный мешочек-амулет с серебряным крестом. Двери храма были приоткрыты. Немного замешкавшись, Гюлтерие уверенно потянула за ручку и вошла внутрь. В свечных бликах по алтарю пере-двигалась тень. Это облачался в церковные одежды отец Атанас. Медленным шагом Гюл-терие приблизилась к вратам господним. Только сейчас она почувствовала холод, и слег-ка содрогнулась всем телом. Чтобы совладать с собой, она сильнее прижала младенца. Он ответил матери – закряхтев и расплакавшись. На детский крик обернулся отец Атанас. Всматриваясь в темноту, он выступил навстречу матери».

Неожиданно тягучий голос старухи-болгарки прервал моё воображение.
– Дрожа от холода, обливаясь слезами, но крепко прижимая плачущего ребёнка, Гюл-терие опустилась на колени перед отцом Атанасом, и губы её прошептали:
– Окрести моего сына отче, – слёзы перехватили дыхание у молодой женщины, но она напряглась, что было мочи, и выпалила: – Раба божьего.
Я смотрел на старуху, в очередной раз потрясённый и был уверен, что всё это моё во-ображение, но как получилось, что старуха продолжила представленную мною историю?
– Хух, устала я, – опираясь на бостон, попыталась встать старуха. Никола помог ба-бушке подняться, и они пошли на выход. Старуха держала внука под руку и, опираясь на бостон, медленно переставляла ноги. Когда они были в дверях, я вдруг спохватился, что не узнал, как зовут бабушку Николы.
– Простите, как ваше имя? Никола, как имя твоей бабушки?
На что послышался скрипящий голос старухи:
– Какое имя у старухи? Напиши просто – старая баба из Болгарии, – и сильно закаш-лялась. Никола пожал только плечами, ничего не ответив. Её кашель передался и мне сильным приступом, от которого я проснулся.
Проснулась и жена.
– Что случилось? Чего кашляешь?
– Не знаю, – соврал я. – Сон странный приснился. Пойду, запишу, вдруг, вещий?

* Бостон – клюка
* Кырпа (пишкир) – полотенце