ТОСИК

ТОСИК


В его жизни много было дождей. Иногда, особенно перед грозой, давило в висках. Но зато как легко и свободно дышалось, когда из прошитых насквозь солнечными полосами туч, наискось проливались на землю летние ливни. Осенью на подрамник горизонтов натягивали солдатскую портянку. И тогда сыпало по пол месяца: серая, пахнущая старой мочалой морось. В дни обложных дождей хорошо думалось и спалось. Иные дожди нагоняли тоску. От других закипала кровь. Такие дожди проходили рокочущей океанической волной, толкая перед собой влажный воздух. И после них светило солнце.

. . . . .

Из раннего детства в памяти Тосика застряли две картинки. На первой, он, Тосик, и два размытых пятна, глядя на которые он чувствовал мягкие согревающие толчки в сердце. Эти пятна – родители. Куда они подевались, Тосик не знал. О них не принято было спрашивать. И если он всё же спрашивал, бабушка плотно сжимала губы и до самого вечера не заговаривала с ним.
На второй картинке было много солнца. Белые дома, железные крыши и высокие деревья. И всё это покачивалось и двигалось в пространстве. Потом сменилось бурыми полями, фольгой блеснула полоса реки, и когда в вагоне загорелся фонарь, ночь как ножом отсекла от него тот мир, в котором он возник как замысел.
Казалось, с того дня Тосик рос в обход самой жизни. Рос, как пучок травы из трещины в асфальте, отрезанный от газона бордюром. У него не было ни детства, ни того, что за ним следует. Был только возраст. Была бабушка и не по возрасту большая голова. Бабушка подозревала в нём ум и с пяти лет терзала букварём. Но грамоту он так и не осилил. До самой школы. Букварь завалился за диван, и долгое время провалялся там, оставаясь единственной книгой в доме.
Через школу Тосик прошёл как через скучную пыльную улицу, безразличный к тому, что происходило вокруг. В первый же день его заткнули в дальний угол, и позабыли там на все последующие восемь лет. Сентябри, один за другим, налипали на стёкла окон пятипалыми кленовыми листьями, зимние снега герметично перекрывали звуки улицы, а вёсны с утра и до вечера долбили за окнами арифметику капели, - Тосик ничего этого не заметил. Свой первый костюм он надел на выпускной бал. Но в школу так и не вошёл. Весь вечер бродил вокруг, смятённо вслушиваясь в шумы праздника. За аттестатом на другой день ходила бабушка.
В школе бухгалтеров Тосика хвалили за усердие. Его сразу же записали в народную дружину и в первый же вечер хулиганы разбили ему бутылкой голову. О Тосике как о герое написали в местной газете. То была осень зыбких надежд. Повязку на голове Тосик проносил дольше, чем положено. Её звали Даша. Она так и не посмотрела в его сторону.
В заводской конторе Тосику отвели угол, в котором он тут же отгородился от мира стопами пыльных гроссбухов. В первый день на него приходили смотреть, потом интерес к нему упал, и Тосик повесил над столом календарь, и никогда не забывал отмечать дни. Справа от Тосика сидела Аллочка; у окна Изабелла Кирилловна. Изабелла Кирилловна густо помадила губы, имела драгунские усики и говорила кавалерийским басом. А Аллочка незадолго перед тем вышла замуж, что пробудило в ней дремавшее под спудом либидо. В контору она являлась с замученным лицом и, то и дело, между тресками костяшек счётов, застывала в эротическом столбняке, зажав между ляжек ладонь. Тосика бил озноб.
В этой комнате, где в старом канцелярском шкафу, ключ от которого был давно утерян, хранились все за последние пятьдесят лет накладные, Тосик застрял на годы, навсегда, промеж двух световых столбов канцелярской пыли. Времена года повисали как выцветшие плакаты, которые по одному доставали из запасников и вывешивали за конторским окном. Десятилетиями ничего не менялось.
Когда умерла бабушка, Тосик сутулясь шёл за грузовиком, с мокрыми от дождя плечами. А когда гроб опускали в яму, обхватил руками стоявшую рядом женщину, и как по дереву сполз по ней на землю. Домой его везли на том же грузовике. Моталось по кузову мятое ведро, Тосик бился головой о край борта и рыдал в голос.
Несколько дней он пролежал, завернувшись в одеяло, ждал смерти. Но смерть не пришла. Тогда он стал ждать конца света. Ему казалось, будто из-под земли, такой шаткой и неустойчивой, выбили последнюю опору. Но мир устоял. Ударила из всех своих небесных стволов гроза, сползла по накренившемуся небу за край города, и в солнечном квадрате на полу как в воде заколыхались водоросли теней.
Пошли годы. В пыльном прямоугольнике распятого на кресте пространства, проплывали однообразные картины жизни, мелькали обведённые тушью лица, тускло загорались и гасли дни. Когда шли дожди, город двоился в бездонных лужах, свисая домами и деревьями в небо. И следом за домами и деревьями, опрокидывались вниз зонтами люди. Всё было как всегда. Отрепетировано выстраивались в ряд времена года. Осенью жгли листву. Дым стелился по земле, и можно было бродить по дыму как по воде, засучив гачины штанов. Зимы наслаивались на стёкла кустодиевскими темами. А по весне остро хотелось любить.
Весенние вибрации совпадали с цветением сирени, и Тосик не мог им противиться. Отутюжив брюки, и повязав шею селёдочным галстуком, он спешил на зов. По выходным дням на городском пруду открывались лодочные катания, рядом, в парке, в аттракционах, разыгрывались предметы быта, в сумерках там загорались огни, звучала духовая музыка, и трепетные парочки, шепча непонятные слова любви, обдавали Тосика томительным ветром неземного какого-то счастья.
Дома Тосик забирался в ванну. Потом долго разглядывал себя в зеркале. Ему казалось, что он похож на Римского императора. Императора звали Нерон, и у него было много женщин. Ещё он любил петь. Но главное женщины. О женщинах Тосик думал всегда. Или почти всегда. Затянувшаяся непорочность тяготила. Но где-то наверху уже сводились и переплетались нити судеб, делались ставки на случайности, и всё произошло помимо его воли, и не так, как он того ожидал или хотел.
Как-то по весне Тосик спустился в дворницкую. Назавтра намечался субботник, и Тосику поручили принести метлу. Дворничиха Глаша мыла пол, когда, звякнув кольцом, Тосик переступил порог. Подол бязевой её юбчонки был сильно подобран, и две загнутые вовнутрь лытки заставили Тосика повиснуть на косяке. До того времени Тосик не знал женщин. Ноги его ослабли, сердце оторвалось, перед глазами несколько раз вспыхнуло. Тосика куда-то боком понесло, он обхватил Глашу за бёдра, сбил табурет, всхлипнул, и повалил её на мокрый пол. У Глаши были в носу полипы, хрипло она говорила «ди дадо», билась в Тосиковых объятиях, и, удивлённо откинув голову, смотрела ему в глаза. Подмяв Глашу под себя Тосик долго лежал на ней без движения. В паху его что-то сладостно ворочалось, большое и мягкое, как кроличья шапка, и Тосик, жмурясь, не знал, что делать дальше. Потом он рвал с Глаши юбку, плакал, смеялся, плёл что-то про любовь и тёрся о Глашино плечо. А когда, после, крался по обшарпаной лестнице на третий этаж, вдруг ощутил томящую в животе слабость.
Весь вечер Тосик терзался муками совести. Отражаясь в чернильном окне, много зачёркивая, писал Глаше письмо. Письмо вышло большим и бестолковым. Утром Тосик сжёг его в унитазе.
Когда Тосику исполнилось тридцать лет, город праздновал свой юбилей. В город приехал балет, с утра на улице играла музыка, и ветер трепал на серых в отёках фасадах праздничные плакаты. Всюду продавали вино, с наступлением сумерек в небо полетели ракеты, и на дощатой эстраде пьяные музыканты вразнобой драли глотки.
Вечером Тосик ел песочный торт, а когда выпил вина, неведомая сила вдруг подхватила его и потащила на улицу. Тосик боялся пьяной толпы, но на этот раз ему вдруг стало всё равно. На привокзальной площади, у памятника Лесорубу жгли костёр. Ветер оторвал на праздничном щите угол декорации и Тосик помог двум милиционерам его приладить. Драконий хвост толпы ворочался где-то в прилегающей улице. От эстрады сыпалось сухое крещендо барабанного боя. Сначала Тосик просто бродил без дела. Потом пил пиво, кто-то угощал его водкой. Едва ворочая языком, Тосик говорил о тридцати прожитых годах; о том, что на Тибете есть гора-пирамида и что скоро люди будут жить вечно. Пьяные цирковые артисты водили по кругу пьяного медведя, медведь держал в передних лапах торбу и все бросали в торбу деньги. Потом все пели, взявшись за руки. Милиционеры выстрелили из ракетницы. Тосика стошнило, и где-то в недрах станционных построек, повиснув на руках новых своих знакомых, он облегчался…….
Очнулся Тосик под утро. Над железой крышей сарая висела похмельная луна. Правый бок лежал на чём-то остром и болел. Тосик извлёк из-под него обломок кирпича. Не было пиджака. В пиджаке были деньги: не было денег.
Ушло ещё пять лет. Пять вёсен кануло в Лету. Разросся под окном клён, ударил по стеклу - выше Тосикова окна только крыша. И было видимо радостно у клёна на душе от сознания собственного роста. Что рубеж третьего этажа достигнут, что оплешивевший человек за окном ему как будто рад, и что в корнях ощущается неисчерпаемая мощь.
Пять зим, одна за другой, выстраивались в ряд. Налипали на стёкла мезозойскими хвощами, клубились облаками пара над чугунными крышками, журчали водянистым говором в отопительной системе. И долгожданное являлось утро. В подъезде хлопала дверь, кричали кошки, плакал ребёнок.
В разгар осени, устроившись у окна, Тосик читал длинные романы Вальтера Скотта. По вечерам город закутывался в драный плащ промозглых сумерек. Казалось, ветер за окном треплет полу непогоды, гудит в прорехах, - в водосточных трубах ворочалась вода. Под окнами, распарывая лужи, проносились сверкающие авто.
В книгах кипели страсти, в книгах дрались из-за женщин, совершали благородные поступки, и пускались в опасные путешествия через Ла-Манш. Тосик стонал от жестоких превратностей судьбы. Оттого, что не родился пятью столетиями раньше, не владел величественным замком, обрамлённым глубоким рвом, и не соблазнял знатных дам.
Тосик откладывал книгу и задумчиво смотрел на своё отражение в окне. Он видел замок, грозный и неприступный, фамильный замок рода фон Грюнвальд. Замок стоял на пологом холме, в окружении дубовых лесов, и назывался «Чёрное яблоко».
В мечтах Тосик владел обширными землями, пил бургундское из золочёных чаш, и, бродя по сумеречным залам, при свете потрескивающих факелов, ощущал за спиной дыхание верного горбуна. Над головой проносились летучие мыши, на стенах висели щиты и перекрещённые мечи, а в глухом подземелье, прикованные к стене, ворочались опутанные цепями злые разбойники, пойманные Тосиком в прилегающих к замку лесах.
В свои фантазии Тосик сверзался как в провалы, с пьянящим ощущением невесомости. И зачастую не мог уже отличить, где вымысел, а где явь. Да и реальность порой отдавала провинциальной бутафорией, на бледном фоне кем-то бездарно намалёванного задника.
Осень. Контора. Премьера жизни. Пыльный реквизит. Старые костюмы затёртой до дыр оперы, заплаканное лицо Аллочки с потёками туши под глазами, и заезженный сюжет семейной драмы: с коммуналкой, одиноким соседом и ревнивым мужем. Не хватало только банального конца с дележом гардероба и ребёнка.
Кто-то лил в стакан воду, кто-то считал капли, и рокотал успокоительный бас Изабеллы Кирилловны.
Ещё одна семейная лодка напоролась на быт.
Но в Тосике заговорил барон фон Грюнвальд. Петля на мокром плаще никак не попадала на гвоздь в стене, и Тосик бросил плащ на стол.
- Если ты не против…Я тут подумал… - Тосик осторожно шагнул от стола. - У меня полуторка… Санузел… Газ…
Аллочка повернулась к нему мокрым лицом.
Тосик прижал к груди ладони.
- …Не надо плакать… Обмен… Мне всё равно…
В конторе выключили звук. Было слышно, как в стакан упали четыре последние капли.
А потом был вечер. Страсти дня поутихли, контора опустела, и только Изабелла Кирилловна согбенной тенью маячила у выхода.
- Ах, вы ужасно непрактичны! – Это для Тосика. – Об Аллочке: - Гола как соколиха, что с неё возьмёшь! – О себе: - Жмёмся в одной комнатушке!...
- Да что вы, что вы! – Громко зашептал Тосик и взял Изабеллу Кирилловну за руки… – Я совершенно безвозмездно!
- Ах, безвозмездно?! – Поджала губы: - Это как?..
В глазах её появились мерцания.
Вечером Тосик долго стоял перед зеркалом. Делал воображаемые выпады шпагой, и, даже, достал с антресолей гантели и твёрдо решил утром заняться гимнастикой. В постель шёл как на эшафот, с благородной на устах улыбкой.
А сон уже опутал и растёр по чёрному листу бумаги. И Тосика крутило и швыряло, - распинало на суровом монашеском ложе. Но поначалу ничто не могло притупить сознания собственного благородства. Всю ночь домовой играл Тосиковым черепом, как биллиардным шаром: катал по подушке, встряхивал мозга. Проснувшись поутру, Тосик долго сидел в постели. Он вспомнил, что скоро завертится колесо обмена, и загрустил. Вчерашний рыцарский порыв грозил обрушить небесные перекрытия над головой. Тосик именно так и подумал. Он уже не радовался своему благородству. Куда он пойдёт? В коммуналку? Слушать соседские скандалы? Пользоваться общей кухней? Бороться с тараканами? Мыться в общей ванной?.. А собака, фокстерьер?.. Он мечтал завести собаку… А рыбки?.. Он с детства хотел иметь рыбок.
На гусином жиру Тосик жарил колбасу. Роняя на живот очки, старательно чистил зубы, ловил краем уха обрывки фраз диктора радио. А когда спускался во двор по сумеречной лестнице, впервые вдруг почувствовал насколько мил ему лестничный запах.
Но в конторском коридоре подбежала Аллочка. Из-за конторских дверей просунулись головы.
И услышал Тосик:
- Как вы посмели! Вы подлец!
И резануло слух:
- Подло, подло, подло!
Потом голова Тосика мотнулась по несколько раз в разные стороны, зубы мокро заклацали, и театрально отшлепанный по щекам Тосик опустился на подоконник.
Сквозь щель чуть приоткрытой двери внимательно светился карий глаз Изабеллы Кирилловны.
В ушах тонкий комариный писк. И солоноватая горечь во рту.
Маленькая девочка стояла напротив. Роняя головку то на одно, то на другое плечо, долго рассматривала его с наивным любопытством.
- Вас тётя била?
- Била.
- А вы кто, её муж?
- Нет. Я барон.
- Баран, – тихо утвердительно сказала девочка. И покачала головой.
А Тосик хрипло, волнуясь вопрошал:
- Девочка... девочка… ты б хотела стать моей дочкой?.. Я бы покупал тебе куколок.
А девочка закружилась на месте - веером разлетелся подол девочкиного платьица…
- Мама, мама! – Закричала она, и побежала вглубь коридора. – Этот дяденька баран! Он хочет быть моим папой, а твоим мужем!..
Так драма превратилась в фарс.
Вечером Тосик долго лежал без сна. Вновь представлял себя бароном, владел громадным замком и дубовыми лесами. У него была дочь – Офелия, у дочери жених – маркиз.
А ночь зажигала за окном звёзды, играла в прятки, - и стоило ли поддерживать игру? Да и что искать? Счастье? А что такое счастье?

. . . . .

К пятидесяти Тосик окончательно оплешивел и в парикмахерскую больше не ходил. Курчавый пушок на затылке соскребал бритвой. Щёки его увяли, живот повис, и поднимаясь на третий этаж, он задыхался и потел в любую погоду.
В день его пятидесятых именин в конторе накрыли стол. Тосик купил два торта, вечером пили вино.
Тосику надарили дюжину разных вещей, Тосик радовался, как ребёнок: со смертью бабушки ему никто ничего не дарил. Расплескивая из стакана вино, волнуясь и всех любя, он сказал речь:
- Друзья… Я рад, что у меня есть друзья!.. Я рад, что вы меня любите… Изабелла Кирилловна, давайте родим девочку…
Поздно вечером его затолкали в такси.
- У меня нет денег, - сказал Тосик, когда проспект рванулся навстречу сотнями огней.
Таксист молчал.
- У меня нет ни копейки.
Таксист остановил машину и вытолкнул Тосика на тротуар.
Остаток ночи он провёл на скамейке. Лишь под утро, предрассветная прохлада, прогнала его вон.
_____