короткие рассказы

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ


Я – Моцарт. Я композитор великий. Я воскрес сегодня заплаканный, и в моих ушах до сих пор звучит музыка прекрасного бытия. Будто стою я на вершине огромной вращающей карусели, и она набирает разбег. И то ли то казнь – потому что зачем я забрался туда самовольно; а то ль в самом деле одно развлечение – потому что свободен без привязи и в сердце лишь радость, без муки. Спешит, бежит уже колесо, а у меня над головой в темнеющих сумерках, крутясь ускоряются звёзды, сливаются в блистающий круг. Они визжат от небывалого счастья, не как мыши – как дети, и их визг не гаснет в дощатых щелях – он растекается по вселенной во все стороны, как будто кто-то небесный вдруг прихватил купающихся тайком голожопиков.
Я Бетховен. И пусть я не знаю ни нот, ни ключей к ним, но память свежа и мелодия в целости, а сердце уже подбирает свой ритм в унисон ей. И пойду по земле я, распевая ту музыку, а мир весь падёт бездыханным, потому что ни жить, ни дышать, а любить лишь возможно. А любовь есть господь, и к нему уходя, каждый будет прощён, осиян и благослен.
я Чайковский. Безумия самых сладостных тягостных маний, соблазнов, извращений уже тихонько вторгаются в мою голову, в разум обуянный. И им совсем недалеко до души – гортань да шею пройти осталось, а мои верные, но контуженные солдаты – милосердие, жалость, великодушие – храбро отступают под мощным напором гордыни, ярости и величия.
========================================================
Провожая её домой через лес, чёрный и дремучий, я сжимал в кулаке маленький перочинный ножик, насупясь на уродливые деревья, средь которых мелькали распухшие рожи душегубов и висельников, от коих мне было не отбить мою прекрасную царевну, но они бы дорого заплатили мне в смертельной схватке.
А царевна-девчонка взмахнула руками, полетела вперёд не боясь и сорвала цветочек лесной – расползались с дороги разбойники, тати, колючая темь белым днём осветилась.
Но я верный рыцарь и спасти княжну должен от страшных напастей – и снова шагаю я дерзким великаном, грудь напролом, сквозь трусливую толпу упырей да вурдалаков, что истерично визжат в мои уши, а силы боятся.
Да тут княжна вновь рассмеялась звонко, увидев под елью дрожащего зайца, зайчонка, и с дальнего озера ей отозвались прежде тихие колокольцы, которые будто только ждали лёгкого позыва, тёплого дуновения с губ.
А я всё равно защитю королевну – возьму на руки и вознесу к небесам, пусть ярче летнего солнца светит её сиятельный облик и искренней любовной улыбкой одарит она большой мир, которому давно не хватало человеческого тепла и простой нежной ласки.
Или это захолодала моя душа, прошедшая через месиво случайных людей да ненужных событий, и сама с ними рядом став фаршем судьбы, она долго лежала в сыром холодильнике – а ведь я, забавляясь, в угаре мог съесть её вместе с закуской.
Трепетно, едва прикасаясь, провёл я ладонь по чёрным волосам любимой принцессы, и поцеловал её будто спящую, в боязни разбудить из прекрасного сна. Она от удивления распахнула глаза, словно закрытые ставнями окна, и впустила в них птичью побудку и утренний зоревый свет. Потом потянулась ко мне обручальным кольцом белых рук, казалось ещё в полудрёме уже просыпаясь, и смежила веки, тая в глубине двух зелёных озёр свою чистую радость.
======================================================
Интересно – во все ли времена, во все годины любовь превыше всего? когда ломаются нравы, эпохи, и судьбы, может любовь спасти душу? дать ей бессмертие. Ведь если жизнь была простой, и по сути мелкой, а чувства большими великими, то эта прекрасная бренность уже не в оправдание себя сущего перед господом, людьми, перед собственным разумом – она готовит душу к восторженному безумию в вечности.
К людям любювь прилетает ароматом пыльцы, её стряхивает с брюшка шустрая пчёлка в тёплые деньки медового спаса, и через густой лес в носу волосни она проникает донором в кровь, в слёзы и смех, она штыковою лопатой разрывает и по всему свету разбрасывает внутренности – поди себя собери.
К людям лябявь подлетает запахом подгоревшей свинины на вертеле, про которую както забыли в угоду другим сладким кушаньям, жадно насыщая желудки обжорством, и хоть места в утробе почти не осталось, а каждый её норовит хоть кусочек отрезать, потрогать, понюхать.
От людей любовь уползает безногая, вместо рук отталкиваясь культями от земли, и не до смеха, а хохочет, сука, щербатым ртом, когда сзади её пинает пьяный контрактник глуша недопитую бутылку, её топчет каблуками зло жадный таксист, ей плюётся вслед глазки размазав девчонка: за что – обманула, проклятая.
=============================================================
Кошка мучает мышку. А может не мучает, а просто играется. Зажала в углу, из которого выхода нет. Та лезет на стенку, пищыт, плачет наверное. Но высока стена, не долезть, хотя потуги надежды оставляют маленький шанс на спасение. Вот была бы мышка спортсменкой, прыгуньей…
Она бы схватила в руки прут длинннный тонкий, на пяти шагах разбежалась как сильно, и оттолкнувшись прутом от земли, перепрыгнула стену. А снаружи там воля, свобода, кусты. Показала мышь кошке язык, да и храбро нырнула в нору. Вот была бы она спортсменкой, боксёршей…
Развернулась бы от стены на стовосемьдесят, и хитрыми лёгкими прыжками двинулась к ухмыляющейся кошке. Та немножко ошарашилась, подсунула морду поближе. И получила по усам, по зубам, для разминки. А как первая кровь пролилась, то и мышка от запаха битвы осатанела – со всей дури схватила кошаку за хвост, да об стенку, чтоб кости хрустели. Вот была бы мышка при хорошей должности, судьёй…
Гордо сидела б она в чёрной мантии за красным столом, пустив в сторону кошки свой длинный усатый нос.- Как ты могла, обвиняемая, обижать и унижать беззащитных мышей? малышей? Это же бессердечная подлость! Ты должна расплатиться за все свои преступления.- Тут она стала зачитывать криминальный список подсудимой, и у размякшей хвостатой публики защипало в глазах.
Я тоже не остался безучастным. Взял злую кошаку за шкирку и отбросил подальше. Недоверчиво мышка с мокрыми щеками вылезла из угла. То ль она низко кланялась мне, то ли ноги её не держали.- спасибо,- невнятно шепнула.
- Да не за что. Я сам не терплю, когда нападают на слабых. Тем более, вредная она. С утра ведь здоровый сожрала кусок колбасы.
- ах, вот как!- повеселела мышка. И радостно шмыгнув носом, пнула кошку под зад. Та даже не огрызнулась, справедливо опасаясь трёпки. Взявшись за руки, мы с мышкой пошли вдоль по улице, а встречные самосвалы нам, героям, сигналили фарами. Только мне большие, многотонные, а ей игрушечные, на верёвочке.
=========================================================
Странность в душе появилась. Я уже не могу делать всякие гадкие дела безнаказанно. С мелочи начну, например. Вот если вечером перепью, то наутро собственная рожа до того противна становится, будто в зеркале враг объявился и флагами машет. А ранее было я всегда убеждал себя, что жестокая хмурость быстро пройдёт, что большая радость за нею топает. Не пью, бросил.
Скандалы тоже мне жить мешают. Накричу, нагрублю вроде по делу, а в башке вдруг серая муть застилает разум, а на сердце того хуже чёрная, и думать ни о чём не могу, как о нанесённой мною обиде, словно в горячке хожу с бациллами холеры, чумы и язвы. А ранее было я ждал, чтоб с поклонами сзаду ходили, чтобы в ножки кланялись за прощением. Почти не скандалю, бросил.
И ещё одна мерзкая сущность со мною жила во мне – но досе осталась. Люблю я изподтиха людей провоцировать. Затравлю хитрую козню, интригу, подлюку – а сам сбоку наблюдаю, чем эти взрослые игры закончатся. И как только провокации ярый костёр затухает, то я снова дровишек подброшу. Видно, греюсь я возле него – сам того не признавая. Чёртом боюсь показаться себе. Обаятельным монстром зовёт меня любимая баба.
=============================================================
Висит на балконе одежда. Всякая – штаны, свитера сушатся, проветривается пальто перед подступающими холодами. Бельё тоже висит, прыгает на прищепках, подрагивая от утренних заморозков. Чулки и колготы, трусы да носки, маленькие подгузники даже на верёвках цепляются за большие рейтузы, боясь пропасть, далеко улететь от мамы. Вон широкие мужские брюки, брючищи совсем, пинают штанинами худенькое голубое платье, марая его едва застиранными пивными разводами. А там, на богатом балконе с отделкой под кафель, среди знойных африканских узоров развалился в тёплой неге дорогущий купальник, который недавно вернулся с курорта. И о многом мог бы порассказать, посплетничать с соседским бельишком тайком через стеночку – да только сам он подобным знакомством гребует, а во-первых молчать ему велено. Старинные подштаники с перевязками у щиколоток трясутся совсем не от холода: их дрожь от приходящей старости, ветхости, многие нитки повыпали, коленки и зад истлевают прозрачны, резинка не держит гузно, между ног неотмывная жёлтость мочи – а ходить ещё хочется, и не на горшок, не на утку тем более. Вот девчачий бюстгальтер на пару размеров громче чем нужно, да с пышными буклями, которые пока что заполнить нечем, всё только растёт – но лифчик уж хвалится, светит собой через майку назло, хоть боится ехидных насмешек. Душегрейка старушечья молью поедена, нафталином пропахла, а всё же форсит своим ретром, вытряхнувшись из сундука вместе с муфтой облезлой, и расписные белые валеночки рядом на табуретке притулились.
То не бельё, не одежда – то жизни на прищепках висят. Снимешь с верёвки свою насегодняшнюю – стильные брюки с оранжевым батником – и вот идёт летний франт, солнцу да девкам рад. А назавтра холодрыгу с дождём обещали – кутайся потеплее в свитер, плащ да галоши, и сердце запрячь глубоко, чтобы оно не продрогло, сам чтоб от лёгких не помер.
========================================================
- Удивительно – как много вещей можно сделать вечными. Хотя бы наполовину. Взять те же кухонные ножи. Их ведь дешевле штамповать из армейской стали, которой пользуются спецбригады. Теми штыками даже колючую проволку режут солдаты – и ничего. Купил гражданин в магазине такой, ему на полжизни заточки той хватит. А за половину жизни он сможет зарезать 18-ть тысяч людей. Если по 2-ва человека в день, то дело минутное. Но их же ещё надо сокрыть, увезти, закопать. Да и в церкви хоть свечку, одну-одинёшеньку, а надо поставить. Без неё грех, заблуждение. Нет, больше 2-ух на день едва ли получится. За год выходит 600-сот, с выходными да праздниками. 18-ть тыщ поделить на 600-сот – годов 30-ть приходится для яркой полнокровной жизни.
- Ты их есть пробовал?
- а что толку? зарывать намного быстрее. вот сам посчитай. в сутках 24-ре часа. 8-мь я сплю, остаётся 16-ть. зарезать – минутное дело, я тебе уже говорил. зато потом надо освежевать, выпотрошить, отделить грязные части от чистых, тех что есть можно. растапливай печку, кипяти воду, жарь да вари. как ни крутись , миленький, а больше 1-ого за день вряд ли успеешь. даже я не управлюсь. за год получится 300-та – отбрось выходные и праздники. если 18-ть тыщ на эти 300-та поделить, то должно остаться 60-сят годов яркой полнокровной жизни. а так не выходит, потому что детство, да юность, да старость откинь. то руки слабы, то в сердце тревога, то нервы в предсмертьи.
- Грехом ты себя не считаешь?
- а за что я родился таким необычным все люди разны каждый ни на кого не похож те же насекомые букашки животные у всех них душа есть и походя мы их губим а после и бог нас я вот много молюсь да картинки рисую иконки по 3-ри штуки за день получается одну с утра после завтрака вторую с обеда до ужина а третью мелочью среди дня прихватываю за год больше тыщи выходит потому как выходные да праздники тут не положены у обслуги только бывают и если те 18-ть тысяч поделить на 1-ну тысячу с хвостиком так я за 15-ть лет мало того что размолюсь по 0-лям так и ещё многих отмолить мог бы кабы не поймали.
- Душегуб.- Подумал я о нём.
насекомое подумал он обо мне
=============================================================
Я с балкона смотрю на её точёную фигурку – и провожаю и встречаю только взглядами по утрам да вечерам. Ничего в ней нет грубого: всегда лёгкое пальтишко или светлая невесомая курточка, в прохладную погоду на красивой головке тёмная беретка-брюнетка. Походка всей этой одёжки стремительна, и кажется что штанишки сами плывут по асфальту, в барабанчик стуча каблучками. Я редко вижу её лицо, дерзкое и самолюбивое, а иногда с другими приятно улыбчивое, и потому мне часто кажется – особенно со спины – что в этой одежде ходит смеясь привидение.
Я не знаю о нём почти ничего, хоть мне жизнь его интересна. Оно живёт рядом, но ни слухов сплетен молвы, никаких порочащих связей. Видели его в магазине с маленькой сумочкой, куда большие продукты вряд ли поместятся – и что ли оно святым духом питается. Есть у него друзей несколько, которым оно всегда радо, и тогда на серьёзном лице расцветает улыбка похожая на утреннее солнце после недельных дождей.
Для меня она никогда так не улыбается. Да и вообще я для неё такой же призрак, фантом. И всё то что я рассказываю сейчас – она думает обо мне тоже. Мы вяло киваем друг другу при встрече, нарочито равнодушно бросая здрасьте на звенящий асфальт – а зимой прямо в снег, и оно застывшей ледышкой катается под ногами прохожих.
Но ведь может быть по другому. Если хоть одно горячее слово – пусть даже тёплое словцо – пролетит между нами не опалив, а хотя бы согрев холоднокровие одиноких сердец, давно отвыкших от ласки. Я ещё помню как это бывает. Когда, казалось, чужая женщина, выбранная мною от скуки для лёгкого развлечения, после двух или трёх лихорадочных встреч, толком непознанная и меня не познав, вдруг становится нужной и лучшей на свете. А то что в ней мнилось сперва недостатком, изъяном натуры – теперь есть изюминка, тайна, каприз божества. Родимое пятнышко, вздёрнутый нос или лёгкая хромость – всего лишь забавы природы, её увлечений блаженство.
=========================================================
Мальчишка живёт во мне. Весёлый, но разболтанный донельзя. Никаких законов от общества и нотаций от меня для него не существует. Он сам себе правда. Придумал собственного бога в маленьком сердце и теперь ему всю жизнь соответствует. Я иногда замечаю, как он тихонько усядется на табуретку, вперит глаза в высокое небо – слушая внутри себя да кому-то подшёптывая. Видно, что со взрослым советуется, потому что на лице у него такое благоговение с удивлением вместе, как будто его всё же забросили на ракете в космос, о котором он с детства мечтает.
Хотел бы и я посмотреть на этого взрослого наперсника. Вот уж у кого, верно, есть разгадки на все и мои вопросы. Я когда сам ответов не нахожу, то тайно скрываюсь от себя в лабиринтах души, заворачиваясь в чёрный непроглядный и непромокаемый плащ. Чтоб даже слёзы не подмочили моё выделанное спокойствие.
Для меня нынче главный вопрос – кем быть? То ли соответствовать своему умудрённому возрасту и жить похожим на всех остальных людей, кои тащат на согнутых спинах прожитые годы словно тяжёлую поклажу с неприятным запахом и морщат носы от своих воспоминаний. Подругому нужно было прожить мне – вздыхая, говорит каждый из них. И эти вздохи сожаленья не зависят от социального положения человека, потому что любой к зрелости совершает множество проступков, ходов не по сердцу, которые хотел бы вычеркнуть пусть не из жизни, но хоть бы из памяти. Она ведь совести не лёгкая зануда.
Как быть? то ли оставаться простейшим мальчишкой, амёбой человеческого вида, и никакой поклажи на себе не тащить, а самому на ней ехать, сверху поплёвывая на навьюченных людей. И память тоже останется чистенькой – не свербит, не грызёт, не кусает, потому что пустота беззубо бесплотна. Только мне вот такому умирать будет страшно. Ведь люди уходя погружаются в прошлое остывающим сердцем, и мозгом: их ждёт на том свете снова вера, надежда опять, и любовь: а когото ждут демоны, с визгливой радостью уже обтачивая ножи, топоры, крючья пытошных пик – но и это услада душе, что её не забыли и там, гневно помнят. Лишь от меня ни праха, ни мысли – где мириады забвенья.
============================================================
Смерть наползала с тем же скрипом, что и заезженая пластинка начинала свой разбег на удручённом старостью патефоне – и с той же невнятностью ступала тонкими морщинистыми ножками, то подпрыгивая ближе, то назад отталкиваясь костыликами. Она, кажется, была довольно серьёзно обижена ужасом, который произвела своим появлением: ведь макияж её безупречен – под чёрной пелеринкой глазницы обрисованы синими тенями, косточки щёк напудрены, а зубы подчищены мелом. И входя, смерть сделала всем вежливый реверанс, особенно широко распахнувшись в объятиях виновнику этого торжества, так что грякающие на её кольцах пальцы едва не раскатились по полу. Ещё не соображая – кто? к кому? зачем – юбиляр привстал, оказывая уважение гостье. Он даже мазнул цепким взглядом по её рукам, видно выгадав себе дорогой подарок. Но от резкого движения огрузневшее брюхо задело стеклянные фужеры, звонкие как колокольчики, которые ночью бренчат на Луне под шеями гуляющих коров, которые совсем не тупо смотрят в притягательное далёкое земное небо, по которому забыв об незрячих потёмках резво летают стрекозы и вертолёты, пилоты которых одинаково лупаты в своих кожаных шлемах, которые, которым, о которых жизнь в единый момент так сразу замедлилась, что будто остановилась.
Ах ты!..Мало кто ведь знает как коровы попали на Луну. Их загнал туда маленький комар. Злобный карлик с очень длинным носом, похожим на клюв журавля. Родился он на глухом лесном болоте, и всё никак от роду не наедался. Заклевал всех товарищей, и знакомых, и зверюшек в лесу; а потом то ли улетел, то ли убежал пёхом, потому что слабенькие крылья едва носили этого уродца. Нёсся сквозь лес, его ветки да буреломы, понаделал дырок в своей шкуре, падал и плакал, пеняя на обжорство, из последних сил кубарем вывалился на зелёный луг. Обомлел – столько еды. Очумел – стал гонять тех коров по всему земному шару. И они трепетали перед ним как наложницы, виляя хвостиками. В суете прорвались сквозь оцепление космодрома, панически загрузились в отлетающий к марсу корабль, и отчалили с писком, мычанием, с дымом. Но из-за перегрузки долетели лишь до Луны. Обжились там, и даже по всей планете пятен наделали. Загонял их неугомонный комарик. Скоро юбиляр сам всё узнает – гостья покажет ему.
============================================================
У меня сильно развита интуиция. Наитие, провидение – назову как хочу. И сам бы уже рад обманываться в людях: но слова, жесты и ужимки подступающей натуры сразу выдают человека. Иногда такая мразь предстаёт, что не хочется видеть, не то ли общаться. Я всех узнаю по себе – как я был, как я жил, и те во мне гадкие грязные чёрты характера, какие вновь вижу в другом человеке – мне тут же его выдают как себя самого. Здесь я трус, здесь гордец с ореолом зазнайства; а тут уже вру нагло прямо в глаза и в защиту своей подлой лжи громко лаю собака.
Человек может даже молчать: его продаст чмыханье, хлопки по колену, пальцами щёлки или дрыганье ножкой в момент непоседства. Вот он что-то провякнул в спесивом угаре, будя авторитетом среди личной компании как тот самый молодец среди овец – но напал он на волка, тот оскалил клыки, и малейшего рыка в тугой тишине стало достаточно, чтобы щенячьи повизгивая смутился трусливый наглец.
Или отъявленный лгун начинает плести небылицы, желая весомые прибыли выгадать, барыши из корысти: и вот принимается он неспешно вязать паутину, свой разум в покое держа чтоб не сбиться со лжи – но сам понимая что врёт, он не верит другим, и спешит со враньём чтоб себя доказать, и мухою липнет к своим тенетам.
Иногда сразу возникает отторжение к человеку. И не потому совсем, что не мой, а как раз такой он, каким я сам бывал в прошлом и которого себя ненавижу. Противна вот эта льстивая ухмылка из старого зеркала, где я холуй; брезгую руку подать, чтоб не почуять ту вялость изнеженной белой ладошки. И всё те же хвастливые сказки я знаю что снова услышу, которые давно для других сочинял о себе – будя славным героем в мечтах.
===========================================================
Холодно на свете. Градусов десять мороза, а то и все больше. Но на любовное свидание я уже неделю хожу голяком. Вся одежда на голое тело. Под курткой футболка одна, под штанами трусов нет. Ботинки – и те без носков. И к ним ещё кепка. А всё потому что влюбился в замужнюю бабу. Не столь уж и втюрился, но нравится очень ебстись. И тут если муж возвернётся? бежать. К обрамленью балкона я свободным узлом мастырю монтажный канат: мне не в тягость спуститься с этажа на этаж, мне нетрудно и спрыгнуть на Землю. Я с большим удовольствием получил бы по морде за бабу за эту, и сам бы ему настучал что по силам, но так непростительно стыдно за манию блядскую нашу. Он работает, деньги приносит, и пьёт лишь по праздникам – а мы с его бабой схлестнулись как звери в текущий момент, вгрызаясь зубами во чрево разврата.
Когда она провожает меня из квартиры, проводит по лестнице, под ручку держась как любимая, то обязательно просит впоследок:- Поцелуй,- и в глазах её влажных я вижу не мелкую просьбу, не обыденный чмок после злых поебушек, а святое моление, чтоб назвал её лучшей на свете, прекрасной невестой своей, коей не было раньше в помине средь тех, кого знал я и узнаю ещё до конца.
Я всегда со всей страстью целую, сосу её красные губы хлеще варвара древности, который насилием жил тыщи лет – унижал угнетал, неведая жизни другой и заботы. Я такой же язычник как он: живу, поклоняясь стихиям огня и воды, полноправной земли да высоких небес. И то, что они мне сегодня в подарок пошлют, тем я буду доволен спокоен и счастлив. Всё возьму безотказно – вещи да чувства – и порадуюсь им за большое спасибо. А как же господь, его заповеди? спрошу вдруг себя. А никак. Я уже научился отбрёхиваться почти ото всех короедов в мозгу: что всё моё к лучшему, что за важным и добрым приходит ко мне каждый прожитый день, что хоть в белом хоть в чёрном такие посланцы от бога. А по поводу заповедей я себе так говорю – придётся убить и убей, это враг; у вора украсть не ворьё, а большая всему справедливость; и прелюбодейством своим ты бабе отраду даруешь средь серостей жизни, быть может семью сберегая.
Но иногдаче бывают и у меня с собой неполадки, вот уже каруселька когда. Бывает, что хочу я любить без предела впотьмах и при свете, а плотский мой брат мне отказывает в обожаемых сладких желаньях – сахару съешь, говорит. И душа моя тянется к блуду, сердце к разврату – вся верхняя тулова часть, кто над поясом, рвётся лететь два крыла воспарив. Но плоть, что висит между ног, болтает собою как якорь в тухлой луже земли: и лишь только зачует позывы души, лихие рывки и метанья, так сразу же вяжется цепкой уздою ко всем корневищам деревьев да трав.
Но и я ему мщу – наглецу. Когда он восстаёт невпопад, ярый мой брат с красной рожей – а у меня вдруг внутри белый ландыш цветёт, рвутся струны весны и лирики хочется – то я говорю ему нет отрешённо и веско, как палач с занесённым уже топором. И он головеньку подержит над плахой, к блудному зову стремясь – но падает ниц пред судьбою.
=============================================================
Ай, как хорошо на небе! Восхитительно и прекрасно! Если бы я не знал, что помер сейчас, то было ещё лучше. Как вы там без меня, люди? Плачете горько? целые реки небось. Не надо, утритесь. Вот вам большое одеяльце из бескрайнего облака. И носовые платки из его лоскутов.
А чего ноете, ась? Мало пожил. Ничего себе мало – целых тысячу лет. Честное слово, самому уже мне надоело. Ну посчитайте: сто лет хожу, сто лет сижу. Триста годиков спал. Остальные пятьсот всё по мелочи: ел, пил, брился, частенько по девкам бегал, а то и по бабам рога наставлял. А сколько наставили мне – боже мой! Но самое нудное – думки. Я же всё это время не просто проводил в плотских развлечениях тела, а ещё и размышлял с пользой для человечества обо всех законах да истинах, которыми мы живём. Главное, из того что я понял – после ста лет жития человеку нужно отсекать память. Вы не представляете, какой у меня в голове кавардак из радостей и бед, благодеяний и грехов, признательности и обид. А я ведь уже почти не помню тех людей, которые прошли сквозь мою жизнь. Они оставили во мне тыщи сквозных ран, и когда свищет ветер я звучу словно струнный оркестр.
В нём есть скрипки, арфы и контрабасы, и многие другие, имён которых я не знаю. Скрипочки тоненьки, звоненьки, а для меня лично сильно визгливы и почти бестелесны, поэтому пиликали они для других, оставшись в моей памяти просто знакомыми инструментами. Вот арфы – это да. Это настоящая, весомая музыка. Даже по весу. Когда они играют свою летучую или плывучую симфонию, то кажется будто по концертному залу порхают сарафаны и платья, корсеты, юбки. И панталоны – прошу прощения. Но такой белизны, чистоты и невинности, что только целомудренные мысли приходят в голову. Тем более, вместе с арфами рядом звучат бородатые джентельмены, во фраках и с тросточкой. Контрабасы – я так их и представляю, раскланивающихся друг с другом, всякий раз проходя по сцене из кулисы в кулису.
=========================================================