ГЛУПЕНЬКИЙ

Мишка родился глупеньким. Не таким, о которых говорят – «с простинкой», а совсем глупеньким…
Он отставал в развитии от сверстников, и когда те начинали ползать, только учился сидеть, да и то с грехом пополам.
Дальше – больше. Самостоятельные шаги дались ему почти в два года, а пассивный словарный запас к тому времени вообще был равен нулю. Вдобавок ко всему Мишка оказался еще и немым. Он только мычал и приводил в ужас своих молодых родителей.
Кроме всего прочего, внутричерепное давление сделало его гиперактивным. Он не понимал, что можно трогать, а что нельзя, и превращался в источник опасности для самого себя. Мог, например, совершенно спокойно включить газ, не зажигая его, и уйти с кухни.
И еще он орал! Так долго, как может только ничего не понимающий человек. Он изводил отца с матерью, засыпая уже за полночь, а просыпаясь с восходом, не давая им вздохнуть ни днем, ни ночью… И при этом не мог даже показать, что у него болит.
Побои на Мишку не действовали. Он просто ревел, как маленький бычок, потом отвлекался, и все начиналось сначала. Правда, со временем этот метод все-таки дал результат: мальчик стал побаиваться отца.
А еще он его любил. И маму тоже. Они были для него целым миром, потому что кроме них, он мало что видел. Отец, конечно, гулял с ним по улице, водя за руку, но это ограничивалось окрестностями дома. Да и тут случались неприятности. Однажды на детской площадке, где Мишку отпустили побегать, тот помчался, не разбирая дороги, к железной горке и получил удар качелями по уху. Хорошо, что не в висок, и качели были уже на излете. Голова могла бы вообще расколоться. Но обошлось небольшим сотрясением мозга, добавилось болей и вечернего плача.
Жили они в коммуналке, и соседи попались терпеливые. Мишка доставлял хлопот и им. Чего только стоило его топанье с криками по коридору среди ночи! Девчонка-ровестница показывала ему язык и обзывалась, если никто этого не видел. Мишка не понимал, что она хочет его обидеть. Ему было смешно смотреть на ее сузившиеся губы с длинным языком, и он глупо хихикал про себя.
Ходить на горшок он стал только к четырем годам, и это почти сделало из него взрослого человека. Правда, ни снять штаны, ни подтянуть их он тогда еще толком не умел.
Естественно, в детский сад его не брали, и матери пришлось расстаться с работой. Как потом оказалось – навсегда.
Она тоже была со странностями – могла молчать часами, уйдя в себя, потом придумывала разные страхи – то за ними кто-то следит, то пытаются забраться на балкон с крыши… Постепенно это выросло в постоянную тревогу за себя, за Мишку и мужа.
Мишку они почти не лечили. Мать решила, что врачи захотят его отобрать, и на этой почве они с отцом постоянно ругались. В такие минуты мальчик заливался смехом: ему нравились скандалы. За это родители называли его вампиром, но Мишке это слово ни о чем не говорило.
Со временем он стал кое-что понимать, особенно на бытовом уровне, но говорить так и не научился.
- Мэмэ!.. Пэпэ!..
На то, что его интересовало, он показывал пальцем или брал отца за руку и подводил ближе. Это касалось, например, разных болтиков-винтиков, которые лежали в специальной коробке на верхней полке шкафа. Он вообще имел тягу к технике, и больше любил играть отцовским инструментом, чем игрушечными машинками. Потому, что почти не общался с другими детьми.
А потом они раз в месяц стали ездить к деду и бабке в другой город. Электричка так поразила Мишку, что стала любовью на всю жизнь. И отца он просил рисовать только ее, и когда ему купили паровозик на батарейках, от благоговения изломал его в пятнадцать минут.
Дед с бабкой в Мишке души не чаяли, особенно дед. Каждую зиму он говорил:
- Ну, Мишка, весной ласточки принесут тебе язычок… Хочешь научиться говорить?
- Дя-дя, - отвечал Мишка, и это означало: «Да-да, хочу!». Он уже начал сознавать, что чем-то отличается от других людей. И иногда ему очень хотелось бы, чтобы папа его понял, когда они играли на полу за кроватью…
Годы шли, а ласточки все прилетали без подарка… Кажется, Мишка даже стал представлять, что те летят по небу и держат в клювах его длинный язычок.
- Как он будет жить? – сокрушалась бабушка.
- В деревне. К городу ему не приспособиться, - отвечал ей дед. Они часто тихо разговаривали на кухне, когда Мишка засыпал. Или делал вид, что спит. Это была его первая хитрость в жизни, и она удавалась.
- Он ведь ничего не может делать!
- Бог даст, поумнеет немного, коров пасти научится…
Мишка часто слышал, что он не умный. Что это такое, ему было непонятно. Просто, когда отец начинал рассказывать ему во время прогулок то про насекомых, то про зверей и птиц, Мишка удивлялся, откуда тот все это знает.
Наверно, для него и купили дед с бабкой дом в деревне. Стали сажать картошку, разводить сад. Деревенская жизнь тяжелая. Мишка сначала просто бегал по улице, пьянея от свободы – его отпускали погулять одного! – а потом стал понемногу участвовать в общих работах. Скорее, не потому, что этого ему хотелось, а потому что деревенские дети не приняли его в свою компанию. Он им был неинтересен.
Однажды к ним прибежала соседка и с выпученными глазами стала доказывать деду с бабкой, что Мишка забрался к ней в дом и пытался украсть у нее деньги. Мишку принародно выпороли, он ревел и коротенькими, как у Буратино, мыслями пытался про себя оправдаться. Он понимал, что его лупят за то, что вбежал в чужой двор. О деньгах же не имел никакого представления. Даже того, зачем они нужны. Для него не существовало понятия товарно-денежных отношений. Он оставался на уровне первобытнообщинном. Но с тех пор слово «чужое» стало для него синонимом «табу».
Неожиданно для всех Мишка научился кататься на велосипеде – сначала с опорными задними колесиками, а потом и вовсе без них. Глядя на такое дело, дед купил ему «школьник».
Они с бабкой восприняли это как хороший знак:
- Может, станет получше?
Имелось в виду – поумнее. Потому что внешне Мишка рос очень красивым - в маму. Соседи, глядя на него, головой качали – такой парень, а вот поди ж ты… Всем хорош, и не скажешь, что дурачок. Только глаза застилала непонятная муть, сквозь которую, видимо, разуму было никак не пробиться.
Как-то перед грозой предупредил его отец, показывая на тучи, чтобы не уезжал далеко от дома. Мишка пропустил эти слова мимо ушей, и укатил в лес, который находился в низине. Дождь начался мгновенно. Просто стена воды вышла из-за деревьев и обрушилась на поляну. С градом и молнией.
От страха бросив велосипед, Мишка помчался домой, ревя на ходу. Он прибежал трясущийся и синий от холода, ни одной сухой ниточки. Мелькнула мысль, что за велосипед будут пороть, но гроза, все же, показалась страшнее. Пороть его не стали, наоборот, быстро переодели и обогрели. А потом они с отцом снова пошли в лес. Оказалось, что велосипед утонул в огромной луже, разлившейся в низине. Едва его оттуда вытащили. Если бы Мишка не убежал, мог бы и захлебнуться ненароком – такой был ливень.
Мать в деревню почти не приезжала. Она со всеми переругалась, и в городе чувствовала себя спокойнее. Хотя, как потом выяснилось, покоя для нее не было уже нигде.
Странным и непонятным оказался ее неожиданный развод с отцом. Страх потерять мужа, постоянная тревога за него обернулась другой стороной. Она стала злиться, что он будто бы задерживается с работы, долго ходит в магазин, стала подозревать его в связях с другими женщинами. Потом даже видела его голый торс в окне дома напротив. Участились скандалы, которые были для Мишки большим развлечением. Выброс эмоций его всегда приводил в восторг – в жизни ли, в телевизоре ли…
Однажды отец вернулся с работы - а его вещи разбросаны по коридору. Дверь ему никто не открыл. Мишка слышал, как он пытался уговорить жену, только та, набычившись, смотрела в одну точку и ничего не отвечала. Мальчик хотел отпереть замок сам, но мать вдруг вскочила со стула и принялась дубасить его по рукам:
- Никогда!.. Никогда не открывай дверь ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ! Ты слышишь? Никогда!
Мишка так и не понял, за что его отлупили.
Отец еще несколько раз приезжал к ним, что-то привозил из сладкого, но в комнату мать его уже не пускала. Она подала на развод, и их развели с первого раза.
Вскоре отец стал приезжать реже. Мишку ему не доверяли, даже не показывали, а топтаться у порога в роли просящего было обидно.
Мальчик не знал, что развод очень больно ударил по сердцу деда. Оно не выдержало, и через год тот умер. Вскоре за ним последовала и бабка.
Вначале жизнь вдвоем Мишке понравилась. Мать большую часть времени сидела молча, о чем-то напряженно размышляла, иногда произносила короткие ругательства. Он мог делать, что вздумается – даже то, что прежде отец не разрешал. Так он переломал все его приборы, паяльник и выбросил в окно или мусорное ведро инструменты и целую коробку с болтами. На свалку отправился и магнитофон, и приемник, и все игрушки.
Через некоторое время, когда ломать и вышвыривать стало нечего, Мишка почувствовал скуку. Отец каждый день занимался с ним хотя бы час-два: они вместе рисовали, рассматривали книжки, что-нибудь пилили-точили, или просто шли гулять в парк, где было огромное озеро. Летом ему даже разрешалось там купаться.
После развода мать закрылась в комнате и выходила только по ночам, когда соседи ложились спать. Она стала их бояться. На улицу выбиралась короткими перебежками – за продуктами, и часто не брала Мишку с собой.
Постепенно оба превращались в растения, и мальчик стал к этому привыкать. Он день напролет болтался из угла в угол комнаты, которая когда-то казалась ему целым миром, а теперь – просто пустой. Или смотрел телевизор. Но почти ничего, что там показывали, он не понимал, и это быстро надоедало.
Потом мама заболела. Вначале она еще двигалась, морщась и поругиваясь, а вскоре и вовсе слегла.
Соседка – старая бабка – уговаривала ее вызывать скорую помощь, но мать только головой мотала. Врачей она ненавидела и боялась больше смерти.
В эти дни Мишку впервые выпустили на улицу одного. Мать уснула, и бабка помогла ему одеться и выпроводила во двор, чтобы он не вертелся в коридоре.
Там Мишке столкнулся с действительностью, от которой его старательно оберегала мать. К нему подошли соседские мальчишки и что-то попросили… Мишка не очень разобрал, что, поэтому просто замотал головой. И его ударили в лицо кулаком.
Это было так неожиданно, что он повалился на землю, прикрываясь от новых ударов, и из его глаз брызнули слезы. Он размазывал их по лицу и бормотал без конца:
- Дя-дя…дя-дя…
Пацаны вначале тупо на него уставились, а потом один сказал:
- А, это тот идиот из двадцатой квартиры!
Они еще посмеялись над ним, но бить больше не стали.
Мишка ревел не от боли. Он ревел потому, что не понял, за что его наказали. И еще от обиды на себя. Потому что он такой тупой.
Странно было видеть плачущего подростка, в таком возрасте мальчишки уже не плачут.
Соседка все-таки вызвала врачей. Мать увезли в больницу. Потом приезжали какие-то люди, приносили с собой фотоаппараты, бумаги, без конца писали и заставляли соседку расписываться. Та сидела в Мишкиной комнате с красными глазами и иногда молилась вполголоса, утирая лицо краешком платка.
Перед тем, как в последний раз помочь Мишке одеться, она все-таки не выдержала. Слезы полились ручьем, она обняла мальчика и произнесла навзрыд:
- Сиротинушка ты…
Тогда Мишка почувствовал, что произошло что-то плохое.
Понятия хорошо и плохо были для него очень простыми. С ним находилась мама, с которой они почти пять лет жили вдвоем. Это было хорошо. А плохо – когда она ушла из его жизни. Куда? Неизвестно, да и не все ли равно.
Он страшно тосковал. В ее постоянно нахмуренном лице заключалась для него вся вселенная. Они почти не разговаривали все эти годы. Мать, если и понимала, что он хочет от нее, ничего не могла делать. Ни рисовать, ни пилить, ни паять… Постепенно он отвык просить у нее что-либо. Но она всегда была рядом…
А теперь ее не стало.
Он жил в детском доме для больных детей, где у него имелась своя кровать и тумбочка. И еще зубная щетка.
Здесь каждый был сам по себе. Дети, случалось, дрались из-за пустяков, и разбивали и без того больные руки и ноги. Мало кто дружил между собой. И никто не дружил с Мишкой. Потому что он был самым глупым.
Впервые так близко он увидел других детей, и на какое-то время это отвлекло его от глубокого уныния. Потом оно вернулось и терзало почти постоянно. Отступило еще раз лишь однажды – когда он, взглянув на девочку, которая немного ему нравилась, вдруг с удивлением почувствовал, что с ним что-то происходит. Он с большим интересом разглядывал округлости на ее теле, длинную – как у матери – косу… На другой день в столовой попытался дотронуться до нее и предложить поиграть, но санитарка, присматривающая за порядком, побежала к врачу, и в тот же вечер Мишку нашпиговали уколами.
Когда он пришел в себя и снова увидел девочку в коридоре, она показалась ему самой обычной, и он отвернулся от нее как от занавески.
Странно, но мама вспоминалась ему почти каждый день. Память о ней не притуплялась с годами. И тоска тоже.
Как-то он стоял в холле возле окна, рассматривал падающий снег и вдруг обратил внимание на подъехавшую к ограде детдома машину. Из нее вышло целое семейство – мужчина, женщина и двое маленьких детишек. В фигуре мужчины было что-то знакомое, и сердце Мишки неожиданно екнуло.
И вскоре он увидел в дверях отца.
Тот шел без улыбки, с какой-то настороженностью во взгляде. Мишка бросился к нему, гудя как паровоз:
- Пэ-пэ!.. Пэ-пэ!..
Он трогал его, как когда-то папуасы трогали стеклянные бусы – боясь, что порвется ниточка, и чудо рассыплется по полу мелкими звездочками. Отец уже не казался ему таким большим, как раньше: ведь Мишка стал почти с него ростом. Но все воспоминания о той поре, когда они еще были вместе, вернулись и лавиной захлестнули мальчика. От восторга у него полились слезы!
- Ну, ну, успокойся! – говорил отец, смущенно посматривая на подходящего главного врача. А у Мишки сами собой вылетали слова, в которых заключалась половинка его жизни:
- Пэ-пэ…пэ-пэ…пэ-пэ…
Он видел, как отец о чем-то говорил с врачом, даже слышал отрывки их разговора, и с его души будто камень упал…Она запела – очень тоненьким и слабым голоском.
Отец передал врачу какой-то конверт, подошел к Мишке, похлопал его по плечу, потом вдруг наклонился, поцеловал в лоб и, развернувшись, быстрыми шагами пошел к выходу.
- Пэ-пэ! – в отчаянии крикнул Мишка, но тот больше не оглянулся. Дверь за ним закрылась.
Изо всех сил прижимаясь к стеклу головой, смотрел он, как отец, а за ним и женщина с детьми, садятся в машину, как та разворачивается и уезжает… Навсегда.
Время для Мишки остановилось. Он плохо помнил, как жил дальше. Дни стали серыми и тягучими и сдавливали его без того гудящую голову. Иногда было ощущение, что вот-вот все это оборвется, и придет к какому-нибудь концу. Может быть, отец вернется и заберет его с собой… Или случится чудо, о котором часто говорили воспитатели, и Мишка уйдет отсюда сам, чтобы найти самого близкого для него сейчас человека…
Ночами он спал плохо, метался на кровати, пережевывая сны, в которых видел маму. И та говорила ему что-то успокаивающее, даже иногда брала себе на колени и поглаживала по голове, напевая, как младенцу:
- Баю-бай, мой малютка, засыпай…
Пробуждаясь, он бормотал: «Мэ-мэ», снова засыпал и, кажется, иногда чувствовал себя во сне лучше, чем наяву.
Однажды на исходе зимы он снова увидел, как подъезжает к воротам машина, и выбежал на улицу раздетый.
Это была чужая машина. Отец так и не приехал.
Мишка стоял на крыльце до тех пор, пока не закоченел. А потом пошел в свою комнату, упал на кровать и расплакался. Кажется, он стал что-то понимать, но это его не обрадовало.
Потом он заболел воспалением легких. Врачи кололи ему лекарства, ставили капельницы, но Мишка уже не хотел выздоравливать. В бреду к нему приходила мама и ругала за это, только он сказал ей:
- Папа больше не придет за мной.
Да, он действительно сказал ей так. Она впервые услышала от него слова, и это ее удивило. Но она не подала вида, ведь сейчас это было неважно. Важным представлялось то, что она знала наверняка: Мишка прав. У отца другая семья, и он никогда больше не приедет за ним.
Мама снова и снова ерошила его густые волосы, но больше ничего не говорила.
А в последнюю ночь, лежа в отдельной палате больницы, Мишка каждую минуту шептал: «Пэ-пэ… пэ-пэ… пэ-пэ….», словно надеясь, что как в детстве, обратит на себя внимание отца, тот подойдет к кровати и поднимет его на свои сильные руки.
Белое покрывало стало окутывать его уже под утро. Возник свет – ослепительный, как солнце на снегу, и по этому свету, будто на лифте, он поднялся туда, где ждали его мама, дед и бабка.
Здесь царила тишина, от которой делалось спокойно и сладостно. Мать протянула ему руку, грустно улыбаясь, и сказала:
- Здравствуй, сынок…
С последним вздохом, он ответил ей:
- Здравствуй…
Медсестра, словно почувствовал неладное, заглянула в его палату, и увидела, как Мишка вдруг поднял голову на подушке, открыл глаза и совершенно правильно произнес:
- …мама…
А потом голова опустилась, и глаза потухли, так и не закрывшись.