Едем

ЕДЕМ!

Надо же! Он мне нравился больше всех мишиных друзей…Мишенька был не слишком разборчив в привязанностях. Да что там, большинство связей тянулось из военно-еврейского нищего детства. Бывшие босяки, воришки, иногда отсидевшие небольшой срок, хоть и «стали людьми», выпив, громко и неумно острили, жестикулировали, засиживались до поздней ночи. Утомительно.
А Толя был тихим, спокойным. Плавным.
Низенький, толстенький, шарик на коротких ногах. А лицо у него было значительное и красивое, и глаза горели, не вспыхивая и не угасая, ровным и сильным светом. Перенеся серьезную операцию на сердце, он был отправлен на пенсию до срока. Но на родном заводе без него – изобретателя и рационализатора, как бы сейчас сказали, креативщика, выдумщика и затевалы, обойтись не могли. Много времени он пропадал в своём конструкторском бюро, оставшиеся часы тратил на дом и друзей, на нас в частности. Он приносил всегда что-то новенькое - новый инструмент, прибор для акупунктуры, последнюю диету, краску для обновления ванной, и прочее. Это сейчас все подобные ноу-хау тиражируются для всех и каждого глянцевыми журналами, а тогда информация передавалась из уст одного умельца другому.
Я любила его визиты. Какое-то возвращение в детство.… И радовалась, когда он маленькими пухлыми руками что-то исправлял в нашем не слишком ухоженном доме. Он радовался, что я радуюсь, и искал место приложения своих умений. А в своей семье он все давно привёл в полный порядок. Порядок - мало сказано – в какое-то абсурдное совершенство. Если кто-то входил в туалет, следующего желающего предупреждал красный свет: занято. Если сковорода нагревалась до кипения масла, раздавался свисток. И т.д. У нас в доме мы с ним до таких затей не доходили. Но потолок весело белили из пылесоса, и обои весело клеили каким-то новым клеем.
И не было того серьёза, с которым я неожиданно столкнулась в его отношении к делам фамильным.
У себя дома Толя пользовался непререкаемым авторитетом. Лиза, жена, была из тех наивных умниц, которых нельзя спрашивать - как живешь? - будет рассказывать до мельчайших подробностей. Мне, живущей в отвлеченном мире, эти подробности были милы, интересны. Толстая, усатая, уже не женщина, она обожала литературу и мужа. Мудрая, мягкая, она и детей, сына и дочку, воспитала в полном почтении к отцовскому слову. У нас был дома другой стиль отношений, и очень серьезно мы с Мишей к бытованию не относились. К моим шуткам Толя быстро привык, к мишиным вроде тоже. Но однажды…
Нам было хорошо вместе, и не только Лиза и Толя приезжали к нам, но и мы ездили к ним. Жили они недалеко от Серебряного Бора на берегу Москва - реки в парковой зоне, дышалось там лучше, чем на Таганке. Гуляли. И Миша, расслабившись, в споре о каких-то юридических тонкостях употребил одно из своих присловий: «Ну, ты рассуждаешь, как директор пробкового комбината». Никакой нагрузки фраза не несла, для связки. Как полыхнул Толин взгляд! Какой силы чувство негодования пробежало по красивому лицу! Я сказала об этом Мише позже, уже дома. Может, стоит извиниться? Да что ты! Фиксироваться ни на чём, усложнять жизнь. Добряк, толстячок, пиквик.…И впрямь, нам было по-прежнему хорошо с ним рядом, уютно. Мы с ним что-то спокойненько мастерили дома. У Миши «рук не было», и он, как правило, убегал или по делам или развлечься. «Трудитесь? Трудитесь, трудитесь, работа …трудолюбивых любит». И снова по Толиному лицу пробегало что-то…
-Почему ты всё сама?- однажды спросил он.- Пусть бы остался, помог.
-Мне нравится возиться, а ему нет. Он человек легкий, бегучий, пусть носится.
-Куда он?
-Не знаю. Придёт - расскажет. Может, в консультацию поработать. Может, в бар выпить пива. Может, в библиотеку, может, к другу или подруге…
Дружба наша крепла. Мы с Мишей всё чаще по выходным приезжали побродить в толины края, оставались на вкусные и обильные лизины обеды. Они тоже любили забрести к нам. На тесной кухоньке обсуждались все проблемы – от государственных до детских, школьных и студенческих. Время подбрасывало полешки в огонь, страна поворачивалась к перестройке, к свободной рыночной экономике, и нам это нравилось. Толя в своей прежней лаборатории наладил полулегальный выпуск медицинских приборов – не те строгости, - у него пошли предпринимательские денежки.
Новое, однако, наплывало волнами, воронками неразберих. Как черти из табакерки, выскочили аферисты-следователи Гдлян с Ивановым, задумавшие возвыситься, натравив бедноту (бедными были почти все) на богатеньких. На экране телевизора замелькали жемчуга, бриллианты, банковские, нераспечатанные пачки денег. Богатенькими были выбраны адвокаты. Все понимали: адвокат не может получать меньше уборщицы, и тарифная сетка всегда ломалась. В хорошие времена это называлось доплатой, в плохие – взяткой. Для Миши начались плохие времена. Прокуратура изъяла в консультации карточки и стала вызывать свидетелей. Давали больше, чем положено по сетке? Кем положено? Миша не был вымогателем, относился к своим клиентам свято, работал на совесть, поэтому пока никто не донёс о гонорарах, но было ясно – вопрос времени. На других адвокатов уже повесили уголовные дела. Эдика, с которым были общие клиенты, взяли под стражу. Мишу стали таскать на допросы, пока в качестве свидетеля. Утром раздавался звонок:
-Плоткина!
-Михаила Абрамовича?
Злая и властная энергия нарастала:
-Я сказал – Плоткина!
-Здравствуйте. Кто говорит? Что передать?
-В прокуратуру к четырем! – и гудки.
Ночами мы не спали. И маленький глазок входной двери в коридоре слепил и мешал. Мешал лифт. Противное ожидание обыска, чужих шагов, крушения привычного хода жизни. У меня был и свой, отдельный маленький страх - самиздат. Ну, не самый крутой, не Солженицын. Два тома Ахматовой в принтерном исполнении. Но это - статья.
Настал день, когда Миша сказал:
-Всё лишнее надо унести из дома.
Он взял небольшой мой женский, кейс. В чемоданчик вошли серебряные ложки, вилки, которые я купила на гонорар с первой книжки (долбаная аристократка, по какой-то самой непонятной причине, ненавижу нержавейку), бабушкино и мамино наследство - старинные чайные ложки, золотая дедова луковица - часы фирмы Павла Буре, и деньги, рубли в не самых крупных купюрах. Законник Миша доплату в долларах не брал, в кодексе была статья, запрещающая хождение иностранной валюты. Денег было по тогдашним понятиям немало, на «Жигули» лучшей модели. Перетянутые резиночками по тысяче в пачке, они выглядели преступно, как у Гдляна. Мои ахматовские тома не вошли. Да и только увидев их, Миша рыкнул:
-Дура, подвести Толю по монастырь? На помойку!
Так я узнала, что кейс отправится к Толе. И приобрела головную боль: выбросить стихи в мусор было трудно. И прежде, чем совершить этот варварский акт, я отправилась в Сокольники в церковь Воскресения Христова. Одна из трёх икон Богородицы, многим в Москве известно, помогает в служебных делах. Видно, хорошо я молилась за Мишеньку, потому что буквально в тот же вечер всё переменилось к лучшему. Кто-то из адвокатов сумел добраться до Лукьянова по праву студенческой дружбы. Тот в юридических делах соображал неплохо, дал правительственную команду травлю прекратить. Карточки клиентов из прокуратуры вернули в консультацию. А мы, избавившись от постыдного страха, неделю радовались, забыв обо всех житейских делах.
-Да, надо взять чемоданчик, - напомнила я.
-Давай позовём их, выпьем.
Позвонили. Позвали. И, мол, прихватите…
-Так не пойдёт. Пусть Михаил приедет.
Что-то было в голосе…
- Не выдумывай. Боится везти в метро.
В субботу мы поехали.
Толино лицо пылало. На наше предложение побродить:
-Сначала разберёмся.
-С чем?
Толя принёс кейс. Мне:
-Ты можешь взять серебро. Я знаю, как покупала. А вот деньги. Я долго думал, считал, с зарплаты не получается.
-Толя, какое тебе дело? – резко спросил Миша.
-Не терплю, когда прикидываются. Как все, мол. Я думал, ты такой, как мы. А ты.…Вроде подпольного миллионера. Мы живём открыто, честно. Что есть, всё на виду. А ты тайно копишь. Почему не сделал ремонт? Почему не купил ей шубу? - кивок в мою сторону.
-Не знаю, - устало сказал Миша. – В голову не пришло.
-Вот вызовут в милицию… В ОБХСС отнесу чемоданчик.…Ну, объясняй мне…
Мы встали. По комнате металась Лиза:
-Толя, остановись! Миша, это он так…
…На другое утро позвонила Лиза.
-Приходите, заберите.
Его не было или он не вышел из дальней комнаты. Кейс казался мне тяжёлым. И было тошно.
-Уедем, - сказала я.- Из страны. Жить, где всё так вывернуто. Вытолкнем детей, а после сами. В умах, в сердцах такая прокислая каша…
А через полгода Толечка умер. Мы хоронили его на Введенском кладбище. Могила рядом с могилой доктора Гааза. На памятнике его завет: «Спешите делать добро». Толя тоже спешил, по первому звонку мчался на помощь, был умён, щедр. Земля ему пухом. Но домой на поминки мы не пошли.
Вскоре уехали в Америку на работу дети. А после рванули в Израиль и мы с Мишей. Там я прожила самые счастливые и самые трудные годы. В Израиле были свои заморочки, но зло от добра и добро от зла отличить было легче.