Потоп

Потоп


Небо треснуло вдоль и поперек, и дождь сплошным потоком ринулся вниз.
Город вторые сутки лихорадило и выворачивало наизнанку. Казалось, этому внезапно навалившемуся безумию не будет конца. Мутная вода с ревом неслась по улицам, тяжко колыхалась в подворотнях, отливая свинцом и зеленью. Под натиском дождя дома угрюмо выпячивали каменные лбы - каждый держался особняком, каждый спасался в одиночку, и ветер волочил по гудящим крышам тугую серую пелену.
К окну подошел человек в потертых джинсах и майке с вытянутым воротом, зевнул, рассеянно почесал в затылке. Он был молод, бос и небрит. С высоты седьмого этажа открывалась удручающая панорама погружающейся в воду окраины. Водяные полосы, обгоняя друг друга, бежали по стеклу.
- И разверзлись хляби небесные…
Человек дотронулся до батареи и тут же резко отдернул руку – та оказалась раскаленной, как адский котел в самый разгар карательной работы. Скупо освещенная кухня зябко куталась в выцветшие обои, тонула в дождливом сумраке. На плите клокотал чайник.
Человек, все так же позевывая, выключил газ, лениво плеснул кипятка в щербатую чашку, взял с усыпанного крошками стола надкушенный бутерброд и снова уставился в окно.
Тишину прорезал треск телефона. Человек вдумчиво жевал, глотал обжигающий чай, телефон продолжал настойчиво верещать где-то в недрах квартиры. Со вздохом положив бутерброд на подоконник, человек нехотя побрел из кухни, в глубине души надеясь, что, пока он доберется до телефона, проклятый аппарат все-таки заткнется.
- Слушаю.
- Здорово, Гаврик, - в трубке запрыгал преувеличенно бодрый голос. – Как дела, чем занимаешься?
- Выкладывай, чего хотел? - отозвался тот, не скрывая раздражения.
- Ты в институте больше месяца не появлялся, чудило, тебя отчислять собираются! – выпалила трубка. – Списки возле деканата висят!
- Все у тебя?
- Ну ты даешь… - протянул собеседник; замялся на секунду и снова зачастил. - Давай, беги скорей к методистам, попробуй договориться, что ли, подсуетись… Может, еще не поздно.
- Да куда я тебе побегу… Дождина такой… - равнодушно промямлил нерадивый студент и поспешно добавил, - ладно, пойду, дела у меня.
- Какие могут быть дела, когда тут с института…
- В окно я смотрю, - перебил Гаврик.
- Ну и дурак. Совсем не смешно.
- Не смешно, - с готовностью согласился Гаврик и шумно отхлебнул из чашки. – На этой грустной ноте мы и закончим нашу содержательную беседу.
Из трубки полезли противные коротенькие гудочки.
Гаврик поспешил обратно к пасмурному окну, по пути завернул в ванную, выудил из корзины с грязным бельем пару носков и натянул на ноги.
Редкие автомобили ползли на брюхе по вспененным лужам. Гаврик с интересом наблюдал за тем, как девушка с цветастым зонтиком пыталась перебраться на другую сторону улицы. Прежде чем пуститься в это рискованное путешествие, она долго балансировала на краю тротуара, не решаясь шагнуть вперед. Неожиданно зонтик вывернуло наизнанку, и девушка, подхваченная порывом ветра, неловко, по-цыплячьи засеменила через дорогу.
Вскоре на импровизированной сцене показались новые персонажи. Тупомордый черный внедорожник – какой там автомобиль, целый танк! - и потрепанного вида мужичок неизбежно встретились примерно в одной точке пространства; внедорожник понесся дальше, вздымая волны, а мокрый с головы до ног гражданин какое-то время топтался на месте, отряхивая пальтецо и потрясая кулачками в бессильной злобе.
Наслаждаясь увлекательным зрелищем, Гаврик потянулся было к холодильнику, но тут телефон снова напомнил о себе назойливым треском.
- Алло.
- Добрый день, позовите, пожалуйста, Гавриила Скокова, - суховатый женский голос был предельно вежлив.
- А кто его спрашивает?
- Я методист его группы… - женщина помедлила. – Так я могу его услышать?
- К сожалению, - сокрушенно вздохнул Гаврик, – его пока нет дома.
- Тогда будьте добры, передайте Скокову, что его отчислили из института. И еще ему необходимо вернуть в библиотеку книги.
- Как только господин Скоков в составе научной делегации вернется с конференции, я непременно ему все передам.
- С какой конференции? – женщина-методист растерялась.
- С межгалактической, - любезно пояснил Гаврик. – В Улан-Баторе сейчас проходит конференция на тему «Овцеводство в масштабах солнечной системы». Разве вы не знали?
- Шутить изволите. Понятно, – кисло проговорила женщина. – И все же не забудьте сказать «господину Скокову», что ему звонили из института.
Гаврик со звоном опустил трубку на рычаг и огляделся.
За окном начиналась нешуточная заваруха - тучи стягивались со всех сторон будто бы для последнего решающего удара, громоздились одна на другую, теснясь и толкаясь рыхлыми холодными боками.
В комнате, и без того мрачноватой и захламленной, еще больше потемнело. На столе, на кровати, на шкафу лежали вперемежку книги, диски, основательно потрепанные глянцевые журналы, какие-то коробочки и шнуры. С потертого кресла свешивалась рубашка, небрежно касаясь пола мятым рукавом. Там же, на полу, шевелился крупный и мелкий сор, в разных местах стояло, по меньшей мере, штук пять разнокалиберных кружек.
Гаврик присел на кровать и ловко выудил из-под бумажного вороха увесистый темно-коричневый том, ласково погладил переплет ладонью. Изрек:
- Пушкин – наше все.
Потом аккуратно разломил книгу где-то ближе к середине и извлек спрятанный между страниц пакетик с желтеньким порошкообразным содержимым. Бережно положил его рядом на сбившееся гармошкой покрывало и пробежал глазами строчки, напечатанные на заветной странице:
- О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог-изобретатель, - прочел он вслух, театрально чеканя слоги и подвывая. Шумно захлопнул книгу и расхохотался.
Дождь взорвался с такой силой, что стекла охватила паническая дрожь.
Гаврик, подхватил пакетик и Пушкина, немного помедлил, стянул с кровати покрывало и пошлепал на кухню.
Там он уселся на пол, свернул покрывало, подложил его под спину и прислонился к пышущей жаром батарее. Вытянул ноги в разных носках сомнительной чистоты, отложил Пушкина в сторонку и, устроившись поудобнее, надорвал уголок пакетика.

По ухабистому тротуару шел мужчина. Для него, казалось, не существовало ни грохочущих потоков воды, ни слякоти, ни пронизывающего ветра - словом, ничего, что могло бы заставить его остановиться или повернуть назад. На кипящей дождем улице не было ни души, только блондинистая девица с рекламного щита одарила мужчину многообещающей улыбкой и кокетливо подмигнула: «Начни жить заново». На перекрестке прохожий свернул налево и зашагал по пустому скверику, за которым постепенно проявлялась бесформенная громада многоэтажки.
Зайдя за угол дома, мужчина пересек обшарпанную детскую площадку и нырнул в покосившуюся беседку. Дождь яростно замолотил по ржавой крыше тысячью невидимых кулачков, и, злобствуя, навалился сразу со всех сторон, коварно метясь в лицо, а еще лучше – за шиворот, но мужчина остался безучастным. Он только поплотнее надвинул капюшон серой ветровки, поднял плечи и закурил, прикрыв сигарету ладонью. Провалившийся пол беседки давно ушел под воду – в грязной луже бестолково кружился цветной мусор, а почти в самой середине горделиво покачивалась зеленая обертка от шоколадки.
Место было глуховатое, здесь и в хорошую-то погоду редко кто появлялся, кроме разве что вездесущей ребятни. Ничего примечательного – задворки, помойка, заваленный хламом пустырь. Тощие деревца, железный остов киоска, старенькая «копейка» без колес... А дальше и вовсе начиналась незастроенная окраина, над которой сейчас нависали клубящиеся тучи.
На краю пустыря, на достаточном расстоянии от многоэтажного дома, остановился черный внедорожник. Мужчина, морщась, вероятно, от едкого дыма, сделал последнюю затяжку, швырнул окурок в лужу и пружинистым шагом направился в сторону автомобиля.

Какое-то время Гаврик все так же неподвижно сидел у батареи, с любопытством оглядывая кухню и прислушиваясь. Между холодильником и стеной тянулись, слегка покачиваясь от сквозняка, пыльные нити паутины с застрявшими в них мумифицированными мухами. Еще одна муха, вполне себе живая и неизвестно откуда взявшаяся, бестолково жужжа, билась в стекло некрасивой головой. Шумел дождь. Что-то печально капало. Что-то таинственно потрескивало и шелестело. Эти разные звуки существовали каждый сам по себе, не сливаясь и не мешая друг другу. На потолке отчетливо расплывались, наливаясь нездоровой желтизной, причудливые пятна. Тускло взблескивала подвесками люстра. Взгляд Гаврика скользнул по желтым обоям, потыкался об колченогий табурет и остановился на лежавшем на полу темно-коричневом томике.
- О, сколько нам открытий чудных… И случай… Ай да Пушкин, ай да сукин сын, чего удумал!
Гарик проворно схватил книгу, раскрыл наугад.
- Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле,
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали… «Что там в поле?» -
«Кто их знает? Пень иль волк?»
Эк, как их торкнуло-то! – Гарик возбужденно потер руки.
Смех заметался по комнате, звонко отскакивая от цветов на обоях, и опять встрепенулась замолчавшая было муха, и снова что-то полилось, и тревожно залопотали капли.
По полу прокатился грохот телефона. Гаврик вскочил, одной рукой навертел на себя покрывало наподобие плаща, другой прижал Пушкина к животу, заложив палец между страниц, и, досадуя, что его так некстати прервали, пританцовывая и бормоча: «Кони стали, кони стали… Стали… Кони…», поспешил на зов. Сбил щелчком соринку с плеча, одернул плащ и, куртуазно изогнувшись и оставив в сторону ножку, поднял трубку и мурлыкнул в нее:
- Аллоу…
Из трубки тут же посыпались торопливое, взволнованное:
- Гаврик? Гаврик, ты знаешь, что тебя из института выгоняют? – вопрос был явно риторический. - Ваня позвонил, сказал, ты даже не чешешься. Давай, собирайся скорее, кажется, еще можно все уладить, поговори со старостой, что ли, в деканат зайди… Ну почему мне приходится постоянно возиться с тобой, как с грудным младенчиком, ты вообще ни о чем не задумываешься, и обо мне ты совсем не думаешь, - девушка на другом конце провода горячилась, припоминая Гаврику все новые и новые его прегрешения.
А Гаврик тем временем зачарованно следил за невиданными эволюциями растительности на обоях. Невзрачные сиреневые цветочки, такие же, как и в кухне, со сверхъестественной скоростью выпускали бесчисленные побеги и усики и, цепляясь за невидимые выступы на стенах, вскипали пенными гроздьями, распространяя одуряющий аромат.
- Гаврик? – встревожилась девушка. – Гаврик, ты меня слушаешь?
- Вьюга злится, вьюга плачет,
Кони чуткие храпят,
Вот уж он далече скачет,
Лишь глаза огнем горят;
Кони снова понеслися,
Колокольчик дин-дин-дин… - мелодично пропел Гаврик, проскрежетал зловеще:
- Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин! – и снова начал увлеченно листать книгу.
- Ты… Ты что, опять начал эту дрянь глотать?
- Христос воскрес, моя Ревекка! – ответствовал Гаврик.
- Ты же мне обещал! Обещал бросить…
- И даже тО тебе вручить, чем можно всякого еврея от православных отличить!
- Я тебя ненавижу, урод, ты гадкий! Помнишь Виталика с четвертого курса, так вот, я ухожу к нему, слышишь? Назло! Ненавижу тебя!
Девушка расплакалась, но Гаврик этого уже не слышал. Из кухни доносился радостный топот и плеск. «Кони!» - мгновенно сообразил Гаврик и, швырнув Пушкина в заросли, рванул по коридору, таща за собой упирающийся телефон. Мясистые стебли поползли следом, плотоядно поскрипывая и роняя листья.
А в кухне творилось невообразимое. С потолка лило. Дождь с шумом обрушивал тяжелые струи на призывно желтеющий линолеум. Стены, сплошь увитые пышным растительным ковром, уходили ввысь и вдаль, по ним пробегали лиловые и зеленоватые волны. Старенький стол, табурет, газовая плита превратились в пустынные острова, со всех сторон окруженные подступающей водой. Где-то на горизонте дрейфующей льдиной вздымался холодильник.
Гаврик, радостно хихикая, переступил порог. Вода уже доходила ему до щиколоток, она покачивалась, дышала и выгибала спину. За окном мелькали неясные тени.
- Красные лошади на заре
Бились копытами о подоконник…
Снаружи и вправду кто-то упруго барабанил по карнизу, выбивая замысловатый ритм; там, снаружи, что-то сыпалось, подскакивало и радостно скатывалось вниз. Гаврик вслушался в дробный перестук и неожиданно и стремительно восплясал. Он кружился, прыгал, взбрыкивал босыми ногами и приседал. Веером разлетались брызги, а на потолке, в невообразимой вышине, стеклянно всхлипывала люстра.
С кастрюльным звоном распахнулась дверца мойки. Гаврик наклонился, наугад пошарил во влажной темноте и вытащил большой зонт. Тот, сочно чавкнув, немедленно раскрылся сам собой. Гаврик водрузил телефонный аппарат на стол – это место показалось ему самым надежным, - с удовольствием снял носки и с размаху бросил их в набежавшую волну. Потом оседлал хромой табурет, пристроил зонт над головой и, пристально вглядываясь в туманные дали, затянул:
- Сяду я верхом на коня, ой на коня… Ты вези по полю меня…
Носки тонуть отказались наотрез. Они уверенно держались на плаву и нахально крутились поблизости, огорчая своей неприглядностью.
Гаврик плавно покачивался в седле. Настроение было прекрасным.

Мужчина опустился на заднее сидение, увесисто захлопнув за собой дверь машины. С серой куртки стекали остатки принесенного дождя.
- Ну, здравствуй, здравствуй, – обернувшись и выглянув из-за обтянутого кожей подголовника-бублика, зарокотал с водительского кресла солидный, несколько обрюзгший господин с одутловатым лицом и благородной сединой, красиво зачесанной назад. - Что у тебя за привычка такая - всегда приходить бесшумно, ну прямо тайный агент.
- Здравствуй, - сухо отозвался мужчина, пропустив плоскую шутку мимо ушей.
- Что-то ты не в настроении сегодня, али кто пообидел? – хохотнул тучный. – Да ты только скажи, я его…
Мужчина машинально потер небольшой шрам над левой бровью и ничего не ответил.
Тучный как-то неловко кашлянул.
- Ну, к делу, вернемся, как говорится, к нашим баранам. Получи и распишись! – он достал небольшой голубенький сверток, повернулся, барским жестом протянул его сидящему сзади. - Бери, бери, не стесняйся, это все тебе, помяни мою щедрость.
Собеседник нехорошо осклабился и, расстегнув куртку, сунул сверток куда-то за пазуху.
- Сам понимаешь, негоже делу на месте стоять. Ты давай уж там, не подведи, - продолжал рокотать седовласый. - Начальнику своему привет передавай, подвозил его тут недавно, покалякали с ним о том, о сем... О тебе, кстати, вспоминали.
Мужчина в серой куртке издал неопределенный звук, который мог означать что угодно.
Седовласый помолчал и внушительно добавил:
- А вот куда не просят - не лезь, вон, шпану всякую лови.
И тут же сменил тон и затарахтел насмешливым говорком:
- А что пацаненка того мы поломали, ты уж не обессудь, он же сам, гаденыш такой, на меня кинулся. А то у меня забот других нет, как этого и без того ущербного калечить. Откуда он только взялся, черт маленький, выскочил, лишенец, и давай верещать, мол, и бандит я, и все-то он про меня знает, и у него есть друг-мент, который за него заступится, а меня посадит. Это ты, видать, что ли?
- Ты лучше за своими вьетнамцами вонючими следи, чтоб таким вот пацанятам наркоту не совали, – огрызнулся мужчина со шрамом.
- Э, слышь-ка, ты поаккуратней со словами-то. Не борзей, лейтенантишка, ты свое с этого имеешь, вот и дыши ровно. А то ведь, знаешь ли, ненароком и шею могут свернуть, - хозяин жизни многозначительно причмокнул и, поигрывая холеными пальцами, потянулся вперед и достал из бардачка небольшой кинжал с тончайшей серебряной резьбой на рукоятке. Покачал на ладони, будто взвешивая, сказал:
- Видал? Настоящий, с Кавказа. Подарили на юбилей. Ну, что замолчал-то? Да ты не пужайся, лейтенант, мне с вами, граждане менты, ссориться тоже не резон, так что живи и радуйся. Но если будешь грубить, - седовласый вынул «подарок» из кожаных ножен и чиркнул им по воздуху, словно нанося воображаемый удар, - всякое может случиться, сам понимаешь.
Человек в серой куртке остался невозмутимым.
- Дай-ка взглянуть.
Седовласый издевательским движением протянул кинжал острием вперед, картинно спохватился, развернул рукояткой.
Лейтенант взял оружие, оценивающе потрогал пальцем остро отточенное лезвие.
Седовласый, вальяжно раскинувшись на сидении – между подголовником и спинкой водительского кресла виднелась его мясистая шея, - наставительно изрек:
- Смотри не порежься, ножик деткам не игрушка.
Лейтенант прищурился и одним резким, точно выверенным движением всадил кинжал чуть пониже жирного седого затылка. Сидящий впереди дернулся и тут же замер. Лейтенант достал из кармана ветровки носовой платок, тщательно протер им сидения, дверь автомобиля и узорчатую рукоятку кавказского кинжала.
За запотевшими окнами гремел и бесновался дождь.

Вода прибывала. Все так же шумел дождь, все так же мерно накатывали волны, и капли упруго щелкали по глянцевитым листьям. И все-таки что-то неуловимо изменилось. С минуту Гаврик прислушивался, потом, догадавшись, в чем дело, опустил зонт и затаил дыхание. Среди звуков, ставших уже привычными, возник еще один, пронзительный и дрожащий, который хотелось отчего-то назвать лошадиным пением. Гаврик осторожно огляделся, стараясь не скрипеть седлом и не размахивать зонтиком. Ничего. В голове звякнуло трогательно и нежно: «И только лошади летают вдохновенно, иначе лошади разбились бы мгновенно…». Повинуясь знаку свыше, Гаврик доверчиво задрал голову и… ничегошеньки не увидел, кроме белесой чепухи. Разочарованно морщась, он съежился на табурете и вдруг понял, откуда доносится звук, который он принял было за дружеское ржание. На столе подскакивал и вертелся телефон.
Гаврик схватил трубку и радостно крикнул в нее.
- Что, восторг обуял? Весело тебе? – отозвался неожиданно строгий голос. – Давай-давай. Я тебе вообще-то по делу звоню. Ты, конечно, не в курсе, что случилось, но уж будь уверен – приятного мало.
- Да знаю я, - досадливо отмахнулся Гаврик. – Из института меня выперли.
- Думаешь, из-за такого пустяка я стал бы тебе названивать? Ты умудрился кое-что посерьезней наворочать.
- Ну, Юлька меня бросила… В который раз… Это она тебя, что ли, подговорила до меня докопаться?
- Ну, знаешь, - невидимый собеседник аж задохнулся от возмущения, - тебя послушать, так ты прямо пуп земли!
- А ты, случайно, не конь? – подозрительно спросил Гаврик.
- Нет. Это ты конь. Педальный. А я, - тут собеседник сделал многозначительную паузу и с расстановкой произнес, - твой Ангел-хранитель. И проворчал куда-то мимо трубки:
- Угораздило же меня такого вот балбеса опекать…
- Кто? – выдохнул Гаврик. В голове вспыхнуло: «А как же кони?» и тут же погасло.
- Да Ангел-хранитель, - уже другим, будничным тоном повторил собеседник. - И что у тебя только в башке творится… Хотя я, конечно, представляю, что, – издевательски добавил он.
- Мои мысли - мои скакуны! – радостно продекламировал Гаврик, гарцуя на табурете. Он потерял равновесие и чуть было бесславно не сверзился прямо в воду, но тут же горделиво выпрямился и дал шенкеля, укоризненно крякнув:
- Ох, что-то кони мне попались привередливые… Нельзя же так.
- Нельзя, - уверенно отозвался ангел и заторопился. – Слушай, как говорится, сюда и вникай. Лимит грехов на земле исчерпан, следовательно, дальше ехать некуда, следовательно, надвигается катастрофа – Второй Всемирный Потоп. О Первом ты, я думаю, знаешь.
В пропитанном дождем воздухе медленно, но неостановимо сгущались неприятности.
- Как же так, - в голосе Гаврика сквозило недоумение, - вроде обещали, что второго…
- Ну, обещали. Вы тоже, между прочим, чего только не обещали. Не время сейчас торговаться. Так вот, из рода человеческого остался тогда один Ной со своим семейством…
- Еще каждой твари по паре, - поддакнул Гаврик. Впереди замаячил слабенький проблеск некой надежды.
- Не хотелось бы тебя расстраивать, - Ангел был неумолим, - но на этот раз так не выйдет. Некому строить ковчег. Все, пишите письма.
- А я-то тут при чем? – малодушно вскричал Гаврик.
- Вот мы и подошли к самому интересному. Ты – именно тот человек, чей смертный грех окончательно перевесил чашу весов, - торжественно, как по писанному, возвестил Ангел. – Причем, заметь, отнюдь не в пользу человечества. Теперь все в твоих руках. Если ты искренне раскаешься в своих прегрешениях, то и всем остальным простятся грехи их, и спасется человек, и мир будет чист и светел… - и пояснил. - Именно тебе, так некстати согрешившему, придется всеобщую вину искупить.
- За всех отдуваться? Ну, понятно, – Гаврик отчаянно нагличал. - Только вот ты-то что волнуешься?
- Что волнуюсь? – оторопел Ангел. – Ты, видно, совсем не въезжаешь? Я – твой Ангел-хранитель, должен за тобой следить, направлять тебя, а тут такая петрушка получается… Ты натворил делов, я не доглядел, и нА тебе – мироздание рушится. Меня за это тоже по головке не погладят. Кое-кто уже спрашивал, где это я шлялся, когда из-за тебя все наперекосяк пошло. Я вроде оправдание подыскал, да разве ж это поможет… Мне и заявили: дескать, ежели своего хранимого олуха на раскаяние не сподвигнешь, обратно можешь не возвращаться. А вот если хранимый олух, наоборот, моими усилиями и мудрыми наставлениями исправится, тогда меня на руках носить будут. Давай уже, начинай каяться, а то пока протелишься, полмира затопит. Советую начать с последнего косяка.
- А что я натворил-то? – искренне вопросил Гаврик, почесывая шею ручкой зонтика, - я никого не убивал и не украл ничего… Вроде не алчный, не прожорливый, зла ни на кого не держу…
Ангел был слегка озадачен.
- Да не знаю я… Говорю же: меня рядом не было. А спросить забыл…
Гаврик не удержался, съехидничал:
- Удивительное дело: в самый ответственный момент тебя как ветром сдуло. Вот и из института меня из-за этого выгнали, уверен.
- Нечего, нечего. Это ты сам виноват. Хотя какая теперь разница. Вспомни свой самый скверный поступок за последнюю неделю, - Ангел начал что-то нашептывать.
Дождь упивался своим могуществом, заставляя вселенную сотрясаться.
- Может, я послал кого-нибудь?
- Нет, не то. Думай.
Гаврик честно думал, тянул себя за ухо от чрезмерного усердия и, наконец, выдал:
- Вообще без понятия. Я уже недели три из дома не выбирался.
Гаврик был явно растерян. Ангел, казалось, тоже. Какое-то время он молчал, вероятно, что-то прикидывая в уме, и вдруг выпалил:
- Ладно, подожди, я сейчас на минутку отлучусь - постараюсь разузнать, что ты такого накосорезил. Не вешай трубку, я мигом.

Из стоящего на краю пустыря черного автомобиля выбрался человек в серой ветровке. Прикрыл дверь, вытер блестящую ручку помятым носовым платком, осмотрелся и зашагал по вспухающим лужам. Он пересек раскисший пустырь, повернул к жилым домам и, проходя мимо помойки, швырнул голубой сверток в заполненный до отказа мусорный бак, подпертый сбоку прогнившими остатками дивана. Обогнул угол панельной многоэтажки и завернул в сторону чахлого, промокшего до нитки скверика. На перекрестке мужчина помедлил и пошел вниз по улице, а вслед ему все так же лучезарно и бессмысленно улыбалась белозубая красотка.

Гаврик, скорчившись, сидел на табурете. Шальной задор бесследно исчез, под языком было горько от разочарования. Не манили больше неведомые дали, травяные джунгли приувяли и казались бездарной делянкой шпината-переростка. Только дождь все так же заунывно бубнил что-то, да по воде расходились довольно-таки безрадостные круги.
- Гаврик, Гаврик! – голосом Ангела возбужденно защебетала телефонная трубка. – Такое дело, такое! Подставили нас. Ничего ты не совершал, вот что! Я зазевался, а другой хранитель грех своего подопечного на тебя списал, и ведь не просто так, все мне назло! Спихнул с себя ответственность и в сторону. Я ему еще покажу... Выкручивается теперь, мельтешит, ошибка, мол, вышла.
- «Ошибка»?! – завопил Гаврик, не на шутку рассердившись. – «Ошибка», говоришь? Из института меня отчислили, девушка бросила, конец света разразился – и тут я виноват? «Ошибка», значит. Тоже мне, Ангел-хранитель нашелся, ты-то где в это время был, Пернатый?
Гаврик со злостью отбросил зонт и мстительно прошипел в колющий струями воды потолок:
- Мне такой хранитель тоже не сдался. Буду твоему начальству жаловаться. Нового требовать.
Повисла тишина, плотная, как студень. Даже дождь замер и насторожился. Откуда-то издалека Гаврик услышал тихий-тихий не то шелест, не то вздох:
- Я хороший. Я правда хороший, просто такой же, как и ты, неудачник.
Гаврик долго не отвечал. Наконец проговорил сдавленно:
- А что теперь будет?
Дождь, словно спохватившись, опомнился и грянул с удвоенной силой. Ангел молчал. Гаврик сжимал мокрыми руками трубку старенького допотопного телефона – теплую, округлую, удивительно похожую на добрый жеребячий нос.
- А как же… Как же кони? И они тоже? - прошептал Гаврик, судорожно сглотнул и вдруг беспомощно, по-детски разрыдался.
- Эх, Гаврик, Гаврик… Что уж тут о лошадях-то…
- Да пойми ты, Пернатый, - Гаврик всхлипывал, давясь словами и рыданиями, - улица опрокинулась, течет по-своему… Дождь еще этот… За каплищей каплища… И глаза, глаза лошадиные… Ты пойми, Пернатый, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь…
Какая-то общая звериная тоска, плеща, выливалась из Гаврика и расплывалась в шелесте дождя.
- Выйду я с конем, посмотрю, где рождает поле зарю… - неожиданно тоненько и хрустально вывел Ангел, и Гаврик, вздрагивая и утирая слезы подолом майки, подхватил:
- Ой, брусничный цвет, алый да рассвет, али есть то место, али его нет…
Голоса их переплетались, крепли, наливались нездешней грустью и ликованием, и над притихшим полузатопленным городом, над пустынными улицами, над истерзанными бесконечным дождем крышами летело:
- Только мы с конем по полю идем, только мы с конем по полю идем…
Далеко-далеко в небе растекалась светлая голубая полоса.

Гаврик открыл глаза и с удивлением обнаружил, что сидит на полу, обняв табурет и доверчиво прильнув к нему пылающей щекой. Потирая затекшую шею, поднял голову – потолок успокоил нетронутой белизной. Все так же скромно желтели выцветшие обои, уютно стрекотал холодильник в углу. Тесная кухня имела самый что ни на есть мирный и будничный вид.
Гаврик потянулся было к телефону – тот, как ни в чем не бывало, дремал на кухонном столе, – но тут же, сконфуженно улыбнувшись, убрал руку. Встал, подошел к окну - и выдохнул изумленно, и заспешил, и, путаясь в тугих шпингалетах, шипя и дуя на пальцы, торопливо рванул на себя пыльные щелястые рамы.
Солнце понемногу клонилось к закату, но еще столько его было в умытой предвечерней синеве, что, казалось, небо опрокинулось, и свет сплошным потоком ринулся вниз. Солнце катилось по крышам, пригоршнями разбрасывало дрожащие искры, в оконных стеклах вспыхивали и дробились ослепительные солнечные пятна. Бисерно сверкали помолодевшие деревья, и птицы, невидимые и звонкие, кувыркались в листве. Кружевные тени, хрусталь и блестки сыпались на землю.
Гаврик скакнул к телефону, набрал знакомый номер, и, услышав на другом конце провода настороженное «алло», прошептал потрясенно:
- Пора раскрытых окон
На каждом этаже,
И город наш не кокон,
А бабочка уже.
Положив трубку, Гаврик немедленно развил бешеную деятельность.
Он пулей метнулся из кухни и сразу же вернулся, но с тряпкой и черным пакетом в руках. И вот уже в раковине, заваленной грязной посудой, грохотала вода, крошки, бумажонки летели в мусорное ведро, а Гаврик, жуя подсохший бутерброд и воинственно размахивая веником, с воодушевлением кружился по квартире. В коридоре на коврике валялся томик в темно-коричневом переплете. Гаврик поднял его, повертел в руках, хмыкнул и понесся в комнату, где и утопил Пушкина в книжной полке.
Гаврик выскочил из подъезда и вприпрыжку побежал через двор, волоча ведро и туго набитый мусорный мешок, умудряясь при этом ничего не обронить и не растерять.
Около мусорных баков валялся ярко-голубой сверток.
- При обнаружении подозрительных предметов незамедлительно пните их! – отчеканил Гаврик строгим официальным тоном и ловко поддел сверток ногой. Тот кривобоко кувыркнулся, шамкнул, и из него на мокрую землю высыпались оранжевые прямоугольные бумажки с изображением стройного человека, горделиво смотрящего куда-то вдаль.

Над городом разметался брусничный закат, и удивительной красоты перистые облака летели через все небо.
Гаврик осторожно обходил лужи, галантно, как заправский кавалер, протягивал своей очаровательной спутнице руку. Юлька благодарно хихикала, отчего-то стесняясь. От самого подъезда за ними неотступно следовал рыжий котяра, лихой и взъерошенный, как разбойник после отчаянной, но удачной вылазки. Он все норовил дотронуться до Гаврика, причем почему-то непременно носом. Гаврик присел на корточки и потрепал разбойника по загривку. Кот заурчал, выгнул дугой тощую спину, потерся башкой об Гавриковы джинсы, оставив на них клочья рыжей шерсти, и важно потрусил обратно.
Гаврик и Юлька шагали по скверику, необычно людному для этого вечернего часа. По дорожкам, вымощенным разноцветными плитками, с визгом и смехом носились дети, и от их веселой возни деревья вздрагивали и роняли с ветвей студеные капли. На непросохших еще лавочках, подстелив под себя газеты, сидела, увлеченно болтая, пестрая молодежь. Чинно прогуливались юные мамы с колясками, косолапил, катился колобком крутолобый малыш в сиреневом комбинезончике. За ним, тарахтя и подпрыгивая, ехала пластмассовая лошадка на веревочке.
- Только мы с конем... – поглядывая на карапуза, запел вполголоса Гаврик.
Юлька счастливо рассмеялась, запрокинув голову.