Инфузории-туфельки.

Инфузории-туфельки

Он подсел ко мне за столик в грязно и неуютном, как все они в нашем полуазиатском Ростове-папе, кафе на углу проспекта Большой Садовой и Ворошиловский. Рядом с этой, похожей на жбан для отбросов, забегаловке хапала и выплевывала через железные замызганные двери обратно кавказцев и редких, в основном уже полупьяных до того, как переступить порог, славян еще одна дурно пахнущая помойная яма - ресторан с издевательским названием "Южный". Я туда не пошел. Потерявшие человеческий облик, затасканные, с вечно голодным блеском в дебильных глазах, официантки набрасывались сразу по две-три на одного посетителя и, как заправские бакланы, умолачивали его до тех пор, пока последний "деревянный" не прилипал к их потным, широким, деревенским, а скорее гермафродическим, ладоням на мощных запястьях, выпирающих из засаленных рукавов готовым в делу алебастром. Я бы не пошел даже с деньгами. Я только тогда переступил бы этот анус в клоаку, когда был бы хмельным в умат. Тогда все равно, где отключиться - на засранном ли толчке уборной, на развороченной ли крышке гроба. Ничего не изменится, ничто не помешает. Последний глоток - он самый сильный.
Я взял ноль восьмую бутылку "Анапы", дешевле которой одна тараканья моча, зашел в кафе и сел в самом углу за неубранный столик. Раскрепостив толстое горло от полиэтиленовой пробки, плеснул в заранее прихваченный со стойки граненый стакан. Выпил. Налил еще чуть больше полстакана, спрятал тяжелую бомбовидную емкость за ножку стула. Подождал положенные девять минут. Обычно после них организм ощущает первую волну тепла. Она рождается возле щиколоток и медленно, как мягкая речная, поднятая плюгавеньким буксирчиком, прокатывается по телу до плеч. Потом на лбу выступит испарина. Не омерзительная, липкая, которая терзала меня с середины ночи до данного момента, а естественная, живительная. Ступни ног пока словно в ледяной проруби. Они начнут оттаивать после третьей порции, когда уже все существо откликнется на жизнь вокруг.


Девять минут, по идее, прошли. За ними еще столько же. Видимо, растопить от вчерашнего бодуна застывшую кровь полстакану бормотухи оказалось не под силу. А может, паршивое вино начали разбавлять прямо на заводе-изготовителе. Я не стал докапываться до причины. В голове и без того беспрерывно салютовали разноцветные детские шары. Вторично взял стакан за плохо промытую попу и несколько судорожными глотками выпил его содержимое. И возникла она, - не антибиологическая, какие гуляют по телу после перепоя, не с изморозью, - а речная, летняя, ласковая волна. Будто прилег на прогретый песочек, и она накатила, омыла и успокоила. Это не просто клин клином, усадка сивушных масел, или как там объясняют подобные химические преобразования, а чудо истинное, дарованное земному чреву за грехи его тяжкие. А какой вздох облегчения вырывается из тянутой стальными обручами груди. Бродячие собаки лопаются от зависти. Я откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза. Забалдел. В такой переходный момент он и поднырнул. Выше среднего роста, широкоплечий, с румянцем в полщеки, лет сорока пяти мужчина с яркими двумя голубенькими пуговочками-глазами. Подсел без всяких вежливостей, даже без вопросительного взгляда, вытащив из бокового кармана достаточно хорошего пиджака обрывок газеты, смахнул со стола крошки, разводы пролитого борща с длинными в них капустинами. Все с тем же деловым выражением на крупном, пропитанном не морским и, само собой, не городским, а степным деревенским загаром лице, скомкал бумажку, бросил ее од ноги. После цивилизованных действий, извлек теперь из внутреннего пиджачного кармана бутылку хорошего марочного коньяка, поставил ее на середину все равно грязного стола и, не мигая, уперся в меня. На яркие голубенькие глазки наползла тень нескрываемого превосходства. Я инстинктивно, как бы признавая данный факт, чуть пожал плечами и отвернулся. Меня не волновал его коньяк, как не интересовал и сам мужчина. Вообще, всегда до лампочки, кто сидит напротив и что он там заглатывает. Тем более что в настоящий момент состояние моего организма было как-то ближе к моим душе и разуму. Чтобы не мешать соседу чувствовать себя как дома, я принял равнодушный вид, уставился в окно. Широкое, похожее на витрину в магазине, оно отражало панораму довольно большого куска залитого солнечным светом, оживленного проспекта Ворошилова, из конца в конец протянувшегося поперек самого центра города с более чем миллионным населением. Год назад, через шесть лет после начала горбачевской перестройки, это население потребовало у местных властей вернуть другому, самому главному, разломавшему город вдоль, проспекту Энгельса его дореволюционное название - Большая Садовая. И власти якобы с удовольствием пошли навстречу, якобы потому, что южные регионы матушки России всегда были консервативны традиционно. И все же, скоро на отдельных угловых зданиях появились новые таблички с надписью белым лаком - мол, что поделаешь - Большая Садовая. А вот прахи Ворошилова и Буденного, именами которых были названы еще два параллельных друг другу, менее центральных проспекта, так и остались нетронутыми. Жители столицы Области Всевеликого Войска Донского словно забыли, что "национальные герои революции и гражданской войны" огнем и кровавым мечом прошли свою же родную землю насквозь, вырубив, вытоптав, изгнав на чужбину не тысячи и не сотни тысяч, а миллионы соплеменников. До конца физической жизни, а после смерти - бюстами на гранитных постаментах - не дали возродиться и ростку демократии, вольности, царивших здесь испокон веков, со времен Дикого поля. Висят таблички, красуются и будут красоваться бюсты. Ну да, на воротах Бухенвальда не зря было написано: "Каждому свое". А может еще проще, типа: "У каждого чма свои заскоки...".
Так вот, я загляделся на девочек в коротеньких юбчонках, на смугловатые стройненькие ножки. Конец августа. Все по теме, никаких отступлений. "...А я веселая девче-е-енка...", и так далее, под Алену Попкину. Нет, я в самом деле и загляделся, и песню вспомнил. Даже поймал себя на мысли, что мне нравятся зеленые, красные, бордовые, которые терпеть не мог за их блеск, лосины, если они обтягивают опять же стройненькие ножки и кругленькие попочки, а не провисшие до подколеней курдюки. Все отливающее сталью, алюминием, вороновым крылом, красным атласом и другим, в том числе хромированным и никелированным, вызывало у меня под сердцем чувство холода, а в душе протест. Видно, насмотрелся я на блестящие маскарады. Как говорят, на всю оставшуюся жизнь. И прочувствовал тоже. Если выразиться казенным языком, то прозвучало бы именно так: этим обстоятельствам способствовало множество причин. Тут и репрессии против родителей, и появление мое на свет, естественно, в лагере для заключенных, и "нерабоче-крестьянское" - помнят же "вседлячеловеки" - происхождение, и, наконец, полное непонимание, и даже отрицание, великий идей коммунизма. За целую жизнь хотя бы один раз спросили, зачем мне нужны идеи марксизма-ленинизма, плюс параноизмы сталинизма, да плюс маразмизмы брежневизма, да плюс шизофренизмы ...изма? Зачем они нужны, отрицательные, по-разбойничьи отнимающие, жестяные "измы", когда я, надеюсь, со всем народом, стремился к тепленькому "и я". Например, государство демокра - и я. На крайний случай пусть уж осталось монарх - и я, чем изм...атывание, изм...учивание, изм...очаливание душ человеческих до такой степени, что они покинули тела, превратив тех тем самым в роботов. Впрочем, бык в стаде тоже никогда не спрашивает. Залез, сделал свое дело и погнал дальше. Травку щипать. А что потом - яловая или стельная - его не колышет. Но дело не в этом. Вечность, в конце концов, разберется. Вот уж, говорят, и коммунистический режим рухнул...
А дело в том, что в толпе я заметил Галину. Двадцативосьмилетнюю Галочку Салинскую. Классная женщина, от моды ни на шаг. А мне, дураку, сорок семь. Да еще с подбитым глазом... Галочка прошла. Я вспомнил о бутылке и вздохнул. Сосед по-прежнему рассматривал меня, не мигая, ярко-голубыми пуговицами зрачков. Наглухо запечатанная, возвышалась над столом бутылка марочного коньяка. Я терпеть не могу такие сцены. Всегда почему-то теряюсь. То ли напротив мент в ранге ефрейтора из районного отделения милиции, то ли следователь по особо важным делам из областного управления КГБ. Повадки практически одинаковые, присутствует лишь некоторое различие в мышлении. Поэтому, чтобы скрыть возникшее в груди неприятное чувство потери самообладания, и чтобы сосед, чего доброго, не подумал, что желаю упасть ему на хвост, я нашарил за ножкой стула свой огнетушитель, плеснул в стакан немного больше обычной нормы. Осадил бутылку на стол. Презираю налитые доверху емкости, бухание залпами и прочие приемы утверждения в компаниях собственного "я". Сосед молчаливо проследил за движениями моего кадыка. Васильковые глаза его наконец-то вильнули в сторону родной посудины. Он явно в чем-то разочаровался, но виду подавать не спешил.
- Ну и как? - все-таки соизволил задать он свой первый вопрос.
- Что как?
- Разгосударствление, спрашиваю, как? Прихватизация, распродажа магазинов, ваучеры эти. Чувакеры...
- Не понял, - я с недоумением приподнял одно плечо. В голове против собственной воли произошел маленький сдвиг по фазе. - О чем это вы?
- А чего ты меня на "вы"? Переходи сразу на "ты", и дело с концом. Роднее, - ухмыльнулся он.
- Хорошо. Что ты имеешь в виду?
- О, другой разговор. А имел я в виду нашу перестройку. Как тебе она нравится?
- Я как-то еще не разобрался. Сложновато, знаешь ли, на первых порах.
- Вот именно, - аж привстал он от неожиданности. Лицо его преобразилось, заиграло первыми неглубокими морщинами. Кажется, я попал в точку. А он уже потянулся к коньяку. Зажав бутылку в руках, зубами сорвал пробку. - Ах, какой ты молодец. Ну, просто друг. Допивай свою бормотуху, я угощаю.
- Нет, спасибо..., - запротестовал было я.
- Допивай, говорю. Или вылей, вон, в угол. Я сказал, что угощаю, значит, так и есть.
Я послушно проглотил остатки вина, по скользящей столешнице из пластмассы протолкнул стакан к соседу. Тот живо наклонил горлышко над ребристым краем. Благородная струя коньяка как бы нехотя упала на дно, окрасила уродливое штампованное изделие рубиновым цветом. Внутри стакана словно разгорелся, вспыхнул искрами, камин. И так вдруг потяжелело на душе. И от камина проклятого, и от собачьей, "анапой", отрыжки из глубин забывшего домашнюю еду, приготовленную заботливой женской рукой, ржавого от гастритов желудка. Хоть клади локти на стол, тычься башкой в мослы и трясись в скупых мужских рыданиях. Ведь мог и я выглядеть таким же сытым да ухоженным, мог угостить чем-нибудь получше, если на то пошло. "Смирноффым", "Распутиным", например. "Наполеончиком". Или виски, шерри, бренди. А не хотите крепкого, пожалуйте "Шато Икем", "Старый замок"... Нет, не то. Слишком современно. Бургундского испробуйте из подвалов короля Людовика IV. Из только что выдранной из цепкой паутины и тягучей как трясина пыли толстобрюхой бутылки с облитой сургучом, воском, варом - какая разница - пробкой под печатью. Все ушло, откатилось назад вагонеткой с золотоносной породой. И мечты, и жены какие-то, и дети. Так и не успел просеять, промыть на проточной воде. Не ощутил на ладони тяжести золотых крупиц, на зуб не попробовал то, что одни называют счастьем, а другие удачей. Пусть бы и удача. Одиночество волчиное. А как жаждал жить с семьей, как стремился не пить, даже не курить, добиться какого-то положения. Все было против чистых помыслов, каждая тварь старалась перейти дорогу. Будто меченному.
- Давай, друг, за знакомство. И за единомыслие. Ну и видуха у тебя... Да ты хоть закуси чем, а то сидишь без закусона.
Сосед похлопал по пиджаку, выудил на свет божий грудастый пожелтевший огурец и два вислозадых помидора. Предварительно пошарив беглым взглядом по ближним столикам, шустро смотался за довольно сносной стеклянной солонкой, правда, без железного колпачка с дырочками. Видимо, намокшая соль не просыпалась, и крышечку свернули и выбросили. На что она годна. Хотя, если раскинуть мозгами, ее можно приспособить к чайному носику, вроде ситечка. Шилом дырочек еще наковырять - и порядок. Голь на выдумку хитра. Тем более сейчас, когда буханка хлеба поднялась в цене с двадцати копеек до восьми рублей. Самая дешевая. А вчера объявили повышение цен на энергоносители...
- Будь здрав, боярин.
- Давай, давай, - разламывая помидор на две части, подбодрил сосед. Взяв бутылку, всмотрелся в затейливую этикетку. Прочитал по слогам, словно за плечами была одна церковно-приходская школа. - "Праздни-ч-ный". О, какой, армянский. Хоть в голове, как у всех кавказцев, ни хрена - паршивого гвоздя не выдумали, штаны носят турецкие - зато коньяк что надо. Когда не разбавляют. Почти три сотри рубликов гад, выкинул. Это тебе не ослиная моча, которую ты глушил. Без закусона.
Коньяк и вправду был чудесен, из старых обкомовских запасов. Сосед предложил помидор, но я отказался. Вытащил из пачки "Астры" единственную, сохранившуюся со времен Тамерлана, "мальборину", затянулся крепким сладким дымом. Вот это кайф. Даже не помню, когда еще доводилось испытывать такое блаженство. Кажется, Астапенко угощал подобным коньяком, когда его, наконец-то приняли в Союз писателей. Нет, у Мишки, после похода в войсковой собор, мы жрали водку. Тогда Игорь, его двоюродный брат, взял меня в кумовья. Всей толпой мы погрузились на речной трамвай и вниз по Дону поплыли в Старочеркасскую. Игорь со Светланой давно мечтали окрестить Максима в древнем казачьем соборе. А после завершения обряда мы отправились к Мишке на квартиру при музее, которым он заведовал. Сколько знаменитостей там побывало, у-у. Да, побоговали мы у Мишки. Водку закусывали икряными балыками. А коньячок такой я пробовал, все-таки, не у него, а в Пухляковской, на семидесятилетии Калинина, автора знаменитого "Цыгана". В компании с Сергеем Бондарчуком, Евгением Матвеевым, Кларой Лучко. Сам "цыган" - Михай Волонтир - правда, не приехал. Но рядом, от стола к столу, как и я, шастали два моих друга, поэты Толик Азовский и Боря Примеров. Немного погодя, едва дотерпев до конца официальной части, подвалил к нам закоренелый казачура с черными литыми усами и жгучими глазами, прозаик Борис Куликов. Да-а, вмазали мы славного коньячку достаточно. Организацию юбилея обком взял на себя. Столы буквально ломились от яств. Толик, правда, не пил, он тогда уже лет десять как бросил. Через год уехал на свой Урал. Не пишет. А может, Мария снова в больнице, или... Боря Примеров тогда в своей Москве развелся с женой, Боря Куликов в родных Семикаракорах прикован к кровати. Туберкулез позвоночника. Такие дела... Теперь обоим царствие небесное, покойное местушко. Аминь.
- Да, так о чем это мы? - очнулся я от мыслей. Показалось, что сосед глухо и неразборчиво пробормотал длинную фразу. - Сейчас, - хрустя половинкой огурца, кивнул тот. Стакан был уже пуст. - Я говорю, что мы с перестройкой будем делать?:
Как это - мы?! - сосед, не хуже своего коньяка, оказался мастаком бить по голове неожиданными вопросами.
- А так. Затянулась, едри ее в корень. К чему пришли - непонятно, к чему идем - вовсе туман. Пора бы завязывать, как ты считаешь?
Он обращался ко мне так, словно решение столь глобального вопроса зависело от меня. Погасив окурок в лужице на краю стола, я сунул его в карман и глубокомысленно собрал морщины на лбу. Выпитый коньяк не только располагал, но и подталкивал к философской беседе.
- Ты спросил, к чему мы придем? Я тебе отвечу - ни к чему. Ничего у нас не будет, никакого светлого будущего.
- Согласен. С таким быдлом не перестройки затевать, а штольни поглубже копать, чтобы мир нас не видел. Замечал, как во время международных матчей по хоккею в Канаде "петрушками" перед носом у русских хоккеистов трясут? Скоро со смеху поумирают, - он так и сказал: "с таким быдлом". Резковато, конечно, но на данный момент, если учесть, что я был обозлен на этот дурацкий "мир", вполне справедливо. Кажется, мы действительно находили общие точки соприкосновения. А он продолжал:
- Историю России как-нибудь знаем. Не надо быть даже умным, чтобы узреть, что у матушки светлых дней на пальцах можно пересчитать. Но почему, вот вопрос. Почему великая, непобедимая, богатая Российская империя на деле дура дурой. Из нищеты не вылезает. Подсознанием догадываюсь, а разумом осилить не могу. Примерчиков, примерчиков ярких не вижу.
- Ты же сам сказал: "С таким быдлом".
- Не цепляйся. Ты прекрасно понимаешь, что это гиперболизация. Не все тупые. Лично я себя таковым не ощущаю. Окончил институт, высшую партшколу. Пусть поносят партию сколько угодно, а партшкола помимо института много добавила. И в экономическом, и в других отношениях, - он заметил мое похмыкивание. - Что, и этого мало?
- Мало.
- Значит, мы все быдло. И я в том числе. Как ты меня на крючок поймал. Молодец, - сосед прищурился. В углах рта обозначились резкие складки. - А ты?
- И я.
- Ага. Самобичевание по-русски. Похвально, - он ухмыльнулся, жесткие складки растаяли. - Тогда приведи пример, чтобы можно было поверить, что и я, и ты - быдло?
- И ходить далеко не надо. Вот тебе Россия, а вот, да хоть бы на Дону, расейское подворье. Для яркого примера возьмем казака. Вскочил тот казак на коня, въехал во двор и огрел хозяина подворья нагайкой поперек седелки. За просто так. Что отразится на лице хозяина? Злость. Он не забыл ни татаро-монгольского ига, ни крепостного права, ни недавнего построения коммунизма на костях своих ближних в лагерях. Этот хозяин до сих пор в шкуре раба. Он не только не помнит, но до сей поры знает, что такое унижение человеческого достоинства. Для него теперь и хан, и вождь - этот казак, потому как он сильнее. Вот он и скалится, а сдачи дать рабская душонка не позволяет. Вековая. А теперь другой пример. Тот же казак на коне перескочил океан и оказался в Америке. Влетает на американское подворье и хрясь нагайкой по спине хозяина. Что отразится на спине у того? Удивление. Он не знал таких унижений человеческого достоинства. Или успел забыть, потому как Европа тоже была под римским, да и другими, игом. Американец - это переселившийся европеец. Но римское иго несло в Европу демократию и свободу, азиатское же затопило чистую свободную Русь рабством, калымами, подхалимами, продажностью. Всей той гнусью, от которой мы до сих пор не можем очиститься. Вот тебе первое поверхностное объяснение, что мы до сих пор являемся быдлом.
Меня охватил привычный охотничий азарт. Сколько из-за странного, полушизофренического возбуждения я получил тумаков, одному Богу известно. Но этот кровожадный приступ по-прежнему накрывал меня, как в далекой юности и неблизкой молодости, внезапно, словно слепой ураган. Терялся контроль над разумом, власть прибирали к рукам эмоции. Именно сейчас я ощутил что-то подобное.
- Какой образованный, интеллигентный человек станет закусывать коньяк огурцом - раз, кто бросит грязную бумажку под стол - два? Кто срывает пробку зубами - три? Это про тебя. Кто, как я, гасит сигарету в луже на столе и кладет окурок в карман - четыре? Кто зарабатывает такие синяки, какой красуется под моим правым глазом - пять? Я не оправдываю даже предпоследнего действия. И тебе, и окружающим понятно, что злосчастный окурок я решил выбросить в урну на улице. Но я загасил и положил его, грязный, обугленный, в карман. А это а-мо-раль-но.
Сосед покатал по скулам тяжелые желваки. Складки снова четко наметились в уголках рта. Он в упор посмотрел на меня:
- Столы надо убрать, обслуживать нормально. Тогда и я не стану кидать бумажки под стол.
- Здесь не будут убирать никогда. И обслуживать не будут, - усмехнулся я на его злость. - Если начнут обсуживать, ты не обрадуешься. Как в ресторане высшего разряда "Южный", что рядом с этим жбаном для отбросов.
- Почему? - не сводил он с меня тяжелого взгляда.
- Почему? Ну что же, если ты хочешь пример более пространный, я приведу. Отчего же не угодить хорошему человеку, тем более угостившему таким хорошим коньяком, - я уже лез на рожон и абсолютно этого не сознавал. Даже инстинкт самосохранения отказался от меня. Как всегда в такие моменты, он бросил меня на произвол судьбы. А без него, без моего разума, можно было плевать на все. - Итак, обратимся к истории. Вернее, давай перенесемся всего на семьдесят пять лет назад. Если ты закончил высшую партшколу, то должен помнить, какой главный лозунг провозгласила революция: "Кто был никем, тот станет всем". Так? А теперь вернемся в наше время. Мысленно представь себе обычный городской троллейбус. За рулем сидит водитель. Когда-то он был никем, но за семьдесят пять лет стал всем. В салоне пассажир, который до революции был никем, но, как и водитель, стал всем. Троллейбус подъезжает к остановке. Время остановок ограничено городскими властями - они тоже, естественно, стали всем - с целью более быстрого оборота транспорта. Учти, для удобства тех же пассажиров. Да на линии еще поломки. Впрочем, на последнее обстоятельство водителю начхать - не его забота. Главное, ему нужно забежать в магазин, а для этого необходимо сэкономить минуты. Не в ателье работает, не в бухгалтерии и не в затруханной конторке, из которых можно пропадать хоть на целый день - и не заметят. На оживленной пассажирской линии, где как на конвейере, сзади подпирают коллеги. Кто-то да донесет начальству, что он бегал в магазин. Доносы у нас любят. Маленькая неприятность, а нежелательна. Согласен? - Сосед продолжал сверлить меня васильковыми зрачками. - Впрочем, это лирическое отступление. Троллейбус подъехал к остановке. Пассажир вальяжно стал спускаться по ступенькам. Не время пик, салон полупустой, можно и не торопиться, осознать, что он стал всем. Но ведь и водитель такой же царь и господин. Он видит, что какой-то тупорылый в его - заметь, именно в его - троллейбусе плевать хотел и на его драгоценное время, и на него самого. Выпендривается, будто вошь на гребешке. Ничего себе, думает водитель, нашелся, козел вонючий. Он резко давит на педаль, одновременно хлопает дверями. Пассажир вываливается на тротуар, очумело вскакивает, грозит в дорогу кулаками, мол, гнида, попадешься ты мне. Водитель видит это в зеркало заднего вида. Пош-шел ты... - поддавая еще быстрее, цедит он сквозь зубы. Все это происходит на принадлежащем государству транспорте. Я намекаю на то, что не частное такси, можно спокойно делать свое дело. Зарплату один хрен выдадут, даже если пассажир не купил билета. А еще я хочу сказать самое главное, ответить на приведенную вначале цитату: "Кто был никем, тот станет всем". Так вот, все равны, только перед Богом. Вошел в храм - вот тебе и равенство. Со своими спичками еще никто туда не вваливался, а свечку свою зажигал от других свечей, как и все. По выходе же из Божьего дома каждый становится самим собой. Кто профессором, кто художником. Кто шофером. А кто и простым скотником, потому что тяму в мозгах не хватает. И хватать никогда не будет - рожден таким. А ты о равенстве, о быдле вокруг. Усек?
- Не совсем, но что-то вырисовывается, - разлепил губы сосед. - Понятно более менее.
- Здесь дело не в ситуации, - заметив его нерешительность, поспешил с подсказкой я. - Пусть даже час пик, пусть троллейбус будет полон, пассажир купил билет, а водителю в рабочее время не надо бежать в магазин, потому что у него хорошая жена, к тому же ей во вторую смену. Успеет под все прилавки заглянуть, все очереди отстоять. Но если пассажир поведет себя так, как я рассказал, то реакция водителя будет адекватной. Понятно?
- Ну... Так себе, - покрутил растопыренными пальцами сосед. Неуверенно хохотнул. - Наклевывается что-то, но туманно. Туманно.
- Лицо мы потеряли человеческое, собственное "я", - устало откинувшись на спинку стула, нервно дернул я щекой. Терпеть не могу разжевывать простые истины. - Все превратились в царей и богов, о чем толдычу, словно пень передо мной. Одинаковые стали, как из-под штампа. Кого уважать, тебя, блин, его? За какие заслуги? Чем вы отличаетесь от меня, грешного... тоже царя? Чем лучше? А в природе так не бывает. В ней каждая мелочь имеет свое место. И цену. Каждому месту соответствующая цена. Поэтому те великие преобразования, которые мы свершили или пытались свершить в течение семидесяти пяти лет под гомерический хохот цивилизованного мира, смело можно назвать театром абсурда. Или добровольным даунизмом. Кстати, наше недоразвитое общество прекрасно показал на сцене певец Петя Мамонов из рок-группы "Звуки Му". Я думаю, эту яркую личность с экрана телевизора ты помнишь. Пока не убрали.
- Хорошо, я согласен, что мы превратились в бессловесную скотину, в роботов, в манекенов. Об этом каждая сопливая газета пишет. Но ведь не добровольно, как ты утверждаешь. А под насилием. А это разные вещи. Эллинов тоже когда-то поработили, но дух их остался свободным до сих пор. Про грека никто не скажет, что он раб. Все народы мира чтут и уважают былую и нынешнюю культуру Греции.
- Насилие по отношению к нам было практически минимальным. Греки, римляне тоже стали, как все. Первые - вислозадые, вторые - макаронники. Впрочем, мы отвлекаемся, - брови у соседа поползли вверх, но я давно не переступал рубеж самоконтроля. - Я вообще считаю, что насилие обретает истинное значение. Только тогда, когда оно совершается над свободным индивидуумом. А если человек был всю жизнь рабом, то такое же это насилие. Просто его продолжают держать в цепях, вот и все. Свободные люди предпочли бы смерть, а мы сами цепляемся за кандалы, которые с нас наконец-то решили снять. Хочешь, я еще на одном примере покажу, кто мы есть? Ты сам поймешь, что кандалы нам необходимы.
- Давай, - машинально откликнулся сосед.
- Представь себе крутую горку. По ней взбирается огромный бензовоз. За ним след от солярки. Ну, бывает, кран плохо закрыт или прокладка потекла. За рулем шоферюга с волосатыми руками. И представь себе, с весьма красивым, мужественным, я бы сказал, одухотворенным, лицом. А с горы навстречу спускается пешочком молодец лет тридцати пяти в рубашечке, галстучке, начищенных туфельках, красноморденький такой, ладненький. Пиджак через плечо, на лацкане университетский поплавок. В общем, молодой преуспевающий начальник, или даже директор заводика. Не доезжая до молодца, шофер масластой рукой вырубил скорость, ногой саданул по тормозам. Шестеренки в коробке передач гыр-гыр. Кардан трах-трах. Все же нагрузка немалая, подъем крут. Затормозил, высунулся из кабины, осклабился во весь щербатый рот и радостный такой спрашивает у молодца: - Идешь? А молодец в ответ еще шире разъехался, аж грудь от гордости, от удовлетворения расперло: - Иду. Шофер убрался в кабину, по скоростям шар-рах, по газам бабах, задний мост скруг-скруг, того и гляди порвется, двигатель трах-бах. Попер в гору. А молодец своей дорогой под гору пошел.
Сосед некоторое время сидел молча, с интересом разглядывал меня. Затем откинул большую голову, тряхнул уже тронутой сединой густой шевелюрой и гулко, на все полупустое кафе, загоготал, тяжелыми кулаками пристукивая по краю стола.
- Замечательно. Не зря я подсел к тебе. Хотя ты и с фингалом, - он перевел дыхание. - У нас в управленческом букете, кто не пойдет мимо, обязательно спросит: сидишь, ешь? А что ж я делаю, ха-ха. Ну, наблюдательный... Давай-ка еще по стопочке.
Посмеиваясь, он примерил на глазок оставшийся в бутылке коньяк, уткнул в невидимую черту ноготь большого пальца и наклонил горлышко над краем стакана. Я еще раз воспользовался предоставленной возможностью полюбоваться игрой света на грубых гранях. Подумал, что алмаз останется алмазом, оправь его хоть в ржавое железо. Так и в жизни. Сколько ни ряди Пушкина, Блока, Есенина, Цветаеву в костюм петрушки из-под дурацкого колпака, на людей глазами поэтов будет смотреть разум Пушкина, Блока, Есенина, Цветаевой, Пастернака... Понятно, что ничтожеству тоже надо чем-то выделяться. Но больно. Очень долго больно. И еще неизвестно, сколько эта ноющая боль продлится. В цивилизованных странах давно поняли, что разумная мысль превыше всего. В том числе и золотых рук, потому что их больше. Их, этих рук, просто много. Цивилизация хранит хрупкую разумную мысль как зеницу ока, создавая ей все условия и воздавая великие почести. А у нас до сих пор поют: "...Вот эти руки, руки молодые, руками золотыми назовем". До второго пришествия будут петь. Новая пе-ре-строй-ка, для которой ух как необходимо не головы, а руки - п е р е с т р о й к а, едри ее в корень - только началась. Не созидание, а... В общем, Горбачев с мышлением - мышлeнием.
Я неторопливо, стараясь продлить удовольствие, выпил предложенный мне коньяк и отвернулся к окну, слепо разглядывая улицу. Если бы коньяк был мой, я бы просидел над полстаканом до вечера. Но возбужденно гудевший напротив сосед нетерпеливо барабанил толстыми пальцами по алюминиевому ободку стола. И я не имел права испытывать его терпение больше положенного. Впрочем, я с рождения ни на что не имел права. Слишком велика была разница между моими всего-навсего человеческими запросами и возможностями потерявшего нравственность общества. А золотой середины не оказалось. Как в определяемом душой характере каждого русского. Об этом хорошо сказал Достоевский: "Русский человек имеет в душе высочайший идеал и величайшую подлость. И все совершенно искренне". До революции такое несоответствие как-то балансировалось. Сейчас осталась одна подлость. Когда-то она перельется в новое качество - самостоятельную разумность?! Скорее, никогда, потому что уже известно, что за две тысячи лет человек не изменился ни на йоту. Да. Технический прогресс налицо. Но подлость, продажность, злость, разврат, человеконенавистничество, гордыня - прежние.
- Убедил, убедил. Примерчики фундаментальные, - прервал поток моих мыслей голос соседа, смачно заедавшего коньячок толстокожим помидором. Замечания по поводу закуски, видимо, пролетели мимо его ушей, коли он обиделся только за брошенную под стол бумажку. - Значит, как я понимаю, приплыли. Ни туда, ни сюда, так?
- Раз я тебя убедил, зачем спрашивать?
- Ну, уж нет, дорогой. Ты привел примеры по следствию. Как говорится, дело уже свершилось. Но причин ты еще не назвал, - вдруг запротестовал сосед. - Ведь причины порождают следствие, а не наоборот. Если мне не изменяет память, так классифицируется этот оборот в философских трактатах и юридических справочниках.
- Именно так, - подтвердил я раздраженно. - Ты хочешь знать, отчего мы такие дебилы?
- Да.
- Но мы ими и были. Я и ты. С самого начала.
- Ну-у, дорогой, это ты круто загнул. За послереволюционный период я с тобой не спорю. Убедил. Но до революции... Выходит, одну шестую мира завоевали и прекрасно управляли ею дебилы? А я помню, мы хлебом, щетиной, пушниной, медом, мясом заваливали мировой рынок. А сами купались в молочных реках с кисельными берегами, лакомились брусничкой да клубничкой. Под водочку нам в самых захудалых трактирах подавали в том числе и самую дешевую красную рыбку, икорочку, соленые грибочки.
- Это вам, что, в партшколе преподавали? - съязвил я, после услышанных откровений не боясь его обидеть.
- И в партшколе тоже. Не волнуйся, там дураков особо не держали, - действительно не придал он значения пущенной мной шпильке. - Литературку сами почитывали, справочники разные. Но я лично знаю об этом от своих предков, из первых рук. Деды-прадеды у меня из крестьян. Они не собирались забывать имена от императора Николая II. Между прочим, не числились ни в бедняках, ни в середняках. Серединка на половинку. А все ж десять человек семьи имели одну лошадку, телегу, сани, плуг, борону, две коровы, бычка с телушкой, - загибая пальцы, начал перечислять он прошлое благополучие своих прародителей. - Ну, свиньи, куры, гуси, утки на каждом подворье хрюкали да гоготали. А вот овечек, помнится, бабка говорила, после мора в шестнадцатом году больше не заводили. А держали штук пятнадцать. И себя не обижали, и на базар оставалось. Короче, на стол было что подать. Да огород под боком. Я когда приезжаю к дальним родственникам - они в хуторе Кавалерском так и живут, мои-то родители еще в коллективизацию в Ростов подались - когда приезжаю на хутор, все на погреба удивляюсь. Склады, а не погреба. Деды рассказывали, каждую осень под завязку набивали всякой снедью. Бочки с мочеными яблоками, с квашеной капустой, огурцы малосольные, помидоры, морковь, брюква, меды, настойки разные. Кадушки с соленым салом, мясом, окорока, колбасы. Всего не перечислишь. Сейчас и тысячной доли того нет. Жаловаться, конечно, грех. Не город, где все с купли-продажи. Но далеко не то.
- А хотелось бы вернуться к дореволюционной жизни? Или просто в хутор Кавалерский?
- Как тебе сказать, - замялся сосед. - Не знаю я его, того времени. По рассказам. Если трезво рассудить, можно бы рискнуть. Посмотреть, что оно из себя представляет.
- Вот и возвращайся, - продолжал издеваться я.
- Как это - возвращайся. У меня там ни кола, ни двора, одни дальние родственники. На кой хрен я им. Если даже взбредет в башку шальная мысль, не поймут они меня. Ни они, ни хуторяне. Здесь квартира трехкомнатная, жена, дети. Положение, не забывай. В кино можно сходить, в театр, магазины под боком. По парку побродить, белок покормить. Правда, говорят, передохли. В кинах-театрах тоже забыли, когда были. Но все это в любой момент. Асфальт же кругом. А там что? Голые степи, коровы с обосранными хвостами? Нет, брат, я деревенской жизни не знаю, потому что родился уже здесь, в городе. А кто переехал в юношеском или зрелом возрасте, вовсе палками не вышибешь. Кому охота ярмо на шею снова напялить. Или фермерством предлагаешь заняться? - гоготнул он. - Они, сердечные, беднее колхозников.
- Не предлагаю, - отрицательно качнул я головой. - Тебе не предлагаю, потому что ты уже, прости, человек конченный. И другие, приехавшие позже твоих родителей, тоже. Просто мы подошли к такому моменту, когда твой вопрос отпадает сам собой. Ты на него ответил.
- Интересно, когда это я успел?
- Не интересно, а страшно. Произошла трагедия, в которой вас, крестьян, в общем-то и винить не за что, хотя именно вы истинные виновники.
- О, как! - насупился сосед. - Ну, давай, развивай дальше.
- Ну, что же, обратимся снова к революции.
Я оторвался от спинки стула, оперся локтями о стол. Сосед сумрачно покосился на пустую бутылку из-под коньяка, затем перевел взгляд на "огнетушитель" с "Анапой", который я не стал прятать за ножку стула, тем самым перед началом знакомства намекнув, что имею собственное зелье. Вина оставалось чуть больше полбутылки. Он ничего не сказал, а я не предложил, занятый своими мыслями.
- Итак, Ленин, этот немецкий шпион - могу потом объяснить, почему назвал его так - изгнал из страны верхушку общества и заменил ее быдлом. Обезглавил Россию. По моим соображениям, он поступил так потому, что, во-первых, решил избавиться от грамотных противников, а во-вторых, чтобы уравнять народ в правах. Элита привыкла диктовать условия, и революция могла повернуть совершенно в иное русло. Чего Ленин и боялся, и что потом предложил сам - это НЭП. Но в самом начале он хотел иметь дело только с хамами. Во-первых, безграмотное, бессловесное существо. Кто такой дореволюционный, да и нынешний, крестьянин? Барин приезжал в деревню раз в год. Они перед ним шапки скинули и потуда его и видели. То есть, пример брать не с кого. А если какой Ванюша - учти, самый башковитый - заметил на барине полосатые штаны, да сумел сшить себе такие же, его вся деревня заклюет и заплюет. В городе же сидит мещанин с мещанкой на лавочке перед домом - это самый низший слой интеллигенции - а мимо них артист с женой во фраке, при котелке. Жена в туфлях на высоком каблуке - только из Франции прибыли. Мещанка мужа в бок, мол, Миш, а Миш, и я такие хочу. А если артист поздоровался, разговор завел - мещане мигом переймут все манеры. Это уже расширенное познавание - предметов, географии, моды, словесности, наконец. Пример - великая вещь. Крестьянин как изъяснялся двумя словами, так и продолжает, как ходил в туалет в ведро под топчаном, в крайнем случае с крыльца, так и продолжает. Мне тыкают, мол, а Ломоносов? Во-первых, он не из простых крестьян, а из богатых. Уже поумнее других. Во-вторых же, он один на всю немытую Россию. Вопросы есть? Тогда продолжаем. Осталась так называемая городская интеллигенция. Мещане, служащие. Они играли роль как бы прослойки между высшим светом и низшим, деревенским укладом жизни. Горожане знали о правах и отстаивали их на многочисленных собраниях в бесчисленных обществах с достоинством. Поэтому после первых лет революции культурный уровень нации упал не так, чтобы низко. Но это было только начало, к сожалению. Как ты помнишь, Ленин обещал крестьянам землю. И здесь во что бы то ни стало нужно было закрепить их на насиженных местах. Контролировать отток людей из деревень. Тогда мы не пожинали бы плодов рабства и варварства, которыми питаемся до сих пор. Мужик держался за землю до самого конца НЭПа, чувствовал какую-никакую волю. Прилавки в магазинах не пустели, на базарах тем более валенок некуда поставить. В город бежали редкие единицы. В союзе с осевшими ранее, они практически не могли подорвать сложившиеся веками устои так называемой средней интеллигенции. После революции, после гражданской войны в городах осело малое количество крестьян. Короче, их была жалкая капля в море. И вдруг грянула коллективизация. Вот тут и зарыты корни трагедии. Землю объявили коллективной собственностью, живность отобрали, согнали в общее стадо. Вместе с нею и самого крестьянина туда же, в так называемую коммуну. Стал он колхозником, без прав, без привилегий, а фактически рабом. И неграмотный мужик побежал. Скопом, стадом. Лавиной хлынул на город. Раздавил его в одночасье, растоптал последние ростки интеллигенции, потому что думал не о каких-то там правах. Выжить ему надо было. Чтобы остановить гигантский вал, предприняли срочные меры - перестали выдавать паспорта. Взамен их колхознику вручили в руки справку, с которой ни туда, ни сюда. Это не помогло. Колхозник шел на все, чтобы только вырваться из деревни, превратившейся доля него в тюрьму. В городе над ним издевались, посылали на самые тяжелые работы, платили меньше. Он с семьей ютился в собачьих конурах. Унижали, пинали, гнали. Мужики потеряли былые стать, благообразие. Посмотри на дореволюционные фотографии. Каждый крестьянин богатырь, витязь. Прекрасные, гладкие, спокойные лица, высочайшее чувство собственного достоинства. Да, необразованный, да, с более низким, чем у горожанина, развитием общим. Что скрывать - хам. Но - человек. И человечность эту он растерял буквально за десятилетие, пока добивался паспорта, городской прописки, квартиры. Хоть какого рабочего места. Из раба колхозного крестьянин превратился в раба городского. Кого ты скорее примешь на работу? Потомственного горожанина или приехавшего из деревни мужика? Конечно, мужика. Покладистее, хлопот меньше, права не качает. А и обманешь - здорово не пошумит. Именно из-за этого за все годы построения коммунистического общества недовольство Советской властью вспыхивало раза два или три. Истинный горожанин и хотел бы выйти на площадь, высказать все, что думает, да рядом городской раб, который не поддержит. Наоборот, в любой момент подставит ножку, чтобы занять чужое место. Да первый секретарь обкома, горкома, райкома тоже оттуда, из деревни. Он тоже вырвался на свободу, успел достичь во каких высот. И начальственное кресло, о каком не могли мечтать его деды-прадеды, потерять за собственный язык? Лучше проглотить его, чем сказать слово поперек. Тем более, за молчание дороже платят. Квартирки вон какие предоставляют. А раньше в собачьи будки загоняли. Теперь в них горожанин живет с языком без привязи. Добился своего мужик. Добился... Горожанин бы этого Сталина из грузинского племени мумба-юмба давно обрядил бы в индейские одежды с перьями вокруг узколобой головы и отправил бы в родные ущелья родных же баранов пасти, коли он у них уродился такой "умный". Для мужика же первобытное молчание - золото. А если толкнет речь с высокой трибуны, типа: "А вы знаете, почему гора не идет к горе? Почему? - подобострастно рявкнет самый высокий съезд скотников, доярок и бетономесителей. И подобострастно замрет же. - А потому что у них ног нету - веско и тяжело объяснит вождь. И грянут бурные несмолкаемые аплодисменты. Полное взаимопонимание, сообразно с интеллектом. Кстати, Рузвельт, этот интеллигентнейший человек своего времени, трепетал перед дикарями. Как сейчас Америка трепещет перед ниггерами, заискивающе называя их афроамериканцами. Американцы просто боятся плодящихся кроликами низших по развитию существ, потому что как более цивилизованные люди научились ценить жизнь и божественные блага ее. Дикарям же все до лампочки.
Я перевел дыхание. Нервно порыскав по карманам, нащупал бычок от сигареты "Ростов". После коньяка при всей возбужденности не хотелось глотать едкий дым от паршивой "Астры". Сосед сидел неподвижно, только на скулах под кожей катались тугие желваки. Но мне было плевать на то, о чем он думает. Затянувшись пару раз, я бросил спички на стол и продолжил:
- Вот и пришли к ответу на вопрос, почему мы все дебилы или быдло. Разница, кстати, маленькая. Города разрослись до неимоверных размеров не из-за естественного прироста населения за счет повышения рождаемости и улучшения медицинского обслуживания, а за счет притока крестьян из ближних и дальних деревень. Рабство, пусть искусственное, нами же созданное, захлестнуло их по уши. А может, я допускаю и такое, это целенаправленная акция против всего народа. В пивных бьем морду соседу, на работе закладываем начальству товарища. В очередях лаемся друг на друга, а не на того, что стоит по другую сторону прилавка и обманывает самым бессовестным образом. Честное слово, идиотизм какой-то. Если стрелка весов с самого начала не на нуле, а на двадцати-сорока граммах, если ты заказал полкило, а тебе взвесили четыреста пятьдесят граммов, значит, весы неисправны. Почему не сбросить их на пол, ведь они все равно требуют ремонта? Если продавец обвешивает в наглую, почему не поймать его за руку и не держать до тех пор, пока не прибудет контроль. Или, в крайнем случае, добиться перед заведующей, перед торгом, перед горисполкомом, наконец, чтобы его и духу в торговле не было. Настойчиво, изо дня в день, до конца, вместе с другими покупателями долбить и долбить превратившееся в непоколебимый гранит хамство, - я грохнул кулаком по алюминиевому ободку стола. В висках стучала кровь, наболевшее рвалось наружу пламенем из пасти Змея Горыныча. Сосед напрягся, губы его побелели. - Почему мы, как свора собак, бросаемся на человека, который увидел обман и возмутился? И почему виляем облезлыми хвостами перед всякой сволочью? Почему не перевернуть автобусы, если их водители собрались в одном салоне и спокойно покуривают, глубоко наплевав на громадную толпу под дождем? А в ней больные старики, женщины с грудными детьми? Почему? - я нервно загасил окурок в лужице пролитого напитка, ответил самому себе. - Потому что общество определяется состоянием туалетов. Потому что все мы городские рабы. Если я затею конфликт, ты первый дашь мне в ухо. Ты помнишь, как я не давал тебе работу, прописку, квартиру. Для тебя я был очередным, теперь уже городским, барином, не дающим места под солнцем. Для меня ты стал деревенским хамом, растоптавшим заляпанными навозом лаптями мою интеллигентную душу, да еще метящим на мое место. И до тебя, не видящего дальше собственного носа из-за недостатка образования, из-за возникших проблем, никак не дойдет, что насилие порождает насилие. Что не я ведаю квартирами и работой, а начальники повыше. Начальники на облаках, а я на земле, перед тобой. И вот тебе простой пример. Остановился трамвай, поломался. Вышел из него мужик с деревенским лицом и ну поливать Ельцина. Гнида он, паскуда. Расею продал евреям и американцам. Никогда до него не дойдет, что трамвай поломался из-за плохой работы слесарей в депо. А слесари те, если копнуть, земляки его, из родного хутора. При чем же тут Ельцин? Он продолжает кричать, мол, Сталина на вас нет. Мол, когда он умер, в его кармане было всего три рубля сорок копеек! У него даже на эту чушь не хватает ума, чтобы осознать, а зачем Сталину деньги? Он шевельнул бы пальцем, ему из любой точки земного шара любые яства доставили бы. Бесплатно. Впрочем, я, потомственный городской житель, давно сам превратился в городского раба. В быдло, в быдло. Я сам готов продать, предать, заложить. Или спиться, сбитый тобой с собственного насеста. Сейчас это очень ярко видно. Бывшие колхозники, получившие в городе квартиры, пьют меньше потомственных горожан. Для тебя я по-прежнему барин, городской.
- Так ты, значит, потомственный горожанин, - соизволил, наконец, с абсолютно идиотским презрением изречь сосед. Показалось, что он совершенно не вникает в смысл слов. Но я, заведенный, не заострил на этом факте внимания. - Обида через край хлещет. Городская спесь.
- Не потомственный горожанин, а хуже, - снова откидываясь на спинку стула, устало отозвался я. - Мои предки из тех, под кого твои прадеды пускали "красного петуха". С вилами наперевес ходили.
- Из бар, что ли? - недоверчиво изумился он. Тяжелый взгляд мигом размягчился, на лице отмякли каменные складки. - Не, ты серьезно, или дурака решил свалять?
- Из дворян, - отмахнулся я. И сразу, как обычно в таких случаях, захотелось перевести разговор на другую тему. Вот уж действительно язык без костей. Оно ему надо, кто я и кого из себя корчу. Но, тоже как обычно, поезд ушел. Сосед вцепился в меня мертвой хваткой:
- Ну надо, второй случай в жизни, - неожиданно просев подтаявшей снежной бабой, извиняющимся тоном залопотал он. Чем сразу выказал всю свою холопскую сущность. Накрепко угнездилось в душе маленького человека угодничество, питающее свои корни от татаро-монгольского ига, крепостничества, сталинских репрессий. - А я присматриваюсь к тебе, пардон... к вам... Да ладно, хрен с ней, в общем, к тебе. Вижу, что-то есть такое, а что - никак не пойму. Фингал... пардон, синячок мешал. Ну, дела. По этому случаю и выпить не грех. Надеюсь, ты позволишь налить из твоей, а то мой коньяк прикончили. Не сомневайся, если будет мало, я еще возьму.
- Наливай, - пожал я плечами. - Только меня уволь. Я, кажется, уже хорош. И еще, продолжай принимать меня как в начале разговора. Честное слово, не горю желанием заработать второй фингал, теперь уже на классовой почве. Неуютно как-то. Тем более, звания сейчас не в моде.
- Ты что, обиделся? - налив полный стакан, отставил он бутылку. - Брось, я к тебе со всей душой. Честно скажу, таких речей мне слышать еще не доводилось. Правильные мысли, абсолютно с тобой согласен. И еще послушаю. Пей, у меня тоже как раз на стакан осталось.
- Я же сказал, не хочу.
- Обиделся, - с притворным разочарованием цокнул он языком. - Ну, извини, сгоряча я про городскую спесь. Все же деревня кормила и кормит город, а не наоборот. Гигантские заводы возведены руками мужиков, новые микрорайоны с проспектами и парками.
- С хамством, с матом на площадях, в общественном транспорте, в магазинах. С обоссанными и засранными углами зданий, подъездами. С рабским поклонением даже ничтожному начальнику, - дополнил я его "гигантоманский" список. - Кстати, деревня кормила город, а горожане обували деревню, технику поставляли, в том числе и бытовую, чтобы труд облегчала. Но это частности. Ты понимаешь, что не кто-нибудь, а мужик разрушил храмы, церквушки в городе, другие здания, представляющие историческую ценность, потому что на их месте должны были вырасти - вырасти!!! Слово-то какое - жилые кварталы домов, в которых обещали квартиру. И ему было все равно, что таким образом разрушаются культурные ценности. Да и не соображал он ни в картинах, ни в скульптурах, ни в архитектурах. Вообще наплевать, что будет потом. Лишь бы выжить. Выдраться, вырваться из темной деревни. А уж получить собственную квартиру в городе, переселить из крытой соломой хаты и из собачьей будки детей и сделать их горожанами было пределом мечтаний. Стати, именно это стремление весьма похвально - стремление улучшить свой быт. Но... не зря говорят - горбатого могила исправит. Зачем же походя уничтожать прекрасное, возведенное руками более цивилизованных поколений. Короче, чтобы добиться цели, мужик шел на все. Вот здесь Ленин и Сталин не прогадали, для построения светлого коммунистического будущего сделав ставку на крестьянина. Тем более, что до революции вся Российская империя являла собой почти сплошное крестьянство. Страшная разрушительная сила. Но, как я уже говорил, мужик не виноват. Винить следует того, кто заварил бесовскую кашу.
- Ленина и Сталина?
- В первую очередь Карла Маркса. Он указал на наиболее удобную страну для воплощения в реальность своих сатанинских замыслов. Россия действительно подходила для эксперимента, как никакая другая из стран. Сразу охватывался огромный кусок земного шара, многонациональность, смешение азиатских и европейских народов, их религий. Это же чудесно. В случае удачи в короткое время чума заразила весь мир. Одного Маркс не учел, а, может, сознательно забыл. Еврей по национальности, философ, он обязан был знать Библию как свои пять пальцев. Тем более, писала, вернее, списывала с других великих откровений, книгу всех времен и народов его нация. В ней есть притча о том, как люди собрались вместе и решили построить башню до неба. То есть добраться до Бога, сравняться с Ним. Тогда они говорили на одном языке. Увидев это, Бог смешал языки. Люди перессорились, башня развалилась. А произошло это в Вавилоне, в месте, где действительно жило и живет множество племен и народов, говорящих на разных языках. Но для того, чтобы даже заложить первый камень, нужно не только говорить на одном языке, но и думать одними мыслями. Неужели Маркс поверил, что в России татарин и русский, поляк и узбек, грузин и бурят уже нашли общий язык? Я до сих пор помню татарву, как тухлые, сопревшие в седлах животные насиловали моих чистых соплеменниц. Эта память из века в век передается генами. Короче, невооруженным глазом было видно, что каждая нация, этническая группа, тянула одеяло на свою сторону, старалась сохранить культуру, обычаи. Общими были территория и элемент межнационального общения - русский язык. А если быть совсем точным, то сила русского духа, сила кулака. А это разные вещи. В душе татарин оставался татарином, а поляк поляком. О каком общем созидании могла идти речь, когда смешение народов, после которого действительно должны наступить свобода, равенство, братство, только зарождалось. Философ или ослеп, или сознательно сорвал незрелый плод. Не монолитные Англия и Франция, в которых давно прошли революции, кстати, принесшие огромные плоды - демократию, опять же преподанную вначале Римской империей, а не Золотой Ордой. Еще много веков пройдет, пока люди поймут, что все они, независимо от цвета кожи и мировоззрений, вылупились из одной, всего лишь белковой, молекулы. Но уровень развития у каждого индивидуума абсолютно разный. Не надо ставить дикаря вровень с цивилизованным человеком. Его нужно учить становиться Человеком. Иначе, если дикарь и цивилизованный соединятся, как чистые славяне с приволжскими, степными и другими народами, произойдет раздвоение личности. Души. Повторяю, после татаро-монгольского ига у русича в душе исчезла золотая середина. Или неосознанная буйная радость от победы над немытыми дикарями, или бесконечная, до глубоких рыданий, печаль от того, что первобытная мерзость наползла, сплотившись, насрала на чистую арийскую душу, и говно размазала по ней. Я не забыл, не забываю и никогда не забуду этого страшного унижения моей нации, дружбой с которой гордились заносчивые европейцы, степными родами. До сих пор, когда плывешь по Волге после европейской Самары, особенно ближе к Казани, видна огромная разница в культуре и в остальном. В Самаре люди стараются придерживаться моды, а дальше люди угрюмые, нечесаные, штаны с пузырями на коленях, рубахи грязные. Кажется, сто лет не мылись. Потому с недоверием отношусь к любому вмешательству в мои внутренние дела. Пусть даже они будут во благо нации. С меня достаточно одного ига.
- Значит, виноваты евреи. Так, так, - сощурил сомнамбулой глаза сосед. - Паршивый, я тебе скажу, народ. Все престижные места расхватали.
- Да при чем здесь евреи, - поморщился я. - Ты тоже можешь не хлопать ушами. Идеи свободы, равенства, братства всех народов тревожили великие умы со времен зарождения цивилизации. Просто евреи практичнее, что ли, деловитее. Прогрессивнее остальных представителей человеческого рода. Они не топчутся, как мы, на месте, и не плывут по течению, а ищут более рациональные пути повышения собственного благосостояния и, вместе с тем, общего для всех уровня жизни. В развитых странах плоды их деятельности дают отличные результаты. Вот и надо подтягиваться.
- Хорошо. Ты сказал, что в первую очередь винить надо Маркса. Кто же виноват во вторую?
- Германский империализм.
- Как? Разве не Ленин?
- Без денежных подачек министерства иностранных дел кайзеровской Германии, которым руководил барон... не важно, у Ленина ничего бы не вышло. Этот барон через эстонца, друга вождя, передавал сотни тысяч марок. Они тут же шли в дело. Кстати, марки, в основном, еврейские. Выпускалась революционная литература, покупались провокаторы, содержался аппарат. Понимаешь, какое дело, - я снова облокотился о край стола. Вино из стакана выплеснулось, побежало по пластику ручейком. Сосед почмокал губами. Но остался неподвижным. - Шла Первая мировая война. Германия задыхалась в тисках Антанты. Во что бы то ни стало, ей необходимо было выбить из смертельной игры хотя бы одного из участников. Она чувствовала, что конец не за горами, что она проиграла. Через месяц, другой в конфликт вступит Америка - и конец... А тут Ленин в Цюрихе, практически под боком, со своими сумасшедшими идеями. Да в самой России недовольство самодержавием, проклятым Гришкой Распутиным и грабителями-лавочниками достигло апогея. И немцы решили ускорить развитие событий. Не получилось бы со свержением монархического строя, был бы нанесен ощутимый удар, после которого русский царь, пребывая в шоке, еще долго занимался бы только внутренними делами. Поэтому, когда они почувствовали назревшую нужную ситуацию, то через территорию Германии в наглухо закрытом вагоне переправили Ленина в Петроград. Ни одна европейская страна не хотела пропускать его через свои владения. Да и сам он боялся возвращаться в Россию. Короче, вождь мировой революции прибыл вовремя. Не только монарх, перед этим отстраненный от престола временным правительством, но и само временное правительство были низложены. В общей сложности миллионы марок сделали свое дело. Придя к власти, Ленин немедленно заключил с Германией кабальный Брестский мир, по которому немцы аннексировали Польшу, Прибалтику, части Белоруссии, Украины и другое. Заодно вернули и свои денежки, наложив на новоявленную нищую Советскую Россию контрибуцию в шесть миллиардов марок. А теперь думай, кем был Ленин. Гением, или готовым на предательство, на садизм, фанатиком. Загублены, исковерканы десятки миллионов жизней и судеб, разрушены передовые экономика, культура. Мы превратились в Иванов, не помнящих родства.
- Да, но он признал свою ошибку. НЭП, предсмертные письма, - сосед сосредоточенно нахмурил брови. - Против кандидатуры Сталина выступал.
- Может быть, и признал..., - я потер виски пальцами. Коньяк исправно выполнял свои обязанности. Хотелось расслабиться, поторчать, как сказала бы моя старшая дочь, сливой в заднице. Но напряженный взгляд соседа требовал завершения диалога. - Знаешь, в суде такие раскаяния сплошь и рядом. Изувер убил человека и признал свою ошибку. Но человек-то мертв. Его уже никакая реанимация не оживит. Так какой прок от раскаяний-признаний? Когда ГКЧП хотело захватить власть, то на второй день по местному телевидению выступали наши, местные же, руководители области. Один из них, так сказать, зам, кстати, бывший бригадир свекловодческой бригады на одном из далеких хуторов - так говорят - все время восклицал - за ГКЧП... за ГКЧП... А более выдержанный глава администрации одергивал его: Да погоди ты. ГКЧП обосралось. Через три месяца потом зам выступал по тому же телевидению и говорил примерно такие слова с виноватым выражением на красной морде: "Я только сейчас понял, что во всем надо сомневаться". Ну, истинный колхозный хам. А сколько он успел без сомнений натворить за свои пятьдесят лет, будучи с малолетства выбираемым на руководящие должности именно таким же быдлом - одному Богу известно. Но это пример мелкий, местного масштаба. Вот тебе повыше. Маршал Язов после отставки выступал по центральному телевидению. От его речи у меня уши переместились на задницу. А говорил он примерно вот что: "Мол, я до сих пор не могу опомниться, что я, крестьянский сын, в проперденных холщевых штанах, вдруг стал Министром обороны Советского Союза. До сих пор вся жизнь у меня, мол, как во сне. Простите, люди добрые, если что не так". Короче, я как сидел перед телевизором, так и офигел. А когда же ты работал, потомственный потомок скотника с дояркой, коли до сих пор ты не можешь прийти в себя? Тебе сказали ввести войска в Афганистан, ты и отдал приказ, не задумываясь ни на секунду, на хрена бы нам сдался этот первобытный край. Да, приказ есть приказ, его необходимо выполнять. Но разве так ведут себя генералы в цивилизованных странах? Если они что-то заподозрили, они тут же ставят в известность средства массовой информации. Или подают в отставку. А у этого от погон и должности пасть до ушей и грудь от гордости расперло. И больше ничего, никакого мышления - мышлeния. Между прочим, когда ГКЧП позорно провалило свою деятельность, лишь один из членов этой организации лишил себя жизни - латыш Пуго, министр внутренних дел. Остальные колхозники - Янаев, Язов, Стародубцев - не позволили себе такой роскоши. Из-за социального происхождения. Надеюсь, ты меня понял. Повторюсь, лишь у Пуго гены цивилизованного человека.
- Ты прав, - после глубокомысленного молчания согласился сосед. Он указал на стакан. - Ты будешь пить?
- Нет. Не могу.
- Тогда я выпью, а ты пока посиди. Может, захочется еще догнать.
Через секунду послышалось гулкое бульканье, потом смачное кряканье и за ним сочное помидорное всхлипывание. Я посмотрел вглубь зала. Возле противоположной стены за столиком две студентки жадно глотали больше похожие на галушки тощие пельмени в водянистом бульоне. Худенькие спины согнуты, из коротких рукавов простеньких кофточек выпирали острые локотки. Несмотря на румяна, кожа на лицах отсвечивала пельменной синевой. В глазах больше испуга и озабоченности, нежели восемнадцатилетнего задора. Через столик от них крепкими зубами уверенно рвал куриную ножку тоже молодой, лет двадцати пяти, брокер-дилер, в общем, начинающий биржевик. До фирмача он не дотягивал. Те одевались в броскую фирму с заклепками, нашлепками и замками. Поведение у них тоже более наглое из-за того, что за плечами есть кое-какой сколоченный капиталец, за углом машина пусть отечественной марки, зато последняя модель цвета "мокрый асфальт". Впрочем, заглядывают они сюда только по ошибке, сразу закрывая дверь с обратной стороны. А на парне строгий костюм, узкий галстук, светлые волосы разделены ровным пробором. Тонкие длинные пальцы не обременены никакими перстнями, нет даже узенького на безымянном колечка. Опоздала молодежь с женитьбами-замужествами. В этом направлении устойчивая строгая тишина. Разве что какие нетерпеливые из рабочей среды помаячат перед памятником Ленина у входа в парк имени Горького. Возлагать цветы, в общем, больше некому и некуда, а нарушать традиции не хочется. Нет, пардон, здесь, я, кажется, не прав. В белокаменном, пятикупольном, с кровлей под золото, соборе видел я непривычную поначалу сцену. Несколько молодых пар выстроились в линию перед алтарем. После прочтения молитв поп взял с подноса на руках послушника невесомые колечки и надел их на пальцы торжественно-нарядных женихов и невест. Затем молодожены обменялись им, каждый со своим суженым или суженой. Поп благословил их, побрызгал святой водой. Как прекрасно смотрелись они на фоне благословенных, целомудренных икон. Особенно одна невеста с невинным выражением на ангельской красоты лице. Жених тоже был подстать новоявленной Наталье Гончаровой. Какое щемящее чувство запоздалой радости охватило пусть от чужого праздника, от увиденного не во сне возрождения народных традиций. И как все они, недавно дети, боялись перевести взгляд на строгие лики святых. Поднимались под купол голубые облака дыма, яркими красками переливались на святых разноцветные, больше пурпурные, одежды. Золотом, пусть сусальным, горели венцы над головами богов, кресты, подсвечники, золотые ворота. Все вокруг искрилось, играло тенями, освобождало душу от земных забот и огорчений, одновременно пряча за калейдоскопом великую тайну бытия. В руках невест, затянутых в белые перчатки, от пламени свечей таяли цветы. И хотя молодоженов было до неприличия много - пар шесть-семь - а мы по кино привыкли думать, что за один раз положено венчать, давать благословение да долгую супружескую жизнь только одной паре - праздник от этого не утратил своего величия. В это день я ушел из церкви одновременно с радостью и печалью в душе, и всю оставшуюся часть суток провел в спокойной задумчивости, словно наконец-то нашел ответ на единственный из многочисленных жизненно важных вопросов. Потом я не раз наблюдал подобные сцены, но... дважды в одну и ту же реку не входят. Разум как бы отрезвел. Я думал, что, разрушив им же самим возведенные храмы, народ пошел наперекор собственной вере. Нет, грех был неизмеримо тяжелее - народ восстал против самого себя. Я не знаю, как оценят подобную, наверное, не имеющую аналогов в мире, ситуацию владеющие нашими мыслями и чувствами, призывающие к нравственности словом и объемными трудами умные головы, только у меня на этот счет есть своя максима: "Против своего народа можно пойти только в одном случае - когда ты уже мертв. Тогда твой народ сможет тебя и понять, и простить". Пророк Моисей сорок лет водил еврейские племена по пустыням. До тех пор пока не умер последний, помнящий египетское рабство. Сколько же нужно водить нас, чтобы мы забыли... себя. И кто возьмется сыграть такую ответственную роль? Кто?
- Слушай. А что ты скажешь о Сталине? Как ни говори, личность довольно колоритная, - донесся хрипловатый голос соседа. - Помню, когда он умер, паровозные и фабричные гудки, шахтерские ревуны аж за много десятков километров были слышны. Я выбежал за матерью на улицу, мы тогда на Сельмаше в заводском бараке жили, она поговорила с товарками, ахнула - и в слезы. И я за ней. Отец с мужиками сразу в военкомат подался. Думали, после смерти вождя война начнется. Но Бог миловал. Так я хочу спросить, есть у тебя о нем свое мнение? Не по-газетному, - они набрешут чего угодно, лишь бы покупали, - а вот как ты сейчас рассказывал о революции и Ленине. По своей, так сказать, теории.
Я прекратил разглядывать зал. Впрочем, больше смотреть практически не на кого. Кучка из трех человек, то ли механизаторов из провинции, то ли грузчиков из промтоварного магазина, расположенного недалеко от перекрестка, как и мы, пыталась поднять настроение - или наоборот, сбить напряжение - несколькими бутылками крепкого вина. Да в противоположном, самом дальнем, углу сивобородый всклокоченный дед-труболет подкармливал бродячую облезлую дворняжку кусочками смоченного в бульоне хлеба. Остальные десятки столиков пустовали. Собеседник мой был уже на взводе. Яркие зрачки немного подрасплылись, на щеках рдел осенний каштановый пожар, и без того толстоватые пухлые губы разбухли еще сильнее. Спиртное положило косметику и на нос. Как у всех полноватых людей, он покрылся сизыми пятнами. Я помолчал, дожидаясь, пока сосед выжмет из "огнетушителя" в стакан остатки вина. Тоже вспомнил день смерти Сталина. Но, кажется, не плакал, хотя паровозные и фабричные гудки слышал. А может, забыл. В ту пору мне исполнилось семь лет, жили мы, в числе высланных из Москвы на сто первый километр, в небольшом городке Сухиничи, на окраине его. Мать, вернее, бабушка Анастасия Сергеевна, которая шестимесячным забрала меня из лагеря для репрессированных на Урале, перевезла в Сухиническую ссылку и самостоятельно воспитывала. Безногий дед Александр Васильевич, бывший поп, муж бабушки, возился с пчелами. Держали корову. По-моему, когда вокруг заревело, все занимались своими делами. Один я рыскал по улице в надежде поменять еще со времен войны забытый в нашем дворе солдатами станковый пулемет "максим" на старинные монеты. Я был заядлым нумизматом. С обменом в тот день ничего не получилось. Позднее пулемет вместе с танкеткой, ржавеющей возле забора, сдали в военкомат. Но соседи тогда голосили здорово, в причет, словно умер близкий им родственник. Над крылечками, как бахромой, обшитыми мартовскими сосульками, затрепыхались красные флаги с черными креповыми лентами на концах оструганных палок. Фронтовики надели ордена, будто готовились выступить в бой. Но поход отменил, кажется, дядя Ваня Рубан, бывший танкист, отец моего рыжего друга Кольки. Вместо него мужики направились в "Бычий глаз", где продавалась водка на розлив. Несколько дней в превращенном в политическую ссылку городке было неспокойно. Потом улеглось само собой. Вот и все воспоминания.
- Сталин со своей жестокой азиатско-кавказской натурой оказался прекрасным пастухом огромного стада дорвавшегося до власти быдла. Опять же, по первобытной интуиции, без ума, - марксисто-ленинцем. Да плюс к тому, поначалу, троцкистом. Он избрал, повторяю, интуитивно, метод отрицания. То есть, превознося, одновременно принижал. Примитивным же примером может служить байка про халву - сколько ни говори "халва", во рту слаще не будет. Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого нет. Они как бы бесплотны. А Сталин - вот он, живой, непоколебим, как орел на горной вершине. Он хитро развенчал главарей мирового пролетариата, показав народу их лысые головы. Сам же, не теряя времени, сплел из добытых ими лавров венок и спокойно почивал на нем до пришествия смерти. Мне кажется, его не мучили, как Ленина или Троцкого, сомнения относительно правильности выбранного исторического пути и будущего супернации, на которую он опирался и неординарность которой постоянно подчеркивал. Он понимал одно: многие века непокорный дух великой нации усмиряли великой плетью. А если дать этому, смешавшемуся с потомками Чингисхана, народу волю, он разнесет в щепы весь мир - столько неуправляемой энергии клокочет в его недрах. И Сталин без колебаний согласился на роль пастуха. Сначала с помощью Ленина как главарь партии, а потом уж как главный пастух бывшей империи. Из сыромятных ремней он сплел привычный, по руке, длинный, до самых до окраин, кнут с концом из конского волоса, чтобы слышнее щелкать и больнее обжигать, окружил себя беспородными волкодавами типа Ворошилова и Буденного, того же Калинина, отобранными, кстати, из той же гущи народной, из самой, и гортанно гнал покорное стадо по нужному руслу - в первобытнообщинный строй. Откуда родом и сам. Вот и ходят до сей поры, после стольких лет начала перестройки, воспитанные им скоты от пивной к разливочной, от разливочной к закусочной, короче, где кто нальет. Скоты потому, что и без того от природы неграмотных, он совсем разучил их думать. Думал за них Он - Сталин. А теперь хутора проданы шустрым, плодовитым "тюрским" народам, которые кроме как торговать и обманывать, больше ничего не умеют. Все зассано, засрано, разворовано, развалено. Власти никакой. Для хама это лучшее из времен. Его же не увидишь. Вот тебе пример. Допустим, в квартире прорвало канализационную трубу. Ты приходишь к начальнику ЖКО. Напомню, что начальниками, вплоть до самого верха, преимущественно ставили выходцев из крестьянской среды. Короче, пришел и говоришь, мол, трубу прорвало. Ну, что поделаешь, отвечает начальник, бывает. Привезут трубы, и мы тебе заменим. Ты снова канючишь, мол, вонь по квартире расползается, ребенок маленький. Шеф - уже шеф - такого крестьянского типа, начинает заводиться, мол, тебе сказали - привезут трубы и заменим. А трубы сантехники давно продали. Ты настойчивый, тоже как бы заводишься. С высокими нотами в голосе говоришь, что соседи начали жаловаться. Вонь и до них доползла. Тогда начальник хлопает красной папкой по руководящему столу и с ненавистью, с придыханиями, кричит: "Да я сам родился в хате рядом с теленком. Вы посмотрите на этого козла - свет ему отключили... Свет ему подавай!!!" Секретарша негромко поправляет, исподтишка подергивая сползающие семейные трусы - резинка ослабла - мол, труба у него канализационная лопнула, дорогой товарищ начальник. Задыхаются они. Руководитель совсем взрывается: "Да хоть весь туалет пусть развалится! Хоть говно по полу. Свет ему подавай... Кто ты такой?!" Вот так, дорогой. Хама ничем не удивишь, и Сталин твой любимый этому способствовал. Чем? Соседа твоего за неправильные взгляды забрал, на Соловки отправлял, а тебя не трогал. А ты и рад-раденешенек... что до тебя очередь еще не дошла. Потом появилось равнодушие ко всему, к себе в том числе. Продал сослуживца, да и хрен с ним. Зато в стране почти изобилие. Правда, за счет тех несчастных, а их как бы не половина населения, которые в лагерях на баланде влачат существование. Вот тебе и весь Сталин с моей точки зрения. Интуитивно не разумом, - разумные Черчиль, Рузвельт, де Голль, которые заботились о народе, несли ему свободу и изобилие не как в "Кубанских казаках", не муляжную, а настоящую - а интуитивно Сталин понял душу низшего сословия, потому что и сам по развитию стоял на той же планке. Впрочем, можно говорить о русской душе, потому что сословие это составляет девяносто с лишним процентов. А душа эта такова. И начну я с себя. Я до сих пор помню татаро-монгольское иго, я уже говорил про это. Я до сих пор как бы нахожусь в растерянности, ощущаю вину какую-то, словно бы я в чем-то виноват, что произошло это именно со мной, с моим народом. Русич я, и дух мой свободен, как у викинга. Но после смешения кровей с волжскими племенами, племенами Дикого поля, сибирскими, пала на чистую душу как бы тень. На европейское рыцарство, русское богатырство с прямым раскованным мышлением - изворотливая азиатчина. И получилось по Достоевскому, типа: у русского в душе две крайности - величайшее целомудрие и нижайшее паскудство. Середины, к сожалению, нет. А в ней весь смысл, недаром она золотая. Вот тебе дерево высокое. Верхние листочки и солнце обжигает, и дождь поливает, и проходящая мимо корова обдерет. Листочки внутри ни солнца не видят, ни влаги чистой в достатке. Преют от мерзкой тьмы. А средние листики получают все. И в меру. Это дерево называется деревом жизни. Жизнь, чтобы ты знал, держится на лезвии бритвы - ни туда, ни сюда нельзя. Добро и зло, любовь и ненависть, предательство и героизм... В конце концов - Жизнь и Смерть. Качнешься в один край - пропадешь, потому как добро должно быть с кулаками. Качнешься в другой - то же самое, потому как зло должно быт разумным. Жизнь, весь Мир, вся вселенная находятся в вечном балансе, нарушить который невозможно. Если один убьет другого - третий спасет четвертого. Сталин не спасал, Сталин убивал народ - и лагерями, и непомерным трудом. Тогда как Трумэн, например, спасал. Вот тебе, если хочешь, корявая истина.
Сосед сидел молча. Видно было, как напряглись у него плечи, как сжал пальцы он в кулаки. Под побелевшими губами иногда слышался зубовный скрежет.
- Хорошо ты сказал и про Сталина, и про коммунизм. И про нас, крестьян... - наконец, тяжело заворочал он языком. - Значит, если я тебя сейчас убью, то кто-то там, за горизонтом, кого-то спасет? Ну, блин, полный баланс. Это хор-рошо-о... - сосед как-то странно посмотрел на меня. Пнул ногой пустые зазвеневшие бутылки. - Кончилось вино, кончилась и радость. Ты еще долго будешь здесь сидеть? Я смотаюсь через дорогу.
- Все, хватит, - устало сказал я. - Пора по домам.
- Пойдем, - легко согласился он. - Я провожу тебя до остановки.
Пожав плечами, я встал из-за стола и направился к выходу. Я не заметил, как прихватил он с собой пустой "огнетушитель", спрятал за спиной. Выйдя на улицу, я прищурился от яркого солнца. Сосед потащил меня за угол забегаловки, чтобы поссать. Я наотрез отказался. Тогда он попросил приглядеть, чтобы не загребли менты. Презрительно хмыкнув, я вытащил из кармана очередной бычок, долго не мог прикурить. В двух шагах по стене била мощная пенная струя мочи. Прикурив, я брезгливо сплюнул и хотел влиться в людской ручеек. Как нарочно, качнуло назад. В этот момент я ощутил сильный удар по голове. Теряя сознание, завалился под высокие ступеньки забегаловки. Никто из людей не замедлил даже шага. Получилось, как в той передаче по телевидению: "Бабушка, да в одном только вашем доме три блатхаты". "Нету у нас блатхат. И алкашей тоже. Выпивают люди. А кто сейчас не выпивает!" Короче - напраслина. Да и кому я был нужен...