00 часов 00 минут

Ужин как настольная игра, затянувшаяся, изрядно успевшая надоесть всем. В нашем дома по-прежнему стараются чтить традиции, но это больше смахивает на механически заученное, искусно отточенное действо, и нет уже больше ни радости от общения, ни духовной насыщенности, да и общения уже нет.
Моя мать – старая, поеденная молью и временем женщина, пахнущая чем-то средним между нафталином и анальгином. Ее худощавые пальцы-крюки скрежещут по льняной скатерти вдоль столовых приборов – последние изыски семьи. Всегда надменный взгляд сквозь змеиный прищур, не смотрит, а сканирует, и все время так причмокивает, неустанно разрабатывая затвердевшую челюсть. Моя мать – прекрасная женщина. Она всегда сидит во главе стола и между тем никогда не встревает во все происходящее на наших семейных сборищах. Молчаливый наблюдатель, уснувший рефери на забытом разрушенном стадионе.
Сегодня в нашу нору на семейный ужин прибыл мой старший брат со своим выводком прекрасных детишек. Впрочем, они всегда бывают здесь, и их приезд совсем не удивителен для нас, но это часть правил игры, с которыми приходится мириться. Они молчаливо и несколько жеманно рассаживают по правую сторону нашего длинного стола. Маргарет, его младшая дочь, всегда с интересом и нескрываем любопытством рассматривает угрюмые букеты в вазах на столе. Едва касаясь маленьких цветков, сбивая ароматную пыльцу, она всегда смеется, сперва еле уловимо, с секундами прибавляя громкости, увлекаясь и увлекая остальных. Кажется, что Маргарет и вовсе бы сюда не приходила не будь этих безвкусно составленных букетов.
Меж тем время склоняется уже к девяти вечера. Солнце уже давно скрылось за горизонтом, лишь яркое пятно напутанных красок еще недвижимо на остывающем небе. В нашем доме всегда закрыты все окна и двери. Атмосфера в столовой до безобразия скучна, глухой лязг ложек по стеклу фамильного фарфора. В такие моменты мы сами становим ни чем не хуже всей этой фамильной ветоши. Альберт – мой старший брат, украдкой поглядывает на часы, но время сегодня явно не на его стороне. И поймав на себе едкий взгляд нашей матери- старушки, боязливо прячет глаза в тарелку, нервно теребя носовой платок в кармане отглаженных брюк. Моя сестра Элизабет, как ненужная вещь, всегда слоняется по дому, ворча, кряхтя и причитая. Она одинока и наверное именно поэтому так обозлена на все что находится за приделами нашего семенного гнезда. Ее длинная накрахмаленная юбка потрескивает от малейшего движения ее стручковатого тела.
240 минут каждую пятницу за одним столом. Концентрация нашего совместного присутствия очень велика, этого вполне хватает, чтобы всеобщая неприязнь стала критической и еще более обостренной. Случайные фразы раздражающей мухой летают по комнате первые 2 часа. Суровое молчание, лязганье, скрипы, отчаянное кряхтение и вздохи. Мы все чего-то неустанно боимся, но страх дальше наших мыслей не смеет пробраться.
После Элизабет сухо рассказывает о событиях своей жизни, в которые теперь уже и она слабо верит. Она размеренно рассказывает о непонятно откуда взявшихся толпах поклонников, и это в ее то сорок с небольшим лет. Когда мы уже все смирились с ее ролью старой девы-паучихи с длинными костлявыми ручками и ядовитым жалом. На нас ее едкие нападки никогда не действовали, но сейчас мы были вынуждены ей подыгрывать. Бесцельные беседы, всегда об одном и том же и кажется жизнь остановилась у нас у всех на определенном промежутке, но мы и сами не успели осознать что и когда это случилось. Просто чья-то всесильная рука нажала на рубильник жизни отключив всю световую энергию, забыв про нас в этой угрюмой пещере именуемой домом. Нашим домом. Я молчаливо вглядываюсь в лица своей семьи, пережевывая черствый кусок мяса. Я усердно пытаюсь вспомнить, в какой момент случилась эта дикая метаморфоза.