Ось континентальности

К.И.Коблов
Ось континентальности.
Рассказ.
Ось континентальности - условная линия на местности, вдоль которой располагается климатическая зона с наиболее резкими перепадами суточных и сезонных температур;
Якутская АССР, географическое понятие.
Я убежден, что исправить жизненную ошибку невоз-можно. И невозможность эта заключается в том, что суть любой ошибки неразрывно связана со временем ее совершения, а вернуться во времени вспять не дано ни-кому...


Случай, о котором я хочу рассказать, произошел на широте 58 градусов 30 минут. Ели вы посмотрите на школьную географическую карту, то увидите, что это широта таких городов как Тобольск или Пермь, Рыбинск или Нов¬город. Однако, в тех местах климат безжалостно суров, растительность скудна, характеры жестче и судьбы слож-нее, ибо совсем рядом с теми местами проходит Ось континентальности.
Наша экспедиция в то время располагалась в небольшом районном городке, обязан-ном своим возникновением и существованием золоту. Природа и обстоятельства раз-бросали полевые геологические партии и отряды по площади пятьсот на шестьсот ки-лометров, оставив нам для общения в эфире узкие полоски рабочих частот. Люди круг-лый год мокли и стыли в маршрутах, пробивали в скалах шурфы и штольни, вгрыза-лись в планету буровыми скважинами, вы¬полняя золотой заказ государства.

Последний барак.

За окном стоял май. Все плыло и таяло. Последний барак, утонувший в болотистой земле по окна, напоми¬нал какое-то страшное пятнисто-черное чудовище, копошащееся в жиже и пожирающее ее пастью раскрытой двери. Крыша, кое-как залатанная кусками битого шифера, ощетинилась метлами, швабрами, паучьими сетками и прочей хит¬рой конструкции антеннами. Такелаж кабелей сбегал с них где в струну, где провисая, и ис-чезал в окнах с разбитыми стеклами, тут и там заштопанными расслоившейся фанерой. Со стороны дороги, где-то в середине барака, был при¬строен тамбур из теса, заводив-ший случайного посетителя или заблудившегося жильца в короткий коридорчик с дву-мя дверьми по противоположным сторонам.
Бывшая жена Коли Галакшина - Люська, была продавщицей. До того, как приобре-сти семейный статус, ны¬нешнее место жительства и должность в смешанном магазине, она ночной бабочкой порхала из одной постели в дру¬гую, чем и добывала средства к существованию. Звали ее тогда Люськой Хельсинки, ибо в досеверной жизни на Боль¬шой земле финнов она любила до беспамятства и в вопросах оплаты их марку всегда предпочитала зелененькой. В проститутки она подалась со школьной скамьи, познав, таким образом, жизнь вдоль и поперек. Часто от ее высказыва¬ний неприятно пахло мудростью и цинизмом. Ее любимая присказка - "Все женщины - леди, а все леди - ля-ди", напоми¬нала своей безаппеляционностью строгое решение уравнения.
Люська, как была простоволосая, в телогрейке и в калошах на голую ногу, толкну-лась плечом в обитую вати¬ном, ободранную и с подпалинами дверь. В комнате раздал-ся шорох, визг раскрываемой рамы. Из щели под дверью потянуло сквозняком.
-Открывай, сволота!- она пьяно заслюнявилась и ударила ногой в обгорелый ватин. За дверью что-то упало, простонала закрываемая рама. Щелкнула задвижка. В проеме стоял Валера Тюрин - муж не муж, а так, сожитель, больше - собутыльник.
-Опять надралась, курва,- сказал он, а взгляд беспокойно рыскал где-то за ее спиной, потом убежал вниз, в сторону и остановился на заплеванной окурками раковине.
-Да, надралась! А ты, кобель, снова кого-то принимал, - она пьяно огляделась, но ни-чего чужого не заметила и уставилась на Валеру.
-Чего это ты посередь дня заголился? Думаешь, не знаю? Да весь барак о том тре-плет. Она помолчала - А, поди ты...
Она махнула рукой и, дойдя до койки, мешком свалилась на не застеленный матрац. Переждав минуту-другую, прислушавшись к ее храпу, Тюрин осторожно раскрыл окно, перегнулся через подоконник и достал из грязного снега небольшую металлическую коробку.
-Пора уходить, - подумал он. - Вечером на Чару идет транспорт за взрывчаткой - только бы добраться до стан¬ции, а там...
...Грохот бульдозера приближался с севера. Дети и собаки близ лежащих домов вы-сыпали на улицу и смот¬рели, как первый зимний транспорт из тайги втягивается на главную магистраль прииска. Усталые и замерзшие люди безразлично лежали в санях среди брезентовых палаточных тюков, ящиков с пробами, провонявших потом и соляр-кой спальных мешков и прочего экспедиционного барахла. Мимо медленно проплывал Последний барак. «Последним» его окрестил местный мэр в своей тронной речи по по-воду вступления в должность. В недавнем прошлом он числился в партии техником-геологом. Числился, потому как геологию не знал и недолюбливал, но искренно любил общественную работу, в силу чего на закате перестроенного бума оказался маленьким приисковым головой.
-Эй, люди!- кричал в сани последнюю новость туберкулезный и невыездной дядя Саша-полицай.- В «Послед¬нем» опять был танец с саблями! Люську Хельсинки успо-коили навек...
Золото в дипломате приятно оттягивало руку. Раскованной походкой Тюрин вышел на окраину прииска и спустился к вагончикам взрывников. Пять «Магирусов» с рабо-тающими двигателями готовы были тронуться в дальний рейс. Рядом курили водители, ожидая сопровождающего и охрану. Двое в промасленных ватниках подошли к Валере прикурить. Он, улыбаясь, полез в карман. Удар в переносицу и резкая подсечка свалили его на землю. К ватникам подскочили еще двое в форме, взвизгнул тормозами мили-цейский «Уазик». Все...


Год назад. Август.

...Он осторожно открыл глаза. Над самым лицом, едва касаясь подбородка, нависала голая ветка. На другой, чуть выше, сидели два взъерошенных воробья. Они что-то сер-дито выговаривали друг другу, не обращая птичье вни¬мание на человека, лежащего в мокром ернике под мокрой лиственницей.
Его сознание жило отдельно от тела, и только спустя минуту, а то и две он вновь ощутил себя. Вязкая, огром¬ная, необъятная боль возникла, кажется, из ничего, взлома-ла спину, хлынула в затылок, потом в виски - хлестнула по глазам и бросила в темноту.
Когда он снова пришел в себя - воробьев не было. Мокрая ветка, вздрагивая и роняя на лицо холодные кап¬ли, по-прежнему нависала над ним. Боль вернулась вместе с соз-нанием, но уже не металась по телу, а устойчиво гнез¬дилась в спине, где-то под правой лопаткой. Она была как камень, попавший под спальный мешок и не дающий нор¬мально спать. Но который ты, чертыхаясь и ворочаясь, не можешь убрать, который прорастает тебя насквозь, разры¬вает ткани и ломает кости.
Он с трудом повернул голову и последнее, что увидел - голое переплетение опавшего голубичника, карлико¬вую березку и редкие кустики багульника со сложенными про-пеллерами стрельчатых листьев.
Был конец августа...

Год назад. Сентябрь.

Шел месяц сентябрь...
Погода стояла какая-то сумасшедшая - шквальный ветер сменялся полным затишьем, морозы чередовались с оттепелями. Стрелка барометра металась в лихорадке. В балкáх прижился мат - рабочие никак не могли приноровиться к кратковременному состоянию природы; сапоги леденели, унты промокали насквозь. Спецовки становились то мок-рыми тряпками, то ледяным панцирем. Надбавки не грели. Все кашляли и крыли по-следними сло¬вами Крайний Север и начальство.
Мой геологический отряд в ту пору работал в северной оконечности Байкало-Патомского нагорья, где мы пы¬тались уловить и оконтурить глубоко погребенную зо-лотую россыпь. В отряде числились три буровые бригады, бригада проходчиков шур-фов и пара маршрутных рабочих. Погода не баловала, но работу никто не отменял, по-этому станки перемещались с точки на точку и с линии на линию, а темные выкиды мерзлого грунта отмечали устья заверочных шурфов.
Начальник партии Буримов, за дальностью своего кабинета, робко руководил нами на расстоянии, не особен¬но вмешиваясь в работу отряда. Все катилось по раз и навсе-гда заведенному в поле порядку, пока не наступило двадцатое сентября.
Двадцатого установилась сухая ясная погода - морозец около двадцати, воздух про-зрачен и хрупок. Звуки далеко разносились по бурым распадкам и черным гольцам. С утра я направился в одну из буровых бригад проверить ведение рабочего журнала и просмотреть намытые шлихи. Образцы разбуренных пород ни о чем особенном не го-во¬рили, и я склонился над совочком со шлихом, который только что снял с костра про-мывальщик. Среди ржавчины и окалины железа, черной пыли магнетита и кубиков пи-рита щедро и нагло проглядывали лимонно-желтые крупицы золота. Чуть в стороне, на другом берегу замерзшего ключа, раздался громкий смех шурфовщиков. Я положил со-вок и направился к ним.
На небольшой возвышенной полянке, поросшей лишь ерником и карликовой берез-кой, чернело устье шурфа, над ним - лиственничный вороток. Бригадир сидел на кор-точках и что-то сосредоточенно разглядывал на ладони, под¬нося это что-то к самому носу. Двое проходчиков, присев рядом, громко смеялись, явно подначивая его. Завидя меня, все трое поднялись. Бригадир шагнул ко мне и протянул руку ладонью вверх. А я смотрел, как один из рабочих стал к воротку, а другой сел на край шурфа, свесив в про-вал ноги.
-Ах душа, душа, косолапая, - ухарски сдвинув на затылок каску, проходчик вставил ногу в крюк для бадьи, ух¬ватился одной рукой за трос и завис над провалом.
-Начальник, улыбнись, - крикнул он, уже погрузившись с головой, и запел что-то развеселое и матерное. Было слышно, как со стенок шурфа срываются мелкие камни, тихие всплески в глубине.
«Опять водоприток, значит опять черпать, стоя по колено в стылой воде», - подумал я и взглянул на протяну¬тую руку бригадира. В грязной ладони лежал самородок разме-ром со спичечный коробок. «Ну что же, нормально, все очень даже нормально. - решил я, разглядывая его в лупу, - Мы это заслужили, наконец». Отметив номер и глубину про¬ходки, я сделал запись об изъятии и направился к своему балкý.
Печь в балкé давно погасла. Я зажег «летучую мышь», запалил растопку и вышел на-ружу покурить.
Вечерело. Я подумал о том, что полевой сезон заканчивается, в общем-то, удачно, если бы не одно но... В конце августа бес¬следно исчез геолог Глазов. Заканчивая серию очень важных маршрутов, Володя зашел в расположение бурового от¬ряда, что базиро-вался в долине реки Догалдын, оставил там маршрутного рабочего и, по словам масте-ра Тюрина, вы¬шел на базу Воропаева. Это было непонятно, так как первым в «жилуху» должны были выводить мой отряд. К Воропае¬ву легкие транспорты не ходили и он, за-канчивая горные работы, ожидал становления «зúмника», чтобы вывезти обо¬рудование на тракторных санях. Облеты на вертолетах и пешие поиски в направлении базы Воро-паева ничего не дали - Глазов исчез, как будто его и не было...
Я вернулся в балóк. К вечеру слух о самородке облетит отряд. Беспокоиться особен-но было не о чем. Рабо¬тяги у меня были тертые - не первый год в поле. Золото давно уже не дурило им головы, но порядок есть порядок. Я тщательно задокументировал пробы и образцы, закрыл их в железный ящик и опечатал.
А вечером из-за перевала пришли на лыжах главный инженер партии Бобров, ин-спектировавший работу от¬рядов, и буровой мастер Тюрин. Свежие лица в состоявшем-ся за сезон коллективе всегда вызывают интерес. Сооб¬разно северным традициям, я на-крыл достойный стол, выставил неучтенный спирт и завязался привычный разговор о делах, планах и прочем необязательном... Пьяный Тюрин лапал самородок, и что-то бормотал о незаслу¬женном везении. Мы с Бобровым вышли подышать свежим возду-хом и, присев на корточки у старого кострища, заго¬ворили о Глазове.
О Володе в экспедиции ходили легенды. Со времен геологического младенчества, нарушая все писанные и неписанные правила безопасности, он предпочитал «маршру-тить» в одиночку. Не обремененный медлительным попут¬чиком, он стремительно пе-ремещался по гольцам и распадкам, отрабатывал за сезон полторы - две нормативные площади и всегда возвращался с находками. Ему завидовали, его наказывали, но бог хранит и помогает удачливым и работящим. На этот раз - не уберег... Где-то на боль-шой земле проживала бывшая жена Татьяна. Приличная, в общем-то, семья разруши-лась как-то враз, без видимых причин - уж на прииске об этом бы знали. Детей не было. Вот та¬кие пироги...
В балке сильно коптила керосиновая лампа. Бобров отодвинул спящего Тюрина, мы сели на нары и молча выпили... Не посмотрев, я сгреб со стола образцы в ящик. Гово-рить больше ни о чем не хотелось. Забив печку дровами, мы стали устраиваться не ноч-лег.
Рано утром они ушли назад в долину Догалдына, а в полдень я обнаружил пропажу самородка...
Из рассказа геолога Аксенова

...Водораздел я пересек в полдень, а в три был уже в устье ключа Атыркан - Берикан. Ну, ты знаешь, где на карте обозначено сухое русло. Долгий спуск ничем не лучше подъема. Ноги гудели. Я уселся на низком обрывистом борту под лиственницей. По до-лине ключа тянул хúус, но я так намаялся, что незаметно задремал. Очнулся от холода, наверное, через полчаса. Внезапно, будто кто-то толкнул. Поднялся с трудом, так как до темноты планировал замкнуть маршрут на голец Верный и выйти к поселку старате-лей. Вот тут это и случилось. Нет, ты не перебивай! Я специально так подробно - сей-час поймешь. Солнце косо и низко светило справа, с перевала подтягивались тени, но галечная россыпь в сухом русле освещалась хорошо. Тут я и заметил, что справа, мет-рах в семи - восьми, что-то неярко отсве¬чивает желтым цветом. Веришь - не веришь, но я сразу почувствовал, что это золото. Да! Хотя знал результаты детальных прошлогод-них поисков Клюева, а он - классный геолог. Врать не буду - сердце колотилось, а суе-верная боязнь спугнуть удачу приковала к обрывчику. Потом сообразил: две - три ми-нуты, и солнце сместится, блик исчезнет. Дока¬зывай потом, что не верблюд - ты же Бу-римова знаешь!
Он лежал на самой поверхности, свеженький, словно только что отколот, и такой чужой среди серой гальки и дресвы, что я невольно оглянулся. Я взял самородок в руку - тянул он граммов на триста пятьдесят. Никаких следов окатанности, с частыми вклю-чениями кварца - явно из коренного обна¬жения. Впрочем, что это я? Ты же читал мою объяснительную... Ну, так вот. Как и положено, я сделал тщательную привязку к ори-ентирам. Для страховки сделал три затеса на лиственницах. За делом забыл о времени, а когда спохватился - возвращаться на маршрут было поздно. Решил просто и без затей подняться по ключу, через перевал свалить¬ся в долину Вачи, а оттуда всего восемь кэ-ме до старателей. Одноко, пройдя метров пятьсот, я передумал и свернул влево, пыта-ясь сэкономить часа полтора хода. На первом же бугре под лиственницей я увидел его... Володю. Он лежал на левом боку с неудобно заломленной за спину рукой. Выгоревшая штормовка задралась, обнажив брюч¬ный ремень с кобурой. Под лопаткой чернела ды-ра. Вокруг расползались бурые пятна и разводы. Ни песец, ни медведь почему-то не тронули его. Я зашел спереди. Глаза открыты, лицо спокойно. Под правой рукой - по-левая сумка. Рюкзак валялся шагах в пяти. Я сел рядом на корточки и закурил...
Ты помнишь, как и где мы его искали? Да... Кто бы мог подумать, что он был именно там. Ведь Тюрин сооб¬щил, что Глазков ушел от них за два дня до своего исчезновения. Вот и искали на подходе к базе Воропаева. А он там - лежал с дырой в спине.
Следователь потом говорил, что Володя жил после ранения около суток. Расследова-ние показало, что Глаз¬ов, зайдя на участок Тюрина, долго разговаривал с геологом от-ряда. Они громко спорили и в чем-то не соглашались друг с другом. Потом Володя по-казал образцы, собранные в маршруте, и убедил геолога в необходимости изменений в направлении буровых работ. При разговоре присутствовал Тюрин. Он долго держал в руках трехсотграммовый само¬родок, который Глазов демонстрировал геологу отряда как доказательство своей правоты. Он его отколол в скальном обрыве, в полутора ки-лометрах от буровых. Там как раз выходит на поверхность жильная свита, которую бу-ровики разбуривали на глубине.
После разговора они слегка чифирнули и Володя направился к старателям. Тюрин вышел минут через два¬дцать. Сказал, что на дальний станок. Догнал он его у того само-го бугорка... Стрелял Валера хорошо, про это все знали.
Жаден был... Его ненасытность в зверовом промысле удивляла и возмущала. Олень - два, ну куда больше. АН, нет - не остановиться. Кровушку любил...
А на обратном пути, спрыгивая с обрывчика, самородок-то и обронил! Да темно бы-ло, не нашел. Наверняка днем возвращался. Но не судьба!
Вначале я не понимал, почему Глазков не позвал выстрелом - ведь при оружии был. Буровики были рядом и могли услышать. Потом сообразил -услышал бы и Тюрин, вер-нулся бы и добил.
В полевой сумке были несколько писем Татьяны, сильно затертые на сгибах - видимо он их часто читал.

Письма.

...А знаешь, Володя, что такое жизнь после расставанья? Вначале - это демонстрация для самой себя столь желанной свободы, независимости, раскрепощения. Какой-то но-вой духовной возвышенности и, поверь, неподдельной веселости. Но как же быстро это все кончается! Жизнь вроде бы и розовая, но какая-то в мелких трещинках, как иссе¬ченный семечной шелухой язык. Все как-будто то, да не то... И тогда начинается новая демонстрация, но уже для дру¬зей, соседей, сослуживцев. Это какие-то отчаянные пья-ные гулянки с громкой музыкой, сигаретами, случайными полу¬подругами. С разгово-рами, все чаще соскальзывающими на то, запретное, но все то и то же... И тогда, как-то случайно, вдруг, понимаешь, что все это не веселье (помнишь, в твоей любимой песне: - «хоть похоже на веселье - только все же не веселье»), а скорее - агония, пир во время чумы... Все чаще задерживаешься у зеркала, разглядывая и считая морщины, неосоз-нанно желая уловить знакомый силуэт за спиной своего отражения...
...Порою, на меня нападает странное оцепенение, совсем непохожее на то, что владе-ло мной после развода. То было каким-то стеклянным, замораживающим, когда тело выполняет привычные действия, а сознание блуждает где-то вне его, людей, событий. Теперь на недели, а порой и на месяцы я забываю о тебе. Я живу жизнью почти нор¬мального человека, и только какой-то потаенный уголок моего сознания помнит обо всем. Мы многое берем у жизни взаймы: улыбки, жесты, слова и поступки. Даже ге-роями мы часто бываем взаймы. Но как редко думаем о том, что ра¬но или поздно все это придется отдавать...
...Только крайняя необходимость заставляет меня писать эти строки. Ты должен меня услышать и понять... Душевная болезнь, что поразила меня около года назад, никак не проходит. Сама не знаю, что со мной. Временами испытываю огромные муки и не на-хожу себе места. Каждодневно и неотступно меня преследует мысль, что я вот-вот что-то забуду, что-то ускользнет из моей памяти, и тогда я потеряю сама себя или, по край-ней мере, большую часть себя. Что же тогда мне останется? Или, что же тогда от меня останется? Чтобы хоть как-то освободиться от гнетущих воспоминаний, я должна куда-то выплеснуть их, ну хотя бы на бумагу... Вот потому-то я и пишу (пишу - тебе) все это в надежде по окончании письма очистить свою душу от прошлой жизни и попробовать начать все с чистого листа...

Из записной книжки Володи Глазова.


Под этим небом голубым
Я не умею быть иным.
Скользя и падая на землю,
Сгребаю листья прежних дней,
Скорблю и думаю о ней
И ничему уже не внемлю.

Год назад. Ноябрь.

Вот и закончился полевой сезон. Приказом по экспедиции я был снят с должности начальника поискового от¬ряда за халатность, и тем же приказом назначен исполняю-щим обязанности начальника того же отряда. Маятник жизни качнулся в одну сторону, потом в другую, и все стало на свои места. Симметрия - черт бы ее побрал! Хотя... Че-лове¬чество всегда протестовало против симметрии судьбы, плывя против течения, раз-бивая зеркала и витрины, клянясь в вечной любви и веруя в бессмертие.