Пред.
|
Просмотр работы: |
След.
|
18 октября ’2012
07:28
Просмотров:
22920
Глава 1
Он так и не смог заснуть. Уже давно замолчал сверчок под столом, забившись в щель в полу. Где-то на соседней улице робко прокричал петух. После минутной паузы ему ответил громким эхом соседский по прозвищу «Огонек», получивший свое имя за яркую перьевую окраску и неуступчивый скандальный характер.
- Третьи петухи - подумал Игнат, - совсем скоро рассвет.
Он неторопливо встал, обул тяжелые шахтерские ботинки, взял кисет, бумагу, сложенную для самокруток. На ощупь, не включая электричество, пошел в сени.
Только весной прошлого года пришла долгожданная «лампочка Ильича» в их село Сторожевое и селяне, привыкшие к своим керосинкам, часто забывали про нее, по привычке зажигая свои «летучие мыши».
Игнат впотьмах отодвинул дверной засов, дверь со скрипом открылась. В лицо пахнуло утренней свежестью и прохладой. Он вышел на улицу, сел, на скамейку под окнами своего старого обветшавшего дома. После душной комнаты свежий воздух распирал грудь. Игнат закашлял больным раздирающим легкие кашлем. Холодный пот выступил на лице. Предательски задрожали руки: мелкой нездоровой дрожью. Не послушными руками Игнат ловко свернул самокрутку, прикурил от зажженной спички, сделал глубокую затяжку.
Тихо. Петухи, закончив свою предрассветную песню, замолчали, только редкий лай собак изредка нарушал покой и величие утренней тишины. Белая полная луна, низко над горизонтом, казалось цеплялась, за верхушки деревьев, окутанных в белое молоко тумана. Конец августа – время утренних туманов. Легкий ветерок со стороны прудов донес запах тины и ряски, опутавшей воду у берегов, заросших ивняком.
Кашель приутих, только хрипы при каждом вздохе и нестерпимая жгучая боль, пронизывающая, словно железным прутом грудь. Игнат знал, хотя и скрывали от него правду врачи, утверждая, что с его болезнью люди живут и по десять лет. Игнат знал, дни его сочтены и совсем немного осталось утренних туманных рассветов в его жизни.
* * *
Год назад, работая на одной из Донбасских шахт, Игнат стал замечать засевшую в его сильном, рабочем теле болезнь. Он начал уставать уже после первого часа работы: потливость, мелкая дрожь в руках. Игнат обратился к фельдшеру. Она послушала его и направила в Шахтинск в районную поликлинику на обследование. Игнат пролежал в больнице долгие две недели, послушно сдавая все анализы и выполняя назначенные врачами процедуры. Нестерпимо долго потянулось время. Для него, рабочего человека, и выходные порой казались бесконечными без работы, а здесь целые две недели, лежи, ничего не делая, лечись. Он пробовал, подражая соседям по палате, читать книгу, которую купил в газетном киоске, недалеко от центрального входа в больницу, но после десятка прочитанных страниц буквы начали сливаться и он перестал понимать прочитанное. Игнат спрятал глянцевую книгу в свою тумбочку и больше не доставал.
Осенью, проводив сына Николая, после окончания института, в армию, Игнат в полной мере стал ощущать страшную, давящую силу одиночества. Если раньше он, как и его товарищи, часто смотрел на часы, ожидая окончания смены, спешил после работы домой, то теперь он искал утешение в работе. Даже часто находил причину задержаться, чтобы уехать в поселок следующим, идущем через два часа, автобусом, развозивших рабочих вспомогательных служб, работающих в дневную смену. Ему не хотелось возвращаться в опустевшую, после ухода сына, квартиру, ставшую неуютной и чужой. Последние пять лет сын учился в институте, но каждый выходной приезжал домой. Игнат жил этими выходными, ждал их, готовился к ним. Все вымывал, выстирывал, будто к празднику. Теперь долгие два года одиночества.
После больницы ему дали путевку в санаторий, на море. И снова монотонно, медленно потянулись дни. Снова врачи, снова анализы и ежедневные обязательные процедуры. Санаторий для больных органов дыхания. Игнат стал догадываться: врачи не могут поставить точный диагноз его заболевания. Болезнь не отступала, только усиливалась. Он начал уставать даже от прогулок, которые ежедневно совершал утром и вечером. Теперь ограничивался только вечерней перед ужином, когда солнце становилось не таким ярким и спускалось к вершинам, белевшим на горизонте, гор.
Игнат и в санатории не смог найти себе товарищей для общения и времяпровождения. Мужчины знакомились, сходились в компании по интересам. Проводили время на пляже, ходили в гости к отдыхающим в их санатории женщинам. Ездили в поселок за дешевым разливным виноградным вином. Некоторые заводили даже романы: жизнь была ключом среди отдыхающих. Игнат, как и дома, больше был один, если не считать обязательных коллективных поездок на экскурсии.
Прожив почти пятьдесят лет в работе, он так и не научился отдыхать. Просто отдыхать, радоваться жизни, находить интересное занятие для души в охоте, рыбалке, чтении книг, как это делали другие.
- Баловство все это. Пустая трата времени, - говорил Игнат.
К алкоголю он был всегда равнодушен. Нет, в праздники, или на чьих-то юбилеях, когда собирались и отмечали всей сменой, бригадой Игнат, как и все сдавал необходимые деньги, даже приходил на причитающиеся по случаю торжества застолье. Выпивал рюмку, другую водки и, закусив, поднимался. Уходил, часто даже не попрощавшись, и не объяснив причину. Причина до прошлой осени была одна – сын Николай.
Глава 2
Игнат Суханов или по-деревенски «Монгол», прозванный за азиатский разрез глаз и небольшой с горбинкой восточный нос, как и у всех в роду Сухановых, вырос без отца, сиротой. Отец умер от тифа в 1922 году, когда Игнату исполнилось семь лет. Он с матерью и старшими братом и сестрой пережил голод и тяготы разрухи, после гражданской войны, и выжили только благодаря помощи деда, отца матери.
Павел Семенович был хорошим столяром-плотником. Старик ранней весной уходил на заработок в губернский, а потом областной город. Возвращался дед только после Покрова, когда землю присыпал первый, обычно быстро таявший снег. Лужи и даже пруды в их селе Сторожевое, запруженные еще при барине Парфенове, владевшим всей деревней до революции, сковывало льдом. Плотины на прудах были сделаны на совесть, по всем известным тогда правилам, со спускными шлюзами для стока весенних вод. Шесть идущих один за другим прудов разделяло село Сторожевое. Дома селян стояли по обе стороны берега прудов, разделенных дамбами. Рыбу начали разводить при старом хозяине. Пруды приносили хороший доход. Потом в Сторожевое пришла Советская власть, и первые годы рыбу перестали выращивать совсем, видимо посчитав барскими прихотями. Пруды стояли, осиротело. Берега зарастали ивняком и ольхой. Но природа брала свое и к удивлению местных крестьян рыба в прудах появилась. И карась, и лещ, и сазан, и даже матерые хищники щуки. Пруды были отданы на пользование местным ребятишкам, с весны до самых морозов пропадавших на берегах. Прознав про это, стали приходить рыбачить и с соседних деревень: и детвора, и даже взрослые мужики. Что стало причиной частых ссор, и даже рукопашных драк с местными рыбаками. Только, когда стали организовывать первые колхозы, в Сторожевом был создан рыбхоз. Как и при барине, со своим маточным хозяйством для выращивания мальков и откормом рыбы. Пруды, как и раньше, стали круглосуточно охранять с весны до поздней осени сторожа. Им добровольно помогали старшеклассники пионеры и комсомольцы. Игнат Суханов тоже ходил в «рыбные рейды». Потом служба в Красной Армии на Дальнем Востоке, откуда и письмо идет в Сторожевое больше месяца. Да и писать Игнату было некому: мать умерла, старшие брат и сестра завербовались на комсомольские стройки.
Вернулся Игнат в тридцать восьмом возмужавшим, заматеревшим с густыми черными кудрями и «природным» профилем и разрезом глаз. «Монгол» стал первым женихом в Сторожевом. Он окончил семь классов до Армии, по деревенским меркам считался грамотным. Поэтому председатель рыбхоза назначил вчерашнего сержанта Красной Армии начальником охраны на пруды. Должность для Сторожевого почетную и уважаемую. Вскоре Игнат встретил и невесту, свою будущую жену Антонину. Ее прислали после окончания учительских курсов в Сторожевое учительницей младших классов. Осенью сыграли комсомольскую свадьбу, а следующим летом у молодых родилась дочь Мария, а весной сорок первого сын Николай. Сухановы жили, душа в душу. В доме всегда был порядок и достаток. Антонина стала хорошей хозяйкой, верной и любящей женой.
Потом, словно черная страшная молния разнеслось по всей стране, обжигая сердца людей, слово «Война!»
Игната призвали, как недавно демобилизованного в первых рядах. Ему и от финской, в тридцать девятом, с трудом удалось уйти: военком заядлый рыбак, ставший приятелем Игната, пожалел, не стал призывать, оставлять одну Антонину с грудным ребенком. Но теперь была совсем другая война, у большинства призванных оставались дома жены, грудные дети.
Не баловала судьба солдата Суханова. Его три раза ранило в боях, выходил из окружения, после чего с ними почти месяц «работали» сотрудники НКВД из «особого отдела», досаждая десятками вопросов: «Как? Почему? При каких обстоятельствах?» Вызывали на допросы или, как они говорили «беседы», чаще ночью, видимо искали хоть небольшие расхождения в показаниях, какую-нибудь зацепку.
Штрафбат сержант Суханов чудом избежал: срочно стали формировать дивизию для переброски под Курск. В сорок четвертом, освобождая Украину, Игната в третий раз очень серьезно ранило. Он получил сильную контузию, месяц не мог говорить и после госпиталя был комиссован.
Наверное, близость победы, победное наступление Красной Армии разрешило врачам комиссовывать с подобными ранениями. Раньше из госпиталей на фронт отправляли всех, не имеющих явных признаков увечий, потери рук, ног и очень редко по болезням сердца, желудка, контузиях.
Суханов вернулся в родное Сторожевое в январе сорок пятого. В деревне разруха, в каждом доме погибшие. Игнат пошел работать на ферму, куда пригнали из Сибири коров, чужой, не известной в Центре России, породы, темно-бурой окраски.
Неурожай сорок шестого года в стране. Почти весь хлеб колхоз сдал государству, даже наполовину сократили семенной фонд. За трудодни не получали ничего. За сбор колосков, за кражу даже килограмма зерна жестоко карались долгим тюремным сроком. Не уродилась в Сторожевом и во всем районе и второй «крестьянский хлеб» - картошка. Жара и ни одного дождя за всю весну и лето. Земля потрескалась, словно покрылась ранами. Сельчане не собрали даже того, что посадили весной. Зимой начался голод. Съедалось все пригодное в пищу: кормовая свекла, отруби. Люди тайно, несмотря на запреты власти, забивали последний домашний скот. По селу от дома к дому стали ходить исхудавшие дети, просить милостыню.
От голода стали умирать люди…
Глава 3
После санатория решением ВТК Суханов Игнат Михайлович был признан «ограниченно трудоспособным». Ему дали третью рабочую группу инвалидности, назначили даже небольшую пенсию и перевели работать на склад сторожем, где работали в основном старики и инвалиды. Через своего товарища по бригаде, Егора Стаценко, у которого жена работала медицинской сестрой в поселковой поликлинике, Игнат узнал: врачи подозревают у него рак легких, хотя врачи и не уверены в своем диагнозе малоизученной болезни, и послали результаты анализов в Киев, в республиканскую больницу.
Заступал «Монгол» на дежурство сутки через двое. Снова монотонно потянулись дни, казалось, время остановилось от своего давящего однообразия и скуки. Сегодня Игнат заступил на дежурство, как обычно в шесть вечера. Обошел угольные склады, проверил замки и контрольные подписи на воротах.
Была глубокая осень, хотя погода еще стояла солнечная и теплая. Только сегодня ночью резко похолодало, а под утро земля и лужи от откаченной из забоя воды покрылись хрустящей корочкой льда. Но утром снова взошло солнце еще яркое и ласковое. К обеду лед на грязных, размешанных колесами большегрузных самосвалов лужах растаял, словно и не было его совсем. Но к вечеру небо заволокло низкими свинцовыми тучами. Вместо приветливого теплого юго-восточного ветра подул северный, холодный и колючий, пронизывающий насквозь замасленную, пропитанную угольной пылью, телогрейку. В воздухе запорхали снежинки, смешанные с крупным, холодным дождем. При каждом резком порыве ветра, обледеневшие тяжелые снежинки шумно хлестали по промокшей, от мороза покрытой ледяной коркой, телогрейке. Игнат завершил обход, посмотрел на свои трофейные, еще с войны, ручные часы: двадцать минут седьмого. Обычно он делал обход за сорок минут. Совсем стемнело. Жалобно и протяжно поскрипывал под порывами ветра электрический фонарь над центральными воротами склада. Луч, светя, прыгал и метался в стороны, повинуясь разыгравшейся непогоде.
Игнат открыл сторожку, которую никогда не замыкал, только вставлял замок в приваренные скобы. Зашел, снял насквозь промокшую телогрейку. В сторожке тепло. Приятно дышит жаром раскрасневшаяся от непогоды печка-буржуйка. Ее растопил ушедший сменщик Васька Луценко или «Поп», как его все называли, даже в глаза. Луценко под шестьдесят, он вернулся с войны без кисти на левой руке, и с первых дней после восстановления шахты он работает здесь сторожем. Все, даже начальник шахты Голованов знали, что Васька верующий. Даже Библию читает, а на религиозные праздники ездит в соседний поселок, в единственную в округе действующую церковь. Парторг пытался убедить Луценко во вреде «религиозного опиума», хотя Васька и не состоял никогда в партии. Но потом даже парторг привык и «махнул рукой», не стал обращать внимание. К тому же, как работник Луценко был очень добросовестный и исполнительный. Не пил не только на работе, но и вообще, что в их поселке и на шахте было очень редко. Даже не курил.
«Монгол» развесил телогрейку на специальные крюки-сушилки в виде креста рядом с печкой. Их смастерил, ловко орудуя одной рукой Луценко специально для просушки мокрой одежды. Игнат налил из законченного алюминиевого чайника, стоявшего на краю печки, кружку дымящегося кипятка. Достал из принесенного узелка черные сухари, сахар рафинад, стал пить чай, обжигаясь и прикусывая сухари и сахар.
Непогода усиливалась. Порывы ветра с силой и злостью били в железные стены вагончика – сторожки. В единственное небольшое окошко хлестали обледеневшие снежинки. Казалось ветер хочет найти брешь, проникнуть в тепло, к жарко горящей печке, но не найдя пути, ветер на несколько секунд затихал. Становилось тихо, только слабо слышный жалобный скрип фонаря над воротами склада. Только несколько секунд и ветер бил еще с большей силой и злостью в железные стены сторожки.
«Монгол» попил чай. Налил немного кипятку в кружку, чтобы сполоснуть от остатков раскисшей заварки. Выплеснул воду в ведро под пузатым зеленым умывальником, прибитом к стене. Мельком глянул в круглое зеркало, висевшее над умывальником, тоже найденное и выпрошенное где-то в конторе и приделанное к стене Васькой «Попом».
Незнакомое чужое лицо глядело на Игната:
- Неужели это я ???
Седые, сильно поредевшие кудри, темное пропитанное угольной пылью лицо с глубокими паутинками морщинок. Небольшой, чуть с горбинкой нос и только азиатский разрез, и блеск черных глаз под густыми, черными бровями остались как в молодости. Игнат провел рукой по недельной седой щетине.
- Монгол! Настоящий монгол! Чингиз! – проговорил он и улыбнулся, еще больше собрав паутинки у глаз.
Игнат был грамотным, но читать и писать не любил, как это обычно делали сторожа, коротая долгие часы ночных дежурств. Даже книги были видны в тумбочке, стоявшей рядом с больничным топчаном, на котором они отдыхали. «Монгол» прошел несколько раз по сторожке взад, вперед, прислушиваясь к вою ветра за стенами вагончика. Подошел к топчану, сел, машинально открыл тумбочку. Писать сыну письмо, как он часто делал на очередном дежурстве, не надо. Он писал вчера дома. Бросил сегодня в ящик, когда проходил возле почты по дороге на работу. Игнат взял первую, верхнюю книгу.
- Библия. Книга священного писания Ветхого и Нового Завета, - вслух прочитал он на первом титульном листе. – Васьки «Попа» литература, с усмешкой подумал «Монгол». Открыл наугад. По две ровных колонки текста на каждой странице:
«И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями…»
Игнат, выросший в годы Советской власти, Библию не читал никогда. Не мог сказать, чем отличается Ветхий Завет от Нового. Отношение к религии у него было нейтральным. Все церковные книги он считал одной – Библией. Он не подшучивал над Васькой «Попом», как большинство мужиков на шахте. Даже не по злому: просто многие считали, религия – это совсем не мужское, скорее женское, старушечье дело. Он ничего не сказал Ваське, в отличие от их третьего сменщика, который ходил жаловаться к начальнику охраны, когда «Поп» повесил в углу вагончика – сторожки маленькую икону.
- Пусть верит. Это его личное дело, - подумал он.
На фронте, когда смерть не раз дышала в лицо своим леденящим, сжимающим сердце дыханием он и сам не раз шептал:
- Господи! Спаси и сохрани!
Что тогда обсуждать Ваську? Он не навязывает «свою веру». Пусть верит. «Монгол» перевернул пожелтевшую страницу старой, видимо еще дореволюционной книги.
- «Левит», - прочитал он вверху посредине между двумя такими же, как и на предыдущей странице, столбцами текста. – Кто убьет какого-либо человека, тот предан будет смерти.
Сердце Игната невольно сжалось, он продолжал читать: «Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать тоже, что он сделал. Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб, как он сделал повреждение на теле человека, так ему должно сделать» (Ветх.Завет Левит 24 : 13 – 20).
Игнат поднял глаза от текста. Закрыл Библию. Смутное беспокойство и тревога сдавили его сердце и уже не отпускали. «Монгол» раскрыл сторожку. Порыв холодного ветра ударил в лицо, обжигая снежинками-ледяшками. Боль железным прутом пронзила легкие. Перед глазами поплыли черные круги. Игнат опустился на порог, вытянув ноги в кирзовых сапогах. С трудом, преодолевая дрожь в руках, свернул самокрутку. Прикурил, закрывая огонь от ветра ладонями. Сознание медленно прояснялось. Дыхание восстановилось, только где-то в груди хрипы при каждом вдохе и выдохе. Он докурил самокрутку, выбросил окурок, тут же подхваченный порывом ветра. Встал, вошел в вагончик, прикрыл дверь. Подошел к топчану, положил Библию на место в тумбочку, только теперь в самый низ, под другие книги, устало прилег на топчан. Что так взволновало, встревожило старого солдата? Неужели эти несколько строчек из «Священного писания Ветхого Завета»?
Игнат лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и память, не стирающаяся память снова перенесла его мысли назад, в далекое Сторожевое, затерянное где-то среди раскисших осенних дорог. В самом центре России, в страшную зиму сорок шестого года…
Глава 4
Ранняя и очень морозная зима. В конце октября выпал первый снег. Ночные морозы сковали пруды черным панцирем льда. Это было не редко в их крае, но обычно первый снег не лежал долго, таял. Во второй половине ноября северный ветер менял направление на юго-западный, который всегда приносил с собой тепло. По небу ползли черные косматые тучи, из которых шел уже дождь. Но в тот год к середине ноября морозы усилились. Холодный, злой северный ветер не менял направление. Солнце не успевало нагреть землю за недолгий ноябрьский день. Даже если днем небо заволакивали снежные тучи, солнце будто стыдясь, что не может помочь людям, пряталось в их густые черные кудри. К вечеру ветер стихал, небо расчищалось и большой, но уже совсем холодный солнечный диск прятался в багровом морозном зареве на долгую, холодную ночь. В декабре подули ветра, перегоняя снежные заносы, засыпая расчищенные людьми, работавшими на пределе сил, дороги и тропинки. Злобно скулила пурга в трубах домов. По стеклам окон секли снежинки, вырванные ветром из белого снежного покрывала.
К новому году почти у всех сельчан кончилась мука. По селу пошел пущенный кем-то слух, что в колхоз пришло зерно с хлебородной Украины, но его не раздают людям, берегут к весеннему севу. Люди выдавали желаемое за действительное. На Украине голодали в тот год так же, как и вся страна. Беда не приходит одна: вместе с голодом в село пришел холод. Кончались дрова. Колхозники не успели из-за полевых работ и короткой дождливой осени заготовить их в достаточном количестве. Обычно этим в селе занимались в октябре-ноябре. Но необычно холодный ноябрь и лютый ветреный декабрь забрали все запасы, а ехать в лес на заготовку у голодных людей просто не было сил. Кто-то даже начал пилить по ночам яблони из колхозного сада. Но приехал уполномоченный с района собрал всех в клуб-церковь, провел разъяснительную беседу, зачитал, сколько лет свободы, стоит каждая спиленная яблоня и случаи вырубки сада прекратились навсегда.
* * *
В семье Сухановых, благодаря хозяйке, умевшей готовить, казалось из всего весьма съедобные блюда, запасов хватило до февраля. Игнат догадывался: Антонина отрывала от себя, чтобы больше досталось ему и детям. Хотя это грустно звучало больше. В декабре они съедали восемь картофелин в день, в январе шесть. В людях теплилась надежда, что Советская власть не забудет, не оставит их одних наедине со страшной голодной смертью. Колхозники успокаивали себя слухами, что скоро хлеб будет, его обязательно привезут. Не могут их забыть. Но засуха и неурожай были на большей части огромной страны, и Запад с помощью не спешил, успокаивая обещаниями, а если и приходило продовольствие, то в первую очередь в Москву, в большие промышленные города. Что для страны Сторожевое? Крошечная точка даже на карте области.
Первой слегла Антонина. Она упала в голодный обморок, когда варила вечером «пайковые» шесть картофелин и два куска кормовой свеклы на ужин. «Монгол» на улице возле дома колол дрова. В топку шло все, даже сарай, ставший ненужным из-за отсутствия живности. В деревне исчезли даже собаки. Николай раздетый выбежал на улицу.
- Папка! Папка! Мамка умерла!
Игнат выронил топор. Ноги подкосились, словно ватные. Чтобы не упасть, он ухватился за сбитый из досок «козел», на котором пилил дрова. На чужих, дрожащих ногах, держась за стену, забежал в дом. Антонина лежала на полу. Маняшка, прижавшись к груди матери, громко рыдала.
- Мамочка, родная! Не умирай, пожалуйста! Мамочка!
«Монгол» бросился к жене, поднял исхудавшую всегда, даже в юности в хорошем теле, Антонину. Положил на кровать. Дети плакали, наперебой причитая в два голоса.
- Николай, Маняша, не надо плакать! Мама устала… Она спит…
Игнат гладил дрожащей ладонью густые волосы жены. Антонина открыла глаза. Словно действительно очнулась ото сна.
- Игнат?! Что случилось?!
- Ничего… Ничего страшного… Уже ничего страшного. Ты потеряла сознание. От запаха картошки и пара, наверное.
- Почему плачут дети? – Антонина говорила чужим хриплым голосом.
Она попыталась приподняться. «Монгол» положил ей ладонь на лоб, удержал.
- Не надо, Тонечка… Родная моя. Тебе надо спокойно лежать, - и обращаясь к детям, - Дети перестаньте плакать. Маме лучше. Не волнуйте ее. Не надо плакать.
Предательски дрожали руки. Он положил их под голову жены, спрятал в густые раскинутые по подушке волосы.
Бледно-желтое лицо жены, такое родное и будто совсем чужое. Скулы стали большие, щеки ввалились, нос заострился и стал, как и у него с едва заметной азиатской горбинкой.
- Ты, мать, сейчас у меня тоже монголка, - попробовал пошутить Игнат. У всех у нас русских есть монгольская кровь.
Антонина заснула, обхватив руку Игната своими руками. Из ее глаз, уже во сне, робко скатилась слезинка, и так и осталась стоять, словно задремала, у переносицы. Дети улеглись на кровать под боком у матери и тоже засопели. К сваренной картошке не притронулся никто.
Голосование:
Суммарный балл: 20
Проголосовало пользователей: 2
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи
Вас также могут заинтересовать работы:
Отзывы:
Оставлять отзывы могут только зарегистрированные пользователи
Художник Виктор Иванов