Тошка

Тошка

Странная, однако, получилась нынешняя весна, будто и не весна вовсе. Просто с определенного времени, примерно с середины февраля, зима стала высыхать, сохраняя холод и выдувая морозным воздухом остатки снега. Затем вместе с морозом ушел снег, а холодный пронизывающий ветер остался. И теперь в конце марта ветер разделывался с голым асфальтом, поднимая пыльную поземку с неубранных дорог и тротуаров. Ни тебе луж, ни яркого по- весеннему слепящего солнца, ни грязных ручейков. Сухой, холодный ветер.
Два года назад, бросив работу, я занялся частным извозом. Знакомые бандиты "прописали" меня на стоянке у Речного вокзала, с условием, что задействуют мое авто по необходимости, а все остальное время - мое. Зарабатывай. Сам я думал, что явление это в моей жизни временное, но так получилось, что, вкусив вольной жизни, возвращаться в кабалу уже не хотелось. А альтернативы нынешней работе я пока не видел. Тем более что мои покровители, надо сказать, правами своими не злоупотребляли, исповедуя принцип: "Сам живи и другим...". Основными клиентами, естественным образом, оказывались авиапассажиры. И, как правило, в утренние часы. К полудню, при удачном раскладе, можно было со спокойной совестью возвращаться домой и плевать в потолок, что я периодически и делал, будучи уверен в том, что всех денег не заработаешь... А может и оттого, что от природы ленив и не любознателен. В то утро, сделав два удачных рейса в "Шереметьево", я, было, собрался закончить рабочий день, но подвернулся клиент, у которого через два с половиной часа улетал самолет. Только улетал он не из "Шереметьево", а из "Домодедово". Вот так и создаются аварийные ситуации на дорогах. Через час пятнадцать минут, мой толстый дяденька бежал к стойке регистрации, оставляя мне на память о себе сто долларовую купюру. Я вышел из машины покурить, и сразу же почувствовал на себе ощетинившиеся взгляды коллег. "Так, покурить на свежем воздухе не
удастся" - обращаясь к хмурому небу, изрек я и полез в свою девятку обратно. Понятное дело, если ты чужой, то никто тебе на этом «Клондайке» не даст заработать ни копейки, более того, за такие попытки, образно говоря, голову оторвут. Впрочем, я и не пытался. Просто таксисты, почувствовав профессионального чужака, а не заезжего гостя на своей территории, предупредительно дали понять о нежелательности моего пребывания в этом благом месте.
По пути к аэропорту, где-то на середине дороги у меня перестала греть печь, но останавливаться и выяснять, что случилось, времени не было. Да и на холод я не очень обращал внимание. Не до того. А вот теперь почувствовал, что замерз и довольно основательно. Отъехав с километр от аэропорта, я остановился на обочине, открыл капот и стал
разбираться. Никаких результатов это не дало, кроме того, что за час я окоченел до стука зубов. Плюнул на все, и поехал домой с расчетом оставить машину в автосервисе рядом с домом, до завтра, а самому отправиться на диван согреваться коньяком. Поехал почему-то не по МКАД, а через город. Показалось, что так теплее. Но в районе "Белорусской" пальцы уже отказались чувствовать руль. Я припарковал "девятку" и вожделенно направился к палатке с надеждой обнаружить там что-либо горячее. К примеру: кофе или чай. И то и другое оказалось. О стаканчик я одновременно согревал руки и потреблял содержимое внутрь вместе с хот-догом.
Трапеза уже походила к концу, как сначала раздался треск, затем крик, вернее, плохо различимая брань. Я обернулся. Картина представлялась следующая: на площадке у выхода магазина-павильона, коих сейчас в Москве великое множество, лицо кавказкой национальности, надо сказать, лицо довольно внушительных размеров, с криком ломало древко лопаты о спину ползущего прочь на четвереньках бомжа. Лицо кавказкой национальности, видимо, являлось хозяином данного заведения. Рядом с ним, чтобы никто не мешал процессу экзекуции, стояло еще два лица такого же вида и таких же размеров. Толпа стала собираться тоже внушительная, но внушительность и солидарность экзекуторов не позволяла вмешиваться в сие действо. Бомж молча сносил побои, изредка делая попытки защититься от ударов, либо уклониться от оных. Били его, признаться, немилосердно. Наконец он оставил попытки защищаться и застонал. Народ не выдержал и начал роптать. «Лицо» оторвалось от своего занятия, и победно подняв обломок древка, двинулось на зевак. Его соплеменники последовали за ним. Все смолкли. Попытку вернуться к избиению прервал женский вопль.
-Да ты что делаешь? Изверг!
Ей начали вторить другие женские голоса, то ли потерявшие страх, то ли уверенные в собственной безнаказанности. Мужчины, явно, устыдясь собственной трусости, негромко стали подавать голос. Хозяин магазина бросил на асфальт обломок палки, отнюдь, не устрашась угроз, а просто потому, что большую часть удовольствия от избиения он уже получил. И лениво, не обращая внимания на все это быдло, как лежащее на земле, так и стоящее вокруг, удалился внутрь магазина. Люди тихо стали расходиться. Бомж остался лежать на тротуаре.
Мне захотелось выпить чего-нибудь не горячего, а горячительного. Прямо сейчас. Чтобы хоть немного смыть с себя ту гадость, которая налипла за несколько минут. И оправдания типа, «не я один такой», ничуть не облегчали душу. Весьма распространенная ситуация: три организованных дикаря, легко могут задавить разобщенную, многократно превышающую их
по численности толпу, особенно толпу интеллигентов. И все же я вместе со всеми побрел прочь от лежащего на асфальте старика. Сел в машину, закурил и стал смотреть. Через некоторое время старик пошевелился и с трудом сел. Я вспомнил, что в багажнике у меня лежит большой кусок полиэтилена. Вспомнил также, что в "Остроумовской" больнице,
в Сокольниках, принимают всех больных, в том числе и бомжей. Сам видел.
Докурив сигарету, достал полиэтилен, расстелил его на заднем сиденье и направился к старику с твердым намерением отвезти его в больницу.
- Ничего, - думал я, подходя к бомжу, предвкушая ядовитый запах грязного тела, - главное открыть окно, а потом, после, хорошенько проветрить салон.
- Вы до машины сами дойти сможете?
Тот, услышав обращение, медленно поднял голову. Кажется, он не совсем понял, что обращаются к нему. Я повторил сказанное еще раз.
- Что? - шепеляво, с трудом ворочая разбухающей губой, спросил он.
Странно, но если бы не свежевыступившие кровоподтеки и безнаказанное битье
по факту, то, встреть я его на улице, вряд ли принял за бомжа. Пальто хоть и старенькое, но ухоженное и опрятное, несмотря на то, что его только что вываляли на тротуаре. Будь на улице лужи и грязь оно, пожалуй, приобрело бы более плачевный вид. А так только налет пыли. Брюки пострадали куда больше. На правой штанине зияла дыра, и свисал оторванный лоскут ткани. Из-под дыры выглядывало окровавленное колено, но даже в этом состоянии на брюках явно читались недавно наглаженные стрелки.
- Поедемте со мной, - медленно, с расстановкой начал я, - я отвезу Вас в больницу. Вам надо в больницу, понимаете? - Бомж понял, но отрицательно закачал головой.
- Нет, нет. Я к себе, не беспокойтесь, - забормотал он.
Вот это да! Так он не бомж? Почему же он так бесправно себя вел по отношению к этому уроду? Я наклонился и почти по-собачьи обнюхал старика. Запаха не было.
- Послушайте, давайте я сейчас вызову милицию и скорую. Посадить его, конечно, не посадят - откупится. Но хоть чего-то лишится.
- Не надо, помогите мне встать.
Я помог. Он с трудом удерживался на ногах.
- Давайте я все же отвезу Вас домой. Сами Вы, явно, не доберетесь. - И насильно я повел его к машине, благо сил сопротивляться у старика не осталось.
- Куда Вас отвезти? - прогревая двигатель, осведомился я.
– Право, голубчик, не стоит беспокоиться. Я, если позволите, посижу у Вас тут немного, приду в себя и пойду.
Нет, все-таки бомж, вернулся я прежней мысли. Но выражается-то как? Прямо так, приват-доцент Голубков.
- Знаете что, если Вы уж согласились какое-то время посидеть в моей машине, то давайте не простаивать. Покажите хотя бы направление Вашей дислокации. Все ближе будет добираться.
Он неопределенно махнул рукой в сторону области. Мы выехали на Ленинградский проспект. В районе "Аэропорта" я снова уточнил маршрут и он, осмелев, указал на Волоколамское направление. За Красногорском, пропетляв по каким-то проселочным дорогам, мы выехали к лесу. Старик попросил остановить. Выбрался с трудом из машины, поблагодарил, и поковылял в лес. Меня раздирало любопытство. Я пошел за ним. Заметив сопровождение, он остановился, подождал пока я подойду, и тихим, просительным голосом сказал:
- Вам, наверное, не стоит туда ходить.
- Ну, уж нет, куда хочу, туда и хожу. Это ведь не ваша частная территория?
- Ну, как знаете, голубчик, - оставляя попытки меня убедить, проговорил он и похромал дальше.
За голыми деревьями оказался овраг с горами мусора. Свалка, наконец, дошло до меня. Неужели старик живет на свалке? Он прошел к оврагу, спустился по вырытым и утрамбованным земляным ступенькам. Внизу, в мусорных кучах копошилось несколько человек. При нашем появлении копошение прекратилось. Люди настороженно взирали на меня.
- Николай Иванович, этот с тобой? - Косясь, спросил молодой долговязый парень в грязной, засаленной джинсовой куртке.
«Ему, пожалуй, и тридцати нет», - подумал я.
Николай Иванович пожал плечами и сказал:
-Со мной. Наверное.
Только теперь, после моего представления, они обратили внимание на моего новоиспеченного знакомого.
- Что с тобой, Иванович? - Почти в один голос запели "свалочники".
- Нукзар, - прошепелявил Николай Иванович.
Никаких пояснений к сказанному не потребовалось. Видимо, слово "Нукзар" само по себе являлось столь емким, что давало исчерпывающую информацию о случившемся.
- Тебя довести, Николай Иванович? - Спросила толстая тетка неопределенного возраста.
- Спасибо, Зинуша, сам дойду. Вот и молодой человек, если что, поможет. Вас как звать, голубчик?
- Андрей, - ответил я и зачем-то добавил, - Мишин. Это фамилия Мишин.
- Очень приятно, Андрюша. А меня, как Вы уже слышали, Николай Иванович.
Я и сам-то не очень понимал, зачем иду за ним, а он в свою очередь, устав меня отговаривать, принял сопровождение, как данность. Нет, пожалуй, понимал зачем. Хотелось посмотреть, где же может обитать этот человек.
Мы прошли вдоль свалки еще метров сто. Я как-то даже не сразу заметил, что перед нами оказалось ни что иное, как дверь. Причем, запертая на висячий замок. Николай Иванович пошарил в карманах, извлек ключ и открыл дверь.
– Подождите, Андрюшенька, - скрываясь внутри, сказал он, - я сейчас свет зажгу.
Я, под этим действием ожидал увидеть пламя свечи или керосинки. Но услышал характерный щелчок выключателя, и помещение осветилось электрическим светом. Ничего себе! Я аж присвистнул. В этом врытом в овраг сарае есть электричество. Я автоматически оглядел сарай, пытаясь обнаружить провода, но ничего не увидел.
- Андрюшенька, проходите, - донеслось из сарая. Согнувшись, я прошел и оказался в маленькой, чисто убранной и одновременно убогой комнате. На площади приблизительно три на три метра размещались: стол, два венских стула, топчан, аккуратно застеленный ватным одеялом, и строение, отдаленно напоминающее комод. На комоде возвышался электрический
чайник "Tefal". А в углу, справа от входа, занавешенный настоящей шторой для ванной комнаты, располагался импровизированный душ. Водопровод искать я не стал, догадываясь, что также как и проводов, оный не обнаружу. В сарае оказалось довольно тепло и сухо. Немного затхлый воздух, а так вполне терпимо. Но сам факт, что человек живет на свалке и его только что, как собаку избили палкой, создавал настроение кошмара. Нет, я не свалился с Луны и регулярно, практически ежедневно наблюдаю на улицах представителей армии бомжей. Грязные, вонючие, с оплывшими лицами, они правда никогда не вызывали у меня ненависти, только брезгливость, брезгливость до тошноты. Настроение кошмара создавал контраст между впечатлением о человеке и его существованием. Нереальность ситуации усугублял академический выговор старика. А потом, я никогда не посещал места обитания подобного контингента. Каким-то непостижимым образом он пытался сохранять человеческое существование.
- Андрюшенька, - прервал мои размышления Николай Иванович, - попейте чаю. Замерзли ведь совсем. Только надо сначала обогреватель выключить, а то провода у меня тонкие, греются. Если не трудно, сделайте это сами голубчик, а я, с Вашего позволения, прилягу. Что-то мне не хорошо. Чай, сахар, хлеб, все там, в комоде. И посуда. Вы не беспокойтесь, все чистое.
Он осторожно лег и почти сразу же провалился в сон, нет, даже не в сон, скорее впал в беспамятство, изредка постанывая. Пить чай я не стал. Постоял минут пять, щелкнул выключателем, погасив свет, и вышел. На обратном пути вновь повстречал
копошащуюся в мусоре компанию. Люди, также как и в первый раз прекратили раскопки и воззрились на меня. Я молча шел мимо. И почти уже прошел, но тут Зинуша не выдержала и спросила: «Ну, как он там, совсем плохо?» Я неопределенно пожал плечами, почти так же, как недавно Николай Иванович.
- Колено у него сильно разбито, - вспомнил я, - вообще ему в больницу надо.
- Да уж, в больницу. Кому он там нужен? – подал голос долговязый. Иванович сейчас малость отлежится, ты, Зин, сходи, посмотри, как он?
- Посмотрю.
- У меня же в машине аптечка есть, - спохватился я, - сейчас сбегаю, принесу.
- Не надо, у нас здесь все есть, - вмешался в разговор маленький мужичок в кепке, с землистым цветом лица, но не от грязи, а потому что цвет такой. Такие лица я видел в казацких станицах, на Дону. В Москве же - это редкость.
Оспаривать что-либо я не стал, да и самому хотелось поскорее убраться со свалки. Поэтому молча кивнул и пошел прочь. Подойдя к машине, я обнаружил, что даже не запер её.
По дороге обратно я все пытался понять, каким образом вроде бы вполне нормальные люди оказываются на свалке? Не по собственной же воле. И откуда у этого самого Николая Ивановича электричество, душ и прочие принадлежности цивилизации? То, что он все это не сам делал, понятно. Такие как он и гвоздя то вбить не могут. Слишком уж хорошо говорит. А по собственному жизненному опыту я привык делить людей на две категории: те, кто умеет говорить, и те, кто умеет что - либо делать. Причем, первые, как правило, гораздо более успешны. Этот экземпляр являл из себя, по-видимому, исключение. Сочетание и того, и другого в природе встречается крайне редко.
- Ладно, - решил я для себя, подъезжая к автосервису, - дались мне эти бомжи. Жил без их проблем, ну вот и, слава богу. И дальше проживу. Всё, забыли.
Поставив машину в ремонт, попросил ребят заодно почистить и салон. Давно собирался это сделать, а тут все к одному, и повод, и наличие легких денег.
Вечером, попивая коньяк и слушая Джорджа Майкла, я никак не мог отделаться от дневных воспоминаний. Почему-то не шел из головы этот старик. За тем потянулась цепочка воспоминаний о бабке, которая умерла десять лет назад. Она, по сути дела, меня-то и вырастила. Отца я не знал. Мать умерла, когда мне было четыре года. Поэтому от неё остались только смутные, расплывчатые воспоминания. Помню её, вечно уставшую, и приходящую домой очень поздно. Я изредка просыпался, звал её. Она подходила, ложилась рядом со мной, и я снова засыпал. Однажды бабушка Оля сказала, что мама уснула, и приходить больше не сможет. Потом я стоял возле гроба, плакал и пытался разбудить маму, а взрослые меня оттаскивали и говорили, что делать этого не следует. Вот и все воспоминания о матери. Бабка же, пережив смерть дочери, взялась за мое воспитание. Впрочем, какое воспитание? Просто мы с ней остались одни. На свою небольшую зарплату она одевала, обувала, кормила меня так, что я не замечал материальной разницы между сверстниками. Нет, конечно, она была, но ущербности я не чувствовал. Когда я учился в пятом классе, она вышла на пенсию, но тут же по блату устроилась уборщицей в Большой театр. До семнадцати лет я не то что пересмотрел весь репертуар «Большого" несчетное количество раз, но и, наверное, выучил его до конца дней своих. Жили мы с ней в то время в коммуналке на Проспекте Мира, в огромной комнате в тридцать пять метров, с высокими потолками с лепниной и огромным количеством тараканов, которые не выводились никакой отравой. После окончания восьмого класса, я заговорил о том, чтобы пойти работать и перейти в вечернюю школу, но баба Оля даже слышать об этом не желала. Андрюшеньку своего она видела никак не ниже профессора. В десятом классе она купила мне шикарное пальто. На что? Для меня навсегда осталось загадкой. Но поступать в институт я все же не стал, а после школы устроился в автопарк, слесарем. Заодно и права получил. Чтобы не портить пальто, с первой же зарплаты купил себе болоньевую куртку за сорок рублей. Так в ней до армии и проходил. Вернувшись после службы, обнаружил, что вырос на двенадцать сантиметров. Пальто даже не налезало. Баба Оля попеременно то радовалась, что я так возмужал, то огорчалась, что пальто совсем новое, а вот те на, пропало.
- Может, продадим, а, Андрюш?
- Не надо, пусть висит, на память. – Я надел пальто на плечики и повесил в шкаф.
В 92-м баба Оля умерла. Тихо умерла. Пришла домой, села у окна и умерла. После этого комната из родной превратилась в чужую. Я с трудом мог в ней находиться. В 94-ом новые русские купили нашу коммуналку и, учитывая общую площадь мне досталось больше всего, а именно – двухкомнатная «хрущевка» на «Речном вокзале». Кроме этого остались деньги на ремонт и вполне приличную мебель. При переезде я вынул пальто из старого рассохшегося шкафа, упаковал и взял с собой. Кроме фотографий это была единственная вещественная память о бабе Оле, которую я забирал с собой.
Теперь, напившись коньяка, не твердой походкой я направился к своему относительно новому шкафу. Достал завернутое в полиэтилен то самое пальто и разложил его на диване. Много лет я не вспоминал о нем, а тут… Мне вдруг показалось, что то, что я его до сих пор не выбросил, как-то связано с этим бездомным стариком. Пальто ему будет как раз в пору. И по отношению к бабе Оле нет тут никакого кощунства.
- Ладно, будет время, заеду на свалку, отвезу старику пальто, - решил я для себя и пошел спать.
Три дня я возил пальто в багажнике. На четвертый не выдержал, и с утра, махнув рукой на работу, поехал на свалку. С собой, чтобы не приезжать с пустыми руками, прихватил гостинцев в виде нормального чая, кофе, консервов, сахара, и пару бутылок водки.
Старик был на месте. Казалось, с того времени как я его оставил, он и не выходил из своего сарая. Впрочем, под одеялом обнаружилось аккуратно, я бы сказал, профессионально перебинтованное колено. Лицо подживало. Да и, в общем, выглядел он уже довольно живо. Даже блеск какой-то в глазах появился.
- Здравствуйте, здравствуйте Андрюшенька, - тотчас признал он меня, - а я, голубчик, все время Вас вспоминал. Если бы не Вы, то даже и не знаю, как бы обратно добрался. Проходите, располагайтесь, - Николай Иванович поднялся с топчана и стыдливо стал натягивать спортивные штаны.
- Я тут Вам привез кое-что, примерьте. Не понравится, можете выбросить. – «Выбросить», я сказал просто так, от собственного стеснения и неловкости положения, заранее зная, что старик этого не сделает.
Николай Иванович, видимо, в равной степени со мной испытывал неловкость и никаких шагов к примерке не предпринимал. Тогда я взял дело в свои руки. Расправил пальто, надел его на старика, одернул, застегнул. Пальто сидело великолепно. Оно даже молодило его. Точнее – облагораживало.
- Николай Иванович, - нарочито небрежно отрапортовал я, - как на Вас сшито, а?
Николай Иванович моего тона не поддержал, а быстро-быстро заморгал. Отвернулся и глухо произнес: «Спасибо тебе, добрая душа».
Повисла пауза. Что говорить в подобных случаях я не знал и подыскивал тему для продолжения разговора. Но Николай Иванович нашелся раньше меня.
- Андрюшенька, голубчик, да Вы присаживайтесь, а то встали в дверях. Я сейчас чайку поставлю.
Тема пришлась ко двору, и я стал извлекать из второго пакета привезенные продукты. Старик при каждом извлеченном предмете вскидывал руки и восклицал: «Боже мой, откуда такая роскошь?» Но при извлечении первой бутылки водки старик утратил живость, сконфузился и пробормотал.
- Это Вы зря, уберите. Понимаете, Андрей, люди у нас хорошие, но до этого дела, - он указал на бутылку, - больно пристрастны. Как только обнаружат, что можно поживиться – не отвяжутся.
- Что ж, теперь обратно что ли везти? – С этими словами я извлек вторую бутылку. – Вы Николай Иванович задвиньте эти бутылки куда-нибудь подальше в комод, а при необходимости используете, хотя бы в качестве микстуры или антисептика. Народу же об этом знать и не нужно.
- Хорошо, хорошо, Андрюшенька. Только если в другой раз надумаете приехать, то уж больше не привозите спиртного, очень Вас прошу. Многие ведь по этой причине сюда вот и попали. На свалке можно прожить и вполне сносно прокормиться. Спиртного только, практически не встречается. Поэтому все усилия, и заработанные тем или иным путем деньги пускаются на водку. Так и живут. Вы поймите, это я им не в вину говорю. Души они хорошие, но вот недуг такой одолел.
- А Вы-то сами как сюда попали? - Не выдержал я.
Тут он замолк, «закрылся» и полез в комод, доставая кружки, ложки и хлеб. Все действительно оказалось чистым. Мы попили чаю. Разговор не вязался. Затронутую тему я старался обходить, но она не растаявшим снежным комом присутствовала между нами. Наконец я засобирался и уже на выходе, так, между делом, чтобы сгладить уход, спросил:
- Николай Иванович, если не секрет, всю эту цивилизацию, - я обвел рукой сарай, - кто делал?
- Я и делал, - простодушно, как бы удивляясь вопросу, ответил он.
- И электричество проводили?
- И электричество. А что тут такого. Проводов на свалке предостаточно. В пятидесяти метрах отсюда, разветвительная коробка, от фонаря. Фонарь давно снесли, а коробка осталась, причем под напряжением. Запитался от нее, а провода землей присыпал. Я и Тошке с Колей, и Женечке провел свет, только они через неделю провода выкопали и сдали, как цветной метал. Теперь, когда очень холодно ко мне ходят греться.
- Простите, мне просто казалось, что Вы из породы старых гуманитариев, которые слово электричество воспринимают абстрактно - как светящуюся лампочку или крутящийся вентилятор.
- Да нет, я некоторым образом был связан с физикой, а в те времена многое из оборудования приходилось делать самим, что называется «на коленке».
Старик вновь погрустнел. Я не стал его больше не о чем спрашивать, попрощался и ушел.
С тех пор я стал раз, а то и два раза в неделю наведываться на свалку. Выяснилось, что подъехать к свалке можно и не таким сложным способом, а оставлять машину прямо на шоссе. Идти только приходилось минут десять. Николай Иванович более - менее оправился. Я купил ему новые брюки. Хотел, купить пару рубашек, но он восторженно отказался, достав из-под топчана несколько новых запечатанных клетчатых, фланелевых рубашек. На мой вопрос «Откуда?», он многозначительно обвел руками территорию свалки. Оказывается, они всей компанией выудили из свежепривезенного мусора целую упаковку этих рубашек, в количестве штук ста и по-братски поделили. Николаю Ивановичу досталось полдюжины.
Чуть позже я познакомился и с другими обитателями свалки, как то: Зинушей, с которой я виделся еще в первый раз, и с тем молодым долговязым парнем – Женечкой. Впрочем, Женечкой его называл один только Николай Иванович. Все остальные политес не разводили и звали его «Гвоздь». Мужик с серым землистым лицом звался Каляном, коего Николай Иванович, все же, величал Колей. Еще говорили, что у Каляна есть жена, но видеть мне ее не доводилось в силу того, что возвращалась она из города поздно, когда я, как правило, уже уезжал. Калян же, пристроив ее, возвращался и занимался промыслом на свалке. Жену Каляна звали Тошка. Я спрашивал у Каляна, как звать его жену полным именем, не Антонина ли? На что он, глядя сквозь меня отвечал: «Тошка». Еще у нее существовало и другое имя, вернее прозвище – «Чекушка». Это была минимальная оплата за секс услуги, чем она, собственно, и занималась. Калян являлся для нее не только мужем, но одновременно и сутенером. Такой вот семейный бизнес. Старика, кроме как Николай Иванович, по-другому не называли, разве что изредка, в уважительной форме опускали имя и между собой именовали Иванычем.
Я слышал, что в этой среде проститутки, как самые дешевые, так и самые большие разносчики заразы. Но Калян с Гвоздем уверяли, что Тошка с кем попало дела не имеет, и никого, никогда ничем таким не заражала.
- Вот, допустим, Гвоздю она не даст, сколько бы не просил, - утверждал Калян, - и сколько бы денег не предлагал. Хотя откуда у него деньги? А я знаю, Гвоздь просил же, много раз просил. Ее ведь и силой не возьмешь, не дастся.
- Просил, - нисколько не смущаясь, подтверждал Гвоздь.
- А вот тебе, - не унимался Калян, - даст, но не меньше чем за пол-литра.
Мне стало смешно. Проститутка за бутылку водки - такого мне еще не предлагали. А если учитывать, что сутенер ее собственный муж, ситуация выглядела окончательно комичной. Мне ничего не оставалось, как только подыгрывать ситуации.
- Калян, а ты сам то, что не пользуешь жену?
- А у меня не стоит, - Калян вяло помахал рукой между ног и засмеялся, обнажая полу - беззубый рот.
Вообще, люди на свалке не очень охотно вступали в откровения. У каждого из них имелась прошлая, досвалочная жизнь, в которую посторонние не пускались. А я как раз и являлся таким посторонним. Тем не менее, после нелегально поставленной бутылки водки Гвоздь рассказал про Николая Ивановича то, что знал. Знал он не много, но и это кое-как проливало свет на прошлое старика. Раньше тот был человеком благополучным и вполне обеспеченным. Имел семью, в составе жены и сына, занимался наукой (Какой? Гвоздю было неведомо). Потом, сын уехал в Канаду. Вскоре умерла жена. Сын приехал на похороны. После похорон убедил отца, что теперь ему такая большая квартира не нужна и имеет смысл разменять ее на меньшую. Разницу между большой трехкомнатной квартирой и ново полученной однокомнатной малогабариткой, отпрыск увез с собой в Канаду, а при попытке вселиться в малогабаритку Николаю Ивановичу предоставили документы, что он таковым, т.е. хозяином квартиры не является. Случилось это в канун зимы, и первые месяцы бездомности Николай Иванович провел неизвестно где. Во всяком случае, на свалке он оказался уже весной. Такой же грязный, вонючий и оборванный, как и большинство бомжей-доходяг. К тому же, порядочно обмороженный. Позже выяснилось, что Иванович оказался сначала на кладбище, где похоронена его жена, а уж потом на свалке, находящейся поблизости с кладбищем. Выходила его та самая Зинуша, что ковырялась на свалке. Она его, собственно, и подобрала еле живого. Когда он отлежался, пришел в себя, Зина в своей убогой лачуге, поила его невесть какими отварами, но умереть не дала. После возвращения к жизни, нет не к жизни – к существованию, свалка поняла, что приобрела полезного члена своего общества. Приобрела того, кто мог хоть в какой-то мере упорядочить существование местного хаоса. Так, не гласно, и не явно, но появился стержень, на который можно опереться. Дело даже не в том, что Николай Иванович оказался образованным и рукастым. Рядом с ним не хотелось ругаться матом, что являлось неотъемлемой частью всеобщего лексикона. Сухенький старичок, время от времени смотрящий куда-то вдаль, словно в пустоту, своими слезящимися, выцветшими глазами, не делая никому ни единого замечания или упрека, очищал эту свалку как никто другой.
- А Николаю Ивановичу, если он такой правильный и не пьет, зачем деньги? – спрашивал я у Гвоздя, - Нукзар же его не просто так отходил черенком, а?
- Нукзар – зверь. Ему человека убить, что плюнуть. Хотя сам трус. Я видел, как к нему приезжал маленький кавказец, чахоточного вида, бил его, потом что-то тихо шептал, а тот трясся как холодец и все время кланялся словно болванчик. А Иванычу, - продолжал Гвоздь, - зачем деньги? Деньги - они всем нужны. Постираться или помыться по настоящему, так это же баня и прачечная, а без денег и в грязном виде ни в одно из этих учереждений не войдешь.
- Так у Иваныча, - вспомнил я, - собственный душ имеется.
- Так он для бани как раз и имеется, чтобы потом по-человечески можно было сходить помыться. Ну, еще для Тошки, чтобы подмыться всегда могла, особенно когда своим дает. Потом Николай Иванович могилку своей жены блюдет – то подкрасить, то подправить надо, вот и деньги требуются. А в тот раз он ящик с соком в стеклянных бутылках не удержал, разбил. Вот Нукзар его и отходил черенком.
- Слушай, Гвоздь, - возбужденный упоминанием о легендарной Тошке вспомнил я давний разговор, - а что тебе-то Тошка не дает, ты вроде свой.
- Грязный я, она так говорит, я не понимаю, о чем. Три дня подряд мылся в бане. Промыл все деньги. Пришел, она посмотрела, засмеялась и сказала, что все равно грязный. Дура полная.
Что же это за легендарная и неуловимая Тошка? Меня начинало разбирать любопытство. Эдакая свалочная «Кармен». Я узнал у Каляна, во сколько примерно прибывает на место дислокации его жена и приехал с гостинцами, а также с бутылкой «Столичной» за час до объявленного срока.
Для потребления спиртных напитков, свалочный народ собирался у Каляна. Конфигурация строения напоминала строение Николая Ивановича, только убранство интерьера подчеркивало его скудость. Нет, они не разнились между собой в нищете. Но у Ивановича, все же был дом, а тут являла себя пустота. Холодная и никчемная.
Тошка появилась после восьми вечера, странно возбужденная, нервная бомжиха, одетая в неопределенные одежды типа балахона. Довольно грязного балахона. Пахло от нее приторно – резко, духами «Сальвадор Дали». Она выложила на грязный стол, добытый провиант, взглянула на меня, потом на Каляна, и как бы сама с собой, подтвердила: «пол-литра, точно, никак не меньше».
Ужин при свечах. Если не вспоминать, что Калян проведенное электричество сначала сдал на металлолом, пусть и цветной, а потом его и пропил, то ужин при свечах оказывался вполне романтическим. А этой самой Тошке, видимо, уже и оговорили минимальную цену интимного общения со мной.
Может быть, даже очень может, что некоторое время назад она являла из себя красавицу. И даже сейчас лицо ее хранило былую красоту. Больше всего лицо ее напоминало некогда красивый, а сейчас вдребезги разбитый сосуд, склеенный вновь искусным мастером, но красоты первоначальной все же не вернувший, а только напоминавшей о той, былой красоте.
Сколько ей было лет? Определить сие мне не представлялось возможным. От двадцати пяти до сорока. Я, лично, мог согласиться с любой цифрой.
- Ну, что, - стараясь не откладывать дело на потом, приступил к делу Калян. - Бутылка есть. Баба тоже. Трахать-то будешь?
- Выпил бы я сейчас. Нельзя. За рулем. Ладно, пока, - я плюнул и вышел. А через день в то же время приехал на свалку, прихватив для себя безалкогольного пива. В тот вечер, Тошка не изображала шумную, развязную, уличную шлюху, а сидела тихо в углу, поджав под себя ноги и изредка улыбаясь. От этого она казалась моложе. У меня появилось ощущение, что ее внешность словно покрыта коростой, свалочной оболочкой и, стоит ее отковырять, как могут обнаружиться всяческие неожиданности. В какой-то мере это и случилось в следующий раз. Мы с ней перекидывались какими-то ничего не значащими фразами, потом я снова нудно завел свою излюбленную тему про свалку, наверняка зная, что разговор сейчас завершится.
- А что свалка, чем она хуже? Тут только процесс умирания более ярко выражен. – Мне сначала показалось, что это дурацкий каламбур. – Это как у Малера, в десятой симфонии, все полчаса на высоких тонах и к смерти. Ты вот у Николая Ивановича спроси, у него целая теория по этому поводу есть.
- У чего, у кого?
- У Малера. Композитор был такой немецкий. – Она снова «закрылась».
С ума сойти! На свалке и разглагольствовать о Малере? В тот раз я возвращался домой, а в голове у меня крутились строчки Левитанского
Собирались наскоро,
Обнимались ласково
Пели, балагурили, пили и курили.
День прошел, как не было,
Не поговорили.
А вот мы поговорили. Чуть-чуть, краешком, но это чуть-чуть что-то изменило во мне. Я стал замечать, что подстраиваю свой график так, чтобы оказаться на свалке вечером. Мы вели себя с Тошкой как примерные пионеры, серьезные темы больше не затрагивали, но я чувствовал, что свливаюсь куда-то не туда. Только этого мне не хватало. Тогда я сказал себе «Все!» и перестал приезжать на свалку по вечерам.


2

Несколько раз, приезжая к Николаю Ивановичу, я предлагал ему приехать ко мне, помыться, привести себя в порядок, но тот неизменно благодарил и отказывался. В конце мая, купив новый мобильный телефон, я поехал на свалку, чтобы старый отдать старику. Если что, можно позвонить. Пусть будет хоть какая-то связь. Не знаю как ему, но мне казалось, что это очень важно, чтобы было, кому позвонить. Поговаривали, что свалку скоро прикроют, но поговаривали об этом уже довольно давно, почти с первого моего появления там. Поэтому реагировать на подобные страхи я почти перестал, но тут со стороны Каляновского сарая стали появляться экскаваторы, и «КАМАЗы» навезли большую гору грунта. Вот эти действия вызвали не шуточные опасения по поводу конца свалки. Местный народ стал подыскивать новые места для проживания. Спокойным и невозмутимым оставался лишь Николай Иванович. Он никуда не собирался. На вопросы: «А как же Вы дальше?», - Он совершенно спокойно отвечал.
- Умрет свалка, и я на ней умру. Впрочем, уже умер. После жизни, куда все отправляется? На свалку. А я уже давно тут. Свалка или кладбище – большого значения не имеет.
- А что имеет значение? - удивляясь его спокойствию, спрашивал я.
- То, куда и к кому ты после этого придешь.
- Это что, типа в ад или в рай, а, Николай Иванович?
- При чем тут это, - он как обычно, не желая что–либо пояснять, недоуменно пожимал плечами и замыкался в себе.
В свои тридцать два года я уже смирился с тем, что семьи у меня нет, и не будет. Не потому, что я не умею общаться с женщинами. Скорее, из-за того, что у меня с противоположным полом существует какое-то несоответствие. Если девушка нравится мне, то я ей – нет. И наоборот, если барышня готова идти со мной под венец, то меня от нее тошнит.
В то время у меня существовала, вроде бы, постоянная подруга, живущая в соседнем подъезде со своим четырехлетним сыном Толей, с которым мы взаимообразно не могли терпеть друг друга. Ни как взрослый с ребенком, а как человек с человеком. Да и с Наташкой, мы давно договорились, что кроме постели раз - два в неделю, нас ничего больше не связывает. Мы пробовали одно время жить вместе. У нее двухкомнатная «хрущевка», у меня то же самое.
За два дня пребывания у нее, я начинал сходить с ума от ее истеричного ребенка. Когда же она отправляла его к родителям и поселялась у меня, то опять-таки хватало двух дней, чтобы я начинал приходить домой как можно позже. Наталья это быстро понимала и возвращалась в родные пенаты. Какой смысл притворяться и соглашаться на совместное проживание с чужой для тебя женщиной. Счастья это не прибавит ни одному, ни другому. В результате мы сели за рюмкой чая, и в доверительной беседе огласили декларацию независимости. С того разговора, время - от - времени Наталья ищет счастья на стороне, за что я совершенно не в обиде. И если случалось мне позвонить ей в неурочное время, то она спокойно отвечала, что занята. Я в свою очередь пользовался такой же свободой. Да, конечно, бывшим моральным кодексом строителя коммунизма тут не пахнет, но и враньем тоже.
Дверь приоткрыта – это я заметил издалека. Значит дома. Я обрадовался и прибавил шаг.
- Николай Иван…, - после яркого солнечного света глаза еще не видели в полумраке, но я тотчас понял, что Николай Иванович в своем сарае отсутствует.
- Тошка моется, - видя проступающее голое тело, безошибочно определил я.
- Ну, что? – Никакого стеснения или замешательства при виде меня она не выразила, а продолжила выстригать густо заросший лобок.
- Иванович где? - Стараясь не показывать ненормального возбуждения, спросил я.
- В городе. Часа через два будет, наверное.
Она не гнала меня, но выйти самостоятельно из сарая Николая Ивановича я уже не мог. Казалось, воздух трещал вокруг от возбуждения. Когда она сменила ножницы на бритвенный станок и стала выравнивать «прическу», я не выдержал, подскочил к ней, сильно прижал к себе.
- Пол литра, - расстегивая мне брюки, прошептала она, и мы рухнули на хозяйский топчан.
Дальше? Дальше у меня «снесло крышу». Я проваливался в нее все глубже и глубже. А через два или три часа, когда робкий, но долгий и нудный стук Николая Ивановича в собственную дверь, вернул нас к действительности, я знал, что люблю эту женщину, и ничего большего, никого больше не хочу.
Черт бы меня побрал, я влюбился в бомжиху, подрабатывающую проституцией. Коротко объяснив Николаю Ивановичу действие мобильника, и взяв с него слово, что он будет мне звонить не реже раза в неделю, я, не спрашивая, сгреб Тошку в охапку и потащил с собой.
Уже в машине, скептически оглядывая себя полуголую, в балахонистом шмотье, Тошка заметила:
- Андрей, ты куда меня везешь? – И она задрала свой балахон.
Я затормозил у Тушинского рынка.
- Жди, - приказал я ей и хлопнул дверью. Пройдя, метров пятьдесят, вернулся, вытащил ее, закрыл машину, и потащил с собой.
Брать Тошку с собой большого смысла не имело. Белье, т.е., трусы, пришлось мне брать на глаз. Продавцы, глядя на внешний вид моей подруги, не очень хотели давать в руки на просмотр нижнее белье. От лифчиков Тошка сама отказалась. Да и зачем они ей, если ее хоть и небольшая, но собственная грудь торчала без всяких бюстгальтеров, упираясь сосками в небо. На примерке джинсов я все же настоял. Вернее, сначала я заплатил означенную сумму, а потом получил доступ к примерке. Примеривали мы джинсы на голое тело, но так как они оказались абсолютно в тему, то в них Тошка и отправилась шествовать дальше по рынку.
После покупки джинсовой рубашки «Motor», мы оставили Тошкин балахон в небытие, а именно, в мусорке. Дальше во всех отдельчиках нижнего белья продавцы неизменно останавливали на нас зазывный взгляд.
- Пить-то что будем? - Проходя продуктовые ряды, спросил я принарядившуюся даму. – Водку или коньяк возьмем?
- Андрюш. Возьми мартини с соком, если конечно не жалко. Но на фоне всего этого роскошного барахла – это ведь копейки, да?
Я взял шампанского, мартини, упаковку сока. Запихнул все это в багажник и поехал домой.
Зайдя в квартиру, Тошка стянула с себя джинсы, достала из пакета трусы, надела их, взглянула на себя в зеркало и согнулась от смеха.
- Тош, ты что?
Она повернулась ко мне и показала как вокруг тонких очертаний белья неравномерно, но достаточно густо росли волосы. Современное женское белье, явно, не рассчитывалось на категорию таких женщин.
- Андрюш, у тебя в ванне бритва имеется?
- Да.
- Я в ванну.
Она мылась больше часа. За это время я успел приготовить ужин, накрыть стол, и даже зажег белую, изможденную и искореженную долгим лежанием в шкафу, парафиновую свечку.
Она вышла из ванной в одних трусах, свежая, чистая. Чистота ее действительно поражала. Какая-то звенящая чистота. Не было никакой возможности оторвать от нее взгляд, но она вдруг чего-то застыдилась и надела на себя рубашку. Я подошел к ней и снял рубашку.
- Холодно?
- Нет.
- Тогда зачем ее надевать?
- Не знаю, я с тобой начинаю стесняться.
- Чего?
- Не знаю. Понимаешь, Андрюш, со всеми, ну с теми, понятно с кем, никакого стеснения не возникает. Клиент. Товар – деньги - товар. Все просто, если не любишь.
- А меня, что, любишь?
- Да.
- А Каляна? – Я спросил об этом, в надежде получить, даже не ответ, а жену.
- Колю? Люблю. Он мой муж.
- Кто?
- Муж.
- Этот грязный пропойца, личный сутенер и моральный урод – твой муж и еще любимый?
- Андрей, еще одна фраза в таком тоне, и я уйду. Ты этого хочешь? Я нет.
Я взял Тошку на руки и отнес на расправленную постель. Ужин уже проходил в промежутках соития.
Потом она, истощенная и благоуханно наполненная, уснула у меня на плече.
- Я не отдам тебя больше никакому Каляну.
- А? – Сквозь сон спросила она, и вновь провалилась в сон, прижимаясь ко мне.
Впервые я спал рядом с той женщиной, с которой хотел бы спать всегда, и понимал, что это не влюбленность - это любовь. Во всяком случае, у меня.
Последующие два дня мы провели, не одеваясь, не выходя из дома. Сначала я не отвечал на звонки, а лишь смотрел на номера звонивших. Как назло, звонили все кому не лень, словно вышли из зимней спячки, и я им срочно понадобился. Единственный звонок, который мог меня заставить поднять трубку – так это звонок Николая Ивановича. Но он не звонил и я, уставший от телефонного дребезжания, выключил и мобильный телефон, и городской. На третий день, уже сильно утомленные, и тяжело передвигаясь, мы, наконец, собрались навестить ближайший супермаркет. Все мои гастрономические запасы закончились еще накануне, и утром мы дожевывали старый засохший кусок сыра, запивая его жидкостью, разведенную из найденного пакетика, именуемого «нескафе».
Натягивать на себя одежду после двухдневного пребывания в голом виде, процедура и последующее состояние – достаточно странное. Одежда мешает. Мы заехали в «Седьмой континент», набрали там гору продуктов, которых могло хватить на месяц автономного проживания, и я направил машину к дому.
- Постой, - Тошка положила мне руку на колено, - давай заедем домой.
- Куда? - Не понял я.
- Ну..... На свалку.
- Зачем? Николай Иванович, если надо, позвонит, а так, ну, через неделю навестим.
- Надо. Заедем. Если не хочешь – я сама.
- Хорошо, - не желая отпускать ее одну, согласился я.
Приехав на свалку, первым делом Тошка направилась к своему сараю.
- Не ходи туда. Зачем он тебе, - попытался остановить я ее. Но она холодно освободилась и пошла к Каляну. Ничего не оставалось делать. Я поплелся за ней, на ходу замечая, что разговоры о закрытии свалки начинаются воплощаться в жизнь. Засыпка карьера началась и подбиралась к Тошкиной лачуге.
Калян, грязный, валялся у себя, пребывая в пьяном забытье. Что-то мычал во сне и быстро, почти виртуозно, перебирал пальцами.
- Неужели и правда, бывший музыкант, - памятуя рассказы все того же Гвоздя, подумал я.
Несло от него абсолютно типично, как от бомжа. Иными словами, как от козла. Но Тошку это ничуть не смущало. Она подошла к нему, наклонилась и как ребенка, осторожно теребя за нос, стала будить.
- Коленька, - гладя его по полуплешивой, грязной голове, приговаривала она, - проснись.
Тот, наконец, соизволил обрести сознание и с пьяной слезливостью протянул к ней руки: «Тоошенька».
- Я ухожу, Коля, ты меня понимаешь?
Она достала из-под топчана какой-то сверток, разделила его. Часть сунула себе за пояс, остальное вернула обратно.
Мы вышли из Коляновой хижины и, уже отойдя метров пятьдесят, услышали хриплый крик.
- Тоошша....
- Не останавливайся. Лучше так, - съежившись, прошептала Тошка, взяв меня за локоть.
Но Калян, все же догнал нас.
- Тоша, ты что, совсем уходишь?
- Не знаю, наверное, совсем. Прости. Прощай Коля.
- Постой, подожди, - теперь он уже обращался ко мне, теребя за рукав. – Андрюша, не забирай ее совсем от меня. Она умрет, и я умру. Хочешь, дери ее сколько угодно, но не забирай совсем. Хочешь, я у тебя стану жить, ну-ну, где-то рядом. Подвал там у тебя есть? Только рядом, хорошо?
Что-то менялось. У меня пытались отобрать самое дорогое, что я приобрел в этой жизни на сегодняшний день. И так просто отдавать это я не собирался. Вернее, вообще не собирался отдавать.
- Калян, да ты уже давно умер. В зеркало на себя посмотри.
Мне не было жалко Каляна, я резко оторвал его руку и оттолкнул. И тут он заплакал. Молча скривился, и по грязному лицу потекли слезы, вымывая на щеках светлые дорожки.
- Пошел ты... - в полголоса сказал я, прижал Тошку к себе и почти силой потащил ее к машине.
Всю обратную дорогу она молчала. Мне было тоже не по себе. Попытки ее разговорить и изменить настроение ни к чему не привели. Вечером Тошка напилась и отдавалась мне со всей силой пьяной страсти. Я последовал ее примеру, тоже напился, и теперь вся накопленная за предыдущие два дня усталость доставляла удовольствие. Вот уж никогда не думал, что впаду в мазохизм.
Ближе к полуночи она уснула. Я вышел на балкон покурить. Сексуальный пьяный угар понемногу проходил. Настроение сразу стало падать. Я вспомнил про Каляна, про сверток, который Тошка привезла с собой. Он аккуратно был завернут в джинсы. Там находилось несколько фотографий, где были изображены Тошка с Каляном, словно из какой-то другой жизни. Калян в костюме и при галстуке. Я даже не сразу сообразил, что это он. Тошка, в светлом полупрозрачном платье, облегающем ее под потоком ветра. Проступающие под ним трусики и темные, торчащие соски. Еще несколько фотографий ребенка, мальчика. От новорожденного возраста, лет до трех. И паспорт, на имя Андреевой Елены Витальевны (с двумя фотографиями Тошки, одна из которых была почти совсем детской), в коем значился зарегистрированный брак с Андреевым Николаем Владимировичем. На странице – дети, прописано: Андреев Дмитрий Николаевич, пол - муж. И дата рождения.
Елки-палки, Тошка, оказывается, вовсе и не Тошка, а так даже Елена Витальевна и мы с ней ровесники. Сыну должно быть, судя по записям, семь лет. Но он явно не присутствует в их жизни. Пол ночи я пытался сам себе ответить на эти вопросы, но только все больше запутывался и придумывал все новые и новые небылицы. Наконец окончательно запутался и устал. Завернул ее имущество обратно и решил отложить разговор на утро.
Проснулся я от такого же потирания носа и характерного Тошкиного поглаживания по голове.
- Вставать будешь, соня. – Она, похоже, ожила. Передо мной стоял мой древний поднос, который я третий год собирался выкинуть, держа в коридоре у выхода, но все время забывал. Когда-то я неудачно устроил прием гостей. Плов на подносе засох. Что мог, я отковырял, а потом подумал: «Чем возиться – проще выкинуть». Поставил у выхода и забыл. Ныне он стоял передо мной в первозданном виде. На нем дымился кофе, бутерброды, запеченные с сыром и колбасой. Тошка повязала на пояс кухонный фартук.
-С чего начнем? – Протягивая к ней руку, осведомился я.
- С завтрака. И не трогайте мои прелести, - с притворно украинским акцентом, смеясь, сказала она.
Я с каким-то забытым, детским удовольствием уплетал бутерброды, запивая их настоящим свежесваренным кофе. Она все это время молча смотрела на меня и улыбалась.
Прожевав последний бутерброд, я по хозяйски спросил: «А десерт?», и снова протянул к ней руку.
- Сейчас, только отнесу все это на кухню. - Она собрала посуду, крошки и направилась на кухню.
В этот момент я вспомнил свое ночное расследование.
- Лена, - громко произнес я ей вслед.
Она вздрогнула и уронила поднос. Наступила невыносимо долгая пауза. Потом Тошка как-то сжалась и стала собирать с пола крошки и осколки разбитой посуды. Я не знал, ни что произошло, ни что сказать.
- Извини, - наконец выдавил я из себя. - Я не думал, что тебя это так расстроит. Но ведь Лена красивее Тошки.
- Не называй меня так больше.
Я никак не мог понять, почему у женщины, с которой я собираюсь вместе жить, не только жить, но и рожать совместных детей, растить их, должны быть от меня секреты.
- Послушай, Лена! Я привел тебя сюда не для того, чтобы три дня потрахаться и отправить обратно на свалку к Каляну. Я хочу прожить с тобой много, много лет, и если ты меня любишь, то я имею право знать кто ты и откуда.
- Что ты хочешь узнать?
- Ну, на пример, чей это сын – Андреев Дмитрий Николаевич, и где он?
- Дима, наш с Колей сын, и сейчас его нет.
- Сдали на поруки?
- Нет, умер. – Она произнесла это холодно и сухо. – Еще какие вопросы?
Я молчал. Тошка отнесла на кухню поднос, привела все в порядок и оделась.
- Ничего у нас с тобой Андрюшенька не получится. А как бы было хорошо, встреться мы с тобой лет десять назад. И объяснять я ничего тебе не буду. Не поймешь.
- А вдруг пойму, объясни.
- Даже если бы понял, не стоит. Тут, Андрюшенька, система такая – если человек понимает, то не задает вопросов. Если задает - то все равно не понимает. Прощай.
Она повернулась и направилась к двери и уже почти открыла ее, но я успел опередить.
- Не уходи. Я не буду тебя ни о чем больше спрашивать, даже если не буду понимать. Только не уходи.
Почти час я уговаривал ее остаться, клялся в любви и раздавал фантастические обещания, которые, понимал даже тогда, никогда выполнить бы не смог. Она осталась. Опять - таки, ничего не объясняя, как-то сразу, вдруг, после часа уговариваний и увещеваний. Мы поехали в Сокольники, просто погулять по парку. Поехали без машины. Поначалу я пытался развлекать ее довольно глупыми разговорами, но вскоре понял, что не стоит. Она специально поехала в парк, чтобы помолчать, и чтобы я помолчал. До меня это дошло не сразу, но когда дошло, то все стало на свои места. Мне почему-то тоже расхотелось открывать рот без надобности. Гулять по парку легко и приятно, но когда мы вышли к метро, то усталость не то чтобы навалилась - обрушилась на нас. Мы нашли небольшой ресторанчик недалеко от метро, пообедали, сохраняя прежнюю немногословность. Тошка старалась держать себя в руках, но чувствовалось ее напряжение. Пожалуй, стоило найти заведение попроще. Той ночью у нас с ней не случилось приступов бурной африканской страсти, которую мы практиковали до этого. Напротив, она была тиха, ласкова и медлительна. Но все это оказалось наполненным такой нежностью, с которой я не сталкивался ни разу в жизни. Она целовалась, едва касаясь, а у меня внутри все переворачивалось от избытка чувств. А когда я вошел в нее слишком резко, она какой-то непонятной внутренней волной погасила взятый мною темп, и заставила двигаться также тихо и плавно. Потом изогнулась дугой, закусив губы и сильно прижалась ко мне. Так и уснула, обнимая меня. А я еще долго смотрел на Тошку-Лену, боясь притрагиваться, чтобы не разбудить. Уснул я уже под утро, а когда проснулся Тошки рядом не было.
- То-ош?
Ответа не последовало. Тут я проснулся окончательно. Вскочил, оббежал всю квартиру раз двадцать, зазывно вопя: «Тошка». Ничего. Никаких следов. И только через полчаса, на прикроватной тумбочке заметил листок с одним лишь словом: «Прощай». А еще через час уже допытывался у свалочных жителей, не появлялась ли там она. Оказывается, появлялась. Рано утром пришла, забрала с собой Каляна, попрощалась, и они ушли. С ними еще увязался Гвоздь.
- А куда они могли податься?
- На Юг могли податься, - предположила Зина. – Лето, море, да и заработать можно.
- Понятно. – Я поплелся в сарай к Николаю Ивановичу. Долго и нудно инструктировал о том, что если она появится – немедленно мне звонить и постараться ее задержать. Оставил ему денег. Он сначала запротестовал, но, глядя на меня, понял, что в данный момент лучше не спорить. – На Юг, на Юг, не может этого быть. – Я чувствовал, что она здесь, пока здесь, в Москве. Три дня я курсировал между Курским, Казанским и даже Павелецким вокзалами, понимая, что если они и будут куда-то перемещаться, то отнюдь не нашими, ортодоксальными способами, как то – купейный вагон. Потом поиски распространились на весь город. Со стоянки на Речном я был уволен, за недобросовестность и промышлял частным извозом, где придется, проще – «бомбил». А если еще проще, то искал Тошку, время от времени за деньги подвозя граждан. Домой заезжал только для того, чтобы помыться, сменить одежду, иногда, часа на два-три проваливался в какой-то больной сон, в котором неизменно обнимал Тошку. Поэтому, в основном, предпочитал несколько коротких утренних часов коротать в машине. Почти ежедневно заезжал на свалку, навещая Николая Ивановича, замечая, как подбирается засыпка карьера к его дому. Потом вновь отправлялся на промысел. Когда-то, было время, я не то что страдал от материального недостатка, но прикладывал много усилий для зарабатывания денег, а тут они пролились на меня золотым дождем. Мало того, что я решал свои проблемы, мне еще попутно выдавали кучу денег, в частности, за то, что пассажир едет со мной в нужном для меня направлении. Другое дело – приносили ли они хоть какое-нибудь удовольствие? Нет. Я даже есть не мог. Иногда вспоминал, что необходимо съесть что-либо и запить это кофе, дабы адекватно вести себя на дороге и механически что-то жевал, не ощущая вкуса.
В Москву пришла жара. Пришлось чаще заезжать домой, чтобы освежиться в душе. Прошел месяц с того дня, как ушла Тошка, и моя жизнь превратилась в жизнь на колесах, а ощущение возникало такое, что прошел год. В один из таких заезжих дней к себе домой на «помыв», я взглянул в зеркало и увидел там странное, вытянутое лицо, с болезненно горящим взглядом. Подошел к напольным весам, встал на них и обнаружил, что похудел на десять килограмм.
Так вот почему мне непривычно застегивать ремень на брюках. Я же стал затягивать его на две дырочки дальше. Еще совсем недавно высказывание Каляна о том, чтобы жить рядом, у меня вызвало смех, а теперь я готов жить не то что рядом, а даже вместе с ним. Вот взять его и Николая Ивановича, отмыть, как следует, и поселить вдвоем в маленькой комнате. Места то всем хватит. Ивановича я и так давно мог бы забрать. Уговорил бы. Но забрать его со свалки – все равно, что потерять связующую нить. Вот отыщется Тошка, тогда всех разом и заберу. Только захочет ли она этого?
Это случилось в пятницу. Я высадил клиента в 23:15 у станции метро «Южная». Все соответствовало этому названию: теплая июльская ночь, поливалка, после которой мокрая свежесть напоминала о море, открыто целующаяся парочка детей лет пятнадцати. Ко мне стало приходить спокойствие. Впрочем, может это просто защитная реакция организма на месячный стресс.
Сначала я увидел Гвоздя. Рванулся из машины. Вернулся, сел. Завел. Тихо тронулся вслед за Гвоздем. Ехать пришлось не долго, до остановки 813 автобуса. Тошка, грязная и, явно, подвыпившая, лежа примостилась на остановочной лавочке. Рядом с ней на асфальте сидел Калян, поправляя ей под головой вместо подушки чем-то набитый пакет. Потом она взяла его грязную руку, поцеловала и положила себе к щеке. В этот момент я понял, что чтобы я не предпринял, она никогда не будет со мной. И ничего тут не сделаешь. У них с Каляном своя жизнь, грязная, никчемная, по моим понятиям, но своя. И я в ней чужой. У них есть какая-то, может быть и страшная история, но та, что связывает их в этой жизни крепче любых уз. Беда в том, что с Каляном у нее эта связующая история есть, а со мной нет.
- Прощай, - повторил я Тошкину записку и поехал домой. Дома, не раздеваясь, рухнул на диван и тут же уснул.

-


-Что же это за мелодия? Знакомо, очень знакомо. Похоже на менуэт Боккерини, только в каком-то жутком, бездарном виде. А вот здесь уж совсем соврамши. Нельзя же так портить музыку. Стоп. Сейчас еще раз соврут. Точно. Похоже, я становлюсь яснослышащим. И вообще музыка не играет, а пищит, словно часы с шестнадцатью мелодиями. Почему она пищит? Причем, очень знакомо.
Все, вспомнил. На прошлой неделе. Да, на ней. Маясь от безделья, в ожидании клиентов, дабы как-то отвлечь себя от дурных мыслей, я записал на номер Николая Ивановича, в качестве звонка, менуэт Боккерини. Плохо вышло, сейчас понимаю. Надо будет переписать. Хорошо он не звонил, а то окажешься в обществе людей музыкально слышащих – стыда не оберешься.
А сейчас-то звонит? Или мне снится? Нет, звонит. Надо проснуться и взять трубку. Надо, надо. Ощупью ищу телефон, нахожу таки, и, мечтая исправить свой неудавшийся телефонный опус, сонно говорю: «Д-аа».
- Андрюша, это ты? - не узнав, спросил Николай Иванович.
- Я. Что случилось? – Проснулся я мгновенно. – Тошка?
- Да. Приезжай, голубчик, если можешь. – Помолчал, потом добавил. – Сейчас. Прямо сейчас.
Всю дорогу, пока я ехал, не мог сообразить, почему вечер? Или это рассвет. Да нет, вечер. Закат прямо передо мной. Что же выходит, я проспал почти сутки? Не может быть. Может. Так оно и есть на самом деле. Только за эти сутки произошло еще много событий. Очень не хотелось об этом думать. И чем ближе к свалке, тем меньше хотелось думать вообще.
- Андрюша, ты присаживайся, не стой. – Голос подводил Николая Ивановича.
- Тошка, Иваныч, где Тошка?
- Нет ее, Андрюша. Сейчас Женя придет, он все и расскажет.
Через минуту вошел Гвоздь, выдержал паузу, потом сухо произнес: «Зарезали, с..суки. Так, не за что. Отказала одному уроду, вот и зарезали. Глупая, чекушку уже пригубила, а ноги сдвинула. Ну не дура?»
Пока Гвоздь не произнес этой фразы, я еще на что-то надеялся, там, далеко внутри, в подсознании, в подкорке.
- Она вообще, как прибежала тогда от тебя, стала какая-то чумная, - продолжал Гвоздь, но я его слышал, еле-еле, словно издалека. – На свалку возвращаться не хотела, клиентов обслуживать тоже. Вернее как? Калян договорится, а она деньги возьмет и «кинет» клиента. Так и перебивались, где могли. То подработаешь где, то подворуешь. Она пить стала не хуже Каляна. Пока на свалке жила, еще держалась.
- Но это только последнее время перебиваться стали, - признался Гвоздь. - От тебя Тошка приехала, как из другой жизни. Чистая, ухоженная. После этого она человек десять за доллары «кинула». Потом вид потеряла. Конечно, на те деньги, которые она заработала, пожили и попили все хорошо, но могли и все лето трудностей не иметь. Она деньги сама спускала, дай бог как. Торопилась. Может и чувствовала, что не пригодятся. Вот и не пригодились.
Вчера вечером, все в порядке было, день прожили, выпили. Тошка в кусты спать идти не захотела, прямо на лавочке остановочной разлеглась. Калян с ней спорить не стал и примостился рядом, прямо на асфальте, благо теплый. Как ни странно, никто не трогал, я в смысле ментов. Потом, после полуночи подошли эти... Двое. То ли они раньше Тошку знали, то ли слышали о ней, но, разбудив, назвали по имени. Она плохо соображала, что от нее хотят. Но один здоровый, откуда такие только берутся, открыл бутылку и протянул ей. Она взяла. Мне кажется, чисто автоматически. Отхлебнула. Тут этот здоровый ей и говорит: «Ну, вот и ладно, договорились. Здесь будем или в переход пойдем?» Каляну оставили эту чекушку и поволокли ее в переход. Мы сами еще мало что соображали. Опорожнили чекушку на двоих, огурчиком закусили, и тут услышали Тошкин крик. Бросились в переход, а она уже лежит вся истыканная, а эти гады убегают. Калян схватил ее, орет: «Что? Что случилось? За что они?» Весь в крови перемазался, трясет ее как куклу, а Тошка глаза выкатила и шепчет что-то. Мы замолчали, прислушались, а она хрипло: «Не дала я им». Потом бредить стала. Тебя все звала. Калян отправил меня скорую вызвать. Я побежал, позвонил. Как мог, объяснил, что случилось, хотел еще кого-нибудь позвать, но не было ни души, а метро закрыто. Когда вернулся, она уже умерла. Потом приехала милиция, почему-то раньше скорой. Видимо созвонились по такому случаю. Потом скорая. Я-то спрятался за машинами, а Калян как сидел с ней рядом в переходе перепачканный, так и остался там сидеть. Минут через тридцать вынесли и погрузили в машину завернутую Тошку. Вслед за ней вывели Каляна в наручниках. Вот и все. Я только к вечеру сюда добрался, к Николаю Ивановичу. - Гвоздь замолчал.

-

Выходит, я видел Тошку, буквально за два-три часа до смерти и мог бы ее забрать… Забрать... Забрать.....
- Николай Иванович, водка, которую я привозил, осталась?
Старик понимающе закивал и полез в комод. Выпили молча. Николай Иванович совсем чуть-чуть, Гвоздь полстакана, после которого в три минуты опьянел, то ли от усталости, то ли организм уже довольствовался малой дозой. На меня водка подействовала, как душевный новокаин. Обрушилась заторможенная, равнодушная тупость. Выпил еще. Ступор усилился, хоть опьянение и не приходило. Гвоздь свернулся калачиком и как собака уснул в углу. Николай Иванович молчал, изредка покачивая головой. А я, не чувствуя горечи, как воду пил водку. Через час, может меньше - прикончил вторую бутылку. Очень хотелось пить. Напившись воды, я пристроился рядом с Гвоздем и провалился в тяжелое, пьяное забытье, без снов.
Наутро меня мутило. Смерть Тошки представлялась чем-то далеким и нереальным. Гвоздь исчез еще до того как я встал. Именно встал. Потому что ни пробуждением, ни просыпанием мое поведение назвать было нельзя. В полубессознательном состоянии я слушал, что старик просит меня куда-то его отвезти. Самое лучшее сейчас его взять и отвезти к себе домой. По дороге захватить пару бутылок пива и «подлечить» тело. Но ему почему-то очень надо к какому-то мосту на «Красном Балтийце». Ах, да, знаю такой. Хорошо, поехали. Только потом уже ко мне. Ни на какую свалку возвращаться я не собираюсь.
Я заехал к мосту со стороны Балтийского переулка, счастливо миновав встреч с гаишниками. В жаркое воскресное утро они стали вялыми и безразличными. Работа начнется, когда в город потянутся вереницы возвращающихся дачников.
Николай Иванович поднялся на старый длинный мост прошел на середину, оперся на перила и замер. Я не стал ему мешать. Мало ли? Человеку нужно побыть одному.
Спустился с моста. Мучила жажда. Купил минералки. Минералка облегчения не принесла. Прошло полчаса. Старик не возвращался. Я поднялся на мост и увидел его стоящим в той же самой позе, как и полчаса назад. Стоял, щурясь на солнце. Порывы горячего ветра сдували с моста пыль и теребили на Николае Ивановиче расстегнутую клетчатую фланелевую рубашку. Я подошел и осторожно положил ему на плечо руку. Тем не менее, он вздрогнул.
- Да, да, голубчик, пора. Иду.
- Николай Иванович, сейчас ко мне поедем. Ты теперь у меня жить будешь.
Он помолчал, потом, словно извиняясь. Выдавил из себя.
- Спасибо, хороший мой, только не сейчас. Сейчас, Андрюшенька, мне обратно надо. Потом, чуть позже. Не сегодня. Хорошо?
Сил уговаривать его у меня не было. Не до этого. Не хочет – не надо. Потом разберемся. Завтра, послезавтра, после послезавтра... Я отвез его обратно. По пути домой купил три бутылки пива и как только залушил двигатель, тут же открыл бутылку. Из машины выходить не стал. Пиво приносило облегчение телесное, но растило тяжесть душевную. Заморозка проходила, и я начинал чувствовать смерть Тошки.
По крыше машины постучали, чем вернули меня в действительность.
- Ну, наконец. Появился. Слава богу, живой, - у машины стояла Наташка, моя не столь далекая подруга. Но казалось, последний раз я видел ее лет пять назад, не меньше. – Слушай, что с тобой?
- А что?
- Да тебя узнать трудно, как из концлагеря. Что случилось?
- Ничего. Все, что можно, все уже случилось. Теперь и говорить не о чем.
- Слушай, джентльмен, ты меня в машину пустишь или так и будем через окно общаться?
- Садись, дверь то открыта.
Она села, закурила, взяла бутылку пива, открыла ее и лишь потом спросила:
- Пивом-то угостишь?
- Угостилась же уже.
- Ну не сердись Андрюш, я сама издергалась. Пропал, не звонишь. Сама-то за это время раз сто тебе позвонила. Либо недоступен, либо трубку не берешь. И потом, я что-то соскучилась. Мое чадо, кстати, на даче у родителей. Я свободна. Может, пойдем к тебе или ко мне? Ты только не обижайся если я что-то не то говорю, озабоченная дура. Если не хочешь - не надо. Но я где-то читала, что секс снимает стрессовые состояния.
Я посмотрел на нее.
- Извини. Я сейчас уйду. Пиво допью и уйду. Молча допью. Только включи хотя бы приемник, чтобы упростить ситуацию, если можно.
Я нажал кнопку.

Нет прекрасней и мудрее средства от тревог,
Чем ночная песня шин.
Длинной длинной серой ниткой стоптанных дорог,
Штопаем ранения души.
Не верь разлукам старина, их круг, лишь сон, ей богу...

Пели песню Визбора, неисправимого идеалиста и романтика прошлого века, чем-то сродни моему Ивановичу.
Наташка оставила недопитое пиво и вышла из машины.
- Стой! Сядь обратно.
Она села, снова взяла свою недопитую бутылку в руки и вопросительно мотнула головой.
- Неделю выкроить можешь?
- Когда?
- Сейчас.
- В принципе могу, а что?
- Поехали на море. Прямо сейчас, - я посмотрел на часы и уточнил, - через пару часов.
- На чем?
- На машине, на этой самой, родимой. Завтра уже будем купаться. Все расходы беру на себя, идет?
- Идет. Только ты, мне кажется, в таком состоянии, что тебя не то чтобы за руль, на верхнюю полку в вагоне класть опасно.
- Как хочешь, я еду. Если ты со мной, собери, что тебе нужно и через два часа встречаемся здесь. - Я еще раз посмотрел на часы, три часа дня. - Нет не через два, через три. В шесть. Хорошо?
- Хорошо.
За десять минут я собрал все необходимое, еще за десять принял душ. За пять, выпил оставшуюся бутылку пива, включил телевизор и лег на диван. На всякий случай завел будильник без четверти шесть.
Я все-таки уснул. Во сне о чем-то разговаривал с Тошкой, а когда будильник ядовито запищал и я проснулся, то я напрочь забыл о чем. Выглянул с балкона во двор. Из соседних окон, несмотря на жару, разносились запахи жареной картошки и борща. Наталья в полной готовности, в юбке, под названием «оставила дома», стояла у машины. Я помахал ей рукой и пошел на выход.
«Длинной, длинной, серой ниткой стоптанных дорог...»
Вернулся и отыскал в свалке кассет «Песни нашего века». Закрыл дверь и спустился вниз.
- Ну, ты как, не передумал? – Недоверчиво спросила Наташка, до сих пор подозревая какой-то подвох.
- К морю, значит к морю. – Я забросил в багажник ее и свою сумки, завел машину и порулил в направлении Симферопольского шоссе.
Часа три мы ехали спокойно, Наташка радостно щебетала, слушала музыку, совала мне в рот бутерброды. Мне даже стало казаться, что ее присутствие смягчает появившуюся и нарастающую боль. Потом, под Тулой она попросила остановить машину. Я остановил.
- Андрюш, знаешь, может ты и твердокаменный. Я нет. Ты для чего взял с собой на море девушку, прошу прощения, женщину? Чтобы в шахматы играть? Так я не умею. Но предупреждаю, если мы сейчас с тобой не займемся сексом, я, после того как ты поедешь, начну заниматься сама с собой. А уж врежешься ты куда-нибудь или нет, решай сам.
Вот уж не думал, что у меня все получится и довольно неплохо.
Поехали мы уже в почти ночной свежести. Наталья со щебета перешла на мурлыканье. Я воткнул кассету в магнитолу, нашел «Ночную дорогу».
«Нет прекрасней и мудрее...».
Под светом фар убегала под колеса дорога.
«Чем ночная песня шин».
Может так и надо, сбежать из Москвы. Иначе с ума сойду. А так глядишь, может, что и заштопаю за это время у себя.
«Не верь разлукам старина...»
Может быть, может быть, когда-нибудь я и научусь не верить этим разлукам, а пока...
«Словно чья-то сигарета, стоп-сигнал в ночи, кто-то тоже держит путь.
Незнакомец, незнакомка – здравствуй и прощай, можно только фарами мигнуть».
Да, вот так я не только мигнул. Моргнул. Честнее? Проморгал то, что мне подарили. Глупо.
- Андрей, я тебя умоляю, либо выключи эту песню, либо смени пластинку. Слушать по двадцатому разу, это уже никаких сил нет.
Я выключил. Наталья перебралась на заднее сиденье и вскоре уснула. Перед Белгородом, под утро, я заправился, залил дополнительно две канистры, отъехал километров двадцать, понял, что уже засыпаю. Встал у обочины, глотнул из фляжки коньяка, лег на правое сиденье, выставив ноги в открытое окно, и уснул.
- Э, молодой человек, подъем. Солнце уже в зените. – Наталья нарезала круги вокруг машины и кричала.
Похоже, я выспался.
Вечером того же дня мы сидели на берегу моря и любовались закатом.
- Может хоть кто-то из нас окажется счастлив, - глядя на умиротворенную Наталью, думал я. - Дура. - Я часто про себя называю ее дурой. Вовсе не потому, что это соответствует действительности. Просто потому, что не люблю. Любимую женщину, даже полную дуру, можно назвать, разве что, дурочка, но никак не дура.
На четвертый день Наташка возмутилась.
- Андрюш, мне с тобой очень хорошо. Так хорошо, что я бы согласилась терпеть тебя всю оставшуюся жизнь, но если ты меня в постели будешь регулярно называть Тошка, то я либо повешусь, либо тебя сковородкой прибью, понял?
- Понял.
- Ты пойми еще то, что я готова брать и делить с тобой все твои проблемы и истории. Ты вот сейчас повесил на меня свою беду, сам даже того не понимая. Да нет, ты пойми, я не против всего этого. Я сильная. Сама выживу и тебя еще вытащу, только если ты сам этого захочешь.
- Чего этого?
- Быть со мной.- Она помолчала, потом добавила, - а ты, похоже, не хочешь.
Мне нечего было ответить. И я молчал.
В пятницу я проснулся с неприятным чувством тревоги. Попытался позвонить Николаю Ивановичу. Телефон не брал.
- Наташа, просыпайся.
- А, что? – Она растерянно, по-детски, потирала глаза.
- Я уезжаю. Хочешь, оставайся. Денег я тебе оставлю, отдохнешь, развлечешься.
Она уже смотрела на меня совершенно проснувшаяся. И очень серьезно.
- Нет уж, сударь, где взяли девушку, туда и верните.
- Собирайся. Сейчас хозяев предупрежу и поедем.
Всю обратную дорогу мы почти не говорили. Я только думал, что действительно переложил часть своего горя на Наташкины плечи, а она безропотно, даже с благодарностью его взяла.
Почему же Тошка не захотела со мной делиться. Либо я не тот, кто эту ношу выдержит, либо ноша эта слишком велика для любого? Впрочем, что гадать? Теперь я этого уже никогда не узнаю. Время от времени я звонил Николаю Ивановичу, но неизменно получал уведомление: «абонент не доступен». С короткими остановками, ночью в субботу мы уже въезжали в Москву. Подъехав к дому, я выгрузил Наташкину сумку. Свою оставил в багажнике. Все равно ничего, кроме старого барахла в ней не было. Предложение остаться я проигнорировал, но стоя перед ее дверью не смог не отметить, что, несмотря на не совсем удачно проведенный отдых, она похорошела.
Утром, как только проснулся, позвонил Николаю Ивановичу. Телефон по-прежнему был отключен. Даже не умываясь, я выскочил на улицу и поехал на свалку. Машину я бросил на шоссе, плотный поток машин не давал сделать поворот.
- Черт с ним, быстрее пешком дойду. Тоже мне суббота называется. Дома или на даче сидеть в это время надо.
Как каскадер перебежал дорогу перед близко идущим транспортом, под оглушительный рев сигнала грузовика.
Засыпка карьера вплотную подошла к убогому строению старика, но сарай все же еще стоял не тронутым. Работы по засыпке не прекращали даже в выходные. Видимо, торопились. Подойдя ближе, я увидел - дверь приоткрыта. Я вошел. Глаза еще не привыкли к смене освещения.
- Иванович, - позвал я. И увидел его в углу, на топчане. Он лежал лицом к стене, свернувшись калачиком, - Ива..., - и тут я понял, что его уже нет. Давно ли? Не знаю. Но запаха разложения я не чувствовал. Сквозь щели крыши на него падали лучи солнца. А казалось, что эти лучи исходят от него. Я подошел, дотронулся. Тело давно закоченело, но понял еще и то, что Иванович не умер, а его просто нет в этом маленьком старом теле, одетом в спортивные штаны и неизменную клетчатую рубашку.
Прикосновение к вечности. Так, кажется, это называется? В этом маленьком свалочном сарае я вдруг ощутил это самое прикосновение. Параллельно с этим я размышлял о том, что тело надо похоронить. Заявлять об этом властям смысла не имело. Значит, надо будет сделать это самому.
Где-то совсем рядом натужно загудел самосвал и по крыше забарабанили камни. Я едва успел выскочить, как через секунду самосвал обрушил на дом Николая Ивановича тонны грунта, раздавив тем самым его жилище и похоронив, словно фараона, со всей его нехитрой утварью. Теперь из оседающей пыли проступала грунтовая пирамида.
Из кабины вышел водитель осмотреть кузов. Увидел меня, посмотрел по сторонам, и не слова не говоря, сел в машину, опустил кузов, и обдав меня плотным облаком выхлопных газов, уехал.
Я постоял еще немного и пошел к машине. На зубах скрипела пыль, по щекам катились слезы. Текли они как-то сами по себе и горячий ветер их тут же сушил.
Поток машин спал. Я спокойно перешел дорогу и сел в свою девятку. Закурил.
- А что важно?
- Важно то, к кому и куда ты придешь после, - вспомнил я наш давний разговор.
Что ж, надеюсь, Николай Иванович, ты пришел туда, куда хотел.
Ощущение огромного пространства, вечности и тихого спокойствия не покидало меня. Пропало и чувство времени. Потом я увидел перед собой заходящий шар солнца. И в этот момент ощутил, как со всей планетой опрокидываюсь назад, навстречу новому восходу.
Когда я вышел из этого состояния, на небе уже проступили первые звезды. Дорога была пустынна. Не торопясь, медленно я развернул машину и также медленно поехал обратно в город. Да и куда спешить человеку с вечностью. А до восхода еще далеко.
Машинально включил магнитолу:
«Не верь разлукам, старина, их круг - лишь сон, ей богу...»