Ловите ветер (нескучная повесть о том, как вырастают… непризнанные художники) - 1 января 2010 года добавлена Глава 4

Ловите ветер



Геннадий Рыбалко



ЛОВИТЕ ВЕТЕР

История неудавшегося математика




От автора

Это не биография, это - "и др.", а именно - повесть, основанная на биографии автора, его былых ощущениях и нынешних оценках. Поэтому имя у главного персонажа иное и автор не берет на себя никаких обязательств в плане соответствия минувшим реалиям. А если какие-то имена, названия и проч. совпадают с реально существовавшими или существующими, то, дорогой читатель, автор просит помнить, что любая попытка не считать такие совпадения случайными является незаконной.




Ловите ветер всеми парусами.
К чему гадать: любой корабль - враг.
Удача - миф, и эту веру сами
Мы приняли <...>.
Владимир Высоцкий



Стас решил спрямить дорогу до трамвайной остановки на площади Ивана Франка (он произносил это название на украинский манер): мимо польского консульства через пространство, заполненное безрадостными галичанами, стремившимися попасть в ту самую Польшу, от которой их предки хотели с боем отсоединиться девяносто лет назад.
Пройдя по тихой улочке с необычной геометрии домом какого-то нового украинца, он вышел на оживленную Стрыйскую, как вдруг увидел боковым зрением жену своего знакомого (бывшего одногруппника) и тут же услышал громкое: "Вот идет Чучко Станислав Сергеевич, неудавшийся математик". Больная шизофренией женщина всегда на всю улицу и весьма хлестко комментировала случайные уличные встречи. Хорошо поставленным голосом выпускницы консерватории и педагога говаривала Стасу и "покруче", но насчет математика - это было впервые.
Не снижая скорости и не оглядываясь, Стас напряженно отрывался от источника таких "комментариев", с ужасом ожидая возможного продолжения: "Ой, не сообщила бы подобное и касательно художника..."








Глава 1

Детский Ужгород



Стасик нес двести грамм изюма, которые мама поручила ему купить для изготовления своих фирменных пирожков с изюмом. Полагая, что кулинарное священнодействие требует точного расчета - именно так оное подавалось в уважаемой домашней "Кулинарной книге", он позволил себе съесть ровно одну изюминку, хотя всю дорогу из центра до их окраинной улицы Павловича и приходилось подавлять желание съесть еще. Навстречу шел знакомый мальчик. Синие трусы выглядывали из-под черных шорт (сначала на этот дефект облачения ему указывали, но после того, как он каждому доброхоту одинаково равнодушно отвечал "Я знаю", все поняли, что он в курсе, а, значит, и говорить тут не о чем). Он был крепыш, но не заносился, а мать его работала стропальщицей на ДОКе (нет, не строили кораблей в Ужгороде с его бурной, но не глубокой рекой Уж - это было всего лишь сокращение от "Деревообрабатывающий комбинат").
Проходя через мостик по дороге к знакомым ребятам, Стасик часто наблюдал, как на путях суетится несколько женщин с пышными формами и в еще более пышных рабочих штанах, обеспечивая разгрузку краном огромных колод, которые чудесным образом превратятся на ДОКе в красивую на весь Союз закарпатскую мебель. Очевидно, без мужа да еще и с ребёнком, эти физически сильные женщины устроились на такую не вполне женскую работу в силу того, что на неквалифицированной типично женской должности вдвоем было не прокормиться.
Мальчик был угощен также ровно одной изюминкой с объяснением, что изюм идет на пирожки и потому нужно принести заказанное количество (ну, почти нетронутым). Придя домой через десять минут, Стасик был неожиданно удивлен, когда, рассказав в момент передачи изюма о своем подвиге сдержанности, услышал: "Да надо было больше съесть". Заодно был разрушен детский миф об "аптекарской" точности кулинарных пропорций.
Их квартира была в старом доме - совершенно нестандартном и вытянутом ввысь. Советская власть, решая квартирный вопрос, разделила его, и получились три неравноценные и неполноценные квартиры. Нечто пристойное получилось лишь у семьи, которая жила на втором этаже. На первом же этаже у Стасиковой семьи была кухня и комната (и никаких "служб", коридоров, кладовок, антресолей...), а у соседской семьи из женщин трех поколений - большая кухня и веранда. Туалет для первого этажа был на общем коридоре, вход с улицы не закрывался. Поскольку бывшая господская кухня отошла соседям (когда начнется хрущевское сравнительное благосостояние, они разделят ее какой-то старинной деревянной перегородкой со стеклами и получится тоже кухня и комната да еще и веранда)... Так вот, у Стасика в комнате, куда открывалась входная дверь их квартиры, была сделана кирпичная печка с духовкой и чугунной "столешницей", так что эта комната стала кухней. А "выступ" с единственным в комнате окном был выделен для его детской кроватки и стола, за которым Стасик и проводил основное домашнее время, потому что окна настоящей комнаты выходили на двор, точнее - на сараи, которые приткнулись к стене высокого соседнего дома, заселенного многодетной венгерской семьёй, и той комнате было полностью перекрыто не только солнце, но и небо. Там было всегда мрачно (конечно, кроме вечерних часов, когда включали свет), Стасик и сидел на солнечной кухне. Тут же был единственный кран с раковиной, здесь варилось, жарилось, и вся эта комната жила не только светом, но и разнообразными и притом вкусными запахами. Очевидно, по той же световой причине ёлка тоже наряжалась тут, в Стасиковом аппендиксе, а не в настоящей, но темной комнате.
Пришел сантехник чистить забившуюся раковину. (Тогда еще понятия не имели, что можно купить в магазине немудреный сантехнический "аппарат" в виде гибкого прута из спирали и самостоятельно чистить забитые трубы.) Сантехник - довольно молодой мужчина - не спеша делал свою работу да и уходить не спешил. Он был из "местных" (так "пришлые" называли местных жителей независимо от национальности, хотя венгров выделяли: "мадьяры") и по собственной инициативе излагал, какая жизнь была раньше - до прихода "русских" (так называли новую, свою власть не-"местные", то есть "пришлые", опять же, независимо от национальности): "За чехів було добре" ("При чехах было хорошо"). Стасик тоже слушал. Позже мама не раз говорила Стасику, что венгры (все говорили "мадьяры", и этот вариант был с неприятным оттенком; может, потому, что слово это "нелитературное", хотя сами венгры называли себя именно так, точнее - "мадяр" с ударением на первом слоге; понимая эту двусмысленность, Стасик говорил исключительно "венгры")... так вот, что венгры плохо относились к украинцам, имелось в виду - местным, закарпатским. Точно так Стасик и воспринял слова сантехника, развив их до того, что когда пришли "мы", то есть "русские", стало хорошо. А буквальный смысл ведь заключался в том, что хорошо было при чехах, а не при венграх... и не при "русских"... И так ли уж важно, всем ли было хорошо или только сантехнику!
Соседка, бедствующая семья которой жила на ее неизвестные (на работу она по ощущениям Стасика не ходила) и несомненно скудные доходы да на - тоже без сомнения - скудную пенсию глухонемой и полубезумной бабушки, предложила маме Стасика, что она может убирать их квартиру, естественно, за плату. Получив отказ (не только потому, что это было абсолютно не принято в то время в офицерской среде, но и потому, что офицерской зарплаты едва хватало на скромную жизнь, правда, с постоянными офицерскими застольями), она возмущенно сказала, что в этой квартире жила семья чешского всего-то лейтенанта (а отец Стасика был подполковником), и то его жена нанимала её для уборки... Может, и сантехнику неплохо перепадало от цивилизованных и "заможных" чехов.
Когда сантехник, рассказав всё, что хотел, ушел, Стасик в своем уголке сел за стол и стал листать книгу "для солдат, плохо знающих русский язык", принесенную отцом со службы. Там были рисунки предметов солдатского обихода с подписями, благодаря которым солдат, "плохо знающий русский язык", должен был усвоить военнобытовую терминологию. Не задумываясь, что он делает, Стасик на одном дыхании и чуть не одной линией (где это было возможно) нарисовал на тетрадном листе автомат (не АК, т.е. автомат Калашникова, который еще был секретным, хотя от момента его разработки прошел уже не один год, но секретить в те годы любили и никого сие не удивляло, а военной поры ППШ, т. е. пистолет-пулемет Шпитального). Сразу перешел на следующий рисунок - им был солдатский алюминиевый котелок, потом еще... Все рожденные изображения оказались совершенно достоверными копиями, только слегка стилизованными: формы были закругленными, как у многих тогдашних женщин. Но ведь рисовалось подряд - без остановок и сверок с оригиналом, без обдумывания и, разумеется, без применения резинки! А ни малейшей ошибки не оказалось... И это при том, что никакими художественными талантами Стасик совсем не блистал. И рисовал только в школе на уроках рисования, а там подобные вещи не задавали!..
...Через год эти рисунки случайно попались Стасику на глаза. Их удачность была удивительна. И Стасик почему-то взял карандаш и теперь уже со всей серьезностью решил повторить. Результат не замедлил "показать себя": копии откровенно не получались, хотя на этот раз делалось не спонтанно и не вслепую, а осознанно: тщательно копируя оригинал линия за линией...
Факт запомнился навсегда. Но урок воспринят не был. Да и не входило рисование в Стасиковы детские планы, которые не поднимались выше "рыцарского" набора пионерского чтения. Да и вопрос "кем быть?" не возникал еще в детском сознании. Хотя даже, когда Стасик был еще совсем маленьким, желание узнать цель пути уже оказалось необоримо сильным...
Каким-то образом он тогда оказался на берегу речки один. На этой речке никто не купался, потому что она была мелкая, но рыбу на удочку ловили. Пройдя по берегу в сторону, Стасик обнаружил, что берег закончился канавой, впадавшей в реку, а вдоль неё шел забор (за ним был ДОК). По канаве тёк поток густой черной воды - Стасик понимал, что это сточные воды ДОКа. Но между забором и канавой оставалась узенькая и неровная полоска земли, по которой ногами многих людей была проложена тропинка. Она сразу же повела за собой Стасика. Он понимал, что может упасть в текущую рядом жижу. И вымазаться с головы до ног, и непонятно, можно ли будет отстирать его одежонку от этой черноты. (А в канаве можно было и захлебнуться, потому что плавать он не умел.) Эта опасность всё время приходила ему в голову, но он шел и шел вперед, хотя детский разум скоро сообразил, что здесь просто ходят рабочие на работу в ДОК, чтобы не обходить, наверное, бог знает сколько... И всё же он оставался завороженным тропинкой и, рискуя сорваться, шел по ней ведомый "внутренним голосом": "Ты должен увидеть, куда она приведет"...
Неожиданно он услышал сзади голоса. Обернувшись, увидел маму, которая быстрыми шагами решительно приближалась к нему, а за ней - целый выводок детей... Против своего обыкновения мама не стала ругать Стасика: была слишком довольна тем, что быстро его нашла и что всё кончилось благополучно. Она тут же рассказала, что, вернувшись и не обнаружив Стасика, спросила у находившихся там детей, не видели ли они маленького мальчика. Детишки уже были чуть постарше и сказали, что мальчик пошел "туда"...
Когда Стасик уже ходил в школу, он не раз приходил на этот берег ловить рыбу (безуспешно: у рядом стоящего клевало, у Стасика - нет, и даже когда сосед стал ловить "для тебя"). Но больше ни разу не возникло у него желания пройти ту тропинку до конца: очарование ею осталось в раннем детстве...



Глава 2

Подростковые Винники



Григорий Иванович вошел в класс быстро и просто – как всегда. Как всегда, был одет в хорошо сидевший двубортный пиджак и офицерские галифе…

Историк (он же – директор) вёл уроки в такой же «униформе», только цвета были другие да фигура не такая стройная и даже наоборот. Сколько недовольства вызывал этот его полувоенный наряд у подростков! Одна уверенная в себе девочка, у которой отца год назад демобилизовали по хрущевскому сокращению вооруженных сил, сказала по этому поводу: «Он ведь давно демобилизовался!» (Возможно, её недавно демобилизовавшийся отец тоже носил эту полувоенную, а, может быть, и вовсе военную – только без погон – одежду. Так чтобы отмежеваться от предмета подросткового осуждения, она и сделала это пояснение?..)

Все понимали причину приверженности к армейской форме (о том, что когда-нибудь на нее будет мода, и в голову не приходило): скромность доходов учительских и даже директорских (тем более, что их райцентровская "русская" школа была небольшая – неполная средняя, а к тому же и малоформатная) .

О других причинах и не думали: советский идеализм вполне уживался с бытовым материализмом. А оные могли быть: в маленьком городке было не шибко чисто на улицах и после походов по его тротуарам в трехсезонную слякоть (во Львове тех лет и зима тоже поливалась моросящим дождем; в быту это называлось «львовской погодой»)… так вот, брюки не дочистишься и не достираешься.

Да если бы это было всё! Ведь, даже имея деньги, купить брюки, которые бы тебе подходили хотя бы по размеру (о модных и мечтать не приходилось!), было жуткой проблемой! В отличие от армейских офицерских, которым, к тому же, и «износу не было», пошитые тогдашней легкой промышленностью «штаны» настоящими брюками никогда не были и даже после самой тщательной ушивки, даже на самой лучшей фигуре «сидеть» не хотели...

Так вот, ни один маленький человечек ни разу не вспомнил, хоть видел их каждый вторник, когда был урок рисования, что Григорий Иванович ходил в таких же галифе и в таких же сапогах. И тоже в синем, а главное двубортном пиджаке – символом недавно ушедшего прошлого. Но что с того, если на его скорее неспортивной, но очень подтянутой фигуре они смотрелись совсем иначе!

У Григория Ивановича и лицо как бы подтянутое… в общем, это был красивый мужчина, но никто и про себя не произносил этого слова, так как это была красота образа, поведения, даже вполне уместной учительской позы и без малейшего намека на чувственную составляющую.

Уроки рисования Григория Ивановича проходили почти всегда по одной и той же схеме: проверка домашнего задания с немедленным выставлением оценок в альбоме, возле выполненного дома рисунка. Потом шло объяснение очередной темы – довольно краткое, как правило, и класс начинал рисовать. Если тема была теоретическая, например «линейная перспектива», то, сделав существенное и неожиданное замечание (точка схождения может быть или выше горизонта, или на линии горизонта), Григорий Иванович быстро, несколькими штрихами рисовал мелом на доске пример: человек с рюкзаком идет к горизонту, перед ним – еще один такой же, но поменьше, как раз умещаясь в просвет пары сходящихся на горизонте линий, далее еще один и еще... Одна из «продвинутых» (словцо это появилось в лексиконе, конечно же, горазд позже)девочек, которая уже знала, как это престижно быть туристом и идти по природе с рюкзаком на плечах, воскликнула с умело дозированным восхищением: «Турист с рюкзаком!». В Винниках никаких туристов тогда не было и людей с рюкзаками видели только в кино.

После объяснения новой темы класс начинал рисовать, а Григорий Иванович что-нибудь рассказывал… Тишина стояла изумительная. Он знал, казалось, обо всем, включая и то, о чем и мечтать не могла Стасикова школьная программа. Более того, он рассказывал на своих уроках всегда такое, о чем даже начитанные ученики почему-то не знали, и всегда это было интересно. Позже, когда Стасик сам стал учителем, он узнал, как непросто выбрать тему для рассказа подросткам да еще и так рассказать, чтобы они слушали, затаив дыхание… Но тут было еще и очарование личности. (Актер Рецептер в 70-е читал со сцены «Евгения Онегина», которого все, конечно, читали в школьные годы. И при всем при том шли его слушать, и платили за билет…) Стас до сих пор – а прошло полвека – помнит уравновешенный, успокаивающий тембр голоса Григория Ивановича, четкую, но без резких кромок дикцию, неторопливый темп с большими паузами между фразами. За пять лет учебы ему уже довелось слышать голоса дюжины учителей, среди которых были и филологи, и просто хорошие учителя, к ним позже прибавились преподаватели университета, профессиональные лекторы, депутаты, политологи и других штатные ораторы (кто из тогдашних учеников мог себе представить, что и у нас будет, как это тогда официально называли, «буржуазная демократия»!)... Однако голос этого простого учителя рисования оставался в памяти Стасика "вне конкуренции".

…На тот урок Стасик шел с большим страхом. Домашнее задание Стасиком, единственным тогда в пригородной школе «патентованным» отличником, было, конечно же, выполнено. Но как!..

Задание было нарисовать кошку. Все дети знали, что кошка – это круглые глаза, круглая голова с острыми ушками и огромными торчащими усами, наконец, хвост, предпочтительно – трубой.

Кошку звали Пушенькой. Ну, совсем не потому, что была она особо ласковая. Наоборот, жила она наполовину в лесу (дома стояли в квадрате, частично вырубленном из леса) была она диковатой, суровой и самовольной, молчаливой (разговор мог идти только о еде и то в минимальных кошачьих выражениях) и угрюмой и, что совершенно не типично для кошек, никогда не позволяла себя гладить. Поздно вечером – перед самой ночью – она подходила к двери и все уже знали, что ее надо будет выпустить, так что никакого «мяу» не было, а на рассвете она появлялась в доме – уже через посредство «мяу». И это при том, что выросла она в доме, где к ней очень хорошо относились, ибо была она всеобщей любимицей.

Пушенькой она стала, чтобы, не раня кошачью психику, исправить невольную ошибку в гендерном вопросе: сначала думали, что принятый котенок – мужского пола и, естественно, назвали его мужским именем Пушок (любопытно, что больше Стасик это имя ни разу не встретил). Когда котенок превратился в кошку, «Пушок» и трансформировали в «Пушенька».

Ночная жизнь требовала дневного сна и, кроме периодов приема пищи, которых Пушенька никогда не пропускала и присутствовала на каждом из них от начала до самого конца, она должна была отдавать дань по крайней мере частой дремоте. Так что, когда дело дошло до домашнего рисунка, Пушенька лежала, опустив голову и Стасик видел её сзади и с боку. После копирования карандашом линий её кошачьего тела у Стасика получилась… гора! Ни ушей, ни хвоста, ни глаз – да и головы тоже нет! Где же требуемый на завтра портрет кошки? Возник соблазн нарисовать заново, на основе воображения и со всеми традиционными атрибутами… Мама в этот момент как раз подошла и, увидев, сказала: вот так Пушенька чаще всего и лежит! (И не надо ни глаз, ни ушей, ни хвоста…)

И Стасик понес свой «натуралистический» портрет кошки в школу. Он подумал: «Все называют рисунок с ушами реалистическим, а ведь это на моём рисунке нарисовано, как кошка спит в реальности! Так, может быть, тот портрет – какой иной, не реалистический …» Он не знал еще ни о наивном, ни уж тем более о символическом искусстве…

Григорий Иванович сразу поставил под рисунком Стасика «5» и пошел к следующей парте. Он никогда не комментировал Стасиковых рисунков, и, возможно, он просто должен был ставить ему пятёрки, чтобы не портить табель круглому отличнику, а сам не был такого уж отличного мнения о Стасиковом творчестве.

Да и ничьих рисунков он в Стасиковом классе не хвалил. Но однажды Григорий Иванович все-таки высказался, может быть, хотел объяснить свою систему оценивания или даже оправдаться (хотя не было никаких слухов о претензиях к нему!): «Только у одного… (фамилию того вдумчивого мальчика на класс старше Стасик забыл) есть талант к рисованию». Всем остальным, дескать, надо (!) ставить приличную оценку. Тот мальчик рисовал стенгазеты и другие традиционные для того времени вещи, делал это не просто с охотой, но очень серьёзно и, как для мальчика, очень профессионально.

Стасик с облегчением вздохнул и, когда было получено задание для классного рисования, начал рисовать вместе со всем классом. И тут произошло непредвиденное: Григорий Иванович молчал. Класс рисовал, а он молчал. Ученики, по-детски, не думали, что за этим неожиданным молчанием могло что-то скрываться: этот обаятельный учитель был немногословен… но когда ученики рисовали, он всегда что-то рассказывал.

В основном те сопроводительные рассказы были об искусстве, причем не о самом искусстве, а о его исторической или современной, но «прозе» (ученики знали, что Григорий Иванович сам учится в Ленинградской академии художеств). Он ко всеобщему изумлению рассказал, что мишек на всем тогда известной картине Шишкина «Утро в сосновом бору» нарисовал другой художник, что Репин рисовал всем известный в то время портрет Мусоргского, когда тот лежал в больнице (однажды пришел – а композитора уже нет… и пришлось портрет дорисовывать так), что китайские студенты Академии, собравшись на день рождения, пьют квас. И многое другое, неслыханное провинциальными детьми.

А в этот раз класс рисовал, а он молчал. И вскорости кто-то попросил: «Расскажите что-нибудь». Он смешался: «О чём рассказать…» Тут именно Стасик проявил всю свою изобретательность и начитанность: «Расскажите о жизни и быте рыцарей». И немедленно начался рассказ: «Рыцарь жил в замке. Замок был обнесен рвом, в котором была вода…» Больше Стасику ничего не запомнилось, но он был просто поражен, как много подробностей обыкновенный, хотя, конечно же, очень образованный человек (но ведь не историк, не писатель!) может знать о рыцарях, которые жили бог весть сколько лет назад!

В седьмом классе вместо рисования должно было появиться черчение (кто бы из тех подростков мог подумать, что еще при них черчение исчезнет "как мамонт", ибо чертить за человека будут соединенные коробки, называемые неслыханным тогда словом «компьютер»). После окончания учебного года проходили так называемую «практику»: подсобные работы при ремонте школы и на пришкольном участке, на котором ученики осваивали технологию прополки. Как-то спросили у классного руководителя, тем более что она же была и завучем, кто будет вести черчение – оно должно было начаться в предстоящем учебном году. Речь шла, конечно же, о том, будет ли их учить Григорий Иванович… Елена Яковлевна ответила: «Григорий Иванович или… из соседней школы» Немного экзальтированная Тамара Макарцева закричала: «Григорий Иванович!» Все закричали то же вслед за ней.

Однако на первый урок черчения пришла учительница из соседней школы... Ученикам объяснили, что Григорий Иванович теперь работает в Музее украинского искусства (ныне он называется Национальным музеем) заведующим отделом. И больше Стасик о нем никогда ничего не слышал, а узнать попытался только один раз – через несколько десятилетий. Тогда, после участия в выставке самодеятельных художников в этом музее, Стас некоторое время позванивал заму по научной части – молодой женщине, которая взяла несколько рисунков Стаса на эту выставку и благоволила к нему. Ни о каком Григории Ивановиче она даже не слышала,– правда, работала там еще недолго.

Судьба сведет его с бывшим студентом всё той же Ленинградской академии художеств, это произойдет через без малого сорок лет после тех уроков рисования. С ним будут разговоры об искусстве, которые не просто запомнятся, а повернут всё творчество уже полстолетнего Стаса.




Глава 3

Юношеские Львов–Винники



«Обществовед» вдруг резко и как-то пренебрежительно распек очередную докладчицу семинара за скудный наглядный материал из всего двух плакатов. Это была одна из слабейших учениц класса и чего можно было от неё ожидать… Тем более, что не было ведь предварительных установок относительно числа плакатов! В результате она заплакала навзрыд…
Но оказалось, что ученики один за другим выходили с такими «богатыми» плакатами и такими многочисленными, что стандарт наглядных материалов поднялся сам собой (Стасик отметил про себя, что родители «заможной» («зажиточной») части класса не поскупились и наняли профессионалов–рисователей.)
Стасик как человек из «пересичной» (обычной) семьи об этом и не думал. В результате он сейчас предстанет с одним-единственным плакатом, нарисованным карандашом, и с весьма невысокой (этого термина он еще не знал) заполненностью листа…
Обществовед искоса и явно подозрительно посмотрел на стасиков ватман… и ничего не сказал. Может быть, решил не портить оценку будущему золотому медалисту?..
И тут раздался восторженный возглас одного из учеников (спортсмена-профессионала и, соответственно, «некрутого» учащегося): «Гидравлический пресс!» – такой была надпись над рисунком, иллюстрирующим автоматизацию производства. Стасик сразу решил про себя: игнорирую восторг, иначе не смогу гладко прочитать доклад.
(Потом он не раз будет сталкиваться с восторженными возгласами людей, вдруг увидевших его работы. И уже будет знать, что восторг – он без последствий… Восторг рождается в душе, а она не умеет «увязывать» – так через четыре десятилетия определит проблемы Стаса–публициста редактор газетной страницы «Комментарии». Тем более, что в большинстве случаев спонтанному восторгу подвержены люди без влияния, так сказать, non-VIPы. Через тридцать пять лет после того доклада Стас пойдет к известному львовскому искусствоведу – тот работал тогда замдиректора института. После неудачной выставки, которую ему как новичку не разрешили формировать самому, он понес свои невыставленные мощные и, как тогда казалось и не только ему, качественные масляные картоны большого формата, чтобы показать свои высшие достижения… Мэтр предложил расставить работы в секретарской комнате по проходу – вдоль него стояли стулья. Когда Стас выставил всё, в комнату вошла какая-то женщина, глянула на работы и тихо сказала: «Яка краса!» («Какая красота!»). И тут же последовал злобный (!) взгляд замдиректора – она осеклась и ретировалась в следующую комнату… Работы были быстренько просмотрены – без комментариев, фраза «Дякую, що Вы до нас завиталы» («Спасибо, что Вы к нам зашли») означала конец аудиенции.
А тот плакат к школьному семинару был первой попыткой Стасика использовать полутона. Когда схематический плакат (копия рисунка из журнала «Знание–сила») был готов, Стасик, совершенно не умеющий рисовать, решил, что надо его оживить, но как? Полутенями на прессе. Наверное, это сочетание графики и тонального рисунка и породило эффект спонтанного восхищения. Почти через полстолетия Стасу напишет в Интернете московский художник, что для него ценное в творчестве Стаса – это сочетание графического и живописного, что это и есть язык будущего, что это – то новое искусство, появления которого он ждал…

Хрущев укрупнил районы и земли Винниковского района отошли к Перемышлянскому. Районные структуры была упразднены, в результате чего возникли перебои с хлебом (собственную пекарню «сократили», а пекарни города Львова, к которому теперь относились Винники, с дополнительной нагрузкой не справлялись. Потом почти всё Винникам вернули, потому что обременительно было ездить во Львов, скажем, в «Дворец пионеров», а сам городок назвали «Львов–Винники», что вызывало удивление в других городах при официальных записях. (Со временем идея о поглощении Винник Львовом отомрет окончательно и станут они городом областного подчинения.)
В начале восьмого класса Стасик услышал по радио информацию о том, что некий мальчик сдал экстерном за какой-то класс и большинство полученных им оценок были «пять» и «четыре». Стасик захотел тоже сдать экстерном, чтобы о нем тоже сказали по радио. По радио о Стасике не сказали, а польза от этого подросткового предприятия, как оказалось позже, была: одиннадцатый класс будет ликвидирован на следующий год после окончания Стасиком школы. А, следовательно, поступать тогда будут сразу два выпуска – последний одиннадцатый и первый десятый. Когда в одиннадцатом классе о плане очередного реформирования школы станет известно, на родительском собрания один родитель скажет: «Тот мальчик мудро поступил, что перескочил через один класс». Избежал, дескать, двойного «конкурс» на вступительных! Но тогда, когда Стасик взялся за свой «экстерн», об этом никто еще не знал… И директор школы, в которой сдавались экзамены экстерном, спросил у матери Стасика: «Какая в этом необходимость?» Вразумительного ответа не было, но желание было большое и у мамы Стасика.
Разные предметы сдавались по-разному. Оказалось, что базовые знания по некоторым предметам довольно зыбкие. «На ура» шли математика и… гуманитарные предметы.
Учительница истории предложила сдавать экзамен в школьном дворе на бревнах, сваленных там в связи с ремонтом. Когда экзаменационные вопросы были отвечены, во двор вошла стайка школьниц, в которой выделалась крупная, жгучая еврейская девушка. Выделялась не только ростом и уверенным поведением с размашистыми движениями, но и невиданном в те времена вырезом платья: на спине перевернутый треугольник от плеч до самого пояса. Историчка по-философски заметила: «Чего только не сделает женщина, чтобы привлечь мужчину. Мужчина не так». А тут пришла дочь учительницы и та встретила ее словами: «Жаль, что ты не слышала, как мальчик хорошо отвечал».

Придя сразу в десятый класс, Стасик не почувствовал ничего: и ни какого-то своего особого «уровня», и ни того, что ему сложно учиться, перепрыгнув через класс. Однако однажды мама, придя с родительского собрания, с удовлетворением передала, что кто-то из родителей спросил: «А как тот мальчик, который одаренный?"
А как-то Стасик вместе с другими одноклассниками был приглашен одноклассницей на день рождения. После застолья стали смотреть альбом метров Ренессанса (Стасику никогда и в голову не приходило, что такие великолепно изданные альбомы могут быть в домах простых смертных). Там были сплошные ню (правда, соответствующие части тела пышноватых красавиц были прикрыты неизвестно откуда взявшейся и не падавшей под действием силы тяжести материей).

Университетские вступительные экзамены прошли «с проблемами». На письменной математике уравнение после серии упрощений свелось вдруг к тождеству… Но чуть не в последний момент отведенного времени Стасик глянул на текст задания и понял, что проблемы нет: надо именно доказать тождество, а не решить уравнение! Устный же по физике был для Стасика не гладким с самого начала. Стасик перепутал номера комнат, где принимали экзамен, и сел ждать своей очереди у соседней аудитории. А из той комнаты, куда на самом деле должен был идти Стасик, уже несколько раз выглядывал преподаватель и приглашал заходить, но никто не заходил, тогда – в нервах – преподаватель заявил, что если вот сейчас не зайдут, они закончат приём экзамена. Это не подействовало. Но чрез несколько мгновений Стасик посмотрел на номер аудитории и к своему ужасу понял, что это он должен был зайти в эту аудиторию!.. Когда он вошел, никто не высказал ему никаких претензий. Стасик взял билет и начал готовиться. Вопрос о действии линзы легко решался рисованием схемы – на каком расстоянии линза увеличивает, а на каком уменьшает (Стасик этого не помнил).
Схемы он нарисовал, естественно, от руки (хотя можно было приложить край листа вместо линейки, но уже была спешка из-за неудачного ожидания в коридоре…) Экзаменатор говорил по-украински и Стасик стал говорить по-украински. Поскольку в быту он по-украински не говорил, а уж физических терминов не знал и подавно, то почти сразу начал запинаться… Преподаватель вскорости сказал: «Та вы говорить по-российськы» («Да говорите вы по-русски»). Может быть, эта неудачная попытка сдавать экзамен на украинском языке породила доброжелательность преподавателя по отношению к Стасику, потому что он, увидев рисунки и, скорее всего, поняв причину ошибки (линии были весьма далекими от прямых – так, от волнения, возник Стасиков графический экспрессионизм!), исправил Стасика и поставил «пять»!

Студентом Стас снова начал фотографировать. Подружившись с девушкой с его курса, они начали фотографировать город. У нее был хороший, современный фотоаппарат с автоматическим выбором диафрагмы. Естественно, что в основном фотографировала хозяйка фотоаппарата, Стасик «ассистировал»: держал футляр. Как-то возле них притормозила машина и мужчина средних с доброжелательной улыбкой, но и явным удовольствием сообщил девушке: «Вы не сняли крышку с объектива». …Было очень интересно, потому что раньше он таких фото не делал, поскольку в его кругу фотография была утилитарной. Да в Винниках никакой особенной архитектуры и не было!
Однако из массы сделанных тогда снимков на художественный «тянуло» только одно фото: широкой полосы между домами в новом районе, где семья Стасика должна была получить квартиру. Над этим девственным тогда еще и заснеженным пространством висели провода высоковольтной линии – для неё и была сделана просека, а вдали виднелись маленькие фигурки идущих людей.
Эффект художественности и даже таинственности возник оттого, что снимку дали слишком маленькую экспозицию при печати и провода были видны лишь частично, а рельеф земли, укрытой белым снегом был почти не виден, да и всё остальное – лишь намеками. Урок был прозрачный: художественный эффект может быть получен в результате безыскусной механической обработки снимка, если пойти на то, что «контента» станет меньше!.. (Этого слова тогда и не ведали. Но вообще-то английские языковые конструкции уже становились модными среди молодежи, встречая мягкое неприятие у людей старшего поколения.)

Высшая математика поразила Стасика своей особой гармонией. Это был живой мир кривизны и движения, который радикально отличался от сухого –прямого, плоского и неподвижного – мира, которым была школьная математика.
Но кое-что не лезло в голову до такой степени, что очень симпатизировавший ему доцент Потягайло только развёл руками: «Ну, тут уж я…» А потом как-то вдруг прояснилось, что недо-разумение это и проблемы просто нет!

Переезд произошел как чисто механическое перемещение, потому что душой Стасик уже давно жил во Львове.



Глава 4
Студенческий Львов

Тут дверь комитета комсомола открылась, и Стасика позвали зайти снова. Ему предложили сесть на стул, и комитетскому составу был задан вопрос: «Какие будут предложения?..» Первое предложение было от группы русскоязычных членов комитета (оба очень серьёзных молодых человека, судя по экстерьеру, из хороших и обеспеченных семей сидели отдельно возле секретарского стола; они молчали при обсуждении стасикового персонального дела, впрочем, как и все остальные члены комитета – говорил вообще только член парткома…): «Исключить». Стасик подумал: «Они ведь тоже «русские»!»,– хотя и не осознал тогда, что сие предложение означает автоматическое отчисление из университета и непонятное для такого непрактичного человека будущее – осмысление придет спонтанно много лет спустя.
От руководства комитета последовало другое предложение: «Сувора догана» («Строгий выговор»). Вдруг прозвучал чуть нервный, но уверенный девичий голос: («Выстачыть и простойи!») («Хватит и простого!»). Это предложение и было принято (почти единогласно). А после этого случайно или нет… В общем, когда в конце учебного года проходил обмен комсомольских билетов (впервые такое проводили – позаимствовали у западных коммунистов), Стасик решил этим воспользоваться и поднял вопрос о том, чтобы ему сняли выговор. Не возражали… но не оказалось в его учетной карточке никакого выговора!..
Через четыре десятилетия Стасик собирал для газеты материалы к ежегоднику, начиная с первого полностью хрущевского 1958 года. Когда он попал в годы 60-е, понял, почему это всё имело место. Почему, вывесив с коллегой самопальную стенгазету да еще и с критикой партийной линии (по части «борьбы с религией»!), он не только отделался фактически ничем, но и… в новом учебном году был назначен редактором факультетской стенгазеты. Органа той самой партийной организации, которая его вроде бы осудила и той самой комсомольской организации, которая его вроде бы наказала… А вот почему! Совсем недавно прошли процессы шестидесятников (и прежде всего во Львове), часть из этих украинских интеллигентов уже «тянула срок». Национальная молодежь тихо бурлила... А партийные организации университета, в основном состоящие из «местной», т. е. галицкой, интеллигенции, в душе сами были против тупого партийного антирелигиозного давления и, формально объявляя субботник на религиозный праздник, никого не преследовали за неявку. Стасик был одним из немногих, кто послушно приходил, но считал такие мероприятия опасными генераторами недовольства среди местного населения…
Первый номер его официальной стенгазеты был посвящен студенческим стройотрядам и там были фото со строек, а второй номер уже страдал от полного отсутствия иллюстраций: художника в редколлегии не было… Номер выходил накануне годовщины Октябрьской революции (её вождьУльянов, партийная кличка – Ленин, в своих послереволюционных статьях будет писать о… перевороте). Стасик вместо обязательной и потому казенно-скучной передовой поместил текст песни из недавно нашумевшего фильма «Оптимистическая трагедия». Готовя дома материалы и обуреваемый желанием хоть как-то иллюстрировать газету, он подошел к окну и, положив на подоконник лист бумаги, нарисовал символы из песни: чайки, ленточки матросских бескозырок… Потом еще подкладывалась цветная копирка и прорисовывалось, чтобы получить цветную копию, хоть и одноцветную (цвет копирки Стасик в каждом случае подбирал, правда, выбор был очень ограниченный).
Вот это было вырезано и наклеено рядом с соответствующими местами текста песни. А вскоре после выход стенгазеты в свет, т. е. её вывешивания на специальный стенд, в коридоре мимо Стасика проходил активный общественник и продвинутый парень Валера (сын ихнего ж доцента). Хотя они почти не были знакомы, он на ходу, однако весьма уважительно сказал: «Такие красочные рисунки!». Стасик отметил «красочные»… А ведь каждый рисунок был одноцветен и состоял из линий – ни одного «красочного пятна»! Пройдет три десятилетия и он услышит об эффекте «красочности»…
В оккупированном нацистами Париже накануне его освобождения снимался фильм. Нейтральная тема – о театре и артистах… Все уже знали, что освобождение близко и что следующий фильм они будут снимать уже в свободной Франции. Занимаясь своими делами, Стасик слушал рассказ об этой страничке истории киноискусства, как вдруг: «Фильм был черно-белый…» (Стасик вздрогнул: он видел этот фильм не так давно и совершенно четко помнил, что фильм – цветной!! Однако завершение фразы всё объяснило.) «…но воспринимался как цветной»!
Отчетную статью о комсомольской конференции тоже пришлось иллюстрировать самому: на одном дыхании, без анализа и поправок, он набросал несколько профилей участников конференции. Увидев их несовершенство, взял резинку и подправил те линии, которые отступали от натуры… И сразу же понял, что изображения стали, да, правильными, но скучными – и… как бы удалились от образов! Благо на писало он всегда давил от души, так что стертые линии легко было восстановить…
Еще раз – через десять лет – он получил урок от своего подсознания. На этот раз уже не удивился, но по-прежнему и не поучал взять его вооружение.
Во время занятия на военной кафедре рука Стасика вдруг провела извилистую вертикальную линию. Он сразу отметил, что спонтанная линия эта (при одной неточности) отражает профиль однокурсника, который сидел перед ним и чуть сбоку! Один изгиб был тут же усилен, и сходство стало полным. Позже он дорисовал всю голову в профиль и даже, как мог, наштриховал волосы. Шурик по прозвищу Шнурик был изображен!
И началось… На лекциях Стасик рисовал однокурсников. Всегда в профиль и одной технологией: копировать на бумагу все значительные линии лица и никаких теней. Резинкой не пользовался. И так сразу получался похожий портрет… Потом схожесть уйдет, чтобы возродиться через много лет – через четверть века.
Стасик называл эти рисунки «абстрактным искусством». Почему?.. В студенческой столовой, показывая свежий рисунок товарищу, услышал, как серьёзная молодая женщина, стоявшая в очереди перед ними (похоже, учительница–заочница) вдруг сказала: «Это не абстрактное искусство, а графика». Стасик никак не отреагировал и в то же время признал про себя, что сказана святая правда… Когда через много лет он будет делать абстрактные рисунки и даже картины, он вспомнит этот эпизод и ответит на возникшее «почему»: да, это было не абстрактное, а абстрагированное… От деталей, от случайного – пусть это был тогда лишь формальный отбор главных линий. Еще более абстрагировано (сосредотачиваясь на контурах) рисовал Андрий Вархола (Энди Вархол) – тоже украинец, тоже не в Украине рожденный…
Увидев его единственный женский портрет, интеллектуалка Шура, с которой он много общался, с одобрением воскликнула: «Что ты сделал из Кивы!». Эта девушка была не очень привлекательна главным образом из-за своей гипертрофированной худобы, однако как раз поэтому сделать ей приятное лицо не составляло особой сложности – только не показывать худобу… Других случаев восторга и вообще отзывов не было. Только однажды студент, профиль которого Стасик рисовал во время лекции, очевидно, не выдержав, повернулся и сказал: «Що ты там малюеш!» («Что ты там рисуешь!») – и продолжал внимать преподавателю, больше не обращая на молодого портретиста никакого внимания.
Это был третий курс. На каникулах новый приятель Стасика Женька Зельдин сказал ему: «Езжай со мной в экспедицию в пещеры. Я скажу шефу – он возьмет: ты худой, а там узкие проходы». Так Стасик познакомился с непривычной гармонией кварцевых лабиринтов и не земной, а подземной красотой белоснежного кварца. Окажется, что пещеру назвали «Оптимистическая» (через годы она оправдает своё название: окажется длиннейшей в мире среди кварцевых пещер).
На четвертом курсе им читали теорию относительности и как-то, отдыхая на площадке читального зала университетской научной библиотеки, Стасик подумал: «В теории относительности искажается время, а что нужно, чтобы искажалось количество?» И ответил себе: «Для увеличения времени нужна очень большая скорость, иначе говоря, между соседними положениями движущейся точки должно быть большое расстояние. Следовательно, для увеличения количества нужна аналогичная ситуация, но с иной координатой: количество – промежуток этой координаты. Если пронумеровать объекты, то это и будут значения новой координаты – Стасик придумает для неё название: Нумера. А это просто система, точнее – её структура. Через много лет ему попадется книга о теории кристаллов и он увидит там формулы, полностью аналогичные формулам теории относительности. Роль скорости света как предельной скорости по времени здесь будет играть предельное расстояние, на которое можно рассредоточить молекулы, растягивая кристаллическую решетку.
Соответствующее, расширенное преобразование Лоренца для своего 3+2-мерного мира Стасик выводил всю ночь…
И наступил момент, когда нужно было доложить о своём открытии. Преподаватель теоретической физики, который в своей лекции поведал о Теории относительности, сначала не имел времени прочитать концептуальное изложение стасикового открытия, а потом молча отдал Стасику рукопись после лекции и пошел на выход… Огорошенный Стасик рванул за ним… – «В физике каждая теория основывается на экспериментальных фактах, а это высосано из пальца».
Да, если бы были обнаружены эти максимально разряженные системы, которые всегда неподвижны – аналог света в Нумере (но это же не что иное, как фрагменты засмеянного эфира!)…
Стасик в тот период усиленно «тусовался» (в кавычках, потому что этого слова тогда еще не знали; вообще, сленг тогда был совсем иной) с двумя студентами–интеллектуалами. Выслушав тезисы его теории, красивый интеллектуал повыше сказал со смешливой улыбкой: «Но зачем еще одна координата: всё так просто, так хорошо!» А потом вдруг взял лист бумаги и нарисовал круг, а вне его поставил жирную точку и предложил Стасику: «Проведи прямую через эту точку». Стасик сразу же оную и провёл, естественно, так, чтобы не затронуть круга… Яша сказал: «Ты ни до чего принципиально нового додуматься не можешь, потому что у Тебя традиционное мышление: либо мимо круга, либо пересекая его. Только 3% проводят прямую по касательной к окружности – это творческие люди». Ерунда!
Почти через полстолетия Стасик, вспомнив об этом эпизоде, поймет, что лаконичный тест таит в себе глубокую аналогию с искусством. Кондовые реалисты рисуют свои картины так, чтобы не повредить реальность, а значит, и не соприкоснуться с ней (по-настоящему). Крутые абстракционисты безжалостно разрушают реальность. Большие же художники, вторгаются в реальность, но одновременно блюдут заповедь Гиппократа «Не навреди».
В первой половине шестидесятых годов над абстракционизмом у нас смеялись так же, как и во второй половине пятидесятых. Остроумный мим-скетч о художнике-абстракционисте с популярнейшим клоуном Олегом Поповым сняли на ТВ. А в середине шестидесятых пришло переосмысление и власти стали понемногу позволять современное искусство.
Женька Зельдин, мужик постарше и весьма многопытный, во время одного из их обсуждений этой темы привёл анекдот–притчу: «На выставке современного искусства некий железнодорожный магнат купил за 10 тысяч долларов абстрактную картину. Она изображала несколько паровозов под парами на фоне депо и красного заката – как раз по профилю его бизнеса.
Это была первая продажа на выставке, и к автору сразу же подскочил репортер. На вопрос, долго ли он работал над этой картиной, художник ответил: «На меня в тот день нашло большое вдохновение, и я написал эту картину за полчаса». Миллионер, прочитав интервью, прикинул: «Да ведь я за полчаса столько не зарабатываю!» – и подал в суд иск о мошенничестве.
На суде художник заявил: «Да, я написал эту картину за полчаса, но шёл к ней всю жизнь». Аплодисменты!
И он был оправдан».
Стасик сформулировал и сказал аж по-французски на тех уроках французского, которые по собственной инициативе давал ему университетский преподаватель помимо обязательных занятий: нет смысла копировать действительность, если есть фотография. Вопрос о том, что означает «не копировать» у Стасика не возникал… В общем, его приверженность к современному искусству еще не была осознана, хотя и уже была задекларирована.
Тогда, в 1965-м, он и не видел еще по-настоящему современного искусства, а что случайно увидел – еще не принимал… Да и не особенно стремился: другие были приоритеты у студента–математика… Важно было, что произошел поворот от неприятия к приверженности… не понимая чему… Его студенческие друзья как-то взяли с собой на лекцию, где он увидел жуткую картину Сальвадоре Дали «Гражданская война». Это было чужое ему искусство, но он сразу понял, что тут есть уровень: и живописный, и философский… Главное, Стасик понял, что с современным искусством не так всё просто и его с ним взаимоотношение – тоже непростое. А его «абстрактные портреты» модерновы только для него и лишь потому, что он с самим современным искусством по сути и не знаком! А оно, оказывается, опередило Стасика – и до того, как он начал серьёзно рисовать…
Когда Стасик был в армии на сборах после четвертого курса, как-то застал в казарме, что студенты из более продвинутого первого потока (механика и вычислительная математика) смотрят какой-то художественный альбом. (У Стасика никогда не то что альбома, набора художественных открыток не было!) Он подошел и увидел, что это альбом работ Пикассо. Про Пикассо было известно, что хотя он и абстракционист, но «наш», поскольку состоит во французской компартии и нарисовал «голубя мира» (символ послевоенного антивоенного движения, который в СССР тиражировался и в 60-е годы), остальные же его работы ранее у нас не афишировались. Как оказалось, много непривычного было в альбоме и в тот момент у Стасика не повернулся бы язык сказать «в альбоме великого художника»…
Но особенно поразила – до неприятия! – работа, которая называлась «Материнство». В очень скромной комнате немолодая женщина с ребенком на руках, но лицо у неё… лицо – крупное, даже грубоватое с большим носом, а главное – совершенно лишенное не только привлекательности, но и обязательной для этих сюжетов нежности… Стасик был возмущен: почему материнство выглядит так несимпатично, неэстетично! Через много лет он вспомнит этот случай и поймет: Пикассо – великий художник потому, что он изобразил мать, а не красивую натурщицу в образе матери, и потому, что он видел подлинное величие материнства не тогда, когда оно «в шелках», а когда – в бедности или в тяготах возраста матери … А главное – потому, что не проблема изобразить любовь к своему дитяти женщины, нежной от рождения, а вот ты изобрази, как любит своё дитя женщина, грубая от природы… Тогда Стасик еще не осмыслил это отличие подлинно современного искусства от искусства классического, но в душу ему запало.
Стасик примкнул к Шуре и Рае из Тернополя, которые учились в одной группе с ним и были вхожи в интеллигентные круги. (Они бывали даже в некоем львовском домашнем салоне, куда топ-интеллигентный студент–еврей пригласил и Стасика, но Стасик в тот вечер не мог пойти и сказал: «Сегодня не могу. А в другой день?». Ему мрачно ответили: «Нет». Стасик не понял поворота событий и повторил… Позже он узнает, что подобное приглашение – большая панская (господская) милость и «посполитый» (простой смертный) и мыслить не может, чтобы не принять его…) Эти девушки ходили на разные культурные мероприятия, а как-то узнали, что в картинной галерее пройдет лекция для публики «Архитектура Бухары». Они взяли Стасика с собой – он не привычен был к таким походам: ходил только в кино да еще в театр, когда им по комсомольской линии распространяли билеты. Войдя в маленький зал с небольшим киноэкраном, они увидели, что на одном из посетительских стульев недалеко от входа сидит молодая привлекательно-интеллигентная женщина и продаёт билеты. Когда они спросили, сколько стоит билет, та почему-то смутилась и с легким вызовом сказала: «Обычная лекционная цена – десять копеек» (так запомнилось, однако, не исключено, что двадцать,– но не больше!). Это было очень дешево даже для студентов, правда, не для «бедных студентов», потому что десять копеек – это два с половиной пирожка с мясом, капустой и повидлом – чем не завтрак! Кинь еще копейку в автомат – и запиваешь пирожковое ассорти стаканом газводы, правда, без сиропа.
Как оказалось, молодой интеллигентный мужчина только что побывал в Бухаре и привез оттуда фильм. Этот фильм и был лекцией. Комментарии лектора сводились к названию сооружения и артистическим многоточиям, которые изображали чувство восхищения, охватившее его при встрече с очередным представителем прекрасного в той поездке… Стасик был несколько возмущен: ну, где же тут лекция?.. Должны ведь быть осмысленные комментарии, объяснения. …Прошло четыре десятилетия, он вспомнил эту лекцию и понял, что этот, судя по всему, непрофессиональный лектор – вольно или невольно – учил своих слушателей главному: восхищению произведением искусства.
Если вы, не важно что – пусть, картину понимаете, если она мастерски сделана, если она дала вам полезную информацию, но… если эта картина не очаровала вас хоть на одно мгновение да так, что вы и объяснить не можете чем… значит, это не произведение искусства!
(Лучше и подробнее – у Роллана Барта. Польская лингвистка – с супружеской парой ученых Стасик познакомился в перестроечном пансионате в Евпатории – вставила в пассаж Стасика о бартовском структурализме: «Я была у него. Он очень маленький».– «Да ну…» Стасик полагал, что такой титан мысли должен быть и телосложения титанического.)