-- : --
Зарегистрировано — 123 597Зрителей: 66 661
Авторов: 56 936
On-line — 23 449Зрителей: 4618
Авторов: 18831
Загружено работ — 2 127 023
СОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ ДЛЯ ТВОРЧЕСКИХ ЛЮДЕЙ
«Неизвестный Гений»
ЛЯВОНОВЫ СЛЁЗЫ.
Пред. |
Просмотр работы: |
След. |
23 декабря ’2012 
13:51
Старый Лявончик сидел на крылечке и тихо плакал. Слёзы сбегали по сморщенному лицу и больно дотрагивались до разбитого носа и губ. И так же больно сжимало сердце, и не было никаких сил сдержать эту боль, так как она пронзила всё тело, и господствовала там, подчиняя себе и все остальные чувства старого человека.
В избе было тихо и неуютно, дорогие гости уже давно пожелали счастливым оставаться, - ну и, слава Богу. Но их отъезд не принёс удовлетворения, как желалось, более того – осталась горечь потери. Ибо то, что случилось где-то с полчаса назад, было совершенно неожиданным, и Лявончик до сих пор никак не мог прийти в себя. Происшедшее казалось просто безумием – несколько часов просто-напросто перечеркнули всю прожитую им жизнь, кстати, непростую – хватило всего.
Вот здесь, на ступеньках, под горькие слёзы и припомнилось, какими счастливыми были первые его шаги по родной земле, и как хорошо было ему, ребятёнку, играть с братиками и сестричками, ибо кроме Лявонки были ещё и Агуся, и Савка, и Стёпка, и маленькая Маруська. Отец, насколько помнилось, хозяином был справным, имел неплохое хозяйство, коровку, лошадку, немного земли, с которой и кормилась их большая и дружная семья. Жили – милостыню не просили, потому что работать всегда умели.
Но вдруг стало твориться нечто непонятное, чего даже детское сердце не могло принять: стали отнимать у крестьян землю, их нехитрый скарб, и загонять в какие-то колхозы, где всё должно было быть общим – и земля, и хозяйство, и даже свобода. Отец тогда упёрся: не желалось ему – за несколько лет почувствовал волю – снова в пригон. Ой, как не пришлось по нраву властям такое упрямство, - и в злостные «кулаки» его записала. Только какой из отца «кулак» - хороший хозяин всего лишь.
Время настало злое, хищное. И не удивительно: людей отрывали от земли, словно вырывали с корнем, и гнали, как какую-то скотину, а то и хуже, далеко на чужбину, где всё нужно было начинать всё сначала, на голом месте цепляться до земли, которая и родила бедно, и почему-то никак не желала принять пришлых, как следует. Унесли на погост одного за другим – вначале Савку, затем Агусю со Стёпкой. Маруська долго болела, но и она в скором времени покинула этот злой мир. От непосильного труда надорвал жилы и в страшных мучениях помер отец. А вскоре за ним следом ушла и мама.
Остался Лявонка один-одинёшенек среди чужих людей, сиротинка сиротинкой. Прижился у одного хозяина, такого же горемычного белоруса-переселенца, как и его отец, но как-то сумевшего выжить и пустить хилые ростки здесь, на чужбине. И пока хозяин с хозяйкой работали с утра до вечера, Лявонка присматривал за их небольшим хозяйством, а так же за Ясей, болезненной дочерью хозяев. Зимой стал бегать за несколько километров в школу, учился хорошо, так как знания давались ему очень легко. Лучшими друзьями мальчика стали книги, и если вдруг выпадала какая-нибудь минутка, читал, где придётся и всё, что попадало в руки. С мальцами не очень-то и тянуло на игрища, потому что иной раз было невмоготу от их насмешек. А что поделаешь – сиротинка горемычная, каждый, кому не лень может обидеть. Поэтому и возился Лявонка с Ясей, вечерами рассказывал ей сказки и разные истории, которых знал просто невероятное количество, благодаря прочитанным книгам. И девочка льнула к Лявону, ходила за ним, словно тот телок за коровкой. Хозяевам нравился послушный и трудолюбивый мальчик, и они не обижали его, считали за сына. Как говорят: где один – там и другой.
Вскоре и до сибирской деревеньки докатилась волна коллективизации. Отец Яськи нисколько не колебался и одним из первых вступил в колхоз, так как на себе изведал, до чего иной раз доводит непослушание. Впрочем, никто и не рискнул пойти супротив – дальше сослать уже вроде бы и некуда, а вот в острог можно угодить за милую душу. Работы в колхозе хватало на всех, особенно весной и летом, поэтому там и Лявону находилось то или иное дело. К слову, за тяжёлый, почти каторжный труд рисовали только одни «палочки», что почти никакой прибыли не приносило колхозникам. Выживали за счёт того, что держали на своих подворьях и выращивали на нескольких сотках земли, к тому, тайга не давала умереть с голоду.
Лявонка рос, крепчал, и вскоре из худощавого заморыша превратился в высокого стройного юношу, после восьмилетки жил мечтами о поступлении в лесохозяйственный техникум. Но эти радужные мечты вмиг порушила война. Всех мужчин и парней подходящего возраста сразу призвали в армию, и остались в деревне только одни старики и бабы, женщины и девушки, да они – ребятня. Выпала им тяжёлая и безрадостная судьба надрывать себя на работе, да так что под вечер гудели руки и ноги.
Война шла где-то далеко, но её страшные отголоски в сибирскую глубинку долетали довольно часто – в виде похоронок. И тогда долго стоял горький плач над тем домом, куда приходила лихая весть.
После того, как отец ушёл на войну, кроме колхозной работы все заботы по хозяйству легли на плечи Лявона. К тому, приёмная мать сильно занедужила – что-то по женской линии, - а на Яську парень никак не желал взваливать всю тяжесть ежедневных забот – жалел, и та лишь себе в охоту возилась в огороде. Жили с надеждой, что в скором времени закончится война, вернётся живым и здоровым отец, и жизнь наладится. Только вот беда не минула их подворье: вначале сорок четвёртого пришла похоронка. Не успели они, как следует оправиться от страшного горя, как настал черёд и Лявонке идти на фронт.
Хотя и заранее был готов юноша ко всему, ибо какой тогда парень не мечтал о том, чтобы бить проклятого фашиста, не прячась за спины товарищей по оружию, а затем вернуться в родную деревню героем, при орденах и медалях, живым и не покалеченным. Но и для него полной неожиданностью стала вся эта вакханалия ужаса, где героизмом, про который обычно писали в газетах и в книгах, и не пахло. Впрочем, какой героизм может быть там, где только грязь и смерть, кровь и слёзы.
Довелось Лявону освобождать от проклятого врага и родную Белоруссию, пройтись не торопясь по дедовой и отцовской земле. И только сердце сжималось у парня от боли и отчаяния, ибо он видел, сколько горя и слёз принесла война советскому народу. И понял, что не будет оправдания тем, кто позволил развязать это кровавое побоище, от которого в первую очередь страдают обычные простые люди, те, кто не желал этой войны, так как она не нужна им. Лишь только дикари и безумцы жаждут крови. Но что он мог поделать, если машина убийств и смертей, как крутила своё адское колесо, так и будет крутить его и дальше. Вот и ему, Лявону, от этого тоже никуда не деться – он, как и миллионы людей, лишь только винтики отлаженного чётко механизма, и невозможно вырваться оттуда, - тогда распадётся вся система, а этого ему не простят. И вынужден был Лявон убивать себе подобных, пусть и врагов, потому что это приближало победу, и жила в нём вера и надежда, что хоть таким образом он борется со злом, которое коричневой чумой оплела почти всю планету. Поэтому и воевал парень хорошо, не боялся, от пуль не прятался, но и не подставлялся под них по дурости, хотя и был ранен дважды, но, слава богу, легко. Дошёл до самого Берлина, даже расписался на рейхстаге. Казалось, вот скоро и домой, но снова закрутило адское колесо войны, но уже на Дальнем Востоке. И лишь в конце сорок пятого вернулся гвардии старший сержант Лявон Врублевский к родному порогу.
Много кто из их деревни не до жил до Дня Победы и сгорел в пожаре проклятой войны, а вот ему повезло. Только какая радость и счастье, если след в след за тобой идут только горечь и потери. Приёмная мать дождалась Лявона, но и недели не прошло, как та умерла в страшных мученьях, оставив на парня пятнадцатилетнею Яську. Яська, пока Лявон воевал, из угловатого подростка выросла в вполне привлекательную девушку. Так они и стали жить одни. Лявон уже больше не мог мечтать о том, чтобы учиться дальше – забот и так было выше крыше, тут не до знаний. На девчат Лявон не засматривался, да и сам, казалось, не замечал нескромных взглядов местных красавиц. Парней в деревне было раз-два, и обчёлся (почти всех забрала война), поэтому Лявон считался первым парнем на деревне, и если бы он только пожелал, то любая практически посчитала за радость стать его женой или даже полюбовницей. Только парня, будто кто-то околдовал – не тянуло до девчат, и всё. Зато он стал всё чаще и чаще засматриваться на Яську. Всё ему в ней нравилось: и как ходит, и как говорит, особенно, как улыбается, и девичья стыдливость, и то, что девушка сама не сводила своих добрых синих глаз с парня.
И стало их со временем тянуть друг к другу всё ближе и ближе, а если ещё и живут под одной крышей, то тут и до греха не далеко. Только этот грех был сладок, и жилось им в искушении легко и радостно, - и так зарождалось счастье. А то, что они считались братом и сестрой, не имело под собой никакого основания, потому что родными по крови никогда не были.
Когда Яська достигла совершеннолетия, то молодые расписались в сельсовете на удивление всем в деревне, а кому и в зависть, и стали жить-поживать, как и до этого – в любви и согласии. Через полгода родился у них мальчик, которого в честь деда, отца Лявона, назвали Ефимом. Ещё через год родила Яська девочку, хорошенькую-прехорошенькую, назвали Маруськой.
И жить бы им тихо и мирно, но как говорится: дай языку волю – заведёт в неволю. Как-то за чаркой в добром подпитии начал рассказывать Лявон про свои армейские подвиги, про Германию, где довелось повоевать. Уж очень его поразило, как жили немецкие крестьяне, и что главное, у этой немчуры поганой был достаток во всём, наверное, потому что работали те на себя и ради себя – не за «палочки», как они, дураки. И ещё ляпнул Лявон, что если бы у них не забрали землю да не позагоняли в колхозы, а дали волю жить так, как кто хочет, то, возможно, у них жизнь была бы не хуже. Говорил Лявон много, его словно прорвало, казалось, вся невысказанная боль деда и отца нашла вдруг свой выход, - и договорился. Кто-то, возможно, ненароком, а может, и от лихого намерения, довёл те слова куда следует. Не успел Лявон отойти от того весёлого гуляния, как к нему в дом наведались незваные гости. Без лишних расспросов они запихнули Лявона в «чёрный воронок», словно тот был какой-то вор или убийца, и повезли в город на допрос. Там долго не раскачивались - и так всё было понятно, - и определили Лявону десять лет лагерей. Мол, нечего было язык распускать. Мало кто что видел.
Тяжело Лявону пришлось, но ещё тяжелей было его любимой Ясе с двумя малолетними ребятёнками на руках. Время от времени получал Лявон скупые весточки из родного дома, но не слишком радовали его те письма, ибо много было пролито горьких слёз над каждой строчкой. Но это было единственным, что связывало его с родными и волей. Только вдруг и эта ниточка оборвалась – письма перестали приходить. Лявон даже не знал, что и думать, и подобная неизвестность просто пугала. Хотелось верить, что письма потерялись где-то по дороге, или же цензура задержала, мало ли что бывает.
В пятьдесят шестом отпустили Лявона на свободу, и даже прощения не попросили, мол, нет у нас без вины виноватых, ибо власти никогда не ошибаются. А вот то, что он несправедливо страдал столько долгих лет, никого не волновало. Ещё «спасибо» скажи, что в живых остался.
Домой Лявон торопился со всех ног, только вот на том месте, где стоял их ладный домишко было пепелище. Лявон словно окаменел, чёрное горе сжало в кулак его сердце, а из глаз покатились горючие слёзы. И не стеснялся Лявон тех слёз, а из груди рвался крик боли и отчаяния, - только не мог он кричать, словно онемел. И упал он в многолетнюю гарь посреди взметнувшейся там с человеческий рост горькой полынь-травы, и царапал, раздирал до крови пальцами сухую чёрную землю, и не ощущал боли, потому что сам стал этой болью. И плакать уже больше не было сил, так как иссякли слёзы горькие…
После соседи рассказали что случилось: Яська поутру, как обычно, убежала на ферму доить коров, скорей всего, сперва затопив в печи, тогда морозы стояли просто жуть, а дети малые ещё, видимо, спали. Короче, занялась их избушка, что та спичка, непонятно от чего, и сгорели его ребятёнки живьём, не успевши даже выскочить во двор. Яська после всего этого тронулась умом, стала бросаться на всех, вот её и забрали в психушку, где она вскоре и померла.
Долгое время не мог найти себе места в этой жизни Лявон, ко всему стал безразличен, и только в тайге, где он мог блуждать иногда целыми неделями, чувствовал себя более-менее. Много чего ему грезилось, многое вспоминалось и много что думалось, но выхода никакого не видел: зачем я живу дальше и почему? Даже не пытался унять свою боль, а может и не получалось – эта боль словно охватила его, оплела, и всё больше и больше укоренялась в его сознании, как не стирались из памяти любимые образы жены и детей. Всё вокруг напоминало о них.
И возможно поэтому, чтобы не сойти с ума и как-то, хотя бы на время, забыться обо всём, Лявон решил покинуть эти места, с которыми столько было связано, и податься на родину предков, далёкую Белоруссию. Здесь его уже ничто не держало, разве что – могилки. Только что усопшие – нужно жить самому, ещё не такой и старый.
Возмужавшим мужчиной, а не мальцом, вынужденным было покинуть родные места, вернулся Лявон в родное Заполье, что на Минщине. Сам себе хозяин, ни от кого не зависит, но - ни кола, ни двора, один только фибровый чемоданчик, где лежало две-три чистые рубахи, пара носков и немного белья. И что ждало его на родине, Лявон не знал. Да и в этом ли дело?
Сразу, как только Лявон приехал, он пошёл в контору местного колхоза до председателя и, нисколько не таясь, поведал тому о себе всё. Председатель, видимо, не местный, с российским говорком, внимательно выслушал Лявона, покрутил седой головой – «Это ж надо! Ну и хлебнул ты горюшка, человече», - помолчал, словно размышляя, а потом предложил ему пойти на курсы трактористов, мол, люди ему нужны, а если ещё со специальностью, то и вовсе хорошо.
Почти три месяца учился Лявон мастерству тракториста в райцентре, а сел за новенький трактор. Работал он старательно, не пил, как некоторые, и начальство был им довольно. В родительском добротном доме сейчас жили другие люди, но Лявон не стал предъявлять к ним претензий, а стал на постой к одной пожилой женщине, дальней родне по линии матери. Старая очень обрадовалась свойственнику, ибо жить в одиночестве было и скучно, и порой тяжело, а тут такая радость. Уживались мирно, к тому Лявон приходил разве что переночевать и переодеться, а так он почти всё своё время пропадал на колхозных полях.
Через два года как-то на свадьбе, куда Лявона пригласили по-соседски, что в деревне обычное дело, если только соседи не враждуют, он познакомился с одной женщиной, лет этак под сорок, вдовой, которая одна растила двух мальчишек. И как это часто случается, понравились они один одному. Звали женщину Галиной, и жила она за речкой, в соседней деревне, в небольшом, но главное, своём домишке. Туда-сюда, но как-то сошлись две одинокие души – пошёл Лявон, как говорится, в примаки. Стали жить хорошо, не ругались, чужих мальчишек Лявон воспитывал и смотрел, как своих, и был им за отца. Пытались они с Галей, и не раз, родить совместного ребятёнка, но из этого ничего так и не получилось. Что ж, бывает.
Вскоре мальчишки выросли, выучились и ушли в большой мир строить своё личное счастье: Гриша стал военным, и служил где-то в Забайкалье, а Миша – врачом, и работал в Минске. А вот они, состарившиеся, остались вдвоём, коротать свой век в любви и согласии.
По старости начала оседать и разваливаться Галин домишко – ничто в этом мире не вечно. Тогда Лявончик – так уже в обхождении на местном диалекте перекрутили его имя, - понемногу, навозив на тракторе разного каменья, сладил хороший фундамент. Затем выписал лесу, некоторую часть его порезал на доски на колхозной лесопилке, и, разрываясь между колхозной работой и своим хозяйством, один, без чьей-либо помощи, за весну и лето перекинул старый сруб на новое место, добавив ещё порядочно новых брёвен. Миша приезжал за это время всего два раза, но и его посильная помощь была всегда кстати. В последний свой приезд он вдруг заявил, что собирается жениться, и потому приглашает родителей на свадьбу, праздновать которую будут по новой моде в самом дорогом ресторане, – это он позволить себе может, зарабатывает прилично.
Галя поехала, а вот Лявон не смог, так как нельзя было бросить строительство, да и хозяйство, что каждый день рычало, хрюкало, кудахтало - не было на кого покинуть. К тому, он не представлял, какая эта свадьба может быть в казённом учреждении, пускай и самом престижном.
К октябрю месяцу всё было улажено, и вскоре уже дом, а не домишко, как игрушка, возвысился на их улице, на радость хозяевам и зависть всем соседям.
После первого удачного построения, Лявон словно вошёл во вкус, и уже почти каждый год что-нибудь возводил: то баньку, то сараюшку для сена, даже расстарался на новый хлевушок для коровы и ладный закут для поросят, - и всё один, без помощников.
А однажды у одного садовода-любителя Лявон прикупил несколько саженцев яблонь, груш, вишен, малины и смородины. Рассадил старательно всё это богатство вокруг дома и в огороде. Много пришлось повозиться, пока из хиленьких тоненьких прутиков ввысь взметнулись красивые деревца и налились ароматными плодами. А со временем фрукты стали приносить даже неплохую прибыль в дом: Галя стала торговать ими на рынке в городе, благо времени для этого хватало, ибо женщина уже второй год по инвалидности не работала в колхозе, а тут ещё и пенсия подошла. Лявончик ещё работал, даже предложили стать во главе тракторной бригады. Но вот, чтобы занять эту должность, нужно было вступить в партию. Лявон решительно отказался и от должности и от предложения: «Мне партия не нужна и я ей, наверное, тоже. Так зачем же обманывать друг друга». В другое время за такие слова Лявона по головке уж точно бы не погладили, но сейчас власти или утратили бдительность, и не было у них уже никакого желания по подобным мелочам показывать своё могущество, или люди сами сделались равнодушными к власти, - поэтому никто и не обратил внимания на его слова.
Неожиданно объявился Гриша – с чужбину потянуло на родину, видать, заскучал по родным просторам. Устроился в воинской части недалеко от дома, поближе к родителям. И до сих пор не женился. На слова Лявона «Почему не женишься? Почему не пускаешь в землю свои корни?» только и отмахивался, отвечая шуточками: «А зачем мне это, батя? Ну, если уж невтерпёж станет, то этого добра, я имею в виду баб, вполне хватает. На любой, как говорится, вкус. К тому, я ещё не тронулся умом, чтобы потерять свою свободу и попасть под каблук какой-нибудь истеричке. Посмотри вон на Миху – сейчас сам, видимо, не рад, что попал в такие клещи. Подавился своей Настёной, да и детками подавно. Те ещё шельмецы. Так что, батя, мне пока и без жены неплохо. К тому, я не встретил ещё ту, единственную, с которой и рай в шалаше. Короче, закрыли эту тему».
Родителей Гриша навещал почти каждую неделю, если только не бывал по службе где-нибудь в командировке. Стал часто наезжать и Миша, уже на собственной машине, которую купил за деньги, которые старикам удалось выручить от продажи фруктов. Миша сильно похудел, стал какой-то нервный, раздражительный, было заметно, что часто прикладывается к бутылке. Обязательно летом на месяц-другой привозил своих мальчишек, близнецов Сашу и Колю. Лявончик вначале путал кто где, но потом научился их распознавать. Детишки целыми днями гоняли лодыря, могли спать до самого обеда. И не удивительно, баба Галя баловала любимых внучат, ничего не позволяла им делать, и те этим пользовались. Лявон иной раз пытался переубедить мальцов, что им нужно хотя бы хоть немного да поработать, помочь бабушке по хозяйству, так как работа даёт не только силу телу, но и отдых душе. Только близнецы на смех поднимали слова деда, мол, «работа дураков любит» и что эта «деревенская» возня им в жизни никогда не пригодится – «пускай дебилы косят траву и ковыряются в навозе».
Разговорная речь у близнецов была какой-то интересной: исконные белорусские слова они выговаривали на свой лад, придавая особое внимание «русизмам», и поэтому, на взгляд Лявона, получалось нечто безумное, исковерканное. На замечание деда внуки ответили, что так все говорят в городе, и ещё добавили, что в чистом виде белорусский язык «гадкий и некрасивый», что на нём нельзя сказать что-нибудь толковое. Из этого Лявон сделал заключение, что Саша и Коля просто стесняются говорить на родном языке, а может, просто не умеют. На примере внуков, и не только, виделось Лявону, что белорусы всё больше и больше начинают чуждаться, а то и вовсе отрекаться от языка своих предков. Вот уже и деревенские дети, которые с самого младенчества впитывали в себя всё белорусское, не успев крепко стать на ноги и бросившись в городах занимать тёплые места, быстро ассимилировались и резво заговорили на какой-то «трасянце». И это было до того отвратительно и даже дико. Неужели никто не понимал, а может, не хотел понимать, что когда умирает язык – умирает и сам народ. Даже в далёкой Сибири не смог, да и не пожелал забыть то самое простое, обычное и чудесное, что впитал в себя с молоком матери, как и многие белорусы, кого нелёгкая доля разбросала по белу свету. И как только не безумствовало зло, оно не сумело отнять у людей их самое главное, что было дано им Богом – язык родной земли. И поэтому никак не мог Лявон понять своих внуков, в жизни которых было теперь всё, что только не пожелай. Они не испытали той беды и горя, что их отцы и деды, считали себя белорусами, даже гордились этим, но вот то, что должно быть святым – чуждались, даже осуждали, нисколько не стыдясь этого. И подобное никак не понималось.
Время от времени заглядывала в гости к старикам и Мишина дорогая половина Анастасия – красивая, видная женщина, но слишком уж высокомерная, уж очень ей нравилось командовать и лезть, куда не след, со своими советами. Работала она в Доме Правительства секретаршей, возможно, поэтому и была такой заносчивой, мол, я – это всё, а вот вы для меня – никто. Лявон с Галей, простые крестьяне, подобных отношений к себе никогда не позволяли, но тут молчали, стараясь не замечать явных насмешек и подтруниваний в свою сторону, сердечно приветствовали невестку. А что такая, то не им с ней жить, а сыну, возможно, любит. Только догадывались, так как Миша сам не очень распространялся о своём семейном благополучии, что жилось тому с Настёной не сказать, чтобы и хорошо, а в последнее время и вовсе стало несносно. Они же не слепые, жизнь прожили, и знают, что к чему: если между близкими людьми не всё ладно - быть беде. Так и случилось. В конце семьдесят девятого, считай под самый Новый год, Миша разбился на машине. Ехал к родителям, перед этим поругавшись с женой, и, видимо, в хорошем подпитии, поэтому и не справился с управлением.
Едва они отошли от горя, как в восемьдесят втором не стало и Гриши – погиб в Афганистане за чужие идеалы. Хоронили гвардии майора в цинковом ящике, открывать который военные власти строго запретили, ибо мало что осталось там от их сыночка.
После всего, что произошло, не дай Бог ещё кому-нибудь испытать подобное, Галя совсем расхворалась, жила лишь на одних лекарствах, которые её по большому блату доставала невестка. Начал сдавать и Лявон , болезни стали донимать и его – никому этого не минуть. Но держался – работа не давала согнуться. Пошёл на пенсию, стажу было прилично, да и не те годы, чтобы растрясать старые кости на тракторе. С головой ушёл в хозяйство, чтобы на подворье и рычало, и хрюкало. С Гали помощница была уже никакая, и Лявончик один заботился на достаток в семье. Но деньги не очень-то и задерживались у них, ибо всё, до последней копеечки, шло в город, к внукам: а как же, сиротинушки, без отца, им ведь нужно и приодеться, и на разные там мелочи. Что деньги – бумага. Главное, чтобы внучата не забывали и часто навещали стариков. И те не забывали, более того полными сумками тянули к себе в город всю деревенскую поживу. А что, не жалко! В скором времени внуки обзавелись автомобилем с навесным прицепом и потом уже каждую осень старательно вывозили на продажу всё то, что Лявон успевал выращивать в саде и на своих двадцати сотках. Старики и на это махали руками: пускай, не жалко, своим грех жалеть, им тоже нужно, да и нам хватит, как-нибудь проживём, ещё новое нарастёт.
Внуки заканчивали учёбу в Университете, и, дай Бог, вот-вот пойдут на свой хлеб, а пока что помощь бабушки и дедушки была не лишней. У Насти же была своя жизнь. Правда, замуж по новой она не слишком и рвалась – для интимных отношений мужиков и так хватало. Подобное поведение невестки слишком уж обескураживало стариков, но что сделаешь – чёрное белым никогда не станет.
В скором времени по стране шоком прошлась горбачёвская перестройка. Лявончик, что обычно раньше не делал, стал с интересом смотреть телевизор, читать разные газеты и журналы. Вот только когда вылилась в свет чистая правда о том, как они жили раньше, по приказу, в страхе и лжи, что простые люди страны советов не имели реальной возможности определять свою судьбу – за них это делали те, кто был надёлён властью, и их прислужники. Трудно и представить, сколько грязи и разной мерзости выплеснула на поверхность та гласность. Даже Лявон, который столько всего пережил, кто знал, что такое горе не понаслышке, и тот удивлялся тому, что удавалось услышать. А когда распался Советский Союз и перестал существовать, как сверхдержава, а Белоруссия обрела независимость, он и вовсе заплакал, только непонятно от чего, возможно, от радости. Даже появилась надежда, что именно через эту независимость для его горемычного народа начнётся возрождение, и белорусы, в конце концов, осознают, кто они есть на самом деле. Но затем нечто непонятное стало происходить на самой верхушке власти – начался делёж портфелей и борьба за место под солнцем. Мрак и мерзость. Хорошо, что хоть не доходило до явного насилия, как это было как-то в России.
Внуки уже давно работали, по ходу даже отирались где-то в высших кругах возле группы одних депутатов. Но и про стариков они не забывали – как и раньше тянули в город из деревни всё, что только можно, привыкли.
Под осень в девяносто третьем ушла из жизни в лучший мир Галя, отмучилась горемычная, оставив Лявона одного терпеть и жить дальше.
Тяжело стало одному и грустно. Хозяйство больше не увлекало, к тому здоровье было уже не то. Корову Лявон вынужден был продать, так как, чтобы накосить той на зиму сена, сил просто не хватало. Свинку держал ещё на расплод, но что-то вдруг не заладилось – поросята родились хиленькими, болезненными, и недели не прожили, как померли. И чтоб больше не мучить животинку подкормил ту с пару месяцев, а потом, как только ударили морозы, освежевал.
Внуков не известил, чтоб те приехали на свежину. К тому, те за последние полгода даже не навестили деда. Видимо, у них хватало заботы и без него: в столице творилось черти что, боролись за власть, и каждый тянул одеяло на себя. Вот и Саша с Колей влезли в эту грязь.
Но сегодня внезапно понаехали все скопом. Видимо, кто-то услужливый из деревенских донёс, что старый Лявончик сошёл с ума – всю живность пускает под нож. Заявилась и невестка, которая за столько лет, после смерти Миши, здесь ни разу больше не была, даже на похороны Гали не приехала. А тут, не успев ещё преступить порог, сразу заверещала:
-И что это ты, пень старый, делаешь? Мама старалась, всё наживала… С ума сошёл, что ли?
Приезд родственников, особенно обидные слова невестки были для Лявончика полной неожиданностью, и он даже ничего не смог выговорить в ответ, как услышал уже от Саши:
-Где, старый, деньги за корову?
Лявон стал говорить, что часть денег пойдёт на памятник и ограду для Гали, а что останется – вряд ли останется! – будет ему на проживание. Пенсия, если присмотреться, маленькая.
-Достаточно маме и креста деревянного, - сразу определила невестка. – Старухе уже всё равно, какое у неё будет надгробие – камень или дерево. А тебе и пенсии хватит. К тому, есть картошка и капуста. Проживёшь. Чай не нищий.
-А вам, зачем деньги? – воскликнул Лявончик возмущённо. – Я же вижу, что вы не побираетесь, да и никогда не горевали, благодаря нам. Разве мы вам с Галочкой чего-нибудь жалели? Помогали, чем могли. А сейчас говорите, что она, бедняжка, крест деревянный и заслужила. Пожалели?!
-Понятно что, не жалко. Грех большой жалеть своим близким. Но деньги отдать всё равно придётся. И мясо мы забираем, - добавила Настя.
-А я не отдам!
-Отдашь, пень старый, да ещё как отдашь. Будешь умолять, чтобы взяли. А не то в два счёта вылетишь отсюда, туда откуда пришёл.
-Из своего дома… - Лявона так и затрясло.
-А это не твой дом. Все постройки и дом, в том числе мама завещала Саше и Коле.
-Как же так?– Лявон, как стоял, так и сел. - Почему я про это не знаю?
-Ну, это нам не ведомо. Может мама забыла тебе сказать. Но не сомневайся, всё честь по чести. И документ есть, нотариусом заверенный.
-Я же этот дом собственными руками сложил. И всё, что здесь есть, моим горбом нажито. Разве ты, Настя, не знаешь?
-Почему, знаю. Так что молчи себе тихо в тряпочку и живи. Я же пока не гоню. Всё понимаю и разрешаю. Из милости.
-Из милости?! – Лявон так и подскочил с табурета. – Меня, это значит, гнать из собственного дома? А ну, прочь отсюда! И ноги чтоб здесь вашей больше не было. Это ж надо! Гале и креста хватит, а им все деньги отдай. Дармоеды! Вон-н!
-Ты, дед, тут ручонками не маши, а то могу и зашибить ненароком, - подал вдруг голос Коля, который до этого стоял, молча, прислонившись плечами к тёплой печке.
-Внучок, это ты мне? Откуда в тебе это?..
И Лявон направился к парню, чтобы посмотреть тому в глаза, но тот неожиданно сильным толчком отшвырнул от себя деда.
Лявончик не удержался на ногах и грохнулся прямо на пол. И когда он со стоном поднялся, то в глазах его стояли слёзы. Он стиснул кулаки и направился в сторону внука. Тот словно и ждал этого и резким ударом в лицо снова отправил деда на пол, а потом, скорей всего, рефлексивно пнул ногой, обутой в дорогой импортный туфель, в живот.
-Не стоит так бросаться. И не нужно обижаться. Мы люди свои – разберёмся. Пока живи, но и хозяйство не смей бросать. Не выйдет…
Невестка ещё долго распиналась, поучая и наставляя Лявона, видно поднаторела в демагогии и словоблудии, околачиваясь в высоких сферах власти – там те ещё демагоги и словоблуды, - но тот её уже не слышал. Ему было больно, но даже не от того, что его избили и унизили, а потому что люди, казалось, самые родные и близкие отреклись от него, и как бы обессчестили всё светлое и чистое, чем жив человек, и что теперь больше нет и не будет доверия ни к кому и ни к чему. Тогда зачем жить? Даже жизнь, которую прожил, не принесла никакой радости. Всегда были одна боль и одни потери. Может, и действительно человек только гость на этой земле, гость временный, который так и не понял, зачем он здесь.
И Лявону стало всё равно. По избе ходили, стучали, грохотали, обходили его стороной, как какую-то вещь, а он лежал безразличный до всего. Слышал, как невестка нашла в шкафу деньги, потом в полголоса считала их. Слышал, как выносили из чулана мясо, паковали его целлофан и загружали в багажник. Слышал, как Настя ещё что-то лопотала над ним, но он не прислушивался до слов, словно вся действительность с её красками и запахами исчезла, а вместо неё образовалась некая пустота, где уже просто не осталось места на какие-то ощущения. Слышал, как взревела диким зверем и отъехала от дома машина. И только тогда Лявон пошевелился.
Потихоньку, хватаясь за стену, Лявон поднялся с пола, у ведра с водой обмыл окровавленное лицо, утёрся полотенцем и, шатаясь, вышел во двор.
Начал усиливаться мороз, медленно запорошил мелкий снежок, уже успев белоснежным покрывалом присыпать грязные следы от обуви и машины. Лявончик прикрыл двери, чтобы не выпускать из избы тепло, сел на крылечке и горько заплакал.
Свидетельство о публикации №180016 от 23 декабря 2012 годаВ избе было тихо и неуютно, дорогие гости уже давно пожелали счастливым оставаться, - ну и, слава Богу. Но их отъезд не принёс удовлетворения, как желалось, более того – осталась горечь потери. Ибо то, что случилось где-то с полчаса назад, было совершенно неожиданным, и Лявончик до сих пор никак не мог прийти в себя. Происшедшее казалось просто безумием – несколько часов просто-напросто перечеркнули всю прожитую им жизнь, кстати, непростую – хватило всего.
Вот здесь, на ступеньках, под горькие слёзы и припомнилось, какими счастливыми были первые его шаги по родной земле, и как хорошо было ему, ребятёнку, играть с братиками и сестричками, ибо кроме Лявонки были ещё и Агуся, и Савка, и Стёпка, и маленькая Маруська. Отец, насколько помнилось, хозяином был справным, имел неплохое хозяйство, коровку, лошадку, немного земли, с которой и кормилась их большая и дружная семья. Жили – милостыню не просили, потому что работать всегда умели.
Но вдруг стало твориться нечто непонятное, чего даже детское сердце не могло принять: стали отнимать у крестьян землю, их нехитрый скарб, и загонять в какие-то колхозы, где всё должно было быть общим – и земля, и хозяйство, и даже свобода. Отец тогда упёрся: не желалось ему – за несколько лет почувствовал волю – снова в пригон. Ой, как не пришлось по нраву властям такое упрямство, - и в злостные «кулаки» его записала. Только какой из отца «кулак» - хороший хозяин всего лишь.
Время настало злое, хищное. И не удивительно: людей отрывали от земли, словно вырывали с корнем, и гнали, как какую-то скотину, а то и хуже, далеко на чужбину, где всё нужно было начинать всё сначала, на голом месте цепляться до земли, которая и родила бедно, и почему-то никак не желала принять пришлых, как следует. Унесли на погост одного за другим – вначале Савку, затем Агусю со Стёпкой. Маруська долго болела, но и она в скором времени покинула этот злой мир. От непосильного труда надорвал жилы и в страшных мучениях помер отец. А вскоре за ним следом ушла и мама.
Остался Лявонка один-одинёшенек среди чужих людей, сиротинка сиротинкой. Прижился у одного хозяина, такого же горемычного белоруса-переселенца, как и его отец, но как-то сумевшего выжить и пустить хилые ростки здесь, на чужбине. И пока хозяин с хозяйкой работали с утра до вечера, Лявонка присматривал за их небольшим хозяйством, а так же за Ясей, болезненной дочерью хозяев. Зимой стал бегать за несколько километров в школу, учился хорошо, так как знания давались ему очень легко. Лучшими друзьями мальчика стали книги, и если вдруг выпадала какая-нибудь минутка, читал, где придётся и всё, что попадало в руки. С мальцами не очень-то и тянуло на игрища, потому что иной раз было невмоготу от их насмешек. А что поделаешь – сиротинка горемычная, каждый, кому не лень может обидеть. Поэтому и возился Лявонка с Ясей, вечерами рассказывал ей сказки и разные истории, которых знал просто невероятное количество, благодаря прочитанным книгам. И девочка льнула к Лявону, ходила за ним, словно тот телок за коровкой. Хозяевам нравился послушный и трудолюбивый мальчик, и они не обижали его, считали за сына. Как говорят: где один – там и другой.
Вскоре и до сибирской деревеньки докатилась волна коллективизации. Отец Яськи нисколько не колебался и одним из первых вступил в колхоз, так как на себе изведал, до чего иной раз доводит непослушание. Впрочем, никто и не рискнул пойти супротив – дальше сослать уже вроде бы и некуда, а вот в острог можно угодить за милую душу. Работы в колхозе хватало на всех, особенно весной и летом, поэтому там и Лявону находилось то или иное дело. К слову, за тяжёлый, почти каторжный труд рисовали только одни «палочки», что почти никакой прибыли не приносило колхозникам. Выживали за счёт того, что держали на своих подворьях и выращивали на нескольких сотках земли, к тому, тайга не давала умереть с голоду.
Лявонка рос, крепчал, и вскоре из худощавого заморыша превратился в высокого стройного юношу, после восьмилетки жил мечтами о поступлении в лесохозяйственный техникум. Но эти радужные мечты вмиг порушила война. Всех мужчин и парней подходящего возраста сразу призвали в армию, и остались в деревне только одни старики и бабы, женщины и девушки, да они – ребятня. Выпала им тяжёлая и безрадостная судьба надрывать себя на работе, да так что под вечер гудели руки и ноги.
Война шла где-то далеко, но её страшные отголоски в сибирскую глубинку долетали довольно часто – в виде похоронок. И тогда долго стоял горький плач над тем домом, куда приходила лихая весть.
После того, как отец ушёл на войну, кроме колхозной работы все заботы по хозяйству легли на плечи Лявона. К тому, приёмная мать сильно занедужила – что-то по женской линии, - а на Яську парень никак не желал взваливать всю тяжесть ежедневных забот – жалел, и та лишь себе в охоту возилась в огороде. Жили с надеждой, что в скором времени закончится война, вернётся живым и здоровым отец, и жизнь наладится. Только вот беда не минула их подворье: вначале сорок четвёртого пришла похоронка. Не успели они, как следует оправиться от страшного горя, как настал черёд и Лявонке идти на фронт.
Хотя и заранее был готов юноша ко всему, ибо какой тогда парень не мечтал о том, чтобы бить проклятого фашиста, не прячась за спины товарищей по оружию, а затем вернуться в родную деревню героем, при орденах и медалях, живым и не покалеченным. Но и для него полной неожиданностью стала вся эта вакханалия ужаса, где героизмом, про который обычно писали в газетах и в книгах, и не пахло. Впрочем, какой героизм может быть там, где только грязь и смерть, кровь и слёзы.
Довелось Лявону освобождать от проклятого врага и родную Белоруссию, пройтись не торопясь по дедовой и отцовской земле. И только сердце сжималось у парня от боли и отчаяния, ибо он видел, сколько горя и слёз принесла война советскому народу. И понял, что не будет оправдания тем, кто позволил развязать это кровавое побоище, от которого в первую очередь страдают обычные простые люди, те, кто не желал этой войны, так как она не нужна им. Лишь только дикари и безумцы жаждут крови. Но что он мог поделать, если машина убийств и смертей, как крутила своё адское колесо, так и будет крутить его и дальше. Вот и ему, Лявону, от этого тоже никуда не деться – он, как и миллионы людей, лишь только винтики отлаженного чётко механизма, и невозможно вырваться оттуда, - тогда распадётся вся система, а этого ему не простят. И вынужден был Лявон убивать себе подобных, пусть и врагов, потому что это приближало победу, и жила в нём вера и надежда, что хоть таким образом он борется со злом, которое коричневой чумой оплела почти всю планету. Поэтому и воевал парень хорошо, не боялся, от пуль не прятался, но и не подставлялся под них по дурости, хотя и был ранен дважды, но, слава богу, легко. Дошёл до самого Берлина, даже расписался на рейхстаге. Казалось, вот скоро и домой, но снова закрутило адское колесо войны, но уже на Дальнем Востоке. И лишь в конце сорок пятого вернулся гвардии старший сержант Лявон Врублевский к родному порогу.
Много кто из их деревни не до жил до Дня Победы и сгорел в пожаре проклятой войны, а вот ему повезло. Только какая радость и счастье, если след в след за тобой идут только горечь и потери. Приёмная мать дождалась Лявона, но и недели не прошло, как та умерла в страшных мученьях, оставив на парня пятнадцатилетнею Яську. Яська, пока Лявон воевал, из угловатого подростка выросла в вполне привлекательную девушку. Так они и стали жить одни. Лявон уже больше не мог мечтать о том, чтобы учиться дальше – забот и так было выше крыше, тут не до знаний. На девчат Лявон не засматривался, да и сам, казалось, не замечал нескромных взглядов местных красавиц. Парней в деревне было раз-два, и обчёлся (почти всех забрала война), поэтому Лявон считался первым парнем на деревне, и если бы он только пожелал, то любая практически посчитала за радость стать его женой или даже полюбовницей. Только парня, будто кто-то околдовал – не тянуло до девчат, и всё. Зато он стал всё чаще и чаще засматриваться на Яську. Всё ему в ней нравилось: и как ходит, и как говорит, особенно, как улыбается, и девичья стыдливость, и то, что девушка сама не сводила своих добрых синих глаз с парня.
И стало их со временем тянуть друг к другу всё ближе и ближе, а если ещё и живут под одной крышей, то тут и до греха не далеко. Только этот грех был сладок, и жилось им в искушении легко и радостно, - и так зарождалось счастье. А то, что они считались братом и сестрой, не имело под собой никакого основания, потому что родными по крови никогда не были.
Когда Яська достигла совершеннолетия, то молодые расписались в сельсовете на удивление всем в деревне, а кому и в зависть, и стали жить-поживать, как и до этого – в любви и согласии. Через полгода родился у них мальчик, которого в честь деда, отца Лявона, назвали Ефимом. Ещё через год родила Яська девочку, хорошенькую-прехорошенькую, назвали Маруськой.
И жить бы им тихо и мирно, но как говорится: дай языку волю – заведёт в неволю. Как-то за чаркой в добром подпитии начал рассказывать Лявон про свои армейские подвиги, про Германию, где довелось повоевать. Уж очень его поразило, как жили немецкие крестьяне, и что главное, у этой немчуры поганой был достаток во всём, наверное, потому что работали те на себя и ради себя – не за «палочки», как они, дураки. И ещё ляпнул Лявон, что если бы у них не забрали землю да не позагоняли в колхозы, а дали волю жить так, как кто хочет, то, возможно, у них жизнь была бы не хуже. Говорил Лявон много, его словно прорвало, казалось, вся невысказанная боль деда и отца нашла вдруг свой выход, - и договорился. Кто-то, возможно, ненароком, а может, и от лихого намерения, довёл те слова куда следует. Не успел Лявон отойти от того весёлого гуляния, как к нему в дом наведались незваные гости. Без лишних расспросов они запихнули Лявона в «чёрный воронок», словно тот был какой-то вор или убийца, и повезли в город на допрос. Там долго не раскачивались - и так всё было понятно, - и определили Лявону десять лет лагерей. Мол, нечего было язык распускать. Мало кто что видел.
Тяжело Лявону пришлось, но ещё тяжелей было его любимой Ясе с двумя малолетними ребятёнками на руках. Время от времени получал Лявон скупые весточки из родного дома, но не слишком радовали его те письма, ибо много было пролито горьких слёз над каждой строчкой. Но это было единственным, что связывало его с родными и волей. Только вдруг и эта ниточка оборвалась – письма перестали приходить. Лявон даже не знал, что и думать, и подобная неизвестность просто пугала. Хотелось верить, что письма потерялись где-то по дороге, или же цензура задержала, мало ли что бывает.
В пятьдесят шестом отпустили Лявона на свободу, и даже прощения не попросили, мол, нет у нас без вины виноватых, ибо власти никогда не ошибаются. А вот то, что он несправедливо страдал столько долгих лет, никого не волновало. Ещё «спасибо» скажи, что в живых остался.
Домой Лявон торопился со всех ног, только вот на том месте, где стоял их ладный домишко было пепелище. Лявон словно окаменел, чёрное горе сжало в кулак его сердце, а из глаз покатились горючие слёзы. И не стеснялся Лявон тех слёз, а из груди рвался крик боли и отчаяния, - только не мог он кричать, словно онемел. И упал он в многолетнюю гарь посреди взметнувшейся там с человеческий рост горькой полынь-травы, и царапал, раздирал до крови пальцами сухую чёрную землю, и не ощущал боли, потому что сам стал этой болью. И плакать уже больше не было сил, так как иссякли слёзы горькие…
После соседи рассказали что случилось: Яська поутру, как обычно, убежала на ферму доить коров, скорей всего, сперва затопив в печи, тогда морозы стояли просто жуть, а дети малые ещё, видимо, спали. Короче, занялась их избушка, что та спичка, непонятно от чего, и сгорели его ребятёнки живьём, не успевши даже выскочить во двор. Яська после всего этого тронулась умом, стала бросаться на всех, вот её и забрали в психушку, где она вскоре и померла.
Долгое время не мог найти себе места в этой жизни Лявон, ко всему стал безразличен, и только в тайге, где он мог блуждать иногда целыми неделями, чувствовал себя более-менее. Много чего ему грезилось, многое вспоминалось и много что думалось, но выхода никакого не видел: зачем я живу дальше и почему? Даже не пытался унять свою боль, а может и не получалось – эта боль словно охватила его, оплела, и всё больше и больше укоренялась в его сознании, как не стирались из памяти любимые образы жены и детей. Всё вокруг напоминало о них.
И возможно поэтому, чтобы не сойти с ума и как-то, хотя бы на время, забыться обо всём, Лявон решил покинуть эти места, с которыми столько было связано, и податься на родину предков, далёкую Белоруссию. Здесь его уже ничто не держало, разве что – могилки. Только что усопшие – нужно жить самому, ещё не такой и старый.
Возмужавшим мужчиной, а не мальцом, вынужденным было покинуть родные места, вернулся Лявон в родное Заполье, что на Минщине. Сам себе хозяин, ни от кого не зависит, но - ни кола, ни двора, один только фибровый чемоданчик, где лежало две-три чистые рубахи, пара носков и немного белья. И что ждало его на родине, Лявон не знал. Да и в этом ли дело?
Сразу, как только Лявон приехал, он пошёл в контору местного колхоза до председателя и, нисколько не таясь, поведал тому о себе всё. Председатель, видимо, не местный, с российским говорком, внимательно выслушал Лявона, покрутил седой головой – «Это ж надо! Ну и хлебнул ты горюшка, человече», - помолчал, словно размышляя, а потом предложил ему пойти на курсы трактористов, мол, люди ему нужны, а если ещё со специальностью, то и вовсе хорошо.
Почти три месяца учился Лявон мастерству тракториста в райцентре, а сел за новенький трактор. Работал он старательно, не пил, как некоторые, и начальство был им довольно. В родительском добротном доме сейчас жили другие люди, но Лявон не стал предъявлять к ним претензий, а стал на постой к одной пожилой женщине, дальней родне по линии матери. Старая очень обрадовалась свойственнику, ибо жить в одиночестве было и скучно, и порой тяжело, а тут такая радость. Уживались мирно, к тому Лявон приходил разве что переночевать и переодеться, а так он почти всё своё время пропадал на колхозных полях.
Через два года как-то на свадьбе, куда Лявона пригласили по-соседски, что в деревне обычное дело, если только соседи не враждуют, он познакомился с одной женщиной, лет этак под сорок, вдовой, которая одна растила двух мальчишек. И как это часто случается, понравились они один одному. Звали женщину Галиной, и жила она за речкой, в соседней деревне, в небольшом, но главное, своём домишке. Туда-сюда, но как-то сошлись две одинокие души – пошёл Лявон, как говорится, в примаки. Стали жить хорошо, не ругались, чужих мальчишек Лявон воспитывал и смотрел, как своих, и был им за отца. Пытались они с Галей, и не раз, родить совместного ребятёнка, но из этого ничего так и не получилось. Что ж, бывает.
Вскоре мальчишки выросли, выучились и ушли в большой мир строить своё личное счастье: Гриша стал военным, и служил где-то в Забайкалье, а Миша – врачом, и работал в Минске. А вот они, состарившиеся, остались вдвоём, коротать свой век в любви и согласии.
По старости начала оседать и разваливаться Галин домишко – ничто в этом мире не вечно. Тогда Лявончик – так уже в обхождении на местном диалекте перекрутили его имя, - понемногу, навозив на тракторе разного каменья, сладил хороший фундамент. Затем выписал лесу, некоторую часть его порезал на доски на колхозной лесопилке, и, разрываясь между колхозной работой и своим хозяйством, один, без чьей-либо помощи, за весну и лето перекинул старый сруб на новое место, добавив ещё порядочно новых брёвен. Миша приезжал за это время всего два раза, но и его посильная помощь была всегда кстати. В последний свой приезд он вдруг заявил, что собирается жениться, и потому приглашает родителей на свадьбу, праздновать которую будут по новой моде в самом дорогом ресторане, – это он позволить себе может, зарабатывает прилично.
Галя поехала, а вот Лявон не смог, так как нельзя было бросить строительство, да и хозяйство, что каждый день рычало, хрюкало, кудахтало - не было на кого покинуть. К тому, он не представлял, какая эта свадьба может быть в казённом учреждении, пускай и самом престижном.
К октябрю месяцу всё было улажено, и вскоре уже дом, а не домишко, как игрушка, возвысился на их улице, на радость хозяевам и зависть всем соседям.
После первого удачного построения, Лявон словно вошёл во вкус, и уже почти каждый год что-нибудь возводил: то баньку, то сараюшку для сена, даже расстарался на новый хлевушок для коровы и ладный закут для поросят, - и всё один, без помощников.
А однажды у одного садовода-любителя Лявон прикупил несколько саженцев яблонь, груш, вишен, малины и смородины. Рассадил старательно всё это богатство вокруг дома и в огороде. Много пришлось повозиться, пока из хиленьких тоненьких прутиков ввысь взметнулись красивые деревца и налились ароматными плодами. А со временем фрукты стали приносить даже неплохую прибыль в дом: Галя стала торговать ими на рынке в городе, благо времени для этого хватало, ибо женщина уже второй год по инвалидности не работала в колхозе, а тут ещё и пенсия подошла. Лявончик ещё работал, даже предложили стать во главе тракторной бригады. Но вот, чтобы занять эту должность, нужно было вступить в партию. Лявон решительно отказался и от должности и от предложения: «Мне партия не нужна и я ей, наверное, тоже. Так зачем же обманывать друг друга». В другое время за такие слова Лявона по головке уж точно бы не погладили, но сейчас власти или утратили бдительность, и не было у них уже никакого желания по подобным мелочам показывать своё могущество, или люди сами сделались равнодушными к власти, - поэтому никто и не обратил внимания на его слова.
Неожиданно объявился Гриша – с чужбину потянуло на родину, видать, заскучал по родным просторам. Устроился в воинской части недалеко от дома, поближе к родителям. И до сих пор не женился. На слова Лявона «Почему не женишься? Почему не пускаешь в землю свои корни?» только и отмахивался, отвечая шуточками: «А зачем мне это, батя? Ну, если уж невтерпёж станет, то этого добра, я имею в виду баб, вполне хватает. На любой, как говорится, вкус. К тому, я ещё не тронулся умом, чтобы потерять свою свободу и попасть под каблук какой-нибудь истеричке. Посмотри вон на Миху – сейчас сам, видимо, не рад, что попал в такие клещи. Подавился своей Настёной, да и детками подавно. Те ещё шельмецы. Так что, батя, мне пока и без жены неплохо. К тому, я не встретил ещё ту, единственную, с которой и рай в шалаше. Короче, закрыли эту тему».
Родителей Гриша навещал почти каждую неделю, если только не бывал по службе где-нибудь в командировке. Стал часто наезжать и Миша, уже на собственной машине, которую купил за деньги, которые старикам удалось выручить от продажи фруктов. Миша сильно похудел, стал какой-то нервный, раздражительный, было заметно, что часто прикладывается к бутылке. Обязательно летом на месяц-другой привозил своих мальчишек, близнецов Сашу и Колю. Лявончик вначале путал кто где, но потом научился их распознавать. Детишки целыми днями гоняли лодыря, могли спать до самого обеда. И не удивительно, баба Галя баловала любимых внучат, ничего не позволяла им делать, и те этим пользовались. Лявон иной раз пытался переубедить мальцов, что им нужно хотя бы хоть немного да поработать, помочь бабушке по хозяйству, так как работа даёт не только силу телу, но и отдых душе. Только близнецы на смех поднимали слова деда, мол, «работа дураков любит» и что эта «деревенская» возня им в жизни никогда не пригодится – «пускай дебилы косят траву и ковыряются в навозе».
Разговорная речь у близнецов была какой-то интересной: исконные белорусские слова они выговаривали на свой лад, придавая особое внимание «русизмам», и поэтому, на взгляд Лявона, получалось нечто безумное, исковерканное. На замечание деда внуки ответили, что так все говорят в городе, и ещё добавили, что в чистом виде белорусский язык «гадкий и некрасивый», что на нём нельзя сказать что-нибудь толковое. Из этого Лявон сделал заключение, что Саша и Коля просто стесняются говорить на родном языке, а может, просто не умеют. На примере внуков, и не только, виделось Лявону, что белорусы всё больше и больше начинают чуждаться, а то и вовсе отрекаться от языка своих предков. Вот уже и деревенские дети, которые с самого младенчества впитывали в себя всё белорусское, не успев крепко стать на ноги и бросившись в городах занимать тёплые места, быстро ассимилировались и резво заговорили на какой-то «трасянце». И это было до того отвратительно и даже дико. Неужели никто не понимал, а может, не хотел понимать, что когда умирает язык – умирает и сам народ. Даже в далёкой Сибири не смог, да и не пожелал забыть то самое простое, обычное и чудесное, что впитал в себя с молоком матери, как и многие белорусы, кого нелёгкая доля разбросала по белу свету. И как только не безумствовало зло, оно не сумело отнять у людей их самое главное, что было дано им Богом – язык родной земли. И поэтому никак не мог Лявон понять своих внуков, в жизни которых было теперь всё, что только не пожелай. Они не испытали той беды и горя, что их отцы и деды, считали себя белорусами, даже гордились этим, но вот то, что должно быть святым – чуждались, даже осуждали, нисколько не стыдясь этого. И подобное никак не понималось.
Время от времени заглядывала в гости к старикам и Мишина дорогая половина Анастасия – красивая, видная женщина, но слишком уж высокомерная, уж очень ей нравилось командовать и лезть, куда не след, со своими советами. Работала она в Доме Правительства секретаршей, возможно, поэтому и была такой заносчивой, мол, я – это всё, а вот вы для меня – никто. Лявон с Галей, простые крестьяне, подобных отношений к себе никогда не позволяли, но тут молчали, стараясь не замечать явных насмешек и подтруниваний в свою сторону, сердечно приветствовали невестку. А что такая, то не им с ней жить, а сыну, возможно, любит. Только догадывались, так как Миша сам не очень распространялся о своём семейном благополучии, что жилось тому с Настёной не сказать, чтобы и хорошо, а в последнее время и вовсе стало несносно. Они же не слепые, жизнь прожили, и знают, что к чему: если между близкими людьми не всё ладно - быть беде. Так и случилось. В конце семьдесят девятого, считай под самый Новый год, Миша разбился на машине. Ехал к родителям, перед этим поругавшись с женой, и, видимо, в хорошем подпитии, поэтому и не справился с управлением.
Едва они отошли от горя, как в восемьдесят втором не стало и Гриши – погиб в Афганистане за чужие идеалы. Хоронили гвардии майора в цинковом ящике, открывать который военные власти строго запретили, ибо мало что осталось там от их сыночка.
После всего, что произошло, не дай Бог ещё кому-нибудь испытать подобное, Галя совсем расхворалась, жила лишь на одних лекарствах, которые её по большому блату доставала невестка. Начал сдавать и Лявон , болезни стали донимать и его – никому этого не минуть. Но держался – работа не давала согнуться. Пошёл на пенсию, стажу было прилично, да и не те годы, чтобы растрясать старые кости на тракторе. С головой ушёл в хозяйство, чтобы на подворье и рычало, и хрюкало. С Гали помощница была уже никакая, и Лявончик один заботился на достаток в семье. Но деньги не очень-то и задерживались у них, ибо всё, до последней копеечки, шло в город, к внукам: а как же, сиротинушки, без отца, им ведь нужно и приодеться, и на разные там мелочи. Что деньги – бумага. Главное, чтобы внучата не забывали и часто навещали стариков. И те не забывали, более того полными сумками тянули к себе в город всю деревенскую поживу. А что, не жалко! В скором времени внуки обзавелись автомобилем с навесным прицепом и потом уже каждую осень старательно вывозили на продажу всё то, что Лявон успевал выращивать в саде и на своих двадцати сотках. Старики и на это махали руками: пускай, не жалко, своим грех жалеть, им тоже нужно, да и нам хватит, как-нибудь проживём, ещё новое нарастёт.
Внуки заканчивали учёбу в Университете, и, дай Бог, вот-вот пойдут на свой хлеб, а пока что помощь бабушки и дедушки была не лишней. У Насти же была своя жизнь. Правда, замуж по новой она не слишком и рвалась – для интимных отношений мужиков и так хватало. Подобное поведение невестки слишком уж обескураживало стариков, но что сделаешь – чёрное белым никогда не станет.
В скором времени по стране шоком прошлась горбачёвская перестройка. Лявончик, что обычно раньше не делал, стал с интересом смотреть телевизор, читать разные газеты и журналы. Вот только когда вылилась в свет чистая правда о том, как они жили раньше, по приказу, в страхе и лжи, что простые люди страны советов не имели реальной возможности определять свою судьбу – за них это делали те, кто был надёлён властью, и их прислужники. Трудно и представить, сколько грязи и разной мерзости выплеснула на поверхность та гласность. Даже Лявон, который столько всего пережил, кто знал, что такое горе не понаслышке, и тот удивлялся тому, что удавалось услышать. А когда распался Советский Союз и перестал существовать, как сверхдержава, а Белоруссия обрела независимость, он и вовсе заплакал, только непонятно от чего, возможно, от радости. Даже появилась надежда, что именно через эту независимость для его горемычного народа начнётся возрождение, и белорусы, в конце концов, осознают, кто они есть на самом деле. Но затем нечто непонятное стало происходить на самой верхушке власти – начался делёж портфелей и борьба за место под солнцем. Мрак и мерзость. Хорошо, что хоть не доходило до явного насилия, как это было как-то в России.
Внуки уже давно работали, по ходу даже отирались где-то в высших кругах возле группы одних депутатов. Но и про стариков они не забывали – как и раньше тянули в город из деревни всё, что только можно, привыкли.
Под осень в девяносто третьем ушла из жизни в лучший мир Галя, отмучилась горемычная, оставив Лявона одного терпеть и жить дальше.
Тяжело стало одному и грустно. Хозяйство больше не увлекало, к тому здоровье было уже не то. Корову Лявон вынужден был продать, так как, чтобы накосить той на зиму сена, сил просто не хватало. Свинку держал ещё на расплод, но что-то вдруг не заладилось – поросята родились хиленькими, болезненными, и недели не прожили, как померли. И чтоб больше не мучить животинку подкормил ту с пару месяцев, а потом, как только ударили морозы, освежевал.
Внуков не известил, чтоб те приехали на свежину. К тому, те за последние полгода даже не навестили деда. Видимо, у них хватало заботы и без него: в столице творилось черти что, боролись за власть, и каждый тянул одеяло на себя. Вот и Саша с Колей влезли в эту грязь.
Но сегодня внезапно понаехали все скопом. Видимо, кто-то услужливый из деревенских донёс, что старый Лявончик сошёл с ума – всю живность пускает под нож. Заявилась и невестка, которая за столько лет, после смерти Миши, здесь ни разу больше не была, даже на похороны Гали не приехала. А тут, не успев ещё преступить порог, сразу заверещала:
-И что это ты, пень старый, делаешь? Мама старалась, всё наживала… С ума сошёл, что ли?
Приезд родственников, особенно обидные слова невестки были для Лявончика полной неожиданностью, и он даже ничего не смог выговорить в ответ, как услышал уже от Саши:
-Где, старый, деньги за корову?
Лявон стал говорить, что часть денег пойдёт на памятник и ограду для Гали, а что останется – вряд ли останется! – будет ему на проживание. Пенсия, если присмотреться, маленькая.
-Достаточно маме и креста деревянного, - сразу определила невестка. – Старухе уже всё равно, какое у неё будет надгробие – камень или дерево. А тебе и пенсии хватит. К тому, есть картошка и капуста. Проживёшь. Чай не нищий.
-А вам, зачем деньги? – воскликнул Лявончик возмущённо. – Я же вижу, что вы не побираетесь, да и никогда не горевали, благодаря нам. Разве мы вам с Галочкой чего-нибудь жалели? Помогали, чем могли. А сейчас говорите, что она, бедняжка, крест деревянный и заслужила. Пожалели?!
-Понятно что, не жалко. Грех большой жалеть своим близким. Но деньги отдать всё равно придётся. И мясо мы забираем, - добавила Настя.
-А я не отдам!
-Отдашь, пень старый, да ещё как отдашь. Будешь умолять, чтобы взяли. А не то в два счёта вылетишь отсюда, туда откуда пришёл.
-Из своего дома… - Лявона так и затрясло.
-А это не твой дом. Все постройки и дом, в том числе мама завещала Саше и Коле.
-Как же так?– Лявон, как стоял, так и сел. - Почему я про это не знаю?
-Ну, это нам не ведомо. Может мама забыла тебе сказать. Но не сомневайся, всё честь по чести. И документ есть, нотариусом заверенный.
-Я же этот дом собственными руками сложил. И всё, что здесь есть, моим горбом нажито. Разве ты, Настя, не знаешь?
-Почему, знаю. Так что молчи себе тихо в тряпочку и живи. Я же пока не гоню. Всё понимаю и разрешаю. Из милости.
-Из милости?! – Лявон так и подскочил с табурета. – Меня, это значит, гнать из собственного дома? А ну, прочь отсюда! И ноги чтоб здесь вашей больше не было. Это ж надо! Гале и креста хватит, а им все деньги отдай. Дармоеды! Вон-н!
-Ты, дед, тут ручонками не маши, а то могу и зашибить ненароком, - подал вдруг голос Коля, который до этого стоял, молча, прислонившись плечами к тёплой печке.
-Внучок, это ты мне? Откуда в тебе это?..
И Лявон направился к парню, чтобы посмотреть тому в глаза, но тот неожиданно сильным толчком отшвырнул от себя деда.
Лявончик не удержался на ногах и грохнулся прямо на пол. И когда он со стоном поднялся, то в глазах его стояли слёзы. Он стиснул кулаки и направился в сторону внука. Тот словно и ждал этого и резким ударом в лицо снова отправил деда на пол, а потом, скорей всего, рефлексивно пнул ногой, обутой в дорогой импортный туфель, в живот.
-Не стоит так бросаться. И не нужно обижаться. Мы люди свои – разберёмся. Пока живи, но и хозяйство не смей бросать. Не выйдет…
Невестка ещё долго распиналась, поучая и наставляя Лявона, видно поднаторела в демагогии и словоблудии, околачиваясь в высоких сферах власти – там те ещё демагоги и словоблуды, - но тот её уже не слышал. Ему было больно, но даже не от того, что его избили и унизили, а потому что люди, казалось, самые родные и близкие отреклись от него, и как бы обессчестили всё светлое и чистое, чем жив человек, и что теперь больше нет и не будет доверия ни к кому и ни к чему. Тогда зачем жить? Даже жизнь, которую прожил, не принесла никакой радости. Всегда были одна боль и одни потери. Может, и действительно человек только гость на этой земле, гость временный, который так и не понял, зачем он здесь.
И Лявону стало всё равно. По избе ходили, стучали, грохотали, обходили его стороной, как какую-то вещь, а он лежал безразличный до всего. Слышал, как невестка нашла в шкафу деньги, потом в полголоса считала их. Слышал, как выносили из чулана мясо, паковали его целлофан и загружали в багажник. Слышал, как Настя ещё что-то лопотала над ним, но он не прислушивался до слов, словно вся действительность с её красками и запахами исчезла, а вместо неё образовалась некая пустота, где уже просто не осталось места на какие-то ощущения. Слышал, как взревела диким зверем и отъехала от дома машина. И только тогда Лявон пошевелился.
Потихоньку, хватаясь за стену, Лявон поднялся с пола, у ведра с водой обмыл окровавленное лицо, утёрся полотенцем и, шатаясь, вышел во двор.
Начал усиливаться мороз, медленно запорошил мелкий снежок, уже успев белоснежным покрывалом присыпать грязные следы от обуви и машины. Лявончик прикрыл двери, чтобы не выпускать из избы тепло, сел на крылечке и горько заплакал.
Голосование:
Суммарный балл: 190
Проголосовало пользователей: 19
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Проголосовало пользователей: 19
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи
Вас также могут заинтересовать работы:
Отзывы:
Вниз ↓
|
Оставлен:
29 августа ’2012 12:10Серёж, я чуть позже забегу, ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРОЧТУ!
  |
-MARGARITA-16
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 13:02Прекрасный рассказ! из него можно создать целый роман!
Как бывают жестоки люди! Поздравляю, Сергей! Настоящая проза!  |
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 15:20С первых строк и до последних просто растворилась в повествовании, Серёжа.
ПРЕКРАСНО написано! Очень ЖИЗНЕННО!!! Это даже не рассказ, это чуть-чуть и настоящая повесть..... ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПРОЗА!!!!! |
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 17:11Поздравляю с новым жанром, Серёжа. И в прозе ты мастак. Такие колоритные образы, интересные тропы. А сюжет вообще сердце рвёт.
|
LNG-4640
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 17:50Что говорить за правительство бандитское,когда родные бандиты живут в семье...Вот отсюда все и идет...
|
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 18:28Спасибо, Вера!
Эти бандиты, что описаны в рассказе, реальные прототипы, как и герой повествования. Думается, что у нас , в Беларуси, этот рассказ никогда не напечатают, по крайне мере в ближайшее время, потому что прототипы слишком уж узнаваемы, хотя я и не называл фамилий. Но сейчас они олицетворяют власть - и значит, их "правда" является истиной во всех инстанциях.  |
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 18:35Грустная история,но настоящая, про жизнь наших родителей. Написано талантливо,прочла с удовольствием. Сергей,поздравляю!
|
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 18:46Спасибо, Галина!
Этот рассказ я писал для Второго конкурса прозы на Парнасе. Но увлёкся, вышел из заданных рамок. Потом пришлось для конкурса урезать почти на половину. А вот здесь выложил полностью. |
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 19:53Цитата: SergeyKalita, 29.08.2012 - 18:17 Спасибо, Мария! Именно это я и имела в виду! То, что он здесь просто прекрасный в этом Здесь рассказ представлен в полном варианте. На конкурс на Парнасе мне пришлось добрую половину убрать, чтобы вложиться в данный лимит. Возможно, со временем я и попробую сделать из этого произведения повесть, но роман вряд ли. Хотя кто знает. полном виде - нет сомнения! Работа достойная большой печати! и чтобы все прочитали это и задумались - Достаточно ли внимания мы уделяем близким? |
|
|
Оставлен:
29 августа ’2012 23:47Спасибо ещё раз , Мария!
Что до большой печати, то будет видно. Хотя у нас, в Беларуси, этот рассказ вряд ли напечатают , по крайне мере в ближайшее время. На Парнасе у нас с Таней Лаин и то ничья оказалась. Зато жюри перевес отдало Пете Шабанову. Значит, та тема их больше заинтресовала. И мне чтобы победить придётся действовать в подобном духе - хохмить и ёрничать. По-другому не получится. Хотя половину произведений я уже написал. Две, кстати, здесь зависли на анонимных конкурсах. |
|
|
Оставлен:
31 августа ’2012 23:40Сережа,прочла...Сначала рассказ напомнил мне жизнь моего дедушки,который остался сиротой и его выростили приемные родители вместе со своей дочкой.Только они так и остались до конца братом и сестрой.Бабушка Лена до сих пор жива ей более 90 лет сейчас...Один из сыновей дедушки тоже погиб,как военный летчик,лишь мой папа остался...Сильные и искренние люди были раньше..И преданные!Спасибо за рассказ,Сереженька.
 |
|
|
Оставлен:
06 сентября ’2012 15:48 ОХИ ОБАЛДЕННАЯ ВЕЩЬ СЕРГЕЙ, ОХ И ОБАЛДЕННАЯ. ЕДИНСТВО ЧТО МОГУ ... ТО ЭТО ПОДНЯТЬ ЕЁ ВВЕРХ ПО ЭСКАЛАТОРУ.
----------- |
pisnoy-a127
|
|
Оставлен:
23 декабря ’2012 15:54 Серёжа, несколько раз ком к горлу подкатывал! чуть не расплакалась. До чего же грустная история, и до чего же жизненная!!! Написал очень хорошо!
|
shkanat108
|
|
Оставлен:
23 декабря ’2012 17:08Ох и страшно же. Страшно и больно. Никогда не сталкивалась с такой сволочизмой, и никому не пожелаю столкнуться.
|
VESTA5840
|
|
Оставлен:
02 января ’2013 12:41Сплошная боль... Да-а-а... И сказать-то нечего - сказано всё. Хорошо написано. Наверное, да, можно и "развернуть" на большое произведение. Много тут всего недораскрытого...
|
|
|
Оставлен:
03 января ’2013 23:30Спасибо, Марина! От всей души!
Может быть когда-нибудь я и возьмусь за эту тему немножко поплотнее, но пока и других проектов незавершённых хватает. Два романа ждут завершения, да и несколько мелких повестушек разной тематики. А сейчас и ещё одна тема нарисовалась - на один конкурс написал исторический рассказ (первая проба на эту тему), и по ходу написания решил продожить повествование. Вот сейчас тружусь, пока есть время. Кстати, этот рассказ я сегодня показываю здесь на сайте. |
|
Вверх ↑
Оставлять отзывы могут только зарегистрированные пользователи
Трибуна сайта
Наш рупор
