Мужчины не плачут

МУЖЧИНЫ НЕ ПЛАЧУТ.
Бредёт с копьём наперевес
Моё чудовищное горе.
Н. Гумилёв.
*
Томный август лениво опускался на красную черепичную крышу, стекал по белым колоннам, обволакивая разомлевший сад зеленым бархатом. Воздух был полон любви. Не той, которая как звенящая струна и как горный поток. Та любовь отзвенела и отгрохотала давно. Сейчас прогретый воздух был полон спокойного блаженства и любви к этому тихому спокойствию. Несбывшиеся надежды и наивные мечты о вечной страсти остались далеко, им не было места в тихом семейном благополучии. И даже глупые страхи не могли испортить нынешнюю гармонию. Во всяком случае, Полина не позволяла им господствовать здесь.
Впрочем, они и не господствовали. Они тихо прятались по углам. Но сейчас в саду никого (или ничего?) не было. Убедившись в этом, Полина вернулась к дому. У двери обернулась, чтобы бросить ещё один взгляд – благодарный – в тенистую глубину. Прожит ещё один день в согласии с собой, разве это не чудо? Медленная прогулка по саду всегда шла ей на пользу. На зелени отдыхали не только глаза. Изумрудные волны разных оттенков ласкали утомлённое сердце подобно тихому прибою.
Спелые, сочные груши клонились красно-желтыми плодами к земле, к траве. Темно-голубое непрозрачное небо спускалось все ниже, наполняя собою сад, озеро, шелковые волны камышей. Полина раскинула руки, обнимая голубой август, скользящий по плечам теплом и покоем. Войдя в прохладный полумрак, царящий на первом этаже среди таинственного блеска зеркал, улыбнулась себе, как заговорщица: «Оказывается, и ты, подружка, можешь быть счастливой…»
…Сухие бутоны роз, всегда оживающие в горячей воде, вдруг показались сгустками крови. Полина отогнала странное неуместное видение, но на всякий случай плотно закрыла полупрозрачную дверь, хотя в доме никого (или ничего?) не было, и наконец легко скользнула в ванну. Она закрыла глаза, чувствуя мягкие баюкающие прикосновения теплой воды. Однако напряжение, возникающее при работе с техническими текстами, таяло медленно. Переводить художественную литературу было сложнее, но интереснее. Инструкции по использованию бытовой техники не содержали интриги, соперничества с автором. Они были одинаковыми, как гвозди, и, как гвозди, требовали только прямого попадания. От того голова после них становилась тяжелой, будто чужой.
Впрочем, в последнее время внутреннее напряжение возникало само собой. Цвета казались слишком яркими, звуки – резкими, запахи – острыми. «Режим и еще раз режим», - говорил отец. Он был прав. Спокойствие, которым Полина так дорожила, стоило некоторых усилий, над ним приходилось работать.
Полина потрогала пальчиком покачивающийся у края круглой ванны черно-красный бутон, сохранивший каплю аромата. Из темной сердцевины выполз крошечный червяк и принялся лихорадочно извиваться в воде у ее груди. Полина вскрикнула и только сейчас заметила множество таких же тварей, покрывших поверхность воды. Она пулей выскочила из ванны. Поскользнувшись на гладких ступенях, больно ударилась о них виском и попятилась к выходу, с ужасом оглядываясь по сторонам и растирая ушибленное место. В спальне закуталась в теплый халат, но долго не могла согреться, не могла найти любимые пушистые тапочки со смешными глазастыми белками. Она так и спустилась на кухню босиком, хотя отец постоянно напоминал, что ей вреден даже лёгкий озноб.
Малиновый сироп всегда был в холодильнике как радикальное средство от депрессий и прочих унылых состояний, атавизмов прошлой жизни, в которой вдоволь было бурь и страстей, но не было синего покоя в тихом небе. Полина готовила напиток дрожащими руками, чувствуя спиной злой взгляд. Возможно, злые взгляды. Бокал выскользнул незаметно и разлетелся на тысячу колких снарядов, сверкающих и жалящих. Наверное, один из них останется в сердце навсегда.
Она всё же приготовила напиток. Полина называла его лимонадом, хотя это был далеко не лимонад. Просто ей нравилось это слово из детства, в котором не было ни тоски, ни разочарований. И эфемерных страхов, сотканных из воздуха, тоже не было.
На этот раз лимонад получился безвкусным. Мир сквозь малиновый свет уже не казался безнадёжно отравленным, но от мерзкого видения избавиться не удавалось. Червяк превратился в ее воображении, обостренным ночным бдением у компьютера, в чудовище. Полина старалась, мучительно старалась не пускать в себя ЭТО. Она стучала зубами по краю бокала, сжимая его руками. Она плотно закрывала глаза, отгоняя, не пуская тягучую боль, о которой уже стала забывать. Но ЭТОМУ нужен был лишь маленький повод, чтобы возникнуть вновь из незабытого далека. Чувствуя неизбежную близость слез, Полина отставила бокал с лимонадом и выбежала из дома.

Он мчал, не сбавляя скорость на поворотах. Стоило чуть притормозить, как душный август хватал за горло, становилось нечем дышать, сорочка мгновенно пропитывалась потом. Он не любил лето, особенно август, особенно эти безветренные дни, когда в воздухе зависла неподвижная тупость, которую его жена называла томлением неба. Только свистящий ветер у опущенных стекол машины, только кондиционер и мысли о холодном душе помогали преодолеть зной и духоту. Впрочем, он спешил еще и потому, что боялся опоздать. Она очень сердилась, если он задерживался. Вспомнив, как сдвигаются в гневе ее роскошные брови, он прибавил газ. Он и так заставляет ее незаслуженно страдать. Терпение, милая. Только терпение.

Полина быстро шла вдоль шелковой ленты камышей. Тропинка то убегала вверх, то вновь спускалась к воде. Напрямую до трассы было ближе, но она выскочила из дома босиком, в одном купальном халате. Не к чему было пугать людей своим видом. Капюшон халата хлопал по спине, волосы цеплялись за колючий кустарник. Все давно сказано и перечитано про мнительность и пугливость беременных, но журнальные рекомендации не выходили за рамки глянцевых страниц. В жизни все было сложнее. Полина вдруг представила, что машина мужа летит в кювет. Или врезается во встречный автомобиль. Или, может, он промчался мимо и теперь подъезжает к дому.
До трассы было недалеко, она уже слышала рокот моторов. И все же заставила себя остановиться. Так нельзя. Паша первый же отругает ее за эту гонку. Она отдышалась. Прислушалась к себе. Малыш шевельнул ручкой – не бойся я с тобой. Полина улыбнулась. Сейчас мы встретим папу, и все будет хорошо. Она пригладила растрепавшиеся мокрые волосы, туже затянула пояс халата и уже спокойно, но по-прежнему быстро пошла вперед. Издалека увидела роскошное дерево у дороги и невольно залюбовалась им. Дубы здесь настоящие, из старых сказок, с необъятными стволами и развесистыми кронами. Но этот гигант был особенным. «Лет двести стоит, не меньше», - уважительно отметила Полина. Удивительно, что цивилизация пощадила его. Вот там она и подождет Пашку.
Однако подумав, Полина решила, что у дороги все же не хорошо маячить в халате. Она присела в траву в тени у кустарника, глядя на убегающую за поворот автотрассу. Конечно, мужу не стоит рассказывать про дурацких червяков. Ему и так достаётся. Нянчится с нею, как с маленькой. Про ЭТО Паша не знал, а все прочие ее страхи были из области нематериальной, то есть несуществующей. Она и сама в них не верила. Во всяком случае, не хотела верить.
Зная, что не сможет ни в чем убедить себя, и чувствуя, что ЭТО еще не улеглось, Полина продолжала пристально вглядываться вдаль. Небо было по-прежнему синим, но уже не тёплым. Вдруг Полина обречённо поняла, почему не стоит рассказывать мужу про кошмар в ванной комнате. (Чем не название для ироничного триллера – «Кошмар в ванной комнате»?) Во-первых, к его возвращению черви исчезнут. Во-вторых, он не поверит, потому что – смотри во-первых. Оставалось ждать, удерживая на лице приветливое выражение. Не волнуйся, дорогой, я не испорчу тебе вечер.
Пашина машина и женский силуэт, отделившийся от старого дуба, появились одновременно. Полина уперлась руками в землю, готовясь встать. Мысленно она поздравила себя с тем, что осталась у кустарника. Хорошо бы она выглядела в банном халате рядом с цивильной особой в узких белых джинсах и черных очках. Паша выскочил из машины и бросился к ней с вытянутыми руками, как бросаются навстречу судьбе. Он снял с нее черные очки и принялся целовать ее лицо, а она прижалась к нему своим стройным телом. Он целовал ее бесконечно долго, держа лицо в ладонях. Она обнимала его так крепко, что обомлевшая рядом у кустарника Полина буквально чувствовала все рельефные выпуклости его спины под ее ладонями.
- Я не могу так больше! Я не могу так, Паша!
- Потерпи, любимая… Потерпи ради ребенка…
- О, если бы ты знал, как мне больно! Я не могу больше!
- Любимая, потерпи еще немного, и мы уедем…
- Я же не виновата, что не могу иметь детей!
- Скоро у нас будет ребенок…
- Ах, почему ты не можешь быть со мной всегда?!
- Я всегда с тобой…
- Я не могу так больше!
Полина застыла, упираясь руками. Под тяжестью ее тела локти хрустнули, как ей показалось, оглушительно громко, и она стукнулась затылком об землю. Темно-голубое небо гасло с каждым мгновением, а зрелая истома, разлитая в воздухе, вдруг обернулась вязкой духотой. Закрывая тяжелые веки, Полина чувствовала запах раскаленного асфальта.

Она очнулась от холода. Все тело ныло от боли. Что-то мешало открыть глаза. Она провела рукой по лицу и почувствовала под ладонью песок… или пыль… Сделав судорожный вдох, закашлялась от попавшей в рот земли.
Крупные августовские звезды удивленно смотрели на ползающую в придорожной пыли женщину. Она долго отплевывалась и отряхивалась, не понимая, почему халат распахнут, почему она вся в песке. Не найдя пояс, Полина запахнула полы халата и с трудом поднялась, тяжело дыша.
Немного пришла в себя она лишь после того, как малыш требовательно стукнул ручкой - мама, мне холодно. Огляделась. Ночь была такой же безветренной, как и последний день ее семейной жизни. В траве звенели какие - то букашки. Кажется, цикады. Плотная тишина безжизненно висела над поблескивающей в лунном свете дорогой. Полина шагнула на теплый асфальт.
До дома было близко. А до города – далеко.

Нина Ивановна подкладывала мужу тефтели, тревожно поглядывая на телефон. Не сейчас. Пусть поест и отдохнет. Она пододвинула к нему соусник. Расправила салфетку. Масло таяло на поджаренном хлебе. В маленьком салатнике янтарно переливались шарики консервированной кукурузы и ровные кубики вареной моркови. «Олейна» и впрямь сохраняла вкусовую гамму, тут реклама не лукавила.
Нина Ивановна изо всех сил старалась не смотреть на телефон, но все-таки видела его. «Может, все уже утряслось у них…»
Муж ел молча, с удовольствием. Он был гурманом и любил эти поздние ужины, когда все, накипевшее за день, отпускает, растворяясь в привычном уюте, созданном женой. Тефтели на пару (любую диету она могла превратить в парад лакомств) были сочными и пахли мясом, настоящим парным мясом, за которым она ездила для него на рынок. Стряпня жены не утомляла больной желудок, и Алексей Алексеевич ел, не торопясь, наслаждаясь покоем и родной близостью женщины. Когда затрещал телефон, он удивленно поднял лицо. По тому, как вздрогнула Нина Ивановна, как поспешно схватила она трубку, он понял – что-то случилось. Более того, по ее скользнувшему в сторону взгляду он понял, что это что-то от него скрывают.
- Нет, не звонила. Нет, я не знаю. Нет, еще не говорила.
Это троекратное «нет» объяснило Алексею Алексеевичу все. Он отложил салфетку.
Нина Ивановна стряхивала со стола невидимые крошки.
- Где Полина?
Она медленно подняла глаза на него, но не до конца. Взгляд будто застрял на подрагивающем подбородке. Полив тефтели дымящимся соусом, опять стряхнула несуществующую пыль.
- Где Полина?
- Не волнуйся, Леша. Поешь.
Он стукнул кулаком по столу. Крышка на хрустальном кувшине жалобно звякнула. Сонный Кашалот возмущенно открыл глаза - щелочки, зевнул во всю кошачью пасть и вновь свернулся клубочком своей корзинке.
- Да не волнуйся ты, Леша! Мало ли где? Павел приехал, как обычно, а ее нет. Ну и что? Может, у подружки засиделась…
Алексей Алексеевич строго смотрел из - под кустистых бровей.
- Сколько раз он звонил?
Нина Ивановна вновь скользнула взглядом по уютной кухне.
- Он звонит весь вечер… Леша, я прошу тебя! Еще ничего не известно!
Но было поздно. Прооперированный недавно желудок тяжело вздрогнул. Над верхней губой выступила белая полоса.
- Говори, мать.
Она сбивчиво зашептала, торопясь и волнуясь, глядя на него умоляюще, будто от мужа что-то зависело сейчас.
- Дом был не заперт. Сосед видел, как она побежала вниз, к камышам. Была босиком, в халате. Плакала, вроде бы. И вроде бы, очень спешила…
- Сколько времени прошло?
- Да уже часа четыре. Первый раз он позвонил еще засветло…
Они долго смотрели в глаза друг другу. В тишине стало слышно дыхание Кашалота.
- Звони, - коротко сказал он наконец.
- Нет, Леша… - Нина Ивановна сжала салфетку в руке. – Этого не может быть
- Звони! Больше ей идти некуда.
- Почему? Полина может быть где угодно…
- Босиком она могла побежать только к нему!
Нина Ивановна и сама это понимала. О Ваньке она подумала много раз за этот вечер. Павел звонил каждый полчаса, и тревога ее росла.
- Господи… Столько лет прошло…
Прошло всего три года, но ЭТО, вроде бы, ушло и отступило. Оказалось, не ушло и не отступило, если они одновременно подумали об ЭТОМ. Вздохнув, Нина Ивановна потянулась к телефону, как вдруг раздался звонок в дверь. Сначала один, потом, через паузу, еще два. Вот так он всегда и звонил, их кошмар, их враг и Полинина большая любовь. Оцепенев, они смотрели в темную прихожую через рифленое стекло кухонной двери, боясь пошевелиться. Наконец Нина Ивановна встала.
Он вошел, высокий блондин с голубыми глазами, нордический красавец, загоревший в своих экспедициях дочерна. Он вошел и заметался глазами по квартире.
- Где Полина?
Они вместе задали этот вопрос – Алексей Алексеевич и Иван. С одинаковой степенью обеспокоенности одновременно прозвучало и зависло в наэлектризованном воздухе:
- Где Полина?
Оглушительно тикали настенные часы. Маленький вентилятор чуть заметно колыхал тяжелые листья фикуса. Тишина была ужасающей.
Первым пришел в себя Алексей Алексеевич.
- Почему ты приехал?
Иван откинул со лба светлую прядь.
- Она была у меня час назад.
Нина Ивановна беззвучно вскрикнула.
- Я не пустил ее. – Иван смотрел прямо, как человек, не привыкший что - либо скрывать.
- Не пустил?! – Взревел Алексей Алексеевич. – Как же ты мог?
Он привстал в гневе, но тут же сел и осекся под пронзительным взглядом.
Иван мог. Он прошел чеканным шагом сквозь строй праздничных крахмальных столов, сверкающих дорогим хрусталем и антикварным фарфором, взял ее тонкую руку в белой перчатке и сказал четко: «Это – ненадолго. Но когда придешь ко мне – не пущу». Рука Полины чуть дрогнула, но она не успела ничего ответить. Ивана выводил из зала целый отряд охраны. Пятерых он раскидал легко, в воздухе летали цветы, осколки фарфора и менеджер банкетного зала, весь в икре и салате. Но даже когда на его плечах повисло не менее десятерых, Иван продолжал кричать: «Я буду ждать тебя до утра!» Утром молодые отправились в кругосветный круиз, а он долгих три года маялся неразрешимой загадкой – хотела, ведь хотела что-то сказать. И так беспомощно дрогнула ее рука, и так горько смотрела она своими горячими влажными вишнями сквозь фату… Полина! Что он знает о тебе, это туристический магнат, как могла ты… Все умчалось за три года и все осталось с ним. Поэтому он мог сказать ей, ворвавшейся в его одинокую ночь час назад: «Уходи».
Нина Ивановна захлопотала по кухне. Эта мирная кухня помнила крутые разборки. Здесь тоже взрывалась посуда, разбивался о стену аквариум, пока связанная Полина металась в своей комнате. Здесь ее чудом успели схватить на подоконнике, когда изгнанный и избитый в кровь Иван уходил, волоча по снегу перебитую ногу. Все было. Хватит и на боевик, и на сентиментальный роман. Иван отступился, когда Алексей Алексеевич приехал к нему сам и по возможности спокойно спросил: «Чего ты хочешь? Иметь мою единственную дочь за просто так? Убью, отсижу, но не позволю таскать ее по поездам, по экспедициям твоим и раскопкам. Что ты можешь дать ей кроме чуба белобрысого? Эти девять метров в коммуналке и ржавый холодильник на общей кухне? Звезды над палаткой – это много, но чем кормить ее ты будешь, когда звезды погаснут? Ты знаешь, к какой пище она привыкла? А что ты знаешь о том, сколько она болела? Ее всё детство пневмонии мучили, я до пяти лет ее на руках носил, из школы каждый день встречал. Ей мерзнуть нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах, а ты в горах ее из лавины чудом вытащил. И дышать ей нельзя затхлым воздухом – на легких осложнение осталось, а здесь у тебя стены грибком проросли. Ты своей любовью загонишь ее. Она у нас искусственница…» Эта последняя фраза, брошенная отцом неизвестно к чему, добила Ивана. Уходя, Алексей Алексеевич сказал: «Если ты думаешь, что я кормить буду тебя, быка, то глубоко ошибаешься. Да ты и сам с гонором, не будешь мои объедки подбирать. Все, Иван, разговор окончен». Раздавленный жестокой, обнаженной до сути, до нерва правдой жизни, Иван отступился.
Потом уже Полину под смех его однокурсников чуть ли не за волосы вытаскивали из вагона, отдирали от двери его комнатушки ее тонкие руки, которыми она намертво цеплялась за косяк. «Ваня, я не смогу без тебя жить!» - кривились ее губы, а глаза, большие и выразительные, полыхали горьким недоумением. Иван страдал невыразимо, но осечку дал всего два раза. Первый, когда влез по водосточной трубе в больничную палату, где неподвижная Полина лежала под капельницей с перевязанными запястьями. (Медсестры плакали и шипели на Нину Ивановну : «Креста на вас нет, отпустите детей»). Второй раз он нарушил данное ее отцу слово, устроив грандиозный дебош на свадьбе. Возмещение ущерба превышало стоимость банкета: одна лишь люстра из горного хрусталя стоила три тысячи баксов. Растерзанный белый рояль не подлежал реставрации, а лечение пробитой головы менеджера с последующим отдыхом на Багамах обошлось Алексею Алексеевичу вообще в астрономическую сумму. Иван, однако, отделался пятнадцатью сутками – это было категорическое условие Полины, ради выполнения которого она отправилась в круиз.
Сейчас Нина Ивановна суетилась по кухне, доставая большие гостевые чашки, варенье, конфеты. На столе появилось блюдо, прикрытое льняной салфеткой, с ее знаменитыми булочками, чайник, сахарница, а она все бегала от стола к плите, тревожно поглядывая на мужчин.
- Сядь, мать, - тихо сказал Алексей Алексеевич и отодвинул булочки.
Нина Алексеевна послушно присела на краешек стула, не отводя взгляд от лица мужа. Пока это было страхом, уже звенящим в груди, но еще не поднявшимся к горлу. Пока она могла управлять этим звоном, но в горле уже горячо щипало, и сверху на глаза давило что-то тяжелое, от чего не отмахнешься.
- Итак, Иван, давай коротко и ясно – что говорила, что спрашивала.
- Все - то у вас коротко и ясно! – Взорвался Иван. – Примчалась в растрепанном халате, просила заплатить за такси.
Он с ненавистью взглянул на Кашалота. Полина подобрала его где - то крошечным и писклявым. Они вместе выхаживали его, выводили бесчисленных блох, лечили от глистов и лишаев. Подумать только, сколько всего произошло с тех пор, а он лежит себе, сытый и сонный, как ни в чем ни бывало.
- Ну и что? – Голос Алексея Алексеевича набирал силу, в то же время белая полоса над верхней губой становилась заметнее.
- Ничего! Я сказал: «Уходи!». И закрыл дверь.
Все было ясно. Слишком неожиданно. Слишком болезненно и внезапно. Да еще ночью, да еще не один он был, наверняка. Алексей Алексеевич видел несколько раз Ивана с крупной спортивной девахой, полной противоположностью хрупкой Полины.
- Надо найти таксиста, - подала голос Нина Ивановна, терзая оборки передника.
Плечи ее начинали дрожать. Это уже было, она уже теряла Полину. Там, под капельницами… И они оба, забыв взаимную ненависть, вот также смотрели на нее в гулком больничном коридоре – виновато и потерянно.
- Я уже нашел его, теть Нин, - просто сказал Иван. – Таксист привез ее сюда, к дому. Она отдала ему кольцо вместо денег.
- И он взял?! – Ужаснулся Алексей Алексеевич. Он знал это кольцо, свадебный подарок Павла. – Да на него можно купить это сраное такси вместе с таксистом!
Иван молча достал из кармана джинсов кольцо и положил его на стол. Кожа на пальцах была содрана. Он поспешно убрал кулак со стола. Бриллиант сверкнул злым глазом, и Алексей Алексеевич вдруг вскочил:
- Я знаю, где она!
Конечно там, в беседке, где пряталась, прогуливая ненавистное сольфеджио или английский. Там же отсиживалась, дожидаясь Ваньку после школы. Да много чего было в той беседке, окруженной лохматым кустарником. Алексей Алексеевич и сам сиживал в ней, почти растворяясь в зыбком мерцании фонаря и пережидая маяту и предательские опасения в собственной правоте. Все для Полинки, все для ее блага, для ее хрупкого здоровья. Кто он такой, этот Ванька, чтобы вот так взять и увести девочку из дома? Ради чего? Какие ей экспедиции, если она вздрагивает от резких звуков и спит до сих пор с ночником? Павел, тот по - отцовски опекал, мороженое не разрешал есть, но бананы и виноград ящиками возил, грецкие орехи сам колол. Он сдал Павлу Полину с рук на руки со спокойным сердцем. Иногда, правда, тянуло в ее беседку по ночам. Но дочь, погрустив, принялась вдохновенно обустраивать дом, и Алексей Алексеевич окончательно успокоился. Вить гнездо для женщины так же естественно, как для мужчины – заботиться о ней.
- Я знаю, где она, - повторил он, направляясь к двери.
Нина Ивановна метнула ему вслед отчаянный взгляд, ничего не понимая. Но Иван оказался в прихожей быстрее.
- Я сам, - коротко бросил он, и Алексей Алексеевич почему - то не посмел спорить с ним.
Когда Иван открыл входную дверь, и шагнул на площадку, они услышали пронзительный женский крик, разорвавший ночную тишину. Окаменев на мгновение, Иван ринулся вниз.
Это кричала Полина.

Что-то случилось.
Разбухшие бутоны роз бесформенной массой сгрудились у сливного отверстия. Один из них раздавлен в лужице на верхней ступеньке, у края ванны. Она выскочила отсюда, опять чего - то испугавшись.
Павел ходил по дому, скрипя зубами от злости. Сколько можно? Как она умудряется изобретать всё новые и новые поводы для волнений, один нелепее другого? Честное слово, как подросток, всеми способами привлекающий к себе внимание.
Что-то случилось!
Только бы не с ребенком. Он столько вложил терпения, времени, денег в этого ребенка… Потерять его, начать все с начала? А Настя? За что ей такие страдания – жить рядом, провожать и встречать каждое утро и каждый вечер тайком? Он знал, что она постоянно смотрит на окна этого дома до боли в глазах. Иногда сам часами стоял на смотровой площадке лицом к ее невидимому лицу, и тогда пространство меж ними сокращалось, он слышал ее дыхание, доносящееся сюда сквозь туман над озером.
Павел неистово крутил педали тренажера, пот застилал глаза. Бешеные удары сердца отдавались во всем теле нетерпением. Почему она убежала?! Сосед пытался догнать ее, звал, кричал. «Летела, как птичка вдоль камышей…» Птичка. Крыса навозная, холодная жаба, тупица самодовольная. «Пашенька, ты меня любишь?» Поначалу удавалось представлять Настю в темноте спальни, но со временем это уже не срабатывало. Целуя бледные губы жены, он едва сдерживал отвращение. Все не то и не так. Слишком правильные черты, слишком замедленные жесты. Привыкшая к постоянной заботе, она выросла настоящей эгоисткой. Ее аристократическая сдержанность, которой Павел гордился поначалу, обернулась душевной тупостью флегматика. Даже в постели Полина была ленивой и апатичной. Ни вздоха, ни стона, ни жадности. Она милостиво предоставляла ему свое тело, считая, наверное, что одаривает царской милостью. Да что там постель, она и по дому - то ходила, будто спала. Павел ни разу не видел ее слез, не слышал ее смеха. Иногда задумывался – что там в этой красивой пустой голове? Холодец, наверное, да и то уже подтаивающий. Павел буквально видел, как по лицу жены текут жирные струйки. «Пашенька, я тебе нравлюсь?» Он улыбался и мудро прятал лицо в ее волосах, длинных и ухоженных, но почему - то пахнущих топленым молоком.
Настя взрывалась внезапным смехом, и ее короткие волосы задорно танцевали у смуглого лица. Настя била его по лицу и кричала: «Я ухожу! С меня хватит!» - и ее темные глаза полыхали вулканическим гневом. Настя извивалась в его руках, и он чувствовал, как ее гибкое тело наливается непереносимым наслаждением. Настя выходила ему навстречу из-за старого дуба, и его наполняла горячая волна нежности. Настя! Что ты со мной делаешь?
Увеличив нагрузку, Павел вновь принялся атаковать педали тренажера. Конечно, что-то случилось, и это «что-то» наверняка из области ее эфемерных блажей, которые не покидают ее никогда. Полина была соткана из томной грусти и изысканных манер. Из робкой ласки и задумчивых взглядов. Она в совершенстве владела английским, и ее переводы отмечались в какой - то престижной премии, в какой - то престижной номинации. С каждым днем Павел чувствовал себя все больше Анной Карениной, ненавидевшей супруга за его достоинства.
Зазвонил телефон, и Павел от неожиданности чуть не упал с тренажера.
- Я хочу знать, что произошло с моей дочерью, - услышал он голос тестя.
Так. «С моей дочерью». Не с «твоей женой».
- Добрый вечер, Алексей Алексеевич. Вернее, доброй ночи. – Павел умел быстро ориентироваться в любой ситуации, гася раздражение. – Я весьма озадачен безответственностью Полины. Ни звонка, ни записки…
На другом конце провода Алексей Алексеевич посмотрел на телефонную трубку, словно не веря услышанному. Озадачен безответственностью? Вот как называется состояние мужа, у которого в ночь пропала жена?
- Что ты там несешь, Паша? Что у вас случилось?
- Да, я уверен, что-то случилось, если моя жена никого не предупредив…
- Замолчи, Паша! Твой протокольный тон сейчас неуместен. Почему Полина примчалась в Москву босиком на такси?
- Она у вас?
«Она в Москве? На такси? Но я звонил весь вечер…»
- Я выезжаю немедленно!
В трубке что-то стукнуло, послышался отдаленный вскрик.
- Алексей Алексеевич! Ало!
На фоне внезапной тишины чувствовалось суетливое движение – то ли торопливых шагов, то ли хлопающих дверей.
- Ало! Ало! – несколько раз прокричал не на шутку встревоженный Павел.
Ответная тишина была чёрной, как небо в безлунную ночь, и долгой, как дорога потерявшегося в пустыне странника.
Он медленно опустил трубку.

Взбивая коктейль, Лена поглядывала в зеркало. Годы примирили ее с внешностью, но горькое недоумение осталось. Неужели бывает такой нос? Собственно, носа почти не было, на него словно не хватило мяса, и две задранные ноздри тянули верхнюю губу, обнажая неровные зубы. Зато на подбородке мяса было в избытке. И если кто-то мучился целюлитом на бедрах, то здесь он расцвел в нижней части лица, на широких скулах. Лена перевела взгляд выше. Даже лоб был в ямочках и точках. И все бы это ничего, если бы не Настя, не ее точеное мальчишечье лицо, сливочная, покрытая легким за¬гаром кожа, маленький изящный носик и утончённые скулы. Отсюда и недоумение.
Лена взглянула вниз.
Солнце ласкало обнаженное тело Насти, чуть светясь на тёмных упругих сосках, поблёскивая на розовых ногтях рук и ног. Вся ровно коричневая, как шоколадка, Настя перевернулась на живот. Твёрдые округлые ягодицы отразили солнечные лучи. Сестра - двойняшка забрала себе все: здоровье, красоту, особую легкость нрава. У неё не было математических способностей Лены и врождённой грамотности, но все ее существо излучало лукавую радость. Глаза искрились, дразня и ласкаясь; в капризном изгибе губ смутно чувствовалась скользящая улыбка, намёк на обещание. Шарм сексапильной женщины, с которым она родилась, приправленный разумной толикой цинизма, поглощал мужчин полностью, они гибли в нём безвозвратно, как мотыль¬ки у раскалённой лампы.
Спустившись вниз, Лена поставила на столик у шезлонга высокий бокал с коктейлем. Вздохнула.
- Не скули, - глухо сказала Настя, не поворачивая головы.
- Полина выскочила из дома. Бежит вдоль камышей.
Настя мгновенно оказалась на ногах.
- Сработало! Ты напихала червой во все бутоны?
Лена молча смотрела на её коричневую упругую грудь.
- Нельзя столько загорать, Настюш.
Настя уже натягивала узкие белые джинсы. Потянулась за короткой маечкой, торопливо отхлёбывая фруктовый коктейль.
- Вот балда! Каждый раз прощу тебя – лимона нужно меньше ложить!
- Класть, - терпеливо поправила Лена и, поймав руки сестры, просительно заглянула ей в лицо – Подожди, прошу тебя. Прошу тебя, одумайся.
Настя остановила на ней немигающий взгляд.
- Одуматься? Я только и делаю, что думаю.
- Но так нельзя!
Глаза сестры, застыв на лице Лены, налились тяжёлой злобой. Она могла уничтожить этим неподвижным взглядом и знала это.
- А как можно? У меня нет другого способа рассекретить его.
Лена судорожно сглотнула.
- Но если он поймет, что ты специально…
- Даже если он поймет что-то, всё равно будет моим. В любом случае, ребёнок, на котором он помешан, мне не нужен!
- Да, но... А что будет с ней?
Холодный коктейль оранжевым водопадом обрушился на Лену. Настя отшвырнула бокал.
- Ты забыла, как в общаге мы тянули одну пачку пельменей целую неделю? Ты забыла, как у нас было трое трусов на двоих? - Настя приблизила к ней лицо, давя глазами. - Я уже год терплю этого козла. Он был уже готов, когда она забеременела. Я выхожу из подполья и мне нет никакого дела до того, что будет с ней. И с тобой, если ты посмеешь вмешаться и испортить мне игру.
Лена вытерла лицо.
- Но если…. Ты всё точно рассчитала?
Короткая маечка выпукло обрисовала грудь, оставив открытой тонкую та¬лию.
- Я все рассчитала по нотам. Она двинута на режиме и ванну принимает в одно и то же время. Реакция на червей у этой психопатки должна быть однозначной, что и произошло. Кроме, как к мужу, ей некуда бежать. Будь спокойна, я смогу её обог¬нать! Встреча у дороги будет классикой мексиканских сериалов. Можешь по¬плакать заочно за нас за всех.
Лена хотела что-то сказать, но Настя перебила её:
- Не забудь вернуться в дом, слить воду из ванной и убрать там. Кстати, зачем ты принесла стакан с её малиновым пойлом?
Лена быстро отвернула лицо. Хищное чутьё подвело Настю, она не заметила молниеносный зигзаг глазами.
- Я уже убралась в ванной, - поспешно докладывала Лена. – А стакан нужен, чтобы подобрать дозу. Коктейль со снотворным не всегда получается однородным на вкус. Там, впопыхах, трудно определить, сколько сыпать.
- Правильно, репетируйся пока. – Настя расправила сзади край крошечных трусиков над низким поясом джинсов. Тонкая полоска кружева казалась кричаще белой на загорелой коже. - Пусть больше спит и не мешает Пашке думать. Рано или поздно ему предстоит объяснение с этой истеричкой, после которого он примет, наконец, нужное решение.
- А если не примет? - робко спросила Лена.
Настя любовно погладила коричневый пупок:
- Куда он, лох позорный, денется? – И спросила с хрипотцой в голосе. – Отгадай, куда он любит целовать?
Вспыхнув, Лена невольно покосилась на круглую белую беседку в глубине двора. Настя лукаво подмигнула ей:
- Ты знаешь, Ленка… Ты всё знаешь… - И тут же умчалась, стуча высокими каблуками белых босоножек.
Лена принялась убирать осколки бокала. Лицо было липким от фруктового коктейля. Слизывая слёзы, брызнувшие из глаз, она чувствовала странную смесь на губах – сладкую и солёную одновременно.

Фонарь тускло освещал беседку. Повсюду затаились мрачные тени. Душная ночь сгустилась до почти осязаемой темноты. Темноту можно было потрогать руками, утонуть в ней, укутаться в неё.
"Уходи".
Тот же голос.
«Уходи».
Полина закрыла глаза.
Она устала. Она устала так, что была готова навсегда остаться в этой беседке, в этой темноте. Она устала притворяться, уговаривать себя. Хотя с наступлением беременности притворство растаяло. Дом перестал казаться склепом. Дом, как большое красивое существо, открылся ей с неожиданной стороны. Ей казалось, что дом полюбил, наконец, её. И она сама прониклась к нему щемящей нежностью. Они поладили – Полина и дом, который ей предстояло заново обжить. Холодное лицо мужа перестало казаться маской, в его гла¬зах уже не чудилось презрение. Павел выбирал имя мальчика с удовольствием, осторожно трогая ее живот и тихо улыбаясь. Он был уверен, что это мальчик.
Всё как-то утряслось и успокоилось. Перестала мерещиться эта ужасная женщина с ужасным лицом, снующая вокруг дома. Вещи перестали играть с нею в прятки, и уже никуда не исчезали вдруг ключи от машины. Камы¬ши и озеро утратили свою необъяснимую враждебность, отступил глупый страх перед одиночеством, и она подолгу сидела у воды, мысленно лаская и баюкая крошечное существо внутри себя. И даже во взгляде отца растаяла, наконец, виноватость. Приезжая изредка, он радовался порозовевшему лицу Полины, её ожившему голосу. Мама, та была просто счастлива. Покой поселился в доме и в душе. Притворство же если и осталось, то лишь в самом дальнем уголке души, там, где покоилось незабытое ЭТО. Волевое усилие, направленное на то, чтобы не позволить ЭТОМУ овладеть ею, и было притворством. Нельзя заставить не быть то, что было, даже если оно не имело права на существование. Иногда, особенно в последнее время, Полине казалось, что она сильнее ЭТОГО. Но вот случилось непредвиденнее, непредсказуемое, неуправляемое, и её невольное лукавство легко растаяло.
«Уходи».
Ах, Ваня, Ваня. Его глупая выходка на свадьбе ничего ни могла изменить. Он сам отказался от неё. Пусть под давлением отца, но всё равно – сам. И вот сегодня: «Уходи». Что же она хотела, глупая? Он же сказал тогда: «Придешь - не пущу».
Маленькая ручка шевельнулась - мама, не плачь. Полина вытерла слезы и посмотрела сквозь густую листву на окно третьего этажа. Свет на кухне не гас. Отец вернулся, как всегда поздно и все ещё ужинает. Мама подкладывает ему пельмени или голубцы. Чайник давно вскипел, булочки прикрыты салфеткой, мама теребит клетчатые оборки передника, слушая отца или сама ему что-нибудь рассказывает. Как прийти, как сказать? Она ведь сделала все, чтобы убедить родителей в собственном благополучии - с ними лукавить было проще, чем с собой.
Она опять смахнула наплывающие слёзы. Пыль всё ещё скрипела на зубах. Халат распахнулся. Куда мог деться пояс? Полина почувствовала, что начинает мёрзнуть. Совсем недавно это было самым большим опасением – ее с детства пугали холодом.
Павел вряд ли решится поднять тревогу, наверняка он уже догадался, почему она ушла. Она вдруг поняла, что подумала о муже, как о чём - то промелькнувшем вдали, прошедшем, ушедшем. Любовь была без радости, разлука будет без печали. Но почему так обидно, почему так болит?
Она старалась. Мебель, шёлковые обои, каскады громоздких гардин, ко¬вры и украшения подбирала в екатерининском стиле, сообразуясь с его вку¬сами. Он любил все яркое, пышное, вычурное. Их дом был воплощением барской, мечты о роскоши и напоминал антикварную шкатулку. Сама Полина любила минимализм и строгость, но изо всех сил старалась угодить мужу. А через него – родителям. А через родителей - себе. И ведь удалось, почти удалось, даже ЭТО померкло за хозяйственными заботами. Она старалась. Возила его рубашки в самую дорогую прачечную, готовила жирные густые борщи, как он любит. Готовила изящные тосты к завтраку, зажигала свечи к ужину (они и познакомились на одном из таких стильных ужинов, куда её пригласили переводить полупьяный бред американской поп - звезды). Покупала эти дурацкие дребезжащие детективы ему, научилась играть в покер и в вист. Стоп! Полина вдруг поняла, когда появилась в их жизни эта придорожная красавица. Год назад Павел перестал её изводить карточными раундами по вечерам, перестал читать свои шпионские истории и все чаще оставался ночевать внизу в гостиной. Поче¬му, почему не видела? А потом она забеременела, и он, вроде бы, оттаял. Да нет, нет же! Полина с запоздалой болью вдруг поняла – не видела, потому что ей нравилось оставаться в спальне одной. Можно было читать допоздна, мазать руки тем кремом, который его почему - то раздражал. Можно было принести себе прямо в кровать блюдце с орехами или яблоко, чего он совершенно не выносил. И, главное, можно было не выключать ночник, если приснится страшный сон или по стеклу опять прошуршит кто-то (или что-то).
Нет, это пустое. Не надо пытаться ничего понять. Да и как понять такое? Целовать на ночь, целовать, уезжая, целовать, возвращаясь домой. «Полинка, ау, я уже здесь». «Полинка, я привёз крабы». Он знал её любимые духи и конфеты, фильмы и музыку. Знал, что она любит большие мягкие игрушки ярких цветов и часто привозил голубых кошек или оранжевых медведей размером с телёнка. А «Поющие в терновнике»? Полина всего раз увидела это роскошное издание на английском, и целый вечер надоедала отцу рассказом об атласной суперобложке, об объёмных иллюстрациях, о том, как она, залюбовавшись, прозевала закрытие выставки и не успела сделать покупку, а на следующий день книги в продаже уже не было. Не отец, а Павел искал удивительную новинку по всей Москве. И нашёл - таки. А белое золото? Полина не любила бестолковые сверкающие украшения, но западала по серебру и тонким колечкам из белого золота. Поняв это, Павел не скупился на подарки. Откупался? Усыплял бдительность? Да нет же, нет! Он радовался вместе с нею, он любил дарить.
Особенно в последний год…
Полина вытерла ладошкой слёзы.
Она всё - таки переоценила себя. Становилось нестерпимо холодно и несте¬рпимо одиноко. Ей не удастся отсидеться здесь. Полина ещё раз взглянула на светящееся в темноте окно и встала, кутаясь в халат.
И в этот момент в неясном проёме беседки возник силуэт. Вытянув руки, женщина стала медленно надвигаться на неё.

Настя, Настя, что ты со мной делаешь?
Ночной влажный воздух свистел у опущенных стёкол, но не освежал пылающее лицо.
Ещё один раунд. Чтобы там ни случилось, он должен выдержать этот раунд. Чтобы ни учудила его утончённая жена, он должен выдержать это ради Насти. Сейчас Павел не иронизировал. Полинка и впрямь была утончённой, настолько, что почти не держалась на земле – все в ней было слишком тонко, слабо, призрачно. Того и гляди, взлетит. В ней было много хорошего - умна, терпелива. О воспитанности и говорить нечего – изящество манер восхищало (на это он, дурак, и клюнул!) Но в ней не было главного – теплого, бабского. Нет, Полинка не была пустышкой, ее внутренняя жизнь изумляла богатством эмоций. Уж чего - чего, а переживать она умела. А образованности и прочей начитанности хватило бы на десятерых. На любой случай у неё была готова литературная цитата. Соловьёва и Бердяева она знала так же хорошо, как Дид¬ро и Руссо. Обвиняла Ахматову в предвзятости к Гончаровой (по письмам и документам выстроила свою теорию на этот счёт!) Бредила эпохой декабристов и знала об их жизни в изгнании больше, чем иной специалист. Павел поначалу (поначалу ему было интересно с нею) пытался спорить: «Будь проще, жена. Учись у жизни, как великие русские княгини учились у безродной француженки кур щипать». Полина возражала: «Она научилась у них большему - самоотречению. Ей - то нечем было жертвовать».
Павел вдруг притормозил, будто догнал убегающую мысль. Существо, сущность Полины – скрытая холодная истерика. Потому он и потянулся к Насте, у которой все проще и роднее.
Настя!
Владеть такой женщиной значило много само по себе. Он никогда не был аутсайдером, но обладание такой женщиной придавало его успехам в бизнесе и в жизни вообще особый флёр. Словно в добротно выстроенном здании вспыхнул, наконец, электрический свет. В их запутанных отношениях она была бесспорным лидером, ведя его за собой не волевыми решениями, а тихим шорохом полуопущенных ресниц. Последний раунд, и мы вместе навсегда.
Полина, как промежуточное звено, его не беспокоила. Положение влиятельного отца, его деньги исключали всякий повод для беспокойства. И потом, как честный человек, он обеспечит ей достойнее содержание. Такова жизнь, эти правила не им придуманы. У Полины все будет хорошо. А ребёнок… Зачем ей ребёнок? Её больше всего интересуют переводы, подстрочники и словари. Вот пусть и оттачивает профессионализм. Да и замуж, опять - таки, проще выйти без хвоста. Павел мысленно посочувствовал своему преемнику, которому предстояло тратить жизнь на то, чтобы соответствовать культурному уровню жены. Господи, как же она ему надоела. Она надоела ему до смерти, до блевотины. Нельзя, невозможно питаться одними десертами, грубая пища нужна мужику больше, чем кулинарные изыски. Вечера у белой беседки, когда они с Настей пекли картошку в золе и жарили шашлыки под пиво были для Павла самыми дорогими воспоминаниями. Но их портил аромат свечей, которые Полина зажигала в центре огромного обеденного стола к его приходу. «Пашенька, ужин готов». Он послушно переодевался, смывал запах костра, послушно давился белым вином… и так далее. Возможно, для кого - то ранимость и впечатлительность Полины станут драгоценными гранями загадочной и любимой души, но ему все ее эмоциональные изломы были чужды. Более того, были обузой. Приходилось цедить каждое слово, постоянно контролировать выражение лица. О Господи, как он устал притворяться. Настя, с ее непредсказуемым характером и бешеным темпераментом была, все же, проще. Её можно было хлопнуть по аппетитной попке или ущипнуть за полную грудь, ее можно было завалить пря¬мо в траву у белой беседки под звонкий хохот. Полине же надо было постоянно делать реверансы.
У заветного дуба он вдруг притормозил. Показалось? За неохватным стволом скрылась лёгкая тень, вроде бы силуэт женщины. На мгновение вспомнилась долгая чёрная тишина в телефонной трубке, оборванный разговор. Сердце вновь сжал нежи¬вой холод. Позже он много раз вспоминал этот страшный миг у старого де¬рева, но сейчас проехал мимо, не останавливаясь.
Предстоящее объяснение с тестем всё же смущало.
Ночная тьма клочьями уносилась прочь. Еще не¬много терпения. Я все смогу, любимая, потому что ты любишь меня.

Настя несла босоножки в руке. Прогретая солнцем трава щекотала ступни. В сузившихся от злости глазах отражался закатный блеск озера.
Вскоре узкая тропинка резко вильнула вверх, но она пошла напрямик через густые заросли кустарника.
Её уже сделал однажды такой же холёный господин, обещая жениться со дня на день. Она не отступилась тогда, даже узнав, что он давно и благополучно женат. Ее атаки на лысеющего архитектора продолжались до тех пор, пока он не загнулся на одной из презентаций – галоп меж двух женщин, одна из которых была матерью троих его детей, оказался ему не по силам. Безутешная вдова осталась горевать в своих особняках, а Настя вернулась из снимаемой архитектором пятикомнатной квартиры в общагу родной трикотажки, к двухсменке и талоном на молоко.
На этот раз она играла по - крупному. Присмотрев Павла у дорогого ресторана и сходу определив, как скучает он в обществе интеллигентной и занудливой жены, Настя быстро составила план действий. Соблазнить его было вопросом нескольких дней, а вот держать нужную тональность, подводя любовника к жизненно важному для нее решению, пришлось целый год. Павел долго сопротивлялся борясь не с чарами Насти, а с собственным чувством долга и прочей ерундой вроде угрызений совести и жалости к жене. Свою партию, однако, Настя вела виртуозно, призывая на помощь весь спектр талантов, которыми наградила ее природа - мать. Через год Павел созрел, но к его желанию разделить с Настей жизнь и состояние примешивалось навязчивое стремление иметь сына. Разумеется, цепкая девочка - детдомовка это стремление не разделяла, и беременность Полины вынудила ее форсировать события.
Маленький уютный особнячок, подаренный ей Павлом, находился на противоположной стороне милого озерца на возвышенности, окруженный березами и липами. Уютное гнездышко, доказательство любви Павла, было полной противоположностью громоздкого дома Полины, ее приданного к свадьбе. Дом этот, соединив два нелюбящих сердца, терзал воображение и самолюбие Насти ежеминутно. Поднимаясь по узкой тропинке, она злобно оглядывалась на виднеющуюся вдали красную черепичную крышу. За высокой кирпичной оградой с причудливым чугунным орнаментом поверху она швырнула босоножки на зелёный газон и пошла к дому босиком. Вдоль разноцветных плиток садовой дорожки тянулись низкорослые то ли розы, то ли лилии. Всё лето Настя сбивала бестолковые цветочные головки палками, но они вырастали вновь и вновь. На каменных ступенях тоже роились какие - то дурацкие круглые кусты в пузатых вазах. У двери Настя брезгливо оглянулась. Тьфу, чтоб тебе!.. И вокруг белой беседки лохматилось нечто розово-приторное с длинными стеблями и резким запахом. Да ещё и камнями обложено. Когда эта чума понатыкала столько клумб? Неужели она думает, что они надолго обосновались в этой конуре?
Саданув со злости дверью, Настя прямиком направилась к бару. Бокал с мартини дрожал в ее руке.
- Много пьешь, сестра.
- Заткнись, дура!
От неожиданности Настя расплескала напиток, выпила оставшиеся капли и налила еще. Лена смотрела на нее из угла, из глубокого кресла. Настино белье, сложенное стопкой на ее мясистых коленях, благоухало дорогими духами.
- Как прошла встреча?
- Как по нотам.
- Она не заметила тебя?
- До нужного момента – нет. Сидела в кустах рядом. – Настя зло усмехнулась. – Там ей, курице и место!
- И что же?
- Все тип - топ. Теперь она обо мне знает. Он не знает, что она обо мне знает. Он не знает, что я знаю, что она знает обо мне. Она не знает, что я знаю. Она знает, что он не знает, что знает она. Но скоро все узнает ее отец. Это и будет концом и началом.
- Так она не вышла из-за куста?
- Нет, конечно! Ты что, не знаешь, как они воспитаны?
«Они» - это московские благополучные девушки из благополучных семей. Настина ненависть к ним ко всем имела исторические корни. Иногда она подкарауливала такую девушку в темном парке и избивала в кровь, удовлетворяя классовый инстинкт голодного беспризорника, вскипающего при виде скрипки или шляпки.
- Она осталась лежать под этим кустом. – Настя еще раз наполнила бокал.
- Лежать?
- Ну да. Пашка уехал, я помахала рукой сквозь слезы. – Этого не отнять: Настя всегда могла заплакать по хлопку в ладоши. – А потом подошла к ней. Она, видишь ли, потеряла сознание.
Настя картинно прижала руку ко лбу.
- Подошла? Зачем?
- Да вот поясок прихватила. – Она бросила на ковер широкий пояс от махрового халата. – И землей слегка обсыпала.
- Зачем?
- А пусть поваляется в пыли! А то больно чистая после розовой ванны!
- Какой ужас… Ты чудовище, Настя!
- А ты не знала? – Настя звонко рассмеялась, обнажив красивые ровные зубы. – И потом, разве не ты помогала мне с ключами, цветами, опрокинутыми вазами? Червей разве не ты наковыряла для нее?
- Но мы просто хотели попугать ее!
- Чего и добились! Ему есть с чем сравнивать мою жизнерадостность!
- А если она там умрет?
Настя пожала плечиком.
- Ну и что? Кому будет плохо от этого? Ему? Он ее терпеть не может! Мне? Я ее ненавижу! Тебе? – Настя опять наполнила бокал и села в кресло, вытянув длинные стройные ноги и улыбаясь сквозь мартини. Преломленное гранями высокого бокала Ленино лицо казалось маской монстра. - А что ты, приживалка, жрать будешь, если все сорвется? Или ты этого и хочешь? Тебя все и так устраивает? Ты боишься, что я тебя не возьму в новый дом? Ну так не боись, прислугу всё равно нанимать придётся.
- Настя, но так нельзя!
- А как можно?
- Пусть бы тихо развелись…
- Я так и хотела. Ей не надо было беременеть.
- А если что-то случится с ребенком?
- А если с ребёнком ничего не случится? – Вопросом на вопрос ответила Настя. – Опять ведь придётся палкой выбивать, как ублюдка архитекторши. Помнишь?
- Там было совсем другое дело! – Горячо возразила Лена. – Там уже были наследники, а у этого нет детей, и матерью ребёнка он хочет сделать тебя! Настюш, если с ребёнком что-то случится, он никогда не простит тебе этого!
Настя медленно поставила бокал. Ее взгляд стал неподвижным.
- Чего ты добиваешься? – Спросила она тихо, давя глазами. – Ты, страхолюдина, никогда не выйдешь замуж. Мне всю жизнь кормить тебя, уродину. И я всегда буду слушать это твое нытье?
Лена испуганно попятилась.
- Настя…
- Заткнись! Я двадцать лет Настя, и у меня ничего нет, кроме этой конуры!
- Это – конура? Три спальни наверху, три огромные комнаты внизу, две ванные, три балкона – конура?
- Но ты видела ее дом!
- Я и бриллианты ее видела, и машину. – Лена подошла к сестре, села на ковер у ее ног, обняв колени. – Настюша, разве мало нам?
- Нам? – Настя наотмашь ударила ее по лицу. Бить в детдоме учили сызмальства. Кровь из разбитого носа брызнула мгновенно, обагрив мясистый подбородок. – Нам? При чем тут ты, безмозглая тварь?!
Лена захрипела, пытаясь освободиться от цепких рук, впившихся в шею. Настя сильнее сжимала пальцы, неподвижно глядя сверху темными глазами.
- Я этими руками задушила того идиота, который позарился на тебя, заплатила за аборт и лечение. И этими же руками удавлю тебя, если ты…
Резко откинувшись назад, Лена свалила Настю на ковер и ударила ногой в живот. Бить она тоже умела. Застонав, Настя разжала руки и отползла от сестры. Когда спазмы в животе прекратились и восстановилось дыхание, она открыла глаза и увидела Лену с маленьким пистолетом в руке. Багровые пятна вокруг шеи усиливали ее уродство, но темная давящая глубина глаз была той же, что и у Насти. Единственное, что выдавало родство сестер, это их глаза, причудливо удлиненные, полные чарующей цыганской прелести и таинственной энергии.
- Ты помнишь эту штучку, Настя?
Настя мертвенно побледнела утратив агрессивную грацию лидера.
- Вижу, что помнишь. Значит, помнишь и тех двоих ментов, которые остались на чердаке. Если бы они тебя догнали, ты не здесь была бы. Тебя не было бы вообще. Почему же ты не помнишь, кто спас тебя? Или ты забыла, что дело осталось незакрытым?
Изогнувшись, Настя пыталась подняться и тянула к сестре руки по ковру. И вдруг, вцепившись в пушистый ворс, с силой рванула ковер на себя.

*

Майор Петров курил одну сигарету за другой, бессмысленно бегая глазами по рекламному плакату. «Откройте для себя мир Баунти». Хищная мулатка с плотоядной улыбкой и жадными глазами держала в руке шоколадный батончик. Ее перламутровые изгибы, отполированные африканским солнцем, матово искрились в брызгах морской волны. Или, может, океанской. Сынишка Петрова не любил «Баунти», говорил, что он с рисом. А рис в их семье признавали только распаренным в утятнице с курочкой и морковкой.
Петров затушил окурок. Подошел к окну. Ерунда всякая в голову лезет. Мулатки с рисом только не хватало.
Надо передавать дело в суд.
Никогда еще у него не было дел столь прозрачных, кристально ясных, несложных и недолгих. Никогда перечень доказательств не был таким четким. Виновность подозреваемой была доказана бесспорно. Улик и свидетельств в пользу преднамеренного убийства было столько, что и доказывать ему ничего не пришлось. Все улеглось в протоколах по пунктам просто и легко, но именно эта простота теперь не давала ему покоя.
Был налицо мотив. Погибшая Анастасия Переверзева была любовницей мужа подозреваемой. Подаренный дом, машина, золото-бриллианты – весь комплект для убийства на почве ревности.
Были налицо свидетельские показания. Сосед подозреваемой видел, как бежала она в сторону дома убитой. Сестра Переверзевой показала, что подозреваемая была в доме в момент убийства, которому предшествовала ссора с угрозами. Таксист, подвозивший подозреваемую почти от места преступления, показал, что она была «в растрепанных чувствах и в растрепанном виде», как после драки. Кроме того, из его показаний следовало, что подозреваемая «насильно всучила» ему дорогое кольцо за то, что он ее, якобы, не видел. Кольцо вскоре было отобрано, а таксист нещадно избит.
Наконец, были налицо улики, напрочь изобличающие подозреваемую. Пояс ее халата, оброненный в потасовке у смятого ковра. Бокал с остатками малинового сиропа с отпечатками ее пальцев. Изумрудная серьга убитой, зацепившаяся в пылу драки за рукав её махрового халата.
В деле отсутствовало орудие убийства, но имелось несколько дипломов, которыми подозреваемая в разное время награждалась за участие в соревнованиях по стрельбе. Прилагалась также справка о том, что у отца подозреваемой имелась роскошная коллекция стрелкового оружия. И хотя ни один из образцов коллекции в деле не фигурировал, сам факт существования коллекции косвенно свидетельствовал против нее.
Репутация подозреваемой была весьма сомнительной, о чем говорил имевший место в прошлом ее бурный роман со студентом истфака. Имели место побеги из дома, суицидная попытка, скандальные разборки с родителями и тому подобное. Выводы судебной медико-психологической экспертизы об особенностях её характера, о её впечатлительной натуре не только не опровергали доводы обвинения, но практически подтверждали их. Эксперты представили следствию заключение, изобличающие подозреваемую, как личность крайне неуравновешенную, то есть психопатическую. То есть способную к убийству.
Защита сводилась к сентиментальным общим фразам, не способным убедить ни один суд. Бессвязный лепет о червях и розах, об эмоциональном холоде супруга и тайном свидании у дороги лишь подтверждали все вышеизложенное. Высокооплачиваемый адвокат, в служебном арсенале которого помимо глубокого профессионализма были и личностный магнетизм, и тончайший артистизм, терялся, возможно, впервые в своей блестящей карьере. Витиеватая риторика защитника, эффектные интонационные перепады, продуманная жестикуляция заводили его в тупик из роз и слез, которым противостояли железные аргументы обвинения. Сама же подозреваемая защите нисколько не помогала, находясь в состоянии глубочайшей депрессии. Когда же её муж подтвердил серьёзность своих бывших намерений в отношении убитой, в деле была поставлена последняя точка. Виновна.
И лишь одно сомнение точило и точило Петрова день и ночь – слишком все складно. «А не влюбился ли ты в нее?» - спросила вчера жена, перебирая петли на спицах, пока он разглагольствовал о возможности ошибки, о процентах и вероятностях. Вчера Петров криво усмехнулся, обняв жену. Сегодня, когда надо было передавать дело в суд, он решил еще раз вызвать Полину на допрос.
Её привели.
Она вошла, не поднимая глаз. Села на краешек стула, сцепив руки, будто защищая чуть обозначившийся живот. Длинные, слегка волнистые волосы, переброшенные на одну сторону, скрывали почти сошедший след от страшного удара, который обрушил на неё муж во время очной ставки. «Я убью тебя, - орал он тонким голосом. - Ты не отвертишься и не откупишься!»
Полина рассматривала свои руки, а Петров – Полину. Женщина раздёргана до полного предела, но ни о какой невменяемости речи быть не может. Избалована благополучием и опекой, но разве её в этом вина? На всё нужны условия. Его Танька, младшая из четырёх сестёр с отрывом аж в 15 лет, заласкана была родней до полной кукольности, макароны варить не умела. А сейчас, после десяти лет семейной жизни, после Урала и трёх наводнений котируется как генерал в юбке, они с сыном по струнке дома ходят,
Петров покопался в бумагах, достал фотографию Насти. Красотка изумительная, тельце так и просится в руки, но это кому как. Он бы предпочёл Полину с ее томностью и хрупкостью, а муж ее любил жареное, и, опять-таки, никто не виноват в этом. Он отложил фотографию. Долго смотрел на тонкое лицо, полускрытое волной волос. Полина молчала.
- Где пистолет? - Вдруг резко спросил он.
Полина улыбнулась, не поднимая головы.
- Вы решили поменять тактику?
Петров удивлённо вскинул брови.
- До сих пор вы были безупречно вежливы и не повышали голос.
- Где пистолет? – спросил Петров уже мягче.
Полина нервно провела рукой по волосам.
- Оставьте это, Егор Петрович. Я не стреляла уже года три.
- Почему? - Петров всё давно знал, но ему надо было разговорить ее.
Полина пожала плечами:
- Не было случая, не было желания. Да и статус замужней женщины предполагает другие увлечения.
Петров встал и подошёл к ней.
- Пересядьте за мой стол.
Она подняла на него усталые глаза. Петров взял её за руку и провёл на своё рабочее место. Сам сел напротив.
- Итак, чтобы вы предприняли на моём месте? 3а что уцепились бы, будь у вас цель найти мне оправдание? Кто или что, по-вашему, может приоткрыть завесу?
Полина ответила сразу, не задумываясь.
- Лена.
Сестра убитой сама была убита горем, бесконечно плакала.
- Почему Лена?
- Она и только она. Я часто видела её около дома. И тот случай в спальне…
Полина опустила голову. «Тот» случай обсуждался много раз. Кто-то якобы, набросил на спящую Полину кружевное покрывало. Проснувшись в испуге, она долго не могла выбраться из-под пышных складок и оборок, затем заметалась по дому в панике, но никого не обнаружила, а ваза с большим белым гладиолусом вдруг опрокинулась сама собой. Сверху из окна она, вроде бы, увидела убегающую вдоль ка-мышей Лену.
- Она отрицает это. – Подал голос Петров.
- Разумеется, но в доме была она в тот раз.
- Почему? - Петров знал уже ответ, но хотел ещё раз услышать объ-яснение Полины.
- Она оглянулась на меня из камышей. Это было ужасно. Мы встретились глазами.
- И что же?
- Она улыбнулась. Победоносно и нагло. И юркнула в камыши.
- Почему вы не рассказали об этом мужу?
Глаза Полины заволновались горечью, но она контролировала себя.
- Потому что было много подобных случаев. Мне было жаль обременять его своими страхами.
«Было жаль».
- Было жаль или вы не надеялись найти понимание?
Полина грустно улыбнулась.
- Вот видите, как точно вы все понимаете. Но суд не учтет это.
«Да что тут учитывать?!» - хотел крикнуть Петров, но вслух сказал:
- Суд будет рассматривать тот факт, что в момент убийства в доме была сестра. И однозначно решит, что у Елены Переверзевой не было и не могло быть мотива. Она больна, она - приживалка в доме сестры на правах домработницы и прислуги, она полностью зависела от Насти. Этакая бедная родственница. Зачем ей было убивать Настю?
- Возможно, она не хотела терять тот минимум, который имела, живя с нею.
- Это голословное предположение. Фактически же неразлучные сестры-двойняшки, одна из которых, более удачливая, поддерживает другую, вызывают невольную симпатию, согласитесь. Девочки сироты, бедные детдомовки. Почти идиллия.
- Это еще более голословное, поверхностное утверждение.
- Вот как?
Голос Полины, низкий и грудной, несколько не соответствовал облику неж¬ной ранимой женщины. Как и её разумные рассуждения, излишне эмоциональные, но не лишённые логики и здравого смысла. В глубине души Павлов был эстетом, сказалось воспитание деда-художника. Он всей душой чувствовал холод¬новатое очарование Полины, глубокое и терпкое, как горькое ви¬но. Оно не сразу согревает, но если человек оказался во власти его, то навсегда.
Полина долго молчала. Потом негромко, но очень убедительно произнесла, будто удивляясь, что истина не видна ее собеседнику.
- Жестокость может быть многоликой, как и доброта. Но жестокость женщины, способной целенаправленно изводить беременную женщину, особая. Такой человек способен на многое. На всё. Вторая сестра с её вдохновенным спектаклем у дороги не менее решительна. Этот идиллический тандем имеет криминальный оттенок, вы просто не хотите этого видеть.
«Хочу, но не могу!» - хотел крикнуть Петров, но спросил спокойно и деловито:
- Почему свидание у дороги вы считаете спектаклем?
Полина вздохнула, взглянув в окно.
- Шок в камере прошёл, и у меня было достаточно времени, чтобы думать и анализировать. - Петров знал всё, что она скажет, но хотел услышать ещё раз. Вдруг удастся нащупать нечто. - Так театрально не заламывают руки даже во время самого страстного свидания. И потом, женские слёзы – это часто наше оружие, порой единственное, но не самое эстетичное. Настя же плакала необыкновенно красиво, смахивая слёзы согнутым мизинцем. Так делают, когда боятся размазать туш. А говорила громко, преувеличенно громко. Для публики. Для меня. В порыве объятий это могло сойти за волнение, но не в сочетании со слезами и заламыванием рук.
- Почему же? Именно волнуясь, мы кричим.
- Да, но не в состоянии страстного возбуждения.
- Почему? Страстный порыв часто выражается именно громким голосом.
- Да, но не в сочетании с «о!» и «ах!» сквозь слезы.
- Почему? Кто-то плачет себе тихо, а кто-то рыдает во весь голос.
- Да, но рыдая, женщина не может четко формулировать предложения. А мне был предложен речитатив из отрепетированных фраз.
- Почему? Она говорила о наболевшем, о том, о чем думала постоянно. Отсюда и речитатив.
- Да, но речитатив, прерываемый объятиями и поцелуями звучит искусственно. С одной стороны – восторг любовной страсти, когда человек не способен себя контролировать, с другой – четкий выговор и громкий голос. Понимаете, Егор Петрович, Настя держала ситуацию под контролем вплоть до того, как она выглядит. Там было слишком много театральных элементов. Это называется переигрывать. Именно в таких случаях режиссёр говорит: «Не верю».
Петров понимал. Он и сам «не верил». Более того, он не только знал все, что скажет Полина, но был согласен с ее выводами. Но он надеялся услышать, увидеть, почувствовать что-то, способное изменить ход событий.
- И все-таки, Полина Алексеевна, - он доверительно наклонился вперед, - гипотетически можно ведь предположить, что Настя была настолько экзальтированной натурой, что могла сочетать в себе любовный восторг и четкий выговор одновременно.
- Нет!
Холодное и очень тяжелое «нет». Словно глухой удар по металлу. Петров взглянул внимательнее. Открытый взгляд на измученном лице стал тверже.
- Нет, - повторила Полина. – Такая гипотетическая натура должна глубоко чувствовать. Но вспомните, что сделала со мной ваша Настя. Егор Петрович, я была без сознания, но едва ли каталась по земле. Она распахнула халат и засыпала меня землёй. Когда я очнулась, долго не могла отряхнуться, не могла вздохнуть. Земля и песок были даже в рукавах халата, даже в карманах и внутренних швах. В волосах и во рту. – Полина понизила голос и тоже наклонилась вперёд. – Я не сказала на следствии, не смогла. Сейчас скажу. В трусиках тоже были мелкие камни и песок. Егор Петрович, какое сравнение кажется вам более уместным – с изнасилованием или с похоронами заживо? О каких глубоких чувствах и о каких чувствах вообще тут можно говорить?
Петрова замутило.
Дело быстро обросло слухами, жёлтой газетной трескотнёй. Одна из статей называлась: «Беззащитная сирота убита светской львицей». В другой утверждалось, что «обездоленная детдомовка пострадала за свою любовь». О чувствах Полины ни разу нигде не упоминалось. Ей будто бы было отказано в самой способности переживать, в праве на страдание.
- Значит, вы настаиваете, что спектакль у дороги был разыгран для вас? – Резко развернул он разговор в прежнее русло.
- Конечно, других зрителей не было. – Полина выпрямилась, переведя дух. – Ей, видимо, надоело играть вторую роль, и она решила выйти на авансцену. Но суд, разумеется, не учтет эти соображения.
«Тут нечего учитывать!» - опять мысленно прокричал Петров, кожей чувствуя правоту Полины и понимая, что эту правоту никак нельзя выдернуть на поверхность из-за толщи женских обид, эмоциональных нюансов, прозрачных намеков и прочей белиберды, которая была правдой жизни, но не представляла никакого интереса в плане процессуальном. Что касается растрёпанного вида Полины в момент её ареста, то каким же он должен быть после драки, после убийства и попытки бегства с места событий?
- Но Настя не могла знать, что вы находитесь рядом. – Петров кружил по одному месту, надеясь столкнуть с наезженной колеи её или себя.
- Могла и знала.
Далее должен следовать каскад горьких откровений о хранящихся в ванной засушенных бутонах роз, которые она опускала в горячую воду с тремя каплями розового масла, а потом опять складывала на полочку. Аромат, фитотерапия, червяк, рывок из дома. Петров не стал бередить все, что уже слышал. Он лишь сказал:
- Но она не могла знать, что вам захочется принять розовую ванну.
- Могла и знала. Я думаю, Лена изучила мой режим досконально, как и меня саму. Я ведь постоянно чувствовала чьё-то присутствие в доме. Когда внезапно хлопала дверь в соседней комнате или с первого этажа доносились звуки чьих-то шагов. Когда за моей спиной кто-то протяжно вздыхал или стонал под окном ночью. Когда внезапно гас свет во всём доме и кто-то начинал скрести по стеклу в темноте. Павел ни о чём не хотел слышать, не разрешал спать со светом… - Полина зябко поёжилась, отгоняя страшное воспоминание.
Павлов вспомнил, как раздражало его, если Танька начинала жаться к нему, округляя глаза: «Там кто-то есть…»
- Дело в том, Егор Петрович, что я больше болела в детстве, чем была здорова. Поэтому папа приучил меня к режиму во всём: в приёме лекарств, в работе, в еде, в отдыхе… Изучить моё расписание было не сложно, я ведь всё время проводила дома… Мерзкая провокация с червями подтолкнула меня навстречу… мужу. – За все время следствия Полина ни разу не назвала его по имени.
- Допустим. – «Что допустим?! Тебя поднимут на смех на суде с этими бреднями!» - Допустим, но вы могли не побежать к дороге. Вы могли тихо плакать в саду, забиться в самый дальний угол дома, в спальню… Могли вообще потерять сознание, что и случилось у того куста.
- Могла. В этом случае сценарий был бы другим. Но случилось то, что случилось. Я побежала, а из дома сестер просматривалось все пространство вокруг, в том числе и тропинка вдоль камышей, по которой я помчалась.
Это было правдой. Единственным реальным штрихом, но то был всего лишь штрих, он ничего не доказывал. Вернее, доказывал возможность слежки – и только.
- Допустим. Но почему вы решили, что пояс халата снят с вас, пока вы были в бессознательным состоянии?
- Он никак не мог потеряться или развязаться, потому что крепился в петлях по бокам. И потом, я сильно затянула его, когда остановилась передохнуть… - Сделав усилие, Полина сумела не заплакать, хотя память о случившемся причинила ей страдание. – Оставим это, Егор Петрович. Взгляните сюда, - Полина взяла фотографию Насти. – Девушка чудо, как хороша. Мужу было от чего потерять голову. Но я знаю, что эта девушка – чудовище. Более того, поскольку я не убивала, я знаю, что убийца – родная сестра этого чудовища. Егор Петрович, ваши идиллические двойняшки внушают мне ужас, как потусторонние монстры. Монстры не могут любить друг друга. Покопайтесь в их прошлом и легенда о сестринской преданности разрушится.
«Оно безупречно! – Мысленно заорал Петров. – Из детдома, с места бывшей работы характеристики самые безупречные!»
- Ничего разрушать не нужно. Моя задача – создать на основе имеющегося нечто конструктивное, что могло бы хоть как-то вам помочь, - сказал Петров и ужаснулся своим словам.
В его работе был один пункт, заведомо недопустимый – предвзятость. Он имел дело с человеческими судьбами, поэтому всякая необъективность была плохим советчиком и для него, и для так называемых «подследственных». Хуже этого термина было только пресловутое койко-место; его всякий раз передергивало, когда дома Танька бесстрастно объявляла об освобождении койко-места в ее смену. Это значило, что больной либо помер, либо выписан. Сейчас же Петров проявил явную предвзятость. Впрочем, безликое «вам помочь» могло быть всего лишь формой вежливости. Но губы Полины чуть тронула улыбка, глаза потеплели. Она поняла правильно и приняла с благодарностью это «вам помочь».
- Так вот. – Петров откашлялся. – Какой бы ни была Настя, её не изменить и не вернуть. Поговорим о Лене. С чего бы вы начали разрабатывать версию о её виновности?
- С составления её психологического портрета. Ошибка следствия в том, что она представлена в деле безвредной и безопасной. И, стало быть, невинной. Лена для всех осталась чуть ли не глупенькой, не способной на поступок. Но посмотрите, как ловко она одурачила всю вашу следственную группу. Она – основной свидетель, и в то же время она ничего не видела.
Карандаш хрустнул в руке Петрова.
Обвинение базировалось на показаниях Лены, но ее непосредственное участие в трагических событиях было минимальным – слышала. Убиралась наверху, слышала резкие голоса, шум. Когда выбежала на выстрел, Полины в доме уже не было.
- От нее требовалось всего лишь воссоздать звуки. Она не боялась запутаться в подробностях или ошибиться в деталях. Разве не умно?
«Ещё как умно!» - мысленно прорычал Петров. Видела сверху, с балкона, как Полина бежала к их дому. Удивилась, конечно, но разрешила подождать Настю внизу в гостиной, предложила ей напиток и ушла наверх гладить бельё, ни о чём не спросив, не поговорив. Когда вернулась Настя, начался скандал. Лена вмешиваться не стала, боялась, не имела права, у неё скопилось много работы наверху. Выбежала на выстрел, но всё уже было кончено. Нутром опытного сыскаря Петров чуял, что собака зарыта здесь – «видела сверху». Тропинка, по которой бежала Полина, огибала озеро вдоль камышей по кругу и раздваивалась в нескольких местах, поднимаясь к автотрассе. Петров прошагал по этим развилкам с секундомером километров сто, наверное. И с каждым новым витком всё больше убеждался, что опровергнуть Ленины слова нет никакой возможности. Их, кстати, подтверждали и показания Павла – жены у куста он не видел, её там не было, она вообще никогда не встречала его, тем более в таком виде. Сосед тоже видел Полину, но в спину, до поворота. Перед Леной же вся диспозиция была, как на ладони. Зная, что Полина лежит под кустом у дороги, она распорядилась минутами её беспамятства по своему усмотрению. Таким образом, в материалах следствия зафиксированы начальная и конечная точки Полининого забега вокруг озера. Умно? Умно. Следственный эксперимент Лена попросту утопила в слезах. Там, кстати, помимо сдвинутой мебели и общего бардака, сопутствующего бабской потасовке, всё было основательно залито виски, что значительно осложнило работу криминалистов. О мотиве убийства для Лены и речи быть не могло – больная приживалка в доме сестры на правах прислуги не могла лишить себя куска хлеба, не могла убить единственного родного человека. Петров молча матерился, листая по вечерам тонкое дело. «Больна». Чем, кстати, больна? У нас у всех бронхиты ходят за танзилитами. Не говоря уж о давлении и всякой аритмии. «Больна»! После первого же допроса он понял главное о ней – здоровая психика, закаленная суровыми буднями детдома. Выдержка – Штирлиц позавидует. Лишенная кокетства, позерства и прочих бабских слабостей, на которых можно было подловить свидетеля, Лена проперла по делу, как БТР. Ни сбить, ни запутать ее было невозможно – на все готов ответ, а в случае заминки на помощь немедленно приходили сопли. Нужную ей паузу она затягивала, сморкаясь. Долго, смачно, с трубным хрипом, растирая покрасневший нос, и быстро зыркая глазами по его столу, по бумагам.
- Ладно, - сказал Павлов недовольно, будто Полина была виновата в том, что у Лены всё так ловко складывалось. – Оставим её умственные способности. Но как вы объясните стакан с вашими отпечатками в доме убитой?
- Она прихватила его из моей кухни.
- Зачем?
- Видимо, Лена давно готовилась именно к такому концу.
- Зачем?
- Я думаю, игра у них была одна, но ставки разные. Насте был нужен мой муж в качестве мужа, а Лене – в качестве любовника сестры.
- Но почему вы считаете, что они не в одну дуду дудели? Почему разные ставки?
- Да потому что всё кончилось смертью одной из них! Вспомните, у Насти были гематомы в области живота. Они действительно дрались. Значит, сестринским согласием там и не пахло. Лена знала или чувствовала, что ей ничего не светит в случае Настиного замужества. Мне кажется, Лена давно определила финал для всех нас. Возможно, не так скоро, но тут подвернулся случай. Настя ведь принесла мой пояс. Плюс стакан. Плюс мой обморок.
Полина шла по следам Петрова в своих умозаключениях. И так же, как Петров обречённо понимала их легковесность. Всё, что нельзя было доказать, Петров считал пустопорожними абстракциями. Даже если от них зависела судьба и жизнь.
- Кстати, а зачем, по-вашему, Настя забрала ваш пояс?
Полина устало опустила голову. Тяжёлая волна волос рассыпалась, вновь скрыв бледное лицо.
- Видимо, это был военный трофей. Добыча победителя. Я ведь очнулась по другую сторону куста, дальше от дороги. Если Настя протащила меня по земле несколько метров, то цеплялась именно за пояс. Вот он и развязался. – Её голос звучал всё глуше, чувствовалось, что она измотана тяжёлым разговором.
Петрову зверски захотелось курить при воспоминании о том, что на затылке у Полины была огромная шишка, прощальный привет от Насти… Конечно, это был не просто обморок. Поэтому она и пролежала там до темноты. И поэтому же на халате обнаружены потожировые выделения Насти - ещё одно очко в пользу Лены.
Петров понимал, что Полине была очевидна условность этой беседы, которую и допросом-то нельзя было назвать. Но она терпеливо шла вслед за ним по уже пройденному пути, пытаясь так же, как и он на ощупь определить если не дорогу, то хотя бы тропинку в нужном направлении.
- Допустим. Но как могла оказаться алмазная серьга на рукаве вашего халата?
- Егор Петрович, в темноте беседки прицепить к халату серьгу было очень легко. Надо сказать, я была в таком состоянии, что на меня можно было навесить десяток подобных улик, и я бы не заметила.
Петров представил, что должна была чувствовать Полина, увидев в темноте живое воплощение своих кошмаров. Да еще на фоне уже пережитого. Он представил, как медленно надвигается Лена на нее, обезумевшую от страха, и твердит: «Зачем вы это сделали?»
- Допустим. Гипотетически. Но как она вас нашла?
- Она меня не искала. Затаилась у дома родителей и ждала, когда я появлюсь.
«Да, всё так или примерно так и было. Идеальное преступление, твою мать!»
- А теперь попытайтесь объяснить мне трюк с таксистом.
Ее плечи упали. Петров увидел, как она нервно сцепила руки на животе, будто защищая его от опасности.
- Не было никакого трюка, - произнесла она еле слышно.
Он знал, что это самое больное ее место. Это был единственный вопрос, на который Полина категорически отказывалась отвечать.
- Извините, Полина Алексеевна, вы можете определить это каким - либо другим словом. Не трюк, а происшествие, допустим. Случай или ситуация. Но вы не можете игнорировать тот факт, что заезжали на такси куда-то до того, как оно привезло вас к дому. Тем более, что таксист назвал адрес. Трюком же я называю ваш странный поступок с кольцом. Вы же не можете не понимать, что кольцо с бриллиантом – весьма подходящая цена за молчание. Тот, кого вы упорно отказываетесь называть следствию – очень подходящий кандидат в сообщники. Между тем, личность его установлена, факт отобрания кольца и факт нанесения таксисту побоев доказаны. Так чего же стоит ваше молчание?
- Я просто каталась по городу, - упрямо повторила Полина.
Петров улыбнулся.
- И Анисимов Иван именно в эту ночь случайно встретился именно с этим таксистом? Случайно отнял у него ваше кольцо? Случайно привёз его вашим родителям?
Полина взглянула ему прямо в глаза.
- Случайностей не бывает, Егор Петрович. Я не могу вам объяснить трюка с кольцом. Я не могу объяснить его себе самой. Наверное, я хотела, чтобы отец думал… хотела сама думать, что сразу приехала домой. Потом, когда появилась Лена, и начался весь этот кошмар, все приобрело другой смысл. Я будто и впрямь выгораживала сообщника. – Полина тяжело вздохнула. – Вы можете как угодно трактовать поведение Ивана и его слова, но я настаиваю – каталась по городу.
- То есть вы боитесь, что он невольно будет вовлечен в дело об убийстве. Но он и так уже вовлечен! Ваше упрямство вредит и вам, и ему! Отрицая очевидные факты, вы невольно придаёте им какой-то загадочный, многозначительный оттенок! Бессмысленно отрицать это, Полина Алексеевна!
Ее строгое лицо померкло, став еще более бледным. Оно стало растерянным, в глазах мелькнуло беспомощное выражение. Но лишь на миг.
- Бессмысленно? Если бы вы знали, сколько бессмысленной жестокости было в наших отношениях. Все давно разрушено, но я не добавлю ни одной капли, которая может причинить Ивану вред. Ему ничего не грозит, говорите вы. И кто же является гарантом его безопасности? Вы лично? Или правоохранительная система? Посмотрите же, что сделала со мной ваша система.
Петров поднялся, видя, что Полине становится плохо. Но она остановила его.
- Ещё два слова, Егор Петрович. Закон суров, но он закон. Я не признаю себя виновной сейчас и не признаю на суде, но меня, конечно, осудят. Иначе для чего существует многовековая практика юриспруденции? Пусть будет так. Я каждый день прошу у Бога дать мне силы вынести достойно то, что я не могу изменить. Но у меня есть личная просьба к вам.
«Я всё для тебя сделаю!» - хотел сказать Петров, но лишь молча поднял к ней замутившиеся глаза.
- Егор Петрович, я чувствую Лену так же глубоко, как и она меня. Я уверена, это не единственное её убийство. И не последнее. Пусть не сейчас, не завтра, не через год это случится. Но рано или поздно вы должны остановить Лену, потому что нет ничего тяжелее напраслины. Я прошу ради мальчика, который родится в тюрьме.
Петров тяжело смотрел на неё. Он искрошил в пыль сигарету в кармане, ока она говорила. Он не знал, что сказать. Он не знал, имеет ли право обещать что-либо ей. Но он мог обещать это себе, потому что знал – от выполнения этого обещания зависит её жизнь и судьба.
Разговор ни к чему не привел, они оба это понимали. В то же время разговор этот вымотал их основательно.
Полину увели, и Петров вновь погрузился в мир «Баунти», так и не придумав зацепки для возвращения дела на доследование. Он курил жадно, давясь дымом и чувствуя злую дрожь в руках. Перламутровая красавица вдруг показалась ему безобразной, ее копченые прелести – отвратительными. Кто, вообще, прилепил здесь этот идиотский плакат? Уж лучше бы Брюса Ли повесили. Или Брюса Уиллиса. Бэкхэма, в конце концов. Петров зло швырнул окурок в океанские брызги.
Система? Петров опять закурил. Почему-то вспомнился Макаревич и его спокойная житейская мудрость – «… все они марионетки…»
Они – это мы. Всегда найдётся кто-то, способный манипулировать тобою. И системой. Их мало, но они есть, удивительные люди, способные противостоять системе. Пусть даже они удивительны не величием духа, а совсем наоборот. Не одними Маратами и Робеспьерами соткана история, как говорит Танька. На предмет роли личности в истории они много копий сломали по молодости на ночных прокуренных кухнях или у костров, когда над ними сиял купол неба, как положено, большой и звёздно-синий. Ленин, к примеру, и Каплан – оба ведь наследили, хоть и по-разному. И, главное, как забавно менялась сама оценка их «вклада» со сменой экономических и политических формаций! А Гитлер чем не личность? Пискаревское – вечный памятник гаду. А Герострат?
Петров опустил голову на руки. Куда его несёт?.. Он изнывал от безупречности поведения Лены. Даже от дома Насти, оставшегося ей, как единственной наследнице, она мудро отказалась. Не официально, не по отказной, заверенной нотариусом, но многословно и многослёзно – потом, не сейчас, видеть его не хочу, находиться там не могу, разговаривать о нём нет сил. Если она сделала их всех, то ведь и впрямь надолго останется в памяти. Навсегда. А сыграть с нею по её правилам, как предлагал Иван, значило самому пойти против системы.
Вдруг Петров резко выпрямился, саданувшись затылком об стену. Он понял! Он понял, понял про кольцо! Ей было… неловко за то, что Иван не впустил ее к себе. Кольцом она откупалась от своего порыва, как от слабости. Поэтому и попросила таксиста: «Вы меня не видели». Будто хотела погасить смертельный стыд. Танька где-то вычитала и талдычит ему при каждом случае: «Женщина может все простить, но не отказ, который и есть слабость». Найти здесь логику – женскую или какую другую Петрову не удавалось.
Он с тоской посмотрел на дверь, за которой скрылась Полина. До встречи с Иваном оставался час.

Иван открыл дверь и на него обрушился истошный ор Клавки:
- В тройном размере! Я сказала, в тройном размере!
Лидочка умоляюще прижимала правую руку к груди, а левой совала Клавке полтинник. Антошка тихо плакал, загораживая Мурзика худеньким тельцем. Клавка орала, отталкивая деньги:
- В тройном размере! Вы не мясо, вы нервы мои сожрали!
Она сделала яростную попытку добраться до Мурзика. Лидочка вцепилась в ее клешню, Антошка заплакал горше, прячась с котом под стол. Увидев Ивана, Клавка схватила его за куртку и втащила в кухню.
- Надо что-то делать! Они скоро нас совсем сожрут!
Она сунула ему в лицо обглоданную баранью кость и заорала пуще прежнего:
- Вы тоже пострадали! Ни стыда, ни совести! Охамели, обнаглели! Нарожали – следить надо!
Иван увидел жалкие объедки своей яичницы-глазуньи, которую оставил утром на подоконнике, и все понял. Соседский Мурзик каким - то образом приспособился открывать допотопный Клавкин холодильник и подъедаться там. Чего уж говорить об оставленной на видном месте яичнице.
- Я требую тройной размер за мясо! – не унималась Клавка.
Иван взял баранью кость и швырнул ее в мусорное ведро. Затем тихо сказал, глядя в рябое Клавкино лицо:
- Где две мои котлеты и полбуханки хлеба?
Клавка моргнула, мгновенно замолчав.
- Еще раз пикнешь, будешь платить неустойку в десятикратном размере.
- Да я что… Я за справедливость…
Она быстро ретировалась к себе, но в знак протеста долго передвигала за дверью какие-то коробки. Лидочка вытащила из - под стола зареванного Антошку.
- Вань, как ты подоспел - то… Я думала, она нас убьет.
Иван сунул Антошке чупа-чупс. Мальчишка просиял лицом и схватил лакомство тоненькими ручонками.
- Чпачибо… - зачарованно прошептал он.
Материной зарплаты никогда не хватало на гостинцы.
- Как дела? – Спросил Иван, с весёлым нетерпением глядя Антошке в рот.
Тот с готовностью ответил традиционную заготовку:
- Люче вчех, я чкажяль!
Антошка картавил талантливо – витиевато и затейливо. Иван обожал разговаривать с ним.
- Как кота зовут, я забыл?
- Мульчжик, я чкажяль!
Лидочка смущённо улыбалась тому, что хоть какую - то радость может доставить Ивану, защитнику и благодетелю.
- Сколько тебе лет-то? – Это был самый прикольный из серии ежедневных вопросов.
Антошка неловко оттопырил три грязных пальца:
- Ячь, чва, чьли, я чкажяль! – У него были особо сложные отношения с шипящими.
Кот облизывался, как ни в чем не бывало. Иван подмигнул ему, почесал пушистую шею и ушел в свою комнату. Вытянувшись на диване, закрыл глаза. До встречи с Петровым остался час.
Не уснуть.
Не забыть.
Не отключиться ни на миг.
В дверь просунулась Лидочкина голова.
- Вань, блинчиков тебе…
Соседка осторожно поставила тарелку на стол и бочком выскользнула из комнаты. Иван жевал блин, не чувствуя вкуса. Вкусовые качества притупились с той ночи. Он помнил лишь вкус Полининых слез на губах, когда ее увозили. Помнил свое недоумение – они и впрямь соленые; не горькие и не горячие, а именно соленые. Все остальное стало пресным, ненужным. Иногда он с вялым недоумением вспоминал, засыпая, что за день вообще ничего не съел. Если бы не Лидочка, которую ему много раз приходилось отбивать из рук мужа-алкаша, он, наверное, усох бы. Бессловесная соседка-тихоня незаметно подсовывала ему то кусок курятины, то тарелку супа. Иван молча ел, но голодный блеск не гас в его глазах.
Когда увезли Полину и он остался с ее оглушенными родителями, время остановилось. Оно стояло на месте, когда Алексея Алексеевича забрала реанимация. Оно не двигалось, когда Нина Ивановна билась в его руках, задыхаясь от рыданий. Оно не колыхнулось, когда разъяренный Павел кидался на него обезумевшим зверем: «Убью!» Время пришло в движение, спустя много дней у кабинета Петрова, когда он увидел встречу Лены и посыльного от нотариуса. Иван тоскливо поскрипывал расшатанным деревянным диваном, дожидаясь вызова, а они медленно шли навстречу друг другу с разных концов коридора. Посыльный протянул ей визитку с приглашением «по поводу наследства», и от её взгляда вмиг рассеялся душный мрак казённого тоннеля с многочисленными дверьми и пожелтевшими плакатами по стенам. В безмолвной яростной вспышке отразилась и мучительная боль мучительных унижений и алчность хищника, вонзившего клыки в живую плоть. Но лишь на долю секунды. Лена тут же отвернулась, закрыв лицо руками. Прошу вас – позже, рана слишком свежа. Иван вжался в продавленное сиденье, забыв сделать вдох. Исчезли решётчатые окна и потолок с протёками. Время стремительно завертелось, со свистом уносясь в чёрную космическую дыру. Иван понял то, чего никто не хотел понимать. Трогательный образ сестер-двойняшек был дешевой бутафорией. Настя тянула с Павла, сколько могла, Лена – с Насти. А он-то, он-то, дурак, вычислял кого-то третьего, кто мог быть в доме, кого-то, тоже имеющего виды на Павла! Лену никак, ну никак нельзя было представить в роли убийцы. В том коридоре Иван понял всё и сразу. Не было сестринской заботы друг о друге. Не было никакого третьего. И поскольку Лена находилась в доме в момент убийства…
Она.
Она и только она.
Иван решал шахматную задачу с очень немногочисленным набором фигур - улики, свидетели, мотив. Свидетели, мотив, улики. Мотив, улики, свидетели. Каждое из этих слагаемых он тысячу раз передвигал по невидимой шахматной доске, препарировал так и этак, выстраивал во всевозможные комбинации, выискивая слабое звено. Он засыпал с этой задачей, продолжая решать её во сне. Озарение пришло внезапно. Одалживая Лидочке очередную десятку, Иван склонился к Антошке, трогая его лоб. Температура, кашель - все, как обычно. Мальчишка начинал болеть с первыми холодами. «Кормить надо лучше, а не таблетками пичкать», - пробурчал он. Лидочка смущалась, быстро кивая головой: «Надо, Вань, да нечем». Иван положил на подушку яблоко и уже хотел выйти, как вдруг заметил в коробочке с машинками синюю пластмассовую клипсу.
Что-то холодное коснулось лба.
«Это тоже игрушка?» - спросил он, беря клипсу одеревеневшими пальцами. Лидочка зарделась: «Одну потеряла, а эту жаль выбросить». Иван глянул на нее так, что Лидочка испугалась: «Вань… ты чего?»
В ту ночь он уснул мгновенно, ни о чем не думая, словно боясь спугнуть робкую надежду. А утром, отдохнувший и бодрый, впервые за долгое время сварил себе кофе. Он пил его и щурился от удовольствия. Мурзик развалился у его ног, поглядывая на Клавкин холодильник. На протертом линолеуме светились солнечные пятна. Жизнь стоила того, чтобы за нее побороться.
Задача решилась сама собой.
Бабы никогда ничего не выбрасывают. Особенно свои цацки. «Одну потеряла, а эту жаль выбросить». Иван представил, как смотрелась Лидочка с этими лопоухими пластмассовыми ракушками. Бабы, как сороки, складывают свои сокровища в коробки. В помятую картонную или в дорогую кожаную с секретным замком. В пластмассовую с царапинами или в бархатную с золотой инкрустацией. Было жаль выбросить дешевую безделицу, а если это алмазная серьга? Таким образом, на невидимой шахматной доске осталась золотая сережка Насти. Не та, которую нашли на рукаве халата, а та, которую не нашли вовсе. Потерялась. Исчезла. Не нашли, хотя искать ребята Петрова умели. Разгром там был основательный – сдвинутый ковер, опрокинутые кресла, разбитые вазы и зеркала, разлитые напитки. Поле действий и, соответственно, следы действующих лиц, были буквально залиты спиртным. Перевернув все, серьгу не нашли. Мало ли. Тоже соскочила. Не нашли! Пусть с натяжкой, в это можно было поверить.
Если бы не Лена.
Матерый бандюга мог что-то проглядеть-недоглядеть. Особенно, если сгоряча, в пылу разборки, когда калаш дрожит в руке от бешенства.
Но не Лена.
Хладнокровно убив, она все обставила так, что не подкопаешься. Именно ее хладнокровие исключало всякий намек на случайность. Иван не сомневался, что исчезнувшая серьга благополучно присоединилась к подобным элементам роскоши, которым Насте удавалось окружать себя. Голодная девочка-детдомовка не могла упустить алмаз. Пусть не голодная и давно не детдомовка, но внутренняя суть сестер была именно такой – к себе, под себя, про запас.
Однако, сам алмаз, как и все прочее, что Лена могла надергать у Насти, Ивана интересовало постольку поскольку. Не за цацками он рыскал по Москве.
В деле отсутствовало орудие убийства.
Джокером в задаче, которую день и ночь решал Иван, был пистолет.
Тот самый бандюга избавился бы от калаша. Но не Лена. К себе, под себя, про запас. Она не могла выбросить пистолет, как не могла упустить серьгу. Гнутая Лидочкина клипса сказала Ивану все. Вот тогда-то время и завертелось, стремительно убегая. Однако, прошло еще два дня, прежде, чем он решился на разговор с Павлом. Надо сказать, это было испытание не из легких. Когда они встречались у кабинета Петрова, Павел кидался драться мгновенно, сходу, жалко размахивая руками и выпячивая опухшие от слез и водки губы. Он брызгал слюной, дергал обвисшими щеками и кричал пронзительным фальцетом то «убью», то «убили». Смотреть на него было страшно, но каково было самому Ивану, никто и представить не мог.
Разговор этот, начавшийся примитивным мордобоем, изменил их обоих, но каждого по-своему. Павел впал в глубокую запойную депрессию, Иван - в состояние ежеминутного бодрствования и предельного умственного напряжения.
…В тот день он приехал к Павлу с твердым намерением добиться своего. Обросший и обрюзгший, потерявший всякий ориентир в пространстве от страшной потери, Павел выскочил ему навстречу, размахивая каминной кочергой. Его пьяный протяжный вой повис над озером. Драться он не смог, захлебнулся слезами и матом. Несколько освежающих приемов привели его в чувство, и вскоре он был готов слушать Ивана. Поначалу это не удавалось ему, он поминутно прерывал себя всхлипами, тянулся к бутылке, закрывал лицо руками и мычал. Иван выждал тактическую пазу и задал вопрос, от которого зависело все: «Не кажется ли тебе, Паша, что твоя несостоявшаяся свояченица поимела нас всех скопом, оставшись в стороне?» Павел поднял на него мутные от боли глаза. Он уже знал, что домработница Насти оказалась ее родной сестрой, но видеть и знать ее не хотел, как не хотел понимать, почему Настя скрывала это. Какая разница, если ее больше нет, нет, нет, нет. «Ты про что?» - с трудом выдавил он. Иван поделился своими соображениями по поводу пропавшей алмазной серьги и предложил проверить сохранность Полининых украшений. «Ты просто посмотри, не пропало ли чего из её ценных вещей». Взгляд Павла прояснился.
Вскоре выяснилось, что доброй половины его дорогих подарков нет. (А его подарки были именно дорогими, он покупал их парами – Насте и жене. Верней, только Насте, а Полине – в качестве отступных). Вид разграбленной шкатулки парализовал его. Павел смотрел и смотрел на холодный металл, на пустые бархатные ячейки. Он прислушивался к своей ненависти. Ему осталась только она – ненависть. И недоумение – почему Полина? Почему осталась живой эта холодная крыса, не умеющая радоваться жизни, не знающая любви? Зачем ей вообще жизнь? Чтобы сделать ещё один перевод и получить ещё одну премию? Но более всего Павла удивляло, зачем его тупая жена понадобилась этому голубоглазому красавцу с голливудской улыбкой, при одном взгляде на которого в голову приходили мысли о сексе. «Шевели мозгами, Паша, - поторопил между тем Иван. – Нам еще многое обсудить надо». Обсудить? Павел вспомнил, как странно уменьшилось Настино лицо в гробу, какой она казалась беззащитной и озябшей. Ему всё казалось, что ей холодно, но её почему-то не разрешали накрывать, и она так и осталась там… под прозрачной накидкой. Так что теперь можно было «обсудить», если её больше нет, нет, нет?! Павел опять было кинулся драться, но опять не смог, расплывшись пьяными слезами. Ивану вновь пришлось прибегнуть к освежающему нокауту. «Чего ты хочешь?» - спросил чуть позже слегка протрезвевший Павел, не чувствуя ни малейшего интереса к разговору. Твердо и уверенно Иван ответил: «Мне надо, чтобы ты понял – Полина не убивала Настю». Павел скрипнул зубами: «А кто же?!» Иван был терпелив, видя, что тот находится на грани. «Только Лена, - объяснял он. – Больше некому. Пойми, она воровала потихоньку и здесь, и в доме Насти. Сёстры вовсе не были преданы друг другу». Павел моргал красными глазами: «Ну?» И тогда Иван медленно, почти с наслаждением, смакуя каждое слово, проговорил: «Мотив. Такой расклад предполагает мотив убийства. Лена не хотела отпускать Настю, имея с неё и крышу нал головой, и кусок хлеба. Возможно, она не хотела и убивать, но между ними произошла свалка. Возможно, не первая и не вторая». «Н-ну?» - Павел холодел и трезвел с каждым словом. Иван продолжал: «Против Полины говорит все кроме оного – орудия убийства. Вот его-то мы и должны найти». После долгой и мучительной паузы Павел ответил: «Ищи. Мне на все наплевать. Настю мне не вернут. А Полина пусть свое получит». «За что?» - взорвался Иван. Павел смотрел уже издалека: «Не пожалей я ее год назад, Настя была бы жива. Ты знаешь, что это такое – жить и спать с бабой и помнить каждую секунду, что рядом – другая?» Иван знал. Как ни странно, он понял Павла. Уходя, попросил: «Я найду пистолет. Если не будешь помогать, то хотя бы не мешай – не заявляй о цацках. Это спугнет ее». Павел махнул рукой, то ли прогоняя его, то ли прощаясь, и опять потянулся к бутылке. Теплая водка уже не пьянила. Лишь горело и грело в груди: «Настя, что ты со мной сделала?»

Иван жевал блин, не чувствуя вкуса. Где-то должен быть тайник. Где-то она прячет драгоценности, которые Павел щедро дарил жене и любовнице. Там же должен быть и пистолет. Возможно, им не первый раз пользовались. Сестры внушали ему отвращение, как два мерзких гоблина. Кто знает, что тянется за ними.
Клавка грохнула за стеной чем-то тяжелым. В темных лабиринтах коммуналки испуганно ойкнул Антошка. Далеко на кухне жутким басом прокуковали Лидочкины настенные ходики, к которым давно подбирался Клавкин сожитель. «Кухня общая, значит, и кукушка общая. Имею право разобраться с инженерского интереса». Ивану и самому было любопытно, почему кукушка орёт, как оглашенная, но часы были привинчены к стене наглухо ещё Лидочкиным отцом.
Дожевав блин, Иван резко встал с дивана.
До встречи с Петровым осталось полчаса.

Этих пластиковых кафе расплодилось повсюду великое множество. Их одинаковая безликость отупляла, как и безвкусные гамбургеры и шипящие напитки в мнущихся стаканчиках. Но вошла Маша, и все вокруг преобразилось. Рослая баскетболистка с точеными плечами, она высоко несла гордую красивую голову. Плотные бедра, обтянутые черной кожей стильных брюк, двигались плавно и быстро, танцующая походка заставляла чуть волноваться грудь, придавая рослой фигуре легкую женственность. Маша была выше Ивана, но он относился к ней, как к маленькой и как к младшему другу. За ярким фасадом уверенной в себе женщины пряталась раненая в сердце девочка, навсегда обиженная горячо любимым мужем, бросившим ее три года назад вдруг, внезапно, на фоне абсолютного благополучия и полной гармонии. Обнаруженная однажды утром записка повергла ее в дикий шок. Прощай, ухожу, не ищи, не люблю. Иван и сам был озадачен, когда Маша примчалась к нему с этой запиской. «Я ничего не понимаю», - плакала она, размазывая слезы по лицу.
Это было славное время. Полина наслаждалась жизнью в круизе, а он, отсидев положенные пятнадцать суток, отлеживал бока на диване. Бросил институт, никого не пускал к себе, не отвечал на звонки. Винить было некого – он сам отказался от Полины. Пусть под давлением ее отца, но все равно – сам. Потом, постепенно все наладилось, Госы сдал экстерном, но тогда они вдвоем переживали свои маленькие большие трагедии. Каждый по-своему, но все равно – вдвоем. Кочевали из его коммуналки в ее квартиру, помогая друг другу преодолеть боль, как помогали в детстве друг другу в школе (она писала за него сочинения, а он за нее решал задачи на алгебре). Тайком от Маши Иван навел справки и ужаснулся. Муженек ее бы завсегдатаем казино, о чем бедная Маша и не догадывалась. А в том мире могло случиться всякое, так что причины свалить у него были весомые, судя по спешным сборам – он ушел, в чем был, ничего не взяв с собой. Щадя ее самолюбие, Иван не стал ей ничего рассказывать. Вместе они прожили год, потом безболезненно расстались, оставшись, однако, друзьями, как и были.
Маша плюхнулась на белый пластиковый стул и положила на стол крупную сильную руку. Ивану всегда нравились ее руки – сильные, но мягкие и очень чувственные. Хорошая девчонка, но зациклилась на своем без вести пропавшем…
- Голяк, бесполезно, - сказала Маша.
Он сник. Идти к Петрову ни с чем не было смысла.
- Полный голяк?
Маша согласно тряхнула коротко стриженой головой.
- Как челнок – лаборатория, склад, столовка. Лаборатория, склад, столовка.
- Что, и в сортир не ходит?
- Два раза, - услужливо доложила Маша. – Но женский сортир на фабрике ты давно обшарил и простучал.
- Я и склад обшарил.
- И лабораторию.
- Вот-вот.
- Слушай, а что ты хочешь? Следствие еще не закончено, ее на допросы тягают, как положено. Не может же она лазить по своему тайнику, пока суда не было.
Иван смял стаканчик. Остатки колы сердито выскочили на круглый стол. Маша положила длинные прохладные пальцы на его кулак.
- Вань…
- Но нельзя же ждать, пока Полину осудят и увезут в колонию!
- И тем не менее, если тайник есть, то она воспользуется им, когда все утрясется.
Иван прижался лбом к ее пальцам. Маша была права. Слежка за Леной ни к чему не привела. Она тихо работала в сырьевой лаборатории на текстильной фабрики, проверяла бобины ниток на прокрас, на разрываемость, таскала образцы на склад и со склада. В общаге жила скромно, ни с кем не дружила. Не пила, не курила, не водила мужиков, не кривлялась на вечеринках, никуда ни разу не забурилась. Была в трауре по сестре, не снимала черный шарфик с головы. На допросы являлась исправно. Во время следственного эксперимента плакала и причитала.
- Вань, значит надо заставить ее заглянуть в свой сейф. И мы это сделаем.
Он поднял глаза. И по возбужденному румянцу на ее лице понял, что она всё ещё находится во власти своей бредовой авантюры, которыми всегда было полно ее живое воображение. Маша склонилась к нему и горячо заговорила. Ее предложение было толковым, и Петров, вроде бы, не возражал, но шансы были минимальными. Лена ни за что не даст спровоцировать себя.
Машин голос звучал заговорщицки. Иван любил смотреть в ее крупное широкоскулое лицо. Оно выделялось из толпы особой свежестью и живостью. Полные, эффектно очерченные губы таили то ли усмешку, то ли высокомерную ухмылку. Но Иван знал Машу с детства и помнил ее готовность рассмеяться в любой миг. До поры до времени Маша была хохотушкой, теперь же на ее черты все чаще набегало легкое облачко. И лишь с ним она становилась прежней Машей – выдумщицей, немного интриганкой, готовой для него на все. Лет до семнадцати она зачитывалась романами Дюма, влюблялась в бледных плоскогрудых героинь, вечно падающих в обмороки от утонченных переживаний, и в тайне страдала от своей крупнокалиберности. Увлечение баскетболом не позволило ей расплыться, и со временем Маша приобрела горделивую грацию крупного быстрого животного. «Вань, никак не пойму, кем я была в той жизни – коровой или ланью», - гнусавила она перед зеркалом, выпив бокал-другой. Иван обнимал ее за точеные плечи: «Ты была моим астральным двойником». «Поэтому ты просидел со мной за одной партой десять лет?» «Как честный человек я обязан на тебе жениться!» Иван целовал ее в щеки, они смеялись, но обоим было грустно.
Они были бы идеальной парой, но где-то мыкал нелегкую ее шальной супруг, и где-то за каменными стенами ждала своей участи Полина.
- Что мы будем делать? – Маша смотрела вопросительно.
Иван вздрогнул. Так смотрела и спрашивала Полина, спускаясь к нему со ступенек школы. Иван злился, собственная стеснительность пугала его. Его, за которым с пятнадцати лет водилась слава ловеласа и женолюба. «Иванушка, давай поженимся?» - весело предлагала она, забавляясь тем, как вспыхивало его лицо. Он блеял что-то про паспорт, про брачный возраст, мучаясь, что не может ответить в своей манере эротичной иронии. Любой однокурснице, к примеру, он сходу заявил бы, что всегда готов, надо только найти подходящее место. Полина вздыхала, как многоопытная женщина: «Ну хоть портфель возьми! Современные мужчины совсем не умеют ухаживать». Он таскал за нею здоровенный портфель, пока она собирала жёлтые листья и рассказывала последние новости из школьной жизни. «Английский ненавижу. Я читаю по-английски с пяти лет. А наша мымра всё глаголы спрягает». Она была так хороша, что Иван не верил в неё. Закрывал дома глаза и видел её серьёзное тонкое личико в осеннем парке, видел, как рассыпаются тяжёлые прямые волосы, когда она склоняет голову. И с ужасом чувствовал приближение слёз. Откуда? Почему? Друг, с которым они оттягивались по полной в другой жизни, странно притих после показательного знакомства с Полиной. «Ты знаешь, в ней целый букет несочетаемых качеств… - Задумчиво, с искренним недоумением говорил он. – Красивая. Умная. Скромная. Так не бывает, Вано…»
- Ну так что, - Маша налила себе колы, - будем нюни распускать или дело делать?
Иван взглянул на часы.
До встречи с Петровым осталось пятнадцать минут.

Опять сломался «Твист-тест». По-простому – контроль на скручивание. Машина была старая, скрипучая, но без нее не заполнить паспорт на новую пряжу. Лена поправила черный шелковый шарфик надо лбом и принялась вручную определять количество нитей в бобине. Вообще-то и так было ясно, что из Вологды всегда присылали «двойку», но она привыкла свою работу выполнять скрупулезно. Когда появились подвыпившие наладчики, она уже заполнила паспорт и приготовила образцы для отправки на склад. В картонную коробу умещалось шесть бобин. Лена сняла белый халат, подхватила коробку и отправилась на склад.
Грохот лязгающих машин швейного цеха, через который ей предстояло пройти, отозвался в голове тупой болью. Морщась и отворачиваясь от вибрирующих автоматов, Лена ускорила шаг и вскоре оказалась у окошка склада, куда поступало сырье для производства. Конопатая кладовщица как всегда спешила и нервничала, дома у нее опять что-то не ладилось. Она попросила Лену «побыть чуток» и убежала «звякнуть своим». Вообще-то, оставлять склад было не положено, но сейчас он был почти пуст – на средней полке стояло несколько коробок с образцами, и в углу на лысом манекене красовался новый проект трикотажного производства: удлиненный жакет, весь в артиклях и ценниках.
Лена прикрыла окошко, села, вздохнув. Пахло красителями, смазкой для вязальных машин и, неизвестно почему, пахло керосином. Болела голова, дыхание, как всегда, было неровным. Лена потянулась было к аптечке – у кладовщицы всегда имелись в запасе разнообразные таблетки – и вдруг увидела себя в зеркале. Секундное замешательство выявило все то же. Ей не удавалось стереть со лба зудящий вопрос. Неужели она весь день ходит по фабрике с этими озабоченно сдвинутыми бровями? Запоздало придав лицу безразличное выражение, Лена закрыла аптечку. Лысый манекен грустно смотрел на нее пустыми глазницами. Где-то чуть слышно ворковало радио. «Оставайтесь с нами и мы исполним ваши желания».
Итак, он ей не верил. Этот буквоед в погонах, этот Петров ей не верил. Он выполнял все, как положено, и она подписывала все протоколы, как положено, но он ей не верил. В чем заключалось его сомнение, Лена не знала, не могла понять. И не могла понять, осложнит ли это неверие положение ее, Лены.
Она закрыла глаза и вновь увидела Настю. «Рожать?! Тебе? Плодить уродов?!» Из-за толщи лет послышался собственный жалкий голос: «Я хочу этого ребенка, хочу заботиться о нем». «Дура! Он же изнасиловал тебя!» – орала сестра. Собственно, Настя была приговорена уже тогда.
В окошко требовательно постучали:
- Хозяйка, дай стакан!
Кладовщица совмещала свои прямые обязанности со всевозможными услугами. К ней шли за зеленкой и штопором, у нее всегда имелись женские прокладки и свежий номер «Огонька».
Не открывая окно, Лена ответила:
- Она скоро подойдет.
Она, однако, подошла не скоро, и оставшиеся сорок минут рабочей смены Лена просидела рядом с манекеном, гадая, почему Петров ей не верил, если все более, чем очевидно.
Дорога в ненавистную общагу ночью была более разнообразной. Днем Лена думала лишь о том, чтобы прошмыгнуть по знакомым кварталам быстрее, по возможности не привлекая к себе внимания. Жизнь откладывалась на потом. У нее было все, чтобы это потом прогнулось под нее, и было вдосталь терпения, чтобы ждать. Но когда ночь опускалась на плечи, Лена изредка позволяла себе один глоток этой будущей жизни, как алкоголик, тайком припадающий к бутылке.
Ночная Москва гремела музыкой, сияла огнями, взрывалась смехом, автомобильными гудками, собачьим лаем, гитарными переборами, пьяными истериками в подворотнях. Иногда слышалась быстрая иностранная речь, прерываемая родной матерной бранью. Стук каблуков, детский плач, капризные женские голоса, визг подростков, обрывки телефонных переговоров – все оседало на темных тротуарах, в тяжелых кронах деревьев, в мрачных закоулках скверов. А над этим многоголосьем равнодушно парило ночное небо, далекое и неподвижное, готовое стать болезненно бледным, чтобы также безлико отражать дневную суету маленьких существ, каждое из которых ищет или уже нашло свою норку.
Лена умела не слышать какофонию мегаполиса, которая вовсе не была жизнью. Ей удавалось находить чудесную пушистую тишину, почти как вокруг бывшего дома Насти. Уголок парка, столик у окна кафе – ей было немного надо, чтобы вдохнуть запретный пока армат жизни, ощутить себя частичкой большого разноцветного мира и вновь тихо погрузиться в состояние небытия, преодолеть которое можно было только терпением. А уж терпеть и ждать она умела.
Стакан яблочного сока будил воображение. Сидя в углу у окна, Лена видела не полутемное кафе, а извилистые тропинки вдоль линии камышей и маленький мосток, с которого она ныряла, спасаясь от бесконечной боли бесконечных унижений, от Настиного смеха и Настиных ругательств. А какой сад был вокруг дома! Как дружно цвели весной молодые яблони, как красиво раскрылись в августе гладиолусы! Она покупала луковицы наугад и сама не ожидала такого цветочного буйства. Каждый уголок сада был обработан её руками, Настя и не подозревала, что позади белой беседки принялись ремонтантные плетистые розы, а вдоль кирпичной ограды потихоньку поднимается дикий виноград. Он быстро цепляется за почву, как сорняк. Значит, скоро она сможет прятаться от этого враждебного мира за зелёной стеной. А дом? Настя верила, что ремонт делали рабочие, которых присылал Павел. Зачем? Они всего лишь кафель сменили в ванных комнатах и переклеили обои, Лена и половины его денег не отдала им. Сама, всё сама! Она имеет на этот дом больше прав, чем Настя, которая только и знала, что скакать по салонам красоты и проигрывать деньги Павла в казино. Лена скучала по дому, как по близкому другу, как по тихой пристани. Он был её маяком, её финишной ленточкой в изнуряющем забеге. Она вспоминала давно не стриженый газон, и сердце её сжималось. Без неё там всё заросло, наверное… И фонтанчик, который она смастерила внутри альпийской горки не журчит… Она вернётся туда! Скоро, уже скоро. И первым делом утопит в озере мангал. Насте нравилось резвиться вокруг него, в то время, как Лена пряталась от Павла в кладовой. Иногда Настя приносила ей туда кусок-другой, но чаще и не вспоминала о сестре. А однажды напилась так, что свалилась спать прямо в беседке, в гамаке, и Лена до утра сидела, скрючившись на каком-то ящике, боясь позвать на помощь, потому что не знала, ушёл ли Павел. Но ничего, скоро всё кончится, скоро она вернётся домой. Каждый детдомовец мечтает о своём доме. Она честно заслужила свою мечту. Герани на угловом балконе засохли, конечно, но всё в её руках. По утрам она будет пить чай в белой беседке. Или кофе. Математик в детдоме говорил: «Тебе учиться надо, у тебя светлая голова». Голова, может, и была светлой, но мысли в ней роились только черные. Лена давно привыкла к злости, распирающей черепную коробку. Но она станет другой. С таким лицом и с такой бедностью нельзя быть доброй. «Девчоночка фабричная». Чушь. После смены из проходной, как из клетки, выползали полчища крыс, мечтающих только о корке хлеба. Вот когда хлеба будет вдосталь, можно помечтать и о высоком. Об учебе, например. Ей и впрямь нравилась математика, она чувствовала поэзию в превращении цифр и чисел.
…Лена сделала глоток и едва не подавилась холодным соком, вздрогнув от резкого крика сидящей неподалеку женщины:
- Пошел ты!
Мужчина пытался поймать ее руки, но женщина отмахивалась, безобразно ругаясь и икая.
- Не пойду! Хочу напиться сегодня!
На какое-то время ему удалось сжать ее плечи, и он горячо зашептал ей в ухо. Но женщина ответила ему что-то такое, от чего он резко отпрянул и внезапно отвесил ей звонкую пощечину. Она тут же вернула ему оплеуху, еще более крепкую и звонкую. Держась за щеку, мужчина вскочил, отшвырнул стул и быстро вышел. Лена увидела в окно, как он рванулся в ночь на припаркованной рядом машине.
Уже с любопытством она взглянула на женщину. Та, нисколько не огорчившись, пересела в угол, заказала шампанское, фрукты и какой-то невероятный шоколадно-сливочный десерт. Лена буквально приросла зачарованным взглядом к бело-коричневой горке в розетке, оплывающей ванильными волнами. Женщина уничтожила это чудо очень быстро, потребовала еще фруктов и еще шампанского. К ней пытались подсесть длинноволосые мачо, но женщина сделала знак официанту, и ее оставили в покое. Наконец, расслабленно откинувшись, она закурила и принялась рассматривать зал. По Лене ее взгляд скользнул безо всякого выражения, остановившись на танцующих парах. Откинутая рука с сигаретой описывала плавные линии. Вся – каприз и прихоть, женщина являла собой живое воплощение избалованности и легкомыслия. И свободы.
Лена наблюдала, изнывая сердцем. Почему, ну почему им все можно? Машины, квартиры, наряды. Шампанское, опять-таки. Почему они могут «хотеть напиться», курить дорогие сигареты, запросто сверкать бриллиантами? Почему их хватают за руки, шепчут в ухо, ревниво бьют по лицу?
Женщина вдруг громко сказала:
- Хочу танцевать!
Под восхищенными, чуть насмешливыми взглядами она сняла белый пиджак, оставшись в короткой, как у Насти, маечке. Сияя обнаженными руками и точеными плечами, незнакомка повесила пиджак на спинку стула и нетвердой, но очень плавной походкой подошла к оркестрантам. Грянул бешеный рок-н-ролл. Она завертелась на площадке, выделывая ногами и руками нечто совершенно невообразимое. Натренированное гибкое тело гнулось во все стороны, как упругая пружина. Чувствовалась профессиональная или спортивная подготовка, потому что женщина прыгала чуть ли не до потолка, легко извиваясь в воздухе. Высокая, плотная, она словно не чувствовала своего тела, и когда музыка смолкла, маленькое кафе взорвалось безумными аплодисментами. Не обращая ни на кого внимания, женщина взобралась на высокий табурет у бара и потребовала коньяк. Потом она опять курила, потом опять пила коньяк, потом пыталась угощать бармена, потом уже ее угощали те самые мачо, которых она легко отшила час назад. С ними она и ушла вскоре, вернее, ее увели, поскольку самостоятельно передвигаться к этому времени незнакомка уже не могла.
Тихо потягивая сок, Лена думала о том, что с нею будут делать эти плечистые мужики. И вдруг она увидела белый пиджак, сиротливо висящий на спинке стула. Натренированным на чужие карманы взглядом Лена увидела массивную выпуклость. Посмотрела, зевнув, в окно. Рослой танцовщицы и след простыл. Лена оставила денежку рядом с пустым стаканом и побрела к выходу. У соседнего столика уронила пакет с несвежим рабочим халатом. Лениво подняла его и вышла.
Она почти бежала, ужасаясь тому, насколько потяжелел ее пакет. Большое портмоне было набито деньгами, конечно. Но прихваченная цепкими пальцами увесистая бархатная коробка могла содержать целое состояние. Лена знала такие коробки. Настя раскладывала их веером на постели, забавляясь. Иногда надевала все кольца на все пальцы, обвешивала шею имеющимися цепочками, подвесками и колье и расхаживала голышом по дому, кривляясь у зеркал, как обезьянка. «Жаль, что у меня всего десять пальцев», - смеялась она.
Заветная скамья в парке, скрытая зарослями кустарника, была пуста. Металлическая труба позади нее, заваленная мусором, уходила одним концом вглубь, другим чуть возвышалась над каменным основанием скамьи. Лена села и оглянулась. Разумеется, в такой час вокруг никого не было.
Эту заброшенную и забытую всеми трубу облюбовала Настя во время своего демарша против стареющего похотливого архитектора. Прятала здесь его подарки, боясь открыто выставлять их напоказ. Сюда же складывалось прихваченное то там, то сям. Потом уже этой трубой пользовалась Лена. Каждый день, проходя мимо, она бросала быстрый взгляд на спинку скамьи. Пока боковой болт был на месте, она не волновалась. Пользоваться тайником можно было незаметно для окружающих. Достаточно было вытащить ржавый болт за спиной, уткнувшись в газету. Задняя доска спинки опускалась с одного конца, и для того, чтобы проникнуть в холодное чрево трубы, надо было наклониться чуть в бок, прикрываясь, опять-таки, разложенной газетой.
Лена редко пользовалась тайником, только в случае необходимости, когда перепадало что-то существенное. Комплект колец, приготовленных напарницей-лаборанткой к свадьбе, золотые часики дуры-кладовщицы, паспорт (на всякий случай) соседки по общежитию, сотовый приятеля соседки, побрякушки Полины и Павла, прихваченные во время выполнения диверсионных заданий сестры, чей-то мохеровый шарф, чьи-то кожаные перчатки, чья-то песцовая горжетка. После трагедии в доме Насти Лена воспользовалась услужливой трубой всего раз и твердо решила больше не заглядывать сюда. Терпеть и ждать. Болт на месте – все в порядке. Но ради такого случая…
Лена вытащила болт. Доска скользнула вниз с тихим скрипом. Никого не было рядом, и все же она прикрылась пакетом, наклоняясь вбок. Сдвинув пистолет вглубь, она быстро просунула портмоне подальше. И в тот же миг оказалась в ярком свете мощных прожекторов

- Запонки! Мои запонки! – Визжал Павел.
Он будто обезумел. Необходимость еще раз пережить смерть Насти деморализовала его полностью. Он зациклился на запонках, как на чем - то действительно важном.
Петров плеснул ему в лицо теплой водой, застоявшейся в графине. Павел закашлялся и сник, согнувшись на стуле. И вдруг вскочил.
Петров не успел среагировать. Стул обрушился ему на голову вместе с проклятиями.
- Убью!.. - Высокий срывающийся голос вибрировал в груди Павла. – Она… Она…
Они барахтались среди разлетающихся по кабинету бумаг. Не ожидавший атаки Петров не сразу пришел в себя. Скрутив, наконец, Павла, вылил на него всю воду из графина. Но еще долго ждал, когда тот перестанет скулить.
- Что еще вы узнаете из вещей, изъятых у гражданки Переверзевой?
Вопросы задавать было бессмысленно. Павел мычал, закрыв лицо руками. Растирая ушибленный затылок, на который пришелся удар, Петров смотрел на него, не чувствуя злости. Мужик сломался. «Вот чертова баба. И чем она зацепила его?»
- Что вы узнаете из вещей, изъятых у гражданки Переверзевой? – Повторил он.
Павел смотрел на разложенные под номерами предметы, изъятые из тайника. Одутловатое лицо его вздрагивало, мокрые волосы облепили лоб, обозначив залысины. Петров отметил про себя, что он сильно потолстел за время следствия. «Сломался мужик», - подумал Петров вновь и понял, что ничего не добьется. Он уже хотел отпустить его и уладить все формальности с Алексеем Алексеевичем, как вдруг во взгляде Павла что-то изменилось. Он медленно, как во сне, протянул руки к столу.
- Сидеть! Вещдоки трогать нельзя! – рявкнул Петров, но растерянно замолчал, увидев серые от плотного налета тоски глаза Павла. В их седой глубине бродило нечеловеческое страдание.
Павел узнал Настину серьгу. Возможно, он вспомнил, как сверкала она в свете ночной лампы, или на солнце. Во всяком случае, алмазная серьга, которая была на ней в тот день, и сейчас лежала под номером три, для него не являлась вещдоком. Алмаз помнил тепло ее тела и, наверное, много чего помнил. Павел встал и нетвердыми шагами направился к двери. Петров не посмел его окликнуть. Да и зачем? Толку от него все равно не было.
Он закурил, глядя в лицо шоколадной красавице, которую все также осыпали океанские брызги. Вещдоки и жизнь. Койко-место и жизнь. Человека нет, а вещдоки есть. И койко-место остается. Петров курил и думал о том, что за час, проведенный в его кабинете, Павел постарел на несколько лет. Еще он думал о превратности судеб и о любви, которая бывает беспощадной к тем, кто готов на все ради этой любви. Зачем снимать дурацкие сериалы, если сама жизнь преподносит порой самые заверченные сюжеты.
Когда вошли Иван и Алексей Алексеевич, Петров уже выплыл из мира «Баунти».
Протокольная часть встречи была короткой. Отец Полины сразу узнал драгоценности дочери. Убрав надоевшие вещдоки, Петров спросил:
- Как Маша?
- Плохо, - ответил Иван. – Искусственное дыхание отключили, состояние уже не критическое. Но встанет не скоро.
- Встанет, - уверенно сказал Петров. – Теперь, когда сыскался ее беглец, обязательно встанет. Да он и не терялся, оказывается. Отирался тут рядом на даче у одного крутого. Долг отрабатывал. Но Машу твою жаль. Можно сказать ни за что пострадала.
- Я говорил ей – не лезь, сиди в машине. Нет ведь, выскочила! - Иван чувствовал свою вину. – Но главное, с этой… идиоткой всё равно не пришлось поговорить.
- Да, уж я бы с ней потолковал! – Петров зло стукнул по столу. – Ну да чего теперь… Приказа стрелять на поражение не было, но она ведь палила по кустам, как сумасшедшая.
Они помолчали, вспоминая ту ночь.
Принесли бумаги на подпись. Заскрипел факс. Зазвонил телефон. Кто-то потребовал Петрова в следственный изолятор.
Алексей Алексеевич встал, готовясь прощаться, но Петров попросил подождать еще минуту.
- Зять ваш плох, - сказал он.
- Бывший зять, - поправил Алексей Алексеевич.
Петров согласно кивнул головой и продолжил:
- Плох мужик. Плачет, потеет… Сломался он совсем.
- Мужик? Какой он мужик, он… - Алексей Алексеевич сдвинул брови. – Я тебе так скажу, майор. Мужики не плачут, а дело делают.
Петров опять потер затылок. Начинало болеть.
Что он мог сказать? С отцом Полины сильно ведь не поспоришь – он сам еле выбрался из реанимации.
- Как Полина?
Вопрос ухнул в тишину, как в черный колодец. Петров заерзал, чувствуя его неуместность. Он знал всю предысторию, знал, что Полину забирал отсюда Иван и что увез он ее к себе, а не к родителям. Знал, что властный отец пытался вернуть дочь, и что Полина отказалась уйти от Ивана. Иван и Алексей Алексеевич пришли вместе, но это могло ничего не значить.
По окаменевшему лицу Ивана Петров понял, что согласия между ними не было и нет.
Алексей Алексеевич долго молчал, опустив голову.
С каждой секундой тишина становилась все более мрачной, как колодезная темь. Напряжение нарастало и сгущалось у неподвижных и заострившихся лиц. Наконец Алексей Алексеевич посмотрел на Ивана.
- Моя дочь в надежных руках. Я за нее спокоен, - сказал он, чеканя каждое слово.
Иван дернул плечами, и жарко вспыхнул до корней волос. Нечеловеческое напряжение последних дней отпустило его вдруг, сразу. Он хотел что-то сказать, но посеревшие губы его не слушались. Он встал, повернувшись к Алексею Алексеевичу всем корпусом, как провинившийся ученик.
И вдруг заплакал, неловко закрывая лицо рукавом джинсовки.