"Божий дар"- отрывок из повести "Остров серебристого дельфина"

Как сохранить духовные ценности, когда древо твоей жизни с корнем вырвано? Все привычное и родное проглочено чудовищем перестройки. Остается только надеяться, что Он - милосердный и непостижимый - спасет твою душу и тело.


Жители Краснополья знали об НЛО не понаслышке. Лично сами видели. Воочию лицезрели гнездящиеся в облаках то стайкой, то поодиночке необыкновенные серебристые предметы.
Энергично, с задоринкой краснопольцы выкатывались из домов поглазеть на диво дивное. Строгие старушки поспешно крестили небо, счастливая ребятня скакала, выпрыгивая из штанов. Рабочий день, конечно, коту под хвост. Всем хотелось увидать, как эти чудесные тарелки повисят-повисят, маскируясь под облака, а потом как дадут жару, как начнут носиться туда-сюда. Загляденье! Ещё лучше, чем парад на Красной площади.
В такие дни никто не работал. Все обсуждали событие дня. Потом дружно шли в закусочную. Начальники же предприятий и учреждений с гневным усилием, так что лакировка стола жалобно пищала под пером,
строчили докладную «наверх»: «…поэтому обязан доложить, что отсутствие работников на своих рабочих мес-
тах произошло по причине присутствия неопознанных летающих объектов, что повлекло за собой…»
И только мужчины в лётной форме понимали истинную суть происходящего. Напряжённое молчание, руки на штурвале, немигающий взгляд направлен на цель. Немужской страх. Чем всё закончится в этот раз?.. И когда раздавалось долгожданное «отбой!», дрожащие руки автоматически тянулись к пачкам сигарет, а мокрые лица были бледны.
Интерес инопланетян к небольшому городку был не случаен. Вокруг него располагалось несколько воин-
ских частей, полк, база, аэродром. А может быть, пришельцев волновала краса здешних мест? Теперь этого уже ни-
кто никогда не узнает.
Они прочно внедрились в общественную и культурную жизнь населения и стали её общей составной. По-
этому в детском саду зимой вместо традиционного Снеговика малышня лепила летающую тарелку, напоминающую гигантский спасательный круг. В связи с этим скудные снеговые осадки отсутствовали в радиусе трехсот метров. В школе старшеклассники писали сочинения и рефераты на тему «НЛО – реальность или вымысел?». Говорят, что директриса так увлеклась уфологией, что даже на этой почве похудела, чего не могла добиться долгие годы от медицины.
А местный художник Попков на ту же тему сотворил шедевр во всю стену двухэтажного Дома культуры.
На полотне были изображены представители двух цивилизаций – инопланетной и земной. Самолёт с вертикальным взлётом, похожий на муху, устремлялся навстречу предмету в форме сардельки неопределённо-грязного оттенка. На спине «мухи» в лётном шлеме красовался фейс самого Попкова. Озаряя всю округу блистательной улыбкой, он простирал руки навстречу дистрофичному зелёному уродцу. Гуманоид так и норовил свалиться со своего средства передвижения прямо в руки Попкову. У него был совсем несчастный вид (таким видел его художник) – ни ушей, ни рта, только два жёлтых круга, не умещающихся на, так сказать, лице. Вместо рук пришелец вздевал к небу скрюченные лягушачьи лапки, чем напоминал пленного фашиста.
Спустя десяток лет внешнее сходство Попкова со своим братом по разуму было потрясающим. Весь запойно-зелёный, высохший от перестроечной житухи-голодухи, он принял от залётного дельца стодолларовую банкноту правой рукой, скованной параличом. Левая рука у него вовсе не двигалась и служила для ношения бутылок под мышкой. Расставаясь с картиной, он не мог вытереть слёз. Так, зарёванный, с зелёной бумажкой в правой грабле и доковылял до водочного ларька.
Говорят, что картина Попкова была представлена в Америке на выставке абсурдов, и один американский
богач купил её за сто тысяч долларов. А на раскуроченном и опустошённом ДК ещё долго неуместно-празднично белела стена там, где раньше была картина.
В недавнем прошлом Краснополье было военным городком. Он располагался на возвышенной равнине
в окружении зелёных массивов и сельскохозяйственных полей, которые в период цветения маков становились
красного цвета и этим самым определили название жилой местности.
Жители городка выстраивали свою общественную жизнь в образцово-показательной манере и по самому
высокому уровню. Каждый, от мала до велика, стремился к высшей цели, к достижениям, как тогда говорилось, в
учёбе и труде, а также спорте, культурном развитии и т.д. Жители городка имели всё для счастливой жизни: работу, жильё, детсады, школы, больницы, спортплощадки, кинотеатры, Дома культуры, а также бесплатное образование и медицинское обслуживание.
Но однажды кто-то захотел всё переиначить. Для Евгении Журавлёвой этот кто-то стал личным её вра-
гом. Как-то она увидела по ящику одну политическую сенсационную передачку – одну из тех, в которых для кура-
жа разные телеканалы гнусно вытаскивали напоказ чужое грязное бельё. В проёме телеокна угадывался дым-
ный силуэт кого – не известно. Силуэт посылал на весь белый свет бесстыжее откровенное признание:
– Мы с Горбачёвым задумали и осуществили перестройку.
Женька, услышав такое, вскочила, завибрировав, как струна, заорала на телевизор бешеным голосом:
– Падло, с-с-сука, чмо дебильное, г-но на палке! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе в старости некому было во-
ды подать!
Она без сил рухнула на диван. Ничего не хотелось делать.
– Вот это да! – думала она, – выходит так, что любая гнида, шизоидный политболван может похерить целый народ, свой народ. И при этом ему ничего не будет. Наоборот, заграничные дружки-подружки за это ему ещё и
Нобелевскую премию дадут. Бедный Нобель, хорошо, что он лежит, а то свалился б от такого позора. Это ж надо!
Какой-то плешивый козёл решил как-то себя проявить и придумал, как это сделать. Не в науке или
искусстве, как Нобель завещал. Нет же! Он проявился в нужное время и в нужном месте. Взял да и удавил свою
страну. Не бесплатно, конечно, он это сотворил, а под политический заказ.
От этого омерзительного откровения никто даже не поморщился, потому что измождённое и истаявшее числом население постперестроечного Краснополья еле тянуло ноги. Днём и ночью люди из числа тех, кому некуда было податься, вели в своём захолустье стоическую битву за выживание. Так что им было абсолютно по барабану, кто там и что сказал по телевизору. Работы не было никакой, есть было нечего и нечем было согреться. Смерть охотилась за стариками, как волк за раненым животным. Женщины не хотели рождать детей, и не было никакого просвета.
После той передачки Женя не могла уже жить по-прежнему. Она вспыхнула, как хворост от искры. Она жаждала мщенья. Она – эта маленькая женщина, похожая на усталого ангела или заблудившегося в мирах марсианина, – копила в межреберье своего измотанного тела ненависть. В груди у неё что-то беспрестанно ёрзало, кололо, словно грызун завёлся. Но она этого не замечала. Другая боль её пожирала. Сознание, как серная кислота, разъедала мысль, что люди честные и трудолюбивые, талантливые и умные могут быть околпачены любым пройдохой. Стоит только ему этого захотеть.
Её маленький сын всё время путался под ногами, просился на руки, вис на ней, как обезьяна на дереве.
Она машинально играла с ним, отвечала на тысячу «почему», читала ему сказки, а в уме плодились, как змеи, сцены мести. Сладким дурманом расправы, как наркотиком, было накачано ее тело, когда она в дебрях своего воображения шагала с огнемётом наперевес. Вот она в бронежилете и чёрной маске с кошачьими щёлками глаз идёт по мраморной лестнице против течения кроваво-алого ручья ковровой дорожки. Каждый её шаг – это печать страшному приговору. Это удар топорища по осиновому колу, вонзённому в сердце чудовища.
Потом она пересекает необозримое фойе, отслеживаемая сотней камер. Не выдерживая напряжение её ненависти, в один миг все камеры взрываются. Она подходит вплотную к натасканной охране, выдыхает напалм огня в плоские оловянные лица: “Крек!”. Головы плавятся, дюжие мышцы растекаются в виде оловянных лужиц, костюмчики складываются гармошкой. Из недр бесконечного коридора выпархивает администратор с белым листиком бумаги. Он машет им, словно белым флагом, бросается наперерез её шагам и мгновенно разлетается в клочья, разбившись о лютый взгляд. Манжеты, галстук, накладные волосы плавают в воздухе, как экзотические бабочки.
Она шагает под грозный отзвук мрамора, вдоль мириад чиновничьих дверей, ничем не удерживаемая, освещаемая дворцовым блеском, слепая от ненависти и зоркая, как ночная птица. Чутьём зверя она нащупывает искомую дверь, ударяет по ней с такой силой, что пуленепробиваемое укрепление рушится, как Иерихонская стена.
И вот перед ней за перламутровой квадратурой стола, как моллюск за своей скорлупкой, прячется нич-
тожество, такое гаденькое, маленькое, что его и не видать. Что-то круглое, плешивое, с прилипшим к лысине
обширным плевком, что-то напоминающее капустный кочан высовывается из-за стола и пищит мышиным го-
лосом: “Охрана!” Осторожно она сжимает мышцы, словно боясь раньше времени и не по назначению выпустить
на волю ураганный огонь своей ненависти – этого страшного пса, кромсающего плоть. Она медленно поднимает
свою смертоносную железяку, наводит прицел и взводит курок. Крестик в линзе, как паук, облепил плевок на
лысине. Три…Два…Один… Но рука под тяжестью падает вниз.

– Мама, мама, мамочка, ты что, глухая?! – Ванёк повис у неё на руке и круглыми глазёнками впился в Женины
глаза, такие чужие, словно мёртвые.
– Почисть мне конфетку, мамуля.
Женя медленно повернула голову и моргнула. Глаза ожили.
– Иди ко мне, мой маленький. Давай разверну твою конфетку.
Она подхватила его, прижалась к тёплому тельцу, дышала его мирным запахом – смесью молока, сладостей и младенческой чистоты.
– Мама, когда я вырасту, то буду пожарным. А ты кем будешь?
Женя помолчала, посмотрела на свои изъеденные работой руки и сказала, улыбнувшись.
– А я буду председателем Земного шара.
Ванёк облепил её своим тельцем, как вьюнок, ухватившись за шею, зашептал на ухо жарко-жарко.
– Ты что-о-о-о?!! Председатель Земного шара – это Иегова.
Женя засмеялась блаженным смехом, очищающим душу от всякой дряни, разрывающим кандалы тяжких дум. В этот миг она была свободна от своего гнева и счастлива простым материнским счастьем. Она сразу согрелась от перелётной мысли, что у неё такой славный ребёнок, что у него, ещё такого маленького, уже имеются свои понятия и основы. Сердцевинка у него хорошая – настоящая. А это для каждого человека – самое главное.
Они крепко обнялись и, так как дело близилось к ночи, быстро заснули…
Проснулась Женя за полночь, как будто неожиданной волной её выплеснуло из тёплой морской обители на холодный каменистый берег. Кто-то повелительно вложил в руку карандаш. Освещаемый полнолунием клочок бумаги быстро наполнился скучившимися строчками. Царапая бумагу и противно скрипя, китайский карандаш наскрёб восемь корявых строк. Женя, так и не успев как следует проснуться, по-быстрому умостилась в тёплом своём гнёздышке. Как добрая наседка, укрыла своего цыплёнка крылом.
Утром с трудом разобрала куриный почерк и воинственно начёркала нежданные строки в ученическую тетрадь.

Кто там шарахается в стороны от света?
Ведь свет тот свят и совестью велик.
Привитый Словом Божьего Завета,
Он голодать и мыть бельё велит.

И теплятся и льнут ко мне щенками
Рождённые от правды – свет сосать.
Мы с ними неделимы, знать,
Как геометрия с фигуркой оригами.

Потом пришли другие, острые, болезненно-резкие, злые до слёз слова. Женя лупила и лупила этими словами по белым, ни в чём не повинным листам бумаги, словно гвозди вбивала в гроб своего смертного врага. Ей так хотелось эту плотоядную тварь поглубже зарыть и место забыть.
Когда тетрадка наполнилась, Женя почувствовала, что злоба, которую она так настырно копила, которая доводила её до бешенства, до зубовного скрежета, до красной пелены перед глазами, которая впилась в неё крюками когтей и никак не хотела отпускать – эта злоба немилосердная ослабила свою звериную хватку, и стало легче дышать.
Женя никогда так никому и не показала тонкой ученической тетради, такой тонкой, что и смотреть-то было не на что. Вся её ценность была в том, что она стала неким громоотводом, поглотила, растворила в себе огненную бурю. Злость схлынула, но продолжала исподволь пополняться и грозила повторить пожар. “ Евгения Журавлёва.
Крамольные стихи”, – было второпях написано на обложке и так же второпях упрятано на дне распавшейся
шухлядки, которая по причине распада никогда не выдвигалась из обшарпанной тумбочки, купленной студентами-родителями с десятых рук тридцать лет назад. Потом Женя, молчаливая, с приглушённым огнём в груди, надела старинный мамин платок с плетями бахромы по краям – единственную свою драгоценность – и отправилась в церковь.
Никогда она раньше не крестилась (как-то рука не поднималась), не целовала икон, не зажигала свечей перед аналоем, потому что считала эти жесты не относящимися к Богу. Во Всевышнего она верила с восьми лет, когда внезапно осветилась знанием своей причастности к Высшему Разуму.
В тот день она впервые просила прощения у Отца Небесного, посылая молитвенный шёпот в голубую сердцевинку крошечного свечного огонька. Всё осеняла и осеняла себя крестом так основательно, словно строила высокую крепость для своей маленькой семьи – от всяких злых людей, от всякого лиха. Потом подошла к батюшке Алексею с опущенными ресницами, сказала без всяких предисловий, будто каменную глыбу сбросила с плеч.
– Батюшка, я человека… чуть не убила.
Она сказала так, потому что чувствовала, насколько её желание мести превосходит саму месть. Женя увидела, как батюшка свёл пальцы в замок. Длинные, несколько узловатые, они отсвечивали голубизной. Она не решалась поднять взгляд, ещё ниже опустила голову и медленно, по капле выдавливала из себя слова признания.
– Он сделал людям много зла… Поэтому… я хочу его уничтожить.
Ответ был самым предполагаемым. Другого, кажется, и быть не могло. Серебристый баритон пропел:
– Не суди, и не судим будешь. Только Отец Небесный может нас судить. Мы же никого судить не можем.
Она отважилась поднять глаза и увидела перед собой высокого человека лет около сорока, с тонкими чертами лица. Он смотрел на неё, но как бы сквозь неё, словно прислушивался к далёкой музыке. Он слушал и говорил одновременно, и эта говорильня мешала ему слушать. Жене стало как-то неловко, как будто она подглядывала в замочную скважину. И, будучи уверена, что он её не слышит, брякнула, уже не церемонясь:
– Я хочу его убить за то, что он погубил великое множество народа, за то, что он всех нас довёл до ручки.
Она смотрела сквозь священника, как сквозь церковный витраж на солнышко, и жмурилась от света. И когда он положил свою ладонь ей на темя, она вздрогнула от неожиданности. Как будто тёплый родничок заструился по волосам, лицу, всему телу. Ей показалось, что матушка прижимает её к своей груди, обнимает, гладит, трогает губами глаза. Посередине грудины, возле самого сердца, раскрылся бутон, выпуская на свободу золотистую птичку. Птичка засвистала по-весеннему звонко, а Женины глаза наполнились счастливой влагой, как озёра весенними ручьями, и пролились в запёкшееся нутро. Она снова подняла ресницы и увидела перед собой совсем другого человека. У него было напряжённое и вмиг постаревшее лицо. Он сказал простые человеческие слова, по-братски искренне и очень тихо. Наверное, не хотел, чтоб его слышали.
– Я помогу тебе. Дай мне руку. Молись вместе со мной. Отче наш, Сущий на небесах…
Аминь прозвенело, как колокольчик перед дверью. Дверь распахнулась, и свет морской прохладной волной
нахлынул на Женю, омыл её с ног до головы. Этот свет переполнял её изнутри и выплёскивался наружу. Она казалась себе маленьким фонариком, отважно разгоревшимся посреди своего захолустного городишка, утонувшего во мраке. Охваченная этим светом, она и не заметила, как священник поднял к небу руки и лицо мокрое от слёз, как повернулся и пошёл прочь с низко опущенной головой.
На другой день, проходя мимо дворовой лавки, плотно усиженной добрыми соседушками, Женя нечаянно
услышала, что разговор вёлся об отце Алексее. Тётя Катя, которая всё на свете знает, сострадательным голосом поведала историю падшего ангела.
– Было это, бабоньки, не могу сказать в каком зарубежье – ближнем ли, дальнем ли, знаю только, что отца Алексея в нашу дыру сам Бог послал.
От этих слов у Жени, как у сторожевой собаки, зашевелились уши. Почти что крадучись, она пошла на человеческий голос в ожидании развития истории, как страшной напасти.
– В общем, родом наш батюшка издалече, и происхождения – не простого. Батька его то ли полковник, то ли генерал. А мамаша была оперная певица, да уж отпела своё, сердешная.
Отправились трое старшеклассников на летних каникулах в поход – наш Алексей со своей девчонкой и его друг. Выбрались к чёрту на кулички – горы, лес, море – всё, что положено для туристической жизни. И поначалу всё
было хорошо. Разбили палатку, одну на троих, ловили рыбу, купались, ходили в горы за родниковой водой, а по вечерам пели песни вокруг костра. Да стал наш Алёшенька-сынок замечать неладное. Девушка на пару с другом
стали как бы стесняться его. То вдруг замолчат, когда он с вязанкой хвороста к костру подойдёт, то глянет – воды
нет и нет друга с девчонкой – ушли без него по воду. Однажды увидел, как идут они, два голубка, по берегу, за руки
взявшись, смеются, резвятся. А когда его увидели, то руки разняли и замолчали.
Соседушки сидят рядком на лавке, аки смиренные христианки – ручки в благолепии покоятся в подолах,
глазоньки невинные опущены вниз. А личики розовые да масляные от волнительного ожидания драматической
развязки.
– Был у Лёшеньки пистолетик папенькин именной, когда шёл в поход, с собой прихватил на всякий случай – от дикого зверя защита. В один прекрасный день собрал он вещички, карту военную, провианту на три дня. И пистолет прихватил. Попрощался с друзьями и отправился на поиски горного озера, куда он с отцом ещё в детстве хаживал. Да что-то сбило его с пути.
Соседушки дружно заёрзали в предвкушении сладкой повествовательной жути. Тётя Катя полезла в карман.
Долгую, зависнувшую в гробовой тишине, минуту копошилась в нём. Достала идеальный квадратик носового платка и стала прикладывать к щекам. Потом со слоновьим трубным звуком дунула в смятый батист. Голос задрожал, откуда-то в нём появились хрустальные льдинки, жалобно звенящие на фразеологических оборотах.
– Да что-то сбило его с пути. То ли дикие звери не пустили на свою территорию, то ли что почуял неладное наш сокол, только повернул он на полдороге обратно. Подходит к палатке – пусто, костёр потух и тишина вокруг –
мёртвая. Только когда на берег вышел – увидел возню. На закате дня его лучший друг с его любимой девушкой на песке кувыркается. Вынул наш Алёша пистолетик батьков именной, да и пальнул сгоряча. Одною пулей сразу
обоих уложил. Пистолет бросил да помчался, очертя голову, в лес, в горы. Трое суток он носился по горам, продираясь сквозь непролазные чащи. На четвёртые сутки, ополопумевший, изодранный, только что не мёртвый, упал наземь без памяти. А рядом оказался мужской монастырь, про который никто и знать не знал. Всю ночь пролежало дитё в траве – зверьё не тронуло. А наутро монастырские-то его и подобрали.
Тётя Катя еще несколько раз протрубила в носовой платок и снова заговорила. Льдинки в голосе растаяли.
– Целый месяц мальчишка висел между небом и землёй. Святые мужи лечили его молитвой, святою водицею да Словом Божьим. А когда он очнулся, то рассказал всё, как было, каялся, в тюрьму просился. Но братья решили уберечь его от суда человеческого, отдать его в Божьи руки, раз уж Сам Бог взял над ним опеку. Согласитесь, бабоньки, что это Отец Небесный привёл его к Себе. Ведь в той дикой местности и медведь, и волк в изобилии водятся, но уберёг его Всевышний от их зубов. И ведь подумать только, куда его ноги привели? Алёша и сам не знал, а Отец знал. Знал Он, наш Милосердный, что чистая душа страдает, что душе этой написано Бога познать. А как Его познаешь без страданий?
Тетя Катя вздохнула и умолкла.
– Что же дальше было? – спросила дебелая молодуха Маня, похожая в своей облезлой лохматой шубейке на лесного человека.
– Дальше? Дальше были долгие годы послушничества.
– А что же, тех убиенных так и не искали?
– Как не искали? Всё обшарили. И подводники, и вертолётчики, и армейские с овчарками перетряхнули каждый камешек, каждую веточку. Палатку нашли, а больше ничего. Видать, прилив смыл все следы. А монастырь, как ни рыскали, всё-таки не обнаружили.
– Так что же, родители до сих пор так и думают, что сын погиб? – всё интересуется лесной человек, то есть Маня.

Вытерев насухо лицо и несколько раз вздохнув, тетя Катя закончила рассказ.
– Отец спустя годы узнал всю историю в подробностях. Перед самым посвящением Алексей передал домой письмо, в котором объяснил всё, как мог, и попросил прощения. А мать уже ничего не узнает, потому как умерла сразу после пропажи сына.
Маня, как разбуженный медведь, недовольно перевалилась со стороны на сторону, забурчала то ли оттого,
что её душевный покой был невольно потревожен, то ли оттого, что мудрёная житейская задачка никак не могла
сложиться в её голове. Она возмущенно взмахнула руками, закачала головой.
– Так ты, тётя Катя, считаешь, что двойное убийство можно простить? Попросил прощения и всё? В Америке за такое пожизненное дают.
– А он и так получил пожизненное. С этим страшным грузом ему всю жизнь топать. Совесть – самый жестокий судья. А я-то вижу, что он Богу угоден. Жизнь Он ему сохранил. Душу сохранил. Дал ему дар Свой.
– Какой такой дар? – воскликнула Маня, округлив глаза так, что стало вдруг видно, какие они у неё синие.
– Божий дар – молиться за других. Я, бывало, в церковь нашу когда прихожу, всегда прошу его помолиться за меня. Подойду к нему и скажу по-простому: «Алексей наш батюшка, голубчик, помолись ты за меня, сынок, Христа ради». Он и помолится. И так светло, чисто и радостно становится на душе, как в Пасхальный день.