Резиновый попугай

Зимой хоронить любимую легче. Если бы Света умерла весной или летом, я бы просто не пережил. А сейчас её душа растворилась в белом низком пейзаже, слилась с ним. Ничего не цветёт, не зеленеет, не напоминает о сочности жизни.
Голова забита мелкими деталями, которые в иное время и не вспомнишь. Они давят на сердце и на глаза. Плачу.

Юркие серые глазёнки шарят по комнате.
-- Ой, какая цацка! -- Света замечает на тумбочке мой сувенир: пёстрого резинового попугая-пищалку. Она собирала эти детские безделицы, я привозил их отовсюду. Нам с попугаем достаются пылкие поцелуи.

Вот и могила. Для неё. Юрик сжимает мне предплечье, Вера шепчет: «Держитесь». Они правы: я плохо держусь. Обмяк, скуксился, сгорбился.

Кроме попугая, ни одного связного фрагмента. Клочки.
Варит фасолевый суп.
Надевает чёрные лакированные босоножки.
Работаю за столом, а она подкрадывается и кусает за ухо.
Наконец-то! Целый эпизод! Проигрыватель. Штраус. «Жизнь артиста». Мы со Светой вальсируем между шкафом и детской кроваткой, а сынишка пристально наблюдает со стула. Вдруг он слазит, становится рядом и принимается в точности повторять мои движения. Света останавливается, прижимается ко мне (а на ней салатный халат с виноградными гроздьями и сиреневые тапочки с бубенчиками),-- и мы смеёмся, а пацанёнок всех звонче.

Она умерла молодой. Не зря терпеть не могла февраля, мёрзла, грустила. Второго февраля всё и окончилось.
Я целую жену в лоб. Почему не в губы? Кого я стыжусь? Но целую в лоб.
Всё. Трое дюжих, для которых мёртвая Света – заработок, опускают гроб. Знаю, что это не конец, что она будет ждать меня там. Сейчас это не спасает. Я прощаюсь всего лишь с телом, с оболочкой, с бренным. Но как я любил его.

Всплыло ещё. Она – вся. И вот на фоне стука земли о гроб, на фоне плечистых парней в фуфайках, чётко-чётко,-- она.
Припрятанная улыбка. Упругие мячики грудей. Я прикасаюсь губами к плечам: те вздрагивают, как испуганные птицы.
Снова – обрывки.
Катает сына на санках.
Намазывает масло на хлеб.
Хмурится.
Размахивает пляжной целлофановой сумочкой с нарисованным солнцем и с надписью «Евпатория».

Теперь точно всё. Холмик. Венки. Самодельная табличка с надписью от руки: «Селезнёва Светлана Максимовна. 9.04.1913 – 2.02.1992».
Мимо проходят две девицы: ярко-красные ногти с блёстками, бордовые губы, курточки с неисчислимыми заклёпками. Останавливаются, читают табличку, одна бросает:
-- Бабулька года до восьмидесяти не дожила. Нам бы так.
-- Куда там,-- ухмыляется другая.—В тридцать подохнем.
Юрик порывается грубо послать их вон, но я не даю: сами уйдут.
Сажусь на скамеечку у соседней могилы и реву. Меня не трогают и не утешают: все, слава богу, свои, понимают.
«Бабулька»? Сморщенные руки? Женитьба Юрика на Вере, внучка, молочные каши и заброшенные игрушки-пищалки?
Нет, вот он, вот он, юркий взгляд, морщины стягиваются в уголки губ и глаз, Света берёт меня за руку, подмигивает: «А давненько я не варила фасолевый суп! А, Борь?»
Дуры вы заклёпанные! Она умерла молодой, моя Светочка... Спряталась от скользкого малоснежного февраля.
-- Вставайте, Борис Палыч! Замёрзнете!
-- Папа, пойдём?
Но кто это сидит на холодной скамье? Во всяком случае не я. Иначе бы я не видел Свету. Совсем молодая, даже мерещится салатный халат с гроздьями винограда, она прячет руку за спиной:
-- Борь, угадай, что у меня?
Я мнусь. Тогда она торжествующе пищит мне в ухо резиновым попугаем.
1992.