Воспоминания о наместнике Среднего Запада

Воспоминания о наместнике Среднего Запада

Евгению Богданову

Едва ли кто в наше время может похвастаться близким знакомством с наместником и при этом остаться в живых; я же без всякой гордости, а скорее с некоторым азартным содроганием совести, — вынужден сознаться: мне не только известно имя наместника Среднего Запада (лет уж пятнадцать, как строго секретное), но и многие любопытные обстоятельства его жизненного пути.
Скажу более: я знаю его с детства.
Никто, конечно, не станет спрашивать меня: как я выжил, владея информацией, доступной лишь чиновникам высших иерархий; также, я думаю, никто не потребует доказательства правдивости моих слов. Во-первых, когда (если) текст этот возымеет стать кому-то известным, я уже умру с сознанием исполненной мести, которая, — во-вторых, — и заключается в том, что я не скажу всей правды.
Так или иначе — вот несколько беглых биографических выкладок, каковых ваше восприятие меня абсолютно не интересует.

Будучи мальчишкой, наместник являл собою мало примечательного: тихий троечник, упорный в неприятии всего, что мешает сидеть, перебирая пространство светлым малоподвижным взором. В младших классах он прославился незыблемым партизанским молчанием в качестве ответа на все и всяческие нотации, позже — изобретательностью в списывании и достойным поведением в драке. Помню, как он предложил мне пять рублей за контрольную по алгебре. «Тебе два варианта решить — два пальца обсосать. Целый пятак — прикинь». (Прикидываю. Маловато будет. Вдруг себе не успею?) «Лучше по-человечьи, — спокойно жжёт волчьим взглядом. — А то ведь завтра — сам понимаешь — тебе не жить». Сошлись на червонце и порнографической бубновой даме. Получилось четыре с минусом. Таким образом, до девятого класса я имел достойного делового партнёра и покровителя.
Потом он как-то выровнялся, похорошел и вдруг выбрался в небольшие комсомольские лидеры. Помнится, имел ранний мужской успех и служил живым примером бывшего люмпена, порвавшего с тёмным антиобщественным прошлым. Особенным рвением и партийной оголтелостью не выделялся, и хотя был лоялен перед суровым ликом педколлектива, но также и не чужд рядовой школьной тёмно-синей скотинке.
Окончание школы ознаменовалось для него совмещением постов комсорга и председателя городского штаба ребячьих комиссаров. Подкупали искренность и спокойное, чуть гипнотизирующее давление почти на любую психику. В числе прочих доблестей имелись также неплохая гитарная аппликатура и пояс каратэ.
Дальше — универ (здесь наши связи заметно ослабли — мы были в разных факультетах, и он к тому же — видным функционером КСМ, а затем и парткома). Но однажды я попал в стройотряд — под его непосредственное начало — строить ж/д. Мне нужно было заработать (как это принято говорить) на книги и краски, и я вкалывал (шутка сказать) едва ли не по-корчагински. Он обласкал меня, сделал бригадиром и закрыл тариф по высшему коэффициенту. Его доходов я не знаю, но он был награждён медалью и многажды воспет в прессе.
Когда комсомол начали потихоньку отменять, я был уже сложившимся босяком-художником (не богема, но рваные башмаки пролетарского авангарда), а он — директором посткомсомольской сети видеосалонов. Один из первых приторговывал ХТ-компьютерами, оргтехникой и цветными металлами. Это не мешало ему светиться на общественном поприще. Несколько раз я видел его, глядя в телевизор, и ловил себя на отсутствии какой-либо антипатии, столь органически липнущей к подобного рода феноменам периода завитого социализма. Это был просто старый однокашник, хоть и забравшийся в сферы, однако же не запятнавший себя явственно родимыми пятнами оных времён.
Как-то мы столкнулись на выставке, где среди прочих висело несколько моих вещей. «Небось бедствуешь?» — поинтересовался он почти сразу. «Ёлы-палы, а как иначе? — весело вопросил я в ответ. — Каждый выбирает...» — «У меня тут есть маленький прожект — покрутиться с берестой и картинками. Даёшь?» — «Давай». Берестой он занялся по-крупному, но всё же неплохо продал четыре моих картины и ещё с десяток — кисти местных братков, из чего стало возможным путешествие в Питер и некоторое время безбедной жизни. Ещё через год он устроил мне персональную выставку и серию оформительских заказов. Пару раз мы встречались в парке — он был в кожаном плаще с поднятым воротником, сзади и чуть в стороне возвышался монструозный шофёр-телохранитель. Его фирма стала крупнейшим в провинции продавцом тонкой техники и строительным подрядчиком. Он там значился каким-то консультантом.
Потом он выдвинулся в депутаты местного совета и куда-то исчез, хотя снова исправно выступал по ящику — на этот раз с чем-то оппозиционным: остроумно изничтожая власти гипнотизировал умело и конструктивно — «только сильная, последовательная и жёсткая политика способна переломить...» и что-то в таком духе. Любопытен был также лёгкий уклон в сторону славянофильства, но я тогда не придал этому значения. «С твоим-то арийским отчеством», — подумал я.
Тут мне немного повезло: достался заказ на иллюстрацию книги. Я сидел в тайге и делал своё дело. В это время в центрах что-то грохало, шумело и конвульсировало. Вернувшись домой, я узнал в числе многого, что мой старый знакомый сражался на баррикадах и был замечен в аппарате. С лозунгом «За новую Россию!» он был назначен представителем какой-то партии в нашем индустриальном захолустье. Бизнес, как я слышал, был временно законсервирован: положение достигнуто, вехи пройдены, приоритеты обновлены. Всё, что помню о нём в то время — кремлёвские сессии, рабочие комитеты, подписи под заявлениями в прессе, однажды даже — интервью в центральных новостях. Всё это было слегка любопытно, но малоинтересно. Я уехал на Восток и некоторое время жил у моря. Это были весна, лето и осень, когда я парил в абсолютной нищете, но в великой радости, чего пожелаю всякому. Естественно было в такую пору высочайше наплевать на всю эту петрушку, называемую политическим пульсом страны.
И вот, в очередной раз услышав, что что-то такое опять взрывается и катаклизмирует, я отправился на родину с огромным ящиком многомесячных трудов. В поезде вдруг объявили повальный обыск и ещё неизвестное чёрт-те что. Это были люди без формы, некоторые в чёрной коже, вооружены. Мне и моим спутникам учинили допрос, на каковом мы вели себя весело и добродушно, а меня дёрнуло дерзнуть что-то легкомысленное в ответ на некое политическое ублюдство. Я был немедленно снят с поезда, арестован и посажен в предварилку. Били немилосердно. Пытались что-то выбить о защите России от ига, ещё били и называли Иисусиком, — хотя, вероятно, творили то, что ведали. Я действительно когда-то напоминал представителя возлюбленного народа Господня. Меня спасла малороссийская фамилия и волосы, выбеленные морем. Поэтому со скрипящим ребром и опущенными внутренностями я был определён в один из бурятских этапов.
Четыре с росчерком года работал в мраморных копях. Потерял зубы. Уверовал и был крещён. Расписал клуб и столовую: полуголые гиганты с мечами и оралами, лаокооновские торсы, поверженные драконы и бешеные кони — покруче, чем у старика Клодта. В конце концов стал чем-то вроде придурочного господина оформителя. В документах моих была произведена путаница, так что фамилия моя, не утеряв национальных корней, усеклась на две буквы. Поэтому, как я впоследствии понял, меня не разыскивали свидетелем золотого детства одного из отцов-основателей Империи. Стреляли. Заставляли петь новые патриотические псалмы. Беседовали о чистоте генотипа. Я научился бриться алюминиевой ложкой. Рисовал лагерное начальство. Был поощрён и возим в область увековечивать наместника Северо-Востока.
Вот тут я снова встретился с моим замечательным одноклассником. В качестве придворного живописца я присутствовал на высокопоставленном пикнике, где большие боссы в красных косоворотках играли в лапту и пили специально при них очищенную монопольку. Я исправно фиксировал аристократические игры на свежем воздухе, лепил шаржи на среднеазиатских правителей и душевно отдыхал, набрасывая начальницких детишек. В процессе работы был вздёрнут командой «смирно» и окружён кожаными легионерами. «Ох ты! — услышал я возглас приятного удивления. — Да это никак N?!.» — «Так точно, господин...» («...наместник Среднего Запада...» — ласково шепнули сзади.). Я повторил автоматически, и мои привычно округлённые шары едва не вывалились совершенно. Это был он, по-прежнему статный, крепко стоящий на мускулистых ногах и даже не располневший, как это можно было ожидать, а словно бы властью развёрнутый вширь. «Что ты? как ты?..» — приобнял меня (слегка датый, но с непритворным интересом). Я — по уставу — коротко отбарабанил статью, срок, приписку, номер и специальность. Он приказал подать рюмку водки и апельсин. Сказал: «Таких, как ты — это зря. Безобидны, как агнцы, и можете сделать красиво. Завтра будешь у меня — поработаем, вспомянем». «Слушаюсь, господин...» — «А как ты меня в школе называл? — полушёпотом на ухо. — М-мм?.. Помнишь?» У меня череп заиндевел, потому что я вспомнил, что их имена секретны, а уж что касается до фактов биографии... Ну что же, подумал я, ну ладно, на финише творческого пути надобно бабахнуть что-нибудь эдакое — непременно бессмертное. И то сказать — ведь как-то неудобно: большой человек, друг детства, можно сказать.
Дней десять меня возили к нему на дачу, я работал спокойно, мощно, никогда не чувствовал такой руки и, словом, совсем свыкся с мыслью: выложу всё, для чего сделан, — а там, э-эх, заряжай-поехали! — можно и в дорогу. Всё это время он мне рассказывал о себе, вспомнил каждую школьную мелочь, довольно подробно прошёлся и по дальнейшему своему восхожденью. Был откровенен и себя не жалел, даже покаялся в разных небольших пакостях, честно изображая все эти манёвры, реверансы и компромиссы. Сначала я думал, что сам по себе вовсе и не нужен ему, разве только в качестве запечатлителя образа и объекта временной исповеди. Но однажды, пожелав допустить меня к обеду наедине, он признался, что чувствует во мне некоего духовника и достаточно знает меня, чтобы быть уверенным в неразглашении тайны исповеди. «Ну, в противном случае, — конечно, — сам понимаешь...», — добавил он совсем как четвертак тому назад. Надо ли говорить, что предостережения эти были вовсе излишни: я и сам под пыткой постарался бы сохранить в безвестности всё, что имел странную судьбу увидеть и узнать. Но — только не потому, что всерьёз подписался быть его душеприказчиком. И не потому, что поутру ожидал тихого расстрела.
Вот оно что, думал я, ему нужно попасть в историю. Всего-то навсего — иметь исторического жизнеописателя, дабы не канул в Лету его беспримерный путь в первые лица Империи (а чуть спустя — кто знает — может, и в Императоры). И наконец — он подтвердил мне это почти дословно.
И я согласился.
Через пару недель был освобождён «за особые заслуги», отпущен на родину, хоть и с поражением в правах. Не оттого, что жить хотел, а затем, чтобы исполнить свою скромную, чёрт её дери, историческую миссию.
Теперь я очень болен, но почти рад этому (если бы только не был так слаб и мог писать маслом). Если кто-то читал сей текст, то он нашёл и мои работы, замурованные в соседней каморе этого подвала.
А теперь, даже в самом худшем случае, — если всё это будет найдено, — я выполню свой долг, свою святую месть.
Я не скажу вам его имени.