Мир категории "Б"

МИР КАТЕГОРИИ «Б»

Пятница. Москва.
Стекло, слегка грязноватое и пыльное, чуть заметно подрагивало, от стучавшегося в него уличного шума. В кафе было ослепляющее светло и немного душно. Чужие разговоры блуждали по краю моего слуха, норовя влезть в мое сознание, но утренняя моя сонливость и легкая глухота – результат неприятной автомобильной аварии хорошо защищали меня от того, чтобы понять хоть слово из той извивающейся под потолком и стелющейся по полу словесной каши.
Одарив меня искренней улыбкой, Оксана – самая очаровательная официантка в кафе на Таганке, поставила передо мной чашку и упорхнула, оставив меня сидеть у окна, в компании кофе и трубки с крепким, как матерщина докера, табаком. За окном, будто рыбки в аквариуме, сновали туда-сюда пешеходы, спешащие с утра по своим делам, нацепив маски кислых утренних физиономий. Скучали в непробиваемой вязкой пробке машины, лениво перебрехиваясь короткими криками клаксонов.
Не было салюта, фанфар, праздничного парада. Не сыпались с неба звезды. Все было просто и без затей. Как в утреннем сексе, или разговоре супругов в булочной. Так, без лишней помпы, без излишеств и шума мой организм встретил свое тридцатилетие. Что называется, приплыли. Странно – ничего не чувствую по поводу случившегося. А ждал-то, чуть ли не конца света.
Что ж, апокалипсис не наступил. Во всяком случае, пока. И на том спасибо.
Вечером, я встречусь с лучшим другом, мы выпьем, поговорим, он мне подарит коробку сигар (лет десять тому назад мы дарили друг другу их по одной), или упаковку дорогого табака, или бутылку многолетней выдержки виски – в общем что-то из не короткого списка моих слабостей. Я поинтересуюсь, как у него дела, он скажет пару слов о работе и сведет разговор к тому, как растет его сын. Я в очередной раз пожалуюсь на непреодолимую неспособность нашего блондинистого персонала освоить сложную офисную технику – дырокол, например. Часам к девяти развернет на маленькой сцене свои пожитки какой-нибудь блюзовый оркестрик и сыграет Trouble In Mind и Tears Are Rolling Down, или что-то в этом роде, чтоб в очередной раз напомнить мне, что однажды я совсем некстати бросил музыку.
Говорят, мы с Андреем похожи. В каком-то кабаке, где мы имели обыкновение ужинать вместе каждые недели две, официантки даже принимали нас долгое время за братьев. Удивительное сходство – горбоносый, темноволосый, худощавый Андрей просто точная копия полноватого, белобрысого меня. Может это сходство мысли в глазах окружающих придавало нам сходство внешнее? Не знаю. Собственно это не так уж важно. В конце концов, вам тоже наверняка доводилось улавливать сходство между очень непохожими людьми. Разум человека – хитрый клоун, готовый в любой момент преподнести сюрприз своему владельцу.
И я практически допил свой кофе, когда стеклянная дверь открылась, впустив Человека-Из-Синего-Стекла. Он, прищурившись, как все близорукие люди, оглядел зал. С первого раза он меня не заметил, и мне даже пришлось махнуть ему рукой, чтобы он увидел маяк на берегу. Вот тогда он, наконец, заметил меня и присел за мой столик.
Я люблю пить кофе с Человеком-Из-Синего-Стекла. Очень забавно наблюдать, как темный напиток струится по его сапфировому горлу вниз.
Я аккуратно пожал его протянутую руку, ощутив легкий холод и непробиваемую твердость Синего Стекла.
- Привет, Человек-Из-Синего-Стекла.
- Привет, Вань.
- Как ты? – спросил меня Человек-Из-Синего-Стекла.
- Вроде ничего, как сам? – ответил я.
- Как всегда – путешествую, бунтую, пишу.
- Не меняешь привычки, - я улыбнулся и тут же увидел свое отражение в одной из граней синего лица.
- Нет, не меняю.
Какое-то время мы сидели молча. Оксана принесла Человеку-Из-Синего-Стекла его кофе, гораздо более крепкий, чем мой. Мы взяли по куску торта. Я люблю сладкое. С детства. Мой визави тоже любил сладкое. И мы пили кофе, и мы ели торт. В утро пятницы.
- У тебя был недавно день рождения, - внезапно сказал мне Человек-Из-Синего-Стекла.
- У меня сегодня день рождения. Мне тридцать лет.
- Ты же знаешь, что у меня плохо с ощущением времени, - синие стеклянные губы улыбнулись, - это хорошо, что я хоть в этом году не опоздал.
- Мне просто приятно, что ты помнишь о моем дне рождения всегда, а ошибка в один-два дня, это не страшно, - ответил я, - к тому же, это стало превращаться в интересную традицию.
- Традиции можно иногда и нарушать, - Человек-Из-Синего-Стекла порылся в кармане плаща и извлек оттуда небольшой портсигар. Судя по всему, серебряный.
- Это тебе.
- Спасибо, что это?
- Мир. Правда, возможно, не лучший, но точно интересный.
Я перевернул коробочку и прочел на обороте выгравированную надпись:

Personal World TM
Class “B” (advanced)
Made in China
“Dreams Are Real” Inc.

- Спасибо, еще раз, давно такой хотел. Какая первая остановка?
- San Francisco.
- Цветы в волосах нужны? – ухмыльнулся я.
- Тебе?! Не думаю, - с этими словами Человек-Из-Синего-Стекла рассеялся в воздухе, не забыв, правда, оставить деньги за торт, кофе и свою долю чаевых…

Четверг. Сан-Франциско.
Старый «додж» покрытый мхом скучал на обочине в тени пожилой пальмы. Ему не хватало хотя бы минимальной сырости, чтобы честно и благородно сгнить. Солнце палило нещадно. Казалось, случись здесь по недоразумению капля влаги, так она немедля с шипением обратится в тонкую, как несовершеннолетняя стриптизерша, струйку пара.
Вдалеке, на перекрестке я увидел похожий на придорожное распятие знак автобусной остановки. Идти надо было туда. Я подтянул шнурки своих тяжелых побитых, как соседский «Buick», ботинок, подтянул ремень, чтобы давно не стиранные мои джинсы не сваливались с моей неожиданно отощавшей задницы.
Я поправил кепи и пошел.
Пошел по пыльной обочине, раздавая пинки камням, валявшимся у рваного края асфальтовой полосы, купающейся в мареве и текущей вдаль, будто серая усталая змея. Надо было пройти где-то с четверть мили. Я не спешил, наслаждаясь моментом. Всегда, после того как проходишь через Мир, полчаса чувствуешь легкую эйфорию. Именно поэтому весьма небезопасно вывалиться из Мира посередь оживленного перекрестка – пока будешь ронять слюни от восторга – задавят к чертовой матери.
На остановке никого не было, да и вообще она выглядела весьма запущенно. Но я точно знал, что автобус будет. Я уже слышал отдаленный рокот мотора «Грейхаунда». Я закурил – старый шаманский обряд вызова маршрутных транспортных средств.
И действительно сверкающий серебром автобус вскоре нарисовался на горизонте, расплываясь миражом в мареве, пляшущем над асфальтом. Он ехал весьма резво, казалось, что он не затормозит, промчится мимо меня, обдав пылью и выхлопом. Но в последний момент невидимый за темным лобовым стеклом водитель резко выжал тормоз, и громадная машина со скрежетом и визгом, чуть плавая на песке, засыпавшем асфальт, остановилась рядом со мной. С тихим свистом открылась дверь, и я нырнул в сумрачное душное нутро автобуса.
Я не вспомню, кто еще сидел в салоне. Не помню, что за музыка звучала из динамиков. Помню только, что день разрушил ночь, а затем ночь разделила день, когда мы подкатили к Красной Завесе в пяти милях от пригородов Фриско. Водила обернулся к пассажирам, и озарив салон стозубой белоснежной улыбкой, крикнул:
- А ну подберите яйца – мы рвем на Другую Сторону.
Я пошарил в карманах и не нашел своей трубки. Смятая пачка Marlborough и зажигалка Zippo. Хорошо, пусть так. Сигареты помялись и поломались в кармане, половину можно выбросить, но пяток остался – хватит на первое время.
- Эй, белоснежка! – раздался голос чернокожего водилы, - ты там не вздумай курить в салоне, высажу к такой-то матери.
- Не дрейфь, - ответил я ему.
Автобус мчался к Фриско. Только сейчас я подумал, что не подумал собраться в дорогу более обстоятельно. Но ладно, это ж так – ознакомительная экскурсия. Потом соберусь, как следует, и рвану через Мир надолго.

Я вышел на автобусной станции. Солнце ослепило меня. Было жарко, по краю слуха грохотал по холмам трамвай. Вдохнул всей грудью – я во Фриско.
- Эй, белоснежка, - я обернулся на знакомый голос, за моей спиной стоял водитель автобуса с потрепанным рюкзаком в руке, - вещички не забывай в салоне.
Удивленно я принял из его рук рюкзак, как оказалось – весьма увесистый. Я хотел было сказать, что не было у меня никакого рюкзака, но моргнул, и автобус с водителем исчезли. И, кстати, наступил вечер.
Найдя рядом со станцией скамейку, я присел, решив порыться во внезапно обретенном рюкзаке.
Инвентаризация обнаружила: водительские права на имя Руэда О’Брайна с моей фотографией; конверт с адресом где-то в Алабаме, внутри которого лежало около тысячи долларов; губную гармошку; измятую фотографию какой-то девушки – я ее раньше не видел; пистолет Colt.45 (вот здорово, прихватят с такой гаубицей и засадят в тюрьму); коробку патрон сорок пятого калибра; презервативы - вполне современные такие; ключи, судя по брелку от «форда», где только его искать, этот «форд»; листок с адресом; карту города; лицензию на пистолет (слава Богу – тюрьма за незаконное ношение оружие отменяется); смену белья, бритвенные принадлежности и зубную щетку; увесистый пакет с травой (срок за незаконное ношение заменяется сроком за хранение наркотиков); блокнот и карандаш; кассету Creedence.
Богато.
Где мой «форд»?
Я открыл карту города, автобусная станция была обведена красным кружком, рядом жирная стрелка указывала на небольшой проулочек. Рядом со стрелкой было написано: here it is – он здесь. Он, это в смысле «форд»? Поднял глаза на стену какой-то фабрички и увидел намалеванное черной краской: Yes! В смысле – да.
Спасибо.
Сориентировавшись на местности, я пошел искать свою машину, проходя мимо закрытой парикмахерской, увидел в витрине плакат «You’re welcome». То есть – не за что.

Мотор зачихал, машина задрожала вся, завизжал стартер, ну и все… То была уже пятая попытка оживить громадный неповоротливый «форд». Ничего, заведется. Еще один поворот ключа, тот же набор звуков, тот же эффект.
Я закурил. Выпустил дым в крышу салона. Что за хрень? Порылся в рюкзаке, достал кассету, всунул в магнитолу, повернул ключ. Мотор взревел, как молодой, раздались первые аккорды до боли знакомой песни. Скрипя и громыхая, мой броненосец поплыл по улицам Сан-Франциско. Миль сорок в час.
Странно, но вечерний город, наводненный звуками жизни, был пуст. На улицах – ни людей, ни машин. Редкие тени я видел в переулках, за углами, за витринами. Но никого в прямой видимости. Непонятно. Ну и … с ним. Буду ехать, сверяясь с картой к тому месту, которое на карте было обозначено крестиком и надписью – go here. Кстати, могли бы перевести все на русский. Подумав так, я повертел башкой, ожидая найти надпись вроде – а вот … тебе! Но не нашел, и на том спасибо.
В результате, потратив около часа, я добрался до места. Уже окончательно стемнело. Я тормознул около крыльца дома, к которому меня привела карта, вернул кассету в рюкзак, а пистолет спрятал сзади за пояс и прикрыл джинсовкой. Мало ли что. Подумав, я швырнул ключи в салон, почему-то я точно знал, что эта машина мне больше не понадобится.
Дом был старый и выглядел потрепано и заброшено. Дверь была открыта. Я толкнул ее и осторожно просунул голову в полутемный вонючий коридор, проходивший через все здание насквозь. Значит там впереди – черный ход. Надо запомнить. Я вошел и прикрыл за собой дверь, мягкая, чуть сладковатая темнота охватила меня. И в тот же миг я услышал «Run Through The Jungle». Музыка была еле слышна, будто через слой ваты. Беги через джунгли.
- Не понимай все так буквально, - услышал я женский голос из темноты.
- Ты кто? – спросил я, решив, что хвататься, как конченый параноик, за пистолет будет не вежливо.
- Я – Бетти, - из темноты навстречу мне вышла девушка, смуглая и стройная, в лице которой улавливались индейские черты, - я ждала тебя. Очень давно.
- Вот здорово-то, - буркнул я себе под нос и пошел вслед за ускользающей в прослойках тьмы фигурой.

Я не наркоман. Так курил пару раз. Но, видимо, и этого хватило, чтобы Мир обнаружил в моем мозгу разорванные в клочья сны марихуаны и пропустил все мои воспоминания через эту линзу, превратив все в абсурдный символизм. Я шел по коридору за ускользающей женской фигурой, а мой ум ловил и угадывал кусочки моего бытия в рожденной Миром фантазии. Хотя кто его знает – где реальность? Там или здесь.
Я шел по темному коридору. Пальмы и фикусы в нелепых горшках в полумраке пытались стать джунглями, но, даже шагая в мглистой паутине моего воплощенного бреда и ночных всхлипов, я точно знал, что это еще не джунгли. Это будто знакомый, похожий на нужный, но не верный поворот, в который сворачиваешь, а потом, матерясь, ищешь разворот, чтобы вернуться на нужную дорогу.
У меня не было достаточно времени, чтобы искать развороты. Я еще успею испытать свои страх и отвращение, бродя по всем закоулкам теперь уже моего Мира. Правда, мне не будут нужны для этого дикие дозы мескалина, героина, кокаина, ЛСД и прочего дерьма, используемого обычно для фантасмагорических крестовых походов к расширению сознания. Я – реалист. И я хочу прожить долго. И ломка меня не возбуждает. Так что, скажу наркотикам - …!
Бетти ковырялась ключом в замочной скважине. Замок вовсе не желал принять в себя длинный кусок железа и, тем более, не хотел открываться перед каждым встречным – поперечным. Я усмехнулся, глядя, как Бетти раздраженно насилует замок. Она сузила глаза, как сварливая жена за полшага до очередного скандала. Ее ноздри стали ноздрями молодого бычка, гонящего по узким испанским улочкам гомонящую толпу. Мне стало любопытно, так же она дышит во время секса? Может, проверить… Нет. Не хочу. Не имею желания. Слишком обыденно она сексуальна.
- Помочь? – спросил я, вволю налюбовавшись женской беспомощностью.
- На, - Бетти всучила мне ключ, - сам мучайся. Это твоя комната. Хотя, если есть желание спать не в одиночку…
- Нету, - отрезал я, принимая из ее маленькой теплой, как пойманная мышь, руки тяжелый ключ.
Бетти хмыкнула и растворилась во мгле коридора. Я одним поворотом открыл дверь. Комната была маленькой, темной и пахла безразличием. Койка, тумбочка, торшер, шкаф. Ровно столько, сколько нужно. Люблю минимальную достаточность. Хотя постельное белье мне не помешало бы. Я не аристократ, но спать на голом пружинном матраце просто не слишком удобно. Я снял куртку. Скомкал ее и бросил в изголовье. Ствол спрятал под нее так, чтобы легко достать при случае. Стащил с ног ботинки и плюхнулся на койку. Минуты через две я остро ощутил потребность в чистых носках… Но я был в коммуне хиппи, вряд ли я тут их найду.
Я выключился.

Среда. Сан-Франциско.
Сидя в сортире, я читал оставленный кем-то Rollin’ Stone. Новости были не новости. Многие из звезд, живенько улыбавшихся мне со страниц, уже давно умерли от передозы, алкоголя или от инфарктов, инсультов и прочей …ни, вызванной передозами и алкоголем.
Я проснулся помятым и не выспавшимся – всю ночь мне в мясо впивались острые, как необходимость думать, пружины, и жрали наглые, как Государственный департамент, клопы. Я даже словил одного. Но он был в стельку пьян и убивать хмельное насекомое рука не поднялась. К тому же по его виду было понятно, что он уже в той кондиции, когда продолжать пить уже невозможно, а значит – он был безопасен.
Я встал утром с четким пониманием того, что «вот-вот начнется». Вчерашний день был мне дан для разгона, для привыкания. Но два дня мне никто не даст. И внезапно ударивший меня хуком слева шум в коридоре подтвердил мои худшие подозрения. Крики, грохот полицейский свисток прокатились мимо моей двери шумной пьяной компанией, заставив меня сжаться, как пружина.
Я вытащил документы.
Я спрятал под куртку пистолет.
Я закурил мятую сигарету.
Я сел и стал ждать.
Они вломились ко мне через сто сорок семь ударов сердца. Вынесли могучим ударом дверь, вломились, начали орать, требуя, чтобы я «лег-мордой-в-пол-мать-твою-ублюдочный-хиппи». Я смотрел на двух жирных орущих копов, будто передо мной натянули экран, и дохнущий проектор гнал на белое полотно мутноватое изображение с поцарапанной пленки.
От копов дурно пахло.
Они орали.
Они тыкали в меня своими черными осклизлыми револьверами.
У них подмышками темнели потные пятна.
Они натягивали струну за тот предел, когда резкий опадающий, как простреленная птица, звон обозначает разрыв перетянутого металла.
За их спинами мелькнула Бетти. Он бежала по коридору, лицо ее было залито кровью, хлещущей из разбитого носа. Один из орущих на меня копов развернулся и два раза выстрелил в коридор. Выстрелил вслед тонконогой индейской лани, и я услышал глухой стук падающего тела.
Я развернулся, как выпущенная из чрева вспоротого часового механизма спиральная пружина. Я наполнил собой комнату, ударяя копов волной спрессованного яростью воздуха. Моя рука метнувшейся змеей вцепилась в тушку пистолета. И выкинул вперед руку и два раза нажал на спусковой крючок, посылая громадные пули сорок пятого калибра в копов.
Это не было, как в замедленном кино, я не слышал стука своего сердца. Я не видел прожигающие воздух пули, медленно летящие в цель. Просто пистолет дернулся в мимолетной эпилепсии два раза, и два тела рухнули на пол. В магазине осталось пять патрон – машинально подумал я.
Я встал и осторожно подошел к дверному проему. Переступил через лежащие тела. Оглянулся. Тела Бетти в коридоре не было. Не было ни следов крови, не было пулевых отверстий в стенах. Такое впечатление, что копы ни в кого не стреляли. Я оглянулся назад в комнату. За дверным проемом шумели темные влажные джунгли. Они манили в себя, звали к себе, они ждали меня. Так зовет в себя женщина, в момент проскакивания искры, так манит кокаиновый дурман. Но от джунглей несло напалмом, но я не люблю запах напалма по утрам.
Я замер в дверном проеме. В моей голове роились мысли, которые я уже перестал понимать. Мне казалось, что темно-зеленые листья пальм шепчут мне – беги, дурачок, беги… Беги через джунгли, беги. И надо было всего лишь нырнуть вперед, как в омут, чтобы темно-зеленые волны вынесли меня на берег…
Чтобы разделить насыпанные в одну банку фасоль и рис надо просто потрясти банку.
Чтобы уложить на места беспокойные мыли надо потрясти головой.
И замотал головой, закрыв глаза. Сквозь зубы мои пролился стон.
И все кончилось.
Мысли улеглись ровно, как кирпичики. И я понял, что на самом деле ничего не происходит – просто Мир подшучивает надо мной. Манит туда, где ему будет проще тормошить мое сознание. Но я не введусь на такие фортеля. Я шагнул в дверной проем, выходя в джунгли, и попал в свою комнату.
Никаких трупов за моей спиной не было. Я спокойно собрал вещи. Вышел, закрыл дверь.
Пора двигаться дальше.

Обычно Мир устроен так – он не терпит статики. В Мире надо постоянно двигаться, чтобы растрачивать энергию. В статике она слишком быстро накапливается в тебе, и ты можешь взорваться, как конденсатор, всунутый в розетку. Стоит тебе задержаться, остановиться, и ты начинаешь нагреваться, накапливая заряд. Чем больше заряд, тем больше разрушения, которые ты устроишь. Самое страшное – это обрушить Большую Красную Линию, через которую люди возвращаются назад.

Я доехал до окраины Фриско, свернул на обочину и заглушил мотор. Дальше моей колымаге дороги не было – красноватая полоса пересекала хайвэй. Розовое марево искажало перспективу, и трасса казалась закрученной в спираль. Видимо, уже пора домой. Это вообще интересное свойство Мира – ты никогда точно не знаешь, в какой момент придет пора вернуться домой. Просто натыкаешься на Красную Линию.
Это довольно странное ощущение, когда проходишь сквозь нее обратно. Какое-то время живешь в теплых объятиях паранойи – тебе все время кажется, что твой привычный мир вот-вот извернется, превращаясь в электронную иллюзию Мира. Последний раз я две недели жил в состоянии раздвоения сознания, не мог спать, но испытывал чувство эйфории. Хотя это был плохенький Мир – ограниченная версия. Да еще вдобавок – Мир был чужой.
Поднимая ногами клубы пыли, я шел, приближаясь к розовому мареву. Я вытянул руки вперед, слегка растопырив пальцы, чтобы успеть почувствовать то легкое покалывание в их кончиках, когда входишь в Линию. Но клубы пыли становились все гуще, превращаясь в пылевую бурю, а чувства перехода не было. Подул горячий ветер, обжигая мое лицо, стало трудно дышать. Пыль и песок заскрипели на моих зубах, я понял, что дико хочу спать, что мне все сложнее тащить свое тело. Ноги мои подгибались, усталость одолевала.
Я сделал еще шаг и упал в темноту.

Вторник. Рагнарёк-филдс.
- Подъем, подъем парни! – голос расколол черную тишину, в которой я лежал.
- Подъем! Выходи строиться!
Рокотали барабаны, крики, гам, шум раскололи остатки тишины на мелкие осколки, осыпавшиеся с моего сознания, будто разбитый витраж. Я резко сел. Оглянулся. Я сидел на пыльной земле возле серой полотняной армейской палатки.
Вокруг меня было синее униформенное людское море. Море людей, предназначенных стать мясом для готовящейся мясорубки. Я почуял это сразу же, как только вдохнул потный железный воздух. Я набрал воздух в легкие. Закрыл глаза. И долго протяжно выдохнул, восстанавливая дыхание. А потом встал на ноги.
- Где твоя винтовка, сынок, - участливо спросил меня седой капрал в форме северян.
- У меня нет ее, - ответил я ему, стараясь выгнать из головы осколки сна.
- Это было бы слишком просто: носить синюю кепку, но не брать в руки винтовку, - сказал капрал, ткнув пальцем в кепи федеральной армии, что лежала поверх моего рюкзака, - пойдем, я дам тебе винтовку. Без винтовки ты тут никому не нужен. Вся твоя ценность только в том, что ты можешь заряжать винтовку, целиться из винтовки, стрелять из винтовки.
- У вас интересный способ ободрять солдат, капрал, - хмыкнул я, натягивая кепи и стряхивая пыль с одежды.
- А что мне тебя ободрять, - капрал глянул на меня с вызовом, - ты себе на уме, я это вижу. Очередной умник, у которого всякий раз свои представления о том, что правильно, а что нет.
- А что правильно? – спросил я, поднимая рюкзак.
Капрал посмотрел на меня удивленно, он пошевелил усами так, что напомнил мне тараканов, живших в той квартире, где я провел свое детство.
- А ты еще не знаешь? Не поздновато ли интересоваться этим вопросом в тридцать лет?
- Никогда не поздно, - буркнул я, - тем более, если не знаешь ответа.
- Тогда ты дурак, - ответил капрал и, развернувшись на пятках, пошел по лагерю, я поспешил за ним.
Мы шли сквозь бесконечное людское море, и я никак не мог понять, почему меня занесло именно сюда. Именно на эту войну, к которой я не имею никакого касательства, кроме стилизованной кепки на голове. Я вертел головой из стороны в сторону, но не находил ответа так, как я их находил в Сан-Франциско. И ни одна из звучавших в лагере песен, не давала намека. Мне рассказывали о таком – внезапно Мир бросает тебя на произвол судьбы. Или только делает вид, что бросает. Представьте себе, что во время детской игры в «войну» вам прострелили колено по-настоящему. Вы понимаете, что эта «война» понарошку, что стрелявший в вас «враг» - это Серега из соседнего подъезда, но колено-то раздроблено и вас мучает адская боль.
И когда мне выдали форму, винтовку, боеприпасы и вполне боевой штык, я испытал подобное ощущение.
- Капрал, а что вообще происходит?
- А почему ты не спросил об этом копа, которого застрелил во Фриско, сынок?
- А я должен был?
- А разве нет? – капрал вновь пошевелил усами, как таракан, - ты сам выбрал путь, когда застрелил этих жирных придурков, ты не хотел объяснений, ты хотел стрелять.
- Они убили Бетти, - в моем голосе появились нотки оправдывающегося школьника.
- Правильно, и ты решил исправить одну смерть двумя другими, - Капрал стряхнул с рукава пылинку, - так что не удивляйся, что ты здесь, если и есть чему удивляться, так это тому, что тебя направили к нам, а не во Вьетнам, там ты был бы более к месту, чем здесь.
Я посмотрел на стоящего передо мной огромного таракана в форме армии Севера. Он шевелил своими рыжими усами и таращил на меня круглые глазенки.
- А что, - спросил я с издевкой, - одна бойня отличается от другой?
- Конечно, - ответил таракан, снова превращаясь в капрала, - одно дело лить напалм на вооруженных автоматами вчерашних крестьян, которые для тебя всего лишь «узкоглазые», а другое дело – расстреливать друг друга с двухсот ярдов дистанции, когда на той стороне парень, что жил от тебя через ручей.
Я глянул на капрала-таракана с ненавистью. Он склонил голову на бок и с издевкой добавил:
- И обдолбаться здесь нечем, так что воевать придется на трезвую голову.
Я демонстративно принюхался.
- Зато здесь явно есть виски. Правда, поганый, судя по перегару.
- А ну заткнись, кусок собачьего дерьма! – взревел капрал, - живо в строй, грязный висельник! Мятежники вот-вот здесь будут, и я не собираюсь ждать, пока его-милость-слишком-умная-задница займет место в строю!
Меня будто прошибло током. Я заметался, чуть не выронил винтовку. Голос капрала был не просто начальственным окриком. Это был удар кнутом изнутри моего тела. Изо рта капрала вырвался черный торнадо, сбивший меня с ног и поволокший по земле к невысокой каменной стене, за которой сгрудились такие же, как и я, одетые в синие мундиры, вооруженные винтовками муравье, кирпичики, винтики, куски мозаики.
Грянул взрыв.
Землю швырнуло мне в морду.
Вокруг засвистели стальные пчелы, несущиеся в стороны от своего шрапнельного улья.
Закрыв глаза, я заорал от страха и обиды. И вторя мне, провыл снаряд, рухнувший среди синего людского моря, чтобы разметать теплую плоть уродливым фаршем в разные стороны. Из-за спины рявкнули пушки, они стреляли туда, откуда снаряды неслись в нас.
«Ответная подача 16-й артиллерийской батареи! Счет сравнялся! Какой матч!»
Бум. Нет не «бум», а бабах. Куски камня летят, прошивая насквозь живое, напуганное до смерти, мясо. И ответный залп. Где-то вдали кишки повисали на ветвях деревьев.
«В команде южан замена, разорванный в клочья личный состав 14-й батареи из штата Алабама покидает поле по кускам, на замену выходят бравые ребята из Джорджии».
Разрывы подбирались ко мне все ближе. Люди падали вокруг меня, обливаясь кровью. Раненых уносили, и я все ждал, когда же меня зацепит металл или кусок камня. Пусть не убьет, только ранит и меня отнесут туда, где нет этого воя и грохота. А если убьет? Что я буду делать? Что делать, если убьет? Что делать.
Я не запел, я зашептал одними губами.
U kent 7 kill E.
U came kill me.
Все не то! Что-то было не так в моих словах, и очередная граната взорвалась прямо передо мной, обжигая мне лицо, срывая с него кожу осколками. Я взревел от страха и боли. И человек вышел из меня. Вырвался, как поток пьяной блевотины. Пустота заполнила меня.
You can’t kill me!
I’ll never die!
Следующий снаряд упал с сильным недолетом. Вражескую батарею скрыли взрывы. Смерть – старая проститутка, метнулась туда через все поле, не примяв травы. Там раздавали даровую жрачку ей и стервятникам.
Заряжай!
Они идут!
Целься, парни!
Вы все мудаки! – Вставил я свои пять копеек в текст пьесы.
Пли!
Один раз – за деньги.
Заряжай!
Второй – для шоу.
Целься!
На третий – быть готовым.
Залпом…
А теперь погнали!
Пли!
Они шли плотными неровными колоннами. В серых, бурых грязных мундирах. Они шли, вопя на ходу, паля в нас из винтовок и мы стреляли им в ответ, и наш огонь был чудовищно убийственным. И лица, которые я видел сквозь клубы сизого дыма, я узнавал. Я не мог раздать им имена из кладовых своей памяти, но я точно знал, что знаю-знал-вспомню лицо очередного бедолаги, который рухнул, получив от меня крупнокалиберную пулю в грудную клетку.
Они падали, как кегли в боулинге – нелепо и разнообразно.
Я убиваю.
И я же гляжу на все это, сидя на дереве над своей головой, и меня тошнит.
Знаете, люди, все выродки.
Куски стреляющего друг в друга дерьма, которое даже смыть западло.
Исключение только дети, те, кто как дети, Ганди и та женщина, которую я уже люблю, но не нашел. Что противно меня слушать? Тогда кончайте убивать друг друга, ублюдки.
Южане засыпали все подступы к нашей стене, но не сдались. Также как на фотографически-точных картинах Трояни. Они ударили в штыки, и начался ад. Казалось, меня раздерут на части, но я был спокоен. Все это картон, постановка. И кровь на моей морде – бутафорская. Просто потому что у меня в жилах течет бутафорская кровь. А сам я из воска или папье-маше.
Командиры что-то кричали, переживали. Гнали нас в контратаку, но я и уже знал, чем все закончится.
Я всадил штык какому-то мальчишке в живот, извинился и, аккуратно положив винтовку на землю, пошел из строя. От меня пахло гарью и смертью. Капрал-таракан посмотрел мне вслед с тоской.
- Счастливо тебе, рыжий, - крикнул я ему.
- Прощай, кусок дерьма. Поспеши, поезд скоро отойдет…

Понедельник. Железная дорога.
Хорошо, что в вагоне везли сено. Можно будет поспать. Как же я устал и измотался за прошедшие дни, особенно, за вчерашний. Я зарылся в сено, запихал под голову свернутую шинель и быстро заснул под мерный стук колес. Сон мой был крепок, и я проснулся лишь раз, когда мой товарняк загудел, приветствуя полночный экспресс, освещавший все вокруг своим неземным светом. Увидев в раскрытые двери этот свет, я понял, что мне скоро домой. И с этой мыслью заснул снова.
Второй раз проснулся уже утром, плавно переходящим в день. Поезд как раз проходил по мосту над широченной рекой – то ли Миссисипи, то ли Волгой. Меня разбудили голоса. Я выкопался из сена и увидел, что в моем вагоне едет странноватая компания: старичок-еврей, похожий внешне на Эйнштейна и раввина одновременно, бородатый хиппи лет тридцати, юноша-араб в заношенной военной куртке с пацифой на спине и пожилой индус. А вот еще, забыл совсем – у ног индуса лежал большой черный пес.
Хиппи, старик, которого я навал про себя «Эйнштейном», и араб о чем-то спорили. Причем, старик и араб эмоционально что-то доказывали друг другу, а хиппи явно пытался их привести к компромиссу, но поскольку спорили они на совершенно незнакомом мне языке, то ничего о сути их дискуссии я сказать не могу.
- Ну, наконец-то ты проснулся, - раздался позади меня приятный женский голос. Обернувшись, я увидел сидящую на сене очень красивую женщину. Ей было что-то около тридцати, но возраст этот угадывался скорее по глазам, так как в остальном она выглядела очень молодо.
- Проснулся, - не знаю зачем, подтвердил я очевидное, - а ты кто?
- Зови меня Сара, - женщина улыбнулась очень солнечно.
- А это что за интернационал? Они не подерутся на национальной почве?
Араб повернулся ко мне, посмотрел строго и сказал:
- Забыл, что ли – нет ни эллина, ни иудея, – после этой фразы он вновь стал спорить с «Эйнштейном».
- А они со мной, - сказала Сара ласково.
- С тобой, так с тобой, - я не нашелся, что еще сказать.
- Хочешь кофе, - спросила меня Сара, - у меня в термосе есть немного.
- Спасибо, не откажусь.
Она протянула мне термос. Старенький такой. У моего дедушки был такой, он брал его с собой, когда за грибами ходил. Я отхлебнул прямо из термоса чуть остывший некрепкий кофе. Он был вкусным. И тогда я вспомнил о лежащих в ранце бутербродах. Надо бы поделиться с попутчиками. Я извлек сверток, и хотел было предложить честной компании разделить со мной его содержимое, но Сара остановила меня:
- Спасибо, но не стоит, на всех все равно не хватит, да нам и не надо. К тому же, тот хиппи большой специалист по снабжению провизией большого количества народа. Так что мы с голоду не помрем, а тебе стоит подкрепиться - такой день за плечами.
Я не стал спрашивать, откуда она знает, что у меня за плечами. Просто принял как данность, что она это знает. Но, так или иначе, а есть бутерброды в одиночку я не стал, совесть не позволила.
- Как же вы в поезд попали? – спросил я Сару, - без остановок же шел.
- Откуда ты знаешь, что без остановок, – рассмеялась Сара, - ты ж спал, как сурок, храпел, так что на милю слышно было.
- Тут есть один крутой поворот, - вмешался хиппи, - там поезд медленно-медленно идет, считай, ползет, так что, влезть на ходу – дело не сложное.
Я с сомнением глянул на «Эйнштейна». Что-то мне не виделся этот милый старичок, заскакивающим в поезд на ходу, даже если поезд и полз еле-еле. Хиппи поймал мой взгляд и рассмеялся.
- Ты в нашем старике не сомневайся, он еще бодрячком, такие номера откалывает – никакому Джеймсу Бонду не снилось.
Я пожал плечами – чего только не бывает в этом мире. Даже бодрые старички, затыкающие за пояс британских секретных агентов. Сара обняла меня за плечи и прижалась к моему боку. Взъерошила мне волосы. Положила мне на плечо голову и голосом любящей жены или мамы произнесла: - какой же ты у меня славный, только малость недотепа.
- Во-во, - отозвался «Эйнштейн», - недотепа и есть, типичный шлимазл.
- Стрельбу устроил, - поддакнул араб, - как Джон Уэйн.
- Вот набросились, - вступился за меня хиппи, - кто от ошибок застрахован.
- Да и ошибки ли это, - улыбнувшись, подвел черту индус.
Я смотрел на всю эту чудную компанию, не в силах сказать ни слова от удивления и возмущения – сидят, понимаешь, тут какие-то безбилетники и обсуждают, насколько я шлимазл.
- Дядьки, а ничего, что я тут сижу, пока вы меня обсуждаете?
- Не, ничего, - ответил «Эйнштейн», - ты нам не мешаешь.
Сара рассмеялась и крепче обняла меня за плечи, желание поругаться со стариком у меня сразу исчезло.
- Не ведись ты на их подначки, малыш, - шепнула она мне в ухо, - они вообще шутники.
Раз Сара считала, что не стоит отвечать, то, наверное, так оно и было, и я ни сказал ни слова. К тому же, я чувствовал, что они правы. Я действительно много напортачил, и за последнее время, и вообще по жизни.
Мои попутчики возобновили свой спор на незнакомом мне языке. А Сара сидела, прижавшись ко мне, и от этого мне было как-то особенно тепло и уютно. Черный пес покинул индуса и подошел к нам, я потрепал его по тяжелой лобастой голове. Пес лениво вильнул хвостом, обнюхал мои ботинки и улегся рядом. Сара что-то сунула мне в руку. Оказалось – небольшое твердое яблоко.
- Кинь ему, это он на вид такой серьезный пес, а на деле обожает играть, особенно за мячиком носиться, или, вот – за яблоком.
Я положил свою руку на ладошку Сары, держащую яблоко, и вдруг поймал ее взгляд. У нее были большие, по-настоящему, бездонные глаза. Мне показалось, что я просто не смогу оторвать от нее свой взгляд.
- Знаешь, - сказал я, и голос мой вдруг стал сиплым, слова ползли по глотке, как ржавая цепь по якорному клюзу, - с учетом всего, что со мной происходит последнее время, я не уверен, безопасно ли брать у женщины из рук яблоко.
- Из моих, - Сара улыбнулась, и я увидел легкие морщинки в уголках ее глаз, - безопасно. Обещаю.
- Скажи, - сказал я, - скажи честно, я влюбился в тебя?
- Нет, малыш, - глаза Сары заискрились, - просто в твоем сердце было пусто, а в этом вагоне столько любви, что оно просто не могло устоять. Хочешь спать?
- Да.
Она тронула мой лоб, и я заснул.

Я проснулся с чувством страшной потери. Я понимал, что, открыв глаза, я не увижу своих чудных попутчиков, не увижу Сару и странного черного пса, любящего играть с яблоками. Я чувствовал, что мне надо было с ними поговорить, что мне надо было очень многое у них спросить. А я не смог. Чувство горькой, почти детской обиды, нахлынуло на меня, и слезы едва не покатились из моих глаз. Наверное, я бы даже разрыдался, если б внезапно мне в ухо не ткнулся мокрый собачий нос.
- Бутч, - услышал я голос Сары, - не буди его, пусть он спит – устал, намучился бедняга.
Я открыл глаза.
- Дурачок, - промурлыкала Сара, - как ты мог подумать, что я ушла не попрощавшись.
- Не знаю, Сара. Я даже не подумал, я просто испугался.
- Никогда не бойся, - она поглядела на меня очень серьезно, - бояться глупо.
- Хорошо, не буду.
Оглянувшись, я увидел, что кроме Сары и хиппи, все мои попутчики спят. Индус заснул, как сидел, привалившись к стенке вагона, «Эйнштейн» лежал на спине на сене, накрытый курткой араба, прикорнувшего рядом. Хиппи сидел в двери вагона, свесив вниз ноги, и смотрел на проносящийся мимо пейзаж.
- Посмотри, брат, как красиво, давай, садись рядом, - позвал он меня, не повернув головы.
Я проковылял по качающемуся полу и аккуратно уселся рядом с хиппом. Достал трубку, набил табаком, закурил, выдохнул облачко дыма, которое тут же разорвал в клочья ветер.
- Дать тяжку? – спросил я хиппи.
- Нет, спасибо, я не любитель, - ответил он и покачал головой.
- Как знаешь.
Посидели молча. Ветер постоянно рвал хиппу патлы, бросал их ему в глаза, но тот не пытался спрятаться от ветра. Стук колес и песня ветра вогнали меня в подобие транса, и я чуть из вагона не вывалился, когда хиппи больно ткнул меня в бок локтем.
- Смотри, смотри! – закричал он, - смотри туда!
- И что? – буркнул я, уставившись в ту сторону, куда он показывал пальцем.
- Это ж, хлопковые поля, - сказал мне хиппи, лучась счастьем, как ребенок, добравшийся до сладкого, - понимаешь, хлопковые поля, как у Creedence!
- Да, точно, - ответил я, немного удивленный тому, что можно так бурно радоваться столь малозначительному событию.
- Не понимаешь? – спросил хиппи, глядя на меня через чуть грязные стеклышки своих ленноновских очков.
- Не-а.
- Жизнь – это такая здоровенная мозаика, - хиппи махнул руками, показывая, насколько огромна эта мозаика, - из очень маленьких кусочков. И каждый ее кусочек может быть либо светлым и радостным, либо нет. И чтобы получить красивую светлую, радостную картину, ее надо складывать из радостных кусочков. А их надо находить вокруг себя. Вот, например, научиться радоваться мелочам.
- Ага, и ходить лыбиться на все вокруг, как идиот?
- А хотя бы и так. Помнишь, что барон Мюнхгаузен сказал про умные лица, которые еще не признак ума.
- Радостное лицо – тоже не признак ума ни разу, - буркнул я в ответ.
- Это, да, но на радостное лицо приятнее смотреть.
- А если нет сил радоваться, что делать?
- Искать в себе силы. А они всегда есть.
Мы замолчали оба. Я курил, а хиппи любовался несущимся в прошлое пейзажем.
И вдруг я расплакался. Нет, меня не душили рыдания, я не бился в истерике и не захлебывался плачем. Просто слезы потекли из моих глаз. Как текут, когда режешь лук, только глазам не было больно. Мне захотелось, чтобы рядом села Сара, чтоб обняла за плечи и взъерошила волосы. Чтобы шептала в ухо, согревая его своим дыханием. Чтоб я перестал понимать, насколько я одинокий человек.
И когда мне на плечо вдруг легла теплая рука, я обернулся в надежде увидеть лицо Сары. Но оказалось, что это «Эйнштейн».
- Все пройдет, парень. И одиночество тоже пройдет. Потому что ни один человек не одинок в этом мире. Человек рождается не одиноким и умирает не одиноким. Потому что человек может любить. Любить и верить. А еще надеяться. Даже у самого одинокого тебя – есть ты. Есть то, каким ты хочешь быть. Есть все то и все те, что и кто слепили из тебя – тебя. И если только ты не предашь их и самого себя – ты не одинок.
- Ты так думаешь, старик?
- Да, сынок, я так думаю. Даже больше – я это знаю. И ты это знаешь.
- А что такое любить, что это такое вообще Любовь? Мне кажется, ее нет совсем. Иногда кажется.
- Любви нет лишь только потому, что она есть везде в этом мире, пронизывая его весь, от последней песчинки под ногами, до яркого солнца, от двух молоденьких влюбленных, до похороненных бок о бок стариков. И потому, что Любовь и есть и Вселенная и жизнь в этой Вселенной - ее нет. Так как нет ничего, что создавалось бы без Любви и жило без нее. А раз Любовь и есть сама жизнь, то, как ты ее отличишь и найдешь в этом мире?
Я вытер слезы грязным рукавом синей форменной куртки.
- Кстати, давно хотел тебе сказать, - услышал я голос хиппи, - может, ты форму снимешь, она старомодна и порохом воняет, к тому же джинса тебе больше идет, спроси вон хотя бы Сару.
- Только кепи оставь, - вмешался «Эйнштейн», - красивая у северян кепка.
- Андрюха подарил, - вспомнил я своего оставленного в далекой реальности друга.
- Вот видишь, - строго сказал «Эйнштейн», - нельзя подарками друзей разбрасываться.
Я стянул с себя форменную куртку, глянул с сожалением, но все-таки швырнул в раскрытую дверь вагона. Синей птицей она улетела вниз, под насыпь в траву. И мне вдруг полегчало. Подошла Сара и накинула мне на плечи джинсовку. Молчаливый араб вышвырнул из вагона мой «Спрингфилд» и патронную сумку. Потом так же молча протянул мне мой «Кольт».
- Давай тоже прими участие, - сказал он, глядя мне в глаза.
Я размахнулся и зашвырнул пистолет подальше.
- Теперь собираем монатки, скоро поворот, слезать будем, - скомандовал араб.
- Будем прощаться, - спросил я.
- С чего бы это, - ответил «Эйнштейн», - ты с нами выходишь, Сара так встречи с тобой ждала, наглядеться не может, а он – «прощаться будем», ну, что за фрукт!

Понедельник. Бар «У Старой Калоши».
Кстати, старик действительно ловко прыгал. Из поезда на насыпь он соскочил, как опытный спецназовец, мы все последовали за ним. С переменным успехом. Единственный, кто прыгать не стал, был индус, он просто материализовался на насыпи, когда мы все, потирая ушибленные бока и зады, собрались в кучку.
«Эйнштейн» съязвил по поводу коровьей грации молодого поколения и жульничества некоторых индусов, после чего бодрым шагом зашагал от насыпи через луг к автомобильной дороге, серой ниточкой протянувшейся под самым горизонтом. За ним вослед побежал, побрехивая, Бутч. Хиппи и араб, поснимали обувь и двинули босиком, Сара взяла меня за руку и мы пошли следом. Замыкал шествие как всегда невозмутимый индус.
Старикан, топал вперед с грацией и стремительностью ломящегося через чащу лося, распевая довольно фальшиво «Тело Джона Брауна». Интересное у него чувство юмора.
- А кто только что заставил меня вышвырнуть форму северян?! – крикнул я.
- Это другое, - крикнул в ответ «Эйнштейн», - мне припев нравится, тешит самолюбие.
И старик вновь запел громким сиплым голосом: glory, glory, hallelujah!
Хиппи с арабом, которые все время пока старик пел, перебрасывались едкими замечаниями по поводу того интересного факта, что людям с отсутствием слуха и голоса почему-то очень нравится громко петь, в конце концов, просто устали подкалывать «Эйнштейна» и они стали петь: all you need is love, после каждой спетой стариком строчки. На что тот, впрочем, не обращал ни малейшего внимания.
- Хорошо с тобой, - сказала мне Сара, - ты не заморачиваешься, не ищешь смысла во всем происходящем, и не лезешь руками под юбку.
- Ну, мне уже не шестнадцать лет, чтоб при виде красивой женщины терять разум и начинать капать слюнями.
- Это да, - Сара замолчала на миг, взгляд ее стал насмешливым, - но, все равно, ты еще мальчишка. Впрочем, это возможно и к лучшему.
В этот момент я наступил в довольно глубокую лужу, и промочил ноги.
- Возьми меня на руки, - сказала Сара, дождавшись, когда стихнет моя матерная тирада, - не хочу промокнуть.
Я с первого мига нашей встречи сознавал, что Сара не обычная женщина. Возможно, она вообще не женщина в привычном смысле слова, возможно, она больше, чем просто женщина, чем просто человек. В ней было что-то невозможное и немыслимое. Она не принадлежала нашему с вами миру, скорее, мир принадлежал ей. Но при всем при этом, в ней было никак не менее шестидесяти килограмм веса.

Как говорят в сказках, долго ли, коротко ли, но мы добрались до дороги и повернули на юг. Пройдя еще пару миль, мы наткнулись на придорожный кабак. Вечерело, и уже зажгли неон. Огни вывески подрагивали и жужжали в вечерней тишине. Если верить вывеске то это неказистое одноэтажное строение, давно не знавшее ремонта, видавшее виды, этот старый, как настоящий блюзмен, дом вмещал в себя заведение под названием «У Старой Калоши».
Кстати, судя по все той же вывеске, мы имели дело не с кабаком, не с трактиром, забегаловкой, рыгаловкой или тошниловкой, а с самым настоящим баром. В это хотелось верить.
Старик с силой толкнул раскачивающиеся скрипучие дверки, знаете такие маленькие, как в салунах Дикого Запада, и нырнул в полумрак владений загадочной Старой Калоши. Двери еще долго не могли успокоиться после грубого толчка и едва не пришибли шедшего следом хиппи.
Внутри было на удивление приятно, я б даже сказал уютно. Впечатления дряхлости и заплесневелости не было. Скорее, было ощущение добротности. Крепкая дубовая мебель, неподъемные стулья, массивная стойка и крепкий, грубо сколоченный и плохо обтесанный мужичина за стойкой. Ему было под пятьдесят, у него было веселое лицо, плохо выбритое, с задубелой кожей. Пожалуй, такими были герои Джека Лондона.
- Приветствую, господа, - прозвучал его настоянный на ветре и бурбоне голос, - и вас прекрасная дама, в моем заведении, меня зовут Старая Калоша и я тут хозяин.
- Здорово, бродяга, - поздоровался за всех нас «Эйнштейн», - наплещи всем, мы надолго. Кстати, не грех было бы и пожрать.
- Телячьи отбивные и стручковая фасоль пойдет? – поинтересовался бармен.
- А можно не фасоль, а картошку, - спросила Сара, - не хочу фасоль.
- Не вопрос, можно и картошку.
- А мне на гарнир жаренные зеленые помидоры, - сказал хиппи, - если это не затруднит.
Бармен усмехнулся:
- Нет, не затруднит.
Мы уселись за большим длинным столом, за которым свободно уместилось бы и вдвое больше народу, все кроме Бутча, которому Старая Калоша швырнул в миску кусок мяса и наплескал пива. Под громкое чавканье гнусного единоличника Бутча мы стали дожидаться заказанного ужина.
- Пока нам готовят, и все не успели начать двигать челюстями, - сказал «Эйнштейн», - я бы определился, что сегодня играть будем.
- Место такое атмосферное, - почти промурлыкала Сара, - может что-то такое простенькое, кантри и вестерн.
- Во-во, - отозвался араб, - тут клавиши потрясные, настоящее фоно, давайте что-то в стиле позднего Джерри Ли, такие вещицы мягкие, ну там Trouble In Mind, That Kind Of Fool и тому подобное. Радж, отстучишь?
- Почему бы и нет, что там стучать-то: бум-ца-ца, бум-ца-ца, - ответил индус, которого при мне первый раз назвали по имени.
- А вы что, - вмешался я в разговор, - собираетесь здесь выступать?
- Не только мы, - ответил за всех старик, - ты с нами. Кто по клавишам колотить будет, по-твоему?
Здравствуйте, граждане, приехали.
- А вас не смущает, что я по клавишам, как вы выражаетесь, колотил последний раз лет эдак многодцать назад? Когда был молод, свеж и сексуально привлекателен.
- Ты и сейчас вполне свеж, - рассмеялась Сара, - местами.
- Тогда, - я обвел компанию не добрым взглядом, - играть будем рок-н-ролл, как раз в стиле Джерри Ли.
- А что, - оживился хиппи, - может, ну ее тягомотину – врежем рок в этой дыре.
- Только без крушения мебели, - отозвался из-за стойки Старая Калоша, - и сжигания фортепьяно.
- Тогда, надо поесть и начинать ставить аппаратуру, - подытожил араб.

У Старой Калоши имелось все необходимое: комбики, микрофоны, стойки, шнуры, усилители, предусилители, пульт, порталы, мониторы, хорошая табуреточка для клавишника. Полный набор. Все аккуратно упакованное, все в отличном состоянии, но явно уже использованное не раз и потому имевшее благородную потертость.
Фоно выкатили на середину небольшой сцены. Я открыл крышку и замер ненадолго в легком оцепенении. Закрыл глаза. Коснулся теплых клавиш. Фоно было «живое», обыгранное, пропитанное звуком. И кстати, хорошо настроено. Это я выяснил, пробежав пробы ради по клавиатуре. Типичный рок-н-ролльный заход слетел с моих пальцев, ударил в слоновую кость клавиш, молнией проскочил по молоточкам.
Я удивился тому, как легко я вспомнил.
Немного неуверенно я поставил на басы левую руку. Более уверенная правая вновь прокатилась по клавишам, от высоких к низким, звук накатился, как горный обвал, и левая рука с силой пошла по басам в ритме буги-вуги. Я понял, что остановится сейчас – как сломать себе самому руки. Надо дать этому вырваться из меня на клавиши. Я так давно копил статический заряд.
C’mon lil’ baby, whole lotta shakin’ goin’ on.
Я разгонял паровоз, толкая его плечом, ускоряя громыхающий состав буги-вуги. Молоточки колотили, как поршни паровой машины, казалось, фоно сейчас окутается дымом и паром и, дав протяжный гудок, тронется по рельсам вдаль.
- Ну вот, я же знала, что у тебя получится, - услышал я голос Сары, у себя за спиной. Она смотрела на меня, как мама смотрит на малыша, сделавшего первые шаги. – Ты знаешь, они ведь боялись, что это в тебе уже не найдешь…
- Я и сам не знал, что что-то еще осталось.
Я оглянулся – все были заняты. Радж скрутил барабанную установку и налаживал хай-хет. Хиппи собирал баритон-сакс. Араб настраивал контрабас. Старик распаковывал трубу. Такую же, как у Луи Армстронга.
- Он, что же, на трубе будет играть? – спросил я у Сары, кивнув в сторону «Эйнштейна».
- Да, а что тебя смущает? – сказала она немного удивленно.
- Пел он фальшиво, у него вообще как со слухом?
- Все у меня нормально со слухом, - сварливо проскрипел старик, - и вообще, кто б на трубе не лабал, главное, чтоб не Гавриил, хотя он несомненно лучше играет, чем я.
Я пропустил реплику старика мимо ушей, она проскользнула околицей моего сознания, я заметил подключенный к мощному комбарю старый темно-вишневый «Gibson», с полноразмерным корпусом и изящными эфами. Хороший инструмент. Из семьи басовитых, крепких как виски, старомодных инструментов с плотным густым звуком, рожденным двумя «хамбами». Я удивленно посмотрел на Сару:
- Твой?
- Нет, - ответила она, и, я готов поклясться, в ее глазах вспыхнул огонек, - гитарист скоро приедет, совсем скоро. Считай он уже здесь.
И действительно. С улицы донесся дребезжащий звук сильно престарелого мотора и скрип изношенной подвески. Мимо окна прополз большой, как аллигатор, тяжелый автомобиль, созданный задолго до того, как людям пришло в голову словосочетание: «экономия топлива». Хлопнула дверь. Потом хлопнул багажник. Скрипнули двери.
Я смотрел на своего друга. Он играл блюз. Я рок-н-ролл. Мы ни разу не играли вместе.
До этого вечера.
- Привет, - сказал я ему, - рад тебя видеть.
- Привет, - сказал Андрей и улыбнулся в усы, - не мог пропустить такую гулянку.
Он взял в руки гитару, перебросил ремень через голову, подергал струны, чтобы убедиться, что инструмент настроен, как следует. Все занимали свои места. Хотя в зале было еще пусто. Я понял, что так надо и сел за фоно, положил руки на клавиши. «Эйнштейн» кивнул головой бармену и тот выключил свет. Кабак погрузился в кромешную тьму, которую не мог пробить даже свет звезд и луны в немытых окнах.
Нежные губы Сары прошептали мне в ухо:
- Малыш, пора начинать. Скажи слова.
Я думал недолго. Пол-удара сердца.
И снова…
Один раз – за деньги.
Второй – для шоу.
На третий – быть готовым.
А теперь погнали!

Воскресенье. Рок-н-ролл.
It’s one for the money, two for the show, three to get ready, now – go, go, go!
Не трогай мои синие замшевые туфли, детка. Делай, что хочешь, но туфли не трогай, не стоит. Правда, не стоит.
Свет вспыхнул, как ударил под дых. Первые же аккорды старого рок-н-ролльного боевика утонули в криках, воплях, визге и шуме. Кабак был набит до отказа. Было душно, потно, накурено. Появившиеся из неоткуда симпатичные официантки с трудом проталкивались через плотную, как жевательный табак, толпу, разнося пиво в запотевших кружках. Кто-то танцевал, кто-то подпевал, кто-то щупал девок, кто-то пил.
Все в порядке, мама. Все в порядке.
Элвис жив, миру – мир и пиво не бодяжат.
Так что, все в порядке, мама.
Я не смотрел в зал. Я сидел к нему боком, я лупил по клавишам до боли и онемения в кончиках пальцев. Ты всего лишь гончая, не более того. А я луплю по клавишам. Что бы ты там о себе не думала, ты просто гончая. Я не смотрю в зал. Почему-то я боюсь посмотреть туда. Хотя краем глаза я и замечаю, что Андрей кому-то улыбнулся, кому-то приветственно помахал рукой. Значит – там свои.
Но почему мне так страшно посмотреть в зал.
Сара подошла к моему фоно, оперлась на него и посмотрела мне в глаза и одними губами шепнула:
- Не бойся… бояться глупо…
Где-то в Луизиане.
Я поднял голову от полыхающих ярким огнем клавиш.
Возле Нового Орлеана.
Я посмотрел Саре в глаза.
В дремучем лесу…
И повернул голову.
Где-то ведь живет паренек по имени Джонни Би Гуд.
В зале было яблоку негде упасть.
Возможно, он был где-то в зале. Среди рыбаков, лесорубов и водил-дальнобойщиков. Бродяг, пропойц, героев, набившихся в зал.
В любом другом месте, та людская мешанина, которую я увидел, показалась бы мне неуместной и смешной. Но не здесь. Не в баре «У Старой Калоши». Здесь все было возможно, жаль, что ненадолго. Я отдавал долги, платил по кредитам. Сдавал экзамен. Я платил им за то, что цитировал их, прятался за них, когда было плохо, опирался на их плечи, помнил их, когда больше помнить ничего не хотелось.
И пьянящая радость захлестнула меня.
Мне стало так легко и тепло.
Но одного человека здесь не хватало. И когда я понял это, это убило меня. Здесь не было Ее. Той, ради которой стоило бы дожить до тридцати и продолжить весь этот балаган дальше. На месте сердца вдруг стало пусто и холодно.
Но я продолжал играть так, будто строил ковчег, в который хотел сгрести весь спасающийся от потопа мир. Я пел, как пела последняя линия баррикад в Мадриде, как пел Большой Белый Кит, как пела каменная стена на Кладбищенской гряде. Мои руки были руками строителя пирамид, который лепит куличики из песка от нечего делать. В моих венах текла неизрасходованная и потому холодная, как труп, любовь. Но даже этот убийственный холод не мог справиться со мной. С вековечным упрямством верующего в людей двухтысячелетнего хиппи, я бил по смерзшимся от моих ошибок клавишам. Я играл, как немец-автомеханик обнимал умершую от туберкулеза любимую, как верил в свою Любовь седой генерал, как тащил Большую рыбу Старик, как двое шли к морю, нагрузившись текилой.
Как ты говорила мне нет, думая – да.
Не можешь вложить в музыку любовь? Передерни затвор, выброси пустую гильзу и загони в патронник свое отчаяние. Бахнет не хуже. Только не сползи в минор. Не смей отступать. Ни шагу назад. Беги вперед через джунгли. Только не стой.
Потому что иначе превратишься в камень. И понадобится сто лет, прежде чем к спящему принцу придет с животворным поцелуем его принцесса.
Вены на моих руках вздулись, превращаясь в просмоленные канаты. Я выставлял на мачтах рук все паруса вплоть до загадочных фор-бом-брамселей и им подобных. И форштевень грудной клетки уже резал белую гладь воды. В моих глазах загорался пожаром Восток. Кружилась голова. Мне не было пощады.

Воскресенье. Расставание.
В темноте я сидел, упершись локтями в крышку фоно. Я уткнул лицо в ладони и закрыл глаза. Рубашку можно было выжимать. Пальцы болели, как после крепкой потасовки. Сара стояла рядом. Я слышал ее дыхание, чувствовал ее запах, я осязал ее молчание.
Бутч поскуливал во сне и перебирал ногами.
Старая Калоша позвякивал бутылками. В основном – пустыми.
- Сара, принеси мне выпить, пожалуйста, - устало протянул я.
- Конечно, милый.
Она поставила стакан на крышку рядом с моим локтем.
- Ты как? – спросил из темноты ее голос.
- Как ни странно – хорошо.
- Правда?
- Да… а тебе разве можно соврать?
- Можно, - Сара положила мне руку на плечо, - просто я не поверю.
- Значит – нельзя.
Сара поцеловала меня в макушку. Обняла за плечи. Засопела носом. Казалось, что она тоже погрустнела. Я погладил ее по руке. Она взъерошила мне волосы.
- Где Андрей? – спросил я.
- Уже дома, у него же семья, - мягко ответила Сара.
- А остальные?
- Спят. Устали.
- Ясно.
- Спроси, - сказала Сара, - я же чувствую – ты хочешь спросить. Так спроси – я отвечу.
- Не буду, вдруг ответ меня огорчит, - сказал я, глядя ей прямо в глаза.
- Хитрый, - она улыбнулась, произнося это. Мне стало как-то теплее. Сара провела рукой по моим волосам, - ты же хотел спросить, почему Ее здесь не было.
- Нет, не хотел спросить, Боб Марли был прав – no woman – no cry.
- Дурачок ты все-таки, - голос Сары приобрел некую кошачью тягучесть, - но ты мне нравишься, я почти влюблена в тебя, я тебе скажу. Ты встретишь Ее в день седьмой. Так и быть, я помогу тебе, и он поможет.
- Спасибо, Сара.
- Не за что, Ваня. И, кстати, ты, видимо, неосознанно, но щупаешь мои коленки. Так вот, это очень приятно, это очень возбуждает, но прошу тебя – перестань сейчас же.
Я отдернул руки. Что ж такое! Я действительно щупал Сару за колени. До чего же организм примитивный. Сара засмеялась. Уселась на крышку фоно, закинула ногу на ногу и совершенно неприлично посмотрела на меня.
- Как же просто мужика, взять в оборот.
- С твоими-то данными? Действительно – просто.
- Льстец.
- Есть немного.
Сара взлохматила мне волосы. И вдруг ее лицо погрустнело. Мне даже показалось, что в глазах ее заблестели слезы. Мне стало как-то неловко. Я погладил ее по руке.
- Что случилось?
- Трудно знать о тех, кого любишь, все, - ответила она, пристально посмотрев мне в глаза, - каждый раз, когда я смотрю вам, мальчишкам, в глаза, я сначала вижу радость, потом страсть, потом любовь, а потом – Ла Игуэру… и это в лучшем случае. Больно смотреть в ваши глаза аргентинских астматиков. Думаю, тебе пора идти. Обними меня на прощание и иди.
Я встал с ней рядом, не зная: нужно ли и можно ли прижать ее к себе на прощание. Нет, не как любимую – как друга, с которым, я уже понял – расстаюсь навсегда. И я прижал ее к себе – хрупкую, пронизанную насквозь болью. Болью, в которой я был виноват, и которая родилась от любви Сары ко мне. Не ко мне по паспорту, а ко мне – мальчишке, стоящем перед ней.
Я нашел в темноте ее губы своими. И только слегка коснулся.
Прощай, Сара.

День седьмой - Суббота.
Одарив меня искренней улыбкой, Оксана – самая очаровательная официантка в кафе на Таганке, поставила передо мной чашку и упорхнула, оставив меня сидящим у окна, в компании кофе и трубки с крепким табаком. За окном текли потоком пешеходы, направляющиеся с утра по своим делам, скучали в непробиваемой пробке машины, перекрикиваясь иногда короткими гудками клаксонов.
Я смотрел на свое отражение в черном кофейном зеркале, переваривая все произошедшее.
Кто б мог подумать, что в одну маленькую человеческую голову можно упихать так много информации. Мой мозг кипел, как возмущенный разум заклейменных проклятьем. Я понял, что эта адская головная боль не оставит меня еще очень долго, пока мысли не улягутся одна к другой, как паззл, пока не встанет все на места и не сложится в стройную систему. И никакой яд не поможет снять эту головную боль.
Как-то Человек-Из-Синего-Стекла сказал мне: ты не можешь исправить свои ошибки, тем более, не можешь их стереть из своей жизни, но ты можешь их не повторить. Если правда то, что наша бесконечная жизнь – это бессчетное количество повторов – оборотов невидимого колеса жизни, то если не быть идиотом, можно с каждым оборотом повторять все меньше старых ошибок, стремясь к идеалу, но кто сказал, что при этом не совершишь еще больше новых. К тому же, на половине развилок линии жизни выбор встает не между ошибкой и правильным путем, а между двумя ошибками.
Я отпил кофе. Он оказался никаким. Вкуса нет. Не сладкий , не горький. Так себе – пресная бурда. И, что самое интересное, он не был в этом виноват. Это был хороший, добропорядочный кофе из приличной семьи. Просто я был не тот, и не там. Я бездумно вертел в руках блеклую и бурую от крови фотографии девушки. Ту самую, что я обнаружил в своих вещах на остановке автобуса во Фриско.
Я смотрел на фотографию. Неужели все так примитивно просто. Мне выдали фотографию, будто я ищу преступника. «Разыскивается любовь на всю жизнь для потрепанного рок-н-ролльщика». Интересно, я, что настолько ни на что не способен? А если вот сейчас пойти в туалет встать напротив своего отражения и честно спросить себя об этом, какой ответ я услышу. Скорее всего, самый не утешительный.
Ты ни на что не способен сам.
Ты смотришь на каждую входящую девушку, сравнивая ее с фотографией. Интересно, ты всерьез веришь в то, что счастье можно получить вот так – будто лотерейный билет на сдачу. Я не пойду снова в туалет за ответом, я и так знаю, что нельзя.
- Первый раз вижу человека, который может так долго разглядывать фотографию.
Голос будто прилетел с вересковых пустошей, которых я никогда не видел, но над которыми когда-то летал ветром, придумывая себе жизнь. У нее была самая обычная внешность. Она была симпатичной, но не броско-красивой. Она смотрела на меня сверху вниз, улыбаясь легкой и очень приятной улыбкой.
Я поднял фотографию на вытянутой руке и сравнил девушку с изображением.
- Вы думаете, я на нее похожа?
Они не были похожи.
- Нет.
- Уже хорошо, - девушка снова улыбнулась, - скажите сразу, вы не псих?
- Частично псих.
- Это меня устраивает.
- Я рад это слышать.
- Что теперь надо сказать?
- Садись рядом.
Она села.
- Кофе будешь?
- Да.
- Как ты думаешь…
- Думаю, да.
- Уверена?
- Нет… А это имеет значение?
- Нет.
Мы посмотрели друг на друга. На фотографии была Сара. У нее был одновременно строгий и игривый вид. Не спрашивайте, как это, настоящие женщины так умеют. Я посмотрел на девушку, сидевшую рядом со мной.
- Я хотел спросить…
- Ира.
- Иван.
- Ну, вот теперь я о тебе все, что надо, знаю.
Я посмотрел в ее глаза. Неужели все так просто? Неужели можно найти любовь вот так просто, как поднять пятак с пола?
- Я тут подумала, - сказала Ира, прищурившись, - можно ли вот так просто найти себе любимого человека…
- И каков ответ? – я замер в ожидании.
- Один старик как-то сказал мне, когда я стояла на перилах моста, что если кажется, что любви нет, то это потому, что она везде. А раз она везде, то она и тут. А значит, нет ничего в этом плане невозможного.
- Он хорошо играет на трубе.
- Но хуже, чем Гавриил.
- Он его называл Гэбриэл.
- А собственно, какая разница.
Мы допили кофе.
Потом мы вышли из кафе, и пошли по городу, в котором больше не было знаков и подсказок. Наверное, мы израсходовали весь запас подсказок, который нам был отведен. Мужчина и женщина. Два человека в очень большом городе. Собственно, в этом и есть весь смысл всего моего приключения, а, возможно, и всей моей странной жизни – оказаться рядом с человеком, которого сможешь в будущем полюбить, хотя ты в этом и не уверен.
Вы, что не сразу поняли, что все это только о любви, а вся философия и весь наркотический бред – это просто ворох пожелтевшей бумаги, может быть, газет, сложенных на даче в старом шкафу, чтобы прикрыть нелегальный пистолет, или собранные по случаю желтые кленовые листья.
Все только о любви.
Об остальном не интересно думать.
Во всяком случае, мне.