ПОМОЙ МЕНЯ ГАД

Отвоевав пульт телевизора у жены и отправив ее на кухню, Валентин Тимофеевич поудобнее устроился в кресле. Дежурно просмотрев новости по нескольким каналам, он переключился на российский сериал про крутых парней, которые браво крушили террористов. Когда злобным врагам уже практически пришел каюк, в «кибинет» тихонько проскользнула внучка.
Это Валентин Тимофеевич первым стал называть комнату «кибинетом». Причем старался произносить слово, проглатывая первую букву. Получалось «ибинет». В этом не было никакого подтекста, никакого смысла. Просто отставной учитель русского языка и литературы любил поиграть словами и буквами. Поначалу, услышав слово с намеком на непотребство, да еще и в присутствии дочери, жена делала страшные глаза и шептала: «Здесь же дети...» А позже уже дочь со скорбным лицом тянула: «Ну, па-а-а-па-а-а...» и косила глазами в сторону уже своей дочки. А потом – ничего, все привыкли, и сами стали так говорить. Так и превратилась гостиная в малюсенькой хрущевке в «ибинет».
Внучка перебирала книги в шкафу, тихонько бормоча себе под нос.
- Что ищешь, внука? – покосился в полутемный угол Валентин Тимофеевич.
- Деда, а в каком томе «Нана»?
- В седьмом, кажется, - ответил пенсионер.
Девочка выхватила том с полки, просмотрела оглавление и раскрыла книгу в нужном месте. Перелистнув несколько страниц, наткнулась на листок грубой, почти оберточной бумаги, зеленоватого цвета.
- Ой, а это что?
Дед включил настольную лампу и потянулся за листком. Сбитым типографским шрифтом было набрано «Талоны на преобретение моющих средств».
Валентин Тимофеевич попытался объяснить подрастающему поколению, что бумажка эта из тех времен, когда для того, чтобы купить дрянной стиральный порошок или несколько кусков вонючего мыла, кроме денег нужно было еще иметь при себе паспорт с местной пропиской и вот такой вот клочек бумаги. И вообще, покупка любых товаров или продуктов превращалась в такие приключения, что археолог-авантюрист Индиана Джонс просто удавился бы от зависти.
Внучка не очень хорошо поняла, для чего нужны были такие сложности, и из вежливости покивав головой объяснениям деда, упорхнула из комнаты.
«Ох, и лихое же времечко было, - мысли пенсионера покатились в заданном направлении, - перестройка-перестрелка, павловская денежная реформа, прихватизация… Как нас только не давили, разве что дустом не посыпали, но, ничего - выжили ведь…»
Валентин Тимофеевич вспомнил, как все резко переменилось. Вдруг все захотели стать богатыми. Как в школе детвора сразу поделилась на три группы: дети зажиточных родителей, дети в одночасье обнищавших бюджетников, и тех, кто хотел уровнять шансы, используя свои кулаки и злобу.

* * *
Тогда Валентин Тимофеевич решил для себя, что после того, как подойдет пенсионный возраст, он ни одного дня больше не будет работать в школе.
- А кому преподавать литературу и язык? – горячился он в учительской. – Все девочки мечтают стать валютными проститутками, а мальчики – бандитами. Ну и на кой, спрашивается, им письмо Татьяны и образ Печорина?..
Надоели бессмысленные и равнодушные лица. И даже две отличницы и лопоухий очкарик за первой партой, оттарабанивающие урок исключительно по учебнику, общей унылой картины не спасали.

* * *
В школу теперь не надо было торопиться, но привычка вставать рано сохранилась. Чтобы как-то занять себя в утренние часы, новоиспеченый пенсионер добровольно взял на себя обязанность ходить в молочный магазин. Во времена тотального дефицита это был почти подвиг. Готовился Валентин Тимофеевич к нему тщательно. Обязательно начищал неснашиваемые, еще из прошлой жизни, ботинки. Долго и вдумчиво раскладывал по карманам пальто на ватине, жаркого, даже в эту пору года, ключи, очки, деньги, авоську… (Кто уже забыл или не помнит: авоська – это такая сумка плетеная. Ну, как рыболовная сеть, только с ручками. В карман бросил – и почти не мешает. Если вдруг набредешь на какой-то продукт – авось прикупишь, если выстоишь очередь, конечно. Сложишь в авоську. Если не набредешь, она так и лежит в кармане – ждет своего продукта.) Затем в полутьме коридора изучал свою видавшую виды, чищенную-перечищенную серую шляпу: не налипла ли где пушинка или ниточка. И только после тщательного осмотра надевал ее. Старательно затыкал уши ваткой – чтоб не надуло. Брался за дверную ручку и, полуобернувшись, бросал в утренний полусумрак квартиры: «Ну, я пошел…» Обычно из кухни выглядывала жена и посылала в спину дежурное: «С Богом…»

* * *
К магазину приходилось тащиться ни свет-ни заря, в любую погоду торчать перед закрытой дверью, а потом еще и подолгу томиться в душной очереди. При этом всегда находилась мамаша с орущим младенцем, которую сердобольная очередь пропускала вперед. И обязательно – пара-тройка сварливых пенсионеров с ветеранскими замашками, которые тоже претендовали на первенство в очереди. Когда, под собственный речитатив «имею полное право», они добирались до прилавка, то затаривались вдохновенно и в огромном количестве. Если продавщица пыталась их урезонить, то обещали пожаловаться на нее в Совет ветеранов, городским властям и в ООН. И хотя некоторых из них видели приторговывающими этими самыми молоком-кефиром около метро, в очереди помалкивали, предпочитали не связываться – себе дороже.
Да и вообще, очередь была молчаливая и серая: одни еще пытались досыпать стоя, другие – тупо смотрели под ноги, погрузившись в свои мысли. Правда, однажды кто-то попытался завязать вялую политическую перебранку на тему «коммуняки – гады, да и демократы – козлы редкостные», но, натолкнувшись на всеобщее безразличие, заткнулся. Валентин Тимофеевич попробывал было брать с собой книгу, но тусклая пыльная лампочка под потолком почти не давала света. Уже через пять минут глаза начинали слезиться, и желание читать улетучивалось само собой.
Понятное дело, что такой мощный заряд пессимизма, полученный с утра, ни бодрости, ни настроения на весь день не придавал.

* * *
Вот и сегодня, отстояв час перед запертой дверью под угрюмым ноябрьским небом и еще столько же в душной тесноте магазина, Валентин Тимофеевич плелся домой. Правда, с неплохой добычей. Авоська с пакетом кефира, двумя пакетами молока и килограммом обезжиренного творога, шлепала его по ноге во время ходьбы. Валентин Тимофеевич перебросил авоску за спину и глянул вперед. И вовремя… Прямо перед ним, перекрывая почти весь тротуар, стоял зеленый «РАФик». Машина была грязнющая, а на кожухе двигателя, под лобовым стеклом красовалась корявая надпись, сделанная, по-видимому, каким-то веселым пацаненком: «ПОМОЙ МЕНЯ ГАД».
Пенсионер попытался бочком просочиться вдоль борта замызганной машины, но в последний момент резко шагнул к передку «РАФа» и стал водить пальцем по грязному рылу микроавтобуса. Водила – здорвенный мордастый парнище, сидевший за рулем, слегка ошалел от такой наглости. Сдвинув свою шнаранскую кепочку на затылок, он через ветровое стекло попытался рассмотреть, чего этот очкастый интеллигентишка пристал к его авто. А потом и вовсе вывалился из кабины со словами: «Э, ты че-о-о?..» И приняв выжидательную стойку – руки-в-боки, навис над пенсионером. Валентин же Тимофеевич с серьезным видом начал ему объянять, что во фразе «ПОМОЙ МЕНЯ ГАД», слово «гад» - обращение и поэтому выделяется запятыми. А поскольку предложение побудительного характера, то в конце лучше поставить восклицательный знак, хотя можно обойтись и точкой. У водителя глаза полезли на лоб, а из открытого от удивления рта, вывалился обслюнявленный бычек «Ватры».
Закончив блиц-урок, учитель в отставке побрел дальше. По дороге его обогнал какой-то молодой мужик, видимо, наблюдавший эту сцену. Слегка хлопнув Валентина Тимофеевича по плечу, со смешком бросил: «Браво, батя!»

* * *
Неожиданно сквозь низкие, напитанные серым дождем, тучи прорвалось совсем хиленькое, неяркое и негреющее солнышко. Но даже этой его виноватой улыбки хватило, чтобы все встало на свои места: и лужи отозвались игривым блеском, и жалкие ошметки травы под забором вдруг оказались изумрудно-зелеными. А худющая дворовая псина высунулась из своей щели между гаражами и радостно тявкнула навстречу рахитичному светилу. Но сразу же присела на все четыре лапы и поджала хвост и уши: а ну кто услышит – и по шеям, по шеям – за нарушение общественной тишины…
«А чего - живем, - подумал Валентин Тимофеевич. Эх, пойду-ка я, пожалуй, завтра к Филипычу устраиваться завучем в его вечернюю школу! Тем более, что он уже давненько зовет…»