Там, где раки зимуют!

ТАМ, ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ!
(студенческие страдания эпохи застоя)

Неизвестному Сидорову и его козе
посвящается.

Все действующие лица…
соответствуют!





Все началось…

… с того, что когда-то, по маленькой, молоденькой еще, наивной земле бродили целые полчища наглых, жирных, мордастых слонов. То бишь, мамонтов. Такая, вот, тяжелая доля была у мамонтов на доисторической Земле. Потом от мамонтов произошли всякие там болезни – гайморит, прыщ на жопе, колики в желудке и один ученый. Дарвин его звали. Этот ученый поднял на невиданную высоту науку естествознания, тщательно гадя на все учебники биологии, а затем сам, с удовольствием, не спеша и никуда не торопясь, наплодил на свет огромную кучу жуликоватых обезьян и, вот, от них уже произошли все остальные люди – по утверждению того же Дарвина сплошь недоразумение и ошибка природы.
Впрочем, нет. Все началось с того, что однажды, будучи еще в здравом уме и при памяти, я понял – с моими знаниями дальше университета не пойдешь и, кроме, как в Гомеле, нигде не поступишь. Осознавая, таким образом, свой сыновний долг перед породившим меня обществом, я и подался на историко-филологический факультет Гомельского государственного университета.
У дверей приемной комиссии уже нетерпеливо сучило ногой и стучало копытом большое стадо юродивых, иначе говоря - абитуриентов. Скажу честно, такого большого сборища душевнобольных, я больше никогда в жизни не встречал. На полностью расслабленных лицах этих абитуриентов явно читались все признаки слабоумия и тихого идиотизма.
После крайне удачных вступительных экзаменов – учитывая мой постный вид, непроходимую глупость и парадную внешность – зачуханую буденовку, огрызок пионерского галстука и дедовские портянки – председатель приемной комиссии, еще не видя меня, но, уже чувствуя запах, тут же окрысился и произнес: - Взять бы этого паршивца за шиворот, открыть дверь пошире и ка-ак дать ногой… – Остальные члены приемной комиссии посовещались и, как принципиальные коммунисты настоящей брежневской закваски, выразили свое полное идейное согласие с мнением вышестоящего, вышележащего, а, кое-где, уже и сидящего начальства. Посему, наблюдая мою готовность рыть землю, лишь бы поступить, меня и зачислили на первый курс упомянутого выше факультета и сразу отправили на помощь городским археологам, как раз в это время успешно подкапывавшимся под один из местных кинотеатров. Правда, директор оного советского учреждения неоднократно пытался указать ученым на их глубокую политическую ошибку и на то, что копать надо не только под него, директора, но и под фундамент здания, но специалисты по костям и черепам игнорировали его инициативы и продолжали свою, тревожащую директора, деятельность у стен вверенного ему заведения.
Могучее дыхание богемной и, судя по воплям:- Паскуда, это ты сожрал всю колбасу??? – до предела напряженной жизни, чувствовалось уже на подходе к раскопу. Будучи хам по натуре, но осторожен по природе, на всякий случай я решил поздороваться с коллегами по труду и будущей учебе первым и уже рот раскрыл, дабы показать всем заодно с кривыми зубьями и свой бездонный желудок, как, вдруг, какой-то детина в зеленом, наверное, с радости, сам как завизжит: - Чаво орешь? Обидно, да? – и потом, вдумчиво перемалывая соломинку во вместительном рту, рассудительно добавил: - Как дам счас… по хлебалу!
Тут подоспел лаборант в очках, бороде и чужих, на 2 размера больших, туфлях и, пробурчав: - Копать будешь там, - показал рукой на жиденькую горку земли, рядом с которой периодически возникала чья-то наполовину босая голова с остатними волосами дыбом. Косые, видать, от большого ума, глаза вынырнувшего из ямы субъекта осторожно обшарили меня с макушки до пят, не побрезговав даже торчащим из рваного кеда пальцем и, наконец, решили посчитать за своего. Позже, по страшному секрету, мне сообщили, что у моего напарника мания величия и его на работу и с работы встречает одна машина, знаете, такая, с красными крестами и здоровенным шофером в белом халате, и возит она его вместо дома в специальное учреждение, где мой напарник буянит, ругается матом и доказывает всем, кто желает, будто он и есть прямой потомок той самой обезьяны, от которой произошли все остальные люди.
К сожалению, едва я смог наладить контакт с благоденствующим в нашем времени отпрыском питекантропа, как пришлось доставать с пыльного чердака дедушкины вставные челюсти мудрости и, отложив в сторону освоение азов археологии, лезть в яростную свалку, бушующую у обломков былой советской науки.


Урок немецкого.

На первом курсе обычного стандартного университета имени какого-то там деятеля, как правило, преобладало изучение двух предметов – иностранного языка и истории, истории КПСС. И, если первый предмет стимулировал ранний склероз и неспособность связать два слова вместе уже на своем родном языке, то несомненная связь второго с массовым эмиграционным движением из СССР и - сейчас будет длинная фраза - формированием хорошо развитого чувства уголовно наказуемого юмора, доказана многими поколениями бывших советских граждан, уехавших из страны в разное время.
Изучая иностранный язык, всяк студент получал уникальную возможность на собственной поганой шкуре убедиться в правоте неподражаемых родичей, твердивших ему в свое время: - Куда ты лезешь, остолоп? На кой черт тебе это высшее образование? –
Однако, дабы доказать папе с мамой и прочим родственникам, что он хоть и последний болван, но таки способен протянуть пару курсов, прежде чем его попрут из университета, студент готов был вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку портфели других, более удачливых студентов, шаря по ним в поисках лучшей доли, учебников, методических пособий, булочек или, хотя бы, крошек пирожного «Бизе».
Все студенты, как те, что живут по домам, так и те, что прописаны в общежитиях, в зависимости от амбиций и настроения делятся на три категории – те, кто учит все, те, кто вообще не учит ничего и большинство.
Первым для учебы никогда не хватает времени и светового дня и, поэтому, свои занятия они продолжают и позже, когда все спят. Вместе с часовой стрелкой эти отличники передвигаются по комнате в сторону ванны и чем ближе время к полуночи, тем ближе они к ванне подбираются и, как только часы бьют двенадцать и глаза сходятся на переносице – спать хочется жутко – заполняют ее, ванну, водой и, мучаясь угрызениями совести, соседи опять бить будут за испорченную ночь, шкодливо заползают в нее.
Перво-наперво, как только гаснут фонари на улице, перестает ходить общественный транспорт и наступает миг кажущейся тишины, общежитие, где обитают данные студенты оглашается долгим-долгим, обжигающе-тоскливым, звенящим на одной высокой ноте, длинным воплем. От этого, берущего за живое, леденящего душу страшного воя, запоздалые прохожие на тротуарах либо сразу хлопаются в обморок, либо, пережив первые моменты ужаса, втягивают голову в плечи и, как только можно, ускоряют шаги, до посинения пугаясь каждой тени на улице. Соседи по комнате видят пугающие реализмом сны – темные, без просвета, комнаты с гробами, мертвецами, черепами; дорожки подсыхающей крови, ведущие в огромный зал, сплошь уставленный церковными свечами; тусклый огонь выхватывает из тьмы мерзкие рожи с оскаленными ртами, отвислыми носами, светящимися глазами. Вампиры, вурдалаки, упыри сидят на пиру и клацая зубами, подвывая и завывая празднуют очередную жертву. Незримый дух загубленных человеческих душ вздымается над общежитием…
Однако студенты, засевшие в крепостях-ванных, знай делают свое дело, пугая окрестности до утра дурным голосом и перебором скребущих, как нож по сковороде, звуков, среди которых с трудом можно уловить труднопроизносимые дифтонги чужеземного языка.
Раз в год все студенты, и первые, и вторые, и третьи, собираются в каком-нибудь месте и готовят программу на иностранном языке, чтобы потом выступить в клубе интернациональной дружбы. Репетиция столь знаменательного события обычно выглядит примерно так: - Взр ист иа гойтэ дз-зинст?- истошно вопит звонок и студенты, с трудом волоча враз одеревеневшие ноги, вздыхая, ползут по аудитории, цепляясь за столы и стулья.
- Альсо, вэр иа ист гойтэ динст? – в дверях уже стоит Валентина Ивановна, преподавательница немецкого языка, небольшая, полная энергии, женщина средних лет.
- Ишь бин гойтэ динст! – с готовностью отвечать на все и за все вскакивает с места Олег Бортневский, прыткий, шустрый, всем надоевший тип с задатками большого пройдохи.
- Итак, - переходя на русский, говорит немка, - сегодня у нас вместо занятия будет репетиция концерта, посвященного 25-летию очередной дружбы с очередными иностранцами. Попрошу всех достать листочки с текстом и построиться в хор.
Студенты группы И-11 сразу с просветлевшими (ага, урока не будет) и кое-где покрасневшими (конечно от диатеза -объелись яйцами в студенческой столовой) лицами выбираются из-за и из-под столов в лингафонных кабинках и строятся в то, что по их разумению соответствует понятию «хор».
Когда построение и сопутствующие ему элементы восточного базара заканчиваются, на Валентину Ивановну немо таращится многорукое, многоногое, многоглавое чудище, достойное кисти великого маэстро Репина и называющееся: «Весна. Март. Коты пишут письмо домоуправу Епифану…» - по аналогии с одноименными: « Запорожцы пишут письмо…». Почти все, кто мог, сгрудились во втором, он же и последнем, ряду, а те трое, коих выперли, за неимением места, вперед, трусливо переминались с ноги на ногу, жались к задним и опасливо смотрели на преподавательницу.
- Да, - толи с восхищением, толи с неодобрением говорит немка, - ваша мысль мне понятна, но, к сожалению, не пойдет. Титова, ты, конечно, думаешь, что без тебя Городков упадет? Не дождешься! Поверь мне на слово, он не упадет… Отпусти его ногу! Я кому говорю.., да-да, ногу! А кто виноват, что до пояса ты ему не достаешь. Нет-нет, Рожко тоже, пока, не валится. Кому говорю, стань в первый ряд!
- Ну, народ! – опять толи с осуждением, толи с восхищением произносит немка и, обращаясь уже ко всем, добавляет: - А что вы ждете?
Во втором ряду возникает спонтанное оживление, слышатся звуки пинков, хлопок пощечины и страстный шепот: - … а ты, а ты, а я-то думала… - и секунду спустя, нежно: - … дурачок.
Через пару минут возня прекращается и образуется тишина. Теперь второй ряд ничуть не лучше первого.
- Ну, вы даете, - еще раз, толи осуждая, толи восхищаясь, говорит немка, окидывая взором теперь более-менее приличные ряды студентов группы И-11.
- Пожалуй, можно начинать, - решает Валентина Ивановна и, отходя вглубь аудитории, дает студентам возможность проявить инициативу. Из первого ряда выдвигаются и становятся впереди хора - Михаил Тагер, естественно, маленький, наглый и толстый и Елена Шульга, ну, конечно, высокая и худая.
- Айнхайтсфронтлид! – на одном дыхании выпаливает Шульга, рубит ладонью воздух и, уже хватая ртом кислород, пуча глаза и задыхаясь, валится на пол. Михаил Тагер вдохновенно взмахивает рукой и первый ряд радостно голосит:-
Форвертс унд нихт фергессен,
Ворин унзере штерке бэштэт…
Второй ряд тоже широко-широко раскрывает рты и широко-широко, со стуком их захлопывает. Городков, как всегда, обуреваемый женщинами и своей пяткой, забыл где-то листок с текстом и теперь пытается подсмотреть у Боровцовой. Боровцова напряженно хмурится и всматривается в свой листок и на лице у нее такое выражение, такое..., в общем, с таким выражением в приличные дома не пускают. Рожко, студент себе на уме, склонив многомудрую голову к многострадальному плечу, бубнит нечто, известное лишь ему одному и богу. Пенязь, со спокойной совестью пропустивший все репетиции и несказанно сам удивленный этим, вспомнил несколько фраз из какой-то старинной немецкой песни – что-то о том, как три благородных рыцаря-фон Иванидзе, фон Рабинидзе и фон Гогоберидзе отправились совершать подвиги во имя своих прекрасных дам, но по дороге были загрызены вшами – и теперь старательно,, убежденно, плюя на смысл и рифму, вставлял их везде, где попало. Воронин, кролик внутри и бугай снаружи, в силу обстоятельств долго и тщательно изучавший в детстве и розовом отрочестве песни и пляски народов Дальнего Востока и Крайнего Севера, гикает, пукает и пританцовывает-прихлопывает в конце каждого куплета, сбивая всех с толку и превращая песню в гимн жлобов. Ирка Прокопчик уставилась в потолок и гипнотизирует двух тараканов, пытающихся заняться любовью на потолке. Самец-таракан неприязненно смотрит на Ирку и одной суставчатой ного-рукой или руко-ногой придерживает пытающуюся сбежать подругу. Младшенький, он же Алексейченко, он же Иванопуло-Папанесян, агент турецкой разведки, зажатый между Бобовичем и Карташевичем, орущими так, что даже глухие услышали бы, трагически шепчет, воздев глаза вверх и почему-то с кавказским акцентом: - Дэбылы! Обыдно, да! Все дэбылы! Болваны и крэтыны! Господы, дай сил мны пэрэжыт эты вопл и нэ убыт ныкто. Памагы выбраться отздэсь!
- Все, с меня довольно! – не выдержав очередного, с гиканьем и уханьем Воронина, с ахинеей Пенязя, молодецки исполненного куплета, хватается за голову Тагер. – Или я, или… пусть для начала хотя бы заткнется Бобович, а заодно и Карташевич. А Пенязь, Пенязь, где эта скотина?
- А ты кто? – угрюмо спрашивает Пенязь, не терпящий указаний и упреков, тем более справедливых.
- Вы мне это бросьте, - вмешивается в назревающий скандал преподавательница немецкого.- Давайте-ка, все еще раз!
Второй раз получается лучше и, если бы не Рожко, как назло переставший бубнить и прорвавшийся в конце песни жутким блеяньем и визгом: - … солидари-и-и-тэ-э-эт! – все было бы совсем прекрасно.
Тагер упал прямо на руки Шульге, успевшей подхватить его безвольное пухлое тело. Стоявший рядом с Рожко Городков, после секунды ошарашенной паузы, вдруг содрогнулся в истерии и дико захохотал. Воронин от неожиданности забыл гикнуть и, вообще, забыл закрыть рот, да так и застыл, ловя большую жирную муху. Рожко густо покраснел, побледнел, опять покраснел, затравленно глянул на сотоварищей, перевел отчаянный взгляд на немку и… поник буйной головушкой, готовый к самому худшему.
- Ладно, на сегодня хватит, - спасая Рожко, миролюбиво сказала Валентина Ивановна. – Сейчас все равно будет звонок и вы разбежитесь по этажам. Да, прошу не забывать, в среду, в 18-00, выступаем.

Антракт или первое возвращение
к теме археологии.


Между первым и вторым курсом, как между первым и вторым пиками голых скал, лежит узкая изумрудная долина вечной юности и вечного лета. Эта долина до самых краев заполнена ярким солнцем и сверкающим синим-синим морем, горячим песком и пляжем, загорелыми людьми, улыбающимися детьми, бликами витрин магазинов и рисунками на асфальте. Долина юности и молодости, легендарная страна кельтов – Аваллон.
Так вот, в этой смешной и прекрасной долине, набитой под завязку счастливым людом, студентам, студентам-историкам в частности, уготована прискорбная участь копать «отсюда и до вечера». Специально для них, так сказать, по многочисленным заявкам тружеников от сохи и геморроя, летом открывался сезон археологической практики.

Акт № 1 – площадка перед корпусом историко-филологического факультета.
На 8 утра группе И-11 назначили сбор и отправление на практику. Юра Пенязь пришел последним, наскандалил, оставил сумку с вещами под присмотром склочной компании из 57 комнаты общежития (сплошь отщепенцы и тунеядцы), то бишь Боровцовой – атаманша, Прокопчик, Титовой и обеих сестер Пырх – и, как староста группы, приказав всем ждать его, ушел выяснять, куда и когда же группа едет. Ближе к 9 Рожко во всеуслышание заявил, что его терпение кончается, а аппетит растет и, что чихать он хотел на практику, на Пенязя и на автобус, который должен отвезти их на эту практику и который где-то там еще едет. Потоптавшись немного на месте и видя, что его объявление абсолютно всем до лампочки, кроме вяло поинтересовавшегося:- А не лопнешь? – Юры Алексейченко, Рожко тоже ушел, но в студенческую столовую. Еще спустя полчаса буйная компания из 57 плотно обступила Городкова и стала намекать ему, а не плохо бы, мол, сходить кое-кому кое-куда и принести кое-чего всем пожрать, тем более что этот, кое-кто, живет совсем рядом с университетом. Наглые требования 57 оказались очень актуальны для всей группы. Отдельные ее представители, кинув вещи на бетонной площадке, где они сидели, дожидаясь автобуса, даже стали подтягиваться ближе к «театру военных действий» и подзуживать 57 на поиски полезных ископаемых в квартире Городкова. Окруженный все более увеличивающейся толпой, якобы, коллег и сотоварищей (мы с сотоварищами изволили откущать…), толпой, сильно возбуждающейся и нервно описующей душераздирающие картины изобилия в одной, отдельно взятой, за шиворот, квартире, квартире Городкова, предъявляющей какие-то хамские требования к его запасам еды – 3 мешка сала, 2 картошки и 7 банок с вареньем, вонючих и у соседа в погребе, только, тсс, сосед об этом не знает, он думает, что это его варенье – Городков уже начал вспоминать все, что знал о загробной жизни и о воззрениях на эту проблему известных церковных, и не только, авторитетов – Фомы Аквинского, Федьки Балбеса и других, однако тут, словно ангел с небес, снова явился Пенязь с отпечатком пятерни на скуле и потребовал тишины. После чего опять наскандалил и снова ушел, но теперь уже непонятно куда, сказав, что именно туда в деканате его и послали.
Наконец, в 12-00, на площадку перед ист-филом вполз участник похода Ивана Грозного под Казань, ветеран колесного движения, старый автобус-маразматик. При виде этой рухляди М. Тагер пришел в такой восторг, что даже попытался бежать, но был вовремя пойман зоркой Боровцовой и водворен в автобус, причем усажен прямо у вываливающихся дверей на сползающее сидение, как раз над провалившимся днищем. Впрочем, дабы почтить светлую память тех, кто ездил на этом сооружении ранее, 57 пустила по кругу кепку Пенязя, оставленную старостой им на хранение. Когда группа загрузилась в это, страдающее одышкой и потерей запчастей, совместное произведение технической мысли кота Базилио и лисы Алисы, опять явился Пенязь, привел с собой куратора группы и упирающегося Рожко и потребовал вернуть ему кепку:- Она мне дорога как память об одном раззяве на вокзале, - туманно пояснил он.
Ровно в 13-00, мерзко скрипя тормозами и искусственными зубами шофера, автобус с трудом выбрался на трассу и взял курс на запад, в 16-00 доставив своих пассажиров к месту назначения, в деревню Лиски Речицкого района.
Пока куратор и староста клянчили в деревне жилье у местной власти:- Нам бы сарайчик какой поплоше…- а шофер собирал подаяние на свою машину, пришел, прибывший из Минска, из института археологии БССР, руководитель практики – Лащенков Михаил Иванович и дал ценные указания относительно того, что можно, но нежелательно – орать посреди ночи благим матом, бегать по деревне в чем мать родила, даже если родила в сорочке и подштанниках и, что нельзя, но допускается – орать посреди ночи простым матом, пугать стариков чесоточной пяткой:- Жуткая штука, батя. Сама идет пешком из Гонконга! – и ползать по огородам, уподобляясь саранче.
В конце концов, в результате обмена дипломатическими визами с парторгом и председателем местного колхоза, после взаимных оскорблений, лобзаний и уверений в вечной и нерушимой братской любви народов Зимбабве и Гвинеи-Бисау, студентов порешили и поселили в пустующем спортзале деревенской школы. Шофера же, предварительно выманив из дома одной жалостливой вдовы парой шестеренок и здоровенным гаечным ключом, в сопровождении двух дюжих селян проконвоировали к автобусу и быстренько сплавили назад, в Гомель, так как начальник колхозной машиной станции, узрев движущееся средство гостей, немедленно заперся у себя на объекте, перестал выпускать за ворота трактора, не отвечал на телефонные звонки и, постоянно прикладываясь к «горькой», орал в раскрытое окно, что он еще не потерял совесть и что бог все видит и так измываться над машиной большой грех.

Акт № 2 – деревня Лиски.
Деревня как деревня. Бывало и хуже. Будущих гениев науки, педагогики, таможни, мясных прилавков и еще черт знает чего – кто мог тогда сказать, где все они окажутся через пару лет после окончания университета – привезли раскапывать городище «милоградской культуры», возможных общих предков славян и прибалтов. Хотя, кто конкретно решится сейчас утверждать – чьи мы потомки? Некоторые деревенские, особенно «гуманитарии»-механизаторы, вообще поясняли, что студенты это не люди, а так, приложение к настоящему человеку, каковым является весь пропитанный дерьмом и алкоголем колхозник – прошу не путать с крестьянином, ибо колхозник и крестьянин это не одно и тоже.
Деревня Лиски имела одну замечательную черту – все здешние собаки, и здоровенные псы и мелкие шавки, по цвету, характеру, выражению морды и гнусным манерам напоминали… нет-нет, не своих хозяев, а тех самых лисиц, которые когда-то в превеликом множестве водились в окрестных болотах и лесах. Долговязый Городков на полном серьезе, с пеной у рта, доказывал, будто это они и есть, лишь замаскировались. А в качестве аргумента убойной силы приводил название деревни и физиономии местных жителей, а также войну в Корее, нашествие гуннов на Рим, нежелание преподавателей ставить ему зачет по древнерусскому языку и случай с Ю.Пенязем.

Акт № 3 - Интеллигентная собака.
Юрий Петрович Пенязь, как обычно, раньше всех сбежал с раскопа – зато как убедительно изображал энтузиазм и горение на работе – и, захватив в спортзале чей-то спальник, он же одеяло, вышел, выполз, сошкребся со ступенек в старый школьный двор. Здесь он свалился под ближайшим кустом на травку, чтобы журнал полистать прошлогодний и погреть на солнце конечности. А в это время, в это время, во двор, как бы походя, совершенно случайно заглянула одна из местных дворняг. Увидев торчащие из кустов босые мясные пятки(суповый набор №3) Юры Пенязя, собака заинтригованно подошла ближе, понюхала пятки- не потные ли, не пахнут ли; изучила их внешний вид- не дай бог грязные и пожелтевшие от времени и, наконец, решив, что подойдет- не вырезка, конечно, но тоже ничего, активно приступила к решительным действиям- глоданию ног старосты. Вначале делая это старательно, медленно и с упоением, однако все быстрее и быстрее сбиваясь на жадное сопение, урчание и почмокиванье.
Пенязь, застигнутый врасплох неожиданными притязаниями пса на свои ноги, как ужаленный подскочил с земли, схватил спальник и сделал жалкую попытку ретироваться. Но не тут-то было. Дворняга, всецело поглощенная идеей смакования ног старосты, яростно возражала против бегства Пенязя. По ее разумению, сам Юрий Петрович Пенязь мог отправляться куда угодно, хоть к черту, хоть в ад, но его ноги должны были оставаться здесь. Посему, вцепившись зубами в край Юриного одеяла, псина пожелала вступить:- Гав, гав! - в прения со старостой. Староста же, видимо, не рассчитывая одолеть собаку в словесном споре, решил сделать упор на свою физическую мощь и крепко дернул одеяло на себя. Но дворняга стояла на своем. Тогда, пользуясь вечной нехваткой информации в деревне, Пенязь сунул в морду псу поношенный журнал, спинным мозгом чувствуя, что пес согласится на такой обмен. Дворняга бросила спальник и ухватилась за журнал, но, увы, уже мгновение спустя, громко проклиная:- Вау-у-у! – свою наивность и понаехавшее городское жулье, рванулась за Ю.Пенязем, уже крутившемся у дверей школы. Однако, последний, несказанно удивив собаку своим хамством и прытью, быстро вскочил внутрь, захлопнув двери. Впрочем, на этом дело не кончилось. Дворняга, справедливо полагая, что, не пожелав вступать с ней в спор, это жалкое, это гнусное, это неудачное двуногое создание природы, так до сих пор и не выучившееся ходить на четырех лапах, но зато гордо именующее себя вершиной мироздания, оскорбляет ее собачье достоинство, а заодно собачье достоинство всех жителей деревни, хотя, это, в общем-то, и не их собачье дело, а также собачье достоинство всех остальных, самых захудалых, плешивых и шелудивых окрестных шавок, обитающих в деревне и вокруг нее, решила потребовать сатисфакции или, иначе говоря, дуэли у Пенязя. С надеждой на подобный исход дела дворняга и залегла в кустах, неподалеку от входа в школу, в засаду. Ожидания пса оказались не напрасны. Не прошло и полгода(так, минуты 2-1), как школьная дверь заскрипела, захрипела и слегка приоткрылась . В образовавшуюся щель осторожно просунулась физиономия Ю.Пенязя. Физиономия обвела весь двор вокруг пальца и даже два раза и, не найдя ничего собачьего в радиусе своего выпирающего носа, исчезла за дверью, а на ее месте смело, можно, даже, сказать с куражом и удалью, появился староста. Староста легко, непринужденно шагнул на ступеньку крыльца и.., о боже, трава зашуршала и на Ю.Пенязя уставилась, вся в слюнях и соплях морда обманутого им пса.
Горькое разочарование во всем собачьем племени постигло старосту и пятнами бледной поганки отразилось на его одухотворенном загорелом челе. Мгновенно остолбенев, Юрий почувствовал, как его коротко стриженный светлый волос быстро устремляется к небу, а тренированные мускулистые ноги сами собой разворачиваются в сторону дверей. Староста не стал искушать судьбу и, подчиняясь ногам, молнией сиганул назад, сверкнув на прощание дымящейся пяткой. Тем самым, положив конец притязаниям пса на вкусную и здоровую пищу и, совершенно неэтично – по мнению наблюдавших за этой сценой со стороны М.Тагера, С.Городкова и Ю.Алексейченко – обойдясь с псом.
Развалясь на солнцепеке на казенных одеялах, украденных у соседей и лениво, за исключением Алексейченко, пощипывая неосторожно кинутое старостой, во время бегства, печенье, троица вслух обсуждала ближайшие перспективы Пенязя.
М.Тагер, подводя итог увиденному, высказался в том духе, что они, то есть Ю.Пенязь и данная псина должны еще встретиться на узкой и, желательно, кривой дорожке и тогда еще неизвестно будет, кто победит, а кто.., в общем, еще все может случиться.
- Ага,- пытаясь почесаться левой ногой, с воодушевлением поддакнул Тагеру Городков, - и тогда Пенязь будет глодать собаке ноги…
- Угу-м-м, - согласно промычал сквозь набитый рот Алексейченко, шустро перемалывающий – халява же – чужое добро.
- Ну, - философски заметил Тагер, - я не совсем это имел в виду, но тоже неплохо. – И далее продолжил: - Надо бы организовать встречу старосты и склочного пса еще раз.
Сразу ставший серьезным Городков, в свою очередь, от имени Алексейченко немедленно предложил ускорить эту встречу, поелику возможно, и даже заявил, что Юра Алексейченко – здесь Алексейченко сделал попытку что-то сказать, но Городков быстро зажал ему рот рукой – берет на себя решительно всю подготовку этого вопроса, а он, Городков – Ах, ты гад! -неблагодарный Алексейченко все же укусил Городкова за палец - так и быть, возьмет на себя тяжкий труд отписать в деканат университета о болезненной кончине старосты в лапах собаки и даже готов сделать это заранее. Наконец-то, освободивший рот Ю.Алексейченко, зорко сторожа последний кусочек печенья в руке у Тагера, цинично добавил, что, пожалуй, нужно поведать и о том, как Ю. Пенязь погибая, аки распятый язычниками на кресте христианский мученик, из последних сил кричал: - Да чтоб он сгорел этот университет, да чтоб он провалился в тартарары, да чтоб он… - благословляя, таким образом, пославший его сюда университет
Вечером, укладываясь спать на матах, М.Тагер, С.Городков и Ю.Алексейченко, в порядке живой очереди, по большому секрету: - Остап Ибрагимович, пардон, Юра, вы же знаете, как я вас уважаю… Честное благородное… - поделились со старостой планами американских империалистов на правую ляжку лошади Пржевальского и планами друг друга устроить старосте встречу с собакой – Городков уже с ней, якобы, обо всем договорился – на ограниченном участке земли.

Акт № 4 – Городище.
Все чаще и чаще просыпаясь после тяжелой ночи, Рваный Медведем ощущал непонятное беспокойство, как будто кто-то все звал его, звал, а он никак не мог понять, догадаться, кто это. И, вот, сегодня, в час волка, в стылый миг тьмы и рассвета, старейшина понял – кто это.
Рваный Медведем отодвинул тяжелый полог и вышел из дома. Босые ступни сковывал холод, но старейшина не замечал его. Рваный Медведем прошел мимо домов, мимо стражника, Большепалый его звали, и вышел за ворота городища. Пес стражника, положив большую лобастую голову на вытянутые лапы, проводил старейшину скучающим взглядом, наверное, думая, что старому опять не спится. Сухая трава, еще не увлажненная росой, шелестела под ногами старейшины, шаги, казалось, гремели на весь приближающийся лес. За спиной, осталось городище с частоколом и стражником у ворот. Рваный Медведем скорее почувствовал, угадал, чем увидел – там, за гущей деревьев, скрывается поляна, а на ней горит огонь.
Костер отвоевал у ночи большой круг свет, а в этом круге сидели те, кто его звал, те, кого он когда-то любил, кого не мог забыть.
Ведунья Елинка, его Елинка – сама нагадала смерть и сама закрыла малыша Беляя от стрелы чужака. Сполохи огня отражались на ее лице, бросая тень то здесь, то там и старейшине мнилось, Елинка все время меняется – вот, она совсем молоденькая, а, вот, уже древняя старуха, какой могла стать, если бы дожила, если бы.., а, вот, опять молодая и красивая. Без малого десяток лет живет старейшина без жены и поседел он и постарел после смерти Елинки сразу и навсегда и к пращурам проводил ее как положено, а все не мог признаться – не хотел, не считал он ее мертвой. Все снилась она ему, и звал он ее по ночам и утром боялся просыпаться – уйдет Елинка и больше не увидит он ее. Только, вот, здесь она была, у костра, и смеялась вместе со всеми и на щеках были ямочки, но из глаз ее, которые он так любил, капали слезы. И в глазах – больших бездонных, отражались языки пламени, а волосы, прямые, темные, густые, почему-то седой прядью падали на плечи, укрывая их белым мехом. И Трегубый был здесь, у костра. Обхватив огромными, похожими на бревна, волосатыми руками свою большую косматую голову, раскачивался он перед огнем, будто от невыносимой боли. Но, нет. На коленях у Трегубого лежал закутанный в шкуры парнишка, его сын. И раскачивался Трегубый не от боли, а укачивая малыша, и тело Трегубого, голое по пояс, огромное, валуноподобное, тоже раскачивалось-перекатывалось страшными буграми мышц. А рядом Рыжая Сова, его жена, держала на руках еще двоих мальчишей и что-то тихонько напевала им. И не верилось Рваному Медведем, что это Трегубый, тот самый Трегубый, Трегубый, которого он знал. Рваному Медведем захотелось даже коснуться охотника, убедиться, что это он. Словно чувствуя желание старейшины обернулся Трегубый и его светлые глаза уставились на Рваного Медведем. Приветственно махнул рукой охотник и отвернулся опять к костру, но в последний миг почудилась старейшине снова искра безумия в глазах Трегубого. Того самого, ярого безумия.
… И пылает факелом селение, трещат от жара и плюются огнем корчаги с жиром, падают дома, мечутся люди и убивают на глазах у Трегубого его жену и детей и лесным зверем кричит охотник. Из-за непомерно большой силы, из-за передаваемой от отца к сыну, от деда к отцу способности дробить камни руками, рвать с корнем деревья, редко рождались у Трегубого дети, и любил от того он их больше. Трещат черепа и кости, наружу лезут ребра и лопаются позвонки чужаков в ладонях Трегубого, прокладывающего кровавую межу среди них. Совсем обезумел охотник, обезумел, увидев, как тычет горящей головней находник–пришелец в тело его мертвого сына и от жара изгибается–корчится фигура мальчишки, будто он живой, будто он хочет что-то сказать, попросить не бить его больше.., а пришелец все тычит и тычит… Два раза поднимали его чужаки на копья, а он все давил и давил их, рыча и воя, пузырясь кровавой пеной, пока, подрубленный топором под самые колени, не осел на землю, скрывшись за телами врагов. Но и после этого, человеческие головы, оторванные от тел, перемазанные в крови, взлетали еще над тем местом, где упал охотник и безумный вой сопровождал долго чужаков, заставляя их кричать от страха и пронзать пиками, раз за разом, мертвого Трегубого…
И Белесый сидел тут, у ночного костра. И снова было у Белесого две руки, ровно и не он ломал горло чужого воеводы и ломал до тех пор, пока ему не отрубили их обе. И побратим Рваного Медведем, Говорящий с Ветром присел в тень возле костра, рядом с Рыжей Совой, женой Трегубого. И опять вертел он что-то в пальцах, рассматривал и рассказывал Любиму, расположившемуся возле него. Внимательно слушал Любим, кивал головой. Все были здесь. И Брат Волка, и Ладина, и Ярий с сыновьями, и все-все. Чем ближе подходил старейшина к огню, тем больше появлялось из тьмы фигур и круг света становился шире, костер горел ярче и лес отступал все дальше и дальше, поляна разрасталась куда-то вширь… Все, кто погиб в тот день и умер от ран потом, позже, смотрели на него, улыбались, звали присесть рядом. Их было много, очень много для маленького рода Болотных Ариев. И Рваный Медведем почувствовал, как сжало грудь с левой стороны. И Елинка, и маленький Беляй, и Трегубый с мальчишами, и Рыжая Сова, и Говорящий с Ветром, и Брат Волка, и Белесый и все-все.., кто мог бы жить, если бы тогда, весною, он настоял, уговорил, упросил бы родовичей обнести селение валом со стеной-тыном поверх. Ведь доходили уже слухи о разоренных землях и погибших родах. И нет, вроде, вины на старейшине и день за днем, как проклятые, носили землю оставшиеся в живых и валили деревья для насыпи и тына, но тяжело давался Рваному Медведем каждый прожитый день, и от луны до луны не было покоя старейшине. Все волновало что-то, казалось непонятым, недоделанным. Заговариваться стал старейшина. Ровесников у Рваного Медведем осталось мало, почти все легли тогда, а молодые, которым было в ту страшную ночь по 5-6 лет, боятся его, почитают ведуном. Но, вот, старейшину и отпустило – он понял, зачем пришел сюда, в лес, в час волка. Те, кого он любил, кого не мог забыть, находились здесь. Молодые и здоровые они сидели у чистого пламени костра, пересмеивались, разговаривали, звали Рваного Медведем ближе к огню. И Говорящий с Ветром вопросительно посмотрел на него умными глазами, и Елинка, его Елинка, протянула ему руки… и небо, яркое небо, горело сумасшедшими звездами, и Рваный Медведем протянул руку в ответ…
Утром, едва рассвело, пес Большепалого заволновался, стал метаться, нюхать воздух, а затем вдруг задрал лобастую голову вверх и тоскливо завыл. Сменившийся на страже Большепалый, вместе с десятком уже проснувшихся сородичей, ведомые псом прошли по следам старейшины и на лесной поляне, окруженной со всех сторон старыми коренастыми елями, нашли мертвого Рваного Медведем, старейшину рода Болотных Ариев. Рваный Медведем сидел, привалившись спиной к громадной ели, и открытые глаза его, с застывшим в них светом звезд, смотрели прямо в небо. А чуть в стороне еще дымились остатки огромного кострища…
Городище и теперь, в 20 веке, еще выпирает горбом из земли. Прошедшие столетия лишь продавили, сплющили его. Земляные холмы–остатки вала, опоясывающего раньше городище, сегодня невысокие и оползшие. Городище большое, до 800 метров в диаметре. Вся его площадь разбита по квадратам, примерно по полтора метра каждый, и нанесена на карту. Работа на раскопе ведется так: берется какой-то определенный участок – на большее всегда чего-нибудь не хватает, или времени или людей – например, 15 -20 квадратов и по всему участку снимается дерн. Потом снимается первый слой по квадратам – слой условно определяется на глубину рабочей части лопаты – сняли слой на одном квадрате, подравняли его и снимается слой на следующем. Когда везде снят первый слой, углубляются еще на лопату. Фактически везде, после снятия второго слоя, выступает материк, иначе говоря, кончается культурный слой и остается желтый песок. Здесь вокруг почва песочная и поэтому культурный слой темный, а не затронутая человеческой деятельностью земля, по другому – материк, желтый песок. Кое-где в материке видны вкрапления темных пятен, по-видимому, специально вырытых ям, вероятно, хозяйственного назначения. В месте их расположения культурный слой уходит глубже. Эти ямы очищаются до тех пор, пока тоже не проявится материк. И последнее, что делается на раскопе – это измерение и описание всех найденных предметов с последующим нанесением их на подробную план-карту городища и прилегающей к нему местности. Позже все находки будут классифицироваться, сравниваться с аналогичными и, исходя из вышеизложенного, приблизительно, но не окончательно, датироваться. К сожалению, еще не изобретен способ позволяющий точно, без погрешности, утверждать – ага, вот это глиняное грузило относится к 4 веку до н.э., а конкретно, в 325 году до н. э., августе месяце, третьего дня пополудни, его потерял или выбросил на помойку за ненадобностью некий гнусный тип с грязной рыжей бороденкой и давно немытой головой или, скажем, этот осколок керамики, то бишь, глиняного кувшина, принадлежал одной толстой сварливой бабе, которая в 104 году н.э., вечером первого января, разбила этот кувшин, ручной работы тутошнего горького пьяницы-гончара, о черепушку своего благоверного, весь день шлявшегося где-то вместе с заезжим греком-купцом, удалым молодцом. Конечно, все не так. Практически любая находка проверяется по аналогии – вот, допустим, этот крендель найден в одном слое вот с этим бубликом и не беда, что этим бубликом уже давно можно стену проломить, все равно бублик и это установлено, производился только контрабандой и только в хлебопекарнях Боспора со 2 по 4 вв. н. э., а значит, и этот крендель датируется со 2 по 4 вв. н. э. Естественно, есть и иные методы датировки – радиоуглеродный, химический, палеомагнитный и другие, но погрешности в установлении времени не менее значительны. Впрочем, отсюда, как говорят в Одессе – от здесь, из современности, все сливается воедино и что 15 в. до н. э., и что 13 кажутся нереальными, одинаковыми, сказочными, хотя между ними, только вдумайтесь, целых 200 лет. 200 прожитых неведомыми людьми лет. Нашествие Наполеона, революция, гражданская война, сталинизм, Брежневский социализм, перестройка, ваша мама из юной очаровательной девушки, бегущей на свидание или в кино, а уж кругом и кино почти нет, одно видео и ваша мама превратилась в старую добрую бабушку, у которой вы и, уже возможно, ваши дети. А вы сами, вроде, только вчера ходили с папой на пляж, и, кажется, вот-вот вернулись из школы и надо готовить уроки, а Федька-сверстник из соседнего дома зовет во двор, но уже надо вести ребенка в сад и потом ехать на работу – 200 лет, за давностью, не отличимых друг от друга. Но что нам древние греки, мы и недавние-то события помним с трудом и раз за разом наступаем на одни и те же грабли. Эх, люди, люди…
Раскопанное городище находится неподалеку от мелкой, узкой речушки Ведричь. Однако, как утверждают сведущие люди, в том числе и начальник раскопа Лашенков Михаил Иванович, еще в 19 веке по этой, нонче невзрачной, речушке, гоняли плоты и немалые. Этот район, бывший полвека назад глухим Полесьем, сплошь и рядом состоял из воды и водорослей. Разного рода и калибра болота служили естественной защитой всяк поселившегося здесь. И обитатели данного городища тоже учитывали это, строя свое жилье. Сейчас те времена давно прошли, болота осушили где надо и, как водится у нас, где не надо тоже. В результате полноводная река обмелела и исчезла, оставив после себя лишь тоненькую полоску воды, используемую для искусственного орошения посевов. Ну, а гулящий, сам по себе, ветер, постепенно добивает сохнущую землю, выдувая ее плодородный слой, ранее ежегодно пополнявшийся за счет разливов реки и болот. Ныне местный пейзаж мало напоминает ту эпоху, 2 с половиной тысячи лет назад, эпоху, когда здесь строили городище.
Это поселение относится к милоградской археологической культуре – люди, привыкшие всю жизнь копаться на мусорках погибших цивилизаций, среди обломков чужих надежд и скелетов, любят называть свои находки каким-нибудь звучным именем, например, культурой – сразу ощущается солидность и важность - и обычно по имени первой раскопанной в здешних местах помойки, могилы, кладбища и тому подобного массового захоронения предметов материального быта. Не хотелось бы впадать в мистику, но одно из мест, где рылись археологи, так и называется «Черная могила». Остается только гадать, стало это место называться так после того, как там побывали ученые или… или, все же, и раньше называлось так.
Однако, вернемся к городищу. Людям, обитавшим здесь, следует отдать должное – землю для сооружения оборонительного вала брать им было неоткуда либо очень издалека, не менее чем за километр. Ближе тут просто не существовало достаточно большого сухого места. И вынуждены были они носить на себе всю землю, иначе среди болот ни пройти, ни проехать. И это при том, что городище возводилось одним махом, «ударными темпами». Военная опасность была настолько велика, что не жалели ни сил, ни времени и как рабы Рима, сгибаясь под тяжестью плетеных корзин с землею, таскали и таскали груз для оборонительного вала.
Жилищ на городище не обнаружено, хотя они должны быть, в форме землянок или полуземлянок. Кое-где нашли куски болотной руды – на городище было собственное производство железных орудий. Погребений пока тоже не найдено. По идее, милоградцы – это племена так называемых полей погребений, распространенных в 5 – 4 вв. до н. э. по всей Центральной и, частично, Восточной Европы. Своих покойников эти племена не зарывали в землю, а подвергали кремации, сожжению, а потом, собранные в глиняные урны остатки хоронили где-то в определенном месте. Но беда в том, что найти данное место невероятно сложно. Оно может быть внутри городища, может сразу за стенами оного, а может и на значительном удалении, где-нибудь в скрытом уголке.
По мнению античных авторов, отца истории Геродота, где-то здесь, в этих местах, жило-было род-племя невров, невров-оборотней. Сам Геродот их не видел, не слышал, но знал, что любит здешний народ подурачиться, пошалить, погулять на воле – перекинуться лунной ночью через себя, превратиться в злого волка и пошастать на лесных дорогах в облике зверином. Что хотел сказать этим Геродот – неведомо. Толи здешние места опасны для путников–купцов, толи в самом деле сам верил в это…


Пасквили, поклепы, пионерлагеря.


Вот и третий рог протрубил, третий всадник встал – третий курс. Ознаменовался он растительностью на лице у Городкова, в основном – под носом и рыжей, и бурной деятельностью хапуг, сутяг и просто больных на голову, как из мешка посыпавшихся на факультет после встречи, на пионерской практике, будущих учителей со своими будущими учениками. Пострадавшие шустро освоили приемы писания пасквилей, быстренько вывели свой литературный клоповник и занялись созиданием кляуз, многотомных, увесистых и безграмотных. Искрение в своем стремлении напакостить друг другу, факультетские литераторы старательно поливали слюнями самих себя и помоями всех остальных. Первым сделал неосторожный шаг некто М. Тагер, топя как-то утром, в сортире, в университетском корпусе, случайно заскочившего туда очкарика с биофака. Выйдя оттуда и вытерев руки о халат пробегавшего мимо лаборанта, Тагер зашел в аудиторию, сел за парту, мечтательно возвел глаза к потолку и, под влиянием только что содеянного, на выуженной из сумки Ирки Прокопчик тетрадке – она как раз язык чесала с Боровцовой – вдохновенно нашкрябал:

Характеристика, значит, на студента ГГУ Городкова С. Е.,
окончательно прикончившего пионерскую практику,
обязательную, в п\л «Маяк» с 30.06 по 20.07. 1984г.

Этот лупатый хмырь, пугающей прожорливости и всеядности, за время работы в нашей организации сумел уничтожить все имущество нашего лагеря, а походя и имущество нашего завхоза, штаны примерного пионера Васечкина, платье, белое, медсестры Сидоровой, бабку Марью и, самое обидное, все продуктовые запасы лагеря. Эти запасы мы всем своим сплоченным коллективом не смогли разворовать за все предыдущие годы, а тут явился какой-то и все сожрал за месяц… Причем сделал это без всякого напряжения и посторонней помощи и, как потом застенчиво объяснял проверяющей комиссии – он, так, больше не будет. Затем Городков С. Е. признался, что его идеалом являлся великий Мохассису Пятый Отчаянный, непобедимый герой джунглей, безвременно сыгравший в ящик, так как подавился ботинками своих соплеменников, после того как переварил их самих.
Никого персонально не уважая, Городков все время молился на вчерашний борщ и мешал работать старшей пионервожатой, младшей пионервожатой, директору женской бани и постоянно приставал: - А что вы делаете сегодня вечером? – к пожилой поварихе в столовой. К подотчетным детям относился неприязненно, считая их нездоровой и малокалорийной пищей. Во вверенном ему отряде организовал кружок любителей клубники и сводного партизанского отряда тараканов-вегетарианцев.
В перерывах между ужином и обедом учил детей гонять по стенам домашнего клопа Сеню и метать пончики, со смещенным центром тяжести повидла, по тужащемуся на унитазе сторожу. Он, также, развалил всю культурно-просветительскую работу в нашем лагере и стены директорского сарая, рядом с потайным складом завхоза. Именно, благодаря его инициативам, знаменитая военизированная игра «Зарница», созданная на основе обобщенного опыта любовных ухаживаний макак Новой Гвинеи за бабуинами Африки, с треском провалилась в нашем лагере. Ибо первый же отряд, который доверили Городкову С. Е., он завел в такие места, что и Сусанин бы позавидовал.
Будучи ответственен за порядок в лагере, повыкручивал и повыковыривал все лампочки в уличных фонарях, ухмыляясь в редкую бороденку и приговаривая: - А неча шляться по ночам! – Позже, вместе со своими подопечными пионерами, был замечен в продаже этих самых лампочек садово-огородному кооперативу №1, расположенному за сто верст от лагеря. Также, Городков и его пионеры были замечены и участвовали в проведении благорастворительной акции «Наложим в закрома Родины» - только не надо понимать буквально, осуществляемой на полях колхоза «Красные портянки». После чего из закромов исчезло 33 буханки хлеба, 22 бочки варенья и 10 мешков неприятно пахнущих удобрений, хотя при обыске, по горячим еще лепеш.., пардон, следам, их обнаружилось уже 12.
- Н-да, постарались детишки, - с уважением сказал бывалый участковый, глядя на 2 дополнительных мешка с удобрениями. И, правда, колхоз получил дополнительную прибыль в 2 вонючих мешка.
В заключение представленной характеристики должно отметить, что под чутким руководством Городкова С.Е. проходило и происходило окончательное становление приличного гражданина нашей страны, достойного развевающихся на ветру больших семейных трусов и объединения голожопых пролетариев со всего мира. Гражданина, готового продать все, что ему доверят сторожить.
Городков С. Е. пользуется уважением и чужим велосипедом без зазрения совести. Морально устойчив и политически подкован, как лошадь Пржевальского. Знает кучу похабных анекдотов, куда Макар телят не гонял и где что плохо лежит. Своими знаниями Городков С. Е. охотно делится с пионерами, воспитывая из них убежденных сторонников сациви и барашка по узбекски.
Начальник п\л «Маяк»: (некто Сидоров).
Старшая вожатая: (какая-то Иванова).
Характеристика написана при содействии добропыхателя:(какого-то там М.Тагера)

Естественно, что пока данную характеристику прочитал сам Городков, сидящий на занятиях в противоположном от М. Тагера углу аудитории, вся группа, теперь уже И-31, успела и сама прочитать опус Тагера, и пустить по рукам его копии в соседствующие группы. Не имея возможности препятствовать распространению заразы и одновременно оставаться безучастным к завистливым взглядам сокурсников и, в первую очередь, сокурсниц, Городков был вынужден дать отпор М. Тагеру и сам взяться за перо, тоже состря… правдиво изложив подлинную версию беспутной жизни М. Тагера.

Начало жизни М. Тагера.

Один, один раз в год сады цветут, однако! Один раз взглянув на тебя, М. Тагер, на твои мутные пустые глаза, любой сразу догадается с кем имеет дело:- убийцей, грабителем, отравителем старушек и любителем перца «Чили» всухомятку. И если сейчас, в таком возрасте( суслика), когда большинство советских людей, с трудом, делая ошибки и помарки, составляет свои первые анонимки на коллег и соседей, ты все еще сеешь клевету и все что подвернется под руку – обрезки кожуры, остатки шелухи, обрывки чепухи и семечки арбуза, то каким же ты был раньше, когда бегал маленький и обкаканый, с кудрявой головой, по улицам родного города. Вот и пришла пора вынести на чистую воду и прополоскать – фу, какой запах, - твои грязные подштанники, твои первые радости-гадости.
Детский сад и ясли трогать не будем, они навсегда остались несмываемым свинским пятном на совести и памяти аж нескольких поколений врачей Гомельской психиатрической лечебницы имени Третьего буйного больного, куда, в полном составе, были помещены работники сначала яслей, где ты, где ты, эй, где ты? Ах, да, где ты делал первые робкие ползки, а потом и детсада, откуда, с большим трудом, тебя выперли прямо в школу. И кукла Таня без рук, без ног и вечно хихикающая нянечка и ушедшая в отпуск по неожиданной беременности завдетсадом уже числятся за тобой по малолетстьву. А школа? Бедная несчастная школа? Лишь по чистой случайности она уцелела, но какой ценой! Благодаря тебе эта краса и гордость района, эта обитель вкушающих знаний учеников и присматривающих за ними наставников, эта маленькая крепость, твердыня духа и надежды, этот островок невинных юных созданий – прославилась на весь район своим количеством убогих и плешивых. А уборщица Груня? Тихая полудурковатая тетя Груня? С улыбкой идиота–печальника и постоянно высунутым языком? Увы, уже в 110 лет она преждевременно поседела, потеряла невинность и ключи от комнаты, где проживала последние 60 лет вместе с парализованной блохой Евлампией, имевшей все права подселенца и в случае проверки всегда козырявшей этим, выставила на полку последние 2 зуба и снесла на базар всю приличную обувь из учительской раздевалки, загнав ее по сходной цене старьевщику Григорию. Бедная, несчастная Груня!
Я мог бы много что еще рассказать о тебе, но не могу найти не одного приличного слова, чтобы сделать это. Да, и кто сможет лучше поведать о тебе, как не ты сам? Тем более, в тайном, я бы сказал – сокровенном, дневнике, украде… случайно выпавшем у тебя из сумки.

История про Тагера и пионерскую практику, записанная в, как бы случайно, выпавшей из сумки М. Тагера тетради, подобранной чуткими соучениками по группе И – 31

День первый, да и второй тоже.
Заезд. Еще утром сели в автобус и просидели весь день. Автобус с места так и не сдвинулся. Тогда мы остались на ночь. На следующий день опять весь день сидели в автобусе и ждали отправления. К полудню по стенке автобуса робко постучали и в проем дверей просунулся грязный вонючий мужичонка и, стесняясь, поинтересовался – долго ли мы еще будем занимать его место. Мол, он и так уже целые сутки торчит на улице и ждет, когда мы выйдем. Мужичок сказал, что в этом автобусе он живет третий год, с тех пор, как это транспортное средство списали на свалку, да забыли вывезти, а отправление настоящих рейсовых автобусов за углом, у желтого здания. Пришлось проверить. Точно, транспорт курсировал за углом. Мы пересели и через час куда-то приехали. Боже, какая глушь! Конечно, именно здесь и погубил поляков беспутный Иван с усами. Дык, и кто только назвал это место Гутой и притом Студеной? Сплошной лес.
День третий.
Я подсчитал, на каждого педработника в лагере приходится 0,7 пионера. По утрам, одна часть педсостава, злорадно гогоча, гонит детишек на расправу к человеку, исповедующему мазохизм в его крайней, коллективной форме, то есть к физруку, а вторая часть в это время наблюдает за происходящим и делает ставки на того или иного пионера, отмечая сколько раз он сумеет сачкануть, приседая или отжимаясь от земли.
День пятый.
Музрук и плаврук открыто заявили, что три бачка с помоями на завтрак, обед и ужин им маловато будет и они не для того сюда ехали, чтобы грызть лапу, пускай и жилистую.
Вчера пропали трое ребятишек. Искали их всем педсоставом целый день. Уж, что только не делали, как только не изгалялись – и по радио объявления делали и бумажки с их именами писали и пианино на попа - хотели и на попадью, но она успела сбежать - ставили и в тумбочку смотрели и под холодильник заглядывали и через левое плечо плевали – попали на повариху – и волосы у сторожа драли, приговаривая: - Абракадабра! –и: – Эники, бэники ели вареники! – и на карты гадали, а потом гадили, и ногами топали и пяткой сучили – ничего не помогло. Физрук, совсем разухарившись, даже лес предлагал прочесать около лагерного забора. Ну, это было уж слишком. С такой фантазией не в лагере работать, а романы сочинять, научно-фантастические. Придумать такое! Кончилось тем, что физрук ушел один.
День шестой.
Весь день из леса, с той стороны, где главный корпус, раздавалось какое-то чавканье и хрумканье.
Вечером поминали физрука. Бедняга, он так и не вернулся из кустов малинника, что растут сразу за забором.
День седьмой.
К вечеру, весь в каких-то колючках и репеях, вышел из леса Лубочкин, он же физрук. Спросил: - Пионера не видели? Худенький такой? – А потом, вздохнув, добавил: - Удрал, паршивец. Шустрый больно оказался, - и скорбно добавил: - А двое отбегались, зайчики. Больше не увидим. – При этом у физрука был тяжелый, сытый взгляд.
Сейчас стало известно, что в третьем отряде исчез еще один мальчик. Говорят, после обеда его видели вместе с физруком, но Лубочкин все отрицает.
День тринадцатый.
Давеча вернулся стажер с трехдневной щетиной и блуждающим глазом. Пионеров в лагере все меньше и меньше.
День пятнадцатый.
Педсостав все чаще и чаще после полуночи сидит с зажженными свечами и вызывает духов пропавших пионеров. При тусклом пламени мне начинает казаться, что у некоторых вожатых растут рожки. Маленькие и симпатичные. Да, куда-то опять исчез Лубочкин.
День семнадцатый.
Сегодня чуть поверил своим глазам – вожатая первого отряда собственным хвостом подметала асфальт перед домиком.
День двадцать первый.
Утром, провожая знакомого вурдалака, видел, как с соседнего кладбища поднялась в воздух на метле воспитательница второго отряда, а из лагеря, физрук, кося кровавым глазом и затравленно озираясь, волок к лесу последнего пионера…

Конечно, М. Тагер, после опубликования дневника, пытался соскабливать мысль о том, что дневник этот не его и, дескать, я не я и это скотина, позорящая славный род коров, тоже не моя. Мол, он, М. Тагер, и дневник – вещи духовно несовместимые и сам дневник он нашел в лесу, шатаясь недалеко от заброшенного лагеря и, вроде бы, лагерь этот дурную славу имел у местных жителей. Якобы, селяне ему, М. Тагеру, все толковали о каком-то кладбище, пустых могилах, призраках детей, блуждающих по лесу и взывающих о помощи, о человеке в спортивном костюме с голодными очами и слюной, текущей изо рта, о каких-то ведьмах и ведьмаках, ежегодно собирающихся на шабаш в заброшенный лагерь, о пропадающих людях и тому подобной ахинее, но он, М. Тагер, как истинный атеист, им не верил, хотя теперь, в свете вышеизложенного, понимает, что, возможно, где-то был не прав.
Прошло пару дней после опубликования и зачитывания, коллективного, характеристик С. Городкова и М. Тагера. Вся группа бурлила и, хотя, опусы и того и другого не являлись классическими образцами этого жанра, типа: - Я, ничтоже сумняшийся, гражданин Дятел доношу до сведения органов, что мой квартирант, Апепа Христофор Бонифатьевич, продал родину и на вырученные деньги строит забор в городе и сарай в деревне… - произведения обоих обсуждались вслух.
Следующей жертвой графомании пал Младшенький, он же Алексейченко. Зловещий призрак мертвеца.., миль пардон, чужой славы завис над изнуренным непосильной учебой челом Юрия, назойливо шепча ему: - Вон, смотри, ни хрена не знают, ни черта не учат, а как известны! – И такая тоска взяла Младшенького, такая тоска, что одним мрачным, темным, с подвыванием ветра и каплями дождя за окном, вечером, Юрий достал веревку и попытался удавиться, а когда не получилось, выдрал несколько листков из тетради и, подстраиваясь под чужой стиль, торопливо начал корябать:

Облик молодого (местами) советского студента.
Сборный портрет лысых, нищих и убогих, а также С. Городкова, М. Тагера, Ю. Пенязя, В. Михедьки и им подобных.

Внешний вид.
Ротозеи. Молодые, но уже ротозеи. Вернее, ротозей, так как в нем одном собраны все их черты – кривые ноги одного, волосатая грудь другого, рот до ушей третьего, чесоточная пятка четвертого, редкие зубы пятого, бездонный желудок шестого и так далее и тому подобное.
Молодой, но лет 10 назад. Высокий ( средний, низкий.., сам недоросток!)человек с руками, ногами, рогами (впрочем, последнее не обязательно). Нос… опухший такой, красный нос. Вечно что-то вынюхивает, в общем прямой и греческий нос. Глаза… мутные такие, маленькие косые глаза. Цвет неопределенный (то, что называется – болотный), но непременно навыкате. Зубы свои, родные и через один, губы ехидные, уши большие и розовые, как у слоненка (маленькие и грязные, как у свиненка). Зрение никудышнее – дальше своего носа не видит и, кроме как на свежесворованую булочку или аппетитную сокурсницу, не смотрит. Слух изюмительный – у-у, пальчики оближешь – абсолютно глухая тетеря! Прическа ежиком (бобриком, нутрией, дыбом и, главное, кудрявый). Одет кое-как, зато во все новое – начиная с резинки от трусов и кончая носками на подтяжках Дышит горлом, пьет ртом, ест.., вот, тут много вариантов, но столько ему все равно никто не даст. Шаги большие – левой, товарищ, левой (или налево?), манеры хамские (как бы что не прозевать), на мир смотрит свысока и, в целом, считает до пяти (больше не умеет), страшно поражая иностранцев глубиной своих математических знаний. Страдает болтливостью, сонливостью, потливостью, бодливостью (если, что еще вспомните – можете дописать) и недержанием, особенно слов, любит всем во всем признаваться и все обо всех рассказывать, было бы желание его слушать.

Модус вивенди(а может, модус аппендикс? Интересно, интересно…)
Короче, образ жизни.
Бессистемный. Читает много, пишет еще больше и, как правило, о том, о чем не читает. Пьет редко, но чай, но до конца. В состоянии подпития бывает опасен – требует большой любви и уважения к белым медведям и вселенской любви к своим старым калошам – их еще, якобы, Джон Леннон на босу ногу надевал. Иногда встречается с женским полом, но пока без последствий. Способен на многое, однако тратит талант на склоки, кляузы, пасквили и писание страшилок на своих ближних – дальние, ведь, и накостылять могут. И еще о женщинах. Любит, черт подери, любит! Страстно и беззаветно! Чужих и длинноногих (нагих), блондинок, брюнеток, шатенок и всех остальных, кто в париках.
Ежели он куда-либо опаздывает – а это сплошь и рядом, то садится на что-нибудь (трамвай, троллейбус, автобус, такси, мотоцикл-цикл-цикл, все дороги обосцикал, самокат, коньки, деревянного коника – купила мама коника, а коник без ноги, яка цудовна песенка, гы-гы, гы-гы, гы-гы) и едет. На занятия ходит только из потребности досадить преподавателям и никогда вовремя, но с занятий всегда уходит первым, по дороге расталкивая прохожих, пиная пустую консервную банку и крича: - «Динамо» Минск на мыло (шампунь, шампур, живодерню)!
Жизнь свою кончит плохо. Жертвы его писаний соберутся единожды вместе и сотворят над ним суд праведный (неправедный, советский). На всякий случай, при его появлении на горизонте следует убегать или держать на руках кусок ливерной колбасы (шкурку московской, огрызок краковской), либо, на крайний случай, том сочинений М. Тагера, пенсионера.

Пионерские лагеря, пожалуй, одна из самых светлых сторон системы, строившей свою власть на фанатичном энтузиазме и слепой вере одних и беспощадном подавлении, особенно а период становления, других. Как ни странно, несмотря на всю глупость, дурость, чушь, сопутствующие работе пионерлагерей, основа в них была здравая. Даже откровенный маразм руководителей разного уровня – вспомните последние годы правления Л. И. Брежнева – не мог окончательно загубить ее. Зона за пределами большого круга городов, на значительную часть лета становилась местом отдыха детей. Сосновые и еловые леса, берега рек и озер, просторы равнин на разные лады озвучивались смехом и криками детей, топаньем их ног, их голосами.
В деятельности пионерлагерей, как и в жизни человека, конечно, были и грустные и серьезные и смешливые моменты, и описать их все задача непосильная, да, наверное, и ненужная. Однако, отщипнуть кусочек от этого «пирога» очень хочется.

Пионерский лагерь. Время чуть больше двух. Тихий час… Жарко. Вверху, на деревьях, вяло скандалят птицы: - Сосед, ты пошто заморил мово червячка? Я ж его месяц выстукивал! – Ой, Шура, я вас умоляю. Нужен нам ваш червячок, у нас и своих полно. Вон, Соня, подтвердит. - Яркие лучи светила исчертили желтым весь лагерь, лишь кое-где отступили перед величием могучих сосен, оставив их в покое пятнами тени. Пахнет хвоей и солнцем.
Долговязый Городков, воспитатель первого отряда, закинув ногу за ногу, сидел на лавочке у входа в один из домиков, где квартировали пионеры. Городков не просто так сидел, он, можно сказать, занимался делом – сторожил своих подопечных, дабы те во время тихого часа не бегали по лагерю и, по древнему мальчишескому обряду, не пугали спящих девчонок. Впрочем, за свою половину отряда Городков был спокоен. Еще в начале заезда, когда по традиции, за ним, мужчиной, закрепили пионеров мужеска пола, а за вожатой – девицей с таким невинным выражением лица, что, из предосторожности, Городков обходился с ней вежливо и не пакостил по мелкому – девчонок, Городков выторговал у нее один большой корпус вместо трех отдельных домиков, наряду с корпусом полагавшихся первому отряду, и, просидев несколько дней кряду со всей своей бригадой во время тихого часа и вечернего отбоя, приучил их к мысли – если они не спят, то, все равно, не бегают по лагерю, а если и бегают, то с его, Городкова, личного разрешения. Естественно, делиться своими достижениями Городков ни с кем не стал, тем паче, со своей вожатой. Хотя, конечно, расположившись иногда где-нибудь на траве, возле своего корпуса, и глазея на лагерь, он даже сочувствовал вожатой, видя, как она, бедная, мечется между тремя домиками, но оказывать помощь девушке собирался лишь тогда, когда рак на горе свистнет. Вообще, любую помощь кому-либо, кроме него, Городков считал делом противоестественным и глубоко аморальным по самой своей сути. О помощи же, оказываемой лично ему, он, само собой разумеется, был иного мнения.
Итак, Городков сидел на лавочке и, якобы, сторожил пионеров, хотя уже как полчаса назад собирался бежать на речку и провести там тихий час с пользой для души и тела. Причиной временной задержки стал Юра Лубочкин, физрук-плаврук лагеря, остановивший для проникновенной беседы старшую пионервожатую как раз возле скамьи с Городковым.
- Вот, скотина, - думал Городков, раздраженно наблюдая за громким, но маловразумительным диалогом старшей и Лубочкина, - не мог найти лучшего места??? Обязательно надо было стать возле меня!
Теперь Городков был вынужден париться под солнышком, поневоле слушая тот бред, что нес физрук старшей и это вместо того, чтобы плевать в воду и лежать на пляже – ведь не бежать же на речку на виду у старшей!
Тем временем Юра, с усердием бульдозера, старался внушить старшей мысль о необходимости срочно проверить лагерную купальню, в просторечии – лягушатник, участок водоема, огороженный специальной металлической конструкцией. Одновременно, физрук пытался делать вид, что, мол, он, Лубочкин, в этом никак не заинтересован и лишь долг службы обязывает его настаивать на этом и, что он совершенно занят другими делами и только если старшая прикажет, он пойдет проверять «лягушатник». Как обычно, Юра врал. Врал с энтузиазмом. На пляже, на золотистом песке береговой полосы, у самого «старика» - старого русла реки Сож, там, где находилась лагерная купальня и купальня еще семи других лагерей, Лубочкина ждала симпатичная блондинка из соседнего лагеря.
Рандеву физрука с девушкой грозило не состояться, ибо старшая, такая доверчивая и простая в иные дни, сегодня и слушать не желала ни о каких проверках лагерной купальни. А вся загвоздка была в том, что еще утром, до завтрака, Городков, с вечера терзаемый дурными предчувствиями и видениями людского столпотворения на берегу реки, выловил старшую и на всякий случай рассказал ей, как, буквально, накануне ночью, с трудом ползя после.., э-э, прогулки по лесу – это ему доктор рекомендовал, пояснил он, ходить ночью (странный доктор, - подумала старшая, - почему ночью и почему именно полком?) значит, ползя домой, в родной пионерлагерь, они вдвоем с Лубочкиным (а причем здесь Лубочкин, - продолжала думать старшая, - он что, тоже лечится и у них на двоих один врач?) забрели в лагерную купальню и заодно всю ее осмотрели, так что сегодня на берегу реки, во время тихого часа, некому и нечего делать. Говоря все это старшей, Городков, по благородству души, совсем не заботился о себе и своем здоровье и думал только об окружающих, только об их пользе и укреплении их организьму – раз есть река, солнце, тихий час, значит он, Городков, обязательно должен этим воспользоваться и принять все удары судьбы в виде солнца и речных брызг единственно на себя, на свою героическую грудь. Любой другой, кто также вознамерится подвергнуть свою жизнь такому риску и захочет проверить на себе действие солнца, пляжа и водной стихии во время тихого часа, будет, естественно, всячески неправ и посему, в целях восстановления его здоровья (и дисциплины всего педколлектива в целом) должен быть немедленно отловлен, тщательно выпорот и отправлен дежурить на кухню до скончания веков – ведь, ежели все ломанутся на речку, кто же тогда из педагогических работников останется в лагере с пионерами, мыши?
Постепенно физрук угас, поняв – консенсуса не будет. Старшая удалилась. Городков сбежал на речку, один Лубочкин остался не у дел. Самовольно уйти Юра не решался, нелегально удрать, как Городков – сам засветился перед старшей. Теперь, стоит исчезнуть, она непременно поинтересуется: - И где это наш занюханный Жаботинский? – Прозвище Жаботинский (знаменитый штангист прошлых лет) дал ему Городков, как-то мимоходом присутствовавший и, как всегда, половину недослышавший, а вторую перевравши, на разговоре физрука с Людой, вожатой второго отряда. Кличка прилипла, так как сложения Юра был мощного и роста высокого, но у старшей фамилия Жаботинский вызывала почему-то дикий хохот и каждый раз сопровождалась нехорошим эпитетом. Юра к Жаботинскому привык и на Городкова зла не держал, понимая, натура у того такая, завистливая и сварливая, и жизнь без склок и скандалов для него не жизнь.
Еще немного помаявшись перед пустой скамейкой у корпуса первого отряда, Лубочкин все же отказался от мысли немедленно попасть на пляж и отложил свидание с блондинкой на вечер, до встречи на КВНе. Дело в том, что периодически мучаясь приступами необоснованной энергии и находясь под впечатлением гнетущей убогости лагерных культурных мероприятий, Городков обломал рога собственной лени и уговорил старшую пионервожатую, сначала свою, а потом и двух других лагерей, организовать конкурс веселых и находчивых между лагерями. И, именно, на сегодняшний вечер была назначена встреча команд трех лагерей. Кстати, за основу конкурса взяли программу, составленную Городковым в припадке полной мизантропии и человеконенавистничества – это, когда на полдник подали бананы и Городков в панике прибежал в отряд, поднял всех на ноги, а некоторых и на крышу - дабы наблюдали за передвижениями остальных отрядов, и в спешном порядке, дробной рысью, первый отряд приблизился к столовой и тут, и тут Городков понял – их надули, бананов не будет! И, как потом ему не доказывали, не объясняли, что его бананы и бананы его отряда, а также бананы всего остального лагеря никто не сожрал, лопнул бы, бананов просто не было в машине с продовольствием, на базе не дали, Городков не верил и лично, сам, лазил проверять машину, потом оценил взглядом упитанную физиономию шофера, лоснящуюся толи от пота, толи от страха – скупка краденного, перевозка ворованного, подделка фирменного – мало ли в чем его обвинит хмурый тип с повадками начинающего прокурора – посмотрел на сопровождавшего машину экспедитора и, обидевшись на весь мир, ушел в свою комнату сочинять программу КВНа. Но, тем не менее, авторитетная комиссия из трех старших вожатых трех лагерей программу приняла, поскольку Городков показал им то, что считал безопасным показывать, а основную часть придержал до самого КВНа. Иначе, что это за веселые и находчивые, если каждая старшая, а здесь Городков даже и не сомневался – сам был такой, болея за свой лагерь, заранее подготовит команду ко всем конкурсам. Посему, всем все знать не обязательно.
Прошло около часа после обсуждения физруком и старшей вопроса – бедный Йорик или не бедный, а ежели бедный, то на сикоко, то есть, надо проверять лагерную купальню или не надо или надо, но не сегодня. Тихий час близился к концу. Природа, вроде, как приустала, улеглась, чувствовалось – день сползает к вечеру. Птицы перестали шуметь, куда-то спрятался ветерок, с утра ворошивший кроны деревьев. Солнце уже не жгло, а лишь щекотало. Лагерь понемногу просыпался.
По главной аллее, между выстроившимися лицом к ней корпусами почти всех отрядов, торопливо шла в столовую шеф-повар, женщина, которую воспитатель первого отряда слегка недолюбливал, так как подозревал, что как раз она и могла, судя по комплекции, съесть все предполагавшиеся лагерю бананы.
Из своего домика выбралась и присела на крылечке бухгалтерша, дама столь великосветского возраста, сколь и гусарских замашек. Еще в прошлом, первом заезде, выбирая лагерь для прохождения пионерской практики, Городков со товарищи, Юрой Алексейченко, по какому-то наитию зашли в этот лагерь и не просто в лагерь, а прямо в бухгалтерию лагеря. В общем-то, искали директора или директрису, а наткнулись на бухгалтерию. Открыв дверь сей ведомственной структуры, Городков навсегда остался очарован лагерем. Огромное облако табачного дыма, встретившее его на пороге и едва не свалившее с ног и мощный бас хозяйки помещения, державшей в зубах здоровенную самокрутку, окончательно и бесповоротно покорили Городкова. А когда он еще и разглядел за клубами вонючего дыма саму хозяйку, то, вообще, пришел в такой восторг, что… Бабушке на вид было лет так сто пятьдесят и выглядела она как товарищ Буденный, допившийся до ручки и в этом состоянии пытающийся взобраться вместо коня на товарища Ворошилова, Климента Ефремовича. Однако, энергии бабушки хватило бы на целый кавалерийский полк. Короче, после визита к бабусе, Городков обрел полную уверенность в правильности выбора именно этого лагеря. Дама с манерами и голосом, до смерти запугавшим окрестных рыболовов и туристов (ближе, чем за километр, они теперь не останавливались), большая находка и ценное стратегическое оружие лагеря в борьбе с различными инспекторскими проверками вышестоящих инстанций. А в том, что они будут, Городков даже не сомневался. Скоро Юра имел возможность убедиться в правоте Городкова. Не прошло и недели, после начала их работы в лагере, как из города приперлась какая-то комиссия ответственных пердунов что-нибудь проверить. Доведя до слез вожатых и воспитателей всех по очереди отрядов, старички-маразматики в количестве трех человек, потрясая разными бумажками, добрались, наконец, и до первого отряда. Когда Городкову, а он и в первом заезде был воспитателем старшего отряда, после третьего, потрясшего своей глубиной и слово в слово повторяющего первые два, вопроса: -А вы учите детей играть в шашки? – задали сакраментальный, четвертый: - А кто вы такой? – Городков не выдержал и трусливо бежал, оставив отряд на произвол судьбы и попечение Юры Алексейченко, в первом заезде – вожатого первого отряда. Юра держал оборону почти 20 минут, потом вся его флегматичность испарилась, а вместо нее на молодом гладком лице Юры появились некрасивые красные пятна. И неизвестно, чем бы дело закончилось, ибо Юру Алексейченко никто и никогда еще не видел в гневе, но тут, палочкой-выручалочкой явилась бабушка из бухгалтерии. Через минуту по всему корпусу первого отряда летали какие-то листки из папок и сами папки, а по дорожке от этого корпуса, теряя на ходу шляпы (фасон – ответственный работник среднего звена) и тесемки от кальсон, мелкой трусцой, по направлению к чертовой матери, к воротам лагеря улепетывала вся комиссия.
- Е-ие, ветераны, мать… вашу перемать! Крысы тыловые! Старые пердуны! – гремела им вслед бухгалтерша, высунувшись из окна корпуса первого отряда и дымя огромной сигарой, зажатой в руке. Городков готов был молиться на бабушку, а потом по секрету признался Юре, что обещал бухгалтерше самую большую сигару, какую он только найдет в городе, если она выручит. Времени с тех пор унеслось вагон и маленькая тележка, Юра Алексейченко, отработав положенное, отбыл в город, а Городков решил остаться еще на один заезд. Работа в пионерлагере ему больше нравилась, чем кирпичная пыль стройотряда или доставка телеграмм по пыльному городу.
Сейчас, весь довольный собой, Городков топал в лагерь. Вот–вот прозвучит горн и надо быть на месте. Там, на речке, он как бы догадался, чего ради Лубочкин так рвался на пляж. Миниатюрная блондинка в короткой юбке и футболке фиолетового цвета навыпуск, бродила у самой кромки воды, держа в руках шлепанцы и оставляя следы босых ног на мокром песке. Городков даже целых несколько минут собирался подойти к ней и сказать: - Э-э-э, аще камо кульгаша блуднице вавылоньскыя.., нет-нет, не то, вот – и бог дал Моисею пятнадцать заповеде.., нет, опять не то, да и заповедей все равно не пятнадцать, ага, теперь то – о, твои бесстыжие глаза… девушка, стойте! Куда пошли? Я предупредить хотел – не смогет(или не сможет?) Юра придти на речку, не пускает его старшая! – Впрочем, едва солнце чуть сильнее дало Городкову по темечку, как он тут же забыл и свои благие намерения и девушку и, живо откинув копыта, задремал, а когда проснулся – девушки уже, вроде, как и не было.
Шагая в лагерь, Городков обмусоливал одно дельце. В лагерь, по обмену, неделю назад приехали чехи и, хотя, они сюда не первый год таскались и Вацлава и Марью, бессменных воспитателя и вожатую юных чехов знала, мягко говоря, уже каждая собака в округе, но каждый год, с завидной постоянностью, с приездом чехов в лагере возникала одна и таже проблема – куда деваться бедному еврею? Да, куда деваться? Вернее, куда девать уйму энергии божественного светила, заставляющую мальчишек из белорусского города Гомеля просачиваться в окна и двери домиков их западнославянских сверстниц – девчонок. По последним, уточненным у Вацлава данным, этой ночью в домике у чехов было застигнуто аж четверо воспитанников первого отряда – сколько успело удрать, Городков, благоразумно, интересоваться не стал, поэтому вчера Городков, которого чехи уже достали своими жалобами – ну, не объяснять же им, что как раз хождение ночью к девчонкам, это то, единственное, на что воспитатель первого отряда полностью закрывал глаза, понимая, все запрещать нельзя, должна сохраняться аура таинственности и приключений – поэтому Городков предложил Вацлаву опутать домики, где квартировали чешки, проволокой, колючей, с пустыми консервными банками по периметру. Конечно, ни Вацлав, ни Марья на такое пойтить не могли. Сегодня Городков собирался предложить Вацлаву заколотить гвоздями- сотками все окна и двери в домиках юных чешек. В глубине своей черствой души, Городков, правда, сильно сомневался в том, что Вацлав и Марья оценят по достоинству и это его предложение, но это Городкова как–то не смущало. В запасе у него было много еще более идиотских предложений, как например: взорвать, нахрен, Асуанскую плотину, дабы воды реки Нил затопили все сортиры Египта и хлынули в Средиземное море, оттуда в Черное, потом вверх по Днепру к Сожу и, наконец, загадили всю прилегающую к домикам чехов территорию, сделав ее непроходимой и непролазимой. Или другой вариант – совершить поворот северных рек в сторону реки Сож, но так, чтобы результат в итоге был тот же, либо, но это уж ва-а-аще сказка, предел мечтаний всех идеологических работников бывшего СССР, прокопать рвы вокруг домиков чехов, заполнить их содержимым ближайших отхожих мест, сами домики замуровать в говно и цемент, поверху пустить рекламу «Партия – наш рулевой», а также средства от запора, и включить высокое напряжение и, обязательно, установить вышки с часовыми и крупнокалиберными говнометами, а самих чешек выводить на прогулку парами и в шикарных костюмах–двойках от министерства внутренних дел (ну, сами знаете, любимая модель, изящная черно–белая полоска) и непременно, просто непременно, в наручниках. Однако эти варианты, как истый джентльмен и гуманист (или гуманоид?) Городков приберегал до последнего, уж если совсем туго придется и привередливые чехи ни на что другое не согласятся – ни на вой сирены в 3 часа ночи – лезут, стервецы, лезут! ; ни на всенощное блеянье под стук колотушки и свет зажженной свечи – в Багдаде все спокойно, в Багдаде все… - и полностью деградировав, перестанут реагировать на его простые и ясные предложения.
Впрочем, иногда, вечерней порой, под скромный аккомпанемент природы, уже полуспящей, но все еще уговаривающей: - Му-шш-жик, возь-и-и-ми р-ру-упь и выпе-ей! – собираясь с Юрой Лубочкиным после отбоя навестить соседний лагерь и соблазняя на это, втайне от Марьи, Вацлава (Лубочкин в это время, втайне от Городкова, уговаривал на это же Марью. Однажды оба добились успеха, был большой скандал) Городков проникновенно спрашивал чеха: - Тебе это надо? – Причем, что «это» не уточнял и каждый раз, после столь грамотно поставленного вопроса чех чувствовал себя в последней стадии опупения. Постепенно, с помощью Городкова и Лубочкина изучив кучу разных выражений, а заодно и русский язык, Вацлав понял, что слово и дело в стране сплошных Советов обратно пропорциональны и, хотя, в прошлые годы было яснее и проще, однако подсознательно он всегда тянулся к выгребным ямам и общественным помойкам и испытывал уважение к всяческим проходимцам, каковыми, по его мнению, являются и Лубочкин и Городков. А посему – так и быть! К концу заезда спокойные, уравновешенные, вальяжные вожатая и воспитатель младых чехов если и отличались чем от других вожатых, то только большей яркостью тряпок (в смысле-одежи) и импортным акцентом, с таким же рвением участвуя во всех как внутри, так и междулагерных склоках, интригах, разборках, набегах, походах, конкурсах и скандалах, как и остальные члены педколлектива.
Войдя в лагерь, естественно через дырку в заборе, а не через калитку, и нагло шествуя по главной аллее, Городков заметил расположившуюся на скамейке возле своего, второго, отряда Лену, русоволосую пухленькую вожатую этого самого отряда. Лена тоже не просто так сидела, только она, в противоположность Городкову, действительно сторожила свой отряд, точнее, его остатки... Второй отряд сегодня дежурил по кухне и Светка, воспитательница второго отряда, уже ушла в столовую, прихватив часть ребят и тем самым сильно ослабив моральные устои оставшихся. Те, кому не повезло – дежурить на кухне на полдник, о-о, это, это, это мать-хвать, стой, куды потащил… это нечто невообразимое, это праздник, это равносильно попаданию в кондитерский цех в день бесплатной раздачи пирожных, это, это розовая мечта товарища О. Бендера и всего пролетариата города Одесса, это даже больше, чем его мечта, это равно дежурству у главного входа в лагерь в родительский день, день, когда ты стоишь перед чужими папами и мамами и пыхтишь от гордости, что, как бы, олицетворяешь собой весь порядок в лагере, весь лагерь, и взрослые, вроде, чуть–чуть робеют и заискивают перед тобой. Впрочем, понять эту ситуацию сможет лишь тот, кто сам дежурил и у главных ворот и по кухне на полдник (не путать с завтраком, обедом и ужином) – в общем, те, кому не повезло, решили сами восстановить справедливость. Девичья половина второго отряда, то есть те, кто не ушел с воспитательницей в столовую, едва Светлана Владимировна–Светка –удалилась, тут же запросилась в туалет, причем по очереди и через каждые пять минут. Однако, вместо того, дабы идти назад, в помещение (туалет, конечно, или, само собой разумеется, находился на улице), девчонки стали собираться в дальней, не просматриваемой из окон корпуса второго отряда беседке. Когда Лена это обнаружила, половина из остававшихся девчонок уже отсутствовала. Раскаявшись в своей мягкотелости и распсиховавшись, Лена пересчитала находящихся в палате и, выйдя из здания, устроилась на скамье перед входом в отряд, твердо решив больше никого никуда не выпускать. Слава богу, мальчишки второго отряда вели себя тихо.
Городков, проходя мимо Лены, меланхолично поинтересовался: - Это не твои там лезут из окон? – Лена сдавленно ахнула и, подскочив со скамьи, как ужаленная понеслась в корпус. Городков глубокомысленно хмыкнул и продолжил свой путь. Хотя, собственно, продолжать было некуда. Следующий за вторым был корпус его отряда, а возле отряда с недовольной физиономией маячил Юра Лубочкин.
- На пляже был? – хмуро поинтересовался Лубочкин, дождавшись воспитателя первого отряда.
- А как же, - хвастливо заявил Городков.
- Так я и думал, - завистливо произнес Юра и продолжил: - Блондинку видел? Маленькую такую?
- Видел.
- Обо мне не спрашивала?
- Не-а.
- Жаль, - удрученно сообщил Лубочкин . – Представляешь, старшая не пустила на речку. А я ей такую лапшу на уши вешал, такую лапшу. И про купальню и про речку, что сам было чуть не поверил. Будто бы и купальня вот-вот развалится, и речка пересохнет и синие утопленники, выставив распухшие хари, поплывут по течению. Не, ну ты представляешь? А старшей хоть бы хны. Ни в дугу и все! Теперь, думаю, КВН будет, встречу. Кстати, куда это Ленка так рванула?
- А я ей сказал, там девахи ее из окон сигают.
- Что, в самом деле сигают? – почти сразу забыв о блондинке, переспросил Лубочкин. Будучи мужчиной крупным и любвеобильным, Юра был неравнодушен ко всем представителям женского рода, особенно смазливым, то есть и к вожатой второго отряда.
- Откуда я знаю, я что, видел? – вопросом на вопрос ответил Городков. – Просто, - тут Городков вдруг сбился и начал совершать какой–то сложный маневр, обходя Лубочкина так, чтобы вышедшая из корпуса второго отряда Ленка, озирающая окрестности, не заметила его, - ляпнул мимоходом, от нечего делать. Не поворачивайся, - жарко зашептал в спину физрука Городков, - и скажи ей, что я пошел к старшей или еще куда подальше.
- Юра, ты Стаса не видел? – крикнула Ленка Лубочкину.
- Видел. – За спиной Лубочкина возмущенно засопел Городков. Юра, выдержав паузу, продолжил: - Он к старшей пошел, насчет КВНа.
- А-а, - разочарованно протянула вожатая, - вот, зараза, попадется мне еще…
- Ну, ты и… Я чуть Кондратия не поймал, - пробормотал позади Лубочкина Городков.
- Не бось, - не оборачиваясь, ответил физрук, - ты мне еще вечером нужен. Будешь на КВНе перед Никой свидетелем, что не по своей воле я пропустил свидание.
- Ага, все скажу. Все, что хочешь. Даже то, что ты пять раз женат и у тебя по мальчику и две девочки от каждой жены.
- Блин, сейчас сдам Ленке. Вон, она, на крылечке, какие-то прутья, похоже на сраный веник, в руке держит.
- Все-все-все. Понял. Согласен. Детей беру на себя, то есть, жены твои, но детей делал я. Готов свидетельствовать. Во всем признаюсь! В убийстве лысого в подвале, в поджоге Рейхстага, в путешествии грузина вокруг магазина, в удержании тебя от внебрачных связей, дабы не позорил славный род советских физруков, призванных на своем блудливом пути воспитывать других, будущих блудливых физруков, тех, которые пока еще с ночным горшком и в памперсах.
- Сам такой, - не вдаваясь в подробности, ответствовал Лубочкин. – И можешь не прятаться, Ленка в корпус пошла за «Моцартом». Время уже. – Одновременно со словами физрука на крыльце второго отряда появился заспанный светловолосый паренек в пионерском галстуке – «композитор» - с горном в руках. Мальчишка поднял инструмент, поднес его к губам и, чуть откинув назад голову, дунул. По лагерю пронесся победный вопль большого медведя, наконец–то, поймавшего одинокого туриста. Городков вздрогнул и почувствовал, как по его спине торжественным маршем, в три ряда, пошли мурашки. Следом прокатился обычный: - Вставай, вставай, штанишки надевай… - напевный сигнал побудки. Сколько раз за лагерную смену слышал Городков этот сигнал, но каждый раз белел и бледнел от его пугающей прелюдии и каждый раз испытывал жгучее желание завернуться в снежно-белую простыню и тихо ползти на кладбище.
- Все, Юра, я побежал, - спешно пробормотал Городков и понесся по ступенькам вверх, в свой отряд.
Полдник пролетел быстро. Лубочкин, после того как попытался, в который раз сожрать сметану вместе со стаканом, снова ходил на кухню и цыганил добавку, молча совкаясь за шеф-поварихой, вздыхая и следя за каждым ее движением. Светка, воспитательница второго отряда, по уши влюбленная в тощего Городкова, опять подкармливала своего кавалера, рассчитывая, что, когда–нибудь он одумается и потолстеет. Девчонки из отряда Вацлава и Марьи, укусив по разу булочки и выпив сметану, тихо шушукались, посматривая на мальчишек из первого отряда и хихикая. Андрей, один из лидеров мальчищек первого отряда, высокий паренек с копной темных волос и красивыми светло-зелеными глазами под изгибом белесых бровей, сидел, уткнувшись взглядом в тарелку, и краснел. Малышня из самого юного, пятого отряда, бойко шлепала ложками в стаканах, размазывая сметану и по себе и по столу. Няня и воспитательница пятого отряда носились меж столиков, где полудничали-разбойничали их подшефные и, хоть как-то, старались упорядочить движение их ложек. Девчонки первого отряда шумно – а когда это у нас, в нащих столовых было тихо? – обсуждали детали предстоящего КВНа, не забывая строить глазки и кокетничать с ребятами–чехами. Вожатые и воспитатели 4 и 3 отрядов, леди и джентльмены от 18 до 30, собирали со столиков своих отрядов недоеденное, несьеденное и просто покусанное и сносили все на стол всеядного физрука и иже с ним, не менее прожорливого, несмотря на все труды воспитательницы второго отряда, Городкова. Старшая, сама небольшая и стройная, как бочонок с пивом, однажды поинтересовалась у Городкова, как это он исхитряется столько есть? Вот, Лубочкин, дело другое, понятное, жлоб здоровый и дурной, пардон, и большой, а он, Городков, все лопает, лопает, лопает.., а результатов нет, нет результатов! На это Городков ответил, что считает данные вопросы явным порождением неправильной сексуальной ориентации старшей и, что, по сути своей, данные вопросы есть прямая провокация в адрес несгибаемых борцов за желудочный сок и ускоренное переваривание пищи, к каковым, борцам, Городков причисляет и себя и надеется, что лишь дремучее неверие в возможности человеческого тела позволяет старшей лить воду на мельницу мирового империализьму, сионизьму, постмодернизьму, кубизьму, квадратизьму, монетаризьму, баптизьму, буддизьму, эксбиционизьму и садомазохизьму, а также, что не в объемах счастье, а в содержании объемов и, вообще, он готовит запас на случай небывалого урожая (что у нас равносильно национальному бедствию), а не видно этого потому, что ест он стоя – так больше влазит – и затем резко приседает, оно и утрамбовывается сразу, правда, в основном, пониже спины. А некоторым – тут Городков внимательно осмотрел старшую – даже и стараться не надо и так все оседает пониже… и пожиже спины. Старшая два дня потом разговаривала с Городковым исключительно через посредника.
Полдник прошел. Спустя некоторое время опустел и лагерь. Первый, второй, третий отряды и чехи вместе со своими вожатыми и воспитателями и во главе со старшей пионервожатой ушли в «Юнгу» - лагерь, избранный коллективным советом трех старших, с согласия начальника «Юнги», местом проведения КВНа.
Прошло еще некоторое время. Вечерело. Солнце склонилось к закату. Четвертый отряд приплелся из леса, где они собирали неизвестно что и еловые шишки, а также готовились к конкурсу песни младших отрядов. Поскольку, с подачи поросшей волосами (одним и рыжим) руки Городкова возникла устойчивая мода на междулагерные мероприятия, то Катя и Юля, руководящие органы четвертого отряда, тоже высказали мнение, воспользовавшись случаем и, затолкав идею Городкова в соседние лагеря,, организовали свой конкурс, междулагерный, конкурс песни младших отрядов.
Прошло еще минут десять. В лагерь с луга, где они водили хороводы вокруг вожатой- воспитательницы и разучивали песенки, вернулась малышня пятого отряда.
Время близилось к восьми. У дальней, боковой, за футбольным полем калитки, служащей проходом в соседний лагерь и дальше – но не в «Юнгу», «Юнга» был еще дальше, за большим футбольным полем и ручьем (его, как–то ночью, возвращаясь с блуда и заплутав, раз пять переходили туда–сюда Лубочкин с Городковым) послышался гул голосов. Конкурсанты и болельщики спешили в родные пенаты. И чехи и наши возбужденно галдели, вспоминали неприличными словами – и на чешском и на русском – команды соперников, и доказывали друг другу и самим себе, что все было не так уж плохо, что они выступали лучше соперников, что надо было выступать лучше соперников, что их засудили и задурили, что… В общем, слов было много, а толку никакого, ведь, как ни крути, а КВН продули. На первое место явно не потянули, даже Люси, заводная вожатая третьего отряда и ярая патриотка родного лагеря признавала это, хотя, хотя в душе считала все жюри сплошным жульем и недоумками, не исключая и собственную старшую, входившую в жюри. Лубочкин, шествующий среди пионеров первого отряда и охреневших от избытка нецензурных мыслей чехов, утешал ребят тем, что они, зато, надрали команду «Соснового бора» - лагеря–победителя – в футбол и обязательно сделают им еще какую–нибудь гадость в соревнованиях по ориентированию. Городков, замыкавший колонну «беженцев» и следящий за тем, дабы никто не отставал, жаловался Вацлаву, тоже бредущему не первым, что последнее время Лубочкин достал его со своей проблемой: - Если негру наступить на левую ногу, дождь пойдет? – Ну, не идиот ли? Какая нога, причем здесь нога? Что он к ней прицепился? Откуда он, Городков, знает про ноги негра? Короче, полный абзац! Вот, если бы Лубочкин спросил про правую ногу негра и ее влиянии на погоду, то тут другое дело, тут бы Городков ответил ему, тут он силен. Тут он все знает. Ибо год назад его тоже мучила проблема ноги у негра, но не левой, а правой. Городков даже специальную литературу изучал, метереологическую, на лекции ходил заезжих светил – Чумака, Кашпировского, Погоняло-Задунайского, Забубенно- Загубленного, советовался с бабкой Евлампией, интересовался околонаучными телепередачами – Если утро начинается не с той ноги, Если в голове вавка, Если у вас в квартире газ – и так далее. Знакомых просил вести наблюдение за попадавшимися неграми или, за дефицитом негров, за личностями, смахивающими на негра и, в конце концов, чисто экспериментальным путем выяснил – ежели негру наступить на правую ногу, то Кузьма Сидоров, его сосед по дому с третьего этажа, и его, Кузькина, мать обязательно где–нибудь нагадят. А Лубочкин пристал к нему со своей дурацкой левой ногой… Не интересна ему, Городкову, левая нога! И резко перейдя к теме КВНа, Городков сообщил чеху, что у начальника «Соснового бора» кривые ноги, а команда «Соснового бора» невзирая на это, все равно выиграла конкурс веселых и находчивых. Ну, не свиньи ли? Однако, больше всех за поражение команды переживала Анита, вожатая первого отряда, того самого, где Городков был воспитателем. Именно она затратила уйму сил и времени на созидание и подготовку команды, несколько последних дней полностью угробив на репетиции «домашних заготовок». Городков, вынужденный в силу обстоятельств, как автор программы КВН и ее будущий ведущий, отстраниться от участия в работе с командой, лишь корректировал отдельные моменты, не влияя на общий процесс. За него эту благородную миссию на себя взяла Ирка, подменная вожатая – все педработники лагеря по очереди получали выходной, и тогда их заменяла Ирка, темно – русая, со стрижкой, флегматично-нагловатая рослая девица с тяжелыми, чуть монголоидными чертами лица. Ирка, несмотря на свой природный цинизм, тоже испытывала некое смятение духа и как могла утешала и себя и Аниту, рассказывая ей все пошлые анекдоты, которые знала. Леня, воспитатель третьего отряда, худощавый парень среднего роста с небольшими усиками на бледном лице и Вини Пух, упитанный брат Ленки, вожатой второго отряда, приехавший на пару дней к сестричке в гости, но задержавшийся на неделю, окруженные толпой мальчишек третьего отряда, шумно обсуждали отдельные перипетии прошедшего конкурса. Остатки второго отряда – Светка, воспитательница второго отряда, вместе с дежурившими по кухне ребятами и Марьей, с частью чехов, вызвавшейся ей помочь, ушли немного раньше – вместе с Ленкой, своей вожатой и вместе с Вацлавом и Городковым, идущими позади всех, замыкали манифестацию возвращавшихся в лагерь. Вацлав, слушая жалобы Городкова на тоскливую жизнь и на то, что его никто не любит, на Лубочкина и на «паразитов» из «Соснового бора», со своей стороны предлагал Городкову организовать междулагерный «Праздник Нептуна» и в ходе оного перетопить всех конкурентов. Вожатая второго отряда, симпатизирующая Вацлаву, согласно кивала и поддакивала, а Городков в ответ отнекивался и криво улыбался. Он нисколько не сомневался в том, что если действительно организовать этот самый «Праздник…», то так оно и будет. Опыт имелся. Пару дней назад Лубочкин проводил на берегу «старика» лагерный «День Нептуна». Праздник чуть не окончился плачевно. Чехи Вацлава совместно с джигитами Ленки и Светки едва не утопили украденную Городковым и Лубочкиным на прокат в доме отдыха престарелых бюрократов чугунную лодку, памятник первым жертвам борьбы за бумажное дело (нервные посетители удавили их папками с нисходящими и исходящими бумагами). Вернее, они ее деревянную, крашенную под металл, затопили (на счастье, от берега не успели далеко отплыть) вместе с находящимся в ней, насмерть перепуганным толи за чужую лодку, толи за разбушевавшихся белорусских и чешских «чертей» и «бесов», забравшихся в воду дальше, чем обычно, Лубочкиным – а как же, сам Нептун Нептуныч, сын Посейдона и внук Посейдонихи – со страха начавшим крыть матом почем зря и реветь дурным голосом: - Все-эх поубиваю! – и секундой позже; - Наверх, вы товарищи, все по местам… - Оторопевший от такого развития сюжета Водяной – Городков со своими водянистыми и русалками из первого отряда впал в полный ступор. Лесной царь – черт Вацлав и кикиморы – остальные представители педколлектива с первого по третий отряды – застыли на берегу. Положение спас сам Лубочкин, после слов: - … наш гордый «Варяг» - свалившийся с лодки в воду. Целый фонтан брызг, да нет, что там, гигантская волна, вызванная большим бряком многокилограммового тела Лубочкина, ринулась сверху на пионеров, накрыв их с головой и мигом остудив лезущих в лодку ребятишек.
Мир не без добрых людей(… лядей) и скоро о проведенном «Дне Нептуна» знали все окрестности и в том числе физруки–плавруки близлежащих лагерей. Трудно утаить шило в мешке, особенно если мешок чужой. На берегу «старика» в жаркий день собирались отряды всех соседствующих лагерей и под усиленным надзором физруков – плавруков совершали «ритуальное омовение». По сути дела вдоль небольшой, но широкой полосы песчаного пляжа, ограниченного густым кустарником и топким берегом с одной стороны и зарослями ивняка и станцией проката катамаранов и лодок с другой, в воде выстроилась не цепочка отдельных купален, а одна общая, принадлежащая всем лагерям подряд, купальня. По молчаливому согласию физруков–плавруков, если в «лягушатниках» находились отряды нескольких лагерей, то наблюдение велось уже не за своими, а просто за определенным участком водной акватории. Иначе никак. Множество мокрых детских голов мелькало в воде, перемещалось во всех направлениях. «Чужая» ребятня постоянно норовила залезть на твою территорию, твои – на чужую, плюс «дикие» туристы, квартирующие в двух, расположенных рядом турбазах и одном доме отдыха тоже запускали своих чад в лагерную купальню. Взгляд начинал метаться, путать своих и чужих, упускать из виду отдельные фрагменты и, в конце концов, терялся контроль над происходящим. Поэтому, спортивно–водная часть педсостава лагерей, осознав свои задачи, быстро, без лишних хлопот и обниманий, лобызаний и похлопываний (по задней части тела) договорилась о разных вариантах наблюдения за детьми. Естественно, при таком духе взаимопонимания и выручки, незамеченным, особенно со столь оригинальной трактовкой, в общем–то, более–менее схожий во всех лагерях спектакль «День Нептуна» пройти не мог. Тем паче, уж кто–кто, а вожатые и воспитатели «Лесной фиалки», это где работали Лубочкин с Городковым и все–все остальные, были известны далеко за пределами «мест своего обитания». И все благодаря одному воскресенью.
В только что прошедший родительский день – а это именно воскресенье – почти всех детей разобрали папы и мамы и маявшийся от безделья, с остатками пионеров и наличным педколлективом лагеря, Лубочкин вспомнил и даже более того, уговорил всех сыграть в одну полупридурковатую старую студенческую игру. Среди бела дня, на чистом девственном песке пляжа, в окружении всего честного народу, то бишь понаперевшего городского люду, приехавшего посмотреть, подкормить, навестить своих недорослей, здоровенные бугаи – это, значит, явно не детишки – мужского и женского полу (конечно, можно бы сказать – бугаи и бугаихи, но как–то не звучит) ни с того, ни с сего стали на четвереньки и мерзко гогоча: - Я луноход один, я луноход один! – начали ползать по кругу, друг за другом, стараясь ухватить за заскорузлую пятку впереди ползущего, отбрыкиваясь от заднего и глумливо щерясь на окружающих. Расположившихся большей частью тут же, на пляже – уж очень погода способствовала (кстати, давно известно – где бы человек не находился, не настоялся, не належался, не наболтался, шатался, околачивался, бил баклуши, околачивал груши, подпирал стенки забора, подтирал детали прибора его всегда тянет ближе к воде, если, разумеется, он не всплывает вместе с, с… скажем так, с содержимым отхожего места какой–нибудь затонувшей посудины – по правде говоря, ее давно следовало самим утопить, но хозяин, сволочь жадная, все надеялся страховку у Ллойда получить – а кругом из моря до самого горизонта торчат наглые рожи акул и все щелкают зубами, а зубы у них – о-го-го, и блестят как стальные, а ты один, на малепусеньком хлипком плотике из дощечек сколоченном… и небо голубое.., однако, вернемся на теплый песок пляжа) родителей привел в крайнее возбуждение вид вымазанных в песке, что–то орущих и ползающих по кругу великовозрастных лбов, особенно когда они узнали от своих детишек, кто эти психи, выпущенные на волю.
Уже давно окончился и ужин и небольшая дискотека для пионеров и «Сальери» давно пропел отбой, и даже природа утихомирилась. Весь лагерь изволил спать. Весь, кроме большинства представителей взрослой, той, которая не отдыхает, а работает части лагеря. Бодрствующие педработники суетились возле домика подменных вожатых–воспитателей, где, судя по царящему оживлению, так резко контрастирующему с ночной тишиной лагеря, готовилось нечто грандиозное. Все присутствующие ожидали Леню – воспитателя третьего отряда.
После двух или трех сеансов телегипноза по Кашпировскому, позабытые детские страшилки стали оживать в сознании вожато–воспитательского корпуса, подзуживая их самих (жутко, но а вдруг? ) поколупаться в этой таинственной сфере. Дух спиритизма одолел лагерь.
Идею провести соответствующий сеанс первым высказал именно воспитатель третьего отряда, и он же взялся осуществить ее при, естественно, поддержке «своры» товарищей.
Городков и Лубочкин и раньше обладали сноровкой в подобных делах и тут не дали маху – другие еще только думали, а они уже прибежали к назначенному месту и целых 20 минут топтались там, ожидая остальных и, главное, Леню, хотя, в свое время сильно невзлюбили его. Леня работал в лагере не полный месяц, до него должность воспитателя третьего отряда занимала одна девчонка, симпатии ни у кого не вызывавшая - за глаза ее называли «министр информации», так как все, что говорили в ее присутствии сразу становилось известно начальнику лагеря, но как-то так быстро получилось, толи она заболела, толи еще что-то, но она исчезла, а на ее месте появился Леня. Появился из ниоткуда и на первый взгляд ничего из себя лучшего, чем исчезнувший «министр информации» не представлял. Тонкого телосложения, весь какой-то болезненно-вялый и бледный, физически явно дохлый, совсем не тот тип, который вызывал бы положительные эмоции у Лубочкина и Городкова. Периодически они терроризировали его, один раз даже доведя до слез, правда не без участия остальных членов педколлектива . А потом ничего, Леня прижился и оказался нормальным парнем, просто он два года пролежал в больнице и поэтому и спина у него была рыхлая и мягкая, как тесто, и мышцы вялые и вид «доктор, его на кладбище или пусть живет?» В общем, хоть и с опозданием, но Леня вписался в общий коллектив. А этой ночью, вроде, как и возглавлял.
Леня, наконец–то, появился в поле зрения, держа в руке огрызок свечи, и первым прошел в домик, где согласно его инструкциям, заранее все приготовили. В одной из двух комнат домика, в большей, размером, примерно, 3 на 4 метра, открыли форточку, рядом, к глухой стене, приставили стол со стулом, на стол водрузили небольшое зеркало из тех, которые в косметичку не влазят, но и трюмо не называются, перед ним поставили вверх дном тарелку с нарисованным сажей от свечи кругом по ободу донышка и двумя пересекающимися в центре линиями в виде креста. На точку пересечения установили принесенную Леней и пока еще не зажженную свечу. Ввалившаяся в помещение следом за воспитателем третьего отряда сборная команда вожатых–воспитателей быстренько расползлась по кроватям и оставшимся стульям – и то и другое непременный атрибут любой комнаты в пионерском лагере – и стала морально готовиться неизвестно к чему… На самой дальней от стола с зеркалом и самой ближней к выходу «недвижимости», нервно хихикая, устроились три дамы – Ленка, Люси и Анита, вожатые второго, третьего и первого отрядов. Чуть ближе к месту действия, на следующей кровати, расположились более храбрые чехи - Вацлав и Марья и руководящие органы четвертого отряда – Катя и Юля. Совсем близко, почти рядом с эпицентром предстоящих событий и через широкий проход от двух других кроватей, у противоположной от них стены, кое–как (все какие–то, за исключением Ники, упитанные попались) расселись Лубочкин с Никой – совершенно чужая вожатая из совершенно чужого лагеря, брат Ленки Винни Пух, Светка–воспитательница второго отряда и Ирка, подменная вожатая. Причем Нику и Светку Лубочкин запугал еще шатаясь на улице, а Ирка сама едва не довела Лубочкина до кондрашки. И уже возле самого стола, по соседству с местом «заклинателя духов», видимо в знак протеста против кровавой расправы американских фермеров с большим другом советского народа колорадским жуком Васей, на стул, задом наперед, уселся любопытствующий Городков.
Ровно в полночь, как только часы вдарили по двенадцати и наступила ночь духов, ночь с пятницы на субботу, Леня плотно закрыл все двери, потушил свет и поджег фитиль у стоящей на перевернутом блюде свечи. Пришло время замордованных душ. Воспитатель третьего отряда подсел к столу, вылупился в зеркало, напыжился, грозно пошевелил усиками и гробовым голосом стал нудить: - Я вызываю дух Екатерины Второй, я вызываю дух Екатерины Второй… - Так продолжалось довольно долго. Девчонки в дальнем углу, прерывая табу на тишину, стали тихонько возиться на кровати, обтяпывая какие–то свои дела и делишки. Лубочкин вполголоса шепнул что–то Винни Пуху, Городков попробовал раскачиваться вместе со стулом. И вдруг… Дальнейшее происходило стремительно. Леня, секунду назад еще бубнивший, неожиданно захрипел–забулькал, сдавленно крикнул: - Свет! – и сам, буквально слетев со стула, кинулся к выключателю. Дамы на дальней кровати завизжали, на второй кровати раздался одновременный стук четырех лбов (как это они исхитрились – минутой позже никто вспомнить не мог) и затем тоже визжание. Городков начал падать вместе со стулом, в то же время отчетливо, как на замедленной киносъемке, воспринимая окружающее – стоящего у стены и держащего руку на выключателе белого, как мел, Леню; Ирку, Светку, Нику и Винни Пуха, прижавшихся к Лубочкину, самого Лубочкина со вспотевшим от злости, непонятно на кого, лицом; округлившиеся глаза и разверстые рты Вацлава, Марьи, Кати, Юли, Ленки, Аниты, Люси, отдельно от них, как бы существующий сам по себе, их крик–визг и даже собственную голову со становящимися дыбом волосами. Наконец, раздался грохот упавшего вместе со стулом Городкова. Девчонки перестали визжать и замолкли, испуганно смотря друг на друга. Резкий перепад грохота и тишины отрезвил присутствующих. Участники эксперимента стали медленно приходить в себя. Ирка первая что–то сообразила, подскочила с кровати и без лишних слов устремилась к выходу. Мгновенно образовавшаяся, после этого, давка в дверях – никто не хотел быть последним – завершилась повальным бегством всех на улицу.
- Да, - выкурив сигарету, нервно произнесла Ирка, - будь я беременна, я бы родила.
Расположившись на скамье, стоящей перед ее домиком, при свете яркой луны, в относительной тиши – если не считать топтавшихся рядом таких же любителей острых ощущений (Кстати, о тишине. Когда это у нас ночью было тихо? Когда это у нас ночи были тихие? Особенно в городе? Это там, южнее, «тиха украинская ночь», а у нас всенепременно в три ночи заорут под окнами: - Помогите! – причем таким голосом, будто их неожиданно согнали с унитаза, где они чувствовали себя горными орлами на вершине большой ку.., ну, в общем, вы понимаете, и они требуют восстановления справедливости. Или, скажем, тоже в три ночи вам ударно исполнят на «бис», стоя, аккурат, возле вашего дома и, вероятно, прямо под окном и, конечно, само собой разумеется – хором (одиночное пение у нас как–то не приветствуется, у нас, вообще, развит коллективизм, как в стаде баранов): - Шумел ка-а-мыш, деревья па-а-мирали… - Впрочем, все это так, романтическое отступление), подменная вожатая подытоживала свои впечатления . Такого же или почти такого мнения придерживались и остальные участники «корриды». Но, не успели еще подсохнуть лужи в комнате после некоторых участников эксперимента, а бережливые Городков с Лубочкиным поменять второй раз памперсы – ага, вам легко говорить, а когда страшно всякое может случиться – ах, как ночная свежесть дала по голове народу, и моментально выветрило все кошмары и ужасы. Общество расправило могучие плечи и потребовало продолжения «банкета». На этот раз «шаманить» вызвалась Ленка, говоря, что снимет очки, а без них она ни черта не видит, и поэтому не будет бояться и в обморок, значит, тоже не упадет. Ирка и Люси решились устроиться на стульях, по обе стороны от зеркала и Ленки, дабы контролировать процесс. Ирка потому, что так и не поняла чего испугалась – визга девчонок, белого лица Лени, загремевшего Городкова – ведь, сама она зеркала не видела, а Люси - кому–то же надо присматривать за ликом или рылом ( черт его знает, что там появится, «по ту сторону») в зеркале и задавать вопросы, да и жутко и интересно все–таки. Городков, наоборот, учитывая опыт падения вместе со стулом, пересел на кровать, к Светке и Лубочкину с Никой. Все остальные уселись на свои места, за исключением Винни Пуха и Лени, составившим компанию Аните. Кто–то выключил свет и «священнодействие» повторилось. Ленка забубнила: - Я вызываю дух… - Пламя свечи ровно горело, не делая никаких попыток отклониться от строго вертикального направления. В комнате царила кладбищенская тишина, даже прослушивался хруст челюстей какого–то залетного комара, умолявшего за окном: - Вы меня только запустите, я вам такое устрою, кровью умоетесь…
- Я вызываю… - сбоку от Ленки Ирка вдруг зашептала: - Спроси, любила ли она Блока?
Сидящие на кроватях даже не поняли, что произошло. Ирка, чуть просевшим от напряжения голосом, повторила еще раз: - Любила ли она Блока? Спроси! – Люси, слева от Ленки, в какой–то неестественной позе замерла на стуле.
- Любила ли ты Блока? – невидящим взором уставясь в зеркало, не шелохнувшись, словно деревянная, монотонно спросила Ленка. Сидящие на кроватях заволновались, стали проявлять повышенный интерес к происходящему, перебираться ближе к столику с зеркалом. Марья, решившись, оставила Вацлава на кровати с Катей и Юлей и тоже попыталась заглянуть в зеркало поверх голов Люси, Ленки и Ирки. Следом, обнаглев–осмелев, к месту действия ринулись и остальные. Возле стола с зеркалом началась какая-то возня. Кто–то кого–то отталкивал, толи пытаясь пролезть вперед, толи, наоборот, пытаясь отползти назад.
- Любила ли ты Блока? – снова тоскливо вопросила Ленка. Не успел еще остыть вопрос Ленки, как Ирка абсолютно бесцветным, ничего не выражающим голосом, произнесла: - Включите свет. Люсе плохо. - И сразу после нее, не давая никому и рта раскрыть, истерично завопил Лубочкин: - Молчать! Я сам боюсь! – Так и не успев испугаться того, что происходит возле зеркала, от одного крика Лубочкина тихо сполз с кровати Винни Пух. Светка, преодолевая полный ступор, вызванный воем Лубочкина, и оторвавшись, наконец, от Городкова, смогла, кое–как, набросить на зеркало заготовленное полотенце – его, полотенце, не позднее как этим вечером, готовясь к «всенощной» умыкнул у старшей Вацлав. Пока Марья заговаривала старшей зубы, Вацлав, типично по-славянски рассудив, что использовать для этой цели свое полотенце негоже, шурудил в комнате у старшей. Итак, воспитательница второго отряда набросили на зеркало полотенце. Кто–то все–таки дотянулся до выключателя и зажег свет. При свете стало ясно, кто орудовал локтями у стола. Марья, сообразившая, что с Люси как–то неладно, пыталась вытащить ее из общей свалки, образовавшейся у стола. Народ, сбросив вместе со сгинувшей теменью остатки оцепенения – паралич, вызванный все тем же воплем Лубочкина – задвигался, зашипел, запыхтел. Бледная, как тогда Леня, Ирка встала из-за стола и медленно побрела к выходу. За ней повели–потащили на улицу Люси, находящуюся в состоянии ступора. Следом, на ходу вытаскивая сигареты, кто курил, заставляя себя не спешить, но и не отставая, стараясь не создавать давку в дверях, выкатывались и остальные. На улице, на свежем ночном воздухе, все начало возвращаться на круги свои. Народ стал смелеть, забывать свои страхи, гонять по очереди шуточки и сигареты и, даже, пересмеиваться отдельными местами. Только, вот, Ирка и Люси как–то не радовались жизни. Девчонки сидели на скамейке белые и страшные – так и хочется сказать, лежали тихие и умиротворенные, внося диссонанс в общее ликование. (Между прочим, давно подмечено, чем сильнее напугать человека накануне, тем быстрее он начнет радоваться жизни сегодня и не просто радоваться, а ликовать). Ирка беспрерывно курила, а Люся, похоже, продолжала пребывать еще где–то там, в комнате.
- Н-да, - произнес Лубочкин, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты на брюки Вацлаву, - кажись, приплыли. Что делать–то будем, а?
Ирка на скамье, выбросив третий по счету окурок, тихо попросила: - Походить бы…
- Точно, точно, - зачастила Марья и вдвоем с Лубочкиным, подхватив Люси, направились к ближайшей дырке в заборе, ведущей в сторону пляжа – общепризнанному месту всех ночных гуляний. Остальные хотели сделать тоже самое, но тут Леня преступил черту, проявив трезвость ума и черствость души, и остановил повальный уход педсостава из лагеря. Он обратил внимание оставшегося народа на тяжелое политическое положение страны, на трудности ирригации пустынь, а также на повышенную рождаемость китайцев, завышение расценок амстердамскими проститутками, конфликты в Нижней Грабиловке и Северной Корее, шпионские происки конгресса рыжих и конопатых и предложил по этому поводу оставить в лагере, хотя бы, парочку дежурных, а не сваливать всем вместе. Стали выяснять, кто может остаться. Вацлав? Вацлав не мог, так как без Марьи не котировался. Городков? Городков нет, как прохиндей. Светка, так как заодно с Городковым, Ирка – как пострадавшая, Ленка тоже как пострадавшая, вроде. Винни Пух по малолетству, Леня – как все организовавший. Уважительных причин не было только у Кати, Юли и Аниты, но они просто не хотели. В конце концов, начали склоняться к выводу, что лучше всего было бы оставить в лагере Нику, чужая и никому не обидно, но, к сожалению, Ника ушла еще вместе с Лубочкиным и Марьей. Пока судили–рядили, что же делать, Городков, подхватив Светку и Ирку, сбежал из лагеря, полностью оправдав сложившееся о нем мнение. Кандидатура Городкова и иже с ним сразу отпали. Потом отпустили по малолетству Винни Пуха, а с ним вместе исчезла и Анита, вроде, как и не было ее. В общем, в итоге остались волей–неволей дежурить в лагере Катя, Юля, Леня и Лена. Им выпала великая честь околачиваться в лагере, дожидаясь, по мере сил, возвращения остальных, более юрких представителей рода Хомо совьетикус педагогус. Часа через полтора, вволю потешившись и потаскавшись вокруг да около пляжа и его окрестностей, распугав по дороге влюбленных, с десяток пар, приведя в чувство Люси и Ирку – обе рассказывали одно и тоже, хотя и видели все с разных сторон: - Представь себе, в зеркале молодое лицо Ленки и вдруг оно трескается, покрывается сетью морщин, становиться старым–старым. Еще угадываются черты Ленки, но это уже не она. И затем, когда задали вопрос: - Любила ли ты Блока? – Ленкины черты, вообще, исчезают, расползаются, лицо становится огромным, светящимся, злым и древним–древним, а минутой спустя, из глубин зеркала выплывает желтоватый, хищно изогнутый, явно не человеческий, клык и медленно–медленно заполняет собой весь экран–зеркало – значит, часа через полтора в лагерь воротились все ходоки. Бродя возле пляжа, участники экспедиции по спасению двух живых душ из лап мертвых, успели на «халяву» присоединиться к чужому костру, чужой миске и чужой ложке. Спортсмены–гребцы из спортивного лагеря, вырвавшись на свободу, подальше от тренерских глаз, азартно готовили шашлык, коим и поделились с новоприбывшими, а те, в свою очередь, охотно рассказали будущим чемпионам о своем общении с потусторонним миром. Сообщение о сеансах спиритизма и сопутствующих им элементах мрачного ампира привело спортсменов в такое воодушевление, что они тут же снялись с места, затушили костер и вместе с гостями направились в «Лесную фиалку». По пути, вырвавшихся вперед Городкова и Светку окружил было с пятачок–другой «крутых» деревенских парней, припершихся аж за семь верст – ближе ни одной деревни не было – показать, кто здесь хозяин, но, усмотрев основные силы противника, плетущиеся сзади, «хозяева» шустро куда–то испарились, даже не успев, как в таких случаях водится, никому и ничего, типа: - Ты.., твою.., а потом.., а еще… и твою бабу! – толком сообщить.
В общем, в лагерь, в четыре ночи пришло уже раза в два с хвостиком больше народу, чем из него недавно ушло, и значительная часть из них страстно жаждала подвигов на ниве оккультизма. Но это уже совсем иная тема и иная история и действующие лица в ней иные.


Приложение, начало.

… Осколок стеклянного браслета, обломок светло – серой керамики, фигуры людей, копошащихся на раскопе... Город плывет сквозь завесу времени, он прорастает корнями в прошлое, он находится в будущем. Город спит и видит сны, город мнит о прошлом, ему кажется, он помнит, с чего все начиналось, то самое начало – городскую стену, обнесшую город и чужую рать под городом -
… Гонец с переправы проскакал еще на рассвете. Жители предместья, прихватывая самое ценное, что можно унести или увести своим ходом, по утру начали уходить в город.
- Мария, ради бога, закроют же ворота! – нервно кричал бородатый мужчина на подворье одной из усадеб предместья.
Невысокая белокурая женщина с заплетенными в длинную косу волосами, перебирала в избе утварь, не отзываясь на вопли мужа.
- Не забыть бы что–нибудь, - думала она.
- Мария, - теряя терпение, опять взвыл бородач, - ну, сколько можно? А-а, - мужчина в отчаянии махнул рукой, - догоняй!
Бородач подхватил на руки маленькую, закутанную в одежки девочку, дочку, и, посадив ее на самый верх, груженного домашним скарбом воза, впрягся сам в повозку и, поднатужившись, покатил-потащил повозку со двора, через распахнутые настежь ворота, в сторону входа в город. Услышав звук заскрипевших колес, из дома–полуземлянки выскочила его жена, та самая Мария, которую так тщетно звал бородач. Женщина, держа в руках жбан с какими–то травами и поминая нехорошими словами нетерпение мужа, бросилась вдогонку за удаляющейся повозкой
Едва ли все посадские успели войти в город, когда конные дружинники смоленского князя, преодолев слабые заграждения предместья, ворвались в посад. Городские дубовые, окованные железом, ворота стали закрываться. Последние, опоздавшие жители посада, подгоняя домашнюю скотину, ревущую, блеющую и мычащую, выслушивая ругань стражей у ворот, торопились укрыться за городскими стенами.
Сотни смоленского князя, поняв, что с разбегу им взять город не удастся, рассыпались по предместью, обшаривая покинутые хозяевами дома и усадьбы. Кое–где удача улыбалась им и находники тащили брошенное впопыхах сукно, заморские полотна, хорошие добротные вещи, волокли на веревках прятавшихся людей – эти надеялись пересидеть, переждать беду – мужчин в полон, рабство, продать заезжему купцу, женщин – на потеху, потом тоже продать, коли выживут.
Тяжелые городские ворота с лязгом закрылись.
- Что, близок локоть, да не укусишь? – кричали обидное со стен горожане, насмехаясь над смоленскими полкам. Разозлившись, смоляне подожгли предместье…
- именно тогда, с того времени, с 1142 года, когда древнерусский князь Ростислав Мстиславович из города Смоленска: - … повоевал всю округу около Гомия… - городу казалось, он появился, ведь, вроде, именно тогда, он получил свое имя – Гомий… хотя, нет-нет, город вспомнил, все началось еще раньше, с высокого крутого берега, под которым внизу плыла река –
… Радша и Меженя прокладывали тропу к дальнему полю. Дорога шла через лес, мимо болота. Ветер трепал осины и кряжистые дубы, ветви деревьев переплетались сучьями, листва поднималась вверх, казалось еще чуть–чуть и она улетит вслед за ветром, оголив полностью деревья. Род Радши и Межени совсем недавно переселился в старый, брошенный поселок рыбаков на высоком холме, круто вздымающимся над текущей внизу широкой рекой. С южной стороны, у подножия холма, струилась еще одна небольшая, рыбная речушка, отгораживающая поселок от заросших диким лесом соседних холмов. Даже несмотря на многочисленные болота, расположившиеся вокруг холма, место, родовичи Межени и Радши, посчитали хорошим.
Ветер все так же продолжал мести лес, гоня по земле сухую траву, сломанные ветки и сорванные с деревьев листья.
- Как перед дождем, - обронил белоголовый Меженя.
- Да, вроде, не должен быть, - ответил большеглазый Радша, прикрывая лицо от летящего мелкого лесного сора.
Осень в этом году пришла рано и началась, как-то сразу, без дождей и холода. Просто несколько дней назад, проснувшись утром, Радша понял – уже осень.
Разлапистая сосновая ветка больно хлестнула идущего на пол-шага впереди Меженю. Невесть откуда взявшись в этом лесу, несколько больших могучих сосен стояли небольшой плотной группой на обочине маленькой полянки... Меженя отвел рукой ветку и, вдруг, вскрикнув, с головой провалился в яму, занесенную сверху павшей листвой и старыми сучьями. Рев потревоженного медведя перекрыл шум гудящего в лесу ветра. Радша ухватился за копье – без оружия, не один уважающий себя мужчина в их роду, даже в поле, на земледельческие работы, не выходил. Из раскрытой ямы, которую медведь выбрал для своей ночевки, одним прыжком, вопя еще громче, чем медведь, выскочил Меженя. Следом из ямы показалась громадная бурая туша, Маленькие круглые глазки зверя на массивной голове злобно поблескивали, высматривая обидчика. Огромный медведь встал во весь рост. В первый раз Радша пожалел, что не взял с собой Карнауха, охотничьего пса, получившего свою кличку из-за обгрызенного еще в щенячьем возрасте уха.
Бурый хозяин леса недовольно рыкнул и неожиданно бросился на Радшу, мгновенно оказавшись рядом с юным охотником. Радша, только что и успел, выставить вперед себя копье и взмолиться духам леса, чтобы они не оставили его в беде, ведь и Меженя и он очень юны и опыта охоты на медведя у них почти нет. Медведь напоролся прямо на выставленное копье Радши. Его напарник Меженя, оправившись от испуга, заскочил сбоку и попытался ткнуть копьем тоже в медведя. Словно от комариного укуса отмахнулся бурый мишка и белобрысый Меженя улетел в кусты со сломанным копьем. Но натиск бурого ослабел. Меженя угадал всадить копьем в яремную вену. Вместе с кровью, широкой лентой заструившейся из мишки, начала уходить и его жизнь. Радша отпустил копье и, поблагодарив в душе предка-покровителя рода, выхватил из-за пояса охотничий нож, решив, что, как взрослый охотник, сможет теперь покончить со зверем одним точным ударом в сердце. Смотря в медленно тускнеющие глаза хозяина леса, Радша вплотную подошел к медведю. Но, видимо, Радша чуть поторопился со смертью бурого великана –находящийся в лесу должен уважать его хозяев - неожиданно едящий мед встрепенулся, его зрачки засветились красным огнем еще раз и зверь, взревев, взмахнул когтистой лапой… Когда хромающий и ободранный, в разорванной накидке, Меженя выбрался из кустов, Радша еще дышал, но кровь в огромной ране на груди потихоньку уже начала сворачиваться.
Детски угловатое тело подростка Радши положили на костер на заходе солнца. Огонь горел всю ночь. На рассвете сородичи собрали останки Радши в горшок–урну и, засыпав сверху землей, зарыли на погосте, в узкой небольшой яме, неподалеку от своего нового селения.


Приложение, продолжение.

Действующие лица:
Студенты разных курсов историко – филологического факультета Гомельского государственного университета.
Заведующий отделом археологии в городском музее – Олег Макушников.
Заведующий отделом истории феодализма – Владимир Литвинов
Место действия:
Археологические раскопки в черте города Гомеля, в районе кинотеатра «Исаченко», в городском парке. В этом месте найдены остатки поселения начала нашей эры и эпохи Киевской Руси. Территория раскопок поделена на квадраты и за каждым квадратом закреплена группа студентов из 4-5 человек. Весь раскоп имеет вид узкого, вытянутого в длину, прямоугольника, как бы прижатого с одной стороны насыпью, отвалом грунта, местом, куда выносят просеянный культурный слой, а с другой – глухой стеной кинотеатра «Исаченко». К отвалу ведет небольшая самопальная – самодельная лестница – чудесница, помост, переброшенный через естественный ров, разделяющий территорию раскопа и отвал.
Время действия:
Лето. Жара. Конец июля – август. Душно, но не пыльно. Солнце шпарит, гонит свои лучи на землю со страшной силой, но, иногда, на небо наползает легкая летняя тучка – бродяжка и тогда короткий «цыганский» дождь барабанит по раскопу, по разбегающимся во все стороны студентам, по брошенным инструментам - носилкам, лопатам и лопаткам. Дождь освежает атмосферу и озонирует воздух.

- У нас демократия, ядрена корень! –вскричал Михедько, выпихивая со своего квадрата застигнутого врасплох Михайловского.
Под лестницей, ведущей туда, куда все старались свалить просеянную землю, в это время прилежно копошились Стас с Ирэной, усердно процеживая сквозь пальцы ту самую землю, которую сваливали наверху.
Михедько, напоследок наподдав Михайловскому коленкой под зад, с удовольствием потер руки, а затем, с сознанием полностью исполненного долга, сам залез на соседский участок. На соседнем участке Михедько основательно, так, как умеют только Михедьки и никто другой, кроме Михедек, потоптался, утрамбовывая все надежды его владельцев на дефицитные находки и, вообще, любые находки. После такого удачного дебюта Михедька еще раз потер руки и вернулся к себе на участок в полной, так сказать, гармонии с самим собой и родным, политым потом и матерными словами, квадратом. Однако, порывы души бескорыстного поборника демократии не могли преодолеть косность мышления его товарищей по работе, жалких ничтожных людишек, не могущих постичь всю гигантскую тяжесть борьбы Михедьки за правое дело. Глупые коллеги, сморкаясь и вздыхая, стали предлагать Валентину вынести отработанную землю. Гордо сверкнув глазами и украденным где–то ночным горшком – ха, а вдруг пригодится – Валентин взялся за ручки носилок, преисполненных грунтом и вселенской печалью и вдвоем с Жанной, девицей под стать хорошему гренадеру, понес землю к отвалу. В это же время, из отдаленного угла раскопа донеслось громкое рыдание и сдавленные всхлипы – Мища Тозик, поминутно оглядываясь, душил свою соседку, отбирая у нее серебряный дирхем (монета такая) и жарко и жадно шептал ей: - Молчи дура, молчи! – Ориентируясь по крику, на шум, мимо впервые в жизни и то с испугу начавших работать местных примадонн – Батян и Савченко, рысью, с шанцевым инструментом (лопата называется) наперевес, пробежал мученик советского быта, весь из себя небритый В. Литвинов. Пока Михедько, с головы до ног обуреваемый демократией и борьбой с Михайловским, тащил носилки и размышлял о гласности и естественных потребностях студентов, там, в дальнем углу раскопа, опозоренный Михедькой Михайловский жаждал мщения. В ожидании подходящего случая Михайловский тренировался в пакостях на своих соседях и подчиненных ему представителей рода людского, тех самых, ради которых когда–то накостыляли по шее Адаму, пересчитав все ребра и, выломав одно из них. Бодливая натура Михайловского не могла успокоиться. Воспользовавшись очередным отсутствием присутствия Валентина фон – после взрыва Чернобыльской АЭС, в Гомеле, население, как–то естественно стало употреблять в быту разные дворянские приставки к фамилиям: - фон Петров, фон Гадомбудуиванов, фон Глухаятетерясидоров, ваше сиятельство Пустоголович, ваша светлость Бледнопоганович и некоторые другие – итак, воспользовавшись отсутствием его сиятельства фон Михедьки на квадрате, его светлость фон Михайловский вновь смело перелез разделительную черту меж квадратами в виде старого, торчащего из земли огрызка ржавой, забытой кем–то, трубы и алчно поднял лопату на чужой участок. Но чужой участок, неожиданно, окрысился. Две недовольные, угрюмые физиономии с кирпичами в руках вдруг появились невесть откуда, словно вылезли из стены кинотеатра, и заверили Михайловского, что он испытает непередаваемые ощущения, если осуществит задуманное. Уязвленный в самую суть (а суть Михайловского, в тот момент, как раз где–то гуляла) фон Михайловский, задиристо оттопырил верхнюю губу и маленькие ухи (именно ухи, причем оба) и уже собрался было призвать к ответу целый мир, но здесь его прервали. Руководитель работ, Олег Макушников, обьявил 10–минутный перерыв на обед с булочкой. По раскопу тут же поплыл аромат сигаретного дыма, запах горелых зубов (частота вонзаний в стащенную у соседа колбасину – 120 ударов в минуту) и звук булькающих посудин – кому сигарету, кому чай с булочкой, пирожок с маслом, а кому и коржиком по сопатке, чтобы не возникал много. Пока Михедько вдумчиво и даже как–то демонстративно (у нас демократия – пр. автора) заедал свой многострадальный пирожок, Михайловский, рыча, плюясь и истекая слюною, успел растерзать кадку с огурцами, вагон с маслом, лоток с сардельками и китайца с яйцами (понимай, как хочешь), а также сумки с продуктами своих подчиненных девчонок–студенток.
После еды, значительно подобрев и потолстев, Михедько и Михайловский решили заключить перемирие и по этому поводу слямзили бутылочку ряженки у Миши Тозика, распив ее на брудершафт.
Примерно через час после поедания многочисленных кондитерских изделий студентами и, соответственно, последующего обильного молочно–лимонадного возлияния и через час после заключения достославного перемирия между Михайловским и Михедькой, из квадрата номер 5 раздался дикий вопль, постепенно переходящий в звериный рык. Олег Кравцевичюс, здоровенный детина в зеленом макинтоше на голое тело, разумеется, полосатые вдоль и поперек штаны и огромные ботинки 47 размера прилагались, а что макинтош на голом теле, дык, мой макинтош – хочу сам надеваю, хочу пугало наряжаю – так вот, фигура в зеленом одна, в одиночку, отмахивалась от наседающих на нее соседей, намекавших на какой–то незамедлительной и ускоренной передаче им, ежели Кравцевичюсу жизнь дорога, чего он там, вместе с сотоварищами, нашел. Сотоварищи Олега – две девчонки – пугливо жались за спиной Олега и готовы были отдать все, что угодно плюс еще полцарства в придачу, лишь бы оказаться сейчас где подальше от этого места и от этих «соседей», прячущих какие–то железяки за спинами. Макушников, самый главный на раскопе, чувствуя, что не успеет к «разборке» - а там явно что–то интересное – заревел так, что не только участники событий мгновенно разбежались, но и весь раскоп моментом опустел. На пустых участках остались лишь сиротливо поблескивать брошенные лопаты, совки, кисточки и метелки, да кое–где еще оседали венчики пыли на следах убежавших... Литвинов, сбитый с толку толпой улепетывающих студентов с глазами во все стороны, застрял на пол–пути между музеем, куда он отлучался на встречу с одним жлобом, решившим, в конце концов, раз продать не удалось, преподнести в дар музею икону старообрядческую, и территорией раскопа. Впрочем, быстро придя к выводу, что движение вперед – это все же прогресс, а стояние на месте – маразм, Литвинов двинулся вперед..
- Эт, раззявы, - сокрушенно пожаловался ему Макушников, стоя на обезлюдевшем участке, посередке 6 квадрата, - все смылись. – У ног Макушникова лежали горкой уже зафиксированные Олегом на план–карте разноцветные стеклянные браслеты – синие, бирюзовые, зеленые, коричневые, слипшиеся в кучу вперемешку с целыми или частично целыми, фрагментарными.
- Из-за них кричал? – уяснив положение вещей, спросил Литвинов.
- Из-за них, - подтвердил Олег.
- А громко зачем? – поинтересовался Литвинов
- А, так вышло, - маловразумительно ответил Макушников и продолжил, - где-то здесь еще должны быть остатки литья.
Вернувшимся назад спустя пару.., нет, не лет и даже не дней, а всего лишь 5 минут – ровно столько надо времени, чтобы добежать до мороженщицы и вернуться обратно, уже с обгрызенными до палочки «эскимо» - студентам Литвинов разъяснил, что терять пульс от крика Олега совсем не обязательно, это он снаружи такой большой и свирепый, а внутри он белый и пушистый, и студентов, вообще, Олег любит, особенно перекрученными на фарш и только иногда позволяет себе употреблять их в сыром виде, так как в фарше часто попадаются сухожилия и их приходится выколупывать из зубов. А кто не верит, может сходить в подвал (рабочее название отдела археологии) и сам увидеть там аккуратно очищенные от мякоти черепушки нерадивых студентов, сложенные в кучку возле стенда с надписью «Особо вкусные». Кроме того, следует заметить, что находка стеклянных браслетов на раскопе, в пределах древнего города, означает новый поворот во всех взглядах на жизнь Макушникова лично и населения Гомия в общем, ибо – тут Литвинов сделал величественную паузу – нерадивые чада мои, до сих пор считалось и считается, что названные выше браслеты привозились сюда из Византии, Киева, Новгорода или Чернигова или, как самый захудалый вариант, из какой-нибудь Голозадовки, по уши утопшей в болотах близ того же Киева – в этих городах существовало подобное производство. А, вот, теперь, пугливые вы мои, благодаря этим кускам стекловидной массы, можно говорить не просто о нескольких сгоревших в огне и спекшихся чужедальних игрушках, а о собственном литье браслетов на территории древнего Гомеля, что, в свою очередь, значительно повышает его статус среди других городов Древней Руси, переводя Гомий из разряда опасной глухомани, одного из центров полудикого племенного союза радимичей, во вполне цивилизованный город.
После этих объяснений Литвинова и ударов по жопе очень умным, прерванная работа возобновилась.
На 13 квадрате команда Миши Федоренко – выше среднего роста, плотный улыбчивый, даже слишком улыбчивый, парень, обнаружила деталь древнерусской кольчуги. Конечно, кольчуга, вернее, ее часть, весьма и весьма пострадала от времени и мало напоминала свой первозданный образ, но тем не менее.., тем не менее археология – это не музей мадам Тюссо (ради бога, я ничего не имею против начинания мадам Тюссо и, наоборот, всячески приветствую) и именно по таким, вот, полуразрушенным, трудноопределимым на первый взгляд предметам и восстанавливают живую историю прошлого. А без прошлого, хочешь ты этого, не хочешь ты этого, понимаешь ты это или нет – как в известной песне: - … и не туды и не сюды! – Хотя, конечно, и поныне существуют деятели, надеющиеся, что законы развития общества не про них писаны. Ан, нет, себя можно убедить в чем угодно, даже в исторической уникальности, историю – нет. Вроде бы сущая ерунда, копание в земле, а как цепляет прошлое с будущим и настоящим. Пыль веков, труха с минувших столетий, осколок стекла, браслет, украшение модниц в Полоцке, Киеве, Смоленске, Господине Великом Новгороде, городах Ганзы, Византии, на землях потомков Карла Великого.., а свидетельствует о едином с Европой русле развития и нет никаких особых путей, как нет их и поныне. Впрочем, изобретать велосипед можно до бесконечности. История – штука хитрая, все уроки даются бесплатно, но как дорого потом обходится работа над ошибками.
День, когда нашли стеклянные браслеты, уже можно было считать удачным, но капризная дама – удача так устроена, что на мелочи не разменивается. Находки начали сыпаться, как из рога изобилия. Сразу после браслетов и едва узнаваемого кусочка кольчуги обнаружили так называемый энкалпион, крест–складень, полый внутри, состоящий из двух складывающихся половинок.
… Распевая какую – то победную ахинею, Дракоша – невысокая, симпатичная, вся, прямо –таки, струящаяся энергией студентка с мелким бесом в глазах, высоко подняла энкалпион, держа его перед собой в вытянутой руке так, чтобы все видели. Дружный стон прошел по группе ударников–тунеядцев в составе все тех же Батян и Савченко и некоторых других. Париж стоил мессы, находка стоила затраченных на ее раскопки трудов. Хорошо сохранившаяся, бронзовая, и, судя по взгляду, заменяющей Макушникова лаборантки, редкая и дорогая.
- Гип-гип, ура-а!- крикнул Миша Тозик, кстати, тоже не очень большого роста, но зато большого мнения о себе и о партии коммунистов, имевшей неосторожность, недавно, принять его в свои ряды. Коммунисты торжественно обещали поддерживать Мишины штаны, а Миша, соответственно, искривляться и испражняться вместе с линией их партии, но самое главное - с момента подписания меморандума о совместной жизни с партией у Миши появилась коронная фраза, сразу валящая с ног любого оппонента: - Партия нас рассудит! – или как ее вариант: - Не тебе судить!
- Гип-гип, ура! – крикнул Миша, бросил носилки с грунтом, кои тащил вдвоем с Ирой Баевой и галопом, ничего не видя, кроме реющего над Дракошей креста–энкалпиона, понесся по чужим квадратам, рукам, ногам и головам навстречу своему, окутанному религиозно-бронзовым сиянием, счастью.
- Хвать-хвать, - сделал попытку поймать его за ногу Михайловский. Борец за свободу фон Михедька тоже не остался в стороне и подставил Мише ножку, но Тозик в упоении просто наступил на нее грязным лаптем, даже не почувствовав этого и понесся дальше. Известному свободоборцу ничего не осталось, как только плюнуть Мише на спину. Дракоша (естественно, Дракоша не имя, а прозвище, звали же ее Анжела) завидя несущегося к ней во весь опор Мишу Тозика поняла – живой ей не быть. Дракоша приготовилась драться до последнего. Спасло ее от потерявшего от счастья голову – счас я его, счас, Макушникова нет, Литвинова нет, а эта лаборантка такая безобидная.., - Тозика не ее острые ноготки, за что, собственно, и прозвали Дракошей, а само провидение. Гениальная в своей простоте мысль пришла в голову покинутой на произвол носилок Ире Баевой, среднего роста, худощавой черноволосой девчонке.
- Не тебе судить!- донесся до Тозика громовой удар судьбы, удар рока, отзвук предопределения, голос Миши Федоренко, действующего по подсказке Баевой.
Как с размаху лбом в стенку встрял Миша Тозик, хотя руки и пальцы его, еще стремящиеся хватать, продолжали выделывать всякие фокусы, то показывая зрителям, то бишь наблюдавшим студентам, фигу с кукишем на постном масле, то начиная кривляться, выворачивая-сворачивая какие-то жуткие хари, то, вдруг, строя всем козу. Точно два метра отделило Дракошу от застывшего на бегу, замершего с задранной ногой Тозика.
- Мне… судить.., - тяжко ворочалась в забитых старым хламом, партийными газетами и разными пленумами мозгах Тозика одна большая, здоровенная мысль, то в одном, то в другом месте головы выпирая буграми. Наконец, гримаса боли исказила простое, крестьянское лицо Тозика и он опустил руки.
- А-а-а, - горестно замычал Миша, дергая замлевшей ногой, вздохнул, и понуро опустив плечи, поплелся назад, к брошенным носилкам и стоящей возле них Баевой.
- Эх, такого орла загубили, - доверительно сообщил Михедько стоящему рядом Михайловскому и оба, не сговариваясь, одновременно плюнули еще раз на спину проходящему мимо Тозику.
Находку креста-энкалпиона отметили на карте, крест тщательно упаковали в бумагу и Наташа Бодрунова, лаборантка, девушка немного не от мира сего – впрочем позже, когда она окрутила Юру Алексейченко, о нем говорилось несколько ранее, выяснилось, что очень даже от мира сего – отправила гонца в подвал, к засевшим там за составлением отчета Макушникову и Литвинову. Пока гонец бегал туда и обратно, на 9 квадрате, почти вплотную к стене кинотеатра, Миша Тозик, наконец–то, нашел свою нетленную звезду. Его бригада вскрыла остатки сгоревшего древнерусского дома-полуземлянки. Это, разумеется, не серебряный дирхем и не бронзовый крест, цветных металлов здесь явно не наблюдалось, но после всех перипетий Миша Тозик был согласен и на это, втайне, все равно, надеясь найти под каким-нибудь обгорелым бревном серебряный гвоздь. Золотые, тут даже Тозик понимал, в доме не встретятся.
Для того, чтобы ближе подобраться к дому, надо было подчистить территорию и на примыкающих квадратах, поэтому, заодно с Тозиком, к чести первооткрывателей дома примазались и бригады Михайловского и Михедьки, их квадраты соседствовали с участком Тозика. Чувствуя, что долгое общение с Мишей может пагубно отразиться на его психике, Михедько без промедления потребовал у лаборантки усиленное питание за счет государства и дополнительные талоны на молоко, якобы для Михайловского. Меркулова, из бригады Михайловского, высокая статная девчонка с маленьким прямым носиком, широко открытым разрезом светло-карих глаз, небольшим ртом и длинными темными волосами, ехидно заметила, что один день Михедько перетопчется. Вон, она, какой уже день работает с Михайловским и ничего, пока еще в здравом уме, в здравом уме, в здравом уме…
- Ты знаешь, - незаметно подобравшись к Тозику, произнес, всегда готовый к чужим трудностям, Городков, - я бы, пожалуй, не стал рисковать. Это же жулье, - и Городков многозначительно обвел глазами вгрызающиеся в землю команды Михедьки и Михайловского, - я давно заметил, что они все время следят за тобой. Ты для них золотой талисман, нить Ариадны. – Закончив свою речь похлопыванием Тозика по плечу и каким-то идиотским подмигиванием, Городков, чему-то радостно улыбаясь, спешно отчалил на свой участок, где на него уже грозно посматривала Ирэна, девица с манерами отставного генерала, чьей дочерью, собственно, она и являлась.
Тозик, проводив Городкова ошарашенным взглядом, повернулся и опасливо покосился на окружающих. У Переплавченко, кажется, действительно, вздернута губа из-за торчащего длинного острого зуба, а у Михайловского явно лезет большой клык, да и Дракошу не зря же так называют… Вечера на хуторе близ Диканьки.., вот, сейчас черти полезут из пекла…
Бедлам прикончили явившиеся на раскоп Макушников и Литвинов. С собой они притащили несколько корреспондентов городских радио- и теленовостей. Под внимательным глазком телекамер все чувствовали себя как-то неуютно. Студенты быстро затихли и на вопросы радио – и тележурналистов отвечали вяло и неохотно. Пояснения, в основном, давали сам Олег Макушников, Володя Литвинов и Наташа Бодрунова, лаборантка: - Да, этот только что открытый дом-полуземлянка, возможно, просто углубленный в землю дом, скорее всего был жилищем горожанина 12-13 веков. Вполне вероятно, что дом сгорел – видите эти обугленные толстенные бревна, лежащие накатом? – при пожаре, вызванном действиями дружинников смоленского князя Ростислава Мстиславовича, с походом которого на Гомий связано первое упоминание города в летописи. Да, обратите внимание на хорошую сохранность остатков дома, видно, после того, как строение рухнуло, на этом месте долго ничего не строили. В доме великолепно сохранилась округлая глинобитная печь, ну, просто великолепно, имеющая много общего со славянским печами в домах более южного региона, Приднестровья и Молдавии. Естественно, данная печь мало похожа на современные типы этих устройств и содержит больше преемственности с примитивными очагами ранних земледельцев, чем со знакомыми нам с детства кирпичными сооружениями. Сама печь небольшая, возвышалась, где-то, на полметра над дощатым полом и расположена на специальной подставке- поде, ближе к левому, дальнему от входа, углу жилища. Под подом печи были обнаружены два – Миша Тозик как раз заталкивал в карман что-то тяжелое и металлическое – я еще раз повторяю – Наташа Бодрунова метнула яростный взгляд на Тозика – два… прекрасно сохранившихся навесных металлических замка, которыми славились древнерусские мастера слесарных дел. Можете рассмотреть их поближе, - Олег взял у лаборантки замок, отобранный у Тозика, и продемонстрировал его со всех сторон перед зрачком телекамеры. – Еще два аналогичных замка были обнаружены у предполагаемого входа в жилище, под самым порогом. Вот, у нас сейчас принято подкову на счастье вешать на дверь, а древние жители Гомия использовали для этой цели замки под порогом.-
Олег долго еще распинался, рассказывая и показывая мужичкам с микрофонами и телекамерами разные находки, говорил об участии студентов в раскопках, о помощи различных городских организаций, о…
Наблюдая нездоровый ажиотаж руководства вокруг журналистов, Михайловский заметил, что присутствие телекамер ему сильно напоминает граждан с пустыми глазами, а эти граждане, вероятно, самая большая военная тайна нашего государства. Где бы археологи не раскапывали землю, в городе, деревне или, вообще, в глухой тайге за тысячу миль от любого жилья, всегда, неизвестно откуда явится гражданин в костюме: пиджак, рубашка и брюки, пиджак и брюки одного цвета, рубашка – обязательно светлая, с папкой или дипломатом в руках и, задав три-четыре берущих за живое вопросов: - Ну что, копаете? Ну, как, нашли? – вопроса, на которые лишь сумасшедший возьмется отвечать – или вовсе обойдясь без оных, усядется на край раскопа и будет долго писаться, пардон, пялиться, молчаливо и бессмысленно, в какую-нибудь одну точку на раскопе. Михедько, как-то, по благостному состоянию души, предложил: - Давайте, каждый притащит по большому зеркалу и поставим их в ряд, напротив ентих граждан. Пущай любуются на себя! – Как на работу, данные граждане – обычно к концу дня, часам к 2-3, этих представителей рода людского собиралось до десятка – каждый божий день, часов с десяти утра, подтаскивались на раскоп, рассаживались у его края, находили каждый свою точку и начинали пялиться на нее, проявляя иногда слабый интерес и к самому раскопу.
Впрочем, эти «люди в черном» лишь безобидные раззявы по сравнению с иными. Гораздо опаснее люди интересующиеся : - А есть ли золото? – Эта порода населения способна на многое, поэтому, не дай бог, даже в шутку вам упомянуть о золоте или серебре. Шутка может иметь очень скверное продолжение, хотя, конечно, от бытовой зависти до испорченного раскопа или хулиганского нападения на археологов далеко.., но.., но были прецеденты. Для тех, кто участвует в раскопках, чтобы они не исследовали, какую бы безнадежную, в смысле наличия драгметаллов, культуру, всегда есть жесткое неписаное правило – слово «золото» табу!
В том году, когда копали немного в другом месте, не сбоку от кинотеатра «Исаченко», а прямо перед ним, на раскоп часто являлись субъекты, интересующиеся: - А есть ли золото? – Многие предлагали свою помощь. В конце концов, увидев с каким трепетом студенты извлекают из земли глиняный горшок, глиняную урну с пережженными человеческими косточками – захоронение, примерно 6 века н.э, относящееся к калочинской археологической культуре, отвалили, ибо даже самые тугодумные сообразили – поживой здесь не пахнет, драгоценностей, в их понятии, в этой земле нет.
А пока Олег Макушников с Литвиновым были счастливы и на пару распинались перед камерами…