Мопассан угнал "Ниссан".

Критику Наталье Ивановой посвящается!

Георг Альба

Мопасcан угнал «Nissan»

(Эссе).

«У меня квадратные плечи, короткая шея и движения борца или подмастерья, - он вертелся перед зеркалом, внимательно изучая себя. – То, что наклоняю голову вперёд, говорит о моей решительности и инициативности… Это хорошо! Эх, хотелось бы умереть скоропостижно после долгой, сполна прожитой жизни».
Отойдя от зеркала, сел на диван и закурил. Мысленные оценки своей внешности продолжились.
«Короткая шея доставляет мне массу огорчений. Особенно при общении с прекрасным полом. Да и товарищи замучили этим прозвищем «Бычок». А занятия спортом почему-то делают меня коренастее, но никак не стройнее… Слава пришла ко мне достаточно рано, хотя не избавила от комплексов. Гонкур называет меня «застенчивым быком». Другие считают отчаянным франтом с повадками грузчика. Но я нежен с женщинами, хотя и порой жесток с мужчинами… Мало кто верил, что из меня получится хороший писатель. Даже мой наставник Флобер скептически отнёсся к первым рифмованным опусам своего ученика».

Засияет на мёртвых полянах весна,
И лукавый Амур-птицелов
От жемчужной зари до вечернего сна
Совершает обычный улов.

То в кустах притаится у тихой реки,
То заляжет на берег ручья…
И всегда только там расставляет силки,
Где нога не ступает ничья.

Не успеет лазурная ночь отлететь,
И на небе погаснет луна,
Расстилает Амур свою тонкую сеть,
Бросив горсть золотого зерна.

На приманку укрытых цветами сетей
Прилетает синица, чирок, -
И веселые стаи пернатых гостей,
Попадают в коварный силок.

И уносит жестокий Амур навсегда
Бедных пташек из мирных лесов.
Далеко от ручья, где играет вода,
Далеко от цветущих лугов.

«Однажды ему даже пришлось защищать меня на суде. Меня обвинили в порнографии и разврате».
- Прекращай писать эротические вирши и переключайся на прозу, - посоветовал учитель.

Письмо Густава Флобера. Круасе. 19 февраля 1880 года.

«Мой дорогой друг! Итак, это правда? Сначала я думал, что это шутка, но теперь склоняюсь… Да, они положительно бесподобны там, в Этампе! Но сумеем ли мы сладить с судом, существующим на французской территории и её колониях? Каким образом случилось, что стихотворение, когда-то напечатанное в парижском журнале, даже уже не существующем, становится вдруг преступным с момента появления в журнале провинциальном? Что же нам делать теперь? Что писать? В какой стране мы живем!
Обвинение в «оскорблении морали и общественной нравственности» - два синонима, составляющих два отдельных пункта. Ко мне был предъявлен еще третий пункт, третье обвинение «оскорбление религии», когда я предстал перед восьмым департаментом с моей «Бовари». Этот процесс послужил для меня гигантской рекламой, которой я приписываю две трети моего успеха. Словом, я ничего не понимаю. Уже, не косвенная ли ты жертва чьей-нибудь мести? Тут что-то неладно… Не хотят ли дискредитировать республику? Что ж, это возможно… Но пусть бы преследовали, куда ни шло, за какую-нибудь политическую статью, хотя я лично не верю, чтобы все суды, вместе взятые могли бы мне доказать, что это к чему-нибудь кого-либо приводило, но за литературное произведение, за стихи – это уже слишком! Они ответят тебе, что твоя поэзия имеет безнравственные «тенденции». Но с теорией тенденции можно зайти слишком далеко, и потому следовало бы придти к соглашению по вопросу «что есть нравственно в искусстве». С моей личной точки зрения нравственно то, что прекрасно. Ведь поэзия, как солнце, бросает золото на навозную кучу, и тем хуже для тех, кто этого не замечает.
Ты прекрасно разработал общий вопрос, поэтому заслуживаешь похвал, а не тюрьмы и штрафа. «Гений автора в том, - говорит Ла-Брюер, - чтоб хорошо определять и изображать». За тобой и то, и другое. Чего же еще от тебя хотят?
Но «сюжет, - возразил Прюдом, - сюжет, милостивый государь! Двое любовников, прачка, берег реки… Об этом следовало бы говорить деликатнее, тоньше, в изящной форме, и как бы мимоходом предать все это анафеме и под конец вывести почтенное духовное лицо или хотя бы врача, распространяющегося об опасностях любви. А сюжет ваш, так или иначе, способствует «слиянию полов».
«Во-первых, - скажешь ты, - это не так, но если бы даже оно и было так, разве преступление – проповедовать культ женщины? Я же лично ничего не проповедываю. Мои бедные любовники не совершают даже прелюбодеяния. Они оба свободны и не несут на себе никаких обязанностей ни перед кем». Но как бы, однако, ты ни отбивался, господствующая «партия порядка» найдет возражения. Остается только подчиниться… Подчиниться и выдать для упразднения всех без исключения греческих и римских классиков, начиная с Аристофана до кроткого Горация и нежного Вергилия, затем иностранных: Шекспира, Гете, Байрона, Сервантеса, а из наших: Рабле, которым начинается французская литература, потом Шатобриана, лучшее произведение которого имеет темой кровосмешение, затем Мольера (гонение на него Боссюе) и великого Корнеля, так как его «Теодор» имеет сюжетом проституцию, отца-Лафонтена, Вольтера и Жан-Жака Руссо! А волшебные сказки Перро! А о чем говорится в «Ослиной коже»? Где происходит четвертое действие в «Le roi S’amuse» и пр. и пр.? После этого придется уничтожить и все исторические книги, как грязнящие воображение. Ах, будь они трижды прокляты!»

«Золя, Тургенев и Флобер тоже не особенно верили в мой талант. Я же заочно учился у них и не напрасно.
Мне писание давалось ой как не легко. Кто бы знал! Даже небольшие статьи отнимали уйму времени и сил. Чуть не плача, помногу часов просиживал я над чистым листом. Выражать свои мысли письменно было нелегкой задачей. Я отчаянно сражался с каждой фразой и даже словом».

Уместно здесь прочесть отзывы об ученике парижского Императорского Наполеоновского лицея за 1859-50 годы: «Превосходный ученик, воля и старания которого заслуживают больших похвал и одобрения. Мало-помалу он привыкнет к нашей работе, и мы надеемся на несомненные успехи».
А вот выписка из характеристики ученика Духовного Института в Ивето (1863-64): «Поведение добропорядочное, прилежание усидчивое, характер хороший, послушный и приятный, чем заслужил всеобщую любовь».
Запись в личном деле за 1866-67 учебный год: «Во время, проведенное в институте, удовлетворял во всех отношениях. Всегда добр и приятен».
И еще письмо супруги Флобера матери нашего героя от 30 октября 1867 года: «Дорогая мадам де Мопассан, я не в силах описать вам все удовольствие, которое доставило мне посещение вашего сына. Это очаровательный мальчик, которым вы должны гордиться. Он немного похож на вас, а также на вашего бедного Альфреда. Его веселое и умное лицо крайне симпатично, и товарищ его сказал мне, что он одарен способностями во всех отношениях. Ваш старый друг Густав очарован им и поручил мне поздравить вас с таким сыном. Но почему вы не приехали вместе с ним? Вы бы нам доставили этим удовольствие… Каролина Флобер».
- В детстве он был необычайно чистым и целомудренным ребёнком, - утверждала мать писателя, Лаура де Мопассан. – Первая интимная связь случилась у сына в шестнадцать лет с прелестной сверстницей.

Начинающий писатель занимал маленькую квартирку в доме №17 по улице Клаудель в Париже. В этом доме соседями его были одни проститутки.
Но его это обстоятельство ничуть не смущало. Он с ними находился в самых дружественных отношениях. Хотя пользоваться их услугами возможности не имелось. Жрицы любви оценивали себя довольно дорого, и у соседа не хватало денег. Насмотревшись их быта, он сотворил свою знаменитую «Пышку». Новелла произвела настоящий фурор. Газеты писали, что появился новый великий писатель. Говорят, что даже сам Флобер, прочитав, запел «Марсельезу» и пустился в пляс. А Эдмон Гонкур воскликнул: - Ишь ты, какую вещицу смастерил наш «Застенчивый бычок»! Маститые писатели теперь признали в нём коллегу, хотя ранее только снисходительно похлопывали по плечу и называли не иначе, как «наш мопс-пацанчик». Но, не смотря на это, дико завидовали его успехам у женщин и считали его сексуальным маньяком. Он с ними не спорил, а декларировал открыто: - Я чувствую, что не способен любить одну женщину, потому что мне слишком нравятся все остальные. Я хотел бы иметь тысячу рук, тысячу губ и тысячу желаний, чтобы получить возможность одновременно обнимать целую толпу этих очаровательных и непостижимых существ. При этом делю весь их род на четыре категории: проститутки, актрисы, простушки и светские дамы.
- Он однажды поразил приехавшего в Париж русского помещика Боборыкина своей половой выносливостью, - свидетельствует Эдмон Гонкур, - в его присутствии доведя до изнеможения двух девиц из знаменитого театра Фоли Берже. Но женщины наскучивали ему быстро…
Если в младые годы из-за нехватки средств достаточно редко пользовался услугами жриц любви, то став знаменитым, он частенько посещал дома терпимости, хотя толпа бесплатных поклонниц росла. Но он предпочитал профессионалок с их предсказуемостью, предпочитая шлюх капризным «порядочным», стремившимся рано или поздно заявить свои права на него. Часто после встречи с какой-нибудь из своих «почитательниц», он немедленно посещал бордель, чтобы расслабиться в естественности и безыскусности, наблюдавшихся там. Как бы запивая дорогой коньяк дешёвым вином.
«Женщины – моя вторая профессия. У меня было более тысячи любовных связей, по преимуществу однодневных. Я удивляюсь тому, как может женщина быть для мужчины чем-то большим, чем обычным развлечением, которое легко разнообразить, как мы разнообразим хороший стол, или тем, что принято называть спортом. Меня никто не разубедит в том, что две женщины лучше одной, три – лучше двух, а десять – лучше трёх. Тот, кто решился ограничиться только одной, поступил бы так же странно и нелепо, как любитель устриц, который вздумал бы за завтраком, обедом и ужином круглый год есть только их».

- Нужно, молодой человек, больше работать, - ворчал Флобер. – Слишком часто и помногу развлекаешься…
- Я после двух или трёх половых актов чувствую такую же усталость, как и после двадцати. А у меня бывало за раз и больше.
- Ну, уж не верю, - засомневался учитель. – Неужели, правда?
- Предлагаю пари!
- Принимаю.
- Тогда немедленно едем в ближайший публичный дом!

Приехали, и учитель стал свидетелем того, как ученик за час управился с шестью подряд. Затем на закуску выбрал ещё самую молодую и совершил с ней шесть актов «на бис». Флобер не верил происходящему, но вынужден был признать свой проигрыш.
- Я в этом вопросе человек необычный. Свой «инструмент» могу привести в боевое состояние в любой момент, когда захочу!
- В самом деле?

Выйдя из борделя, они медленно шли вдоль набережной Сены.

- Да! Посмотри на мои брюки.
Флобер бросил взгляд. Они оттопыривались.
- У меня нету слов! Ну, и гигант…
- Как ты знаешь, среди моих поклонниц всё больше дам высшего света. С некоторыми отношения чисто платонические…
- Неужели? Как можно после того, что я увидел?
- Представьте себе, дорогой учитель. С другими отношения более фривольные.
- И до главного не доходит?
- Да. Из-за некоторой моей лености.
- Ходят слухи, что у тебя шашни с этой американкой… как её?
- С Бланш Рузвельт?
- Да, да! Имя вылетело…
- Это совсем молоденькая дочь сенатора из Висконсина приехала в Европу и вскоре выскочила за престарелого маркиза Д, Алигри. Он не стеснял свободы супруги, сам почти не выезжая из Италии. Бланш неординарная женщина, обладающая разными дарованиями: она талантливый литератор; сотрудничала в журнале, издаваемом Оскаром Уайльдом; обладает неплохим голосом, и некоторое время брала уроки пения у Полины Виардо. Кстати, Тургенев, питающий ко мне симпатию, и познакомил нас. К тому же она писаная красавица, коей восторгались старик Виктор Гюго и английский поэт Браунинг.

Они уселись за столик уличного кафе и заказали выпить.

- Да, мой ученик, ты не перестаёшь меня удивлять твоими подвигами.
- Если вам интересно, то расскажу ещё.
- Охотно послушаю.
- Долгие отношения меня связывали с мадам Эрминой дю Нуайи…
- С женой известного архитектора?
- Да. Чтобы отблагодарить её супруга за такую любовницу, я написал письмо знакомому министру, чтобы архитектора наградили орденом. Мои хлопоты дали результат.
- Говорят и о твоей связи с красавицей графиней Потоцкой…
- С Эммануэлой мои отношения носили сложный характер.
- Что так? Неужели оказалась неприступной?
- Не в том дело… В моей практике неприступных не было. Но мы не стали любовниками… Мы часто виделись и переписывались в шутливо-эротическом духе. Подобные отношения связывали меня и с мадам Штраус, вдовой знаменитого Бизе, женщиной очаровательной и остроумной. Мне нравилась эта незавершённость отношений, потому что партнёрш для постели у меня хватало даже с избытком.
-Тебя, смотрю, всё время тянуло к замужним?
- Я нахожу особое удовольствие в подобных связях. Наличие ревнивого супруга добавляет «перца» в отношения. Потому что сама по себе женщина не доставляет мне особого наслаждения, но возможная ревность её мужа является огромным искушением. К тому же я не верю в возможность счастливого брака.
- Так у тебя же есть рассказ о совершенном союзе – «Счастье»…
- Я собираюсь его переписать, изменив конец. В новом варианте жена обнаружит, что, казалось бы, так любящий муж всё-таки изменяет. И она накладывает на себя руки.
- Зачем же так мрачно?
- Подобный финал более соответствует моему мироощущению, дорогой учитель.

«В моём доме всегда жило несколько животных. Одно время сразу несколько собак, кошка, обезьяна и попугай, который сыпал непристойностями. Особенно я неравнодушен к кошкам. Когда я возвращаюсь из очередного путешествия, любимая Пироли не отходит от меня ни на шаг. Ради неё даже покупаю дорогую глянцевую бумагу, чтобы скрип пера по шершавому листу более дешёвой бумаги не нервировал киску…
Ещё хочу признаться, что страшно боюсь холода. Мне везде и всегда кажется, что недостаточно тепло, поэтому даже летом топлю камин. Однажды в августе съездил в Сахару, где в тени за пятьдесят. Меня спрашивали попутчики, не страдаю ли от такой адской жары? Я им лишь усмехнулся и ответил, что чувствую себя здесь как в раю».

«Полдень в пустыне, полдень над морем неподвижных, безбрежных песков, заставил меня покинуть «цветущие берега Сены», воспетые м-м Дезульер, отказаться от прохладного утреннего купания и зеленой тени леса, чтобы побывать в знойной тишине пустыни». («В стране солнца»).

«Меня считают скрытным человеком. Да я склонен держать многое в тайне. Публике принадлежат мои книги, а не моя личная жизнь. Очень неохотно даю интервью. Не веду дневника и ненавижу исповедоваться в письмах. Переписку сжигаю в камине. Избегаю и предисловий к своим произведениям, а если увижу своё фотографическое изображение, то непременно порву. Как-то гуляя, заметил в витрине книжной лавки свой портрет. Это привело меня в бешенство. Разбил витрину и разорвал полотно в клочья. Конечно, пришлось оплатить стоимость стекла, но я подал в суд на владельца, чтобы не повадно было впредь без согласия автора выставлять его портреты.
Надо мной часто посмеивались те, кто приходил ко мне в гости. Мол, писатель, а в доме не видно книг. И в правду не держу книг ни чужих, ни своих. Злые языки говорят, что я один из самых «некнижных умов». Не буду спорить. Читать не люблю. Пишу лишь о том, что вижу вокруг себя. Ничего не выдумываю, всё беру из жизни.
Океан, море, реку, вообще воду, люблю не меньше, чем женщин. Вода как магнит притягивает меня. Некогда я был отличным гребцом и хорошо плавал, полдня не вылезая из воды. Кстати, кто-то из критиков написал, что в моих книгах больше утопленников, чем во всей французской литературе».

«Когда муж её был в море, она вдруг проснулась ночью от сильного звериного рёва. То ветер бушевал, порываясь во все стороны, точно сорвавшаяся с цепи собака. Она в испуге поднялась и села; но так как она более ничего не слышала, то опять легла; почти в тот же момент в печной трубе раздался вой, который потряс весь дом; казалось, что целая стая зверей бешено неслась, оглашая пространство свистом и ревом.
Она встала и побежала в гавань. Со всех сторон сбегались женщины с фонарями. Собрались и мужчины; все устремили глаза на пену, серебрившуюся среди ночи на гребнях волн. Буря свирепствовала пятнадцать часов. Недоставало одиннадцати моряков, в том числе и Патэна. Обломки его судна, носившего название «Прекрасная Амелия», были найдены на берегу близ Дьеппа. Трупы его работников были подобраны у Сент-Валери; трупа самого Патэна не нашли». («Утопленник»).

«Я образцово чистоплотный и опрятный человек. Если у меня нет возможности хотя бы раз в день принять ванну или искупаться в реке, я с головы до ног обливаюсь себя туалетной водой. Я избегаю дешевых отелей с не очень чистыми простынями, и потому во время путешествий вожу с собой целый чемодан чистого белья. Любая грязь – будь то пыль на столе или пятна на скатерти – вызывают у меня брезгливость и отвращение».


Неудивительно, что в результате постоянного сексуального марафона, наш герой заполучает неизлечимый в то время сифилис.

«Боли преследуют меня с юности, с годами становясь сильнее. Я отдаю себе отчёт в том, что мое здоровье катастрофически ухудшается, физические страдания постоянны, начались галлюцинации и работоспособность падает. Со страшными головными болями, пока борюсь с помощью кокаина… Ко всему прочему, мои золотистые волосы начинают выпадать».

- Бедняга Мопассан теряет свою растительность, - сообщает в салонах любитель слухов и сплетен Тургенев. – Это, он считает, следствие болезни желудка. Ха-ха! Вряд ли здесь виновато несварение… Мы то догадываемся в чем причина. Но при этом наш «Милый друг» по-прежнему очень мил, хотя и стал весьма дурён собой.

«Высочайшее утешение лишь в том, что когда стану совсем немощен, то смогу собственноручно покончить с этим. Нет, я не умру безумным как мои дядя и брат. Я убью себя раньше».

Однажды вечером он, устав от нестерпимых болей во всем теле, он взял револьвер и всунул дуло себе в рот. Закрыл глаза, сделал последний вздох и спустил курок. Но услышал лишь отрывистый щелчок. Крутанул барабан. Он пуст. Заботливый слуга, давно заподозривший неладное, вынул патроны.
- Почему барабан пуст? Кто посмел у меня украсть смерть!? – он приходит в бешенство и, схватив нож для резания бумаги, тычет им в горло. Нож туп. Что делать? Бросается к окну, желая выброситься с пятого этажа. Рама не поддаётся – предусмотрительный слуга намертво закрепил задвижки.

«Воющие собаки с предельной точностью передают моё состояние. Собачий вой, горестная жалоба собаки ни к кому не обращена, никому не адресована; просто крик отчаяния разносится в ночи – крик, который я хотел бы исторгнуть из себя… Если бы я мог стонать как они, я уходил бы в широкую долину, в чащу леса и выл бы часами во мраке!»

7 января 1892 года Мопассана положили в психиатрическую больницу. Друзья писателя, желая помочь, привели его стянутого смирительной рубашкой на берег, в гавань. Они решили, что созерцание любимой яхты, может быть, пробудит его гаснущую память, как бы подстегнет сознание. «Милый друг» тихо покачивался на волнах. Синее небо, морской воздух, изящные очертания любимого судна – все это, казалось, успокоило его. Взгляд больного смягчился, губы зашевелились, хотя и не произнесли ни слова. Он долго смотрел на корабль нежным взором. Когда его повели назад, он много раз оборачивался, а глаза его увлажнились…

6 июля 1893 года больной скончался, так и не обретя сознания.

«Мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд», - писал в некрологе Эмиль Золя.
По-своему отреагировал на смерть писателя и Лев Толстой: «Трагизм жизни Мопассана в том, что, находясь в самой ужасной по своей уродливости и безнравственности среде, был уже близок к освобождению, дышал уже воздухом свободы, но, истратив на эту борьбу последние силы, не будучи в силах сделать ни одного последнего усилия, погиб, не освободившись».

Как-то многословно и туманно, заметим мы.

И «буревестник революции» тоже высказался по этому печальному поводу в характерном для пролетарского писателя ключе: «Погиб Мопассан, грандиозный талант, отравленный фимиамом буржуазных похвал, растративший себя на создание крошечных щекочущих нервы и возбуждающих чувственность новелл, которые читались рантье после сытного обеда».


1 ноября 2009 года. Москва. Георг Альба.